Они шли, танцуя. Юбки кружились вокруг тонких, стройных ног танцовщиц. Глиняные сабо стучали по мостовой. Танцовщицы, лёгкие и грациозные, вскидывали руки вверх и хлопали маленькими, крепкими ладонями. Подпрыгивали и, улыбаясь друг другу, вскрикивали:
- Хоп!
И делали поворот.
- Хоп!
И ещё раз.
Останавливались и церемонно шли рядом с кавалерами, не сводившими с них голубых блестящих глаз. Плечами едва касались друг друга, но ещё поворот и, казалось, ветер поднимал стаю разноцветных листьев и принимался кружить и тасовать их над мостовой.
Узкая лента дороги, зажатая приземистыми домами с обеих сторон, еле вмещала в себя артистов, прощающихся с городом, и его жителей, заворожёно следующих за ними вдоль каменных, поросших мхом стен. Жители бросали артистам унылые осенние цветы, вся дорога была усыпана их блёклыми лепестками.
Главный дар города - кожаный мешок, брякающий монетами, - достался хозяину артистов Петеру, молодому парню, и висел у него на шее. Петер двигался впереди танцовщиц, играя на глиняной дудке. Ветер ерошил длинные, тёмные волосы, схваченные тесьмой. Камзол его был богат, но сильно изношен. Кожаные штаны для верховой езды - хороши, да стары и изрядно потёрты. Лицо Петера казалось спокойным и отрешённым. Будто вот он - с артистами, ведёт их своей музыкой, и в то же время словно не с ними. Но странным образом он был похож на своих артистов, что-то неуловимо одинаковое проглядывало в его и их движениях. Они были словно связаны невидимыми нитями, и казалось, именно поэтому им так удаются эти пируэты и волшебные завораживающие движения.
Пальцы Петера умело бегали по пустотелому инструменту, по его отверстиям, и очень хорошо знали, где надо перехватить, а где отпустить совсем немного, чтобы звук чарующий и звонкий лился и будоражил его артистов. А зрителей не отпускал подольше, чтобы они до самой городской стены обгоняли его и кидали в мешок позеленевшие медяки, отполированные пальцами золотые монеты, и толстые, славные на ощупь серебряные.
Несколько артистов шли следом за танцующими, важно и спокойно окидывая бирюзовыми глазами толпу. Глиняные белёные лица блестели глазурью. Двое на плечах несли шест, на котором третий крутил сальто. Вот он остановился и замер, запрокинув глиняную аккуратную голову, стройный, радостный своим мастерством, довольный и гордый своей удивительностью.
Завершала шумную процессию дощатая повозка. Её широкие бока сильно провисали на поворотах, глиняный возница равнодушно покачивался на высоком сиденье. Его лицо было незатейливым и казалось грустным.
А пальцы Петера вдруг словно взбесились и принялись прыгать по дудочке, начав выбивать из неё одно дикое коленце за другим, ускоряя ритм. Коленца до странности всё больше напоминали барабанную дробь, а то вдруг становились сиплыми, длинными и томительными. Но пальцы Петера вновь пускались в бешеный пляс, и становилось ясно, что сейчас что-то будет, вот сейчас... ведь город был щедр, и артисты порадуют его на прощание.
Петер же играл, глаза его насмешливые и спокойные смотрели поверх голов, на осеннее небо, на плывущие по нему низкие тучи, на выглянувшее солнце, не греющее уже совсем.
Взбудораженные горожане теснились, принялись забираться на маленькие балкончики в надежде не пропустить новый трюк. Прыгун на шесте улыбался и сверкал на солнце. Поднял руки.
- Хоп! - тихим баритоном сказал артист внизу, у самого шеста, складывая руки в замок одновременно со своим соседом, приседая и склоняясь перед одной из танцовщиц.
Она легко взлетела в сильных руках. Перелетела через головы ахнувших зрителей, перевернувшись в воздухе, яркая, будто растрепавшийся на ветру цветок мальвы, и оказалась на сцепленных в замок руках прыгуна. И замерла, задиристо вздёрнув гладкий, красивый подбородок.
- Хоп! - улыбнулся толпе прыгун.
И глиняная девушка мягко спружинила на его руках, перевернулась через голову и спрыгнула на шест. Прыгун улыбнулся ей.
Она принялась крутить фуэтэ, ловко отталкиваясь ногой в белом трико. Зрители кричали и аплодировали. Не сводили глаз с гладких глиняных ножек, с глиняной юбки, выкрашенной в цвет бордовой мальвы, и делавшей вокруг ног танцовщицы восхитительный ах.
- Браво! - кричали зрители, а сами с любопытством и страхом оглядывались на Петера.
Колдовство, как есть колдовство. Отец на большие праздники вывозил на площадь этих дьявольски красивых кукол, а теперь и сын туда же.
А Петер невозмутимо заиграл прежнюю пастушью мелодию и пошёл вперёд. Театр покатился за хозяином вслед, танцуя, хлопая в ладоши, кружась и подпрыгивая. Зрители долго ещё бежали за ними, пытаясь повторять движения. Мальчишки раскидывали руки и шли колесом по дороге, падали, смеялись и вскакивали, бежали вновь.
Но понемногу толпа редела. Музыка стала тише. Потому что у самых городских ворот Петер пропустил артистов вперёд, забрался в повозку, и его теперь было еле слышно из-за дощатых размалёванных стен.
Пошёл дождь, пёстрые одежды артистов и танцоров намокли. Краски на глине, запечённые в глазури, стали ярче, показались старыми-старыми. Струйки дождя текли по улыбающимся белым лицам с голубыми глазами, и их становилось жаль, а глиняные юбки и жакеты, похожие на колокольчики, отчего-то начинали напоминать домашнюю утварь...
