Есть такие редкие летние дни у нас в Сибири, когда днём стоит замечательная, звенящая "кузнецами", жара. Дух от травы - от белоголовника, душицы, смородины - идёт такой пряный, что, кажется, никогда не надышишься им. Солнце заглядывает на веранду дачи, добравшись до зенита, и крашенные широкие доски раскаляются, обжигая босые ноги. Сквозняк шевелит тюль на окнах, хочется спать, сладкая нега не позволяет очнуться ото сна ещё долго, до самого вечера, который приносит из леса долгожданную прохладу. Идём купаться? До озера - далеко, но идти легко. Влажный воздух политых садов, темнеющего в наползающих сумерках леса освежает после жаркого дня, тропинка, заросшая высокой душной травой, петляет впереди. К озеру приходим уже в темноте. Но ночь так тепла, как бывает у нас только в июле. Бросаешься в воду и, оказавшись на середине озера, переворачиваешься на спину. Раскинув руки, замираешь, глядя в звёздное небо, и оно склоняется низко-низко над тобой, заглядывает в глаза и, легонько подмигнув, покачивает на волне...
Это ощущение настолько сильное, что не могу его не взять с собой. В самый укромный кармашек моего рюкзака. Я пронесу его через всю жизнь, деля его лишь с немногими.
Когда впервые я почувствовала, что роняю свои дни в бездонную пропасть времени? Они вдруг стали облетать, кружась в памяти жалкими обрывками, теряясь в сыплющихся на меня пустых словах, в повторяющихся днях, образуя чёрные дыры, куда я стала проваливаться, сначала не замечая уходящую из под ног быль. И цепляться за вырывающиеся из обыденности образы стало единственным способом встряхнуть себя за шиворот и очнуться.
...А вот в этом укромном уголке, в списке драгоценных воспоминаний моей жизни живёт ощущение тепла.
Канун Нового Года. Я слишком мала, чтобы осознать, сколько этому воспоминанию лет. Я слышу мамины слова. Она разговаривает на кухне со своей мамой, моей дорогой бабушкой Александрой Федоровной:
- Не знаю - успею ли, - говорит она тихо, стараясь не разбудить меня.
В дверной проём, занавешенный тёмно-бордовыми, тяжёлыми шторами, в неярком свете слабой деревенской лампы, я вижу её голову, склонённую над шитьем. Тишина, её мелькающие руки с иглой, мягкие черты её доброго лица, тихий голос бабушки... нет, слов не разобрать мне отсюда, издалека, я их не слышу... А утром, открыв глаза, я замираю. Замираю от счастья. Снег, воздушный, пушистый снег летит прямо на меня, на елку с бумажными игрушками, стоявшую рядом. И платье... Новогодний костюм елочки, в снежинках по зелёным краям-воланам, в блёстках дождя и мишуры. Только снег был из ваты и летел он на тонких ниточках, и зелёное платье мамино с тех пор исчезло. Исчезло, чтобы поселиться в потайном кармане моего рюкзака...
Люблю я вот так, с рюкзаком за плечами, шагать. Меряя своё расстояние-годы событиями, мгновениями... или идти на лыжах... вдыхая жадно морозный воздух.
...По руслу замёрзшей нашей Чёрной речки, что протекает совсем недалеко от города. Прочерчивая белое заснеженное пространство, оставляя свой незамысловатый след. Жёлтые высокие стебли застывшего камыша гремят на ветру. Сын бежит на лыжах впереди. Я отстаю. Тишина. Город замирает позади. Только шумное дыхание собаки, русского спаниеля, нарушает полное безмолвие. Нет, сорока застрекотала. Сын оборачивается, машет рукой. Сворачиваем, значит, пойдём по сосновому бору. Просто впереди полынья. А сын смеется, собака скачет вокруг него, просится на руки - устала. Он её подхватил, подержал немного и снова пошёл вперёд, а Доля бежит ко мне в клубах пара, размахивая длинными ушами. И эти мгновения спрячу в кармашек с надписью "Самое дорогое, не продаётся".
А можно недооценить, или произвести ревизию в рюкзаке, составить опись складируемого и, удивлённо буркнув "эк тебя разобрало", вообще избавиться от ненужного хлама. И вдруг тогда чего-то недочувствуешь, недоуслышишь, не доживёшь...
...А там в детстве катер на двух моторах летит как птица по широкой Томи, оставляя за собой пенящиеся буруны. Река ослепительно блестит на солнце. Берега сонно и снисходительно плывут за нами в дымке жаркого полдня, и всё-таки отстают, остаются далеко позади, оглохнув от шума. Впереди, на повороте, у крутого левого берега перекат. Отец, ещё молодой, подставив лицо ветру, радостно смеётся и кричит мне, перекрикивая шум воды, играющей галькой:
- Танча! Эх, и силища!
