Дом на горе пустовал уже много лет. Большой, несуразный, построенный давно, окруженный старым вишневым садом он служил то жилищной конторой, то бухгалтерией, то местной библиотекой. Могли бы, наверное, обнаружиться наследники, но не обнаруживались. А привидения в доме водились, но они на наследство не претендовали и людей будто не замечали.
Поэтому Алька просто приезжала сюда иногда, то в отпуске, то зимой на длинные новогодние каникулы. Сторож давал ключи, потому что знал и ее, и ее мать. Проходила, пробегала по комнатам, стояла долго перед книжными шкафами в пол, вытаскивала одну, вторую, третью книги наугад, некоторых названий она и не слышала. Читала Алька взахлеб, три-четыре сразу - настроение ведь бывает разное...
Держа книги под мышкой, она шла дальше в правое крыло дома. Чтобы засветло проверить, не топлены ли за это время печи, по-прежнему задернуты ли шторы, открыты ли двери только те, которые обычно оставляла распахнутыми она - в их просвет просматривалось сразу несколько комнат. Чтобы потом в наползающих сумерках не вздрагивать, не придумывать, что все-таки кто-то в дом пробрался, подселился. Не оглядываться, когда Арсений Павлович придет своего жирафа проведать или Вероника начнет играть на пианино, или появится тот, военный, словно из старых фильмов, и на Арсения Павловича тоже похожий.
Они всегда к вечеру приходили. Пианино давно не было, но призрак худенькой девушки в длинном домашнем платье в клеточку садился на какой-то видимый только ей стул в углу, возле выхода на веранду, и играл на пианино. Руки взлетали, голова кивала еле заметно в такт музыке. Иногда, совсем ночью, когда уже не шелестели шинами по мокрому асфальту машины - почему-то Вероника всегда появлялась в дождь - была слышна музыка. Вернее, что-то похожее, отголосок.
Топлены или не топлены печи, Алька стала проверять после одного случая. Наверное, просто повезло, и бродяга попался странный - пожил, истопил весь запас дров, золой усыпал снег в палисаднике прямо над старыми кустами роз, вымыл посуду, сложил горой на полотенце. Написал записку: "Спасибо за приют, не сдох" и ушел, притворив входную дверь.
Тогда Алька долго не могла прийти в себя. Но - весна, солнце, птицы чирикают. Люди на улице шумят, обживают и прогревают замерзшие с зимы дома, открывают розы и теплицы. Алька, задумчиво глядя в окно, вздохнула. Перевела дыхание, пытаясь не замечать дрожавшие руки и унять страх. Давно ей говорили поставить сигнализацию или умный дом подключить, но как же она их подключит, если дом не ее. Кроме того, вдруг это помешает приходить Арсению Павловичу или Веронике? Про Веронику никто ничего не знал... Но, наверное, и она тоже своя, из той семьи, которая здесь жила когда-то. "Нет, нельзя сигнализацию устанавливать", - в который раз думала Алька.
Она тогда за две недели методично вымыла весь дом, дергаясь и срываясь на каждый шум у двери. Однако зимний гость больше не появился.
С тех пор прошло вот уже два года. Приезжая сюда, Алька по-прежнему сначала обходила дом. Вечером видела, как проплыл Арсений Павлович в светлом костюме со шляпой в руке. Вероника появится в дождь. Военный выруливал из-за какого-нибудь угла уже ближе к утру, они о чем-то беседовали с Арсением Павловичем, иногда ругались и вдруг умолкали, будто договорились однажды не спорить "на эти темы", как говорила мама...
Мама работала здесь библиотекарем, Алька любила маленькой бродить между стеллажами...
А призрак девушки был очень бледный. Будто он виделся слишком издалека. Когда Альке пришла в голову эта мысль, она поежилась, но скорее удивившись, а не испугавшись. Призраков она не боялась. "Призраки тоже люди, им тоже надо где-то жить", - думала она. А мама ей говорила, что она видит не всех, есть еще дед и бабка...
Достраивался дом часто - каждым хозяином - и в разные стороны, было несколько больших печей. Это и хорошо, прогреть всю эту прорву комнат, старых стен и темных закоулков, шуршащих мышами, было бы нерешаемой задачей.
