Аннотация: Лучший гонорар для журналиста — плата за смерть. *)
ГОНОРАР
(Из цикла "Золотая середина")
-- Пора снять с тебя скальп! - Размахивая ножом, Паша Какбылин схватил за волосы Лёню Кстатичкина, сидевшего за своим письменным столом.
-- Чё, совсем охуел, придурок? - Лёня злобно отпихнул прятеля, скинув при этом со стола на пол огромную гору исписанной бумаги и несвежих газет.
-- Смотри, какой я вчера классный ножичек в "Спутнике" отхватил. С кнопочкой!
Паша сунул Лёне под нос сторублёвое изделие китайских умельцев. Выскочившее из чёрной пластиковой рукоятки довольно приличных размеров лезвие едва не вонзилось Кстатичкину в глаз.
-- Блядь, заебал! Лучше бы ты пива на эти деньги купил.
У Лёни после вчерашнего гудело в голове, тело всё было какое-то напряжённое. Где-то внутри неприятно подёргивалось и сокращалось. Время близилось к шести часам вечера, а статья о буднях комбината похоронно-ритуальных услуг (сокращённо КПРУ), которая завтра в девять утра должна лежать на редакторском столе, так и не продвинулась дальше заголовка "Уверенно глядя в завтра".
-- Слушай, Пауль, правда, сгоняй за пивком, а? А то у меня чего-то мыслительный процесс не ладится.
-- Извиняй, старик. Я б с радостью, да бабок тю-тю.
-- Чё, неужели ножик на последние гроши купил?
-- Угу.
-- Ну и дурак же ты, Пашка, как я погляжу. Дурак и гадина притом первостатейная.
В маленьком неуютном кабинетике репортёра газеты "Еженедельное безмозглое враньё по-провинциальному" Лёни Кстатичкина повисла угрюмая, холодная тишина.
Стылое осеннее солнце сползло уже с трусиков Бритни Спирс на плакате к ободранному плинтусу и не сулило Лёне ничего доброго. Он вдруг тоскливо понял, что не сможет сегодня выдавить из себя ни одной буковки. И вообще, не почувствует себя человеком до тех пор, пока не выпьет. Чуть-чуть. Самую лишь малость. У него, как на грех, в карманах нашарилось только три рубля семьдесят две копейки. Не хватит даже на проезд в городском общественном транспорте.
-- Слушай, у Гаврилыча вроде ещё водяра оставалась. Загляни к нему, а? А то мне неудобняк - я ему полтинник должен.
Седовласый, похожий на пузатого Деда Мороза Андрей Гаврилович Мозгун, политический обозреватель газеты, резко отличался от своих худосочных, неважнецки одетых собратьев по перу. У него всегда были деньги и всегда водилась выпивка. И его любили дети и секретарши. Начальство настолько ценило Гаврилыча, что в кабинете его, увешанном фотографиями звёзд с дарственными надписями, стоял компьютер с Интернетом - предмет острой, мучительной зависти Кстатичкина.
Непутёвый Пашка охотно побежал к Гаврилычу, но через пару секунд вернулся.
-- Ушёл уже. Кабинет закрыт.
-- Тьфу, блин! Сплошные обломы сегодня.
-- Может завалимся к Ежу ? У него предки ещё из Штатов не вернулись?
-- Да нет, вроде. Только давай позвоним сначала.
Ежа дома не оказалось. Автоответчик голосом приятного молодого человека посоветовал валить на хуй или, "если действительно что важное", оставить сообщение после короткого гудка.
Лёня, настроение которого упало ниже самой нижней отметки, оставил Ежу сообщение, что он - дырявый гондон, и повесил трубку.
В дверь постучали. Затем она раскрылась, и в кабинетик, не дожидаясь приглашения, ввалилась личность, видеть которую Лёня сейчас был решительно не настроен.
Олег Борисович Трёпышкин, руководитель детского кружка правовых знаний "Юный прокурор", был бывший мент, выгнанный за пьянку. Глядя на его глупую рожу, носившую явственную печать выпускника института физкультуры, невольно вспоминалось немецкое словечко "унтерменш".
-- Здорово, орлы! Акулы, так сказать, пера!
Лёня кисло улыбнулся: он вспомнил, как однажды после банкета в управлении народного образования Трёпышкин в одних трусах бегал по ночным улицам, спьяну вообразив, что на город сбросили атомную бомбу.
После обмена рукопожатиями и прочих китайских церемоний выяснилось, что Трёпышкин припёр Кстатичкину статью, написанную им по заданию руководства - о вреде наркомании и алкоголизма и пользе чтения учащимся младших классов Уголовного кодекса.
Начиналась статья словами: "В наше нелёгкое, непростое, прямо скажем, тяжёлое время..." и заканчивалась так: "Люди, будьте бдительны! Наркомания и алкоголизм в среде подростающего поколения не дремлют!"