Я улыбаюсь ему в ответ. Лодка прыгает по бурунам, но, ведомая опытной рукой, легко проходит опасное место.
Мне двенадцать лет, и с отцом мы с мамой уже не живём.
Не нам, детям, судить своих родителей, нам остается только любить. Но это зависит от того, что вы думаете об этом. Однако об этом можно и не думать, а просто плыть по течению. Раскинув руки и глядя в бездонное небо, обрастая неизбежными морщинами...
...А тогда было очень холодно. Двадцать пять лет спустя после солнечного дня, когда мне было двенадцать лет. Я так и не согрелась в тот долгий зимний день. Я искала отца. Просто накануне пришло сообщение, что адресат выбыл. Страх утраты поднял голову. Но нет... Я нашла отца. Адресат сменил место жительства. Жуткие морозы стояли в то Крещение. Передо мной мелькали незнакомые дома, заборы, трубы. Дымы. Пахнет углем, дровами. Собаки лают на меня из-за заборов. Но я теперь знаю адрес. Я найду. Вот этот дом. Врос в сугробы, нахлобучил крышу по самые ставни, и печь не топится. Студёный, багровый закат заглядывает в маленькие окна. Стучу. Стекло дребезжит в рассохшейся раме. Минута растягивается невыносимо, заставляя меня вздрогнуть, когда, наконец, открывается дверь. Отец, испитой, потемневший, постаревший, прищурясь, смотрит на меня из сырой, холодной темноты сеней и хохочет:
- Откуда ты взялась, Танча?
Он шумный, пьяный. Холодно в доме. Спирт в стакане. И я рада. Что нашла его. Живого. А портреты Высоцкого и Есенина на своём месте, на шкафу. Ничего не изменилось и изменить уже не удастся.
Ощущение утерянного навсегда им и мной поселяется безжалостно в моём рюкзаке. И пускай живёт там, чтобы помнить, как это больно...
...Я иду по жизни с обычным рюкзаком за плечами, иногда не узнавая лиц, не замечая расстояний. Иногда запоминая ночь и забывая день, собирая в ладони капли дождя, и подставив лицо снегу. Иногда я начинаю мучительно и больно падать, когда надежда покидает меня, земля уходит из-под ног, а небо стремительно удаляется в величественной вышине, но... сын протягивает мне руку и говорит:
- Прости, мама...
И ощущение этой минуты я сохраню навсегда...
Спасая от размывающего безжалостно всё времени, перекатывая бережно в ладонях, словно тлеющий горячий уголек, прячу эти слова, в свой незаменимый рюкзак, чтобы там когда-нибудь найти силы удержаться, устоять на краю.
...И сколько их, таких сокровенных угольков, у каждого. Они тлеют там, где-то в прошлом, может быть, угасая вдали, но стоит к ним прикоснуться душой, и она отогреется...
...Раннее утро. Конец лета. На даче. Осень уже брызнула золотом на березу напротив окна. Дети ещё спят. Только младший уже шлепает ко мне босыми ногами.
- Смотри, - говорю тихо сыну, показывая на берёзу. - Да, нет... смотри на скворечник.
На старой берёзе, в скворечнике, где давно уже не селились птицы, выглядывает бурундук. Он вдруг, словно о чём-то спохватившись, вынырнул из птичьего домика, мелькнув полосками на спинке, соскользнул с дерева и побежал по дороге. Но остановился и, прижав лапки к груди, отчаянно заверещал неожиданно звонко. А мы своим смехом, разбудили всех...
Время. Обласканное поэтами и ненавидимое влюбленными и стариками. То расстилающееся так далеко впереди, то обрывающееся внезапно под ногами. Как-то старший сын меня спросил с улыбкой "Зачем сожалеть о времени, мама?" "А я, может быть, и не сожалею о нём. Просто вдруг осознаю, что что-то мне уже никогда не сделать, не успею", - ответила я ему.
Поэтому я и собираю их по крупицам. Ощущения снега, чувство дождя, мысли сына, взгляд любимых глаз, дыхание леса, молчание утраты.
Мне нужен ветер, ветер перемен, после которого мой город становится пронзительно-красивым, ветви деревьев тянутся к потрясающему, умытому красками и дождём небу, и мне тогда нет дела до осточертелостей мелкого. Потому что это навсегда со мной.