...Этот город еще издали узнавали все проезжие: над ним всегда стояло удушливое темное облако. Город этот стоял на острове посреди вонючего озера. Поверхность этого озера не блестела на солнце - она была почти сплошь покрыта нефтяной пленкой, радужными разводами бензина, пластиковыми бутылками, ныряющими, как поплавки, и прочей плавучей дрянью. Но поверхность была только надводной частью айсберга: куда больше дряни лежало на дне озера. Чего там только не было! Тонны битого стекла! Не побрезгуешь войти в воду - непременно изрежешь ноги! Тысячи затонувших пластмассовых бутылок! Скаты! - только не хвостоколы, а скаты автомобильные. Помятый кузов от горбатого "Запорожца"! Озеро было мертво. Куда до него Мертвому морю! - от озера за километр разило тлением и бензином. Даже пиявки и водяные насекомые там не встречались. По озеру то и дело сновали моторки, оставляя за собой туманные облака выхлопов; они подымали волны, по которым начинали прыгать стаи пустых бутылок. Над озером возвышался мост, чем-то похожий на остов динозавра. За стальными ребрами этого моста ежесекундно проезжали десятки машин, создавая несусветный грохот. Время от времени под мостом проплывала неуклюжая баржа, груженная помоями. Прежде чем она доплывала до свалки, треть ее содержимого оказывалась в озере.
На острове, у берегов мертвого озера, было что-то вроде леска. Там росли березы - но кора их была черна, а листья бледны. Издали этот лесок казался даже симпатичным, но стоило заглянуть под его редкую сень, как становилось ясно, что в этом лесу навряд ли есть грибы. Между деревьев виднелись лишь кучи мусора. Ходить туда было рискованно: лес кишел алкашами, наркашами и прочими маньяками, и на каждом шагу валялись использованные шприцы с торчащими иглами. Уже не один человек напоролся на такую коварную иглу!
Над хилым леском возвышался город. Он был закопчен, как после пожара. Десятки труб поднимались в небо, изрыгая столбы дыма. Когда воздушные массы затевали над городом столкновение, когда больные суставы артритиков начинали ныть, а гидрометцентр обещал дождь, дымовые столбы рассеивались и сникали, незаметно увиваясь среди домов. Неудивительно, что дома здесь были мрачные и черные. Дома были практически одинаковы, и стояли ровными, суровыми строями. Тускло поблескивали закопченные стекла окон, как недобрые глаза. Издали эти дома казались похожими на грязных гоблинов, зыркающих своими мутными бельмами, на целую армию гоблинов, выстроенную в шеренги-улицы. Между домами бегали жучки-автомашины, фыркая, сигналя. Тот там, то сям начинала верещать бдительная автосигнализация, почувствовавшая какую-то опасность вроде воробья, севшего на капот. Вопли сигнализации сливались в единую, почти непрерывную песню, въедавшуюся в уши, а через уши - в душу. Проезжавшие машины вздымали тучи пыли и выхлопов, несясь непрерывными потоками. Посреди автострад, на разделительных полосках, переминались людишки, пойманные в плен бесконечными потоками машин. На углах около куч отбросов стояли замызганные ларьки и потертые палатки. И они казались сродни этим кучам мусора - равно как и их товар. В стенах домов темнели арки, ведущие во дворы, как зловещие туннели. Некоторые, впрочем, напоминали скорей канализационные стоки: после дождей из них извергались потоки грязной воды, влекущие мусор. Даже запах из них исходил канализационный, ведь в этом городе невозможно было сыскать хоть один бесплатный туалет... Пройдя сквозь туннель такой арки, человек попадал в еще один туннель - большой и вертикальный. На деле это, конечно, был всего лишь двор, но на непривычного такие дворы производили жуткое впечатление. Дома в этих дворах стояли впритык, превращая двор в огромный квадратный колодец. Дворы-колодцы были тесны, грязны и темны весь день. В них постоянно стоял гул, получавшийся из слияния уличных шумов, вливающихся сквозь арки. Гул подымался по колодцу и исчезал, достигнув дымного квадратика неба, тускневшего где-то далеко вверху. И в этих мусорных дворах сменялись целые поколения: дети, играющие у помоек, стаи хулиганистых пэтэушников, разрисовывающих стены, истеричные женщины с запудренными бланшами под глазами, их красноносые мужья, нередко ночующие в песочницах на детской площадке, беззубые бабки, судачащие на скамейках у подъездов, ободранные деды, лупящие в козла. Были еще бомжарики со звонкой стеклотарой в рваных пакетах, поджарые вьетнамцы-нелегалы, молдавские байтеры, десятками набивающиеся в снятые двухкомнатные квартиры, отрепанные цыганки, приезжающие домой на такси... Помойный город помойных людей!
