-- Хорошо, что я не сошёл с ума. Хотя, может быть, уже и сошёл. Только пока не знаю об этом и думаю, что я нормальный.
Так разговаривал со своим отражением в грязном зеркале Юрик Полухин - сморщенный сорокалетний юноша со вставной челюстью, ответственный секретарь газеты "Солнце Гнилорыбинска". Из обкаканного тараканами зеркала на секретаря смотрело нечто, облачённое в безрадостно приличный пиджак.
С письменного стола пахло тоской - разные глупые бумажки томились без дела. Юрик взял первую подвернувшуюся.
"Дорогая редакция! Я уже в который раз посылаю вам свои стихи и расказы в которых пишу про жизнь как она есть, а так же про настоящую любовь и про женьщин. Потомучто я всё про это знаю. Среди них есть очень интиресные и поучитильные расказы и стихи которые былибы интиресны и нужны молодёжи. Молодёж сейчас очень бесдуховная и ничего ей не надо кроме денег и сексу. Для неё моё творчество былобы поучительно в плане и патриатического воспитания. Но почемута вы меня не ставите в свою литеротурную полосу а ставите "по-блату" всяких дураков и дигенератав. Для всего народа это очень обидно. Немедленооппублекуйте меня в своей газете!
Без всякого уважения к вашей продажной жидамассонской газетёнке, заслуженый пенсионер, ветеран труда, почётный металург Чернушов Виктор Владимирович.
Зарание вам благадарен, досвидание".
Шумно зевнув, Юрик бросил письмо почётного металлурга в корзину для бумаги.
Вот уже двадцать лет он читал все эти письма. И все двадцать лет в газету писали одни и те же люди. Юрик знал их всех, как собственные дырявые носки - хотя не видел за двадцать лет ни одного из авторов этих писем. Мятые тетрадные листочки, уписанные сиреневыми каракулями, всенепременно были в жирных пятнах и воняли капустным рассолом.
Юрик был человек спящий. В привычном понимании он не жил. Он спал, загнав свою жизнь глубоко в себя - в крысьи канализационные бездны, откуда нет возврата. Юрикино "Я" было даже не маленькое сплюснутое "Я", как у домохозяек и дебилов, а какая-то размазанная в пространстве слепая белая точка.
Хотя, как и все вокруг, Юрик вроде бы молился начальству (втайне проклиная его), презирал всех, кто умнее, считал чужие деньги, думал о себе как о существе многозначительном и был в обиде на весь мир. Обычный такой обюрокраченный россиянин - тихая жертва коммуно-православного иудаизма.
"Хорошо, очень хорошо, что я не сошёл с ума", - тихо мастурбировал сквозь сон Юрик в собственную прокуренную пустоту. Эта мысль крутилась у него в голове последние лет десять. Честно говоря, крутилась она там и раньше - ни о чём другом спящему Юрику как-то не думалось. А думать он очень хотел - только не знал о чём. Когда-то в детстве школьные учителя рассказали ему, что человек отличается от животного способностью мыслить. От бабушки, муж которой сошёл с ума, потому что поверил всему обещанному Марксом и Лениным, Юрик знал, как это скверно - быть сумасшедшим.
А так как для того, чтобы не стать животным, нужно было постоянно мыслить, Юрик стал сквозь сон мыслить о сумасшествии. Он не хотел становиться ни животным, ни сумасшедшим. Юрика вполне устраивал статус "уважаемого человека", который, по его мнению, был у него с тех самых пор, как ему на горло накинули пионерский галстук.
Но именно сегодня, придя, как обычно, к полдевятому утра на работу, Юрик стал подозревать, что сумасшествие у него всё-таки где-то есть. И, может быть, даже уже давно. Ведь в том и заключается всё коварство сумасшествия, что сам никогда не поймёшь - обезумел ты или нет. Правильнее всего об этом могут рассудить только окружающие. Коллеги по работе, например. Или, ещё лучше, начальство. Оно всегда безошибочно судит обо всём: кто сошёл с ума, кого пора пустить на чучело для музея боевой славы, а кого посмертно наградить премией.
Но спрашивать начальство о таких вещах рискованно. Оно может решить, что ты умничаешь, и подписать тебе смертный приговор. Поэтому сперва Юрик решил поинтересоваться мнением коллег.
-- Я, конечно, не скажу, что ты прям уж и сумасшедший. Но что-то такое - эдакое придурковатое - у тебя есть, это несомненно. Вечно ты какой-то... Будто спишь на ходу.
Это сказал Юрику Глеб Опухших, внештатный корреспондент, специализировавшийся на вопросах общественного сознания в пределах рыночной экономики.
Корректор Ольга Белюкова подтвердила:
-- По-моему, ты действительно сошёл с ума. В последний раз, когда восьмое марта праздновали, ты был какой-то странный. Водку не пил, а всё в потолок глядел. Мне ещё бухгалтерша Офелия Павловна сказала: чой-то, мол, Юрик такой задумчивый сидит, будто рехнулся.