Всевозможные комиссии время от времени осаждали дом и то называли ветхим, то - рассадником мышей и тараканов, то выписывали предписание, что здание занимает часть будущей дороги. Все разводили руками, кто ж знал.
- И кто ж это теперь исправлять будет! - восклицал бессменный сторож библиотеки, жилконторы и бухгалтерии, живший неподалеку.
Но время тогда было послевоенное, и предписания часто повисали в воздухе, как думал Арсений Павлович, а иногда думал, что дом будто кто-то охранял. А теперь и знал.
Вспоминались далекие дни, когда семья вдруг собиралась. Дед приезжал с очередной дальней охоты, пропахший порохом и дымом костра. Он, сбросив охотничью куртку с мерлушкой на руки Марьюшке, шел обходить дом. Здоровался, жадно всматривался в новые книги, появившиеся без него, поправлял картины, подводил часы... Потом после бани и рюмки вишневой наливки под жирный курник, он говорил то ли внуку, то ли жене, то ли самому дому:
- Дом должен быть большим. И не надо никаких стилей, упаси бог. Что твоя шкатулка, в которой копится содержимое много лет. Оно разное. От каждого что-то да прилепится. Ценное и пустое, нужное и так - мусор, неожиданное и дорогое - то, что от сердца не оторвать, разве только со смертью. Одним словом, от каждого живущего в доме должен быть дух, что-то такое, что только ему свойственно. Вот тогда это счастливый дом, в который охота возвращаться. А иначе зачем тебе сюда возвращаться, Арсенька? - спрашивал, посмеиваясь, он.
Арсению тогда шел седьмой год. Мама умерла от чахотки, когда ему было два года. Он помнил лишь ее смутный облик, тепло и радость. Отец мотался по Европам, письма, а чаще открытки, приходили то с Карловых Вар, то с вокзала в предместье Парижа, то из Арля, как говорила бабушка, когда читала открытку.
Дом и тогда уже был большим, с множеством рукавчиков и ниш и тремя крышами над его тремя частями. Теперь же он кого-то шокировал, кого-то удивлял, кого-то приводил в восторг. Но у всех вызывал один и тот же вопрос:
- Как они здесь жили?
А Арсений Павлович его любил и его призраков тоже. Ну как можно не любить деда или бабушку. Хотя, наверное, можно, но не случилось... Дед и теперь приходил. Садился, наверное, на свою любимую, теперь невидимую, оттоманку у окна в сад. Говорил:
- Я здесь недалеко обитаю. А все равно тянет сюда.
Губы его шевелились, но не было слышно ни слова... А теперь вот слышно.
Арсений Павлович остановился посреди пустой залы, вздохнул. Лето... Самое начало, как тогда, сто лет назад или сколько прошло с его смерти? Это считают живые, а ему все равно... Он опять вздохнул. Тогда окна были распахнуты в сад. Шел дождь. Было сумрачно и пахло сиренью. Сирень, белая и сиреневая, виднелась повсюду - в вазах, в банках она стояла на подоконниках, столах и прямо на полу. И чучело жирафа. Как обычно заглядывает в окно его спальни с застекленной веранды. Жираф был маленьким, годовалым, когда его измученного и простуженного дед привез из Африки. Жирафенок умер через два года. Смешной и ласковый, он бежал навстречу, вскидывая мосластые ноги, по коридорам, натыкаясь на углы, выгнув длинную шею вперед.
А тогда спал, насосавшись молока из бутыли, после бурного обустройства на жительство на новом месте - ему на первое время отдали самые теплые комнаты возле кухни. Так настояла бабушка. Как она ругала деда! Преследовала его везде, даже в курительной комнате, и выговаривала, выговаривала, колотя его маленьким кулачком в плечо. Она была ниже на две головы и все заглядывала снизу вверх в его глаза.
- Ты привез этого несчастного от матери и из теплой страны! Сюда и теперь, посреди зимы - зачем?! И хочешь, чтобы он теперь замерз в сарае?! Сам иди, поживи в сарае! Посели его возле кухни, говорю тебе!
