Аннотация: Чёлн утонул, два друга оказались по горло в ледяной воде. Ночь, компасов нет. Вокруг на многие километры ладожские тростники.
Шерри
Ничто в ту пятницу не предвещало беды. Вороны не граяли. Черные кошки дорогу не перебегали. Ни я, ни друг мой - Володя не спотыкались ни на правую, ни на левую ноги. А бабы с пустыми ведрами в нашем Петербурге как-то незаметно перевелись. Единственное, что могло бы мне дать подсказку о грядущем недобром - носки. Я в тот день на работу надел одинаковые. Обычно они у меня разные. Потому что терпения разбирать их по парам у меня не хватает. Черные, они и есть черные, а то, что на некоторых рисуночек не совпадает или рубчик не тот - на тонких ценительниц прекрасного. Которые мне что-то тоже не встречаются. Как и бабы с пустыми ведрами. А в этот раз комар бы носа не подточил. Даже маленькие дырочки на пятках были одинаковы. Что еще могло бы насторожить: на эту охоту я собрался заранее, и уложил в рюкзак все по списку. Что на меня совсем непохоже. Обычно я скрупулезно составляю список амуниции, продуктов, всевозможных мулечек и фенечек, без которых охотнику на природе просто не выжить. Например, кусочки плексигласа в специальном мешочке ярко красного цвета. А вдруг хлынет проливной дождь, вымочит все насквозь? Пробьет даже лапы густых елей: вода пропитает сухие тонкие ветки без хвои, которыми так хорошо разжигать костер. И только такой кусочек плекса поможет развести огонь. Еще одна необходимейшая вещь - брусок. Попадешь ненароком топором по камню, скрытому мхом или травой, и будешь потом мучиться с лезвием со сбитой кромкой. Запасные пушистые носки собачьей шерсти, байковые портянки и брюки. Этот комплект я обязательно в списке дважды подчеркиваю. Упадешь в воду, поскользнувшись на камне, или переломится под тобой бревно при переходе через канаву, и без такого вот НЗ настучишься зубами. Отдельными, очень важными пунктами в списке значатся ножи: один - швейцарский, с отверткой, шилом, маленькой пилой, консервным ножом, второй - большой, финский, чтобы можно было и веток нарубить, и лося разделать. Маленькие - в двадцать грамм рюмки в кожаном чехольчике.
Составив такой список, с пунктами и подпунктами, я его обычно при сборах теряю, собираться начинаю впритык к выезду, ношусь по квартире как лось, объевшийся мухоморов, круша мебель. В результате мешочки с плексигласом, ножи и брусочки, посуда, а то и котелки остаются дома. Консервные банки приходится вскрывать топором, из них же потом хлебать щи, водку дуть прямо из фляги, уж какие там двадцать грамм. В одном бульке все сто проскакивают. Вместо плекса искать бересту, а, завалившись в канаву, и, вымокнув, долго сушиться у костра, размахивая мокрыми портками. Или прошу НЗ у друга Володи, который запаску никогда не забывает.
- Ну, Егорыч, ты опять вагон и маленькую тележку с собой взял! - приветствовал меня друг, увидев мой ста тридцати литровый рюкзак "Лось", набитый под завязку. Володю уже много лет поражает объем рюкзачищи. Один раз, когда позволяло время, он решил проверить, не вожу ли я на охоту чего - то совершенно излишнего. Например, годовой подшивки журнала "Охота и охотничье хозяйство". Попросил разложить все содержимое на травке. Я согласился, потому что меня самого объем, а самое главное вес моего "Лося" удивляют. Тщательный анализ показал, что ничего лишнего в рюкзаке не было. Но ведь как сейчас помню, - лет двадцать назад все то же самое помещалось в рюкзак "Ермак", в котором от силы было литров семьдесят. Неужели я стал настолько больше брать харчей? Или патронов? А может водки?
Когда я загружал в багажник рюкзак, пес Шерри воспользовался тем, что руки у меня заняты и горячо облобызал. Фамильярность пса, наверное, исходит из того, что мы похожи. У нас почти одинаковые усы, бородки и лохматые брови. Оба любим жир, который толстым слоем лежит на дне банок со свиной тушёнкой. И барышни нам нравятся исключительно блондинистые. Я Шеррино панибратство пресек на корню, терпеть не могу эти неумеренные собачьи восторги. Дратхаар Шерри был по второму полю, битых уток исправно доставал, а вот бекасы его сводили с ума, и он начинал носиться по лугу, спарывая их одного за другим. За что был часто бит хозяином. Но держался недолго. Подводил к одному бекасу, становился в стойку, подводил к другому, а потом снова начинался "Танец с саблями". По вальдшнепу он еще не работал, в стойку не становился, но надежды подавал. Потому что страстно вилял обрубком хвоста, обнюхивая место, откуда взлетал длинноносый красавец.
