Сейчас, когда с тех пор минуло уже несколько лет, этот случай кажется мне странным, едва ли не абсурдным, нелепым, но слишком непонятным и трагичным, чтобы оценить его однозначно.
Мне тогда едва минуло двадцать два года, и мы с матерью и сестрой, что четырьмя годами младше меня, жили с ранней весны до самой поздней осени в летнем доме вдали от городской суеты: светских сплетен, дуэльных выстрелов, балов, наигранных обмороков по случаю едва ли не любого известия, кокетства и флирта. Нет, я вовсе не хочу сказать, что все это отталкивало меня - напротив, из-за пылкости моего характера я всегда оказывался в центре всех событий и интриг, однако рано или поздно я все же уставал от них, и иная сторона души моей - души поэта, идеалиста - тянулась к первозданной природе с ее лугами, озерами и рощами - словом, всем тем, что окружало тот небольшой поселок, где располагалась наша усадьба. С самого раннего детства, с тех пор как я помню себя, мы бывали здесь каждый год, жили неделями, а иногда и месяцами.
Я знал здесь каждую аллею, каждую неприметную тропу, ту какие считались у нас с сестрой "потайными", знал в точности, на какое дерево и как легче забраться, где скрыться от посторонних глаз в минуты обиды...
Теперь, конечно, все это осталось в прошлом, незабываемом, но ушедшем безвозвратно, а в сознании моем все чаще и все яснее проступают картины дней, ушедших не столь давно - осенние аллеи, где мы, восемнадцатилетние, гуляли с Кэролайн, той, которую я зову своей первой любовью, и которая уже два года как замужем за самым близким моим другом... Я помню аромат увядающих цветов, тихий шорох, с которым золотисто-алые листья кленов ложились на землю...
Но ярче всего помню я одиноко стоящий дом, покинутый всеми десятилетия назад. Весь фасад его был увит лозами плюща и дикого винограда, окна с резными ставнями не были видны сквозь листья... Но, помню, более всего удивляло меня всегда то, как прекрасно сохранился он - на стекле не было ни единой трещины, целая, без провалов крыша была так крепка, будто построена была не ранее, чем пару лет назад. Я помню тихий скрип половиц, ступеней лестницы, ведущей во второй этаж, и мельчайшие золотые искры пыли, видимые в косых лучах солнца. Здесь всегда царил полумрак и тишина, - наверное, именно из-за этого я и любил этот дом; кроме меня самого никто в нем не бывал, или, быть может, мне так только казалось, но это уединение, дышавшие стариной предметы мебели притягивали меня туда, заставляли возвращаться вновь и вновь...
Однако на протяжении последних трех лет мы не бывали здесь ни разу - мать по случаю смерти мужа - отца моего - носила траур, считая поездки за город оскорбительными в это время. Однако ж, ежели говорить откровенно, эти три года были самыми тягостными и тоскливыми за всю прожитую мною жизнь: в свете мы появлялись редко, и я порой чувствовал себя словно монах, запертый в своей келье и носящий траурные одежды из-за того лишь, что кто-то счел бы несоблюдение этой традиции дурным тоном.
Итак, прошло почти четыре года со времени наших с Кэролайн прогулок по пустым, тихим кленовым аллеям и поцелуев при луне, и я, наконец, оказался здесь вновь. Боже, как изменилось все! Усадьба наша обветшала, окна мансарды будто помутнели, а сад зарос травой, словно минуло не 4 года, а полвека...
С тоской бродил я по дорогам, что были мне так знакомы и так близки, и вот предо мною сам собой возник дом, увитый диким виноградом, в который я каждый раз возвращался как в свой собственный. Он ничуть не изменился - мне даже показалось, что он, верно, никогда не обветшает, веками будет таким, без единого изменения. Я отворил дверь и ступил внутрь: та же антикварная мебель, золотистые искорки пыли в воздухе, лишь дверь слегка скрипнула, чего не было никогда прежде. Однако внезапно тихий, полный тоски стон - я явственно слышал его! - нарушил тишину. Здесь был кто-то кроме меня! Я почувствовал, как лицо мое вспыхнуло от негодования, а где-то в глубине души даже обиды, и поднялся во второй этаж.
На полу, по средине комнаты, залитой светом заходящего солнца, сидел мальчик лет тринадцати, темноволосый, хрупкого, почти детского телосложения. Он медленно обернулся и посмотрел на меня долгим взглядом больших серых глаз, затем так же отвернулся, не сказав ни слова, лишь с губ его сорвался такой же вздох, полный отчаяния, страдания, чего-то, чего нельзя передать словами...
