Бэнгс Дж.. Мои знакомые призраки

JOHN KENDRICK BANGS

СБОРНИК "МОИ ЗНАКОМЫЕ ПРИЗРАКИ И ДРУГИЕ ИСТОРИИ"

МОИ ЗНАКОМЫЕ ПРИЗРАКИ

СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ С ДИВАНОМ МОЕЙ БАБУШКИ

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ БАРНИ О'РУРКА

ЭКЗОРЦИЗМ, КОТОРЫЙ УДАЛСЯ

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РАССКАЗ ТАРЛОУ

ТАЙНА ДАММЕРА

КАРЛТОН БАРКЕР, ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ

СБОРНИК "ВОДЯНОЙ ПРИЗРАК И ДРУГИЕ ИСТОРИИ"

ВОДЯНОЙ ПРИЗРАК ХАРРОУБИ ХОЛЛА

ПРИЗРАК КУХАРКИ БЕНГЛТОПА

ПЯТНЫШКО НА ОБЪЕКТИВЕ

ПОЛНОЧНЫЙ ГОСТЬ

КАССАНДРА В ПОЗОЛОЧЕННОЙ РАМЕ

РОЗЫГРЫШ

ПОСМЕРТНЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ТОМАСА БРЭГДОНА

СБОРНИК " ДОБАВКА К РОЖДЕСТВЕНСКОМУ ПУДИНГУ"

ДОБАВКА К РОЖДЕСТВЕНСКОМУ ПУДИНГУ

БИЛЛС, ДОКТОР МЕДИЦИНЫ

ПРИЗРАК УОТКИНСА, ПРОВАЛИВШИЙ ЭКЗАМЕНЫ

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

ОБЪЕДИНЕННОЕ БРАТСТВО ПРИЗРАКОВ

БЛЕСТЯЩЕЕ БУДУЩЕЕ

БДЕНИЕ ГАНСА ПАМПЕРНИКЕЛЯ

НЕСЧАСТЬЕ БАРОНА ХАМПФЕЛЬХИММЕЛЯ

ВЕЛИКИЙ КОМПОЗИТОР

КАК ФРИЦ СТАЛ ВОЛШЕБНИКОМ

ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ПОЭТА ГРЕГОРИ

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ "ГРЕТХЕН Б."

МОИ ЗНАКОМЫЕ ПРИЗРАКИ И ДРУГИЕ ИСТОРИИ

МОИ ЗНАКОМЫЕ ПРИЗРАКИ

Немного воспоминаний

Если бы мы могли только привыкнуть к мысли о том, что призраки - совершенно безобидные существа, которые бессильны повлиять на наше благополучие, если мы только не помогаем им, поддаваясь нашим страхам, мы бы должны были, как мне кажется, наслаждаться сверхъестественным чрезвычайно. Если я не ошибаюсь, одна дама как-то раз спросила Кольриджа, верит ли он в призраков, и он ответил: "Нет, мадам, я видел их слишком много". То же самое я могу сказать о себе. Я видел столько пришельцев из потустороннего мира, что они практически перестали воздействовать на меня, поскольку я перестал ощущать при их появлении благоговейный ужас. С другой стороны, они меня очень интересуют; и хотя должен признать, что все-таки испытываю некие чисто физические ощущения, имеющие своей причиной подобные появления, могу заверить, что способен не поддаться желанию убежать, и, оставаясь на том месте, где оно меня застало, я получил много полезной информации об этих выходцах. Утверждаю, что если нечто, с мигающими зелеными глазами и липкими руками, с длинными плетями морских водорослей вместо волос, поднимется посреди комнаты прямо передо мной, в два часа ночи, причем в доме не будет никого, кроме меня, а снаружи в это время будет бушевать страшная буря, - я без колебаний приглашу его присесть, выкурить сигару и изложить причину своего появления; или же, в том случае если это будет призрак женщины, предложу ему распить со мной бутылочку сарсапарильи, - хотя физическое ощущение страха, от коего не свободно мое бренное тело, все же будет присутствовать. У меня уже есть опыт подобного рода, который, если бы я только смог убедить вас в этом, заставил бы вас мне поверить. Однако, зная по себе слабость и подозрительность человеческой натуры, я не надеюсь убедить вас в том, - хотя это и является чистой правдой, - что однажды, весной 1895 года, в моей библиотеке, мне явился призрак, который физически напугал меня, зато понравился духовно, поскольку я оказался достаточно умен, чтобы подавить свое физическое отвращение к нему, когда он внезапно, без каких-либо видимых причин, материализовался в моем кресле.

Я коротко расскажу вам об этом, хотя заранее предупреждаю, что некоторые детали моего рассказа могут вызвать у вас сомнения в моей правдивости. Более того, они могут навести вас на мысль, что я говорю неправду; увы, с этим я ничего поделать не могу. Я считаю, что долг человека - принести миру пользу, поделившись с ним своим опытом. Все, что он видит, он должен передавать максимально точно, совершенно не заботясь о том, как это выглядит в глазах строгих критиков. Если, например, он художник, а рыжеволосая девушка видится ему девушкой с голубыми волосами, он должен оставаться верным своим принципам и рисовать голубые волосы, не беспокоясь о том, что мы о нем подумаем. Я поступаю именно так. Я всегда остаюсь верным своим принципам. Если вам угодно, вы можете считать меня бароном Мюнхгаузеном; я не буду возражать, утешаясь в глубине души тем, что я подлинный реалист и не схожу с пути истины, каковой эта истина мне представляется.

Этот незваный гость, о котором идет речь, тот самый, завладевший моим креслом весной 1895 года, был самым ужасным из всех, каким довелось иметь счастье меня пугать. Он был несуразен. Он действовал мне на нервы. Что касается внешнего вида, то по сравнению с ним, любой рекламный плакат сегодняшних дней выглядел бы столь же четким и ясным, как карта для велосипедистов, а что касается его цвета, то он являл собой вопиющую дисгармонию.

Если бы цвет был способен воздействовать на слух, вместо зрения, он бы оглушил меня. Он появился около полуночи. Мои домашние давно отправились спать, а я остался выкурить сигару, - одну из тысячи, купленных женой для меня в понедельник в одном из крупных магазинов Нью-Йорка. Не помню ее марку, но это даже хорошо, поскольку нельзя заниматься рекламой курения в литературе, но я помню, что они продавались в связках по пятьдесят штук, перевязанных синей ленточкой. Та, которую курил я, по вкусу выглядела так, будто была свернута кубинским повстанцем, бежавшим из испанского плена через болото, попутно собирая все, что попадалось ему под руку, чтобы впоследствии сделать из этого сигары. Тем не менее, у них имелось два замечательных качества. Во-первых, никто не смог бы курить такую сигару долго, они были экономичны, и именно из этого исходила моя маленькая мадам, приобретая их для меня; а во-вторых, я нисколько не сомневаюсь, что они окажутся очень полезными для избавления от насекомых розовых кустов. Пять дней в неделю они продаются по 3,99 долларов США за тысячу штук, но в понедельник - всего за 1,75; и именно поэтому моя жена купила их для меня в понедельник, после того, как я прочел ей небольшую лекцию об экономии. Тем вечером я курил эту сигару в течение почти двух часов, и скурил на три четверти, после чего пришел к выводу, что для одного вечера этого вполне достаточно и поднялся, собираясь выбросить остаток в огонь, пылавший в камине. Сделав это, я обернулся и вздрогнул от испуга, поскольку в глубине моего кресла уже сидело это и ухмылялось. Я почувствовал, как мои волосы не просто встали дыбом, - они сделал попытку уйти. Четыре волоса - я с легкостью мог бы это доказать - все-таки вырвались на свободу из моего скальпа в безумном желании покинуть место действия и, взлетев вверх, застряли, подобно гвоздям, в дубовом потолке прямо над моей головой, откуда их, на следующее утро, при помощи клещей, извлек наш слуга; он мог бы засвидетельствовать всю правду о странном происшествии, а, следовательно, и мою правоту, если бы был жив, но он, к сожалению, умер. Подобно большинству слуг, он был подвержен внезапным атакам летаргии, отчего и скончался прошлым летом. В июне, он отправился на прополку сорняков, и исчез на два месяца; потратив неизвестно сколько времени на попытки его разбудить, мы, в конце концов, были вынуждены, в экспериментальных целях, отправить его в крематорий. Мне сказали, что он горел очень ярко, и я верю этому, поскольку, он был очень сухим человеком и вовсе не зеленым юнцом. Холод объял меня, когда я заметил страшного посетителя, бездонную зеленую глубину его глаз, его пальцы, похожие на когти; я почувствовал, как моя плоть начала собираться складками. Вскоре я ощутил восемь полос на спине, а мои руки покрылись фиолетовыми пупырышками и стали напоминать собой один из тех миниатюрных гипсовых слепков Альп, которые так популярны у туристов на швейцарских летних курортах; хотя разум мой не был взволнован, можно сказать, совершенно. Я испытывал к нему чисто физическое отвращение, и, чтобы сразу перейти к сути, я спокойно предложил ему сигару, которую тот принял и потребовал огня. Я протянул ему спичку, которую зажег, чиркнув ею по гусиной коже своего запястья.

Сейчас я склонен признать, что это выглядело необычно и вряд ли заслуживает доверия, но все произошло именно так, как я описал, и, кроме того, этот опыт общения мне понравился. Мы с ним общались в течение трех часов, и ни разу за это время мои волосы не сделали попытки прилечь, а отвращение продолжало распространяться волнами вверх и вниз по моей спине. Если бы я хотел обмануть вас, то добавил бы, что на моей гусиной коже стали расти пух и перья, но это было бы ложью, а ложь и я - понятия несовместимые, и, кроме того, эти мои заметки призваны не удивлять, но дать некоторое представление о моем опыте общения с призраками.

За исключением облика, этот призрак не представлял собой ничего примечательного; кроме того, сейчас я не могу вспомнить никаких подробностей нашего разговора, а кроме того, я принимал в нем незначительное участие, из-за дискомфорта, вызванного шевелением волос по причине страха. Я привожу в пример его появление, чтобы показать - в то время как все признаки телесного страха проявлялись у меня совершенно недвусмысленно, я был достаточно спокоен внутренне, чтобы общаться с незваным гостем, а кроме того, с изобретательностью, достойной Эдисона, зажечь спичку о гусиную кожу на своем запястье, ибо в том случае, если бы я попытался зажечь ее о подошву своего ботинка, то непременно упал бы, поскольку колени у меня подгибались, и я не смог бы удержаться на одной ноге даже несколько мгновений. Если бы я боялся внутренне, то попытался бы зажечь спичку о подошву, и, конечно, упал бы на пол самым позорным образом.

Был и другой призрак, воспоминания о котором я привожу для доказательства своей точки зрения; я повстречался с ним летом, наступившим сразу после весны, о которой я вам только что рассказывал. Возможно, вы вспомните, что летом 1895 года царила невыносимая жара, и что прекрасный город Нью-Джерси, в котором я имею счастье проживать, оказался в ее эпицентре. Нигде, кроме Бичдейла, термометры не фиксировали такую высокую температуру, и это справедливо, поскольку наш город - неоспоримый лидер по жаре. Не стану скрывать, что Бичдейл не самое прохладное место летом, если не иметь в виду социальную жизнь. В социальном плане это самый прохладный город штата; но в данный момент мы не обсуждаем приветливость, братскую любовь или вопрос, затронутый Декларацией независимости относительно того, рождены ли все люди равными. Тепло, которое у нас есть, это то, что старые леди именуют "Фаренгейтом", и с точки зрения температуры Бичдейл, если можно так выразиться, иногда превращается в сущее пекло. Разумеется, так бывает не всегда, и зимой у нас жара обычно спадает.

Должен заявить, от имени моего города, что независимо от того, насколько жарким бывало лето, рано или поздно, по крайней мере, к январю, всегда наступает похолодание. Но летом 1895 года даже агенты по недвижимости признавали, что холодный фронт, обещанный метеорологическим бюро в Вашингтоне, оказался где-то в ином месте, возможно, в тропиках, но уж никак не в Бичдейле. Вряд ли кто-то осмеливался принять ванну утром, чтобы не ошпариться кипятком, вытекавшим из крана с холодной водой; юные Уолтоны, чьим любимым занятием была ловля окуней, добывали их из нашего не защищенного тенью пруда почти вареными; а я и мои соседи жили только благодаря кубикам льда, мороженому и прохладительным напиткам. Я снисходительно отношусь к жаре днем, но жаркие ночи убивают. Я не могу уснуть. Я могу часами ворочаться в кровати, но сон не приходит. Мои долги росли, а доходы падали, и все это от бессонницы; и именно тогда ужасное явление спасло меня от безумия, каковое также могло явиться результатом той же самой бессонницы.