Ехать Володя решил в Загубье на побережье Ладожского озера, место историческое, там обожал охотиться сам Сергей Миронович Киров. Угодья действительно уникальные: огромная бухта, заросшая тростником, камышом, рогозом, которые образуют тут многочисленные острова, есть множество протоков и внутренние озерца посреди глухих зарослей. Всевозможные утки, лысухи тут водятся табунами, на болотах и полях весной и осенью останавливаются на пролете огромные стаи гусей. Пролетают они и над бухтой. Иной раз садятся покормиться, попить чистой ладожской воды. Сюда всегда любило ездить всевозможное начальство, и простым охотникам зачастую давали от ворот поворот. Но друг мой Володя в ответ на мои вопросы - как же мы сможем заполучить путевки в такое заветное место, лишь загадочно улыбался.
Лично для меня праздник утиной охоты начинается задолго до того, как я оказываюсь в камышах с ружьем в руках. Праздник начинается, как только я сажусь в электричку или машину. Начинается предвкушение счастья. Забываются все городские неразрешимые проблемы, которые не дают спать, приходят в вязких ночных кошмарах. Забываются зануды - начальники. Да если еще есть под руками бутылочка любимого пива, и оно холодное... Едешь и вспоминаешь, как горела зорька в том памятном октябре, когда налетевшая молчком гусиная стая была так стремительна, что даже выстрелить не успел. И потом долго чертыхался, унимая трепыхание сердца. Когда я еду на охоту с Володей, то стараюсь пить пиво с постной физиономией. После того, как я открываю вторую бутылку, я изо всех сил делаю вид, что процесс этот мне глубоко омерзителен. И занимаюсь я им исключительно в лечебных целях. Чтобы унять распоясавшийся бронхит. Так другу и говорю. Володя мне не верит, и даже один раз сказал:
- С омерзением, говоришь? Да ты на свою рожу в зеркальце взгляни!
Несколько раз я брал с собой в машину минеральную воду, но она была настолько отвратительной на вкус, что просто удивительно, как люди могут пить эту гадость. Что удивительно - эту же минеральную воду я попробовал потом в городе. Хороший, вкусный напиток.
До Загубья мы добрались без приключений. Егерь поначалу нам решительно отказал - нет путевок, но когда Володя вынес из машины две канистры с бензином, одна путевка случайно отыскалась. Служитель Дианы даже снизошел до того, что дал нам ключ от челна и выдал пропешку. Это такой шест для того, чтобы отталкиваясь от дна, плыть на челне. Был он коротковат, не очень прилежно оструган, но и на том спасибо.
Солнце уже малиновым шаром висело над озером, мы стали торопливо собираться, чтобы не опоздать на вечернюю зорьку. Собрали ружья, подхватили патронташи и чуть не бегом заторопились к берегу. Наш челн стоял на отшибе от шеренги таких же плоскодонок. Был самым задрипанным. И как только я на него глянул, сердце екнуло. Уж больно низкие, - буквально в две нешироких доски были у него борта. В носу хлипкая дощечка для стрелка. Дно сделано из жести. Вдобавок броненосец этот сильно протекал. И пока мы шли по бухте, выбирая, куда же встать, где будет тянуть утка, я все время отчерпывал прибывающую воду черпаком, сделанным из пластиковой бутылки. Мы долго не могли выбрать подходящее место: то тростник был низким, то чересчур высоким. Постепенно мы все дальше и дальше уплывали от берега. Наконец нашли отличное место, с хорошим обзором, перед ним был небольшой плес, за нашей спиной еще один. Мы уже предвкушали, как начнут от наших метких выстрелов падать утки на эти плёсики. То с той, то с этой стороны. Расставили чучела, загнали челн в тростник, обломали его так, чтобы мы могли стрелять, сидя. Солнце село в тучу, еще одна быстро надвигалась с востока, стал тихо накрапывать дождь.