Ворота закрылись, выпустив театр. Петер выдал витиеватую завитушку на дудке, и спрятал инструмент за пазуху. Артисты перестали танцевать, возница слез с козел, они потянулись к повозке. Все девятнадцать кукол забрались по очереди и исчезли за пологом, как если бы они там ложились штабелями, ровными рядами. И затихали послушно.
Петер прислушался к тому, что происходило сзади. Ни звука, ни движения. Только придорожные кусты шумели листвой. Парень тронул поводья, и Пепа, серая кобыла в яблоках - старая, отходившая своё в экипаже городского аптекаря, потом - в мрачном эскорте смотрителя кладбища, а теперь за гроши доставшаяся молодому Петеру, - потрусила быстрее.
До ночи нужно было успеть проехать много миль, чтобы ночевать не под открытым небом в поле, а в тепле, у очага. Чтобы успеть отправить старого Гюйенса к трактирщику за мясом и вином, чтобы вытянуться и выспаться, наконец, на кровати, а не в этой дощатой, открытой всем ветрам, колымаге...
Куклы лежали перед ним в большом коробе. Куклы как куклы. Двадцать штук. Около метра ростом, танцовщицы - чуть поменьше. Что оказывалось очень удобно при укладывании кукол в короб, боком, голова к ногам соседа. Очень плотно. Удивительным образом край юбок танцовщиц совпадал с краем жакетов артистов и гимнастов. Один кучер, один слуга, и восемнадцать танцоров и артистов. Обычные глиняные куклы. Сейчас в них не было ничего непонятного. Глина, краски, форма. Хрупкие и изящные.
Каждый раз, когда Петер принимался их мыть после выступления, он боялся, что какая-нибудь кукла выскользнет из мокрых, мыльных рук. Он рассматривал глиняных человечков и не находил ничего, что могло бы испугать. Жутко становилось тогда, когда они начинали шевелиться. А потом танцевать. Эти их пируэты и па, кульбиты и сальто. Непостижимо. Но глина не трескалась, краска не облетала, и каждый раз замирало сердце, когда какая-нибудь танцовщица вдруг падала... и оставалась цела. Дьявольщина. Или всё-таки волшебство. Слушались они лишь хозяина или того, кому были принесены им в дар. Помнится, отец тогда бросил странную фразу:
- Они так воспитаны.
И отказался наотрез пояснять, буркнув лишь, что "ничего не смыслит в кукольном ремесле. Это Проспер, кузен, был мастак. Все говорили, что он колдун, а я думаю, что - алхимик..."
И каждый раз, глядя на то, как работают куклы, Петер в очередной раз жалел, что принял их в дар. Он боялся их, боялся себя.
Петер отвернулся и пошевелил поленья в камине. Огромные и толстые, они прогорели в середине, и стало опять холодно. Старый большой фамильный дом Петеру всегда помнился холодным. Но он привык не замечать этого. Когда-то здесь жила большая семья. По тёмным коридорам нельзя было пройти и не встретить бегущего в кухню слугу. Или горничную, перестилающую кружевные простыни, - в проёме открытой, высокой двери, или как всегда озабоченную делами мать. Муж, двое сыновей, большой дом и больное сердце, как оказалось потом, вызывали на её лице маску вечной усталости. Но Петер до сих пор помнил её добрые сказки и аромат лаванды, шедший от её рук, поправлявших у него подушку или подсовывающих под него одеяло, чтобы было теплее.
Куклы были в доме всегда. Дети знали, что кукол брать нельзя, если они лежат в коробе. Нельзя забираться в короб, когда он стоит пустой. Но взрослые всегда запрещают то, что им непонятно и удивительно, пугает и кажется опасным.
- Станете куклой, - коротко ответил отец, когда старший брат Оливер спросил его, почему.
Но Петер знал, что это неправда. Он часто забирался в короб, даже когда куклы были там. Первый раз он попробовал позвать Иткинса, прыгуна на шесте, пойти поиграть с ним. Но Иткинс почему-то так и не ответил.
Имена куклам Петер дал не всем, а только тем, с которыми ему довелось поиграть. Или сходить на охоту. Отец часто брал прыгуна и гимнастов загонщиками лис и кабанов. Приказывал переодеть их. Куклы быстро научились, переняли ухватки охотников. Их красные одежды мелькали среди осенней листвы. Сосредоточенные глиняные лица переставали улыбаться и выражали неподдельный азарт. А однажды Иткинс в азарте очень легко, одним движением рук, свернул шею подсвинку. Он тогда горделиво вскинул свою аккуратную голову, правую руку и крикнул:
- Хоп!
После этого случая отец перестал брать кукол на охоту. Он долго не доставал их из короба. И Петер помнил, что они с братом очень скучали.
А потом началась война, принёсшая столько горя. Запомнилось непроходящее выражение страха и предчувствия беды на лице матери, постоянный лязг оружия во дворе, гудение печи в кузнице, люди, озабоченно снующие во множестве, и он сам, жадно вдыхающий запахи ночных костров, тревоги и ожидания.
Король потребовал помощь от своих вассалов. И отец и старший брат, собрав и вооружив отряд конников, отправились воевать. Отец перед отъездом позвал Петера и принёс ему в дар куклы. Разве Петер мог бы отказать отцу тогда.