Это случилось 16 июня, когда, насколько мне помнится, прочитал в дополнительном выпуске Evening Bun, вышедшему специально ради того, чтобы сообщить этот факт своим читателям, что это было самое жаркое 16 июня за последние тридцать восемь лет. Я отправился на отдых в половине седьмого, после легкого ужина, состоявшего из холодного лосося и галлона холодного чая - не потому, что устал, а потому что собирался вернуться к истокам бытия, сорвав с себя одежду и расположившись где-нибудь, - то, что вы не можете сделать, скажем, в библиотеке или в гостиной. Если бы человек был устроен подобно машине, что, вне всякого сомнения необходимо ему для комфорта, - машине, которую можно было бы разделить на составляющие ее части, - я непременно так и поступил бы, поместив одну свою часть на крышу, другую - в чулан, третью - повесив на дворе и т.д., а голову - в холодильник; но, к несчастью, в этой жизни всем нашим частям надлежит держаться вместе, поэтому я сделал единственное, что можно было сделать, - отправился отдыхать, улегшись поверх постельного белья. Это принесло небольшое облегчение, но совсем небольшое. Я жарился, и, хотя мои ощущения были, наверное, похожи на ощущения рыбы, попавшей на жаровню, мне стало легче. Моя температура упала со 167 до 163, чего явно недостаточно, чтобы человек ощущал себя достаточно комфортно. Внезапно, однако, меня охватила дрожь. Ветра не было, но я дрожал.

"Холодает", - подумал я, встал и взглянул на термометр. Но он по-прежнему отмечал самую высокую точку, а ртуть пыталась вырваться на свободу через верхнюю часть стеклянной трубки и совершить прогулку по крыше.

"Это странно, - сказал я себе. - Жарко, как никогда, но я, тем не менее, дрожу. Интересно, что со мной? Потому что мне, вне всякого сомнения, холодно".

Я прыгнул обратно в постель и накрылся простыней, но продолжал дрожать. Тогда я накрылся вдобавок одеялом, но мне по-прежнему было холодно. Я никак не мог согреться. Я накрылся покрывалом, а затем надел банный шерстяной халат, который даже в середине зимы находил слишком теплым. В довершение ко всему, я был вынужден принести дополнительное одеяло, два вязаных шерстяных покрывала и грелку с горячей водой.

Все в доме полагали, что я сошел с ума, и я был бы вынужден с ними согласиться, если бы внезапно не осознал, как похоже происходившее на случившееся тем Ужасным Вечером, и не понял, что происходит.

Ко мне пришли, я ощутил то же самое физическое отвращение. Холодная дрожь неизменно означала присутствие призрака, и, уверяю вас, никогда в жизни я не был так рад, поняв это. Мои критики утверждали, что я, мягко говоря, склонен к преувеличениям; сейчас они сказали бы, что я просто помешался; первое лучше, чем второе, и явление Ужасного спасло меня от второго. Осознав это, я с благодарностью заговорил.

- Ты - подарок, ниспосланный мне Небесами в такую ночь, - сказал я, поднимаясь и направляясь к нему.

- Рад оказать вам услугу, - ответило Ужасное, улыбнувшись так, что мне захотелось, чтобы ее увидел автор Blue-Button of Cowardice.

- И хорошо для вас, - добавил я.

- Вовсе нет, - сказало Ужасное, - но ты единственный человек из всех, кого я знаю, который не считает нужным избегать темы призраков каждый раз, когда получает заказ на рождественскую историю. О нас пишут больше лжи, чем о чем-либо другом на свете, и мы устали от этого. Возможно, мы потеряли наши телесные оболочки, но до конца не избавились от чувств.

- Ну, - сказал я, поднимаясь и зажигая газ, поскольку замерзал, - я уверен, что вам должны нравиться мои рассказы.

- О, что касается рассказов, то далеко не все, - ответило Ужасное, подтверждая свои слова изменением цвета на фиолетовый, что меня позабавило, хотя и не могу сказать - понравилось, - но ты никогда не лжешь, рассказывая о нас. Ты не интересен, зато правдив, а мы ненавидим клеветников. То, что кто-то стал призраком, еще не причина, чтобы писатели поливали его грязью, и по этой причине я всегда вас уважал. Мы считаем вас в некоторой степени призраком Босуэлла. Возможно, ты скучен и глуп, но ты пишешь правду, и когда я обнаружил для тебя опасность превратиться в большое жирное пятно, то испугался за тебя, и решил тебе помочь. Вот почему я здесь. Отправляйся спать. А я останусь здесь и буду охлаждать тебя до рассвета. Я бы желал остаться дольше, но мы всегда должны исчезать с рассветом.

- Подобно утреннему туману, - сонно заметил я.

- Фу! - сказал он. - Отправляйся спать, если не хочешь, чтобы я исчез прямо сейчас.

Я заснул, тихо и сладко, как уставший ребенок. А утром проснулся совершенно свежий. Все члены моей семьи выглядели вареными, я же был свеж, как никогда. Нечто Ужасное исчезло, в комнате снова становилось жарко; и если бы в кувшине не звенел лед, я должен был бы подумать, что мне все приснилось. На протяжении удушающе жаркого лета мой потусторонний друг находился рядом со мной и обеспечивал прохладу, и я нисколько не сомневаюсь, что именно по причине его доброты, я пережил те ужасные августовские ночи, а приступив к своей работе осенью, испытал такое вдохновение, что написал стихотворение, которое даже мне самому показалось самым лучшим из всего, мною написанного, а если я, вдобавок, найду издателя, который возьмет на себя риск опубликовать его, то я вынужден буду совершенно недвусмысленно и без малейших колебаний признать, что виной всему - неоценимая помощь мне со стороны моего друга-призрака.

Таким образом, как я уже заметил, появление призраков наносит вред только в том случае, когда человек, которому он является, дает волю своему физическому страху. Если справиться с ним, дюйм за дюймом, с помощью воли, такое появление может оказаться благом. Кажется, оба этих момент мне уже удалось доказать. Однако мне потребовалось довольно много времени, чтобы окончательно убедиться в этом самому, и случилось это следующим образом. Возможно, вам также будет интересно узнать, как это произошло. Это случилось в маленьком баронетском поместье моего друга Джарли, которое он арендовал у графа Брукдейла в тот год, когда миссис Джарли была представлена ко двору. Гордое имя графини Брукдейл что-нибудь да значило, и это делало арендную плату несколько выше, но Джарли был с этим согласен. Меня пригласили провести месяц в поместье; не столько потому, что Джарли был привязан ко мне, сколько из-за того, что миссис Джарли пришла в голову идея, будто, будучи писателем, я могу написать об их новом положении в какой-нибудь воскресной американской газете; и Джарли без колебаний предоставил мне посещаемую комнату, каковая обязательно должна иметься в каждом уважающем себя баронетском поместье в этой стране, если оно хочет считаться достойным своего статуса.

- Тебя это может заинтересовать больше, чем кого-либо другого, - сказал Джарли, - а кроме того, я полагаю, если там имеется призрак, то только ты способен вступить с ним в контакт.

Я был рад воспользоваться гостеприимством своего друга, и пришел в восторг от его обещания поселить меня в комнату с привидением, где я смог бы беспрепятственно заняться своими исследованиями потусторонних визитеров. Через некоторое время я, оставив Лондон, прибыл в Брукдейл-холл и поселился там вместе с полудюжиной других гостей. Джарли, после внезапного "золотопада", как назвал это Уилкинс, был чрезвычайно щедр. Думаю, если бы кто-то попросил у него тосты с бриллиантами, он непременно получил бы их. Впрочем, к моей истории это не имеет никакого отношения.

Две недели я жил в посещаемой комнате, прежде чем что-то случилось, - а именно, появление призрака, самого неприятного и невоспитанного из всех, которым когда-либо доводилось являться. Он материализовался около трех пополуночи, вместе с некоторым количеством сернистого газа. Он уселся на диване, положив руки на колени, хмурясь и криво улыбаясь, будто злоумышленником был я, а не он.

- Кто ты? - взволнованно спросил я, пока он мрачно сверлил меня огненным взглядом.

- Не твое дело, - нагло ответил он. - А вот кто ты? Это моя комната, а не твоя, и поэтому я имею полное право задать тебе этот вопрос. Если у тебя какое-нибудь дело, пожалуйста, я слушаю. Если же нет, прошу удалиться, поскольку твое присутствие оскорбительно для меня.

- Я гость в этом доме, - ответил я, едва сдерживаясь, чтобы не бросить в него чернильницу. - И эта комната предоставлена мне хозяином дома.

- Я так полагаю, гость кого-нибудь из слуг? - спросил он самым оскорбительным тоном; при этом его лавандового цвета губы скривились в усмешке, совершенно невыносимой даже для такого мирного человека, как я.

Я поднялся с кровати, взял кочергу и собирался стукнуть его по голове, но сдержался. Я решил не ссориться. Я буду вежлив, даже если он станет хамить, преподнеся тем самым мертвому англичанину урок, впрочем, не повредивший бы и некоторым живым.

- Нет, - ответил я дрогнувшим голосом, исключительно от ущемленной гордости, - нет. Я гость моего друга, мистера Джарли, американца, который...

- Это одно и то же, - ухмыляясь, заметил призрак. - Американцы - это раса низших животных, достойных только того, чтобы служить на конюшне у джентльменов.

Это было слишком. Призрак может оскорблять безнаказанно меня, но если он решается заговорить о моей нации, то должен следить за своим языком. Разгневанный, я вскочил, и изо всех сил нанес ему удар кочергой, которую все еще держал в руке. Если бы он не был призраком, то развалился бы на две половины; однако, поскольку он им был, кочерга прошла сквозь него вертикально, не причинив ему никакого вреда, и нанесла сильный урон дивану Джарли. Желтая насмешка на его губах сменилась синей ухмылкой.

- Хм! - небрежно заметил он. - Какой бесполезный энтузиазм и какое вульгарное проявление дурного характера! На самом деле, ты - самое смешное насекомое, с каким я когда-либо встречался. Из какой части Штатов изволили прибыть? Мне действительно интересно узнать, в какой местности культивируются создания, подобные тебе. Ты часть флоры или фауны вашего экзотического государства - или что-то еще?

И тут я понял, что нет никакого физического способа, который заставил бы призрак убраться, поэтому решил прибегнуть к интеллектуальному. Это была битва умов, и он стал моей легкой добычей, после того как поднял брошенную мной перчатку. Я ответил ему такой же синей улыбкой и заговорил об английской аристократии, поскольку не сомневался, что, судя по его манерам, именно к этому классу он и принадлежал. В нем присутствовало высокомерие, свойственное только аристократам. Когда это от меня требуется, я становлюсь чрезвычайно красноречивым. Я заговорил о королях и королевах и их назначении в совершенно определенном стиле, - о божественном праве, о герцогах, графах, маркизах, - обо всех помпезных заведениях британской королевской власти и дворянства - с той презрительной юмористической терпимостью к этому необходимому и довольно забавному злу, - который можно найти в американских комиксах. Наша битва продолжалась примерно час, и, должен признаться, я встретил бы в его лице достойного противника, если бы приводил разумные аргументы; но когда я заметил, что уже десять лет назад Барнум и Величайшее на земле шоу Бэйли, во время циркового сезона в Нью-Йорке, показали во время представления на арене Мэдисон-Сквер-Гардена принца Уэльского, бьющего в тамтам, он вскочил, преисполненный гнева, и немедленно исчез из комнаты. Таким образом, в интеллектуальной схватке я остался победителем. Мои физические способности были бессильны против него; но когда я прибег к ресурсам своей фантазии, не сдерживая воображение и не обременяя его чувством ответственности, он оказался в моих руках и был разбит наголову. Если бы не гнев миссис Джарли, который, должен признаться, она старалась скрыть - по причине нанесенного дивану ущерба, - я должен был бы рассматривать это посещение как самый приятный из подобных опытов в своей жизни; во всяком случае, именно тогда я научился обращаться с призраками и с той поры мог одолеть их без проблем, за исключением одного случая, которым собираюсь закрыть данную главу моих воспоминаний, и который доказывает необходимость строгого соблюдения определенных правил при общении с призраками.

Это случилось на Рождество, в моем собственном доме. Я собирался удивить жену новым серебряным сервизом, помеченным ее инициалами. Для детей была поставлена елка, после чего все отправились спать. Я же немного задержался, чтобы поставить сервиз под елку, где он будет найден женой, когда она утром, вместе с детьми, под нее заглянет. Сервиз был великолепен: две дюжины ложек, вилок и ножей каждого вида, кофейник и чайник; подносы, блюда, щипчики, лопаточки и прочие сверкающие предметы, - чтобы не вдаваться в излишние детали, - представляли собой картину, от которой захватывало дух; переведя дыхание, я услышал странный звук где-то в углу, позади себя. Повернувшись в том направлении, откуда он исходил, я заметил темную фигуру, в лунном свете, проникавшем через окно.

- Кто ты? - воскликнул я, разворачиваясь, поскольку физические симптомы явления призрака проявились у меня обычным в таких случаях образом.

- Я призрак того, кто давно умер, - ответил он торжественным тоном.

Я вздохнул с облегчением, поскольку мне на мгновение показалось, будто передо мной обычный взломщик.

- Ах! - сказал я. - Ты меня испугал. Мне показалось, что ты материализовался с целью меня ограбить. - Затем, повернувшись к елке, я махнул на нее рукой. - Как тебе нравится?

- Прекрасно, - ответил он. - Но все-таки эти вещи не такие красивые, как те, которые я видел в ином мире.

