Аннотация: Озвучен в студии К. Головина в Ноябрьском Марафоне фантастики, 2023 г.
"- Всё вам не так. Ругаетесь и ругаетесь, - поморщился волшебник. Взмахнул нелепо руками. - Замолчите все. Вымойте пол... вынесите мусор... согрейте чаю... подберите с улицы кошку и накормите... Цветок посадите. Звезду откройте... Книгу почитайте. Только не ругайтесь...
Открыл окно. И весь мир замолчал. Нет, птицы пели, ручьи журчали, ветра выли, искины музицировали и озвучивали, а люди говорить перестали. Немота странная навалилась, будто в раз все глотки пересохли, разучились звуки издавать..."
Мама любила рассказывать про волшебника, прочитала где-то в сети. И даже иногда принималась настаивать, что это правда, а Гришин в волшебников не верил. Но - беззвучье, вот оно, что тут еще скажешь.
"Извини, мам, - устало писал он маме в коммуникаторе. - Потом объявят эпидемию невиданного обезьяньего штамма или инопланетное вторжение, или еще что-нибудь такое же фантастическое. А может, испытывают на нас как... как на обезьянах всякую ерунду!"
Мама ему конечно раздраженно маячила на плохом сурдо (писать километровые ответы ей было лень) из своего кресла у телевизора, что "толку нет, веришь-не веришь, но в один прекрасный день, Ванюша, прямо в твой день рождения, два года тебе тогда исполнилось, все-все, ну вот просто весь мир онемел".
Ванюшу она изображала по-своему - тыкала в Гришина пальцем и умильно улыбалась.
Гришин в ответ умильно не улыбнулся. Вздохнул, кивнул, потом резко мотнул головой вправо-влево. Что означало категорическое:
"Нет, мама, не верю".
И подумал: "Да, вот именно - на обезьянах! Кролики как-то совсем уж... покладисты, эти их уши и понурая спинушка, косые глазоньки, мягкие лапоньки".
Подумал осуждающе, впадая в молчаливую меланхолию, уставая писать и махать руками, да и было ощущение, что все пустое, маму не переубедишь, и что самое противное, ему начинало казаться, что она говорит правду, и был какой-то пресловутый волшебник. Но он не верил в волшебников... Тут он раздражался еще больше и умолкал даже в беседе с самим собой, потому что начинал повторяться.
В это время по телевизору собеседники тоже явно пошли по кругу. Когда их возражения, озвученные искинами-переводчиками, повторились с точностью до поворота головы и движения уголков губ, они принялись писать. Строки побежали по экрану.
"Нет, они не слышат друг друга, - читал и нервничал Гришин, - все дело в этом, если бы нам вернули возможность говорить. И эти двое сразу бы договорились, и все, все сразу бы обо всем договорились! И не было бы никаких противоречий, споров, разводов и войн! Ведь можно было бы просто поговорить!"
Тем временем собеседники возмущенно забанили друг друга на страницах коммуникатора, посмотрели друг на друга невысказанно, посверлили взглядами, перегнулись через стол и пошли, пошли в рукопашную.
"А это грубо, - пожал плечами Гришин расстроенно, переключая канал. - Ну я ладно, простой обыватель, пятница, пришел с работы, устал как собака, у меня нет сил вести восторженные беседы с мамой, и я понимаю, что это плохо, но они на работе, это их хлеб, они ведь тренированные черти!.."
На другом канале шла третья минута рекламы, два собеседника плакали, исчерпав запас восторженных жестов по поводу машинного масла номер один...
Надо было идти домой. А не хотелось. Дома ведь никого. Они переругались с Ларой. Лара тихо и расстроенно забанила его, он зачем-то забанил Лару. Мама Лары забанила их обоих, написав в последнем сообщении, что мир сошел с ума, а они - дураки, и так и не додумались порадовать ее внуком, и зачем, спрашивается, она жила?!
И все бы ничего, перемелется, затрется бытом, вышьется крестиком и отполируется совместными поисками новой багетки... Но случилось несчастье, у Лариной мамы умер старый любимый пес Брушик. И она забыла все пароли и номера, забыла все, что было до смерти Бруша. Теперь Лара жила там, с мамой. Мама не хотела видеть Гришина, она его не помнила. Отвечал за Лару искин-переводчик:
- Напишите, пожалуйста, в чатик.