Оценив по достоинству пафос и своеобразный стиль этого педагогического творения (которое называлось, кстати, "Подростку поможет лишь тюрьма?"), Лёня переключил свой интерес на его автора. От Олега Борисовича явственно попахивало чем-то спиртосодержащим. Похоже, по дороге сюда он завернул в какой-нибудь подъезд или в беседку в детском саду.
-- Слышь, Борисыч, не займешь сотку до аванса?
-- Ребята, нет у меня. Нам зарплату третий месяц не дают.
-- Пиздишь, как Троцкий. От самого бухлом за километр несёт.
-- Да это у Людки сегодня день рождения. Она угощала. Ну, я и остограмился маненько.
-- Не займешь - хер я твою статейку пристрою.
-- А я к редактору пойду!
-- А он тебя в шею! Вместе с твоими безграмотными каракулями.
Препирательство закончилось тем, что Трёпышкин нехотя раскрыл свой давно вышедший из моды портфель и извлёк начатую бутылку водки. Передав её в качестве гонорара продажным журналистам, он попытался было тут же вместе с ними и распить её, но был в четыре руки выпровожен вон.
Закрыв дверь на замок, друзья нашли в недрах письменного стола два запылённых, липких стакана и горстку окаменевших ирисок "Кис-кис".
-- Выпьем, брат Паша, за дураков! Что бы мы без них, родимых, делали.
С перекошенной, как у вурдалака, физиономией Лёня шумно выдохнул после выпитой дозы. Затем его мощные челюсти, хрустя и скрипя, раздробили ириску с полуободранным фантиком.
Приятели занялись обсуждением разнообразных дураков, с которыми им, как журналистам, приходилось контактировать ежедневно. Паша Какбылин вспомнил, как благодаря ему Трёпышкин узнал, что Шерлока Холмса придумал английский писатель Конан-Дойл. Бравый руководитель правового кружка был настолько потрясён этим фактом, что даже записал это в своём ежедневнике, несколько раз переспросив, как правильно пишется фамилия классика мировой беллетристики.
Кстатичкин, вовсю веселясь, рассказал Паше про ещё одного городского чудика - Рустама Елмысеева, главного тренера секции восточных единоборств "Жёлтый скорпион". Елмысеев, который сам себя величал Асакара-Сын Шайтана, был известен в городских газетах как злостный сочинитель "философских" стихов. Все городские редакции были завалены его опусами и интервью с самим собой. Чтобы отделаться от его настырства, редакторы порой печатали эти творения под заголовками вроде "Повелитель смерти Асакара бросает вызов безграничному ужасу!". Творения иллюстрировались любительскими фотографиями голых девиц Асакары и его самого, демонстрирующего свои татуировки или грозно потрясающего бутафорским оружием. Иногда он фотографировался с пластмассовыми пауками, скорпионами и игрушечными резиновыми змеями. Это называлось "Смертельные схватки гения зла Асакары с инстинктивным ядом алмазно-чистого безумия". Но редакторы напрасно рассчитывали отделаться от него одной-двумя публикациями. Они лишь ещё больше распаляли тщеславие "первого в мире поэта-убийцы", как ещё Елмысеев себя называл. После одной напечатанной подборки он волок в редакционные кабинеты десять новых. Надоел "поэт-убийца" всем до чёртиков.
Стишки его типа: "Восстань Из Гроба - Ужас Ночи! И Всех Рази - Своим Мечом! Пылают Гневом - Твои Очи! Для Мира - Стал Ты Палачом!" вызывали праведный гнев общественно-активных граждан старше семидесяти, которые после каждой такой публикации заваливали редакции письмами с призывами "запретить пропаганду фашизма и сатанизма". А общественно-пассивные граждане моложе семидесяти над стишками Асакары, как правило, просто хихикали, крутя пальцем у виска.
Друзья так увлеклись занятным разговором о городских дурнях, что наплевали на всё остальное. В том числе и на время. А оно меж тем близилось к девяти. Лёня окончательно забил на статью: ему хотелось есть и спать. Он засобирался домой. Выйдя из редакции, приятели расстались. Паша Какбылин уехал куда-то догуливать удачно начатый вечер, и Лёня в зябком одиночестве остался на трамвайной остановке.
В пустом ободранном вагоне Лёня плюхнулся на сиденье почище. В голове журналиста было так же пусто и скучно, как и в карманах. Перед глазами рябила намалёванная чёрным фломастером на спинке переднего сиденья надпись: "Люди - вы лохи". Трамвай ухал и стучал колёсами, дребезжал разболтанными дверями. Где-то под сиденьями, звякая, перекатывались пустые бутылки. Кстатичкин задремал.
Усталый и равнодушный голос произнёс: "Остановка "Улица Советских Космонавтов", следующая - "Площадь Народных гуляний".
В вагон влез невообразимо грязный, зловонный бомж. Давно небритая морда забулдыги была под цвет его плаща - непонятно-серая. Из под выцветшей шляпы-борсалино торчали обвисшие чёрные уши и склеившиеся от времени пеньковые патлы.