- Кто ты? - тихо спросил я его, пораженный всем этим, - что ты здесь делаешь? Зачем ты здесь?
- Я не знаю... - произнес он едва слышно, и голос его прошелестел, как шелестит желтеющая листва при легком порыве ветра. Я подошел к нему ближе, так, что бы видеть лучше его лицо, - я умираю...
- Что? О чем ты? Тебе нужна помощь? - я опустился на одно колено возле него и взял его руку в свои, но едва я почувствовал ее холод, как он молниеносно вырвал ее, будто испугавшись меня.
- Нет. - ответил он быстро и вновь взглянул мне в глаза, затем добавил медленнее, но едва ли не увереннее, - я хочу умереть.
Признаюсь, слова мальчика ни на шутку взволновали и поразили меня.
- Ты...
- Да, я хочу! - в голосе его звенело отчаяние от того, что я не понимаю его.
- Почему? - это было единственное, что я смог вымолвить - мысли шумели в голове, меняясь и вытесняя друг друга.
Он молчал. Потом, наконец, прошептал:
- Потому что ничего нет.... Ни прошлого, ни будущего - ничего нет! Это слова, пустые слова, что в них?! Прошлое - память, не более, будущее - фантазия, то, чего, быть может, и не будет вовсе, настоящее - мгновение лишь, оно проходит и становится памятью, от него ни следа не останется! - мальчик говорил горячо, сбивчиво, щеки его горели румянцем, большие глаза, устремленные на меня, блестели, - и вся жизнь наша - мгновенья, сменяющие одно другое, да лишь смысла в них нет. И времени нет, и вечности! Слова, только слова, так много лишних слов... А означают они одно и тоже - пустоту, смерть, и смысла в нашей жизни они не прибавят! А жизнь? Что жизнь? Не было б ее, никто и не спросил бы, а так нет же, размышляют, спорят, будто бы что-то от этого изменится.
Даже души нет у человека, ничего нет, совсем ничего! А значит, и жить незачем, - он смотрел на меня не отрываясь, так, будто бы я сейчас начну спорить с ним или опровергать его слова, однако ж я молчал... - А если я теперь умру, - продолжал мальчик, - что изменится? Кому хуже станет? Но нет, все - даже и ты, кто меня вовсе не знает, - укоризненно добавил он, - все начинают помогать, спасать, сочувствовать... А ради чего? Им разве что-то будет от того, буду я жить, али нет? Да только... - однако он не договорил. Лицо его исказилось, руки сжались в кулаки, и он стиснул зубы, испытывая невыносимую боль.
- Уходи! - хрипло прошептал он, и только теперь , когда ладонь его разжалась, я увидел в ней маленький пузырек - пустой - такой, в каких обыкновенно в аптечных лавках продают опиум или иные яды... - уходи же... - повторил он совсем неслышно, одними лишь побелевшими губами, и я , понимая, что просто не смог бы остаться здесь ни минутой дольше, поднялся, едва не бегом спустился по лестнице, а несколькими секундами позже уже был далеко от дома. Однако, обернувшись, я был поражен увиденным: дом казалось, постарел на сотню лет, стекло было перерезано длинною трещиной, веранда местами покосилась, а плющ и виноград будто бы пожелтели, пожухли и сморщились...
Не знаю, показалось ли мне все это, или я просто не заметил изменений, произошедших за 4 года, когда пришел... Будто бы он был душою моей, а теперь, обветшав, состарил и мою душу на многие годы... И мне стало вдруг больно и горько, и я понял в этот момент, что он потерян для меня навсегда - будто часть души моей отрезали, уничтожили беспощадно, так же, как уничтожил себя этот мальчик, для которого дом этот тоже, быть может, стал частью души...
Однако что-то изменилось во мне, что-то о чем я никогда прежде не думал: жизнь моя стала скучна, пуста, и нет больше у меня веры в будущее, равно как нет и самого будущего...
И с тех пор я не бывал там... Разум мой, несомненно, помнит дорогу в тот дом, я нашел бы ее и с завязанными глазами, да только сердце мое позабыло ее навсегда... И я знаю точно, что теперь, после нескольких лет, в течение которых я обдумывал слова мальчика (как странно... я даже не знаю имени его...), я никогда уже не вернусь туда - дом стал мне чужим и незнакомым, - ибо не знаю, к какому решению могу прийти, и какую роль еще может сыграть в моей жизни дом, увитый диким виноградом...