Вероятно, в этом городе жили и другие, хорошие люди - честные, добрые, трудолюбивые, приветливые, чистоплотные, - но в глаза почему-то бросались только вышеперечисленные человеческие существа. Только они бросались в глаза и только они запоминались. Наверное, это были коренные жители города. Только они могли более-менее вольготно себя здесь чувствовать.
Закопченные стены, смог, наполняющий город, мусор, разбросанный по улицам, покосившиеся древние малосемейные дома, грозящие вот-вот рухнуть, но почему-то не выселенные... Что случилось с этим городом?! Война? Чума? Революция? Теракт? Будто дракон какой налетел на него, опалил и осмолил все и вся своим огненным дыханием, а потом поднял крыльями смерчи и улетел восвояси. Но драконы бывают только в сказках. А с городом ничего и никогда не случалось. Эта разруха для него была нормой...
И в этом дымном городе, на одной пыльной улице, в одном дворе-колодце, в доме со стенами, испещренными уродскими "граффити", жила одна молодая пара: Миша и Настя. Год назад они поженились и вселились в квартиру в солидном районе. В этом солидном районе, однако, находился какой-то завод с четырьмя курящими трубами, и он круглые сутки застилал небо дымом. Но этот район все же был довольно терпим по сравнению с некоторыми другими.
Было утро. Миша собирался уходить на работу. Рабочий день Настасьи начинался на час позже.
- Мне страшно... Все-таки, мы теперь - свидетели... - прошептала Настя. С улицы донеслись крики сигнализации. Они эхом метались от стены к стене, стократно усиливаясь, подымаясь все выше и выше по "колодцу".
- Да что ты говоришь? Очень им надо... Не выдумывай глупостей - тебе нельзя волноваться... - отвечал Миша, кладя руку на округлившийся живот жены. Скоро - через четыре месяца их станет трое. Раньше Настина беременность была незаметна - ведь она всегда была толстенькой. Но теперь даже жирок не скрывал новой жизни, растущей в ее чреве.
- Какое им до нас дело... - сказал Михаил, немного помолчав. А дело было в том, что вчерашней ночью был убит их сосед по этажу. Прямо на лестничной площадке - супруги услышали выстрел и вызвали милицию. Мафиозные разборки... Сосед был известным в городе предпринимателем, и в подъезд зачастила милиция, вслед за ними - какие-то частные сыщики, пытливые журналисты... Весь этот народ не упускал возможности расспросить соседей убитого, ничего не знающих. Мишу же с Настей отчего-то истязали особо тщательно.
Поцеловав жену, Миша спустился по замызганной лестнице и направился к автобусной остановке. Он работал на заводе, пропахшем ядовитой краской и едкими химикалиями. Завод был в шести остановках от дома. Город был переполнен транспортом, и с учетом пробок эта дорога могла занять целый час. Поэтому Михаил выходил из дома пораньше. Он прошел мимо огороженного входа в станцию метро - ее временно закрыли после того, как там что-то взорвалось. Предположительно - теракт... Ремонт и расследование велись одновременно. После закрытия станции на остановках стали громоздиться целые толпы людей, раньше ездивших в метро. Пробки на дорогах участились. "Здесь ни-ког-да нет хороших новостей! Только плохие..." - думал Миша, вливаясь в толпу, галдящую у остановки. На остановке было два киоска - табачный и музыкальный. Михаил купил пачку "примы". У остановки стоял автобус с распахнутыми дверями. Несколько человек вылезли из него и двинулись пешком. Автобус не спешил отъезжать. Причина была проста - перед автобусом выстроилась километровая очередь таких же неподвижных машин. Видно, случилась авария, и движение на улице остановилось. Как известно, улицы - это кровеносные сосуды города. И этот город постоянно страдал тромбозом. Мишины барабанные перепонки просто звенели от шума: сигналили машины, застрявшие в пробке, где-то неподалеку верещала вспугнутая сигнализация, чуть ли не над ухом дребезжала противная индийская песня, гудели голоса людей, пытавшихся перекричать этот хаос. Песня была самым страшным - ее пронзительные ноты лились из музыкального киоска неодолимым потоком, и люди, стоявшие рядом, прямо-таки морщились от боли, многие даже зажали уши ладонями.