Усевшись неподалёку от Лёни, бомж достал из кармана пузырёк дешёвого одеколона и, мерзостно сопя и причмокивая, присосался к нему. Икнув несколько раз после общения с пузырьком, он обернулся и уставился на Какбылина.
-- Слышь, земляк! Закурить не найдётся?
-- Отвали, урод. Не курю.
Несколько секунд бомж просто сидел, поникнув головой, и что-то бормотал себе под нос. Опустевший пузырёк выпал из его руки и покатился по проходу между сиденьями.
Вдруг бродяга резко встал и в один прыжок оказался возле Лёни. Страшный трупный смрад шибанул в ноздри Кстатичкину. Его затошнило. Он хотел покрыть бомжа матом, но тот заговорил первым.
-- Слышь, браток. Лёня! Тут вот тебе гонорар передали.
Длинный белый конверт упал Кстатичкину на колени.
-- Эй, ты откуда меня знаешь? Какой ещё гонорар?
-- Работу выполни хорошо. На совесть. Не то не жить тебе, - прохрипел, брызгая слюнями, оборванец. Лицо его приблизилось почти вплотную. Лёня разглядел присохшую к верхней губе соплю и потрескавшуюся коросту под грязной, седой щетиной.
-- Это что, шутки чьи-то? Тебя Ёж подослал?
Лёня захотел схватить оборванца за шиворот и допросить с пристрастием, но тот с проворством змеи увернулся. Лёнины руки лишь крепко сжали пустоту.
В этот момент объявили остановку. Странный бомж тенью выскользнул в открывающуюся дверь и растворился в уличной темноте. В вагон ввалилась шумная весёлая компания, возвращавшаяся, очевидно, с какого-то празднества. Ошарашенный Лёня заглянул в конверт. Там находилась приятно похрустывающая, зеленоватая бумажка в сто американских долларов.
* * *
Весь следующий день Лёня мучился над загадкой стодолларовой купюры, столь щедро отданной ему бомжом. Он даже почти не обратил внимание на язвительность редактора, не получившего в срок статью про КПРУ. Хотя на летучке редактор публично объявил его, Лёню, самым слабым и бездарным членом команды, неспособным даже писать репортажи с детских утренников.
После летучки Лёня перым делом сбегал в пункт обмена валюты. Купюра оказалась самой настоящей. Значит, версия о чьей-то шутке отпадала. Действительно, даже самый законченный дурак в России не станет шутить с такими вещами, как настоящие баксы. На всякий случай Лёня позвонил Ежу. Ёж, в принципе, мог бы подстроить смеха ради что-нибудь подобное. И родители, вон, у него в Штатах - значит, наверняка баксы водятся.
Сам Ёж, однако, тоже не считал, что доллары - это хороший предмет для розыгрыша. Он назвал Лёню заштопанным презервативом, посоветовал завязывать с бухлом и бросил трубку.
Может быть, этот бомж был просто сумасшедшим? Ну да, нашёл непонятно где сто баксов и отдал невесть зачем первому встречному. А этим первым встречным повезло оказаться ему, простому журналисту Лёне Кстатичкину. Складывалось как будто вполне убедительно. Но вот только откуда этот сумасшедший бомж узнал его имя?
Лёня решил позвонить Какбылину-- узнать, что тот обо всём этом думает. На работе (Паша Какбылин работал в газете "Непотребности") того не оказалось. Он вообще там сегодня не появлялся. А дома у Пашки телефона не было.
Ближе к вечеру Лёня решил больше не прессовать себе мозги, а просто растратить нежданный подарок судьбы. После литра пива "Седой Урал" ему вдруг загорелось поработать, и он за полчасика навалял вчерашнюю статью. Домой Лёня ушёл в прекрасном настроении.
* * *
-- Слыхал новость? Какбылина из "Непотребностей" убили!
Труп Паши нашли вчера утром в лесопосадке, неподалёку от третьего трамвайного депо. Его убили ударом ножа в горло. Окровавленное орудие убийства валялось рядом с Пашкой - дешёвый китайский кнопарь, какой можно купить нынче на каждом углу. Милиция думает, что это дело рук наркоманов.
Вот, собственно и всё, что было известно Мулькину.
Вышедшая на следующий день газета "Непотребности", поместила на первой полосе огромный портрет Паши Какбылина и рядом - фотографию трупа в луже крови. Поскольку фотки с убитым Пашкой у "Непотребностей" не было, ретивые газетчики не долго думая стащили из Интернета фото неизвестной жертвы бандитских разборок и с помощью "Фотошопа" наспех примазали к ней Пашкину физиономию. Статья под заголовком "Кому выгодна смерть журналиста?" крикливо вещала о неких злых силах, которые хотят извести отважных газетчиков "Непотребностей" за их бешеное правдолюбие.
