Она ненавидела эту квартиру. Этот старый рояль, втиснутый в угол, зажатый между старым, вонящим кошками и старостью диваном и громадным буфетом. Этот сам диван, на котором ей приходилось сидеть, потому что другого места, кроме ветхого кресла за его столом, не было. Сам воздух этой квартиры ей был ненавистен. Эти старые, выцветшие обои, пыльный хрусталь люстры, пыльные, давно потерявшие форму и цвет гардины на окнах. Этот фикус, как символ его молодости и протеста против борьбы с мещанством. Этих кошек, ненавистых ей тварей, от шерсти и запаха которых она каждый раз задыхалась.
Она ненавидела его. Этого старика, эту похотливую развалину и пародию на человека, этого воняющего старостью и грязью тела сатира, ненавидела его дребезжащий голос и каркающий смех, которым он разражался каждый раз, когда видел в ее глазах брезгливость и страх.
Да, она не только ненавидела, но и боялась его. Боялась его таланта, его ума, его гения.
Ибо он был гений. Ей казалось, что он знает всё о всех картинах. О великих картинах величайших мастеров всех веков и народов, знает все о жизни этих мастеров так, словно он сам прожил жизнь каждого из них...
Когда он увлекался и начинал рассказывать о какой-то картине, его седые сальные кудри, окружавшие проплешину, вставали дыбом и окружали его голову нимбом, превращая его из похотливого, слюнявого старого сатира в святого... Он превращался в того самого художника, о жизни которого он начинал рассказ... о его вдохновении, его любви, его мучительных размышлениях, неудачах, неверии в себя и свой талант, о презрении и насмешках толпы, о непонимании близких, о суетных мыслях, где достать лишнюю монету, чтобы купить не только краски и кисти, но и кусок хлеба.
Он рассказывал, как рождался замысел картины, как постепенно хаотичные мазки краски наполнялись смыслом, светом, движением, жизнью...
Страдая, он говорил о том, как в минуты отчаяния и неверия в себя картина уничтожалась одним движением грязной, залитой растворителем тряпки. И как наступала пустота. Пустота на холсте и в душе...
И как спасало его дешевое вино и дурные женщины, к которым он ходил. И как в обществе дурных, отвергнутых всеми женщин и стакана кислого вина, он вновь находил смысл жизни для своих картин.
И он запирался в своей мастерской, неделями не выходя на улицу, забывая есть и спать, не обращая внимания на жару или холод и рисовал...
О нет, он не рисовал, он творил, он ощущал себя Творцом жизни, Богом, Создателем и Разрушителем. Вершителем судьбы и жизни обычного загрунтованного холста, натянутого на покосившийся подрамник, стоящий в лучах солнца, подающего из окошка косой крыши мансарды.
В его руках обычные кисти и краски создавали его, художника, жизнь. Рождалось его дитя, его любимая, его мечта, его счастье...
Внезапно дребезжащий голос старика умолкал, горящие вдохновением глаза угасали, тощие, изуродованные подагрой руки падали усталыми плетями на подлоконики кресла...
Таинство рождения, жизни и смерти картины медленно таяло, возвращая ее в привычно-ненавистную комнату старика...
Уставший, он утомленно закрывал глаза и впадал в дремоту...
Она вставала, тихонько подходила к нему и пытливо всматривалась в его лицо, пытаясь различить черты художника, чью жизнь он только что, на ее глазах, прожил...
В такие моменты она понимала, что любит этого старика. Что будет приходить в квартиру и слушать его рассказы до самой его смерти.
А потом будет жить в этой квартире в окружении всего того, что сейчас ей так ненавистно, потому что именно здесь живут картины и художники, возвращенные к жизни силой его гения...