Аннотация: Хрустальный закат в лабиринте забытых мелодий, тихий смех над могилами невинно убиенных детей, - в последний понедельник мира будет ли воспоминанье о казнённых?..
Светлой памяти AR,
Поэта и Революционера
Хрустальный закат в лабиринте забытых мелодий, тихий смех над могилами невинно убиенных детей, - в последний понедельник мира будет ли воспоминанье о казнённых? Кровью налиты глаза креатур, вырабатывающих полтонны экскрементов в год. Миллиарды, миллиарды тонн экскрементов, башни и зиккураты. Выше любых пирамид. Окна и приветливо распахнутые двери. Застолья и собеседования. Кровати из фекалий, чайные чашечки и блюдца. Каловые конфетки, обёрнутые калом, - щедрые россыпи вкусных всеядий на подносах из экскрементов. Волосы любимой - самые тонкие и изысканные порожденья фекалий. Всеми оттенками экскрементов пестрят картины. Вдохновенные и прозорливые торговцы мазнёй гордо выступают на конференциях. Трибуны и сцены из фекалий. Рубрики в газетах, чернила из фекалий. Двести персон дают в день полтонны фекалий, - сноровистые и сосредоточенные ремесленники и шустрые проворные торговцы бегают и снуют, занятые делом, вечно каким-то делом. Тайные махинации, молва об афёрах. Куда-то за кордон транспортируют лучшие экскременты, - народ снова обманут, народ снова в фекалиях. Благословляю тебя, моя любовь, на сию жизнь, достойную пера ван Гога, ван Магога или любого другого продуктора и протагона. А я устал. Я бесконечно устал и ухожу. Туда, где цветы не пахнут какашками и поносом. Говорят, такие бывают. Всегда не здесь - так уж повелось. Нет, ты не можешь пойти со мной. Я хочу побыть один. Я оставляю тебе всё - ройся в своё удовольствие и забудь обо мне. Не горюй и не тужи. Моё сердце принадлежит мне, моя свобода - единственная моя ценность. Единственное неоспоримо моё. Живи как хочешь. Мне до этого нет никакого дела. Я ухожу. Не трогай меня своими коричневыми руками. Не будет лобызаний и спектаклей, смахивающих на полоумную дичь из специфичных продукторов. Ветер северо-запада зовёт меня и укажет мне дорогу. Дворцы из хрусталя и песни чистых уст.
И ещё: как мало сердец, поющих песнь любви. Зачем же живут они, без песен, любви и красоты? Песнь позывов к появлению на свет божий очередных каловых палочек, колоритная, но скучная в своём убожестве гимнастика, - всё это я знаю не хуже, чем любой другой. Я такой как все. Не окрылённый мечтами, не встревоженный тихим шёпотом дождя, не устремлённый в золотистые дали и лазурные просторы. Грандиозные башни, как бы ни были высоки, с занебесных эмпирей - не более чем кубики гумна. В этой местности я не смог научиться плавать. Из реки выходят мужественные, но недалёкие умом персоны, хрипло дыша и утираясь. Не так уж и глубоко, если пораздумать. Глубины меня никогда не интересовали. Плыл лишь однажды, закрыв глаза и скрестив руки на груди. О-о-о-омпх... Течение прибило к берегу, где грубые руки схватили меня с поразительной бестактностью. Прочь, свиньи, прочь. Уберите от меня свои вонючие руки. Я вас не знаю, мистер, и знать не хочу. Вашу жену кто только не ****, мистер, стыдитесь смотреть людям в глаза. Муж шлюхи, - вот новый обертон, который оставит память не обо мне. Потом долгое и скучное поползновение в свой зиккурат, среди высоких стен и однообразных зрелищ. На перекрестке никак не могли разъехаться две hавновозки, и это выглядело самой притчей о мироздании. Это длилось долго, довольно долго. Я думал об этом. Встревоженная Эльфрида бегала повсюду, разыскивая меня, нашла уже в потёмках (по запаху, должно быть: я не воняю) и, ни слова не говоря, обняла довольно крепко, вглядываясь в мои глаза, исполненные чудовищной вселенской скорби. Что с тобой случилось? - прошептала она с необыкновенным выражением. Я задумался, а это бывает надолго. Пойдём, - прошептала она и повела. Не помню куда, кажется в наш дом. Я сойду с ума, - твёрдо сказал я, - если уже не сошёл. Всё будет хорошо, - сказала она. В темноте её трудно было различить. Кончилось топливное гумно. Нежно обняв меня, Эльфрида устроилась на коленях. От неё пахло не фиалками. Я пошёл спать, - сказал я, - открой окна проветрить. С улицы мощно потянуло экскрементами. Эльфрида вползла под одеяло ко мне и мы оцепенели, обнявшись, тревожно вслушиваясь в звуки вокруг. К утру будет полтонны, - сказал я, - для новой линии обороны; думаю, город будут бомбить; я бы, во всяком случае, бомбил. Что ты говоришь? - испуганно спросила Эльфрида. Спи безмятежно, если сможешь. Меня не мучает совесть, - объяснил я, - ничего подобного и в признаках; мне вообще дела нет до... Я сделал замысловатый жест рукой. Всё пофиг. Мой любимый, - проговорила жена (в ней был децл ярого фанатизма), крепко прижимаясь. О, о, ещё, ещё.