Всё это была лабуда полнейшая. "Непотребности" были газетёнкой, живущей за счёт местных бандитов и служащей для отмывания их денег. Никакой угрозы существующему порядку вещей они собой не являли. Пашка за всю свою недолгую жизнь не написал ни одной серьёзной статьи и не проводил никаких журналистских расследований, за которые бы его кто-нибудь захотел убить. Это было весьма безобидное и посредственное существо. Дальше слабеньких статеек про хоккей и бездарных выдумок про полтергейсты и НЛО его амбиции не заходили.
Похороны Какбылина превратили в небольшой праздник пиара. Утирая рукавом дорогого пиджака скупые слёзки, редактор "Непотребностей" Кирилл Свинухович торжественно заявил, что "коллектив газеты будет продолжать дело погибшего товарища и не прекратит борьбы". Депутат местной Думы, толстомордый, похожий на Карлсона Женя Тараканов, с умным видом сказал, что "...это подлое убийство носит, несомненно, заказной характер. Слишком уж многим мешают честные, порядочные журналисты".
Ректор местного пединститута Валентин Фролович Врунилов с постной харей проблеял в городском телеэфире о "невосполнимой утрате" и о "проклятом нашем, бесчеловечном времени, живущем по волчьим законам капитализма".
...Гроб с останками Какбылина опустили в яму, собравшиеся угрюмо кинули туда по комку земли, дождались, пока могилу зароют, и уже в более приподнятом настроении поехали поминать...
* * *
Убийство Какбылина было темой номер один у городских сплетников целых три дня. Потом о нём все благополучно забыли. Будто и не было никогда никакого Паши.
После похорон Лёня квасил беспробудно две недели подряд. По ночам в истеричных пьяных снах являлся ему зарезанный Пашка. Гость из могилы грозил кулаком, качал укоризненно сгнившей головой, роняя трупных червей на пол Лёниной спальни, и уходил, не говоря ни слова, в тошнотворную темноту.
Лёня просыпался с плачем и с криками и на подгибающихся ногах брёл на кухню, где в холодильнике теперь всегда была водка.
* * *
Сырым ноябрьским утром Лёня Кстатичкин спешил на работу. Проходя мимо ларька с пивом, он слегка замедлил шаг, прикидывая: стоит сейчас похмелиться или не стоит. Решив, что, пожалуй, не стоит, он скорей зашагал было дальше, но откуда-то сбоку раздалось вдруг хриплое:
-- Слышь, земляк, закурить не будет?
Под старым засохшим тополем возле ларька сидел на корточках, потягивая из банки пиво, сопливый панк лет семнадцати. Маленькие злые глазки неформала нехорошо светились из-под капюшона его короткой кожаной куртки.
Лёня почуствовал в сердце необъяснимый тревожащий холод и, не глядя на панка, хотел побыстрее пройти мимо.
Но тот, отрыгнув, резво вскочил на ноги и преградил Лёне дорогу.
-- Угости сигареткой, кореш.
-- Не курю, молодой человек, да и вам не советую.
Лёня попытался обойти наглеца.
-- Слышь, чувак! Тут тебе очередной гонорар.
-- Что-что?!
Лёня почуствовал себя нехорошо. Молниеносно в памяти воскресли бомж в трамвае, стодолларовая купюра и почему-то убийство Пашки. Невзирая на подступившую слабость, журналист угрожающе двинулся на юнца, крепко сжав кулаки. Тот слегка отступил, как бы в удивлении.
-- Тихо-тихо! Ты чё, чувак, буйный в натуре?
-- От кого гонорар?! За что?! Быстро отвечай, сопляк!
-- Как за что! За следующую работёнку! А с первой ты нехило управился. Молоток!
-- Да какую ещё, на фиг, работёнку?! Ты, чмо ебаное, я тебе сейчас жопу на кресты порву!
Лёня бросился на панка. Тот кинул в гневное лёнино лицо невесть откуда появившийся белый конверт и кинулся бежать. Кстатичкин устремился в погоню, но левая нога его предательски скользнула по брошенному какой-то сволочью недоеденному мороженому и он, охнув, грохнулся об асфальт. Когда, морщась от боли в ушибленных локтях и коленках, Лёня встал, гнусного панка нигде не было и в помине.
Левая рука скрюченными, дрожащими пальцами вцепилась в знакомый конвертик. Наверное, Лёня машинально подхватил его, когда падал.
В конверте находились три соблазнительно шуршащие, новенькие купюры. Каждая - в сто долларов США.
* * *
Поначалу Какбылин подумывал обратиться в милицию. В самом деле, кто-то играет с ним в странные, зловещие игры. Платит какие-то гонорары непонятно за что. Как бы не пришлось потом за эти баксы задницей своей расплачиваться. Что это ещё за неизвестный меценат-благодетель, щедро раздающий через посредничество уличной швали настоящие долларовые бумажки бедным журналистам? Какая-то монтекристовщина самого дурного пошиба. Сюр полнейший, как выражается Лёнин редактор, читая очередную его статью.