- Мать твою, потише! - крикнул Миша, заглянув в окошко киоска. Продавец убавил звук, но легче от этого не стало. Перепонки по-прежнему зудели и пульсировали в такт утихшей музыке, будто толпы крохотных баядерок плясали на них. После крика Миша сделал глубокий вдох, и его легкие наполнились дымом выхлопов. Он закашлялся, на мгновение ему показалось, что он теряет сознание. Машины, стоящие на холостом ходу, создали этакий сизый туман, катящийся с автострады на тротуар.
- Привет, Михей! - пробился сквозь туман и шум чей-то голос. То был старый знакомый Миши - Костя по кличке Пузик. Они были знакомы немало лет - еще со школы, и Миша всегда чувствовал досадное, щекочущее отвращение к Косте-Пузику. Это был фальшивый друг, эгоист, бездарно прикидывающийся, будто сочувствует окружающим. Помимо этого, он был туп, как пробка, хотя всегда считал себя очень умным. Создавалось чувство, что в его голове вместо мозгов колышется скользкий жир.
- Привет, Пузо! - ответил Миша, пожимая мягкую руку. Он искренне смотрел Косте в глаза - но Костиных глаз не видел. Пузик был в темных очках - он носил их только для "понта", ибо в дымном городе было немного солнечного света.
- Ну, как поживаешь, старик? Как Настька? Готовится к материнству?
- Еще бы... - неохотно отвечал Михаил, глядя на черные стекла. Ему казалось, будто эти очки - настоящие глаза Пузика, холодные и бесчувственные глаза навозного жука. "Ненавижу, ненавижу, когда у меня спрашивают: "Как дела?" Я-то точно знаю, что тебе, пузан, наплевать на все мои дела с высокой лестницы. Так какого лешего ты спрашиваешь? Можно подумать, ты такой альтруист, такой заботливый!" - думал Миша, в душе поеживаясь от неприязни. - Интересно, сколько времени мы тут будем стоять? Эта идиотская пробка...
- Давай поспорим. Спорим на пачку сигарет, что... - Костя-Пузик вынул из кармана сигарету, чиркнул зажигалкой и жадно затянулся дымом. Дыма, впрочем, почти не было видно. Сам воздух мало отличался от дыма. - Что мы проторчим здесь час!
- Не буду я спорить... - только и успел сказать Михаил. Тут в его легкие проникла мерзкая смесь выхлопов и табачного дыма. Он снова закашлял. Миша сам был курильщиком - причем курил с четвертого класса. Но такого газового "суррогата" даже он не мог вытерпеть. Пузик, однако, спокойно дышал этим газообразным дерьмом. - Напустили столько вони да дыма, что ничего не хочется.
- Если б станцию не закрыли, не задыхались бы тут... - произнес Костя.
- Ты заметил, Пузик, как страшно стало здесь жить? Дня не проходит, чтобы что-нибудь страшное не приключилось. На прошлой неделе писали про утечку газа - померли дед с бабкой, задохлись, заснули и не проснулись... Только чудом газ не рванул - иначе погибло бы еще много людей. А то еще семья сгорела заживо. И теперь - этот взрыв на станции метро...
Пузик усмехнулся в ответ.
- Радуйся жизни, Михей, радуйся, что живешь, что тебя миновали эти беды.