А затем он принялся рассказывать мне о прекрасных изделиях из золота и серебра, которыми они пользуются на Элизейских полях, и я должен признаться, что граф Монте-Кристо оказался бы в затруднении, даже если бы ему на помощь пришел Синдбад-мореход, попытавшись превзойти картину королевского великолепия, изображенную передо мной призраком. Я стоял и кусал губы, а он продолжал рассказывать, пока часы не пробили три; после этого он поднялся и медленно двинулся по полу, едва различимый, с сожалением пробормотав, что ему нужно уходить, в сторону задней лестницы. Я некоторое время постоял, приводя в порядок свои нервы, после чего отправился спать.

На следующее утро все предметы серебряного сервиза исчезли; кроме того, спустя три недели я обнаружил фотографию призрака в галерее разбойников в Нью-Йорке, где он описывался как самый умный вор в стране.

Все это, да будет мне это позволено сказать вам в заключение, дорогие читатели, доказывает, что если вы имеете дело с призраками, вам не следует отмахиваться от физических ощущений до тех пор, пока вы не убедитесь, что и в самом деле имеете дело с призраком; в противном случае, вы рискуете столкнуться с каким-нибудь ловким негодяем, скрывающим под одеждой кунжутовый мешок для похищенной добычи.

- Но как распознать призрака? - спросите вы.

Это, как часто пишут в своих произведениях подлинные мастера художественной прозы, "еще одна история", которую я собираюсь как-нибудь поведать вам для вашего научения и своего собственного возвеличения.

СТРАННОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ С ДИВАНОМ МОЕЙ БАБУШКИ

Это случилось в канун прошлого Рождества, и именно так, как я собираюсь об этом поведать. Критики утверждают, что я дремучий романтик, но они, несомненно, ошибаются. Я допускаю, что некоторые события, героем которых мне довелось стать, внесли определенный вклад в седину моих волос, хотя и не прибавили серого вещества внутри черепа, - события, которые я время от времени излагаю, по мере своих скромных способностей, в виде рассказов на страницах различных печатных изданий, согласных на их публикацию, - эти события были настолько из ряда вон выходящими, что это дало моим критикам повод для их выступлений; но они не знают, как это знаю я, что основа этих событий имеет столь же непостоянную природу, что и песок на морском берегу, но что, излагая их, я передал их так же верно, как это сделал бы самый закоренелый реалист, а потому смело могу отнести себя к истинным и верным последователям реалистической школы. Меня нельзя обвинить в том, что со мной происходит. Если бы я сидел в своем кабинете и выдумывал странные происшествия, которые якобы когда-то случились со мной, без какой-либо иной цели, кроме как заставить своих читателей дрожать всю ночь, или лишить душевного спокойствия тех, кто решился приобрести мои литературные труды, или пощекотать нервы тех, кто собирался посмеяться, но вместо этого испытывает страх, - тогда бы я заслуживал самого сурового порицания; но я ничего этого не делаю. У меня есть миссия в жизни, которую я считаю священной, подобно тому, как мой друг, мистер Хауэлл, считает священной свою. Я честно записываю подобные события, происходящие со мной, и если Судьба, в своей мудрости, решила сделать из меня Бальзака Сверхъестественного, Шекспира Полночных Посещений, в то же время вознеся мистера Хауэлла до высот Филдинга Массачусетса и соседних штатов, Смоллета из Бостона и Стерна из Альтрурии, я могу лишь сожалеть, что высшие силы более снисходительны к нему, чем ко мне, и предоставляют мне идти своим путем так, как я на это способен. Я смиренно готов воспринимать направленные в меня стрелы и камни из пращи переменчивой фортуны; я принимаю их, потому что мне кажется, она пускает их в меня для моего же блага, но уж никак не во вред мне. Однако вернемся к моей истории. Такое длительное вступление понадобилось мне, поскольку я знаю - обязательно найдутся те, кто усомнится в правдивости моего рассказа, и собираюсь с самого начала заявить как неоспоримый факт - все, что я собираюсь рассказать, являет собою простую неприкрашенную истину, и, как уже говорил, случилось в прошлый Сочельник.

Сожалею, что должен писать это, поскольку написанное мною выглядит подобно многим другим описаниям кануна Рождества, данных писателями с менее добросовестным отношением к истине, нежели мое, но мне не следует уклоняться от точного изложения фактов, и поэтому я вынужден сообщить, что это была дикая, бурная ночь. Ветер завывал, стонал и издавал всевозможные необычные звуки, петлял среди голых стволов деревьев, свистел в дымоходах и, с безрассудным пренебрежением к детскому отдыху, хлопал дверьми так, что мой дом, казалось, подвергся некоему подобию бомбардировки, к счастью, без бомб. Необходимо также добавить, что снегопад, не прекращавшийся весь день, нарядил газоны и крышу дома в ослепительно белую одежду, и, не удовольствовавшись этим, продолжал тихо сыпать. Если бы я был "диким романтиком", как я называю некоторых писателей, то непременно написал бы о свирепствующей вьюге, но я этого не делаю. Мне нравятся мои собратья по перу, но моя филантропия ограничена, и я не собираюсь заставлять снег бушевать только для того, чтобы осчастливить критика. Я мог бы это сделать в том случае, если бы это спасло ему жизнь, поскольку мне не хотелось бы, чтобы человек умер только из-за того, что я не написал желанных ему строк, однако, пока такая чрезвычайная ситуация не возникла, я не отступлю ни на йоту в описании манеры падения снега той ночью.

Иногда мимо дома проезжала запоздалая коляска; колокольчик на дуге, опоясывавшей конскую шею, громко звенел. Члены моей семьи отправились спать, я сидел один возле газового камина, - вполне удовлетворительной замены обычному. Сполохи пламени отбрасывали причудливые тени на стены комнаты, и мой разум, таким образом, пришел в то чувствительное состояние, которое обычно предшествовало приходу посетителя из иных сфер - факт, о котором я подумал с сожалением, поскольку у меня не было ни малейшего настроения общаться с каким-нибудь призраком. Первым моим побуждением, как только я почувствовал наступление этого состояния, о чем свидетельствовала гусиная кожа, - если мне будет позволено использовать подобное выражение, - было потушить огонь и лечь спать. Я всегда считал это самым простым способом избавить себя от нежелательных призраков; и, кстати, заметил, что другие, которых также посещают вне зависимости от их желания, понапрасну страдают от того, что не пользуются этим способом, кажущимся мне самым естественным - спрятать голову под одеяло. Брут, когда привидение Цезаря появилось рядом с его ложем, перед битвой при Филиппах, сидел и наблюдал ужасное видение, и, по этой причине, пострадал, в то время как было бы намного проще и естественнее спрятать голову под подушку и таким образом избавить себя от неприятного зрелища. Этот способ, к которому я неоднократно прибегал, никогда меня не подводил. Самый призрачный призрак, какого я когда-либо видел, был совершенно бессилен снять с меня обычную подушку или обычное для зимнего времени простое шерстяное одеяло. Но в данном случае, я решил дождаться. Правда заключалась в том, что я несколько исписался в отношении посещений, и нуждался в свежей крови в своих венах, которые, не будучи варикозными, становились склеротическими и настолько сухими, что требовали немедленной накачки, в соответствии с требованиями вздорной, но втайне любящей, читательской публики. Должен признаться, мои реальные истории с призраками иссякли, и я скатился до написания сказок, пытающихся тупо напугать читателей, которых это совершенно не удовлетворяло, поскольку концы у меня не сходились с концами, и было совсем не страшно; один из редакторов дошел до того, что отказался от моего последнего рассказа о призраках, поскольку я, совершенно запутавшись, оставил его без разумного завершения. Я оказался лицом к лицу с условием, вкратце, заключавшемся в том, что в дальнейшем желаемый рынок мог оказаться закрытым для продукции, выходящей из-под моего пера, если разгадки моих тайн не окажутся настолько простыми, чтобы даже маленький ребенок мог понять, что к чему. А потому, вместо того, чтобы последовать своему собственному правилу, улечься на кушетке и накрыться с головой, я оставался там, где был. И мне не пришлось долго ждать. Циферблат счетчика газомера, установленного около лестницы, едва успел показать потребление трех тысяч футов газа, когда моего напряженного слуха достиг слабый звук, - выражение, которое я ненавижу, но оно обязано появиться, поскольку его требует общественность, поскольку история с призраком невозможна без напряженного слуха, и у нее нет ни единого шанса быть принятой каким бы то ни было редактором. Я приподнялся в своем кресле и прислушался, но звук стих; меня снова начала бить нервная дрожь, когда, сквозь смертельную тишину, - ветер как раз стих, чтобы позволить мне ввернуть эту еще одну необходимую фразу, - донесся слабый звук колокольчика. На этот раз я узнал его - кто-то нажимал кнопку электрического звонка, с правой стороны от входной двери. Подняться и оказаться возле двери было делом одного мгновения. Я нисколько не преувеличиваю. Потому что в следующее мгновение я распахнул ее настежь. Это действие далось мне необычайно легко, если учитывать, что дверь была очень узкой, однако все-таки потребовало некоторых усилий. Как бы то ни было, я распахнул ее и выглянул в черноту ночи. Как я и подозревал, там никого не оказалось, и я понял, что ожидаемое - случилось. Я был уверен, в этот момент, что, вернувшись в библиотеку, должен буду обнаружить там видение, которое заставит меня дрожать, а мой мозг - напрячься. Поэтому я не пошел туда сразу, а, позволив ветру с грохотом захлопнуть дверь, отправился в столовую и одним махом опрокинул стакан хереса. Я упоминаю об этом не для того, чтобы вызвать смех у читателей, но единственно из стремления к точности. Мы используем херес для приготовления пищи, и это было все, что оставалось на тот момент. Увы, реальная жизнь именно такова, и пусть критики говорят, что хотят.

Сделав это, я вернулся в библиотеку и замер, удивленный донельзя. Случилось то, чего я даже представить себе не мог. Здесь никого не было. По всей видимости, призрак оказался оригиналом, и я начал испытывать к нему интерес.

"Возможно, это какой-нибудь очень скромный призрак, - думал я, - и немного стесняется явить свое присутствие. Это, действительно, было бы оригинально, поскольку обычные призраки так себя не ведут, самым бесцеремонным образом вторгаясь в личную жизнь тех, кто их совсем не ждет".

Уверенный, что вскоре должно что-то случиться, я сел и закурил сигару; газовый камин, конечно, не так привлекателен, как обычный. Несколько раз я испуганно вздрагивал, ощущая чье-то присутствие у себя за спиной и липкую руку, готовую вот-вот лечь мне на плечо, но каждый раз меня ожидало разочарование. Один раз мне показалось, что я вижу проплывающего по комнате духа, но это оказалось всего лишь причудливое облако табачного дыма, сорвавшегося с моих губ. Миновал час, ничего не происходило, за исключением того, что мое сердце бешено колотилось, и это начало доставлять мне некоторый дискомфорт. Прошло еще несколько минут, и я вдруг услышал странный звук возле окна, после чего мое сердце остановилось. Напряжение моих нервов стало просто невыносимым.

- Наконец-то! - хрипло прошептал я, глубоко вздохнул и изо всех сил надавил спиной на мягкую спинку кресла. После этого я наклонился вперед и взглянул в сторону окна, надеясь увидеть, как оно распахивается, подчиняясь воздействию невидимых рук; но оно оставалось неподвижным. Я с тревогой взглянул в стекло, наполовину с надеждой, наполовину с опасением увидеть нечто позади него; там также ничего не было, и я начал испытывать раздражение.

Я взглянул на часы и увидел, что уже половина второго.

- Черт бы тебя побрал! - воскликнул я. - Кто бы ты ни был, почему бы тебе не явиться и не покончить с этим? Что за нелепость - удерживать человека от сна в такой час ночи!

Я ожидал услышать ответ; его не последовало.

- За кого ты меня принимаешь? - с отчаянием продолжил я. - Ты полагаешь, что мне больше нечего делать, как сидеть здесь в ожидании явления вашего величества? Если судить по тому, как ты обставляешь свое появление, ты должен представлять собой нечто ужаснее ужасного.

Ответа не было; я понял, что раздражительность бесполезна. Нужно было сменить подход, и я решил обратиться к нему по-свойски - иногда это срабатывало, и я встречался с призраками, в которых оставалось столько человеческого, что трудно было поверить в то, что они самые настоящие призраки.

- Послушай, старина, - сказал я как можно радушнее, учитывая ситуацию - я нервничал, а количество сожженного газа неумолимо подталкивало меня к банкротству, - пожалуйста, поторопись и явись мне, ты ведь наверняка хороший парень. Я - отец, подумай об этом, а сегодня - рождественский вечер. Дети скоро поднимутся, и если ты сам был родителем, то знаешь, что это значит. Мне нужно немного отдохнуть, так что приди и покажись, будь хорошим призраком, и позволь мне лечь спать.

Думаю, это была прекрасная речь, но она мне не помогла. Этот призрак, должно быть, имел каменное сердце, поскольку не отзывался.

- Что такое? - сказал я, притворившись, будто не расслышал его ответа, хотя призрак молчал, и у меня были все основания полагать, что он заснул. Он, она или оно, чем бы ни было, продолжало хранить гробовое молчание. Я закурил, стараясь сдержать начавший пробуждаться гнев. Но затем мне пришло в голову, что у этого ночного посетителя может быть гордость, и я решил попробовать в этом направлении.