Но, подумав как следует, Лёня передумал идти к стражам порядка. Его там просто поднимут на смех. Бомжи, дарящие стодолларовые купюры... Да его точно шизиком сочтут! Посмеяться посмеются, а доллары, естественно, заберут. В качестве "вещественного доказательства". А деньги, ему, Лёне, сейчас ой как нужны. Впрочем, кого он обманывает - они ему всегда нужны. Постоянно. На одно пиво сколько уходит!
Решив делать вид, что всё идёт, как и должно, Лёня преспокойно начал тратить доставшиеся на халяву баксы. В конце концов, не его вина, что какому-то сбрендившему богатею пришла блажь швыряться деньгами. Он-то, Лёня, во всяком случае ничего ни у кого не просил. Сами дают. И баста.
* * *
Через три дня после встречи с панком Лёня узнал о злой кончине Олега Борисовича Трёпышкина.
Два дня детский кружок правовых знаний, расположенный в цокольном этаже жилой пятиэтажки, был закрыт. На третий день из-за двери стал просачиваться очень характерный грустный запах. Вызванная милиция, взломав входные двери, обнаружила Трёпышкина спокойно висящим под потолком. Он-то и пахнул. Убийство исключили сразу, поскольку дверь была заперта изнутри. Судя по двум пустым бутылкам из-под водки и горе окурков, последние свои часы в нашем дерьмовом мире Олег Борисович провёл в философских раздумьях. И, очевидно, именно они (раздумья, в смысле) навели его на самый универсальный способ решения всех проблем "нашей нелёгкой жизни". Трёпышкин, интеллект которого, видно, перед смертью обострился до предела, даже оставил прощальную записку: "ЭХ (неразборчиво) БЛЯДИ! (неразборчиво) НАДОЕЛО (неразборчиво) ВСЁ ХОЧУ (неразборчиво) ПРОЩАЙТЕ ТОВАРИЩИ! (неразборчиво) В ПИЗДУ (неразборчиво)".
В принципе, Лёне было посрать на Трёпышкина, вздёрнувшегося по пьяной дури. Трёпышкин был законченный идиот, и человечество абсолютно ничего не потеряло с его преждевременным уходом в страну теней. Но вот сам Лёня Кстатичкин, при всём своём раздолбайстве, законченным идиотом всё же не являлся. В мрачных событиях последнего времени он уловил вполне заметную систему. Вот уже второй его знакомый умирает при весьма странных обстоятельствах - после того, как Лёня получает от неприятного незнакомца подозрительный "гонорар".
Теперь, идя по улице, Лёня стал очень пристально смотреть по сторонам, надеясь снова встретить того бомжа или того противного панка. Уж теперь-то он заставит их дать ему ответ! Теперь-то им от него не удастся сбежать! Пусть только попадутся на глаза. Но они не попадались.
Город меж тем окутало снегом. Буквально за несколько дней воцарилась зима. Исчезло куда-то, сбежало в другие места солнце. Тяжёлое серое небо без единого светлого пятнышка угрожающе опускалось день за днём всё ниже и ниже. Похоже, оно стремилось раздавить в конце концов этот загазованный человеческий муравейник, оставить от него лишь большое жирное пятно на заднице матушки Земли.
В одну из безлунных ночей Лёня, проснувшись от стеснения в мочевом пузыре, вынужден был покинуть уютный, тёплый диванчик. Казалось, что жидкость в нем никогда не кончится - тугая, мощная струя, вырвавшись наружу, секунд двадцать не сбавляла напор. Наконец запасы мочи иссякли, и Лёня облегчённо вздохнул. Очень хотелось закрыть глаза и снова провалиться в уютную темноту сна.
Под успокаивющее журчание воды в унитазе он заспешил обратно в спальню, к тёплому ватному одеялу...
Но под одеялом кто-то лежал. Жидкие Лёнины волосы встали дыбом. Он тихо-тихо подкрался к своему ложу и трясущимися руками сорвал одеяло прочь.
На диване лежал Трёпышкин. Скрестив синие руки на груди, он отстранённо смотрел страшными бельмами в потолок. Чёрный язык его вывалился из широко раскрытого рта на подушку. Бедная Лёнина подушка в весёленьких, ласковых цветочках! В опухшую, багровую шею Трёпышкина безжалостно врезался узкий ремень, с надписью "Crocodil".
От ужаса Кстатичкин заперхал и захрипел. Замахав руками, он бросился прочь из спальни и... проснулся.
Вокруг было как-то мокро и нехорошо. Кинувшись щупать всё вокруг себя, Лёня, скорбя понял, что обмочился в постели.