- Миновали? Позавчера соседа нашего пристрелили - прямо на лестнице. Мне тоже казалось, что все те беды - где-то далеко, и не касаются меня... Я живу - и ничего со мной не случается. Травятся, гибнут другие люди - а меня это не касается. Но теперь я понял, что это все же касается меня, и тебя касается, и всех нас касается. Так думают те, с кем никогда ничего не происходило. А теперь я думаю: наши жизни гораздо хрупче, чем мы полагаем. Мы обживаем какой-то кусок пространства, зовем его своим домом, живем в нем годами, и кажется, что он неколебим, что ничего никогда не изменится... Но дома далеко не так прочны, как нам видится. Пожар, взрыв газа, террористская бомба - хрясь! - и нет "неколебимого" дома. Наши жизни будто бы неприкосновенны - но приходят чужие люди, заглядывают в них, суют туда свои грязные пальцы...
- Тебе бы быть писателем. Помнишь, в школе... - холодно заметил Пузик. А Михаил продолжал, не слушая его:
- Этот город - как муравейник на помойке. Странно, что здесь живет столько людей. Поражаюсь этому. Город - большая свалка...
- Как ты можешь так говорить? - удивился Костя. - Я люблю свой город, ведь я здесь родился...
- Я, кстати, тоже здесь родился. Родились мы в дерьме, вы дерьме живем, и в дерьме умрем. Может быть, ты и родился для того, чтоб всю жизнь провести в грязи, но я ничего такого не чувствую... - мрачно ответил Миша. И добавил про себя: "Да, ты родился, чтоб жить в дерьме! Потому что ты - тоже дерьмо! Здоровенный, жирный, тупой, ходячий кусок говна!"
Пробка рассосалась быстро - неожиданно быстро, прямо-таки внезапно, и череда машин, взревев, продолжила свой путь. Незадачливый водитель белого "Москвича" сразу и не сообразил, что случилось, и остался стоять на месте. Сзади послышались недовольные гудки других автомобилей. "Москвич" фыркнул и покатился вперед. Видя, что и автобус сейчас тронется, толпа людей хлынула в его двери. Миша и Пузик тоже рванулись к дверям и потеряли друг друга в толпе. "Оно даже лучше. И без Пуза тошно" - подумал Миша. Поднявшись по ступенькам, он очутился в другом вонючем мирке. Сзади напирала толпа - этакий сторукий спрут, втискивающийся в дверь. Спрут сопел, толкался и просил людей пройти по салону. Наконец автоматические двери, пшикнув, закрылись, втрамбовывая людей в салон. Несколько человек висели над ступеньками, держась за поручень. Едва не уткнувшись лицами в зады этих "висельников", на ступеньках теснились какие-то бабки с мешками, кашляющий дед, матерливый мужичок, шарящий под ногами в поисках оброненного картуза. Какой-то тщедушный парень прилип лицом к окну, расплющив нос - так его прижала толпа. Посреди людского месива образовался пустой островок, в центре которого покачивался бледный юноша с самокруткой, заткнутой за ухо. Вид у него был самый, что ни на есть, отсутствующий. Самым жутким были его глаза: они были открыты, но закатились так, что зрачки исчезли, словно их владелец смотрел куда-то внутрь своего черепа. Собственно, почти так оно и было. Выражение лица было чем-то средним между истомой и мукой. Люди сторонились этого "потустороннего" существа. "Кошмар..." - шепнула какая-то женщина, глядя на белые глаза, похожие на вареные, чищенные яйца. "Поубивать их всех надо!" - с омерзением воскликнул небритый мужик.