Ну разве он мог искину сказать, что любит, что надоело всё до чертиков и охота опять услышать хмурое:
- Вынеси мусор. Сам, пожалуйста, Ваня, мы искину за мусор не платим.
Нет, не мог он такое сказать искину. Говорят, что они потом используют всё-всё, что слышат, конечно, используют!.. Но что у нее за улыбка, будто она что-то про тебя знает, чего ты сам не знаешь, и вот за это именно и любит. И если бы не оно, то и не взглянула бы даже на тебя... Или нет, не так... Гришин подумал, что застрял.
Задумчиво уставился на аспарагус, в котором сидел старый-старый щегол Чика. У него был задиристый вид и облезлый затылок, который ему выщипала одна из подруг, которых время от времени покупала мама. Чтобы они пели, но пел Чика только с одной. С третьей. Почему именно с ней, кто его знает, загадка. Гришин перевел взгляд на маму.
Мама сидела под аспарагусом в кресле и писала что-то, кажется, подруге. Потому что вдруг с улыбкой сфотографировала свои тапки и кому-то отправила этот вязаный раритет с балаболками.
Гришин вздохнул и стал собираться. Надел куртку, взял зонт.
"Пойду, мам, - написал он, - один проект не ладится. Вторую неделю кругами хожу. Не идет".
Мама улыбнулась.
"Так бывает. Иди, Ваня, спишемся".
Он неловко поцеловал маму в макушку, развел руками и вышел. Вечно у него была эта неловкость, что все вот так, недосказано, не дописано, брошено на потом, а потом с Брушиками несчастье, алые паруса в магазине кончились, сторож пришел, или еще что... Шагал по лужам после вчерашнего дождя и думал:
"Вот бы отыскать этого волшебника, я бы этому волшебнику все объяснил! Что нельзя так с людьми, они не жабы какие-нибудь подопытные! А влюблённые? Каково влюблённым, кто-нибудь подумал?! Я, конечно, не он, не потяну, - тут же задумчиво внес поправку Гришин, - но и всё равно!"
Он шел по аллейке в парке. На душе было тихо и пасмурно. Последнее, про влюбленных, вырвалось из души. Как из комнаты под семью замками. Так бывает, живешь себе, ходишь, спишь, ешь, никто и не догадывается, что у тебя там, прекраснодушно всё, или камень неприкаянный лежит.
Гришин сел на скамейку, вскинул голову и стал смотреть на облака. Бегут, бегут, а куда... Ветки голые мотались на ветру, мокрые стволы длинными прядями свисали с неба... Как ей сказать? Лара... Ларочка моя. В голове только какое-то неожиданное ветхозаветное "отнюдь" застряло. Где сумел вычитать, уму не постижимо! А так бы сказал: "Я тебя люблю, Лара", и всё. Она бы не устояла. Наверное. Голос его ее бы покорил, убедил... а какой у него голос? Господи, мама никогда не говорила, какой у него голос, может, он был пискля... Придется опять писать письмо. Сколько он уже их начинал и бросал.
Рядом на лавку запрыгнула кошка. Обычная, в пятнах, как если бы когда ей выдавали цвет, она крутилась, и кистью ее испачкали невпопад. Села кошка, скорбно скутуршась, выставив лопатки, прижав уши.
"Бедная животина, лопатки торчат, хвост облез, что твой кролик. Откуда взялась, будто с облака свалилась", - вздохнул Гришин и двинулся задумчиво домой. Но вернулся. Кошка смотрела на него как на привидение и жмурилась. Гришин постоял над кошкой, ухватил ее под тощее пузо, посадил за пазуху и пошел домой. Но мимо дома Лары. Когда он шёл мимо ее дома, ему казалось, что он сделал все, что мог.
Гришин вздрогнул. Вдоль тротуара, как заведенный, ходил, наверное, искин. А кто же еще? Потому что ходил взад-вперед, без всяких фантазий и прикрас, туда-сюда, туда-сюда.