- Береги мать и защищай дом, - сказал отец, посмотрев сыну в глаза. - Мы не очень богаты, и я оставляю вам скудный запас зерна на зиму, пустые кладовые и трёх самых негодных жеребцов в стойлах. Однако мне нужно кормить войско. Но я оставляю тебе кукол. Они достались мне в дар от Проспера Угрюмого. Проспер, кузен по линии моей матери, долгое время жил в уединении, где-то в лесах Олезии. И умер там же. От него осталось много странных вещей. Некоторые из них он раздарил по родственникам и друзьям. А некоторые пропали. Кукол мне привёз старый слуга Проспера и передал с сопроводительным письмом. Письмо длинное и поучительное, - тут отец задумчиво уставился в окно, по которому текли струи дождя, и проворчал: - О том, как нужно жить, чтобы закончить свои дни в полном одиночестве и забвении. Это можно читать длинными, зимними вечерами на ночь. И потом никогда в жизни не поступать так. - Отец опять посмотрел на Петера: - В конце письма постскриптум. Прочти со слов "Эти куклы" до "не учи их злу, дорогой кузен". Дальше идёт про долг, это тебя не касается.
Петер взял истёртый руками лист плотной бумаги с фамильным гербом в углу и прочитал:
"Эти куклы, они не добрые и не злые, дорогой кузен. Они отражение. Но я дарю их тебе не для того, чтобы ты смотрелся в них. Я не выжил ещё из ума, даже не надейся! Я отдаю тебе, чтобы ты их берёг. Они дороги мне как дети. Если ты будешь их любить и беречь, будешь им добрым хозяином, они ответят тебе тем же. Они как глина. Лепи из них всё, что душе твоей угодно. Они хорошо слушаются музыки, но и доброго слова твоего для них будет достаточно. Захочешь, они научатся петь и танцевать, пожелаешь, они пойдут и подстрелят для тебя фазана, и у тебя и твоей семьи будет сытный ужин. Тебе нужно всего лишь научить их этому. Только не учи их злу, не учи их злу, дорогой кузен..."
- Я их боялся, - проговорил отец, когда Петер закончил читать письмо, - может быть, так, как боятся услышать о себе правду. Но я стар, брюзглив, моё сердце переполнено обидами и желчью. Ты ещё молод, сынок, и твоя душа не накопила горечи. Пусть эти куклы будут добрыми помощниками вам с матерью. Теперь они твои. Мне больше нечего оставить вам в это трудное время. Я покидаю вас с тяжёлым сердцем...
Война кончилась через три года, а отец с братом так и не вернулись. За это время Петер понял, что он ничего не смыслит в земледелии и скотоводстве. Но пользуясь тем, что они с братом получили хорошее образование от матери и военную выучку от отца, некоторое время ходил по богатым домам и давал уроки музыки, танцев и фехтования, а вечерами всё чаще стал пропадать в подвале дома, где стоял большой короб с куклами.
В этот раз Иткинс сразу открыл глаза, лишь только Петер позвал его. Глиняная кукла со вниманием и доброжелательностью уставилась на Петера.
- Здравствуй, Иткинс, - сказал Петер, разглядывая куклу.
Кукла тоже будто разглядывала его. Петер подумал: "Отражение... Надо же. Не знаю, с чего начать". И повторил вслух:
- Совершенно не знаю, с чего начать, Иткинс.
Иткинс по-прежнему смотрел и молчал.
- Мы с вами будем выступать, - проговорил Петер. - Будем сочинять гимнастические номера, танцевать. Под музыку. Только вот я ещё не решил, что это будет - пастушья флейта или скрипка. А, может быть, и то, и другое...
Иткинс молчал.
- Слышишь ли ты меня, друг мой Иткинс? - грустно усмехнулся Петер, похоже, он напридумывал себе всякого о чудесности этих игрушек, а на самом деле, ничего и нет.
- Слышу, Петер, - голос Иткинса повторил интонации нового хозяина очень близко.
Петер радостно рассмеялся. Но радость быстро угасла, и он продолжил разглядывать разглядывавшую его куклу. Было не по себе. Это раздражало. Но отчего-то захотелось скрыть это раздражение. Петер опять улыбнулся. Кажется, он начинал понимать, что значит отражение...
Мать не пережила и половины первого мирного лета. Долго зачем-то умоляла Петера подарить кукол ей. И тихо умерла во сне тёплой июльской ночью.
Похоронив мать, Петер стал пропадать в подвале родительского дома с утра до вечера. Никто не досаждал ему непонятными утверждениями, что находиться с куклами так долго нельзя, что надо помнить, как Иткинс тогда на охоте... да, да, бедный кабанчик... грустно улыбался Петер.
Музыка, то весёлая, то грустная, то скрипичная карусель, то пастушья флейта, заставляла оказавшихся поблизости путников оглядываться на мрачное запущенное поместье.
Время шло. И куклы всё больше становились похожи на деятельных, весёлых, маленьких человечков.
Иногда Петеру казалось, что перед ним просто чудесные куклы, похожие на механическую игрушку из лавки старьёвщика.
Бывало, конечно, что его охватывало и раздражение на глупое молчание розовощёкой танцовщицы Лизхен, или на тупое непонимание здоровяка, несущего шест - Сюткинса, или заигрывающие гримаски улыбчивой Пэм... он всем им дал имена.
Но чаще они казались ему детьми, которые радуются его приходу, как цветы радуются лучам солнца на рассвете. Робкие, неумелые улыбки освещали глиняные белёные лица. Они стали даже смеяться.
А однажды Иткинс, завершив двойное сальто на шесте, сказал "Хоп!" и улыбнулся, посмотрев на Петера. Петер в эту минуту сидел, задумавшись, и был очень далеко от кукол и этого подвала. Он вновь и вновь думал о том, как уныла и скучна эта жизнь, как хочется ему вырваться, вскочить на хорошего коня и лететь, лететь по осеннему лесу, куда глаза глядят. Только бы подальше отсюда.