- Проезд оплачиваем!!! - послышался приглушенный голос кондукторши. Михаил видел ее пухлые руки, тянущиеся над плечами пассажиров - одна с рулоном билетов, другая с горстью мелочи. Кондукторша пробиралась сквозь толпу с ловкостью, удивительной для ее крупного сложения. Автобус остановился. Пшик! - шепнули двери. Толпа начала выдавливаться сквозь двери, выворачиваясь наизнанку. Выходило, впрочем, всего пять-шесть человек. Мишу оттеснили к ступенькам. Он очутился почти что плечом к плечу с шатающейся белоглазой тварью. "Как же от них от всех воняет!" - думал Михаил, невольно морщась. Действительно, от иных людей здесь пахло хуже, чем от верблюдов. И пахло по-разному: от одних - табаком, от других - перегаром, от третьих - дерьмом или мочой, от четвертых - помойкой, от пятых - потом, от шестых - гнильем, от седьмых - мертвечиной, от восьмых - духами, чей "аромат" иногда был хуже запаха пота. Все это напоминало базарный туалет. Хорошо хоть, что Пузик затерялся в толпе окончательно. "Самое интересное в этой истории, что это чмо тупое, этот себялюб работает адвокатом. Закончил юридический за взятки, за папашины деньги, и теперь строит из себя вундеркинда! Трудно сказать, кого и как он сумеет защитить, но он, тем не менее, работает... Впрочем, ему это даже подходит - защищать негодяев!" - Миша с отвращением вспоминал Пузика: "Пока что он еще недостаточно раскрутился, но, неровен час, однажды он купит себе "Мерс", частный дом, и будет всем рассказывать, какой он филантроп...". Что ж поделать - такова жизнь... И Пузо был далеко не единственным в этом плане. Мише порой приходилось видеть врачей, из уст которых с каждым словом брызгал яд; учительниц, в чьих руках лучше смотрелись бы не указки, а плетки; милиционеров, скорее походивших на бандитов; военных, у которых ума хватало ровно настолько, чтоб понять, где у автомата ствол, а где приклад. Были также журналистишки, пишущие с ошибками в каждом предложении, а то и вовсе без знаков препинания; похожие на кукол киноактрисы, которые в обыденных разговорах едва связывали слова; косноязычные певцы с бредовыми песнями, которые, тем не менее, пользовались бешеной популярностью. И это был отнюдь не полный список. Пожалуй, большинство жителей дымного города работали не по призванию - однако это несоответствие никого не смущало. Они походили на болты, которые ввинтили в отверстия совсем другого калибра. Или на безруких людей, усаженных за пишущие машинки. Вдумайтесь - это страшно! Но куда страшнее то, что многие такие безрукие довольно ловко печатают на своих машинках, клюя клавиши носами, как дятлы...
- Проезд оплачиваем!!! - возопила кондуктор где-то совсем рядом. Пшик! - в этот же миг двери распахнулись. Наркоман встрепенулся, его зрачки выпрыгнули из-под век, и он поспешно выскочил из автобуса, не желая платить. "Соображает-таки!" - удивился Миша. Автобус, наполненный людьми, смешавшимися в одну массу, неспешно ехал по центральной улице, пуская клубы выхлопного дыма в глаза водителям, едущим позади. Пшикал дверями на каждой остановке, покорно ждал, пока бабушка с кравчучкой влезет на среднюю площадку. Сердито сигналил маршруткам, дерзко "подрезающим" его. Мотор его был так горяч, что жег ноги сквозь пол и сквозь подметки. Солнце поднималось, и становилось сухо и жарко. Спинки сидений раскалились. Люди перестали галдеть со своими попутчиками, и молча стояли, держась за поручни, погрузившись в горячечное оцепенение. Вдыхая, приходилось до боли распирать ребра - но воздуха все равно не хватало. Как будто горло сжала какая-то петля. В горячем нутре автобуса начала гореть какая-то резина, и новая, теперь уж совсем омерзительная вонь расползлась по салону.
Уф! - вздохнул с облегчением Миша, выскакивая на своей остановке. После езды на этом вонючем тарантасе уличная атмосфера, полная выхлопов, казалась воздухом альпийских лугов. Михаил пошел на завод через захламленную лесопосадку, отгораживающую завод от города. "Не деревья, а герои! Защищают город от ядов, а сами мрут!" - подумал Миша, разглядывая вялую листву лесопосадки.