* * *
В местную картинную галерею на открытие выставки молодых художников "Осеннее обострение" Лёня по доброй воле ни за что бы не пошёл. Он не особенно ценил провинциальные изящные искусства, называя их "бесполезными выкрутасами недоношенных гениев". Освещать "Осеннее обострение" его отправил редактор - взамен Мулькина, у которого по осени обострился хронический геморрой.
Целых полчаса Лёня зевал на презентации, во время которой молодые художники, обряженные в противогазы и валенки, осыпали присутствующих обрывками газет и обносили компотом из сухофруктов. Потом Кстатичкин минут пятнадцать тупо шатался между стендами, разглядывая творения "недоношенных гениев". Запомнилась ему почему-то только работа под названием "Революция - ё... твою мать!". К центру огромного, измазанного половой краской холста гвоздём была приколочена консервная.банка. Вокруг банки узором в виде аккуратной спирали приклеены были дохлые тараканы. Внизу холста было криво написано чем-то вроде гуталина: "Бычки в томате".
Неподалёку корреспондентиха газеты "Святая ложь" Крысанова, колыхая своим похожим на тумбочку задом, брала интервью у автора этого шедевра, Сени Безобразова.
Кстатичкин отчаянно соскучился: он ничего не смыслил в живописи, он терпеть не мог Крысанову, которая была клинической идиоткой, не питал тёплых чувств к наркоману Сене. И к остальным здесь собравшимся также симпатий не питал.
Затолкав скомканный пластиковый стаканчик из-под компота в консервную банку на холсте, Лёня направился к выходу.
Перед зеркалом в раздевалке, натягивая куртку, Кстатичкин обратил внимание на странноватого молодого мужчину лет двадцати пяти-тридцати. Высокий, довольно крепкий на вид, одетый во всё чёрное, тот стоял неподалёку и пристально смотрел на Кстатичкина. Глаза его были суровы и неподвижны. Кривая сардоническая улыбка Чеширского кота слегка безобразила симпатичное в общем-то лицо.
Когда Кстатичкин проходил мимо этого типа, тот внезапно тронул его за рукав.
-- Извините, Леонид. Возьмите ваш гонорар, будьте так добры...
И длинный белый конверт будто сам собой вдруг очутился в правой руке Кстатичкина. Заглянув в глаза незнакомца, он увидел в них странные, кровавые молнии поперёк зрачков.
И тут на Лёню напал страх. Он бросился бежать от чёрного человека. Выскочив из картинной галереи, журналист грубо растолкал куривших у дверей девиц и бородатых юношей и побежал прочь. Прохожие удивлённо оглядывались.
Лёня Кстатичкин пришёл в себя только в родной редакции. В своём кабинете, задыхаясь и обливаясь потом, вытащил он из конверта пять знакомых, шершавых бумажек...
Что-то стало тут доходить до Лёни. Некая тёмная истина пролезла ему под кожу и присосалась к сердцу, лишая сил. Никогда ещё Лёне так не хотелось напиться, как сейчас. Ужас показал ему свою оскаленную пасть, нагло пахнув в лицо смертью.
* * *
До трёх часов ночи шатался по безлюдному городу Лёня Кстатичкин. Редкие тускленькие звёздочки лениво мерцали, как старая ёлочная гирлянда. Где-то в подворотнях выл голодный, недовольный ветер. Тяжёлые, серые камни падали в мутную реку Лёниной души, не давая покоя живущим в ней рыбам и гадам. Лёня боялся. Уже неведомо какая по счёту бутылка пива сгинула в его внутренностях, но не проходил страх. Сегодня или завтра кто-то умрёт. Этот кто-то умрёт обязательно, по-другому не получится, ведь Лёня уже получил за эту смерть свой гонорар. Пятьсот долларов, которые он уже начал пропивать. Как же тоскливо лает где-то собака! Хорошо бы убить её! Хорошо бы вспорхнуть ночной птицей туда, вверх, где холод и темнота.
И жгут сквозь карман проклятые деньги, и кто-то притаился там, во мраке. Кто-то жуткий, для кого все мы лишь потеха. Для кого и жизнь наша, и страдания, и злоба - лишь забавные шарики, которые так весело катать по окровавленному эшафоту.
И нельзя отказаться от всего этого. Нельзя просто сказать: "Я не хочу и не буду". Ты не можешь даже просто встать и выйти, потому что ключи не у тебя. И нет у тебя, и никогда не будет такого могущества, чтобы стать больше самого себя. И даже летучие мыши на заброшенной колокольне смеются над тобой. Хотя нет никакой колокольни - это всего лишь вороны вопят над развороченной квартальной помойкой. К чёрту всё!