Иткинс принялся методично повторять трюк. Опять сказал "Хоп!" и посмотрел на Петера.
И вновь принялся повторять. Артисты все остановились и теперь смотрели на хозяина.
Петер заметил, наконец, что что-то происходит, и увидел, как Иткинс снова и снова прокручивал трюк. Да ведь он ждёт похвалы! Отчего-то мутной горячей волной охватило раздражение на эти уставившиеся на него лица. Идиоты. Вчера вечером Петер похвалил за ловкость Мьюса, похлопав того по плечу. И теперь Иткинс ждёт того же - одобрения. А если он, Петер, не хвалит, значит, надо добиться этого, и прыгун повторяет ещё и ещё раз. Но... Чувство раздражения вдруг сменилось жалостью.
- Сегодня, Иткинс, у тебя получилось особенно хорошо! - задумчиво проговорил Петер.
Да он смущён! Вспыхнувшее улыбкой глиняное лицо Иткинса ясно говорило об этом. А рад-то, сияет, как тот золотой, начищенный менялой до блеска. Невероятно. Петер покачал головой, а вслух добавил:
- Думаю, мы готовы к выступлению! Завтра встанем пораньше, погрузимся, и в путь. После полудня доберёмся до Литтлвиля и дадим представление. И уже завтра у меня будет мясо на ужин, а для вас я прикажу натопить соседние комнаты, и вы не будете больше спать в этой тесной коробке. Но всё будет завтра. А теперь спать, спать, спать!
Куклы зашумели, принялись оглядываться друг на друга, кто-то даже хлопнул соседа по плечу, раздался женский смех, затаённый и робкий. А Петер видел в каждом из них отражение себя. Они делали это каждый на свой лад - пытались откинуть упавшие на лоб волосы, улыбнуться краешком губ, недовольно нахмуриться, выдохнуть раздражённо и сдержать гнев... Петер смутился, отчего-то вспомнил отца с матерью. Как мама растроганно со слезами на глазах слушала их первые с братом этюды на клавесине, как отец с нарочитой суровостью смотрел на ладную посадку сыновей в седле, и левый уголок губ его предательски дрожал.
"Они, как дети", - в который раз сказал себе Петер, и ему стало страшно, когда он вспомнил Иткинса с кабаном в руке.
Кажется, он понял, почему отец перестал тогда вынимать кукол из короба.
Но ведь он их не учит ничему плохому. Заработать побольше денег и уехать отсюда - это всё, чего он хотел. Уехать подальше от этих унылых мест, скучных обывателей, бедных невест и долговых листов. Купить хорошего коня и оружие, а хороший меч стоит двух коней... и в путь. Добраться до столицы, сесть на корабль, идущий к Южному Архипелагу. Там наняться рыцарем и тогда... тогда... тогда всё будет по-другому.
Сегодня Петер решил сделать выходной. Послать всё к чертям и остаться дома. Надоело колесить по стране. Дуешь в дудку или пиликаешь на скрипице, всё одно - к вечеру валишься с ног от усталости. А тут ещё надо мыть кукол. И придумывать всё новые и новые трюки. Иначе толпу не заставишь платить.
Петер сидел в библиотеке, накинув отцовский волчий жилет, и, высыпав из мешка деньги на стол. Быстро рассортировал их пальцем: медяки, их было больше всего, золотые - жалкая горсть, и серебряные. Хватало оплатить долги хозяину трактира, где Петер заказывал обед, и портному - за починку зимнего плаща. Петер откинулся в любимом отцовском кресле и задумчиво стал смотреть на сад, мокнущий под дождём со снегом. Голые ветви мотались на ветру.
В библиотеке, узкой комнате, выходящей в сад всеми четырьмя окнами, сейчас было сумрачно. Горел камин, но тепла от сырых дров было мало.
"Хорошо, что остались дома. Опять бы дождь заливался во флейту, она бы фальшивила, скрипка бы расстроилась, и я бы злился, и стал бы опять ругаться. Как вчера. Нехорошо получилось. Совпало или нет... эта драка Иткинса с Мьюсом. Мне совсем не хочется их отправлять в короб, когда мы дома. Но иначе было никак, думал, они расколотят друг другу головы. Отражение отражением, а сила у них нечеловеческая. Видимо, кузен Проспер использовал их и для работы по дому. А что? При такой силище они и дров нарубят, и воды натаскают... А вот отраженьицем они могут быть, судя по всему, хоть чьим. Вон Гюйенс... лихо бранится... а словечки-то все от трактирщика".
В дверь позвонили. Звук старого колокола дополз до библиотеки по длинным коридорам, потом послышались шаги Гюйенса. И вот слуга вошёл. Лицо этой куклы было простым, небелёным, а две очень тёмные борозды возле носа и рта говорили, что он по замыслу творца стар. Гюйенс не принимал участия в танцах и акробатике, он лишь сидел и смотрел на происходящее. Но легко запоминал всё, что просил сделать его Петер. И так же легко повторял потом сам. Так он научился ходить на рынок за овощами, в лавку мясника. Он путался в том, как разложить приборы на обеденном столе, но отлично запоминал, как торгуются покупатели и как прогоняет попрошаек мясник Трамс. Гюйенс приходил домой и, растапливая камин в большой зале, покрикивал на прыгавшего там Иткинса или на кружившуюся Луизу:
А интонации, сытые и брюзгливые, не спутаешь ни с кем - мистер Трамс, собственной персоной.
Куклы смеялись над Гюйенсом. И он сам смеялся. Это был добрый старик. А однажды он не вернулся из лавки. Петер вечером нашёл его возле дома окоченевшего и холодного. Остывший кусок глины. Принёс домой. Куклы столпились вокруг. Серьёзные их лица, как головки подсолнухов к светилу, были обращены к Петеру, они ждали, что вот хозяин сейчас всё объяснит, всё разъяснится легко и просто.