- Конечно, мне хотелось бы написать о тебе, - сказал я, хитро подмигивая сам себе. - Полагаю, литературному миру это будет очень интересно. Судя по тому, сколько времени тебе нужно для появления, твоя история весьма занимательна и ни в коей мере не относится к тем юмористическим рассказам, которые отбрасываются в сторону через минуту, а в конечном итоге оказываются изданными в книге за счет средств автора. Ты настолько невозмутим, что, рискну предположить, - твоя история чрезвычайно волнительна. Может быть даже, она достойна романа... но, ах, я ничего не смогу написать, если не увижу тебя. Ты должен меня понять. Ты знаешь, что я не могу представить себе, как ты выглядишь. Но попробую догадаться. Возможно, ты настолько ужасен, что заставишь дрожать любого человека в середине августа в самом центре Африки. Твои глаза зеленые и бездонные. Твоя улыбка напоминает улыбку безумца. Твои руки холодные и липкие, как остывшая грелка.

Я продолжал изъясняться подобным образом минут десять, превознося его до небес, и закончил жалобным призывом явить мне свое присутствие. Может быть, он лопнул от гордости, но, как бы то ни было, по-прежнему не снизошел до ответа мне, и я рассердился всерьез.

- Прекрасно! - яростно воскликнул я, вскакивая с кресла и выключая камин. - Нет, и не надо! Никто не просил тебя приходить, никто не всплакнет, если ты скроешься в палатке, подобно Ахиллесу. Я не желаю тебя видеть. Я мог бы ожидать явления гораздо лучшего призрака, чем ты. Потому что ты - несчастный неудачник, своим видом не способный напугать даже мышь. Ты был бы не способен на это даже в том случае, если бы оказался в десять раз ужаснее. Тебе просто стыдно явиться мне, что ж, я тебя в этом не виню. Если бы я был призраком, то, наверное, был бы таким же, как и ты.

Я направился к двери, каждое мгновение ожидая, что он окликнет меня; но он этого не сделал. Я решил дать ему последний шанс.

- Ты, вероятно, состоишь в профсоюзе привидений, не так ли? В этом твой секрет? Ты решил устроить забастовку и не пугать никого после захода солнца, пока твой работодатель не примет твоих условий и не станет выплачивать повышенную заработную плату?

Я нарочно использовал слово "привидение", чтобы поддразнить его. Я знаю, что призраки не любят, когда их называют "привидениями", подобно тому, как негры не любят, когда их называют "ниггерами". Они считают это слово вульгарным. Однако он продолжал молчать; я вышел, и отправился спать.

Некоторое время я никак не мог заснуть, и задавался вопросом: а был ли дух. Возможно, никакого призрака не было на расстоянии мили от меня. Симптомы были, я этого не отрицал, но, возможно, они возникли из-за моего депрессивного состояния, - мои творческие писательские вены стали склеротическими; я терзался этим вопросом, но, перед тем как заснуть, пришел к выводу - я был неправ, полагая наличие призрака, в то время как его не было и в помине.

"Скорее всего, звон колокольчика был вызван воздействием ветра, - сказал я себе, погружаясь в дрему. - Конечно, чтобы нажать на кнопку, нужен особый ветер, но...", после чего уснул, окончательно уверившись, что никакой призрак не навещал меня ночью. Но когда наступило утро, я понял, как заблуждался. Все-таки, что-то посетило нас в канун Рождества, что-то очень страшное; я одевался к завтраку, когда услышал громкий крик жены внизу.

- Генри! - воскликнула она. - Пожалуйста, спустись сюда как можно быстрее.

- Я не могу. Я выбрит только наполовину, - ответил я.

- Это не имеет значения, - отозвалась она. - Спускайся.

С одной щекой, покрытой пеной, я спустился.

- Что случилось?

- Взгляни на это! - сказала она, указывая на диван моей бабушки, стоявший в комнате рядом с библиотекой.

Когда я видел его в последний раз, он был черным, но с той поры с ним случилась разительная перемена.

За одну ночь он стал белым!

Ни я, ни кто-либо другой, не в состоянии объяснить этот инцидент; я даже не пытаюсь этого сделать. Эта ужасная тайна выше моего понимания; но диван остался и служит доказательством случившегося; любой желающий может заглянуть ко мне и сам в этом убедиться. Совсем не обязательно, чтобы я оказался дома; достаточно попросить показать диван, и он немедленно будет показан.

Мы переместили его из комнаты в гостиную, отделанную в бело-золотом стиле, потому что он больше не подходит ни для одной комнаты нашего дома.

ТАИНСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ БАРНИ О'РУРКА

Случилось ужасное. Мой наемный работник, некий Барни О'Рурк, американский гражданин, обладающий неоспоримым авторитетом, прекрасный садовник и джентльмен, согласно его собственным понятиям, поставил меня в тупик, из-за некоторых излияний, время от времени появляющихся из-под моего пера. Не так часто литературные птенцы возвращаются в родное гнездо таким образом, как это случилось со мной, и я не сомневаюсь, что у многих, кто прочтет эту историю, по мере чтения, возникнет сочувствие ко мне и моим проблемам. Дело в том, что меня разрывают противоречивые чувства. Я очень люблю Барни, и всегда считал его правдивым человеком, но во что мне верить теперь, сказать затрудняюсь.

Моя основная нынешняя проблема заключается в том, что я вынужден проверить - посещался ли мой дом в прошлом и посещается ли он до сих пор. Я не понимаю, почему он должен посещаться, поскольку в нем, насколько мне известно, никогда не случалось никакой трагедии. Я сам строил этот дом, и сам все для него покупал. В его стенах не совершалось преступлений, и, тем не менее, он стал в некотором роде клубом для призраков, и это самая ужасная несправедливость по отношению ко мне со стороны судьбы, поскольку я этого совершенно не заслужил. Если бы я был Синей Бородой и в качестве приятного времяпрепровождения занимался бы умерщвлением своих жен; если бы у меня была привычка приглашать к себе на воскресенье друзей из города и бросать их в каменные мешки со змеями, соединенные с моей библиотекой мрачными, сырыми коридорами; если бы гости, приглашенные на обед, приходили, сознавая вероятность невозвращения к своим домашним живыми - тогда, дело другое. Я не мог бы и не должен был бы обвинять дом в том, что его посещают, если бы он служил местом обитания кровожадного разбойника, подобного описанным выше, но чего нет - того нет. Никто из обитателей этого дома не совершал преступлений. Ни за какие деньги я не согласился бы убить человека, вне зависимости, кто он. Напротив, я сам заплатил бы за то, чтобы этого избежать, даже в случае возникновения чрезвычайной ситуации; в конце концов, даже если бы этим негодяем оказался сидящий рядом со мной в опере и напевающий ее от начала до конца. Когда-то я, наверное, признал, что у меня под библиотекой имеются коридоры, ведущие к угольным погребам или к давно забытым колодцам, но это могло иметь место два или три года назад, когда я на короткое время увлекся политикой, и делегации добровольных помощников и избирателей денно и нощно толпились в каждой из шестнадцати дверей первого этажа моего дома, которые мой архитектор, при строительстве, контрабандой обозначил на плане под видом "французских окон". Тогда я нисколько не возражал, если бы земля разверзлась и поглотила их, поскольку не хотел идти с ними на выборы, но мне не кажется справедливым, чтобы мой дом стал посещаемым только по причине мыслей, приходивших мне когда-то в голову. Мы не в силах управлять нашими мыслями, и еще менее - нашими идеями, а наказание за то, чем мы не в силах управлять, не является справедливостью в соответствии с представлениями о ней в наши дни. Некоторые люди, критичные по отношению ко мне сверх всякой меры, полагают, что в моем доме был убит английский язык, и это его ужасный труп вопиет к Небу, взывая об отмщении, и восстает из могилы, демонстрируя мне ужасные кровавые раны, но я с презрением отвергаю подобные обвинения, ибо, даже если это и правда, это нельзя считать умышленным убийством с моей стороны, поскольку ни один здравомыслящий человек, нуждающийся в языке так, как в нем нуждаюсь я, не был бы способен на хладнокровное убийство того, в чем нуждается. К тому же, английский язык вовсе не мертв. В наши дни можно найти не очень много доказательств этому; но, по крайней мере, такими доказательствами могут служить произведения Генри Джеймса и мисс Либби; кроме того, мне говорили об этом несколько представителей нашей консульской службы за границей, хотя я и не могу вполне подтвердить их слова примерами.

Случай, который будет рассказан ниже, в некотором смысле кажется интересным, хотя я и не сомневаюсь, что некоторым читателям он покажется за гранью реального. В мире много скептиков, и любой человек, пишущий правду, должен с этим считаться. Мне осталось только присовокупить, что я намерен писать только правду, без прикрас, подобно тому, как это делают Джеймс и Сильван Кобб!

Итак, моя история такова.

Во второй половине июля, в ожидании встречи друзей у себя дома, в связи с вопросом о деятельности властей города, в котором я честно пытаюсь платить налоги, я приказал доставить сто сигар в свой кабинет. Я также заказал кое-что еще, но они никоим образом не связаны с моей историей, потому что все они, - то есть, каждая из бутылок, - были выпиты во время собрания; но из сигар, которым и посвящен мой удивительный рассказ, к концу встречи оставалось еще пара дюжин. Это удивительно, поскольку нас было шестеро, но это правда. Когда последний гость покинул меня, сигар оставалось ровным счетом двадцать четыре штуки. На следующее утро я и моя семья отправились на месячный отдых в горах. Покидая дом в спешке, беспокоясь о трех детях и вчетверо большем количестве чемоданов, я забыл запереть сигары, оставив их лежать в коробке на столике в библиотеке. Вне всякого сомнения, это был опрометчивый поступок, но, как показали дальнейшие события, весьма важный. Наши отлучки в горы были делом обыкновенным, но на этот раз во время нашего отсутствия в доме происходили удивительные вещи, как я узнал по возвращении.

Дом был оставлен попечению Барни О'Рурка, который, по моем прибытии, заверил меня, что все в порядке; я поблагодарил его и расплатился.

- Кстати, Барни, - сказал я, когда он повернулся, собираясь уходить, - я хочу угостить тебя сигарой.

Могу сказать, что прежде мы находились с Барни почти в дружеских отношениях, он был очень общительным человеком, но на этот раз, к моему удивлению, он отказался от моего подарка.

Его лицо покраснело, он заявил, что бросил курить.

- В любом случае, задержись на минутку, - попросил я. - Есть кое-что, что я хочу с тобой обсудить.

И я направился к столику, чтобы взять сигару.

Коробка оказалась пуста!

То же самое подозрение, какое наверняка испытал читатель, в тот момент мелькнуло и у меня - Барни не выдержал искушения и пал. Я вспомнил его румянец, и, имея огромный опыт общения со слугами прежде, вдруг вспомнил, что никогда прежде не наблюдал ни у кого из них подобного румянца. Все было ясно. Мои сигары помогли коротать Барни жаркое лето.

- Что я вижу! - воскликнул я, поворачиваясь к нему. - Когда я уезжал, здесь оставалось много сигар, Барни.

- Я знаю это, сэр, - сказал Барни, побледнев и посуровев. - Я сам видел их, сэр. Их было ровно двадцать четыре.

- Ты пересчитал их, так? - спросил я, подняв брови, что является признаком подозрения для тех, кто меня знает.

- Да, сэр. На время вашего отсутствия, сэр, я оставался здесь ответственным за все, - ответил он, нервно теребя свою шапку. - Так вот, сэр, я ясно помню темно-серые сигары, которые лежали в этой коробке.

- И как же ты объяснишь их отсутствие, Барни? - спросил я, холодно глядя на него. Поняв, что в исчезновении сигар я подозреваю его, он скривился, но мгновенно собрался.

- Я ожидал этого вопроса, сэр, - спокойно сказал он, - и у меня есть на него ответ. Эти сигары были выкурены, сэр.

- Вне всякого сомнения, - усмехнулся я. - И кем же? Кошками? - спросил я, презрительно пожав плечами.

Его ответ поверг меня в шок, настолько он был прямой, простой и неожиданный.

- Призраками, - ответил он.

Я ахнул от изумления и сел. Мои ноги просто подогнулись подо мной, и я мог продолжать стоять не более чем летать.

- Кто? - воскликнул я, как только снова обрел способность говорить.

- Призраки, - повторил Барни. - Или что-то в этом роде, сэр. Это случилось в пятницу, две недели спустя после вашего отъезда. Я поужинал в девять часов, а затем решил осмотреться, все ли в порядке. Моя жена говорит, что я глупец, сэр, и может быть, так оно и есть, но я не могу уснуть, если чувствую, что что-то не в порядке.

- Они спрятали все самое ценное, когда уезжали? - спросила жена.

- Я думаю, да, - ответил я.

- Значит, у тебя просто блажь, - сказала она.

- Нет, - ответил я. - Это предчувствие. Если бы это была блажь, я ни за что не пошел бы смотреть, сэр, но я пошел, потому что это было предчувствие. Было двенадцать часов, сэр, когда я пришел сюда. Ночь была темной и ветреной, как в марте, лил дождь и грохотал гром, так что невозможно было услышать даже самого себя.