Эти слова окончательно убедили Юрика в его полном, конкретном безумии, которое внезапно подкралось и бесстыдно овладело им на глазах у коллег.
Он ушёл с работы раньше обычного - сумасшедшему можно делать вещи, непозволительные всем остальным. День Юрик посвятил тому, что рассматривал город. Родные гнилорыбинские улицы. С проницательностью сумасшедшего Юрик отметил про себя: улицы стали какие-то другие. Не такие, как раньше - когда он был нормален.
Беззубые старики и старухи ползали между носящихся туда-сюда разноцветных автомобилей. Толстозадые нездоровые дети несли из школ забитые чушью головы - не глядя по сторонам, они разговаривали со своими сотовыми телефонами, будто молились кому-то. Хотя молиться им было некому и незачем. У них всё было.
За вонючей маслянистой рекой дымили заводские трубы - градообразующее предприятие успешно делало доллары для своих хозяев. Вся эта привычная гнилорыбинскому глазу картина стала теперь выставляться в полузабытых ракурсах. Сумасшедший Юрик увидел, как задымлённое серо-жёлтое небо над городом рассыпалось и исчезло. Неба больше не было - была наполненная дымом огромная пустота. Такая же, как и внутри самого Юрика, только намного-намного больше. А раскинувшийся под пустотой Гнилорыбинск потихоньку как бы засасывался ею, становясь всё меньше и меньше. Дома, люди, машины, деревья, электричество - вещи и тени исчезали в загадочной вневедомственной пустоте. Каждую секунду всё вокруг уменьшалось, отдавая себя ей, растущей и жиреющей.
Ночью Юрику не спалось. Осознав своё сумасшествие, он понял, что может теперь думать о других вещах. Например, о пустоте. Чем больше Юрик о ней думал, тем роднее и притягательнее она ему казалась. От пустоты веяло покоем и добротой. Он с тревогой вставал с постели и выглядывал в окно - не исчезла ли пустота, не заняли ли её место нахальные космические светила? Но всё было в порядке - ни звёзд, ни неба, ни луны - только пустота. Под утро Юрик обрёл с пустотой такое упоительное родство, что его одолела сытая икота. Счастливо икая, Юрик повязал галстук и отправился на работу. Походкой умиротворённого кота он дошёл до безликого двухэтажного здания, где располагалась редакция "Солнца Гнилорыбинска". С хитреньким удовлетвореньицем Юрик осознал, что работает в здании, полностью принадлежащем пустоте.
В кабинетах за коричневыми дверями скрывалась вечная послеобеденная тишина. Там прятались загримированные тени, невидимо тлела своя жизнь - непонятная, полутряпичная, пахнущая дешёвым одеколоном и пластмассой.
"Мне уже сорок лет, а я до сих пор никого не убил", - весело думал Юрик, скользя по прохладному коридору. Ему приятно было думать о вещах, не связанных с сумасшествием.
Главный редактор притаился в тиши знамён, под сенью деревянного двухголового уродца. Он недовольно выглянул из-за телефонной стены, когда Юрик нарушил его сакральное уединение.
-- Александр Станиславович, я сумасшедший...
Глаза редактора рубиново вспыхнули за пуленепробиваемыми стёклами очков.
-- Ты не сумасшедший, Юрик. Ты просто осёл.
Юрик покрылся тоской. Ему отказывали в сумасшествии, у него отбирали пустоту. Ему, Юрику, интеллигенту во втором поколении, ясно дали понять, что он осёл. То есть, превратился в животное. То есть, не способен мыслить. То есть, не то, что к сумасшествию, а даже к человечеству его отнести нельзя.
Глотая слёзы, Юрик надрывно скрипнул редакторской дверью. Было непереносимо скорбно вслушиваться в биение своего грубого ослиного сердца. Ослиная шкура чесалась под пиджаком - должно быть, блохи. Но самое страшное - Юрик больше не мог думать.
Из последних своих ослиных сил воззвал он к пустоте. Воззвал из мрачных глубин поруганной, несостоявшейся жизни. И пустота откликнулась. Она просто и хорошо позвала Юрика Полухина к себе. Пустоте было безразлично, кто он. Осёл, сумасшедший, человек или просто ответственный секретарь. Пустота принимала всех. Для неё все были одинаковы.
Разбежавшись как следует, Юрик оттолкнулся четыремя копытами от редакционного линолеума и полетел. Полетел прямо в манящее чрево величественной и спокойной пустоты над Гнилорыбинском. Воробьи и вороны шарахались от Юрика, от его остро ликующих архангельских крыл.
-- И-а-а! И-а-а! И-а-а! Осанна! -- счастливый глас разнёсся над крышами, прокатился трубным эхом по остаткам вселенной. Пустота, услышав его, задрожала от нетерпения и ещё ближе придвинулась к городу.
Люди на городских улицах заулыбались. Заулыбались впервые за семьдесят лет существования Гнилорыбинска. С этим ликующим криком в жизнь города вошло наконец-то нечто большое и светлое. Подозрительно напоминающее смысл бытия.