Идиотизмус в чистом виде, йа, дас штиммт. Никогда не понимал аспектов, которые не входят в спектр моих тщательных, напряжённых штудий, постичь которые уж конечно вам не дано. Я с трудом отцепился от жены и, переступив через что-то на пороге, бросился прочь. Воздух! немного свежего воздуха! За городом простирались огромные фекалийские топи. От края до края и уходя за горизонт. Там плыл корабль. Кораблик! - вскликнул я, - челнок из местностей получше! Нет... торговый бриг. Спустились на лодках, угрюмо причалили к берегу. Местный? - спросил они. А вы приезжие? - с несвойственной мне агрессивностью поинтересовался я. У них были багры, мушкеты и мачете. Славная, брутальная потасовка. Я прекратил, чтобы немного отдышаться. Не без удовольствия рассматривал субъектов, разбросанных вокруг. Один царапал грязными ногтями кал. Что такое, мистер? - вежливо спросил я. Он что-то прохрипел. Я не слышу, да и не слушаю вас, - вежливо сказал я, - едва ли вы можете сказать мне нечто, чего я не знаю или что входило б в круг моих интересов и, между нами говоря, пристрастий; что же вы, поющие без голоса, да и не поющие даже, можете сказать мне? Я постукал его багром по чёрному плоскому затылку. Меня марает один ваш вид, - сказал я, - человечки безмозглые. Кто-то шуршал в кустах. Я моментально бросил багор. Визг и шорох. Город экскрементальных прохвостов. Это не мой город! - свирепо воскликнул я, - это вообще не город даже! это чудовищная клоака, которая столетьями продуктирует hавно! Я с трудом сдержал рыданья. Город моих грёз, мерцающий славой в огнях убераль, волшебный город смеха и веселья, пестрящий всеми сотнями ярких красок и оттенков, суровый город лютых холодов и крепкой стали, таится там, - я махнул рукой на северо-запад, - и туда не приплыть, не прийти; туда лишь можно прилететь. Я взмахнул огромными белыми крылами, но сам воздух смердил фекальями, был тяжел и нелётен. Кто-то захихикал потрясающе поhано. Я спокойно посмотрел. Что смешного? - спросил я, - что такого забавного, ироничного? Товарищ, ты... Я тебе не товарищ, ты, - сказал я и наступил на его плоскую рожу сильно.
Кто-то ещё хотел высказаться, делая мне знаки. Я приблизился и присел, склонив голову. Он мог откусить ухо, но я рискнул. Ты... - прошептал человек. Не говори мне "ты", - заметил я и шлёпнул его по роже. Вы, - продолжил он, - никогда не выберетесь отсюда. Я кивнул и продолжил слушать. Вы по уши в... Что? - воскликнул я, - что? В... - повторил он, задёргался и закатил глаза. Вот мерзавец! - воскликнул я, - не мог сказать! Я не выдержал и разрыдался. Потом осквернил трупы, насколько возможно. Солнце всходило, освещая чудовищные перспективы. Город угрожающе надвинулся и поглотил...