Я подошел к дому, сэр, и, если не считать грома, все было тихо. На всякий случай, думаю, загляну внутрь. Здесь тоже было тихо; но, едва я собрался повернуться и уйти, как почувствовал запах дыма!

- Огонь? - взволнованно воскликнул я.

- Я сказал, дыма, сэр, - сказал Барни, на чье спокойствие теперь было приятно смотреть, так уверенно излагал он свою версию случившегося.

- Но ведь дыма без огня не бывает? - спросил я.

- Иногда, - ответил Барни. - Сначала я подумал, что начался пожар, сэр. Но потом понял, что дым был не дымом пожара, это был дым от сигары.

- Ах, - сказал я. - Теперь я понял, что ты имеешь в виду. Продолжай. Разницу я понял.

- Так и было, сэр, - продолжил он плавно, будто плыл. - Этот дым, как я уже сказал, был дымом от сигары, поэтому я осторожно поднялся по задней лестнице и подошел к библиотеке. Все было тихо. Набравшись мужества, я вошел, и чуть не упал, так одолел меня страх. В комнате было темно, как под шляпой джентльмена, сэр, но в тех местах, где стояли кресла, я увидел шесть маленьких красных огненных шариков!

- Барни! - воскликнул я.

- Это правда, сэр, - сказал он. - Комната была полна сигарным дымом, и любой, кто попал сюда, подумал бы, что он попал в сигарный магазин! Это показалось мне странным, сэр, и моим первым побуждением было убежать; но я набрался смелости, пересек комнату, нажал кнопку выключателя - и вспыхнул свет.

- Это было очень опрометчиво, Барни, - саркастически заметил я.

- Но это было в ваших интересах, сэр, - с достоинством произнес он.

- И что же ты увидел? - с нетерпением спросил я.

- То, что я надеюсь никогда больше в жизни не увидеть, сэр, - торжественным тоном сказал Барни. - Пустые кресла, сэр, и шесть сигар в пустоте, как если бы они находились во рту мужчин, которые вдыхают и выдыхают дым, подобно паровозам! Пока я смотрел, одна из сигар опустилась вниз и задергалась, как если бы куривший вынул ее изо рта и принялся стряхивать пепел прямо на пол!

- Вот как? - сказал я. - Продолжай. Что случилось потом?

- Мне хотелось убежать, сэр, но я стоял на месте, пораженный увиденным, до тех пор, пока каждая сигара не догорела и не была брошена в камин, где я нашел их следующим утром, когда пришел сюда убираться и увидел, что все, виденное мною, случилось на самом деле.

Я поднялся с кресла и минуты две-три ходил по комнате, раздумывая, что сказать. Конечно, он лжет, думал я. Наконец, я заговорил.

- Барни, - строго сказал я, - неужели ты думаешь, что я поверю в такую нелепую историю?

- Нет, сэр, - ответил он. - Но так было на самом деле.

- Ты думаешь, что заставишь меня поверить, будто мой дом посещается? - воскликнул я.

- Не знаю, - спокойно ответил Барни. - Раньше я так не думал.

- Раньше? До какого момента? - спросил я.

- Пока вы не стали писать об этом рассказы, сэр, - почтительно ответил он. - Ваш черный диван побледнел за одну ночь, сэр, поскольку увидел что-то ужасное. Вы писали, что ваши волосы слетали с вашей головы и вонзались в потолок, подобно десятипенсовым гвоздям, когда вы видели нечто подобное тому, что происходило в этой комнате, сэр. В ваших рассказах, сэр, которые вы писали много лет, полно призраков, и вы всегда утверждали, что ваши встречи с ними - правда. Я не верил им, когда читал, но когда увидел, как кто-то невидимый курит сигары у меня перед самым носом, я сказал себе: твой хозяин вовсе не выдумщик, как это считают другие. Я читал ваши рассказы, сэр, очень внимательно; и я не понимаю, - после всего, что вы написали, - как вы можете не верить тому, что здесь произошло, и чему я сам был свидетелем!

- Но, Барни, - сказал я, стараясь смутить его, - когда это случилось, почему ты не написал мне и не поставил меня в известность?

Барни улыбнулся, так, как умеет улыбаться только он один.

- Почему не написал и не сообщил вам об этом? - воскликнул он. - Извините, сэр, но если бы я умел писать, то написал бы не вам, а редактору журнала, для которого вы пишете. История, вроде этой, стоит не менее десяти долларов, особенно, если это правда. Но я так и не научился писать!

С этими словами Барни ушел. Впоследствии я дал ему десять долларов, которые, по моему мнению, он заслужил своей историей, но, должен признаться, передо мной встала дилемма. После того, что я рассказал о своих сверхъестественных гостях, я не могу обвинить Барни во лжи, но буду счастлив, если смогу поверить в правдивость его истории.

Если среди читателей этой истории найдется тот, кто достаточно хорошо изучил привычки слуг и призраков, чтобы пролить свет на эту ситуацию, мне ничего не хотелось бы больше, чем услышать его мнение.

В заключение, могу добавить, что Барни снова закурил.

ЭКЗОРЦИЗМ, КОТОРЫЙ УДАЛСЯ

I. ПРОИСШЕСТВИЕ ВО ВРЕМЯ ЮБИЛЕЯ

Это случилось снова. Я снова был преследуем, на этот раз - самым неприятным призраком, с каким мне когда-либо доводилось встречаться. Он был некрасив, приземист и чрезмерно вульгарен, как в одежде, так и в манерах. Мне доводилось встречаться с кокни, причем некоторые из них были попросту омерзительны, но этот призрак превзошел их всех, вместе взятых, - и я никак не мог от него избавиться. Он преследовал меня, подобно ангелу мщения, в течение шести месяцев, и все планы экзорцизма, испробованные мною до сих пор, включая рекомендации моего друга Петерса, знающего о призраках больше всех остальных, потерпели неудачу. Я столкнулся с вульгарным маленьким существом, превратившим мою жизнь в суровое испытание, с которым я продолжаю борьбу всеми доступными мне средствами, в Лондоне.

Это случилось ранним утром 21 июня, в прошлом году, когда я, дабы засвидетельствовать свое почтение Ее Величеству королеве Виктории по случаю ее юбилея, занял хорошее место на углу Нортумберленд-авеню и Трафальгарской площади. Впереди меня располагалось два ряда людей, но я ничего не имел против. Они не отличались высоким ростом, так что я легко мог видеть поверх их голов, а кроме того, они защищали меня от полицейских, - самых опасных людей в Лондоне, с какими я когда-либо сталкивался, - за исключением ирландских бобби, которые без труда справляются с толпой в Нью-Йорке; те, когда вас подталкивают к ограждению, попросту бьют вас в некое укромное место концами своих дубинок, вместо того, чтобы вколачивать ваши волосы в вашу гортань, как это делают их лондонские собратья.

Мне было очень приятно засвидетельствовать свое почтение в 1887 году, когда королева отмечала свой пятидесятилетний юбилей в качестве повелительницы и, таким образом, могла ознакомиться с английской полицейской системой борьбы с толпами; в то время как я знал, - чтобы добраться до меня, полицейским предстоит расколоть головы первым двум рядом, и принял мудрое решение уйти, как только будет покончено с первым рядом, независимо от того, увижу я торжественную процессию или нет.

Я недолго находился на выбранном мною месте, когда толпа, сосредоточенная вдоль линии движения процессии, поднимавшегося по проспекту с Набережной, начала подталкивать меня с тыла, и мне стало трудно оставаться на месте, особенно в виду того, что низкорослый кокни, расположившийся прямо передо мной, не оказывал никакого противодействия давлению моего жилета на его узкую маленькую спину. Это казалось странным, и мне показалось, несмотря на его присутствие, что передо мной не находится нечто материальное, после чего я обнаружил себя наклонившимся под углом в семьдесят пять градусов, а свои ноги - вытянутыми вперед, дабы воспрепятствовать моему падению на стоявшего впереди меня.

Я, конечно, сильный и упрямый, однако не представляю собой каменную стену толщиной в десять футов у основания, и давление, оказываемое на мое бедное "я", оказалось слишком велико; поэтому я постепенно наклонялся в сторону не оказывавшего сопротивления человека впереди меня. Он повернулся, бросил мне несколько замечаний, которые я не могу привести, но не выказал никакой способности противостоять оказываемому на него давлению, подобно хорошо сваренному гороху.

- Прошу прощения, - извинился я, - но я ничего не могу поделать. Если бы полицейские напали с тыла и перебили кого-то из тех, кто давит на меня сзади, я не стал бы так наваливаться на вас.

- Вот что я вам на это скажу, - пробормотал он, - если вы не удалите вашу тушу из моих ребер, я буду преследовать вас до самого дня вашей смерти.

- Если бы у вас был позвоночник, вы значительно помогли бы мне, - язвительно заметил я. - Вы, случайно, не медуза, или индийский йог?

У него не было времени на ответ, поскольку, как только я произнес последнее слово, непреодолимая сила толпы толкнула меня вперед; я был страшно удивлен, обнаружив маленького человека обволакивающим меня с трех сторон, с ног до головы, подобно бумажному листу.

- Великие Небеса! - пробормотал я. - Что это такое?

- Вып... вып... выпусти меня! - выдохнул он. - Или ты не видишь, во что прев... превратил мою фигуру? Сдай назад, живо!

- Не могу, - задыхаясь, ответил я. - Сожалею, но...

- Оставь свои извинения себе! - взревел он. - Это мое место, ты, идиот...

Для меня это было слишком; я был не в состоянии хорошенько стукнуть его, поэтому просто пнул коленом, о чем следовало хорошенько подумать, прежде чем воплощать в жизнь. Мое колено прошло сквозь незнакомца и, поразив стоящего перед ним мужчину сзади в место, где разветвляются фалды фрака, бросило вперед. Мне повезло; мужчина пришел в ярость и собирался ответить мне подобающим образом; однако о нем позаботилась полиция; а после того, как его унесли на носилках, маленькая медуза приняла свои прежние размеры.

- Что здесь, черт возьми, происходит? - воскликнул я.

- Скоро узнаешь! - с гневом ответил кокни. - Я покажу парочку фокусов, которые тебе вряд ли понравятся, глупый янки!

Это "глупый янки" меня разозлило донельзя. Да, я янки; может быть, я кажусь кому-то глупым, но я не могу допустить, чтобы какой-то англичанишка из низов назвал меня так; это было крайне неприятно, а потому я снова пустил в ход колено. И опять поразил не его, а полицейского офицера, чуть ниже висевшей у него сзади на поясе кобуры. Тот в ярости повернулся ко мне, поднял дубинку и нанес удар, причем не коротышке, а мне. Кажется, он не видел эту медузу. И тогда ужасная правда предстала передо мной без всяких прикрас. Тот, кто находился передо мной, был призраком - жалкими останками кого-то умершего, - и был виден только мне, которому доступно видение подобных субстанций. К счастью, бобби промахнулся, а когда я принес извинения и сообщил, что страдаю пляской святого Витта и не в силах контролировать движения собственной ноги, сопроводив свои извинения половиной соверена, - и то, и другое было принято, - воцарился мир, и вскоре я смог увидеть королеву, - то есть, мне сказали, что это Ее Величество, поскольку леди была скрыта от меня зонтиком, за исключением ее локтя.

Больше ничего интересного до окончания прохождения процессии не произошло; маленький призрак время от времени поворачивался ко мне и отпускал комплименты, любому другому стоившие бы жизни. Но ночью случилось нечто важное, и оно случается до сих пор. Этот призрак заявился ко мне в дом, едва я собрался отойти ко сну, и грубо разговаривал со мной до четырех часов. Я приказал ему исчезнуть, но он отказался. Я стукнул его, но это было бессмысленно, - это было все равно, что сражаться с туманом.

- Хорошо, - сказал я, одеваясь. - Если ты не хочешь уходить, тогда уйду я.

- Именно этого я и добиваюсь, - заявил он. - Тебе ведь очень понравилось толкаться, не так ли? Вчера было 21 июня. Я не отстану от тебя, что бы ты ни делал, ровно один год.

- Ничего себе! - возразил я. - Вчера ты назвал меня глупым янки. Так вот. Очень скоро я окажусь вне твоей досягаемости, в великих и славных Соединенных Штатах.

- В таком случае, - спокойно ответил он, - я последую за тобой в Соединенные Штаты. К моим услугам пароходы в большом количестве. Я мог бы даже воспользоваться попутным ветром, при желании, но только с ветром связаны определенные проблемы. Не все из них достигают противоположного берега. Однажды, когда я воспользовался ветром, он неожиданно стих в середине океана, и мне пришлось болтаться там целую неделю, пока другой не отнес меня к берегу; только он доставил меня в Африку, а не в Нью-Йорк.

- Выбрал не тот ветер? - рассмеялся я.

- Да, - ответил он.

- И не утонул? - поинтересовался я.

- Идиот! - воскликнул он. - Утонул! Как я мог утонуть? Призрак нельзя утопить!

- Послушай, - сказал я. - Если ты еще хоть раз назовешь меня идиотом, я... я...

- Что - ты? - усмехнулся он. - Что ты сделаешь? Не забывай, что я - призрак!