В руках хозяина Гюйенс будто согрелся. Глиняное туловище обмякло, руки, ноги обвисли. И старик очнулся. Открыл глаза, настойчиво стал барахтаться и просить отпустить его. Оказавшись на ногах, он прошёл мимо всех и лёг в короб, лицом к стене.
- Что произошло, Гюйенс? - попытался расспросить его Петер.
Но старик так ничего тогда и не сказал.
Сейчас лицо Гюйенса был таким же, как в тот вечер. Глиняным, таким, с каким достаёшь куклу из короба. Каменная маска.
- Гость не представился? - задумчиво глядя на него, спросил Петер.
Гости к нему давно не ходят. Через прорехи нищеты легко вываливаются и добрые когда-то знакомые, и хорошие как будто друзья. Остаются те, кого не принято называть гостями.
Но Петер знал, что Вик уехал в город в надежде продать свои картины, Сиез нанялся матросом на корабль, идущий на Южный Архипелаг, и с тех пор о нём давно не было известий. Луиза... её именем он назвал свою самую любимую танцовщицу.
Куклы одинаковые, словно отлитые в одной форме, отчего-то со временем приобрели разные привычки, по-разному смеялись, даже в танце следовали разным, своим каким-то, правилам. Одна умела хорошо повторять, но не могла быть ведущей, другая отлично перелетала на шест, третья - падала неизменно на третьей попытке и поэтому чаще участвовала в массовке. Кукла Луиза смеялась, как Луиза Макдафф, даже улыбка у неё была та же - украдкой. Но Луиза не придёт вот так, запросто. Видел её Петер редко. Они иногда встречались, когда утром Петер выезжал из города на своей повозке.
- Доброе утро, мистер Деррик, - неизменно отвечала Луиза, глаза её также улыбались.
Знакомство их оказалось коротким. На лисьей охоте, ещё с отцом и братом. Петеру тогда было пятнадцать лет. Последняя мирная осень. Звуки охотничьего рожка слышались в лесу. Крики загонщиков и лай собак. Красные сюртуки охотников мелькали среди деревьев. Луиза гарцевала на отменном гнедом жеребце. Сидела в седле по-мужски и была в очаровательном костюме наездницы. От мороза щёки разрумянились, пряди волос выбились из-под капора. Она хорошо держалась в седле. И, пустив лошадей вскачь, они забыли и про охоту, и про то, что матери их уже давно ищут. Смеялись и следили друг за другом, оборачиваясь и обгоняя. Потом смеялись и, сбавив ход, ехали бок о бок и важно, как взрослые, обсуждали охоту, заспорили о том, что лис жалко.
- Собаки рвут лису, это ужасно! Отец говорит, что нужно запретить псовую охот на лис, - Луиза возмущённо пожимала плечами.
- Но если лиса попадает в курятник, то не уйдёт, пока не перепортит всех кур! - солидно повторял Петер слова отца и уворачивался от ветвей...
Казалось, это было в другой жизни. Было давно и больше с тех пор они не разговаривали так близко.
Но Петер с удивлением ловил себя на том, что думает о ней иногда, что пытается представить, что думает Луиза о нём сейчас, вот сейчас, когда он приветствует её, когда улыбается ей. Злился, не зная, отталкивает ли её его бедность, его размалёванная красками повозка и эти непонятные куклы... И вдруг отмечал, как темнеют её глаза при встрече с его глазами, как она смотрит с любопытством и ещё чем-то неуловимым, от чего радостно замирало сердце. Однако, раскланявшись, они отправлялись оба по своим делам.
А вчера в лавке галантерейщика, где Петер покупал краски, он услышал о том, что Луиза выходит замуж.
"Ну вот... - растеряно подумал он, обида, горькая и какая-то детская своей беспомощностью подступила к горлу, - и Луиза меня оставляет. Отец, брат, потом мама... Вик... Сиез... Теперь Луиза. Эта нищета, ненавижу её..."
Он шёл по старому саду. Деревья трещали над головой, гудели тяжёло и надсадно. Листва засыпала толстым пёстрым ковром дорожки, заросшие травой клумбы. Петер дошёл до реки. Долго стоял, уставившись на холодную свинцовую воду.
"Но ты сам виноват, Петер, - шептало ему его "я", ехидно хихикая, - ты, только ты мог всё изменить, и Луиза Макдафф была бы твоей, улыбалась только тебе, ждала бы тебя дома и родила бы тебе сына... Ты же всё играешь со своими куклами... Но как?! - злился Петер. - Как я мог привести её в этот дом, где нищета выглядывает из всех щелей?! Луиза, красавица Луиза, она бы не стала жить в такой бедности... - а "я" усмехалось в ответ и тянуло назойливо: - Это неправда, Петер. Ведь ты не хотел брака, ты не хотел сына, ты вообще никогда про это не думал. А как же Южный Архипелаг? Или ты забыл? А между тем, денег накоплено достаточно для покупки хорошего коня и оружия. Пора, Петер, пора! Зачем тебе эта простушка Луиза из Литтлвилля? Ты заскучаешь, не добравшись и до середины второго дня тихого семейного болота, будешь смотреть на отцовские доспехи и жалеть, слышишь, жалеть об упущенном!"
Река равнодушно катила свои воды, ветер набирал силу, ероша рябью волны. Парень поднял воротник и передёрнулся от холода.
"К ночи будет буря. Кажется, представление опять придётся отложить. Но послезавтра надо ехать. Иткинс хорошо делает новый трюк. А что, если отыграть, как Луиза падает с шеста. Они же не разбиваются. Пока толпа об этом не знает, можно попробовать. Денег всё ещё мало, мало, отвратительно мало! Нужно всё продумать".