Сделав первый вдох в своем цеху, он сразу забыл о выхлопах и горелой резине. На заводе воздух был не только мерзок, но и опасен. Владельцы завода заботились лишь о том, чтоб загрести как можно больше денег на "шестисотые" и эксклюзивные мобилки с драгоценными камнями. Экология, благоустройство завода, защита труда интересовали их в последнюю очередь. В то время как крутые боссы занимали депутатские места или давали взятки экологической милиции, рабочие трудились в костюмах химзащиты, промышленных респираторах и защитных очках. Как тридцать лет назад (собственно, их снаряжению и было под тридцать лет), как какие-то ликвидаторы Чернобыля. Изношенные средства химзащиты плохо спасали от вредоносных веществ, которыми полнился воздух. Вдох без респиратора был очень болезненным, отравленный воздух прямо-таки рвал легкие; вдох с респиратором был очень слаб и беден кислородом. Это были не цеха, а чертовы кухни: среди побочных продуктов производства попадались газы, используемые как химическое оружие. Фосген, к примеру. На заводе никогда не присутствовали все рабочие сразу. В каждом цеху один-два работника непременно были на больничном - лечились в пульмонологии. И это был минимум. В зимнее время порой заболевало до половины цеха. Михаила чаша сия пока что миновала.
Мир перед ним расплывался в дымке запотевших очков. Отравленный воздух с шипением прорывался сквозь фильтры респиратора. При выдохе чуть слышно клацал клапан. В висках стучало. "О Боже! Сколько лет мне еще так страдать? Как я не хочу, чтобы наш ребенок повторил такую судьбу!" - думал Миша. В зеленом плаще с капюшоном, с мутными стеклами вместо глаз и с респиратором вместо лица он походил на какого-то токсичного мутанта. "Брошу эту работу при первом удобном случае. Иначе впрямь превращусь в черт знает что. Однако зарплата здесь стабильная, хоть и маленькая, да и выгонять меня никто не собирается... А если уволюсь - годами буду работу искать... Или рвать жилы на стройке..." - каждый Мишин день проходил в жестокой внутренней борьбе.
Тем временем Настя пришла на работу. Она работала в пекарне - маленьком заведеньице, окна которого летом не закрывались, маня прохожих аппетитным духом свежих пирожков и булочек. От одного запаха начинали течь слюнки - и редкий человек проходил мимо пекарни, хотя бы не заглянув в окно. Недалеко от пекарни находилось университетское общежитие. Тяжко же приходилось голодным бедным студентам, вынужденным миновать пекарню! Цены в пекарне, честно говоря, были великоваты. Однако от покупателей отбоя не было: что может быть лучше, чем жевать горячий, румяный печеный пирожок с картошкой или рисом, пускай он даже стоит втрое дороже базарного "тошнотика"!? А какая там была пицца! Мягкая, ароматная, с помидорами, грибочками и укропчиком, она аж таяла во рту. В крутых пиццериях залеживалась пицца другого рода, дорогая и замысловатая - здешняя же была дешевле и проще, и ее расхватывали так, что пекари едва успевали выпекать новые. Это было прибыльным делом. И зарплата в пекарне была неплохая. Деньги, заработанные Анастасией, были главной частью дохода маленькой семьи.
Однако... Однако прилавки с подносами, полными горячих пирогов, были лишь внешней стороной пекарни. Чтобы понять, откуда брались эти пироги, было достаточно заглянуть в одно из окон, пышущих жаром. Там, в тесном помещении, в клубах пара и облаках муки, между двух горячих печей трудились несколько женщин в белых колпаках и фартуках в синий горошек. Месили пухлыми руками неподатливое тесто, раскатывали его, нарезали на кружочки, клали в каждый кружочек порцию пирожной начинки, лепили пирожки, совали их в драконовы пасти печей...Тот запах сдобы, что манил потенциальных покупателей, внутри пекарни становился невыносимым. Дело в том, что это был не просто запах - это были, скорей, углеводы и калории, парящие в воздухе. Все женщины-пекари стремительно полнели, поступив на работу. Окромя того, они мало нуждались в обедах и ужинах - значительную часть энергии они получали в газообразном виде, в виде муки и сахарной пудры, оседавших на губах и слизываемых.
И в этой пекарне работала Настя. Она устроилась на работу сравнительно недавно, и ее полнота еще не приобрела тех безобразных форм, которыми нередко отличаются поварихи со стажем. В общем-то, работа пекаря Насте нравилась - о ней она мечтала с детства. Поэтому она закончила девять классов, поступив в кулинарное училище, хотя с ее способностями можно было закончить все одиннадцать с золотой медалью. "Вот подзаработаю денег, подрастет ребеночек, поеду в столицу и поступлю в институт пищевой технологии" - всегда мечтала Анастасия, меся тесто под звуки "Русского радио". Но с каждый днем ей работалось немножко тяжелей - беременность давала о себе знать...