Пришёл в себя на улице, стараясь войти в общую струю, насколько возможно, если бы не мрачные взгляды на мои огромные белые крылья, за которые меня когда-то полюбила Эльфрида. Но она одна такая была, в этом городе, глупышка Эльфрида. Фанатический романтик и очень хорошая любовница. Но она из местных, а я ничего не помню. Меня спрашивали, конечно, откуда я свалился, но я бы и сам хотел знать. Мерзавец и подонок... - шептали, глядя на меня. Я заискивающе осклабился, да я как все. Задыхаясь от омерзения, сожрал булочку, купленную у мрачного, смуглого торговца. С тебя три сольдо, - проворчал он. Я уже заплатил, - бросил я. С тебя три сольдо, - повторил он угрожающе. Джизес крайст. Я стремительно обшарил карманы. Как назло, больше не было. Я всё не научился правильно торговать. Положил деньги на стойку - и их уже нет. Ты же взял деньги, - сказал я. Три сольдо давай, - мрачно сказал торговец опять. Я снял кафтан и положил на стойку. Это стоит двадцать три, - сказал я. Даю три, - сказал торговец. Я развёл руками. Спорить с торгашнёй - последнее дело. Ты плохо кончишь, - сказал я, уходя, - кара постигнет тебя. Он мрачно и тупо смотрел мне вслед. Я попытался затеряться в толпе. Недружелюбные лица, все одинаково смуглые и угрюмые, тупо и невероятно злобно пялились на меня. Я взял помойное ведро, стоявшее у одного дома, и вылил на себя. Что ещё? Размазал по красивому лицу и белой коже. Облизал пальцы.
Затеряться не просто, скрыться почти не возможно, всё кишит персонами, чуждыми мне молекулярно. Я шёл, стараясь не встречаться с их подлыми глазами чич. Грубые, топорно сделанные лица, смуглые и угрюмые, бросали на меня тяжёлые сумрачные взгляды. Тупизна их не чистых глаз всегда была одной из тех загадок (глубоких, полагаю), которые меня интересовали как весьма малоинтересный аспект. Я всё ещё не продумал эту, в общем-то, весьма банальную вещь до конца. Много более важных мыслей. Внезапно кто-то схватил меня за руку. От неожиданности я мощно ударил в рыло кулаком. Сработало рефлекторно. Это была жена. Эльфрида, - упрекнул я, - не подкрадывайся ко мне. Прости, о муж, - сказала она, - я больше не буду. То-то же, - сурово сказал я. Обнявшись, мы зашагали в общем потоке. На площади уже маневрировали заправленные hавновозки и длинной колонной потянулись за город - бастионы и укрепления требуют много ресурсов. Мощные и крутые изменения грядут, - бросил я жене и парочке слухачей, - белые, ослепительно яркие силы небес разнесут этот жалкий городок в дребадан за фюнф минутн; могу спорить на три сольдо и чёрный зад любого торгаша. Ты такой спорщик, - ласково заметила жена, доверчиво прижимаясь. Да, я такой. Хотел бы я быть одним из них - лётчиком в могучем шестокрыле, пикирующем красиво, нажимая на педаль. И яркая, пламенная бомба точно падает на столь бездарные постройки. Взрыв и великолепные результаты. В руинах будут ползать, собирая куски тел, потом. Я думаю, - с нетипичной для меня живостию сказал я, - что только ангелы небесные могли создать это чудо. Какое чудо? - испуганно спросила Эльфрида, тревожно вглядываясь в мои красивые глаза. Я изобразил руками: бомбу. Подошли патрульные. Здесь запрещено нечто изображать, вы хронический хулиган и повстанец. Да куда уж тут повстанешь, головой упираешься в кал. Высокие стены и, как ни странно, узкие проходы, по которым пробираешься ползком, тыкаясь вслепую. Я не хочу не приятностей, а Вы? Эльфрида с отчаяньем пыталась что-то объяснить. Не трогайте его! - рыдала она. Трогайте себя, - добавил я. Не адекватность квазисосуществования.