"Конечно, искин. Похоже, авария", - подумал Гришин, вытягивая шею и пытаясь разглядеть, что случилось.
Чуть дальше возле застрявшего внедорожника с огромными колесами возился мужик. Выбегал, делал петлю перед машиной, потом скрывался возле заднего колеса, отсюда не просматриваемого, возвращался, совал голову куда-то в открытый капот, как в пасть крокодилу. Машина и походила на крокодила, узкорылая и мощная.
- Мужик, помоги, - искин-переводчик обратился к Гришину. Не убедительно как-то обратился, не уговаривающе, как если бы знал, что этот тип с зонтом и не будет сопротивляться.
"Да и ладно", - подумал Гришин.
Он, придерживая кошку за пазухой, обернулся на замахавшего руками мужика. "Помочь просит, а кошку-то куда девать? А! Если судьба ей в тепле оказаться, то дождется". Гришин вытащил зверюгу, посадил на обочину, погладил легонько пальцем нос, погрозил, дескать "не убегай, сиди".
Искин-переводчик, он и мужик упёрлись в капот здоровенного внедорожника. Гришин толкал посредине.
"Плохое место", - думал он, зажмуриваясь, брызги летели от обоих задних колес.
Мужик отчаянно жестикулировал, то правой рукой, то левой, то поворачивал к Гришину красное перепачканное радостное лицо. Бровки прыгали вверх-вниз.
- Хорошая машина, крепкая, хоть сейчас по бездорожью. А не прошла, - монотонно переводил искин, иногда выдавая петуха. Будто выводя "и-и", где не надо бы. - В колодец старый колесом попала, откуда он здесь взялся.
"Почему бы ему не взяться? А искин - расстроенный, настройщика бы ему хорошего", - думал, кивая, Гришин, снова и снова зажмуриваясь от грязи.
Они вытолкали машину на обочину. Хозяин вытирал руки и жестикулировал одновременно.
- Сейчас посидим, согреемся, перекусим, - нудил искин, переводя.
Но Гришин и так понял. И ворчливо подумал: "Не дурак я, ведь вижу, что мне мужик говорит. Что ж ты гундишь и гундишь. Надо ведь хоть какое-то понимание иметь. Так нет, видишь ли, услуга у него оплачена".
Да и не до того было - он искал глазами кошку. Вот тут сидела, скукожившись, на поребрике. И как сквозь землю провалилась.
"Пропала кошка. Лара бы сказала, что я ее бросил", - подумал Гришин.
Сказал мужику про кошку. Мужик отмахнулся. Искину - чтобы перевел, может, мужик не понял. Но искин-переводчик не перевел. Понятное дело, Гришин не его клиент, не платил, значит, и помощь тебе не положена.
Гришин психанул. Рубанул рукой сверху вниз. Показал ушки на голове. Мужик чуть не подавился от смеха, но сдержался. И выдал неожиданное:
- Прочешем кусты, эти и эти. Ты иди туда, я по той аллейке двинусь, - сказал искин.
"Я с тобой не разговариваю", - разозлился Гришин.
Замахал руками, но на него никто не смотрел. Мужик углубился в кусты, искин за ним. Кусты затрещали.
Гришин заметался перед кустами, расставив руки.
"Ломанулись... Зачем?! Она ведь испугается! Позвать бы по-человечески. И не позовешь..." - думал он.
Кошка вылетела с воплем на него, повисла на джинсах. Хвост распушился трубой.
"Вот тебе и хвост облез", - озадаченно отметил Гришин, снимая кошку и убирая за пазуху. Кошка благодарно затарахтела, тарахтение отдавалось у него в животе, и казалось, что тарахтит он сам.
Дальше все пошло по плану.
Умылись, посидели, поели, согрелись. Хорошо. Взяли еще коньяку. Не сговариваясь, махнули искину "заткнись". Потому что мужик не опознаваемыми знаками вот уже минут двадцать маячил что-то. Всё разводил руки широко. То к сердцу, то ладонью по столу.