Настя задвинула в печь тяжелый противень, полный булочек, каким-то образом умудрилась ожечь запястье. Минутное напряжение оказалось для нее чрезмерным - сонная, болезненная слабость растеклась по телу, заставила сердце тревожно заколотиться, пустила в глаза рои синих мушек. Настя глубоко вздохнула, и села на табуретку около печи: "Посижу, передохну - у меня еще есть время" Она чувствовала огненное дыхание печки, касающееся ее плеча. Запах муки и сдобы смешался с жаром, исходящим от раскаленного металла. Получилось горячее, душное, приторное марево, которое заколыхалось перед глазами Насти, как дым. Окно было открыто - но на улице было также жарко. У Анастасии закружилась голова. Тошнота подступила к горлу. Ей не хватало воздуха - а отодвинуться от печи она почему-то не додумалась. Непроизвольным движением Настя сдернула колпак. "Воздуха, воздуха мне!.." Она глубоко дышала, мир расплылся перед ней. Голоса других женщин, дурацкая музыка из приемника тоже расплылись, превратившись в бредовый шум. Бедняжка впала в жаркое полузабытье, и сидела на стуле, прижав колпак к животу, тяжело дыша.
- Господи, что с тобой, Настасья?! - донесся до нее чей-то голос, как из преисподней. "Это не пекарня. Это и впрямь какая-то преисподняя..." - мелькнуло у Насти. Чья-то мягкая рука тронула ее плечо. Теперь Анастасия поняла, кому принадлежат рука и голос. То была Семеновна, начальница, жирная бабища, похожая на жабу. "О нет, сейчас опять наорет, корова старая..." - содрогнулась Настя, не выходя из забытья. Мягкая рука исчезла. Пол под ногами вздрогнул от двух тяжелых шагов. Что-то скрипнуло, и в легкие ворвался новый запах, горький, горячий и жженый.
- Господи! - запричитала Семеновна где-то в стороне. - Погорело-то все! И куда вы, лоботряски, смотрите!
Где-то вдали раздались удивленные голоса других поварих. Семеновна еще что-то крикнула им, и вернулась к бедной Насте.
- Настенька! Выпей, Настя...
Руки Насти сами собой поднялись, потянулись к голосу Семеновны, взяли из мягких рук что-то холодное и автоматически поднесли к губам. Стакан с прохладной водой. Судорожно глотнув воды, Анастасия поморгала глазами, и увидела, что мир понемногу принимает нормальные очертания.
- Надо бы тебе и о здоровье подумать... - проговорила начальница.
- Рано еще... В отпуск... - в полубреду простонала Настя.
- Рано?! Ты же чуть не в обморок падаешь, почему ж тогда рано?!
По закону, декретный для Насти действительно еще не полагался. Но она могла бы взять обычный отпуск до начала декретного.
- Ох, Настюха, трудоголик... Выйди, подыши воздухом, а то здесь и вовсе поколеть можно. Натаха! Пригляди... - тяжкие шаги Семеновны удалились.
Анастасия кое-как выбралась из пекарни и села на скамеечку у служебного входа, выходившего к привокзальным подсобкам. Здесь, в густой каштановой тени, царила долгожданная прохлада. Рядом с ней присела Наташа - молоденькая девчушка, недавно закончившая кулинарное. Наташа была на удивление худа и бледна, нездоровые тени вечно лежали под ее глазами. Хрупкая и изящная, она не могла даже поднять противень, полный пирожков.
- Ну что, полегче? - заботливо спросила Наташа.