* * *
Никто бы никогда не подумал, что Рустама Елмысеева окажется так легко и просто убить. "Первый в мире поэт-убийца", обладатель чёрного пояса, пал жертвой обыкновенного психа. Толик Савочкин, бывший школьный учитель алгебры и геометрии, а ныне опасный для общества шизофреник, в дурдом попал по предписанию суда после убийства своих детей. Восьмилетнего сына он зарубил топором и выбросил с балкона седьмого этажа прямо на головы сидевших у подъезда бабок, одна из которых после этого умерла от инфаркта. Пятилетнюю дочь сумасшедший изверг заколол шашлычным шампуром, после чего изнасиловал и отпилил мёртвому ребёнку голову лобзиком. Кровь слил в кастрюльку и, выйдя на улицу, пытался угощать ей прохожих. Когда Савочкина сцапали, он сопротивлялся с бешенством тигра, откусив одному милиционеру ухо и выколов пальцами глаза другому.
В дурдоме он провёл два года, после чего просто сбежал. Ветреной ноябрьской ночью он задушил дежурного санитара и завладел ключами от выхода. Вооружившись кроватной дужкой, он покинул обитель скорби ради новых великих дел. Забив насмерть какого-то бедолагу, Толик завладел его одеждой и деньгами. Через трое суток он уже был в родном городе. Первым делом псих направился на дачу к своим родителям, где у него был запрятан обрез. Рассовав по карманам коричневого пенсионерского пальто боеприпасы, Толик направился прямиком в клуб спортивных единоборств "Жёлтый скорпион".
С Асакарой он когда-то учился в одной школе, и ему казалось, что Великий сын Шайтана непременно поймёт, одобрит его деятельность, и всячески ему, Толику, посодействует. В частности, достанет для Толика билет до Америки, где тот сможет вовсю сеять кровавый террор против буржуёв.
Но, к великому удивлению Савочкина, Асакара вовсе не обрадовался его приходу и не заключил в братские объятия, называя "соратником по борьбе". Совсем напротив. Узрев Савочкина, Сын Шайтана почему-то дико занервничал, перепугался и бросился звонить в милицию. Этого Толик никак не ожидал. Такое недостойное поведение некогда чтимого им Гения Зла рассердило и расстроило.
Выхватив из-под полы обрез, Савочкин разнёс в куски бритую голову предателя Рустама. Вторым выстрелом бывший математик метко попал в живот беременной подружки Асакары, прибежавшей на шум. Так бесславно кончился "первый в мире поэт-убийца".
* * *
Обо всём этом Лёня узнал на следующий же день. И ничуть этому не удивился. Только похихикал, представив себе, как мозги "супермена" вылетают из своего костяного дома по воле пошлого психа.
С нетерпением ждал Кстатичкин очередного "гонорара", мучительно вычисляя, кто следующий из его знакомых сделается трупом. Может, Мулькин загнётся от своего геморроя? Или редактор? Ну да, хорошо бы редактор - в конец заебал уже старый бегемот.
В последнее время спалось Лёне исключительно хорошо: он больше не видел никаких снов. Водка в холодильнике по ночам перестала убывать. Быт вроде бы стал налаживаться. Появились интересные знакомства. Оля, например, - известная дикторша с радио "Сигнал". Эффектная высокая блондинка как будто благосклонно отнеслась к его заигрываниям и даже похихикала над парой неуклюжих Лёниных каламбуров. Лёня решил заманить её в гости, слегка подпоить, а там...
Лёня снимал угловую однокомнатную квартирку в старой части города, но бывал там, как правило, лишь по ночам. Днём его редко можно было застать дома.
Из нерастраченных денег Лёня купил бутылку коньяка "Арарат", шампанского подороже и разных деликатесов. В предвкушении нового эротического приключения (а их уже не было что-то давненько), Лёня позабыл все свои страхи. Лишь иногда, видя на улице какого-нибудь забулдыгу или человека в чёрном, Кстатичкин испытывал некое напряжение.
Ольга согласилась на визит довольно легко. О ней поговаривали, что блядь она та ещё и что переспала чуть ли не со всеми более-менее заметными людишками в городке. Впрочем, утверждали это либо откровенные пиздострадальцы типа плешивого, козлобородого Вадима Бородавкина по прозвищу "Сучка-Вонючка", пресс-секретаря фирмы "Фуфлон", либо стареющие матроны, яро презирающие всех более молодых особей своего пола.
Сучке-Вонючке никто, однако, не верил, по той простой причине, что он был сумасшедшим - психика пресс-секретаря серьёзно повредилась после того, как узнал, что его сын - торгующий задом педик, а жена каждый божий день отсасывает у своего начальника.
Как бы там ни было, а субботним днём в условленный час в квартире Кстатичкина промурлыкал дверной звонок. Ольга, грациозно, словно дрессированая львица, скинула жёлтый кожаный плащ на руки глупо улыбающегося Лёни. Пока львица разувалась, Лёня в радостном волнении рассматривал её похожие на удавов стройные ноги.
-- Ты один живёшь?
-- Да, я совсем один в этом жестоком мире.
-- Какой бедняжечка!
Полированный журнальный столик отражал стоящие бутылки, бокалы и вазочки-тарелочки. Лёня хотел было украсить столик свечами, но потом решил что это будет выглядеть пошленько.