Он отправился домой. Попросил Гюйенса сходить в трактир и принести жаркого с картофелем, пирог со сливами, вина и пряностей, и приготовить ему глинтвейн.
Потом до глубокой ночи сидел у камина. Куклы спали в своём коробе. Ему так и не удалось их приучить спать по-другому. А Петер, вытянув ноги к огню, закрыв глаза, опять летел на коне. По осеннему лесу. По дороге вдоль убранного поля. Прочь от Литтлвилля. Прочь... Цокот копыт, ветер. Он пришпоривал коня, а тот послушно прибавлял ход...
- Так кто пришёл, Гюйенс? - переспросил Петер.
Воспоминания лишь испортили и без того плохое настроение. Ещё этот гость.
- Тот, кто хотел меня продать.
Петер удивлённо посмотрел на слугу. Так вот почему тогда он нашёл его в таком состоянии.
- Продать? - и расхохотался вдруг. - Идиот не знал, что вас нельзя продать!
- Идиот не знал, - повторил Гюйенс, преданно глядя на хозяина.
- Так чего он хочет в этот раз?! Он надеется, что я ему вас подарю?
- Он сказал, что хочет видеть вас, мастер.
Петер размышлял пару мгновений и сказал:
- Зови его, Гюйенс.
- Это плохой человек, мастер.
А интонации, мой Бог, эти интонации повторяли точь-в-точь его, когда он учил Гюйенса, что тот или иной человек плох, очень зол, или вздорен, когда он объяснял кукле, как вести себя на улице, к каким людям можно обращаться без опаски, а к каким - нельзя даже подходить. "Это плохой человек, Гюйенс", - говорил он слуге.
Петер усмехнулся и сказал, мягко и настойчиво:
- Ты не должен учить меня, Гюйенс. Не делай больше так. И пригласи сюда гостя.
- Да, мастер.
Гость оказался вертлявым малым, с бегающими глазами. Лицо его и манеры вызывали недоверие, а костюм был безупречен. Гость представился мистером Китом. Но он мог и не делать этого, Петер его знал. Но кто не знает в округе театр мистера Кита!
А мистер Кит, то усмехался, когда приветствовал Петера, то кривился, будто у него ноет зуб, а то вдруг застывал и взглядом небольших пронзительных глазок сверлил Петера.
- Так как? Что скажете, мистер Деррик? Что вам в этих старых куклах? А я вам предлагаю хорошую сделку. Соглашайтесь!
Он говорил теперь в спину Петеру. Тот отвернулся сразу, как гость рассказал о своём предложении. Отвернулся, потому что предложение неожиданно захватило его. Отдать кукол в работники, что могло быть проще? Сказать им, что они впредь должны работать на этого господина, а он, Петер, будет получать часть того, что они заработают. Что в этом плохого?! Он отремонтирует дом. Сменит экипаж. У него будет прислуга, а не один единственный Гюйенс. Наконец, купит хороших лошадей и оружие. И тогда, тогда можно отправиться в путь. Конечно, прежде потребовав вернуть кукол, для этого достаточно сказать им, чтобы они вернулись... Но где-то в душе копошилось сомнение и он повернулся и спросил:
- Что должны будут делать куклы?
- О! Ничего предосудительного, уверяю вас. Впрочем, мне не хотелось бы раскрывать секреты. В самом деле, зачем вы будете отдавать мне их, если сможете без меня зарабатывать на этом деньги...
Он, чёрт возьми, прав.
- Хорошо! - резко сказал Петер, обрывая гостя. - Объясните мне одно, почему вы хотели продать то, что принадлежит не вам? Гюйенса. Он мне всё рассказал, конечно.
- Глупый старик не понял! - брови мистера Кита насмешливо вскинулись вверх. Этот мальчишка, мистер Деррик, изо всех сил пытался казаться взрослым. - Я спас его! Увидев, как двое идут сзади куклы, подхватил старика и понёс, хотел отдать вам, - мистер Кит усмехнулся, - а он взял и закоченел. Ну, так как, каков будет ваш окончательный ответ?
"Закоченел, да, именно так это и происходит",- подумал Петер.
Куклы вдруг встали у него перед глазами, все двадцать, как они обычно собирались возле него и слушали, обратив в ожидании лица. Незатейливые и преданные, готовые за него в огонь и в воду. Они сделают ради него всё, что угодно, даже убьют. Да, даже убьют. Этот мистер Кит... Чего только не рассказывают про его театр. Воры и попрошайки. Может быть, он заставит кукол обчищать карманы... или дома... это очень удобно при их росте. И, конечно, он врёт, и он хотел украсть Гюйенса. Но неожиданный результат озадачил его.
- И поэтому вы бросили его на берегу реки, - усмехнулся Петер, - мой ответ "нет". У меня другие планы, мистер Кит. Прошу меня извинить.
"Ты, идиот, ещё просишь прощения у этого проходимца! Да он смеётся над тобой, делая такое предложение, он видит твою нищету и издевается над твоей важностью!"
- Что ж, - криво усмехнулся гость, - как вам будет угодно, мистер Деррик, как вам будет угодно! Но лучше было бы для вас согласиться, право. Двум театрам будет тесно...
- Прощайте, - сухо оборвал его Петер, - Гюйенс проводит вас.
После ухода гостя, Петер долго стоял перед окном. Его мрачный взгляд будто что-то искал и не находил в заброшенности и пустоте сада, в серости дня, в ворохе ржаво-коричневых листьев. Деревья стояли голые, мокрые и чистые, от долгих дождей и первых заморозков. А на низком серо-чёрном небе образовалась проталина. Клочок синевы, будто зацепившийся за ветви деревьев. Но вот ветер смял и его, чёрно-серое полчище окружило со всех флангов и погнало на юг...