- Ну что ты, я ведь тебе привез, - улыбался благодушно дед, - чтобы ты на диво дивное поглядела, чтобы глаза твои повеселели. Чтобы Арсений поиграл, но он поиграет и забудет. Больше для тебя вез, когда ты улыбаешься, душа моя радуется. В кухню, так в кухню. Сейчас велю, чтобы Пятнаша туда определили. Не шуми, право...
Бабушка уставала ругаться и умолкала.
"Да она роста махонького, дед воон какой! - думал Арсений про бабушку ее же словами, которыми она всегда называла его. - Видит, наверное, только бороду, улыбку не видит, поэтому и ругается".
Он тогда не отходил от лежавшего возле теплой печной стены жирафчика. Вставал Пятнаш ненадолго, качался, длинные нескладные ноги подламывались, и он опять укладывался на старое стеганное одеяло...
Пятнаш простудился в следующую зиму, слег и больше не встал, помер. А дед сделал из него чучело, да неудачно, и поставил его на веранде просушиться-проветриться. Арсений видел голову Пятнаша из окна и плакал. Бабушка просила убрать чучело, но дед был охотник, чучела, рога и головы трофеев торчали везде по всему дому. Пятнаш не был трофеем, но был такой редкой птицей в их краях, что дед не мог с ним расстаться.
- Ну погоди, погоди, вот Матицын Федор приедет, покажу и, так и быть, захороним беднягу. Погоди...
Но через два дня на охоте дед провалился под лед на местной Кривой речке, простудился страшно. И помер через неделю, перед смертью прохрипел жене:
- Пянаша не убирай, это мой дух, это моё, я весь в нем... дурной он был и славный. Если бы замерзших яблок не наелся, не помер бы. Вот и я такой же, ты ведь знаешь...
- Знаю, родной, - шептала Елена Михайловна. Она уронила голову на грудь мужа, обхватила его руками, будто пытаясь согреть или от беды уберечь.
- Мать у Пятнаша тогда погибла, - шептал горячечно дед. - Где-то на водопое оскользнулась, ногу поранила, львицы ее все караулили, а потом навалились скопом. Не мог я не взять его, сожрали бы его следующим...
Пятнаша не смогли убрать. Он будто врос в каменный пол веранды, или дед сумел его закрепить. А потом и вовсе бросили это дело. Началась война, стало просто не до этого. Бабушка с внуком перебрались в город к бывшей прислуге Марье. Та очень любила барчука, своих детей у нее не было. Арсений хорошо рисовал, но выучился на фельдшера. Ему все казалось, что он непременно бы вылечил тогда Пятнаша. И вскоре ушел на фронт, мотался по прифронтовой полосе с госпитальной телегой, был ранен. Вернулся в город и жил, и работал в больнице. Потом революция. Потом опять война.
Мама Альке рассказывала, что встретились они с Арсением Павловичем случайно, в коридоре больничном. Тогда она его и запомнила, маленькая еще была, зуб дергать ее привели. Шел врач в белом халате с женщиной. Женщину она не запомнила, а запомнила почему-то врача - счастливый он глаз не сводил с женщины рядом. Что врач этот раньше жил в усадьбе на горе, все знали.
А больше там никто не жил, даже бродяги. Слухи по всей округе ходили, что дом на горе - с привидениями, и жираф, почерневший от времени, в окно заглядывает...
Арсений Павлович постоял возле окна в гостиной. Отсюда всегда была видна река, теперь все заросло. Он покрутил головой, оглядывая книги. Остались самые ненужные, те, которые не жаль, что они зимуют в нетопленном доме. Самые редкие библиотекарша забрала себе. Иногда приходит ее дочь. А библиотека давно закрыта по сокращению штата. Какая нелепость. В прошлом году дом едва не сгорел, призвали на помощь весь свой холод могильный. Едва потушили. Арсений Павлович пожал плечами и вошел в стену. Никак не мог привыкнуть к этим балкам, стропилам, пыли и паутине, все осторожничал и медлил. С той стороны взметывался навстречу едкий шепот:
- Ну!
- Иди же, глупый мальчишка!
- Посмотрите на него, он боится помять лицо!