Поначалу всё шло неплохо: Ольга привычным, отработанным движением опрокидывала в прекрасный алый рот рюмку за рюмкой. Кушала радиодама с аппетитом Гаргантюа. Фрукты, бутербродики, шоколад, дорогие консервы исчезали с такой скоростью, что Лёня только диву давался.
Наконец, он решил, что наступило самое время. Неожиданно обняв Ольгину талию левой рукой, правую он запустил ей под юбку и начал нервно гладить затянутую нейлоном промежность. Ольга быстро и хищно прильнула ртом ко рту Кстатичкина и наполнила его тягучей и сладкой слюной. Эта исступлённая игра продолжалась минуты три.
Но внезапно серые Ольгины глаза сделались вдруг злы, как у хорька, и она свирепо впилась острыми своими зубами Кстатичкину в нижнюю губу.
-- А-а-а! А-аааа!
Кстатичкин вскочил, но Ольга мёртвой хваткой вцепилась в него. Правой рукой она схватила со стола испачканную свиным паштетом вилку и с размаху вонзила Лёне в щёку!
Вырвавшись, Лёня перелетел через стол, сметая остатки пиршества, и рухнул на пол. Кровь яркими сильными ручьями хлестала из разодранного лица.
-- Ты чё, блядь, сука ебаная!..
Трясясь от злобы и страха, Кстатичкин вскочил на ноги.
Ольга стояла напротив, держа окровавленную вилку наизготовке. Обезумевшие, сверкающие ледяным солнцем глаза пристально следили за каждым движением Кстатичкина - так голодная лиса следит за кроликом. Размазанная по губам и подбородку Лёнина кровь придала лицу Ольги вид гротескной маски вампира.
-- Ты, шалава, успокойся! Брось вилку, сядь и успокойся!
-- Причитается вам, Леонид Сергеевич! Гонорарчик извольте получить!
-- Что-о-о? Как ты сказала?
Ольга выхватила вдруг из-под платья пачку зелёных бумажек и швырнула её в Лёню. Весело кружась, американские фетиши разлетелись по всей комнате, плавно опускаясь на пол, словно маленькие парашюты.
-- Отрабатывай бабки, козёл!
Ольга легко перескочила через стол. Но тут под её ногой хрустнула тарелка, и фарфоровый осколок врезался в ступню. Взвыв, она запрыгала на одной ноге. Мощным ударом в челюсть Лёня опрокинул безумную обратно через стол на диван.
Яростная похоть нашла вдруг на Кстатичкина. Ему захотелось во что бы то ни стало овладеть этой дикой девкой. Не имели больше значения ни таинственный гонорары, ни следовавшие за ними абсурдные смерти, ничего. Вся цепь произошедших с ним событий вдруг отчётливо представилась Лёне в виде янтарного ожерелья, в каждую каплю-бусину которого была впаяна чья-нибудь голова. Вот печальная, с растерзанной шеей, голова Павлика. Вот синяя, с фиолетовым толстым языком, приплюснутая с затылка небольшая головка Трёпышкина. Вот лысая голова Асакары, некогда идеально круглая, как луна, а сейчас похожая на разбитую лампочку. И вместо кулона на этом ожерелье болталась Ольга - голая, вся в крови. Это ожерелье висело на ком-то тёмном и большом, чей издевательский смех бых похож на грохот сотни тяжёлых орудий.
И кровавые звёзды взрывались в горящих небесах Лёниного сознания, орошая горячим багровым дождём мрачную пустыню его "Я". И манящие оазисы жестокой похоти произрастали там, где падали эти жгучие капли.
Рыча, Лёня накинулся на Ольгу и принялся срывать с неё одежду. Но сильные руки её сомкнулись на его шее, передавливая судорожно пульсирующие вены. Острый, как шип, блестящий ноготь вспорол сонную артерию. Хрустнул выбритый до синевы кадык, сжатый изящными большими пальцами.
Гул страшных чужих голосов наполнил голову Кстатичкина, и тени ангелов заплясали перед его глазами. И время кончилось для него.
* * *
Из подъезда вышла высокая красивая блондинка в кожаном жёлтом плаще. Постояв немного, она посмотрела на чёрное вечернее небо, где уже вовсю перемигивались звёзды, грустно улыбнулась и пошла прочь. Длинная, змеистая тень выползла из подъезда за её ногами, словно приклеенная к каблукам гладких сапог. Возле детской площадки, в свете уличного фонаря стояли три человека, три нелепых призрака: грязный оборванец в шляпе борсалино и заношенном сером плаще, юный длинноволосый панк, зябко кутающийся в короткую кожаную куртку, и высокий чёрный человек, с лица которого не сходила кривая усмешка. Блондинка не торопясь подошла к ним. Не говоря ни слова, они обменялись кивками и вчетвером зашагали в глубину квартала. Свежий снег скрипел под их ногами - музыка новой зимы.