В общепитательной столовой выстроилась длинная очередь. Раздавали брикеты, но всё равно всем не хватит. Недостаток ресурсов и махинации, как обычно. Куски просроченных продуктов швырялись в хищные руки. Талоны были не у всех, но из-под пола кое-что можно было получить, пихнув то или сё. Кто-то жизнерадостно рассмеялся. Возможно это был я, потому что на меня уставились все эти тупые, смуглые рыла. Эльфрида поспешила меня увести, но я и не шелохнулся. Малышке было со мной не совладать. Не сдвинула ни на йоту. Не надо, пожалуйста, - взмолилась она, - у тебя уже три предупреждения, я не хочу, чтобы тебя опять забрали. Она заплакала. Я тоже не хочу, - спокойно сказал я, - но мысли о высоком побуждают меня к решительным действиям против всех, считая тебя; только моё долготерпение оправдывает ряд коллизий, которые ещё не произошли, но обязательно грядут, уж поверь мне. Я тебе верю! - пылко сказала жена. Мне снятся бомбы и гекатомбы, в лазурных закатах и алых рубежах. Моя добрая жена всё пыталась поколебать мою невероятную упёртость, и опять нахлынуло какое-то спокойное злорадство. Я провёл большим пальцем по горлу. В толпе прошёл испуганный шёпот. Потом я удалился, не смотря на удары патрульных со всех сторон. Эльфрида плакала и умоляла не забирать, но, разумеется, меня забрали. В отделении, где воняло чрезвычайно, хмурый, угрюмый дознаватель требовал ответа на вопросы, которые его совершенно не касались. Я так и объяснил, вежливо и конструктивно. У меня уже начала болеть голова от ударов, но я старался не обращать внимания. Было очень познавательно посидеть три дня по горло в камере для злостных. Сверху ещё падало. Уровень не поднимался, но залипало глаза. Пару раз я отключился, повиснув на верёвках, и в общем, плодотворно провёл время, обдумав ряд вопросов. Когда меня выпустили, Эльфрида могла меня узнать только сенсором. Бедняжка, она переживала больше меня. Я вообще не переживал. Дома я хотел только одного: выспаться. Жена была не так уж глупа, стараясь особо не болтать. Тебе нужен покой, - всё время твердила она. Рухнув в кровать, тотчас отключился. Проспал суток двое. Разбужен был ударами ног по торсу и корпусу. Это была не жена, сообразил я. С трудом разлепив глаза, я увидел перед лицом коричневый манускрипт и с трудом разобрал каракули. Меня посылают на работы - худшей пакости придумать не могли. Эльфрида быстро собрала котомку и сунула мне в руки. Не переутомись, - сказала она. И не подумал бы, - заверил я. Мы долго и взасос поцеловались, не смотря на яростные вопли и удары со всех сторон. Шнелля! шнелля! Я не спеша направился принять участие в этом абсолютно идиотском мероприятии. Я вас запомнил навечно, - сказал я, - и потом не прикидывайтесь дурачками: "я выполнял приказ"; я сам издам такой приказ, что вы какашками умоетесь; попомните моё слово.
Поговорив с персонами, которые имели наглость хамить мне (удары дубинками - это другое), я с трудом сдержал смех, увидев предстоящее зрелище. Не сразу даже разобрал, что в огромной куче экскрементов движутся и шустро снуют трудящиеся сограждане. Кто-то приветливо помахал рукой. Не мне, готов ручаться. Не было у меня, кроме Эльфриды, тут никого и ничего. Кто-то из патрульных пролаял директиву. Потом мне показали пальцем на что-то. Фонтан фекалий прямо обрушился на меня и через миг я очутился в общей массе. Все что-то делали, сновали, очень сосредоточенно. Нормально работай, строй туннели, - сказали мне. Тут уж я просто расхохотался. Все посмотрели на меня с такой ненавистью, что даже поразило, потрясло. Неделя общего трудового вклада. Я, конечно, командовал, не работал же. Получилась интересная, замысловатая конструкция, которую начальник долго и угрюмо рассматривал, потом проорал: но где здесь вход? При чём тут вход? Я творил в порыве вдохновенья. Никто туда, конечно, не войдёт. Там чисто и прохладно. Разрушить! расколотить! - орал плюгавый и по-настоящему тупой начальник. Работники неохотно замахали кирками. Они ведь тоже были увлечены. Все уставили рыла в бункер. Там было очень мило. Я приложил maximum фантазии и творческого подхода. Убрать на фиг! - приказал начальник. Работники сердито запыхтели, не взирая на вопли и удары. Приятно запахло бунтом. Сильные натруженные руки крепко стиснули мотыги, плотной стеной обступив меня и начальника. Вот теперь можно поговорить. Гражданин, - сказал я начальнику, - я хочу вам объяснить один момент, который вас касается самым прямым и брутальным образом. Начальник пытался убежать, но лишь тыкался в мощные торсы. Не бейте меня! - заверещал он, - вас всех накажут! Это очень смешно, - заметил я, - интересно, как ещё можно наказать хуже? Вы останетесь без обеда! - провизжал начальник. Дешёвый ход, - заметил я, - брикетов всё равно на всех не хватает, некоторые уже своих детей даже съели; я их лично не виню. Я ткнул пальцем в начальника. Пред обвиненьем предстал ты, гражданин, - сказал я. Кто-то не выдержал и ударил киркой. Начальник истерично завизжал, размахивая руками. Кирка вошла глубоко, но очень удачно: разговор можно было продолжить ещё немного.