- Подожди, и увидишь! - сказал я сердито, выбегая из комнаты. Это было похоже на отступление, и, откровенно говорю, мне было стыдно, но это было лучшее, что я мог сделать в настоящий момент. Дело в том, что мой запас остроумия, подобно большинству мужчин, в четыре часа утра находился на минимальном уровне.

Три или четыре часа я бесцельно блуждал по городу, а затем возвратился домой и обнаружил, что призрак исчез; прогулка пробудила во мне зверский аппетит. Обычно я завтракаю мало, но этим утром меня вряд ли удовлетворил бы даже ужин из шестнадцати блюд; поэтому, вместо того, чтобы ограничиться скромными вареными яйцами, я отправился в Savoy, и в девять часов уже находился в зале для завтраков этого моего любимого караван-сарая. Представьте себе мое восхищение, когда я, войдя, обнаружил рядом с окном своих недавних попутчиков с парохода Travises of Boston, Тревисов, в том числе мисс Тревис, выглядевшую как всегда прекрасно и немного надменно, пригласивших меня за свой столик. Я был готов присоединиться к ним, когда обнаружил рядом с собой вульгарного маленького призрака, в шляпе, небрежно сдвинутой на сторону, штанах с кричащим рисунком, и зеленом клетчатом жилете, ношение которого могло бы послужить серьезным обвинением даже для членов любого американского гольф-клуба.

- Слава Богу, что никто его не видит! - пробормотал я, когда он приблизился.

- Привет, старина! - воскликнул он, хлопнув меня по спине. - Представь меня своим очаровательным друзьям, - и скорчил миссис Тревис ужасную ухмылку, которая, к моему бесконечному удивлению и разочарованию, видела его так же отчетливо, как и я.

- На самом деле, - холодно сказала миссис Тревис, обращаясь ко мне, - мы... мы не можем... мы... Идем, Элеонора. Оставим этого господина с его другом и попросим принести завтрак в номер.

Они поднялись и, с презрением на лицах, ушли. Тогда эта тварь уселась на стул мисс Тревис и принялась пожирать ее булочку.

- Послушай, - наконец, воскликнул я. - Какого черта ты здесь делаешь?

- Номер два, - ответил он, продолжая гадко ухмыляться. - Превосходно, правда? Погоди, скоро тебя ожидает номер три. Это будет то, что вы, янки, называете нечто потрясающее. Пока.

С этими словами он исчез, как раз вовремя, чтобы избавить меня от желания вылить чашку кофе ему на голову. Конечно, мой аппетит исчез вместе с ним, и теперь моя главная задача заключалась в том, чтобы отыскать Тревисов и все им объяснить; поэтому, не прикоснувшись к завтраку, я отыскал номер, где они остановились, и послал леди Тревис свою карточку. Ответ последовал незамедлительно.

- Леди сказала, что она ушла, сэр, и неизвестно, когда вернется, - сказал служащий по возвращении.

Я был так взволнован этим происшествием и так сильно опасался неприятностей со стороны моего нового адского знакомого, что, без особого желания, решил уехать из Англии и вернуться в Америку, прежде чем смертельно возненавидевший меня призрак узнает о моих намерениях. Я немедленно покинул Savoy, отыскал офис Green Star Line, забронировал каюту на пароходе Digestic, отплывавшем на следующее утро из Ливерпуля, и начал было упаковывать свои вещи, когда это снова появилось.

- Уезжаешь?

- Да, - коротко ответил я, а затем попытался обмануть его. - Меня пригласили в Лимингтон, провести недельку с моим старым другом, доктором Ливертоном.

- Вот как! - заметил он. - Благодарю за адрес. Не забуду навещать, пока ты там пребываешь. Приготовься к тому, что твои волосы поседеют. Au revoir.

И он исчез, бормоча адрес, который я ему дал: "доктор Ливертон, Лимингтон... доктор Ливертон". Напоследок, он добавил: "Не беспокойся, я его не забуду".

Когда он исчез, я усмехнулся.

"Есть кое-кто, поумнее его", - сказал я себе, в восторге от той легкости, с какой от него избавился; после чего, пообедав, сел на поезд в Ливерпуль, откуда на следующее утро отплыл на Digestic в Нью-Йорк.

II. НЕУДАЧНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Чувство облегчения, охватившее меня, когда громадная цепь извлекла якорь Digestic из воды, нельзя описать словами; когда я подумал о том, что вскоре меня и призрак будет разделять огромный океан, меня охватили восхитительные эмоции, какие мне когда-либо приходилось испытывать. Я был безмятежен, когда отправился отыскивать свою каюту внизу, весело насвистывая; но, увы! как мимолетно счастье, даже еще мимолетнее, чем свист!

Как только я к ней приблизился, полагая, что окажусь в ней совершенно один, то услышал грубые высказывания, доносившиеся из-за двери. Мыло было признано никуда не годным; светильник осужден; расположение иллюминатора было достойно проклятий, а постельные принадлежности - отлучения от церкви.

- Как странно, - сказал я стюарду. - Я полагал, что буду в каюте один. Однако в ней кто-то есть.

- Никого, сэр, - ответил он, открывая дверь, - она пуста.

И для него, несомненно, так и было.

- Но, - воскликнул я, - разве вы ничего не слышали?

- Слышал, - откровенно признался он, - но я предположил, что вы - чревовещатель, и решили меня разыграть.

Стюард улыбнулся, а я был слишком зол, чтобы возражать. А потом... Ну, вы догадались. Он был здесь - более вульгарен, чем прежде.

- Привет! - беззаботно заявил он, выбираясь из маленького чемодана. - Решил проехаться?

- Вовсе нет! - с сарказмом заявил я. - Решил предложить тебе пари. Как только мы выходим из порта, прыгаем за борт, и кто из нас быстрее вплавь доберется до Азорских островов?

- Сколько? - спросил он.

- Пять шиллингов, - сказал я, полагая, что такой суммы у него нет.

- Фи! - скорчился он. - Я бы предпочел гонки на кэбах. Это для меня привычнее.

- Ага! - воскликнул я. - Так вот оно что! Ты, оказывается, был кэбменом. Как раз в соответствии со своим умственным развитием, правда? Какие интеллектуальные усилия требуются, чтобы довезти от Реформаторского клуба до банка, не так ли?

Я надеялся уязвить его.

- Ну, я не знаю, - учтиво ответил он. - И скажу тебе вот что: я предпочитаю добираться от клуба до банка в собственной коляске, держа вожжи в собственных руках, чем делать это с мистером Глэдстоуном, или принцем Уэльским, на афише.

- Принцем Уэльским? - осведомился я, упавшим голосом.

- Я именно так и сказал, - он повысил голос. - Ты называешь его принцем Уэльским, - как и все янки, глупые янки, - поскольку полагаешь, что Британия правит миром.

Мне пришлось улыбнуться, и я предложил ему помириться. Я попытался умаслить его, как сказали бы мои друзья-политики.

- Хочешь выпить? - спросил я.

- Нет, спасибо, не балуюсь, - ответил он. - Позволь предложить тебе сигару.

Я согласился, он извлек из коробки превосходно выглядевшую сигару и протянул ее мне. Я попытался откусить кончик, но вместо этого прикусил собственный язык, после чего незваный визитер залился смехом.

- Это еще что за шутки? - раздраженно спросил я.

- Видишь ли, - ответил он, - мысль о том, что кто-то может оказаться достаточно глупым, чтобы попытаться откусить кусочек призрачной сигары, показалась мне весьма забавной.

Я напрочь забыл о возможном примирении.

- Дрянь! - воскликнул я. - Если ты не уберешься отсюда, я переломаю тебе все кости.

- Прекрасно, - спокойно заметил он, записывая что-то на листке бумаги. - Вот адрес.

- Адрес чего? - спросил я.

- Кладбища, на котором покоятся кости, которые ты собираешься переломать. Зайдешь через боковые ворота, и спросишь любого из могильщиков, где...

- Мерзавец! - воскликнул я. - Это моя каюта, я купил билет и заплатил за нее, и намерен пользоваться ей в одиночку. Ты меня понял?

Его ответ заключался в том, что он просто поаплодировал мне, а затем, наклонившись, тихо произнес:

- Браво! Браво! Думаю, когда-нибудь ты сможешь сыграть короля Лира. Ты не мог бы повторить последние слова?

Его спокойствие было для меня невыносимо, я потерял контроль над собой. Схватив бутылку с водой, я изо всех сил метнул ее в него. Бутылка пролетела сквозь призрака, угодила в зеркало над умывальником, а когда разбитое стекло с громким шумом упало на пол, дверь в каюту открылась, и вошел капитан, в сопровождении стюарда и врача.

- Что случилось? - спросил он, обращаясь ко мне.

- Я снял эту каюту для себя одного, - сказал я, дрожа от ярости. - И я возражаю против присутствия здесь этой особы. - И я ткнул пальцем в сторону призрака.

- Что за особу вы имеете в виду? - осведомился капитан, глядя на то место, где расположился ухмыляющийся негодяй.

- Что за особу? - взревел я, совершенно позабывшись. - Вот это... это... даже не знаю, как сказать. Этот тип обосновался здесь и за двадцать минут довел меня до белого каления, так что, капитан, я больше не выдержу!

- Случай совершенно очевидный, - со вздохом сказал капитан и повернулся к врачу. - У вас есть смирительная рубашка?

- Спасибо, капитан, - сказал я, успокаиваясь. - Наверное, она у вас есть, но она совершенно не поможет. Видите ли, этот тип не материальный, он похоронен на кладбище Кенсаль Грин, так что смирительная рубашка нам не поможет.

Врач вошел в комнату и осторожно взял меня за руку.

- Разденьтесь, - сказал он, - и ложитесь в кровать. Вам нужно успокоиться.

- Мне? - спросил я, по-прежнему до конца не осознавая происходящее. - Как раз не мне, а ему. Это все, что мне нужно.

- Разденьтесь и ложитесь в кровать, - строго повторил врач. После чего повернулся к капитану и попросил позвать на помощь ему пару матросов покрепче. - Он может доставить неприятности, - прошептал врач. - Злой, как черт.

Мне совсем не хочется, описывая подробно, переживать заново то, что случилось тогда. Достаточно будет сказать, что врач настаивал на исполнении своих распоряжений, то есть, чтобы я разделся и лег спать, а я, сознавая свою правоту, всячески этому сопротивлялся, пока, при содействии стюарда и вызванных капитаном матросов, не был насильно раздет и помещен на койку. Моему гневу не было границ, поскольку я знал, что говорю правду. Это было ужасно - быть совершенно здоровым, бодрым, и вместо того, чтобы гулять по палубе, наслаждаясь погодой и путешествием, быть привязанным к кровати в каюте, в жару, из-за проделок негодного кокни. Я разве что не завывал от бешенства.

На второй день после отплытия из Ливерпуля, две девицы, занимавшие каюту, смежную с моей, пожаловались капитану на мое странное поведение. Согласно их собственным словам, они не желали выслушивать вопли маньяка в соседней каюте.

И вот, когда я лежал, связанный, на своей койке, кто, как вы думаете, заявился?

- Итак, - сказал он, присаживаясь на край койки, - что ты думаешь об этом сейчас? Похож я на давителя из Прессвилля-на-Толкучке?

- Не беспокойся, - с презрением ответил я. - И вот что я тебе скажу, мистер Призрак: когда я умру и тоже стану призраком, я отыщу тебя и, разрази меня гром, если не прогоню с того света на этот. Обещаю!

Мне показалось, что он немного побледнел, но я слишком устал, чтобы торжествовать пусть маленькую, но все-таки победу, а потому просто закрыл глаза и уснул. Через несколько дней я совершенно успокоился и рассуждал здраво, поэтому доктор освободил меня, так что всю оставшуюся часть моего путешествия я был совершенно свободен, подобно любому другому пассажиру, за исключением того, что находился под постоянным наблюдением, а также раздражен тем, что моя просторная каюта принадлежала не только мне, но и, по всей видимости, наглому призраку-кокни.

Спустя семь дней плавания через океан мы прибыли в Нью-Йорк, и мне было разрешено сойти на берег. Но мой "друг" появился на причале и добавил к списку своих неприглядных дел декларирование некоторых вещей в моих чемоданах, подлежащих обложению пошлиной, так что мне понадобилось несколько долларов, чтобы их спасти. Тем не менее, после инцидента в плавании, это казалось сущим пустяком; я воспринял это достаточно спокойно, в надежде, что в скором будущем, сам став призраком, я исполню в отношении него свое обещание.

Призрак исчез. Этот негодяй предоставил меня самому себе до ноября, когда мне нужно было читать лекцию в каком-то колледже на северо-западе. Я прибыл туда, был представлен надлежащим образом, и приступил к чтению. Приблизительно в середине, прямо передо мной, на свободном месте, появился не кто иной, как призрак, гогоча самым неприличным и неприятным образом, что выбило меня из колеи. Я смутился, был вынужден сойти с кафедры, прошел в маленькую комнату по соседству и здесь столкнулся с ним лицом к лицу.

- Номер четыре! - воскликнул он и исчез.

Именно тогда я решил посоветоваться с Петерсом о том, как мне лучше всего избавиться от этого нахала.