- Нет, он думает, что способен бояться...
- Ну что там? - послышался голос деда.
Откуда он сейчас вернулся? Все бродит где-то по местам прежней охоты. Его нет подолгу. Но всегда возвращается сюда. Здесь всегда битком набито родни и знакомых. Каждый приходит, приносит что-то свое. Холод или тепло. Пустой шепот или как его Вероника - музыку. Вероника прожила здесь только одну ночь. Тогда они попали под дождь, он ее привел сюда, показать тот дом, где родился. Сторож тогда еще жилищно-коммунальной конторы его знал и пустил. И они переночевали. Здесь на диванчике в кабинете деда. Там же зачат и Сева. Севушка, как он похож на мать. Она была какая-то тревожная и легкая, как парус на ветру.
- Ты ее опоэтизировал, - ворчит кузен, одергивая мундир, выпрямляя спину.
- Ну и что. Вольно же тебе отвечать на мои мысли, опоэтизированные. Раньше это считалось бы неприличным. Это сейчас... черт знает что, эта наша жизнь сейчас, привидения, одно слово. Только кажемся!
- О боже, только не рефлексируй. Просто так есть. Не буду, не буду отвечать на твои мысли, - кузен примирительно вскинул ладони.
Здесь темновато, бесконечно, пустошь неимоверная угадывается в узких стенных проемах, но всех-всех видно, они теперь не могут не видеть. Иногда вместе с говорившим появлялась часть дорогого ему, того, что он носил в своих воспоминаниях.
- Мальчик совсем опустился, - сказала какая-то дальняя родственница по линии деда. Сквозь нее виделись акварели. Размытые, серо-голубые февральские с коричневыми пятнами-стожками. Она дарила когда-то бабушке свои акварели, они и теперь висели на стене в спальне, за книжным стеллажом. - Мне кажется, он пьет из-за своего мягкого характера.
- Добрые люди часто спиваются, - вторила ей еще более давняя родственница. Этот голос возникал чаще просто так, из ниоткуда. Он был очень метким и иногда злым.
"Она, видимо, тоже что-то оставила в нашем доме", - думал Арсений Павлович и смотрел через стену, изъеденную жучком, в окно, то, что выходило в сад. Он сказал:
- Сад зарос. Кажется, мне нравятся сады в запустении. Есть в них что-то настоящее. А то подстригут как... как пуделей.
- Тогда выродятся благородные растения, их вытеснит дичка, - возразила дама с акварелями.
- Зато она не подведет, она обязательно распустится весной, - сказал Арсений Павлович и подумал: "Ну зачем я это сказал вслух".
- Вечно вы, Арсений Павлович, изобретаете велосипед, простите великодушно! - воскликнул старший библиотекарь Бубнов. Три его любимые шляпы пылились где-то в здешней кладовке, он часто их забывал. А инвентаризационная комиссия посчитала их реквизитом к празднованию какого-нибудь юбилея или праздника и присвоила им номера. Теперь их не могли выбросить. И Бубнов тоже сюда приходил. - От яблонь хочется еще и яблок, простите за прозу жизни.
"Вечно он извиняется", - проворчал про себя Арсений Павлович.
- Это как хорошая книга, - продолжал вещать Бубнов. - Закроешь-дочитаешь, а еще дня два тебя от нее плющит, так сказать. Вот это я понимаю. А если закрыл, и спросили тебя через день - о чем прочитал, а ты не помнишь, вот хоть выбрасывай такую книгу.
- Вам бы все выбрасывать! - раздался голос деда. - Откуда вы знаете, почему она написана! Пусть лежит. А может, вы ее на другом языке читаете.
- На каком таком языке? - удивился Бубнов.
- На дурацком! Нет бы посомневаться, помучиться, так ведь сразу выбрасывать! - ответил дед. И вдруг хмуро добавил: - А может, и правы вы. Сохранил я Пятнаша, и зачем?
Арсений Павлович молчал, он думал, что просто Бубнов не знал, что дед не любил ничего не выбрасывать. Вот и Пятнаш так и заглядывает в окно, его бы похоронить. Вообще Бубнов - хороший человек, плакал, когда закрыли библиотеку и унесли почти все книги.