Вас всех накажут! - визжал начальник. Ты это уже говорил, - заметил я, отмахнувшись, - что-то ещё? Начальник показал на меня пальцем: ты это всё подстроил, из-за тебя начались неприятности и внесена смута и беспорядок. Мне дела нет до вас, - сказал я, - милейший; мой путь неизъясним в сиянье алых звёзд, кровавых и мятежных; viva Anarkia! viva Revolution! Viva! - грянуло в строю. Потом быстрая разделка надзирателей и ещё кого-то. Мне уже надоело, я умыл руки и направился прочь. Баста, я своё отработал, хотя никогда не стоял на патриотических позициях. И близко не стоял. Сонмы одержимых психопатов для меня никто и ничто. Лишь вольный ветер и чудесные просторы влекут меня: свобода. Напевы ветра - это надо слышать. Саванны и прерии, запах травы и восхитительное пламя костра. Страстный взор любимой (сдерживаться насколько возможно) и безумие любви до рассвета. Потом поход - весь день, по направлению за солнцем. Табуны прекрасных лошадей и поодаль непокорные мустанги, стада диких буйволов и монументальных слонов, милые львята и рядом их мамашки (папашке дела до них нет), - лепота. Потом безумие алеющего солнца на закате и снова ночь, костёр, любовь. После долгих рейдов впроголодь, тело подруги стало идеальным: крепкое, сильное и обжигающе горячее... Я, наверно, улыбнулся, потому что снова был остановлен патрульными. Это была гримаса подобострастия, - заверил я. Кое-как отвязался. Всё равно выдали предупреждение, ну что за мерзавцы. Ещё два раза можно улыбнуться. Потом три дня изолятора и неделя добросовестных работ. Кто-то же должен, - так это объясняли. Кто-то, но не я, - отвечал обычно я. Мы не могли договориться.
Эльфрида едва не сбила меня с ног при встрече. Набросилась тигрицей и повисла. Как хорошо было б, - сказал я, глядя в её честные и верные глаза, - отсюда подальше, только ты и я. Эльфрида обняла меня так, что я стал задыхаться. Отпусти, малышка, - попросил я. Она впилась страстным поцелуем. Ну хорошо. Ещё минут пятнадцать горячих нежностей. На столе обнаружилось что-то съедобное и, не глядя, всё сожрал почти моментально. Как всё прошло? - спросила Эльфрида. Неделя глубокого бесчестья, - сказал я, - идиотизмус и никаких компромиссов; что мы там возводили, я даже не понял; работа ради работы, надо же людей занять; хлеб и зрелища? нет - работа и работа; эффективней против не довольства. Я всхохотнул: всё-таки не довольство было; я, конечно, подстрекал. В глазах жены вспыхнул восторг, она свалила меня на кровать и быстро сломила попытки сопротивления. Я немного устал, - заметил я. Она и слушать ничего не хотела. Через полчаса я отключился. Кажется, ещё два часа жена получала своё, очнулся уже в сумерках. Выйдем прогуляться? - предложил я. За что ценю Эльфриду: фанатически поддерживает любую инициативу. Однажды виде шутки предложил ей прыгнуть в какую-то яму - она прыгнула не колеблясь. С трудом вытащил, едва успел. Что ж, неплохо. Такая прыть, такая резвость. Не надо думать, чистые исполнительные функции. Притом неглупа, весьма смышлённа. Только чувства юмора нет, начисто. Для неё я что-то вроде удивительной зверушки или редкостной игрушки. На улице всё ещё толпились - граждане возвращались с работы, влача котомки и цепко держа в руках брикеты - из числа счастливцев, которым досталось. Всё равно отбирали, конечно. Патрульные как раз никогда не вмешивались, потому что были в деле. Они нагло жевали брикеты и, чавкая, лаяли что-то. Как обычно: шнель! шнель! Трудились вовсю. Направились прочь из города - на крохотную полянку радиусом в два метра, где можно было посидеть, не