"Да он плачет", - Гришин слушал, наклонившись вперед, вскидывал глаза, кивал, а то отводил взгляд, в скатерть. Слушать больно, чего уж там. О чем? О жизни, конечно, сказал бы Гришин, если бы его спросили, о чем рассказывает мужик напротив. Пару раз махнул показал длинные волосы ниже пояса, не свои же. С другом пацанами бегали - чиркнул ладонью росточек лет на восемь-десять. А уж козлов было показано - не сосчитать... И переспрашивать - как тут переспросишь. К тому же плачет человек - больно, хоть ты как.
Собственная история ему казалась простой и тихой. Если бы он стал рассказывать... И он ее рассказывать не стал. Так бывает, кто-то выговорится, будто вытолкнет беду, и отпустит, а кто-то так и не соберется, может, оно и лучше...
Гришин с кошкой за пазухой добрался домой уже в сумерках. Окна темные.
"Нет, не хочу домой, пойду к Метелкину", - подумал, разулыбавшись при мысли о Метелкине, Гришин и ушел в соседний квартал к старому другу школьному, университетскому и просто соседу по парте. У него окна светились.
Метелкин, физик - в прошлом, программист - в настоящем, сидел у какого-то верещащего приборчика. Была у Метелкина идея-фикс, что беззвучье осталось от какого-то исследования. Спутник, может, новый испытали, коллайдеру новый режим установили, а теперь не знают, что делать.
Искин у него был свой, домашнего производства, рядом, на компе. Искин принялся Гришину рассказывать что-то о спутниках, частотах и голосах.
"Птичьих, что ли?" - думал Гришин, улыбаясь.
Прослушал так целую лекцию, пока Метелкин грел чай. Не пил Тема Метелкин от слова совсем, сердце больное, что тут поделаешь. А от донорского отказался, "может, кому нужнее", - написал в отказе.
Сейчас Тема поднял указательный палец и, таинственно округлив глаза, замелькал руками перед носом у Гришина. Делал он это так быстро, что Гришин давно отказался понимать неистовое метелкинское сурдо. Искин сказал:
- Мы обречены искать пути. Мысленно, только мысленно, а как иначе. Кто-то будет говорить мозгом, кто-то сердцем, кто-то - искином...
"А кто-то матом", - вставил неумное Гришин, а что делать, метелкинское сурдо, пафосное и какое-то трогательное, всегда вызывало у него дурацкий протест, хотелось что-нибудь ляпнуть.
Гришин тянул остывший не крепкий чай и вздыхал. Кошка, напившись молока, свернулась клубком в кресле.
Писать, сбиваясь на сурдо, и опять писать сил уже не было, искин плохо разбирал их сумбур и перевирал, к тому же выяснилось, что уже четыре часа утра, за окном светало. И Гришин написал в чатике:
"Знаешь, Метла, наверное, ты прав. А так хочется просто поговорить".
"Надуманное. Знаешь ведь. Раньше люди могли говорить, а всё также ругались, и даже, упаси господи, дрались"
"Ты лишаешь меня надежды, злыдень".
"Логика".
"К черту логику, парус мы с тобой поставили".
Они рассмеялись и замолчали. Однажды поздней осенью, это было в пятом классе, их с Метлой потеряли. Они добрались до ближайшего причала, спустили на воду катер сторожа, болтавшийся на приколе. У них никак не выходило установить грот-мачту. Они ее заранее купили вскладчину в магазине "Сделай сам". Копили деньги от обедов два месяца. Оставалось приклеить ее подножку к дну лодки, а клей застывал на ветру. Парус, алый, свернутый, из того же набора, лежал рядом в рюкзаке. Провозились долго.
Когда они, посинев от холодного ветра со снегом, двумя узлами наскоро прихватили парус, он вырвался из рук, заметался на ветру, заполыхал на фоне серого дня... Красиво... Попрыгали в катер, оттолкнулись от берега... Не тут-то было. Сторож уже вытягивал катер лебедкой...
"Ну ладно, бывай, я домой. Уже поздно", - виновато написал Гришин.
Он увидел только теперь, что у Метелкина залегли серые круги под глазами, устал.