- Не успел, Арсений, не успел, - голос деда неожиданно раздался совсем рядом. - Теперь жалею. Живая душа ведь была, надо бы прибрать, глупость конечно... эх. Все думаю, не из-за него ли Севушка пьет, бродяжничает. Все, все имеет значение.
Дед размашисто вошел в стену, прошагал по гостиной, придирчиво осмотрел стены, будто проверял сохранность дома. Сквозь деда прошла девушка в джинсах с тремя книжками под мышкой. Арсений Павлович разглядывал ее. Не от мира сего девчонка. Приезжает и живет здесь, почему, не понятно. Разве что, из-за матери, из-за книг этих, уж больно та переживала, что книги без присмотра остались. Русые волосы по пояс, носик тоненький, хорошенькая, на мать свою, библиотекаршу, похожа. Та потеряла мужа в войну и жила одна с дочкой. Столько горя...
- Почему она меня не видит? - проворчал озадаченно дед. - Кажется, ее звать Александра?
- Да, - ответил из-за стены Арсений Павлович.
Он не хотел больше выходить вовне. "Надоело. Опять дед про Севу. Какое вам всем дело! Сева... Как мы с Вероникой были счастливы тогда".
- Какая же она унылая в постели, ваша Вероника, как школьница. И играет она так же уныло, - сказал кузен откуда-то из темноты.
- Я тебя убью когда-нибудь, придумаю как, и убью! - ответил Арсений Павлович.
- Невозможно, - мрачно ответил Бубнов.
- Неужели пытались? - расхохотался кузен.
Хохот его сродни эху.
"Как у него это получается? - думал Арсений Павлович. - Ведь призраку нечем хохотать, нет воздуха в его легких, нет и самих легких. Какая же тоска, каждый день видеть Веронику и расходиться с ней в каких-то немыслимых параллелях. Она не видит меня, я не могу заговорить с ней. Отчего так. А ты хотел, чтобы все было по твоему желанию, конечно".
Появилась Вероника. Она метнулась сквозь гостиную, перекрытие второго этажа, вернулась. Села. Стала играть.
"Не слышу. Наверное, опять была у Севы", - подумал Арсений Павлович.
Сын продал все комнаты в их городской квартире еще при его жизни. Теперь сам жил там с соседями.
- По сути все всегда живут с соседями, - сказала дама с акварелями. - Если кто и живет совсем один, то ищи несчастье. Редко иначе. Мы все всегда с соседями. Вечно кто-нибудь толчется рядом.
"И не поспоришь, - подумал Арсений Павлович. - А мне нормально было с соседями. Только обидно за Севу, разве можно так с отцом-то".
- Нормально ему! Ну да ты у нас социалист, - опять ответил на его мысли кузен. - Свобода, равенство, братство!
- Лучше уж равенство, прославлять неравенство как-то странно, знаешь ли, - отрезал Арсений Павлович и вышел.
- Оно от бога! - крикнул ему в спину кузен.
- Не наговаривай. Разве он тебе это сам сказал? - крикнул в ответ Арсений Павлович.
- Смею сказать, вы совсем страх потеряли, товарищи призраки. Есть ли ссылка для призраков? - вклинился Бубнов. - А полное равенство невозможно. Но мы опять уклонились от нашего правила - не затрагивать тем!
- Надо похоронить Пятнаша, - послышался вдруг голос бабушки. Ее бледный облик поплыл по коридору к кухне. Она любила оказаться на кухне, но там давно никто не готовил.
- Надо бы, да как? - эхом откликнулся дед.
Шепот, шуршание стихли. Все ушли в себя, расплылись, рассеялись.
"Что-то держит нас всех здесь? Дед был колдун", - думал Арсений Павлович.
И вдруг весь подсобрался.
- Сева? - растерянно сказал он.