- На прошлой неделе мой знакомый Сидоров отсюда двадцать семь уток привез, - мечтательно сказал мой друг, - причем по черневой утке он не стрелял. Брал только крякву. И кряква тут такая матерая - размером с гуся - казарку.
- Сейчас полетят, - так же мечтательно говорил я, сжимая в руках ружье, - кряква летит в самых сумерках.
Вкрадчиво ныли над ухом комарихи, тихо шуршал по тростнику дождь. Шерри азартно нюхал набегающий ветерок, приносящий ему ароматы утиных стай, уже летящих к нашей засаде.
В сентябре темнеет быстро. И очень скоро стало так темно, что мы с трудом могли видеть силуэты наших резиновых чучел на плёсике. Ни одной утки не пролетело над нашим челном. Ни одна не крякнула ни вблизи, ни вдали. Ни одного выстрела не раздалось в огромной бухте. Не соврал егерь, кроме нас тут никого не было. Мы просто не могли поверить, что в таком утином раю как Загубье мы отсидели всю зорьку без единого выстрела.
- Пора на берег, Егорыч - решил мой друг, - мушки на стволе не видать.
- Ну, давай подождем еще полчасика, - стал просить я, - ну, не может быть, чтобы ни одна утка не налетела. Сейчас полетят! Сейчас!
Мы прождали еще долгих тридцать минут. Дождь усилился. Нужно было признать - пора уходить, праздника не будет. Я стал отчерпывать воду из нашего дредноута, друг мой взялся за пропешку и вытолкал челн из тростника. Мы подошли к чучелам, их было штук пятнадцать. Я стал торопливо подбирать их с воды, Володя толкался пропешкой, подводя то к одному, то к другому. В это время я, конечно, не отчерпывал воду, а она тем временем стала прибывать быстрее. Мимо последнего чучела кряковой утки, стоявшего у отдельного кустика, челн прошел так, что я не успел его ухватить. И тогда несчастную эту чучалку решил подобрать Володя. Он наклонился со своего места в корме, челн покачнулся, черпнул бортом воду. И ... погрузился на дно. Я оказался по горло в воде. И произнес фразу, которую мой друг до сих пор вспоминает с крайним изумлением.
- Володя, ты это зачем? - спросил я.
Нашарил на дне лодки ружье, поднял над головой. Первая мысль у меня была - как хорошо, что не взял с собой фотоаппарат и бинокль. Вторая - билет, охотничий билет размокнет, хотя и запрятан в полиэтиленовую пачку из-под трубочного табака. Вынул его, положил на макушку, под кепку. Пес фыркал, плавая вокруг нас, собирая чучела тихо расплывающиеся от места крушения.
Мы стали нырять, пытаясь поднять нашу плоскодонку на поверхность. Но это под воду она ушла легко. Мы, надрываясь, поднимали ее к поверхности воды. А вот перевернуть, чтобы воду вылить, не смогли. Ни с первой попытки, ни со второй. Ни с какой. Оставили рядом с ней воткнутую в дно пропешку, чтобы найти на следующий день. То, что нужно было как можно быстрее выбираться на берег, было ясно без слов. Только вот где он - берег? Я пощупал наружный карман жилета, и по спине поползли мурашки. Компаса в кармане не было. Как раз накануне я поменял в нем протершийся шнурок. И вместо того, чтобы затянуть новый шнурок петлей на специальном металлическом ушке, пришитом над карманом жилета, засунул компас в наружный карман рюкзака.
- Володя, у тебя компас есть, - нарочито беспечно спросил я.
- Нету, - тихо сказал друг. - Остался в старой штормовке. А эту мне жена только вчера купила.
Над нами было темное небо, затянутое дождевыми облаками, и надежды на то, что выглянут звезды, не было. Может быть, услышим, как идут катера по новому каналу? Тогда станет ясно, где берег. Никаких катеров мы не услышали. Никто не шел по каналу в эту темную сентябрьскую ночь. Да и расстояние было приличное до канала. Стали вспоминать, как шли по тростникам, куда заворачивали и сколько раз. Убедились, что не помним. На каком расстоянии от берега находимся, соответственно тоже даже приблизительно вычислить не можем. Может, километр, а может и все два. Ветра, когда мы отчаливали, тоже не было. Если бы он дул устойчиво от берега или к берегу, хотя бы по нему можно было ориентироваться. Эх, сейчас бы закурить, чтобы мозги прочистить, да про это нечего было и думать. Спички в футлярчике от пленки, с затянутой изолентой крышкой у меня были. Да что толку. Проверили оба фонаря, - не горят.