Музыка лилась сегодня особенно легко. Пастушья флейта то ныла, бередя душу, а то срывалась, заставляла приплясывать толпу.
День был ясный и холодный. Зрители подтягивались с неохотой. С трудом покидая тёплые дома. Кутаясь в неуклюжие зимние одежды, согревая дыханием пальцы. Но им радостно было смотреть на яркие платья танцовщиц, крепкие тела гимнастов, ловко строящие живые пирамиды. Это "хоп" заставляло замирать и в восхищении ждать, и ахать, когда хрупкие куклы отчаянно и очертя голову летели вниз.
Сегодня Иткинс был особенно торжественен. Он стоял наверху пирамиды из пяти гимнастов. Его горделивый взгляд скользил по головам зрителей. Рука вверх, и звучит тихое:
- Хоп!
Ноги прыгуна мягко пружинят, руки гимнастов внизу не шевельнутся, глаза их серьёзны. Губы тихо повторяют:
- Хоп!
Сальто. Рука вверх.
- Хоп!
Двойное сальто.
- Хоп!
Двойное сальто и полёт вниз. Зритель замирает. Женщины прижимают ладони к губам, сдерживая крик, боясь помешать. Иткинс замирает на шесте, сильно просев и выпрямившись. Рука вверх. Глаза обводят толпу. Голова победно запрокинута.
- Хоп!
Он оборачивается и ищет глазами Петера. Находит. Петер лишь делает знак одобрения глазами, продолжая играть.
Толпа кричит и волнуется. А на верхушке пирамиды уже Луиза. Танцовщица, гибкая и тонкая, кружится ярким цветком на сцепленных в замок руках. Светится в лучах солнца, и делается страшно за неё, такую хрупкую. Зачем он загнал её на такую высоту, эту красивую куклу, её надо беречь и любоваться ей. Такие тонкие ручки, а ножки, а это кукольное личико, серьёзное и с огромными голубыми глазами... Женщины оглядываются на Петера. Мужчины скептически поджимают губы и качают головами. Страшно за эту красотку, а ну, как сверзнется оттуда!
А музыка срывается и торопит, тревожит. Танцовщица кружится всё быстрее.
- Хоп!
Иткинс поднял руки.
- Хоп!
Луиза летит вперёд. Приземляется на шест.
- Хоп!
Ноги танцовщицы легко пружинят. Сальто. Красивый цветок взлетает и летит вниз. На мостовую. Толпа ахает и вскидывается, задние ряды напирают, толкают тех, кто впереди.
Луиза приземляется на мостовую. Рука вверх.
- Хоп!
- Браво!
- Не разбилась...
- Ах...
- Ишь ты!
- Браво!
А глаза артистов были обращены к Петеру. Он лишь кивнул им, пошёл по кругу, собирая деньги. Монеты звякали, наполняя мешок, приятной тяжестью оттягивая шею.
Возвращались домой поздно.
Повозка тихая и унылая ничем не напоминала, что пару часов назад вокруг неё волновалось море людей. В ней тихо спали куклы, а Петер сонно понукал старую Пепу. Думал о том, что сегодня выручка была больше, чем обычно, толпа ликовала. Но толпа прожорлива, и завтра ей надоест, как падает и не разбивается Луиза, ей подавай горячее... Кнут зло прошёлся по спине Пепы.
До дома рукой подать, потянулся берег реки. В темноте слышен быстрый бег воды, шуршание гальки на перекате.
Только вот Пепа сегодня дурит. Храпит... Что-то её тревожит. Кто-то на дороге.
Петер вытянул шею и стал всматриваться в темноту. Тень метнулась с дороги к нему, на козлы. Ещё одна повисла на Пепе. Человек выдернул вожжи и сильным ударом столкнул Петера на землю.
Повозка остановилась, Пепа испуганно вскинулась, подняв человека за собой.
Двое стали выбрасывать кукол из повозки. Они с сухим стуком упали на каменистую дорогу. Разлетелись на куски. Петер, скользя и сползая назад, выбрался на обочину, зажав камень в руке. Вскочил на козлы и оттуда - в повозку.
Двое возились, сопя и грязно ругаясь. Пахло перегаром, потом. Открывшийся полог осветил Петера, и тот, который был ближе, громко выругавшись, опустил тяжёлую, как камень, куклу Петеру на голову. В глазах потемнело.
Очнулся он ночью. С трудом поднялся. Долго, словно во сне, ощупывал обломки вокруг себя. Выбрался из повозки, опустился на колени и стал собирать оторванные руки, ноги, головы. Он шептал:
- Иткинс... Луиза... Мьюс...Сюткинс...
Он не видел их. Звал. Никто не отвечал.
Темноту густую и шевелящуюся шорохом придорожных кустов, разбавлял молоком туман, ползущий с реки. Всхрапывала обрадовавшаяся хозяину Пепа, переступала и звякала упряжью. Петер ползал по дороге, находил в темноте части тел. Гладил руками камни, принимая их за головы. Нащупывал глаза и губы. И складывал в повозку.
Стало светать. В предрассветной мути Петер ещё раз оглядел сваленные в кучу руки, ноги и головы. Отобрал и выбросил камни. Лихорадочно принялся пересчитывать, но бросил и долго сидел, уставившись в одну точку на грязном затылке Иткинса.
Сорвался и ещё на несколько раз обошёл дорогу. Чтобы никого не оставить здесь. Зачем-то укрыл старым одеялом глиняные черепки.