Алька пошла открывать. Звонок звенел надрывно, будто она не услышала, но ей-то казалось, что услышала. Выскочила на крыльцо. Никого! Потянуло дымом. Выбежала на дорожку перед домом. И ахнула. Горел угол дома, тот, что с кладовкой и жирафом, самая старая часть, там еще остались вещи прежних хозяев. Алька побежала в дом, за огнетушителем, конечно, он здесь был, конечно, просроченный. Библиотека ведь не работает... но горит! Песок, одеяло... Мысли прыгали. "Почему в дверь позвонили, будто предупредили... будто знали, что у неработающей библиотеки работает звонок! И что в вечно пустующем доме кто-то есть... А может, это не меня предупредили?!"
Тащила огнетушитель и понимала, что все это происходит очень медленно. Вспомнила, как подруга ей рассказывала, как загорелся какой-то, только подруге понятный, кабельный короб на высоте шести метров. "А у меня не хватает сил втащить эту зверюгу наверх! По лестнице!" Но у нее получилось.
"И у тебя получится, тащи", - повторяла Алька про себя.
Притащилась с огнетушителем, одеялом...
- Это Сева, это он! Предатель! - бушевал дед.
Он рычал так, что гудела стена. Но остановить не мог, не получалось. Бабушка плакала, держа правнука за руку. Дед висел перед ним, раскинув руки. Арсений Павлович понимал, что ни одной толковой мысли в его пустоте не было. Только повторял, как заезженная пластинка, на одной ноте:
- Не надо, сынок, зачем ты? Сева, Всеволод, Всеволодюшка, так звала тебя иногда мама...
Бородатый мужик в куртке и джинсах лихорадочно метался с канистрой, поливал бензином, чиркал зажигалкой... колесико клинило - его держал Арсений Павлович.
Алька видела, что вокруг в сумерках мечутся привидения. Кричат что-то - рты их были раззявлены и прозрачны. И холод, холод полз какой-то нечеловеческий. Огонь на дымившей стене будто придавливало чем, он взлизывался вверх и опадал. А мужик с канистрой опять плескал, опять пытался поджечь, но ничего не выходило. То ли зажигалка не работала, то ли еще что... У мужика загорелись джинсы. Он свалился...
"Да его будто бросило на землю! Толкнули? Да кому здесь толкать-то?!" - подумала Алька.
Стала сбивать пламя одеялом. Сбила, а мужик принялся вставать. Барахтался, рычал и чиркал колесиком...
Рядом как в замедленной съемке упала канистра. Полилось, булькая, через край. И тут же канистра поднялась. Встала ровно, будто и не падала только что.
Арсений Павлович сам не знал, как вышло. Он придержал канистру, надел крышку, завинтил.
- Ну ты даешь. Уважаю, - сказал кузен, застывший с ним рядом.
Арсений Павлович висел в курившемся то ли паром, то ли дымом воздухе. Его было почти не видно.
Поджигатель, приподнявшись на локте, ошалело смотрел на канистру.
"Молодой, кажется, отрастят эти бороды", - подумала Алька.
Их глаза встретились.
- Тебя охранять или сам... успокоишься? - тихо спросила Алька, чувствуя, что руки-ноги дрожат. "Охранница нашлась", - подумала она, а вслух сказала: - Ты ведь из них. Похож.
- На кого? - хрипло спросил парень.
- На того, что в белом костюме. Мама его звала Арсений Павлович.
- Арсений Павлович, - повторил очень тихо парень. И выпалил: - Он... здесь?
Алька кивнула в сторону канистры.
Парень сел, обхватил колени, сжал в замок руки так, что они побелели. Туман клубился клочьями. Дым полз от стены. Пахло гарью и бензином.
- А стариков? Стариков двоих видишь? Деда и... бабушку, - спросил парень, набычившись, уставившись упрямо в землю, в клочья травы.
- Нет.
Арсений Павлович висел возле сына как тряпочка. Почему у призрака может не быть сил? Ему еще хотелось успеть защитить Севку. От чего? Что могут надумать все эти?.. Белёсый туман шел от стен. Из тумана вытягивались головы, плечи, шеи, руки.
- Ему надо уходить, - сказал кузен, оставаясь рядом, клубясь туманом, вспухая, лопаясь и пропадая совсем из виду. - Да и все равно житья ему не будет. Если не поговорит. Если ты его не простишь.
Становилось все холоднее.