- Давай начнем стрелять, - предложил я. - Три выстрела подряд - сигнал похожий на сигнал "SOS". Вдруг услышит кто?
Вытащили из воды ружья, мы уже устали держать их над головой. Слили из стволов воду, зарядили, благо патроны с полиэтиленовыми гильзами, и порох не должен был намокнуть. Стали стрелять. Володька два выстрела, я - третий. Выстреливали в черное небо свои сигналы, свою надежду. Но только холодный сентябрьский дождь был нам ответом. Начинало знобить, да так, что зубы время от времени выдавали непроизвольную дробь. Решили идти, выбрав одно направление. Едва отошли от лодки, как погрузились по шею. На дне был слой ила по колено. Вода забурлила, на поверхность стали выходить пузыри зловонного болотного газа. Час от часу не легче.
Пока пересекали тот плес, на котором стояли наши чучела, два раза попали в глубокие места, где нам было с головой. Обошли их. Впереди встала высоченная стена тростника. Это когда на нее из лодки смотришь, она не такая уж высокая, а когда у тебя голова по подбородок в воде, тростник этот - как лес. Соваться в него было страшно, если мы закрутимся там - конец. Решили идти вдоль кромки, искать тот проход, по которому заходили на этот плес. Помнили, что он был шириной метра в полтора и слегка зарос камышом. Брели вдоль стены тростника бесконечно. Никакого прохода не было. Прямо впереди на воде что-то зачернелось. Подошли поближе. Резиновое чучело. Володя вытянул грузило чучела из воды и сказал:
- Это мое чучело, грузик - три пули - турбинки. Мы вернулись к челну. Вон и пропешка торчит.
Пошли на второй заход. Перед этим снова постреляли. Только ветер свистел в тростнике. А чертов проход будто канул в чернильную темноту этой ночи. Решили идти вдоль стенки камыша и соваться в каждый изгиб этой стены. Проход заметил мой друг. Попробовали отдохнуть перед тем, как идти дальше, но стало еще холоднее. Дрожь уже стала постоянной, появилась боль в сердце. Как будто чья-то холодная, безжалостная лапа сжимала его. А потом отпускала. Я отыскал в кармане жилета валидол, положил таблетку под язык.
- Володь, помнишь, как два года назад мы приехали на Ледневскую косу? Как раз охоту открыли.
- Помню, как не помнить, - отозвался мой друг. - Жарища тогда стояла градусов за тридцать. Мы в озере кверху пузом лежали и чай пили. А с чего ты вспомнил?
- Да чаю захотелось. С лимончиком.
- Я бы туда еще виски набулькал. Чай будет на берегу.
- Ну, ино дальше побредем...
Мы шли по зарослям камыша, то проваливаясь в какие-то ямы и тогда пытались плыть, то отдыхали, ухватившись за пучки острых листьев и жестких стеблей. Мне вспомнился жаркий майский день, когда мы сдавали историю древнерусской литературы. И молодой преподаватель, очкастый, остроносый, наклонился над столом, уставившись мне в глаза. Его разозлило, что я не помнил ключевой сцены "Жития протопопа Аввакума". Он был с филфака, и к нам - заочникам факультета журналистики относился с вполне понятным презрением.
- Так что сказала жена Аввакуму, когда они шли по замерзшему Иргень - озеру? Когда упала в очередной раз. Да еще на нее мужик - попутчик свалился. Оба кричали и плакали, а подняться не могли от истощения. Что спросила?
А я, пунцовый от стыда, лишь пожал плечами. Стыдно было не только потому, что "житие" я прочитал по диагонали. Моя сибирская родня по отцу была из староверов.
- Стыдно, Терешкин, стыдно не знать таких слов, таких сцен. Запомните, вдруг пригодится. - Он поднял палец. - "Долго ли мука сия, протопоп будет? Марковна, до самыя до смерти! - ответил Аввакум. - Добро, Петрович, ино еще побредем, - сказала протопопица, поднимаясь".
- Егорыч, Егорыч, - тряс меня за плечо друг, - проснись, замерзнешь.
- Дружище, не пора нам "Варяга" петь? - с трудом ворочая языком, спросил я. - Замерз как пёс. Хоть песней согреемся.