пачкаясь. Правда, именно там была табличка: "Не задерживаться! Ядовитые отходы!". Что там закопали, неведомо, но место было чистое, тут даже пробивались мхи. Уселись, глядя на северо-запад. Ранимая и впечатлительная Эльфрида, дрожа от перевозбуждения, романтически прижалась. Мы едва успели поцеловаться (чуть башню не сорвало), как уже появился патруль. Я вздохнул: они что, чуют своими чёрными задницами? Начали быстро целоваться, раз тридцать успели, несмотря на град дубинок и истошное лаянье патрульных. Всё-таки разбили наш союз, выпроводили прочь с нашего любимого места. Я запомнил их рожи навечно и злорадно ухмыльнулся: я поквитаюсь, спорьте на все свои сольдо. Подхватил Эльфриду на руки, крутанулся, вызвав визг, и пронёс шагов десять, пока не сбили с ног. Второе предупреждение за день.
Нам бы не получить ещё одно предупреждение, - заметил я, - дойдём домой без приключений; я не хочу опять три дня сидеть по горло в hавне. Эльфрида живо кивнула и горячо поцеловала. Моментально получил третье предупреждение. Спасибо, Эльфрида, - с лёгкой иронией заметил я, и под лаянье патрульных, размахивающих дубинками, направился на собеседование. Вы неисправимы, - сказали мне, - три предупреждения в день: вы один такой; разврат, порок и возмущение нравов. Эльфрида - моя жена, - ответил я, - и ничего плохого мы не делали. Кроме того, вы не заплатили торговцу за товар, - сказал комендант, - и ходите без кафтана, что является нарушением традиции и богохульством. Надеюсь, - кивнул я. Комендант открыл журнал и записал: три предупреждения за неподобающее поведение, мошенничество, попирание устоев и неуважение к следствию. Я задумался, всё в толк не мог взять, где ключевой момент выхода из этого дурдома. Неделя трудовых работ, - пропел комендант, - и три дня в изоляторе; увести! Через пять минут продолжил раздумывать, шумно сопя, задрав рыло, чтобы не захлебнуться в hавне. Джизес крайст, - размышлял я, - я всё время забываю об этих отстоях или что там; патриотизьм, нормальная работа и всё такое; кроме того, я нарушаю приличия и возмущаю нравы; ничего романтического или пафосного в этом нет: я уже не помню, сколько у меня было приводов и взысканий. Три дня прошли тяжело, поскольку лишь недавно нечто подобное уже было. Потом неделя трудовых работ, где не было сил даже бунтовать (как надеялись), и первое изумление жены. Она рыдала в голос.
Мне нужно запомнить все эти распорядки, - говорил я, не в силах взглянуть ей в глаза (потому что сгорал от стыда), - иначе я не выдержу; скажи, как нужно себя вести нормально? Труд, обязательства и законопослушание, - сказала Эльфрида, - это всё, что я знаю; но лучше тебе поговорить с кем-то мудрым. Боже упаси! - воскликнул я. Свалил Эльфриду на кровать и отыгрался за свой позор. Как я понимаю, - рассуждал я, - в доме может твориться какой угодно бардак, а на улице - типа устои норм или как это называется? Отстои морали, - сказала Эльфрида, восхищённая натиском и техникой. Вот! - сказал я, - тут ключевой момент; всё время помнить об этих отстоях морали и... О нравственных императивах, - сказала Эльфрида. А ты не так глупа, - заметил я, - ты растёшь в моих глазах; только не вздумай умничать; я - умный. Эльфрида согласилась, но в её страстных глазах мелькнул какой-то непокорный азарт. Она, наверно, книжки читает тайком, хочет порисоваться. Гут. Это интересно, да, интересно. Пусть попробует ещё поспорить конструктивно, я буду в полном восторге. Не смотри на меня так умно, - сказал я, - ты меня смущаешь и нервируешь; никогда не забывай, что я умный, хорошо?