- Черемуха зацвела, всегда она в холод... - улыбнулся Арсений Павлович, пытаясь увести разговор от Севы, от всего этого несчастья с его сыном. Ну почему он так?! И вдруг посмотрел на Альку, сказал, отчетливо выговаривая губами слова, как если бы хотел, чтобы она поняла: - Почему?
Увидит или не увидит, что он к ней обращается, поймет ли?
Алька увидела. Она видела и как орава призраков подвигалась все ближе. Сцепив зубы, чтобы они не застучали от холода и страха, она выдавила:
- Тот, в белом костюме, спрашивает "почему".
Сева растерянно посмотрел на канистру, кивнул. Сказал, обращаясь к ней:
- Проиграл я квартиру нашу... папа. Тупо проиграл. Прости. А отдавать не стал. Подумал, что пусть будет, что будет. Со мной. А мне сказали, что свезут в психушку старика, тебя, значит, если не сделаю все, как сказано. Папа, я... Пятнаша хотел сжечь. Раз невозможно его похоронить, снять с веранды. Я пытался... Пусть бы он... так ему было бы спокойнее, скажи деду!
Арсений Павлович смотрел на сына, впившись ему в глаза. Не пропускал ни слова. И исчез.
- Он ушел, - устало сказала Алька.
Пошла в дом. Ноги были ватными, на них будто висели огромные гири, и она сейчас их волокла. Она замерзла и устала, устала и замерзла, и не было сил перемещаться из-за всех этих событий, призраков... Парень этот плачущий так странно, будто никогда не плакал, будто ребенок... а ему лет тридцать точно.
Стала собирать вещи. И вздрогнула. Парень оказался за спиной, она не подумала, что он может пойти за ней. "А почему ты не подумала, он здесь свой, хоть и гад, но свой..."
- Подожди, - сказал Сева. - Не уходи. Помоги мне, прошу...
Они растопили печь. Включили во всех комнатах свет. Вскипятили чайник. По какому-то странному ощущению разложили все, что было в их запасах съедобного, на столе. Будто хотели то ли задобрить, то ли остановить, то ли просить не вмешиваться всех призраков, домовых и леших вместе взятых. Пошли опять к обгоревшему углу дома. Стали таскать воду и замывать бензиновое пятно на земле и стене.
Иногда Сева спрашивал, здесь ли отец. Алька озиралась и мотала отрицательно головой. Никого. Час ночи. Обычный весенний туман, когда днем тепло и парит, а ночью - холодно и лед настывает.
Вдруг Алька дернула Севу за плечо, остановила, кивнула в сторону веранды. В белесом тумане виднелось чучело жирафа. Оно наклонилось. Кренилось и кренилось все больше. Оторвалось, поплыло по воздуху в сад. Плыло в ночи странным бесформенным чудищем. Скрылось за деревьями, в клочьях тумана. А один белесый клочок словно потерялся, отбился от стаи. Он теперь мотылялся сам по себе, петлял по-над землей, кустами, двигался рывками и неловко.
- Пятнаш на свободу вырвался, - сказал Сева.
Алька подумала, что он вовсе не гад. Сева с силой потер ладонями лицо, увидел, что она смотрит на него. Схватился за канистру и потащил в дальний сарай. И вдруг закричал оттуда. Кричал он хрипло, приглушенно, наверное, пытаясь не испугать.
- Иди сюда, как тебя звать, иди!
Алька побежала по дорожке к нему. Темный сад шумел кронами. Было холодно, темно. Выбежав к сараю, остановилась.
У дальней ограды висело облачко. Оно прыгало и перемещалось бестолково туда-сюда. Небольшое, нестрашное. И ушло в землю...
- Все у тебя тайны! - ругалась Елена Михайловна, сквозь ее прозрачную фигуру виднелся сарай. - Ну как они поймут, что Пятнаша не украли, не сбросили в речку, наконец. А похоронили. Опять будут думать и придумывать, опять недоговоренности и сомнительное!
- Они поймут. И Всеволодя ее не отпустит. Как я тебя тогда, как увидел, так всё...
Дед рубанул рукой. И, кажется, заплакал. "Да нет, - подумал он, - не может никчемное привидение плакать... да и ладно, все мы как... Пятнаши".