Домой он добрался совсем без сил. Кровь из разбитого виска текла тёплой струйкой. Камзол набух и резал шею застывшим краем.
У дверей лежал Гюйенс с отрубленной головой.
- И ты... и тебя... - прошептал Петер, поднимая его туловище, приставляя к нему маленькую аккуратную голову, она не подходила, и тогда Петер стал сметать крошку на пороге дома, собирал в ладонь и шептал: - Как же так, старик, вы всё, что у меня было, - он заплакал, - больше у меня никого-никого нет. Никого-никого. Я дурак, Гюйенс... Я такой дурак, научи меня. Научи меня, как жить. Заговори со мной. Ну, заговори со мной.
Лицо Петера кривилось и дёргалось, а слёз не было. Потом парень что-то вспомнил. Положил Гюйенса на порог дома, и дёрнул с шеи сумку с деньгами. Она не снималась. Он её сорвал и бросил. Медяки и золотые покатились россыпью.
"Ну что же ты, - зло усмехнулся он, - ты же ждал этого. Сегодня у тебя столько денег, сколько ты и хотел скопить. Вчерашнее представление отыграно на славу. Вчера денег было только на коня, а сегодня хватит с лишком и на оружие, и на доспехи... Что же ты?! Ты ведь никогда не любил их по-настоящему. Как они тебя. Ты был для них солнцем, а они для тебя... идиотами и куклами. Зато тебя теперь ничто не держит..."
От этой мысли стало холодно.
Зачем они все стоят перед ним. Улыбается Иткинс, внимательно следит за ним Мьюс, а Луиза, где ты, Луиза... А, вижу... Не уходи, моя Луиза, я так хочу тебя видеть... Все, как один. Лица повёрнуты к нему. Они ждут. Сейчас он скажет слово, и всё разрешится само собой...
Петер долго сидел на пороге, опёршись на колени, качал головой, бормотал.
Потом затих, поднял голову и стал смотреть на сад. На синеву в просветах между деревьями, на бегущие тучи по просветлевшему к вечеру небу. Стволы старых яблонь черны от долгих дождей, тени вечерние ложились широкими мазками по рыжему ковру из листьев, по синему небу, по серым тучам, видневшимся там, вдалеке, у реки. Сад пуст и прозрачен. Чист. Словно кто-то, рассердившись, стёр все следы.
Петер понял, что совсем замёрз. Стал переносить разбитых кукол в дом, в большую комнату, где стоял короб. Принялся раскладывать осколки туловищ, куски ног, руки, головы.
Он просидел над страшной головоломкой всю ночь, уснул тут же, на полу, рядом с куклами. Во сне старый Гюйенс ходил за ним с головой в руках. Весь следующий день Петер возился в пыли, отыскивая пальчики, уши, ступни. К вечеру сложились все, кроме Мьюса. Ноги его были раздроблены в крошку.
"Если не нарушить состав глины...", - шептал Петер, как заведённый, но не знал, что делать. Он бессильно стоял над куклами и смотрел на них. Ничего не получится. Невозможно. Нельзя соединить куски глины, не размочив её, а чем, он не знал. Если только... Его взгляд лихорадочно стал искать флейту, нашёл её среди пыли и глиняной мелочи.
Начал играть, не отрывая глаз от маленькой и хрупкой Луизы. Музыка нежная и печальная зазвучала в комнате. И Петеру стало страшно. Части тел зашевелились. Они поднимались, тут же падали. Глаза открылись. Все двадцать голов теперь смотрели на Петера. Рядом стояли ноги.
А он в ужасе играл и играл.
Отбросил флейту и закрыл лицо руками. Некоторое время ещё слышались шорохи, но вскоре всё стихло.
Утром Петер собрал все обломки в короб и утащил в подвал. Долго ходил по дому, шатаясь, как больной. К обеду к нему пришла миссис Вуд, жившая по соседству и приносившая иногда молоко и яйца. Она отшатнулась, когда увидела парня. Виски его были седыми.
- Видела бы вас ваша матушка, мистер Деррик, - поджала губы с осуждением соседка, покачала головой, - жениться вам надо, вот что я вам скажу, и простите меня, я так любила вашу матушку. Сегодня есть немного козьего сыра и свежий хлеб.
- Благодарю. На ком же прикажете жениться, миссис Вуд, - улыбнулся её словам Петер и взял у неё корзину с продуктами, - и не пекли ли вы сегодня лимонные кексы, раньше вы часто приносили их к завтраку?
- Да хоть бы и на мисс Макдафф! - воскликнула добрая женщина, заставив окаменеть лицо Петера. - А кексы завтра буду печь, и с радостью вам принесу, мистер Деррик.
- Благодарю вас, - сухо ответил Петер, - вы видимо не знаете, что мисс Макдафф выходит замуж.
- Кто это вам сказал?! - всплеснула руками миссис Вуд и улыбнулась: - Наверное, старый Гюйенс опять что-то напутал? Макдаффы вчера отказали очередному жениху. Значит, вам булочки с сахаром? Хорошо, завтра принесу. До свидания, мистер Деррик.
- До свидания, миссис Вуд, - задумчиво ответил Петер, и тихо добавил: - Нет больше Гюйенса. И кексы мне, кексы, миссис Вуд.
Он стоял на пороге дома, ветер ерошил волосы. Ветер ледяной. Пролетал снег. А Петер стоял и улыбался, смотрел, щурясь, на солнце.
- Гюйенса больше нет, но, кажется, у меня всё ещё есть моя Луиза.
Ему казалось, что долгий дождливый день подошёл к концу. Несмело выглянуло солнце. Синей проталиной на сером показалось небо. Его, Петера, достали из короба.