Включиться в общую струю, - подумал я, двигаясь в магазин за новым кафтаном, и расхохотался. Тотчас получил предупреждение. Чепуха, ещё два есть. Но вообще, нельзя расслабляться и забываться. В магазине терпеливо предстал перед обыском и двухчасовым допросом. Держал исключительно нейтральную линию, но предупреждение получил за одну лёгкую ухмылку и замечание пикантного характера. Наконец, беседа с торговцем. Выложил двадцать сольдо и кучу брикетов. Торговец сунул лапу, но я ударил ножом и пришпилил. Мой кафтан, - сказал я. Торговец выдал. Я убрал нож и, уходя, прихватил пару брикетов и несколько монет. Кажется, начинаю включаться в общий план. Опять обыск на выходе и два часа допроса. Всё отобрали, оставив только кафтан. Я потребовал книгу жалоб - и всё моментально вернули. Я в любом случае буду жаловаться, - сказал я, и мне ещё денег дали. Иду жаловаться в комендатуру, - сказал я, и мне дали новые ботинки. Ха-ра-шо. Вполне постижимо. На улице патрульные долго пялились (привыкли уже меня задерживать), но с недоверием прошли мимо. На моём лице не дрогнул ни один мускул. Всё сработало прекрасно. Кафтан с мутными разводами, кепка плашмя, не белая кожа, никаких эмоций и тупой угрюмый взор. Не придраться.
Эльфрида была в восторге, что я вернулся. Только два предупреждения, - сказал я, - всё в порядке. Рухнули в кровать и остаток дня провели в лобызаниях и восторгах. Ночь поспокойней. На рассвете опять потянуло за город. Снова арестуют, - размышлял я, - даже сомневаюсь, что хочу сидеть опять три дня по горло в hавне, а потом неделю работать в том же hавне. Тебе не хватает решительности и героизма, - сказала Эльфрида. Что ж, таков уж я, - согласился я. Блуждали по городу, смотрели на hавновозки, работу патрульных, кое-что купили у торговцев, в общем, всё нормально. Как это легко, однако, - заметил я, - даже слишком легко, а я люблю трудности и сложности; я думаю о бомбах, заложенных в булочки и пирожки; можно, думаю, сделать, встряхнуть пару лотков. Эльфрида, как всегда, бурно и яро поддержала. Встряхнуть пару лотков, - потом попугаем болтала недели две. Потом встряхнули и первыми прибежали в комендатуру. Это был Шпильбабен, - доложили мы (тот самый гондурасец, который замутил мои три сольдо), - вначале он заминировал свой лоток, потом ещё два; а были б бомбы, так он бы заминировал и двадцать лотков. С меня сняли оба предупреждения за гражданскую мужественность и выдали пару брикетов. Я патриот теперь и отныне, - сказал я, - это просто великолепно: доносить, сотрудничать с властями; да я бы и на тебя настучал. Эльфрида с бурным возмущением набрала побольше воздуха в лёгкие и раскрыла свой ротик, но я успел сунуть в него брикет и сказал, что пошутил. Разумеется. Такая шутка.
Столь глупая идея, однако же, на редкость увлекла; в самом деле, я увидел просвет в этом исходе. Как долго брёл я в неведеньи и вдруг открылось, воссияло чрево новой будущности и радужной перспективы. Уже через неделю я прошёл курс патрульного и с воплями "шнелля! шнелля!" гнал в комендатуру провинившихся и обвинённых. Потом полгода работы надзирателем, поднялся до сержанта. Потом ещё один курс и попал в оперативную группу (мы разматывали этот клубок с делом Шпильбабена), наконец - возглавил специальное отделение "Удар и упреждение". Вот тут я был в своей струе. Разгром логова сообщников, дознания и вторжения к подозрительным в жилища. Вскоре я подобрался к креслу трёх сопредседателей городского совета и занял одно из них. Тотчас же внёс предложение об ужесточении мер, поскольку Шпильбабен оказался связан с красными лазутчиками. Перед кругом посвящённых я объявил, что ситуация взрывоопасна и может выйти из-под контроля, если меры не будут приняты со всей подобающей суровостью. Дик МакКэйс, который - глупый болван - пока занимал пост мэра, обратил внимание на некоторую жёсткость моих мер, но на него я даже не взглянул. Весь комитет сопредседателей я уже держал за жопу и, пардон на пикантные подробности, имел их. Настанет час, я и тебя поимею, - сквозь зубы бросил я Дику, который никогда ничего не поймёт. Моё предложение было принято и на следующий день к трудовым работам потянулись длинные колонны. Я назначил Эльфриду надзирательницей и выдал ей роскошный аусвайс, позволяющий действовать решительно, патриотично и по-граждански. Пошла молва о некой "деспотии", но я быстро разоблачил красных и все они были приговорены к пожизненным добровольным работам. Я помахал им красным платочком, а их детей заслал в интернат, где из них сделают патрульных и надзирателей.