И затянул хриплым, еле слышным голосом:
- Наверх, вы товарищи, все по местам...
Стоп! Пёс! Где наш пёс? Его уже давно не видно. И тут меня осенило.
- Володька! Давай пса звать. Может он уже на берегу?
И мы на два голоса завопили:
- Шерииии! Шериии!
Стали слушать ночь. И серебряным далеким колокольчиком прозвучал лай нашего пса. Берег, жизнь, Шерри!
Он сидел возле лодок и был уже сухой, когда мы на радостях облобызали его бородатую морду. Он вырвался, явно не понимая, с чего это вдруг на него обрушилась такая нежность. И помчался к стоянке, время от времени останавливаясь и взбрехивая, чтобы мы не сбились с пути. Мы пошли за ним на полусогнутых ногах, не сразу сообразив вылить воду из раздувшихся, словно пиявки болотных сапог. Помню, с каким наслаждением пили самогон прямо из горлышка фляги, пили как воду этот семидесятиградусный "бимбер". Как ринулись в лес рубить дрова. Когда разгорелся костер, мы совались в него то грудью, то спиной. Уж не знаю, какие танцы вокруг костров исполняли огнепоклонники, но мы бы их заткнули за пояс. Если бы кто со стороны посмотрел, решил, что мужики рехнулись, и хотят зажариться заживо. Шерри носился на безопасном расстоянии и бешено лаял. Уж он то точно решил, что хозяин сбрендил: то целуется, то в огонь лезет.
Литровую флягу самогона мы выпили досуха, потом умяли трехлитровый котелок картохи с тушенкой. Грызли как яблоки лук, истребили две головки чеснока. Под конец этого пира выпили по три кружки сладкого чаю. И едва смогли вползти в палатку. Сон навалился мгновенно.
Проснулся я на страшной планете Бодун. Зато в организме не наблюдалось никаких признаков простуды. Рядом тихо похрапывал друг Володька. Пока я на четвереньках вылезал из палатки, Шерри успел меня облобызать, от его напора я чуть не упал. С неба светили побледневшие перед рассветом звезды. Дикая жажда сжигала организм. На шершавом языке можно было править косу. На дне котелка был только спитой чай. Сейчас бы пивка да похолоднее. Или литровую кружку квасу. С шапкой шипящей пены, вкусом меда, остринкой хрена. Эх, да что мечтать о несбыточном... И тут я углядел под березой полутора литровую бутылку "Нарзана". На ней поблескивали капли росы. Трясущимися руками я открутил пробку, зажмурился, предвкушая неземное блаженство, сделал здоровенный глоток. И задохнулся. Огонь, пылающий огонь хлынул из бутылки. Я захрипел. Шерри в испуге отпрыгнул и залаял.
- Егорыч, не пей "Нарзан", это чистый спирт, - отозвался сонный голос из палатки.
- Хааа, - отозвался я. - Закуску, хаааа.....
Из палатки вылетел килограммовый шматок сала. Я впился в него зубами, так и разжевал сало вместе с куском полиэтиленового мешка. Через час мы уже плыли по озеру в другом, надежном челноке. На безоблачном небе всходило солнце, и каждая метелочка тростника, каждый листок были унизаны сверкающими каплями росы. Над водой стлался туман. Мы скользили по протокам в этих зарослях и часто с треском крыльев из них вылетали матерые крякухи. Гремели выстрелы, иногда утки после них падали. И тогда друг мой командовал Шерри:
- Вперед!
Пес выпрыгивал из челна, и в брызгах воды на долю секунды вспыхивала радуга. Шерри приплывал, сжимая утку в зубах, и ни за что не хотел ее отдавать мне. Только хозяину. Мы нашли наш затопший челн, долго возились с ним, вытаскивая на мелкое место, снова долго мокли, но вся эта работа была в радость. Потому что мы были здоровы, с неба светило яркое солнце. И даже не верилось, что прошлой ночью мы могли умереть в этих зарослях.
Спустя два месяцы наш спаситель заболел. Перестал есть, лежал на подстилке, корчась от боли. Ветеринар, к которому его привезли, лишь развел руками. Отказали почки. Шерри усыпили в клинике. Мы даже не знаем, куда дели его останки. А надо было похоронить в лесу. И выстрелить из ружей над могилкой пса, который спас нам жизнь.