- Бесполезно рассказывать, - сказал я Петерсу, - какое разрушающее воздействие оказывает на меня этот призрак. Благодаря случаю с Тревисами, я стану изгоем, поскольку не сомневаюсь, что они расскажут о случившемся, и мой остракизм - дело времени. На Digestic ясность моего рассудка была подвергнута сомнению, а теперь, впервые в моей жизни, в присутствии пары тысяч человек, я не смог прочитать лекцию, которую читал перед этим сотню раз. Так продолжаться не может.

- Согласен, - ответил Петерс. - Может быть, я смогу помочь тебе избавиться от него, но до конца не уверен, поскольку моя новая схема пока еще несовершенна. Ты не пробовал воздействовать на него огнетушителем?

Должен заметить, что Петерс в паре случаев полностью уничтожил призраков, превратив их в бесцветные, без запаха, жидкости, воздействовав на них химическими препаратами, гасящими пламя.

- Огонь, искры жизни, является неотъемлемой частью природы этих парней, - сказал он, - и если ты направишь сопло огнетушителя на призрака, то он может просто исчезнуть.

- Нет, не пробовал, - ответил я, - но обязательно попробую.

После чего удалился, надеясь на удачное избавление.

По возвращении домой, я достал два огнетушителя, хранившиеся позади дома на случай чрезвычайной ситуации, и проверил их работу на лужайке. Мне хотелось узнать, сработает ли это с призраком, и это должно было сработать; из огнетушителя вырвалось нечто, похожее на поток содовой, смешанной с динамитом, и впервые за много дней я почувствовал себя по-настоящему счастливым.

- Этому маленькому негодяю теперь лучше держаться от меня подальше, - засмеялся я. Но радость моя оказалась недолгой. Независимо от того, услышал ли меня мой призрак, или какой-то другой, сообщивший ему о моих опытах с огнетушителем, но когда он заявился ко мне в ту ночь, то был полностью защищен от воздействия пены, нацепив на себя макинтош с капюшоном, так что когда я направил на него струю жидкости, он просто повернулся ко мне спиной, и она не причинила ему ни малейшего вреда. Зато она полностью уничтожила мои рукописи. Это был плод моих дневных трудов, что заставило меня испытать по отношению к призраку очередной прилив ненависти. Когда огнетушитель себя исчерпал, призрак снова повернулся и расхохотался, а когда увидел уничтоженные рукописи на моем столе, веселью его не было предела.

- Прекрасно! - рыдал он. - Никогда бы не подумал, что мой очередной номер может привести к такому блестящему результату. Было бы просто прекрасно, если бы все писатели поступали со своими рукописями подобным же образом. Не правда ли?

Но я был слишком разъярен, чтобы ответить, и слишком огорчен своей потерей, чтобы оставаться дома; поэтому я отправился бродить по окрестностям и бродил там до двух часов. Когда я вернулся, он уже исчез.

III. РЕПАРАЦИИ ПРИЗРАКА

Он появился снова три недели спустя.

- О Небо! - воскликнул я. - Это опять ты?

- Да, - ответил он. - Я пришел сказать тебе, что сильно сожалею об утраченных рукописях. Очень жаль, что целый день твоей работы пошел псу под хвост.

- Я тоже так думаю, - холодно ответил я. - Но коль скоро тебе жаль, доказать истинность своих слов ты можешь единственным способом - уйти, и больше не появляться, только тогда я в нее поверю.

- Ах! - сказал он. - Я выбрал иной путь. В самом деле, я это сделал. Видишь ли, у меня есть совесть, хотя, честно говоря, я ей не очень-то пользовался. Но в этот раз, однако, когдя я разобрался в ситуации, внутри меня прозвучал властный голос, сказавший мне: "Послушай, старина, на этот раз ты не прав; ты можешь грубить этому человеку, можешь заставлять его сходить с ума, напоминать ему о себе любыми способами; но только не уничтожать его работу. Его работа - это его жизнь..."

- Да, - прервал я его, - и после того, что я сказал тебе еще на пароходе, - как поступлю с тобой после своей смерти, - ты наверняка не хочешь, чтобы я умер. Я понимаю твои чувства. Представляю, что с тобой случится, когда ты увидишь меня перед собой, и я займусь тобой по-настоящему. А сейчас я всего-навсего тренируюсь.

- Бедный глупенький смертный! - рассмеялся кокни. - Бедный маленький смертный! Неужели ты думаешь, я этого боюсь? Неужели ты не подумал о том, что я тоже - всего-навсего пока что тренируюсь? Мы оба всего лишь тренируемся. Но ты даже представить себе не можешь, как мне стало жаль твоих утраченных рукописей.

У меня возникло ощущение очередного близкого несчастья.

- Продолжай, - нервно потребовал я.

- Я же говорю: мне стало очень жаль твоих утраченных рукописей. Творчество, в особенности поэзия, вещь для меня чертовски тяжелая, должен это признать; но в полной мере я ощутил это, пытаясь их восстановить. Надеюсь, ты с восторгом оценишь результаты моих трудов.

- Не понимаю, - пробормотал я с тревогой. - Что ты имеешь в виду?

- Только то, что написал и разослал редакторам изданий, в которые ты пишешь, с полдюжины стихотворений и рассказов.

- Это все, что ты сделал для меня? - осведомился я.

- Это много, - сказал он. - Ты получишь вознаграждение. Я подписал их твоим именем.

- Ты... ты... ты... что? - воскликнул я.

- Я подписал их твоим именем. Самым длинным был сонет для A Coal Grab. Думаю, он займет как минимум шесть журнальных страниц.

- Но, - воскликнул я, - сонет не может содержать более четырнадцати строк. Ты - идиот!

- Как видишь, может, - спокойно ответил он. - Поскольку этот твой сонет содержал их более четырехсот. После этого я написал катрен "Бессмертие", на трех страницах, - самая забавная вещь из всех, какие мне когда-либо доводилось читать. Я отправил ее в Weekly Methodist.

- О, Господи, Господи, Господи! - простонал я. - Катрен на трех страницах!

- Да, - по-прежнему спокойно ответил он, закуривая одну из своих проклятых сигар. - И это все написал ты.

Лучик надежды промелькнул в моей душе, и я истерически рассмеялся.

- Они поймут, что это - не мое, - сказал я. - В Weekly Methodist прекрасно знают мой почерк.

- Несомненно, - заявил он, возвращая меня с небес на землю. - Но, ах, чтобы исправить этот недостаток, я приложил все усилия, чтобы узнать, какой печатной машинкой ты пользуешься, и напечатал катрен на точно такой же.

- Но письмо... подпись на рукописи? - промямлил я.

- С этим я справился легко, - сказал он. - Я все напечатал на машинке, на тонкой бумаге, и поставил внизу твою подпись. Все будет прекрасно, мой друг, они никогда ничего не заподозрят.

После чего, глянув на призрачные часы, которые он носил в призрачном кармане, призрак исчез, оставив меня погруженным в самое глубокое уныние, какое я когда-либо испытывал в своей жизни. Не удовольствовавшись тем, что поставил меня в глупое положение в обществе и во время путешествия на пароходе, как лектора, он нанес удар в самую уязвимую точку, - мое творчество. Я не мог быть спокоен, пока не прочитаю его "трехстраничный катрен" на тему "Бессмертие". Это был вульгарный тип, и я был уверен, что под моим именем было разослано то, что не могло мне присниться даже в самом ужасном сне. Единственное мое утешение заключалось в том, что его стихи, его стилистика, моя подпись, им подделанная, могли не оказать на других никакого впечатления, подобно тому, как их глаза не могли видеть его. Я утешался этим до следующего утра, когда почта доставила в мой дом дюжину пакетов от лучших моих издателей, содержащих весьма точные оценки этого... простите, но ни в одном известном мне языке не найдется слова, которым можно было бы это описать. Чтобы описать содержимое, мне пришлось бы изучить немецкий язык, или Киплинга, или что-нибудь одинаково сильное. Каждая подробность этих пакетов говорила о том, что их содержимое является плодом моего труда. Обратные конверты содержали в верхнем углу мое имя и адрес. Почерк на них был явно моим, хотя я их не подписывал. Внутри этих конвертов содержались килограммы рукописей, вышедших, совершенно очевидно, из моей собственной пишущей машинки, и содержали мой автограф, обманувший бы даже меня.

А содержание!

Содержание же... Конечно, мне хотелось бы использовать совсем другое слово, то самое, которого нет ни в одном языке мира, каким бы примитивным и грубым он ни был, которое описывало бы то, что содержалось на этих страницах. И в каждом конверте имелось письмо от редактора периодического издания, куда был отправлен прозаический текст или стихотворение, настоятельно рекомендовавшие мне на некоторое время прекратить писать, а одно из них даже предлагало выпить яд!

Я сразу же сел и написал объяснения всем редакторам, приславшим мне отзывы и рекомендации, но все они вернулись ко мне нераспечатанными, с припиской, что, пока я не отдохну хотя бы год, у них не будет времени читать то, что я написал; а мой лучший друг, редактор Weekly Methodist, взял на себя труд телеграфировать моему брату рекомендации о том, как именно за мной следует ухаживать. Из-за превратного понимания доброты, он от всего сердца напечатал в следующем выпуске своего издания, что их "замечательный автор, мистер М., которого, безусловно, любят все читатели, вынужден на некоторое время оставить творческую деятельность по причине постигшей его внезапной нервной болезни", и заметку, которая положительно оценивала мои достижения и имела все признаки некролога.

И когда я читал этот некролог, со слезами на глазах, я услышал совершенно отчетливо произнесенные у меня за спиной слова, на безошибочно узнаваемом кокни.

- Номер пять! - после чего раздался торжествующий смех. Я схватил чернильницу и изо всех сил метнул себе за спину, без промаха поразив обои.

IV. НЕУДАЧА

Уничтожение обоев, не говоря уже об уничтожении способа зарабатывать на жизнь, сделало номер пять самой ужасной неприятностью. С трудом контролируя себя, я надел шляпу и бросился на телеграф, откуда отправил Петерсу сообщение, помеченное: "Молния".

"Ради Бога, заканчивай свой экзорцизм и немедленно вези его сюда", - телеграфировал я. - "Ответь до востребования".

Но Петерс не счел нужным как-то успокоить меня, прислав крайне легкомысленный ответ.

"Не знаю, почему ты хочешь, чтобы я ответил до востребования, но полагаю, ты знаешь, что делаешь. Поэтому отвечаю так, как ты просишь: до востребования. Только что ты собираешься востребовать? Утраченные способности?" - телеграфировал он. Эту телеграмму он послал человеку, находящемуся в ужасном состоянии, и если бы он не оплатил ее, я никогда бы не простил ему этой телеграммы. Когда я получил ее, то был просто вне себя, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы явление назойливого призрака не отвлекло меня.

- Как я тебе? - спросил он, спокойно устраиваясь на моем диване. - Прекрасный номер, не правда ли? - После чего перевел взгляд на чернильное пятно на стене. - Современный дизайн в оформлении. Тебе следует попытаться устроиться в какой-нибудь обойный дом. Учитывая аккуратность попадания и количество чернил, никто не сможет предъявить тебе претензий за плохую работу.

Я притворился, что не замечаю его присутствия; последовала пауза, после чего он продолжал:

- Обижаешься? О, я тебя не виню. Нет ничего в этом мире, что могло бы так растравить душу, как бессильный гнев. Я слышал о людях, которых это сильно раздражает. У меня даже как-то был подобный случай. Некий человек нанял мой кэб на час. Поездив по Лондону, он остановился возле магазина и вошел, оставив меня снаружи. Я ждал и ждал, ждал и ждал, но он так и не вышел. Поскольку покинул магазин через заднюю дверь, как ты понимаешь. Ловкая проделка, нечего сказать; я остался в дураках, но, когда мне представился случай поквитаться с ним, я воспользовался им по полной программе. Я отыскал его спустя три года после моей кончины, и остаток его жизни преследовал его на своем призрачном кэбе. Если он шел в церковь, я следовал за ним и останавливался рядом с ним в центральном проходе. Если он встречался с девушкой, кэб оказывался рядом с ним в гостиной, лошадь топала ногами и ржала. Разумеется, никто, кроме него, не видел ни кэба, ни лошади, - и, о Господи! - как он был раздражен, и как это было бесполезно! Наконец, во время очередного приступа ярости, от бессилия, он лопнул, словно мыльный пузырь. Это было очень забавно. Смеялась даже моя лошадь.

- Спасибо за историю, - сказал я, желая позлить его своей беззаботностью. - Я постараюсь сделать из нее рассказ.

- Замечательно, - обрадовался он. - Это будет номер шесть. Люди считают твои выдумки дикими и экстравагантными. Такая история тебя сразу прикончит.

- Еще раз спасибо, - поблагодарил я. - От всей души. Но, следуя твоему совету, я не стану ничего писать.

- И не надо, - согласился он. - Оставь писательство навсегда. Меня это вполне устраивает.

После чего снова исчез.

А на следующее утро в мой дом прибыл Петерс.

- Вот он я, собственной персоной, - сказал он, входя в мое логово. - Наконец-то я довел свою схему до совершенства, и, возможно, она тебе поможет. Тебе нужна моя помощь. Я понял это, прочитав твою телеграмму. Ты испуган, как кошка. Что случилось?

- Что случилось? - раздраженно спросил я. - Мне не удалось изгнать с твоей помощью одного маленького негодяя.