Эльфрида была в восторге от моей карьеры, да и я сам, в общем, тоже. Дик МакКэйс наконец-таки был разоблачён (он работал на красных), и я, как национальный герой, был единогласно назначен новым мэром. Вот тут я и издал указ, от которого все просто присели. Даже неудобно сказать. Но никто и не пикнул, конечно. Выступая перед студентами института "Переработки и изготовления", я воззвал к согражданам: дорогие девушки и тэ пэ! - зал потонул в овациях; - спасибо; я обещаю вам, насколько только может наобещать мэр, что не допущу воцарения хаоса и инстинктов; красная угроза, исходящая из каждой канализационной дыры, угроза, которая таится в каждой постели меж любящими сердцами, угроза, которая поджидает сейчас и впредь вас и ваших детей, будет устранена, если вы будете рьяно исполнять инструкции, иначе ваш добровольный труд будет пожизненным. Студенты со свойственным молодости идеализмом бурно аплодировали. А сейчас, - воззвал я, - за работу! Все студенты строем направились строить рубежи и бастионы от красной угрозы. Всюду кишели лазутчики Шпильбабена и его прихвостней. Как их много! Несмотря на то, что на каждого было заведено досье, тень подозрения падала на всех. Кроме меня, разумеется. Отряды "Бич и кара", "Анти-красный террор", "Швайнфуртские патриоты", "Добровольцы из Дюбльхайма" и блистательные "Девушки любимого мэра" (сам отбирал) пресекали даже намёки на появление красной эпидемии и чумы. Быстро создав две службы (чтобы контролировали и друг друга), "Дознания и экспертные оценки" (ДЭО) и "Поиск и умозаключения" (ПУЗ), а также вспомогательные небольшие службы "Проверка подозрительных агентов", "Контроль за добровольцами труда", "Согласование поступающих директив", "Обработка данных об агентах КУ", "Служба специальных операций", "Отдел обескураживающих подходов", "Шпионаж и диверсионные работы", "Точки зрения противной стороны", "Забота о детстве беспечальном", "Жёсткий контроль пожилых и престарелых персон", "Ключевые меры безопасности", "Упреждение конфликтных ситуаций", "Корпус стратегического планирования", "Локализация очагов конфронтаций", "БиГ" (только посвящённые знали, что бы это значило, а значило "Боевики и головорезы" - практический подход к упреждающей попытке искоренить красных до нуля) и - самая любопытная - "Служба 234" (даже не скажу, что это такое), я мог прекрасно наслаждаться жизнью, пока всю эту пакостную и грязную работу делают другие. Я лишь прилагал всю свою изощрённость для написания всё новых и новых директив и распоряжений. Всё это исполнялось незамедлительно по сложной функционике работы служб и отделений.
Через пару лет мне стало скучно. Сократил половину служб, а прочие столкнул друг с другом, тщательно следя за событиями. Успешно сократил их почти до нуля, а прочих отправил на добровольные работы пожизненно (все они оказались красными агентами). Город почти обезлюдел, но, умудрённый опытом, я грустно думал, что через пару лет, как и всегда, как и многие столетья, город будет кишеть всё теми же лицами и продукторами.
Вот тогда я решил уйти. Нежно поцеловав жену в лоб, я накрыл её подушкой и выстрелил в оный лоб, подхватил котомку и вышел в спокойную тишь. Я знаю, что к северо-западным рубежам ни доплыть, ни дойти, ни добраться. Можно только долететь. Я знаю. Перед моими глазами простирались бескрайние фекалийские топи. Я ещё раз оглянулся на город, который всё же был моим приютом, и уверенной, твёрдой походкой направился в логово моей свирепой неги.