Зря он пришел. Но Метла обижался, когда вспоминали о его недуге. Ругался и писал длинные монологи, что не требуется его беречь, что он уже вырос, что устает он больше всего тогда, когда никому не нужен. Вот и сейчас он быстро написал.
"Сегодня всю ночь не спал, думал, как это будет, когда люди научатся общаться мысленно. Представляешь, Гриня?! Даже если бы и говорить могли, а порой ведь не выскажешь! Вот тебя распирает от невысказанного, ты еще сам не понял, от чего, но распирает, а понять тебя не могут. Нелепости творишь, только плечами пожать, у виска подкрутить. А тут раз, и понимание, что человек-то дурак и просто влюбился, оказывается. Или что он не виноват, а его оговорили так, что не отмоешься! Или что ему радостно отчего-то... Или у него горе, и не лезьте к нему все, дайте ему фору, подождите... Или еще что!.."
Гришин встал уже и топтался у выхода. Молчал. Да и что он мог сказать, знал он что Метелкин может так часами шпарить, на высокой ноте, на разрыв. А у него ступор, ибо что можно ответить на такое. Это ведь сложный вопрос. Ведь сколько глупостей порой вьется в голове. Да и о том, что для него важно, он мог только молчать. Ему надо пережить, только потом он сможет говорить... Да и вообще. Может, иногда и надо помолчать. Он вспомнил, как тогда разозлился на сторожа на набережной... А какая непогода тогда разыгралась. Да их просто бы перевернуло сразу, если бы они только отошли от берега...
Метла вскинул на него свои подслеповатые восторженные глаза.
"Это сложный вопрос. Кажется, я не готов к прекрасному будущему, Метла. Но я буду думать. Короче, спишемся", - написал Гришин.
"Привыкнешь, к хорошему быстро привыкаешь!" - сочувственно резюмировал Метелкин.
"Так все говорят", - кивнул Гришин.
И, похлопав друга по плечу, ушел.
На улице было пустынно, серо, как и бывает всегда перед рассветом. Проехал первый трамвай. Хотелось спать, кошка сидела за пазухой, не подавая признаков жизни. Какая-то кошка путешественница попалась, едет себе и едет.
Пока шел, бросил дозвон Ларе. И не услышал привычное: "Напишите, пожалуйста, в чатик". Остановился и опять позвонил. И опять не услышал. Промаршировал туда-сюда на месте, покружил бесцельно. Как тот искин.
Тревога мутная, непонятная стала расти снежным комом. Ну всегда отвечала. Ему - всегда. Какая-то молчаливая такая ниточка была. И вот тишина, даже искин молчит.
"Потом окажется, что искин заблокировался, отключился, еще какая-нибудь ерунда. Пусть все будет хорошо".
Побежал домой к Ларе. Спотыкался, чуть не улетел в кювет пару раз. Уже у Лариного подъезда вспомнил, что искин может не открыть ему домофон, а Лара почему-то не отвечает...
Никто и не открыл.
Гришин побежал домой к себе. Два квартала гнал галопом, или рысью, или черт знает чем. Выдохся насмерть. Почему посмотрел наверх, сам не знал, что там могло измениться... Но окна светились.
Он вбежал на свой этаж, открыл дверь.
Всё как обычно в такое раннее утро. Сумрачно, только на кухне горел свет. Шумел, закипая, чайник. Пиликнуло сообщение от Лары:
"Закрутилась совсем, вторую неделю ищу маме собакина, похожего на Брушу. У тебя же сегодня день рождения".
Гришин молчал, прочитав. Надо бы ответить. Что ответить? Кошка под курткой затарахтела.
Лара вышла и с удивлением посмотрела на него, подумав, что он не услышал сообщение.
Гришин улыбался. Не хотелось что-то писать, суетиться. Было сонно и тихо, и он будто распухал от нежности - к этому серому рассвету, деревьям мокрым, свисающим с неба и мокнущим в лужах, к звуку закипающего чайника, к Лариному сообщению и самой Ларе в этом ее домашнем платье со смешными рукавами, которые она называла крылышки. И распухал, кажется, всё больше. Нет, это кошка выбиралась из-за пазухи.