- Куда уж лучше... - проворчала Настя, вытирая пот. Здесь не было горячего марева - здесь было свежо и чисто. Недалеко прогрохотал поезд. Над разлапистыми каштанами высилось какое-то уродливое привокзальное сооружение - что-то вроде депо. "СЛАВА СОВЕТСКОМУ ЧЕЛОВЕКУ - ЧЕЛОВЕКУ ТРУДА!" - гласила надпись на стене здания. Два мужичка - опухшие лица над оранжевыми жилетами, - околачивались под каштанами. Они стояли за решеткой забора, и до смешного напоминали обезьян в клетке. Их безучастные взоры на мгновение задержались на сидящих девушках. Настя внезапно возненавидела этих двух орангутангов, слепых и узколобых.
- Господи, когда, когда это все кончится?!! - прошептала она, обращаясь к самой себе.
Солнце опускалось, исчезая за строениями. Тени домов вытягивались, перекрывая собой целые улицы. На стенах загорелись неоновые лампы, свивающиеся в надписи и фигуры, около баров вспыхнули гирлянды, висящие на ветвях деревьев. Толпы людей спешили домой, прессовались в автобусы, исчезали в пастях метрополитена, проходили через турникеты, перебегали дороги на красный свет. Вместе с толпой спешил и Миша. Он следовал через опустевшую площадь, и смотрел на свою длиннющую тень. Он был словно карлик у ног поверженного гиганта. В животе бурлило и урчало. Не утерпев, поддавшись голоду, Михаил подошел к ближайшему ларьку и купил там непонятное сооружение из размякшей булки, сосиски непонятного происхождения, корейской моркови и жидкого кетчупа. Запустив зубы в булку, он с негодованием обнаружил, что хот-дог куда хуже, чем он предполагал. Булка была не только размокшей, но и сильно отдавала горечью. Кетчуп отдавал химией, сосиска напоминала какую-то слизь, а морковь только застревала в зубах. Миша стоял на автобусной остановке, давясь этой малосъестной штуковиной, и думал, думал...
Думал о Насте, которая ждет его дома. Думал о будущем ребенке. Думал о наркомане, что ехал в автобусе, закатив глаза. Думал о дыме, наводняющем город и о плохих новостях. Думал об убитом соседе. И он ужасался, пытаясь охватить мыслью всю эту картину.
"Неужели мы всю жизнь жили в такой дыре? Неужели мы проживем здесь всю жизнь? Неужели так будет всегда?" - вставали вопросы, один за другим. Миша понуро склонил голову и забрался в подъехавший автобус. Живое людское месиво снова начало давить на него. "А что я могу со всем этим поделать? Я - человек маленький..." - грустно подумал Михаил, чувствуя, как дымный город держит его жизнь в невидимых оковах.
А рядом с ним толклись десятки точно таких же маленьких людей. Такие же маленькие люди бежали по эскалаторам, готовили ужины, стояли в очередях или сидели в салонах первого класса. "Что я могу со всем этим поделать?" - думал однажды каждый из этих маленьких людей. Думал, смирялся, и продолжал жить: бегать за автобусами, травить легкие на работе, грызть мокрые хот-доги, жгущие желудок, пить газированные химикалии, трепать нервы у себя дома... Вот только жизнь эта мало к чему приводила - она походила на бег белки внутри колеса. И заканчивался это бег лишь по смерти. Кладбища росли, а жизни были бесполезны: человек пробегал путь от первоклассника до старика с синдромом Паркинсона - и его жизнь ничегошеньки не меняла в дымном городе. Поколение за поколением проживало жизни, бездействуя и смиряясь, а дым по-прежнему висел над копчеными домами, и бомбы в метро взрывались по-прежнему, и в озере по-прежнему плавали косяки бутылок. Люди смирялись и ничего не меняли, привыкнув валить все на политиков, бандитов, террористов и соседей. И покуда людишки винили в бедах друг друга, ничего не предпринимая, над городом безмолвно простирал тяжелые крылья подлинный, невыдуманный дракон - Смог из заводских труб.
Знаю: будет сметен этот город неоновый
С золотых плоскогорий идущей ордой
Ибо Божеский, праведный суд Соломоновый
Нависает, как меч, над его головой.
А. Вертинский, "Шанхай"
Май 2004
* Игра слов. Эсгарот - у Толкиена - город, сожженный драконом по имени Смог. Гаррот (правильней "гаррота") - орудие для удушения; применялось в средневековой Испании как аналог виселицы.