- Не беда, - ответил Петерс. - Хотя раньше это всегда срабатывало. Но у меня есть кое-что получше. Ты когда-нибудь замечал, как дым от сигары, когда ты куришь дома, втягивается в столб горячего воздуха, устремляющегося в дымоход, крутится и сворачивается, пока не будет разорван на мелкие клочки?

- Наблюдал, - сказал я. - И что из этого?

- Из этого следует то, что с твоим стариной кокни следует поступить точно таким же образом, пока он не взял себе в привычку являться сюда каждый день и изводить тебя. Почему бы тебе не завлечь его в горячий поток воздуха, который разорвет его на куски?

- О Господи! - воскликнул я. - Старина, ты просто гений!

Я вскочил и крепко пожал ему руку; он не возражал.

- Сохрани свою энергию для призрака, - сказал он. - Она тебе пригодится. Это будет не очень приятным зрелищем, когда, оказавшись в ловушке, он станет распадаться на части. Это будет нечто сродни четвертованию былых времен.

Я содрогнулся, подумав об этом, и на мгновение хотел было отказаться от этого плана, но моя слабость оставила меня, как только я подумал о том, что скажет мне в таком случае мой старый друг.

- Не думаю, - ответил я, покачав головой. - У этого зрелища будет и приятная сторона, каким бы ужасным оно ни показалось. Кстати, мой дом идеально подходит для такого случая, особенно в теплые дни. Однажды я видел, как поток горячего воздуха увлек с моего письменного стола лист с написанным на нем стихотворением.

- О Господи! - воскликнул Петерс. - Какая же должна быть тяга у твоего дымохода!

По счастью, зимний сезон продолжался, так что мы смогли испытать печь и получить обнадеживающие результаты. Большой мыльный пузырь спокойно плавал по воздуху до тех пор, пока не был захвачен теплым потоком; а разнообразные формы, которые он принимал, пытаясь вырваться, прежде чем взорваться, были поистине захватывающими. Это зрелище вселило в меня уверенность, что во время следующего появления маленького негодяя, исковеркавшего мою жизнь, он встретит в моем доме Немезиду. Я был настолько убежден в окончательном успехе нашего плана, что не мог дождаться, когда он, наконец, заявится. Я жаждал увидеть последний спектакль, во время которого его призрачное тело будет разорвано и по частям навсегда исчезнет в дымоходе. К моему великому раздражению, это случилось только спустя две недели, когда я уже начал опасаться, что он каким-то образом выведал мои намерения и отказался от мысли применить ко мне номер шесть. Наконец, мое терпение было вознаграждено его появлением в ночь, как нельзя более подходившую к претворению моего замысла в жизнь. С запада налетел сильный порывистый ветер, он так завывал в дымоходе, что при других обстоятельствах эти звуки сильно раздражали бы меня. Все, что плохо лежало, делало попытки отправиться через комнату прямо к камину, а оттуда в дымоход. В особенности я беспокоился за бумаги на своем столе и одежду на креслах, а два или три раза пламя вспыхивало так, что верхняя его часть скрывалась в трубе.

Но стоило материализоваться моему другу-кокни, как все мои страхи улетучились, и я тайком убавил огонь, чтобы дать ему полную волю в нужный момент, когда он окажется в зоне максимального действия потока тепла, и тогда призрак исчезнет в мгновение ока. Это будет подобно казни на электрическом стуле, как сказали бы мои друзья-репортеры. Но я допустил ошибку, и, должен признаться, это произошло именно тогда, когда призрак оказался в том месте, где у него не было ни единого шанса избежать заслуженного наказания.

- Не ожидал увидеть меня снова? - спросил он, материализовавшись в моей библиотеке. - Скучал без меня, да?

- Конечно, скучал! - ответил я сердечно, протягивая руку; он нахмурился и взглянул на меня с подозрением. - Теперь, когда я примирился со своим положением и понял, что спасения мне нет, я чувствую себя вполне приемлемо. Где пропадал, что поделывал?

- Ба! - протянул он. - Что это с тобой случилось? Ты прекрасно знаешь, что нравишься мне не больше, чем прежде. Что за игру ты затеял, а?

- На самом деле, Гарри, - ответил я, - в отношении меня ты ошибаешься, и, кстати, извини за то, что назвал тебя Гарри. Но я думаю, это для тебя самое подходящее имя.

- Можешь называть меня как угодно, - сказал он. - Но помни, что тебе не удастся меня разжалобить. Бр-р-р-р! - добавил он, дрожа. - Здесь ужасно холодно. Ты, случаем, не хранишь здесь лед?

- В камине горит огонь, - сказал я, желая привлечь его как можно ближе к дымоходу, чтобы он оказался как раз на линии максимального тока воздуха.

Он с подозрением взглянул на меня, затем, точно так же, на камин; после чего пожал плечами и ухмыльнулся.

- Гм! - сказал он. - Каков твой план? Патентованные бревна, нашпигованные взрывчаткой, для моего уничтожения?

- Ты слишком подозрителен! - рассмеялся я.

- Да, это мне иногда присуще, - подтвердил он и уселся возле манометра, не сомневаясь, что поступил прямо противоположным образом моему пожеланию.

Пока все шло очень хорошо.

- Здесь все равно холодно, - сказал он.

- Нужно добавить газа, сейчас я это сделаю, - сказал я, едва сдерживаясь от волнения, - и повернул вентиль.

Как я уже говорил, зрелище было захватывающим, но все сработало не так, как я предполагал. Его поймал основной поток воздуха, а не один из боковых вихрей, которые, как я рассчитывал, открутят ему ноги, а заодно и голову. Подобно мыльному пузырю, - это правда, - он принимал различные фантастические формы, похожие на жареное витое печенье, если за ним не следить, - но его не разорвало. Он пытался высвободиться изо всех сил, являя моему глазу такие гротескные искажения своего облика, какие я никогда не видел даже на самых лучших картинах Обри Бердсли; однажды, его ногу и правую руку почти затянуло внешним вихрем, я надеялся, что оторвет хотя бы их, но он, сверхчеловеческим усилием, высвободился, лишившись только одного пальца; к тому времени потоком воздуха его принесло к камину. Чтобы не угодить в трубу, он попытался широко расставить ноги и упереться, но, вскоре, беспомощный, чем-то напоминающий перо, вперед руками, вплыл сначала в камин, а уже оттуда, болтая ногами и сыпля проклятиями, унесся в дымоход.

Момент торжества заставил меня рассмеяться, однако вскоре наступила нервная реакция, заставившая меня рассмеяться снова, на этот раз - истерично, когда я вспомнил о том, что он исчез целиком; после этого, я потерял всякую надежду.

Мощный ток воздуха был вызван неправильной конструкцией моего камина, а потому негодяй был снова вброшен в комнату, задыхающийся, всклокоченный, лишившийся пальца и обезумевший от ярости.

Первые его слова я повторить не решаюсь. Они рвались из его извращенной души, подобно гудку океанского парохода, а его взгляд, брошенный в мою сторону, должен был меня испепелить.

- Ну что ж, - язвительно прошипел он, - я собирался в последний раз проучить тебя, после чего покинуть навсегда, но теперь, после твоей мерзкой проделки с проклятой печью, я буду преследовать тебя до самого дня твоей смерти; я устрою тебе такое, что ты сам пожелаешь ускорить его наступление. Ты толкал меня, я - тебя, мы были бы в расчете. Но ты хотел меня скрутить, что ж, я намерен отплатить тебе тем же! До скорого свидания!

Он исчез, а я, - хотя мне и стыдно в этом признаваться, - бросился на кушетку, заливаясь слезами отчаяния.

Метод Петерса потерпел неудачу, и теперь я находился даже в худшем положении, чем прежде. Его "толкания" я еще мог выдержать, но, судя по тому "скручиванию", которое я наблюдал, мне предстояло нечто ужасное.

Впрочем, история закончилась хорошо, потому что... Но давайте не будем забегать вперед, и оставим заключение для следующей главы.

V. ПОСТСКРИПТУМ

Теперь мое положение казалось мне настолько безнадежным и пугающим, я так боялся ожидавшего меня будущего, что сел и сочинил рекламное объявление, которое разместил во всех газетах, еженедельниках и ежемесячниках, предлагая солидное вознаграждение за любое предложение, способное избавить меня от призрака кокни. Изобретательный ум человека может успешно справляться с мышами, крысами и прочими домашними вредителями. Неужели же у человека недостаточно смекалки, чтобы помочь справиться с надоедливым духом? Если найдены эффективные средства от крыс и майских жуков, разве маловероятно, что какой-то, пока еще неизвестный мне человек, обратил внимание на проблему призраков и придумал средство, способное вывести их, подобно другим вредителям? - спрашивал я себя. Казалось разумным предположить, что среди миллионов людей, живущих в мире, помимо Петерса и меня самого, найдется кто-то, изучавший призраков и способы борьбы с ними; и если бы мне удалось заручиться его помощью, мне удалось бы обратить ситуацию в свою пользу. А потому, я сел и написал следующее объявление:

Молодому, подающему надежды автору, которого преследует мстительный дух, ТРЕБУЕТСЯ

СРЕДСТВО ОТ ПРИЗРАКОВ.

Щедрое вознаграждение будет выплачено волшебнику, признанному или нет, который до 18 февраля 1898 года отправит мне подробное описание

ГАРАНТИРОВАННОГО МЕТОДА

избавления от

ПРИВИДЕНИЙ.

В соответствии с условиями, все присланные сообщения будут считаться строго конфиденциальными до тех пор, пока призрак не будет эффективно

ИЗГНАН,

после чего метод может быть использован

БЕСПЛАТНО

с целью рекламы лучшего избавителя от призраков наших дней.

К сему я приложил вымышленное имя и временный адрес, и уже было собрался отправить объявление, когда мой друг Уилкинс, изучавший электричество, живший во Флориде, пригласил меня провести с ним рождественские каникулы на озере Уорт.

"У меня имеется грандиозная схема, - писал он, - которую я собираюсь протестировать, и хотел бы, чтобы ты присутствовал при испытаниях. Приезжай, если сможешь, и ты увидишь мою новую электрическую яхту и также Одинокого Рыболова".

Я сразу решил принять его предложение. В моем нервном состоянии, смена обстановки пошла бы мне только на пользу. Кроме того, компания Уилкинса была просто восхитительна.

Итак, на мгновение забыв о своих бедах, я собрал чемодан и отправился на юг, на остров Уилкинса. Именно в этой поездке мстительный дух в первый раз исполнил свою новую угрозу, поскольку посреди ночи, в Джексонвилле, я был разбужен человеком, представившимся проводником, который сказал мне перебраться в другой вагон. Я так и сделал, после чего снова преспокойно заснул, а на следующее утро обнаружил, что, двигаясь вдоль полуострова, вместо того, чтобы направиться к Кей, оказался в маленьком местечке, называвшемся Хомосасса, на побережье Залива.

Конечно же, тот, кто пересадил меня в другой вагон, воспользовавшись темнотой, был никаким не проводником, а преследовавшим меня призраком; это я понял, оказавшись на платформе Хомосассы, задаваясь вопросом, как здесь оказался. Тут он возник передо мной и, откровенно злорадствуя, сообщил, что это было седьмым "толканием" и одновременно первым "закручиванием".

- Прекрасное место, - сообщил он, ухмыляясь. - И так близко к озеру Уорт, правда? Всего каких-то пару дней на собаках, если конечно, не научиться правильно выбирать поезда.

Я притворился, будто его не замечаю, и принялся насвистывать интермеццо из "Cavalleria Rusticana", чтобы показать, как мало он меня волнует.

- Замечательный план, старина, - сказал он, - но это не сработает. Я прекрасно понимаю твои чувства, несмотря на любовь к музыке, и - жди второго "завитка". И когда ты ощутишь его на себе, ты почувствуешь себя в объятиях торнадо.

Это было, как он и предсказал, по меньшей мере, за два дня до того, как мне удалось добраться до Уилкинса на озеро Уорт; но после того, как я туда все-таки добрался, чувство глубокого уныния и раздражения развеялось, словно по мановению волшебной палочки, поскольку испытания, на которые я был приглашен, были восхитительны. Электрический Одинокий Рыболов был достаточно хорош, но электрическая яхта представляла собой просто чудо. Первый был достаточно прост. Он состоял из катушки, работающей от электричества, которая, как только рыба хватала наживку на конце лески, начинала поворачиваться, и доставляла рыбу в корзину так же легко и точно, как живой рыболов; но принцип яхты был иной.

- Мне не нужен ветер, чтобы плыть, куда я хочу, - сказал Уилкинс, поднимая грот, лениво обвисший в неподвижном воздухе. - Понимаешь, - добавил он, прикоснувшись к кнопке рядом с штурвалом, - эта кнопка включает большой электрический вентилятор на корме, создавая искусственный ветер, надувающий парус - вот и все.

Все и в самом деле было так, как он сказал. Огромный пропеллер на корме стал вращаться с удивительной быстротой; в одно мгновение парус наполнился ветром; и Гораций Дж., - так называлась яхта, - помчался по водной глади.

- О Господи, Билл, - воскликнул я, - это что-то!

- Конечно! - отозвался возле моего локтя знакомый голос.

Я подскочил, словно ужаленный. Призрак оказался рядом со мной, и я не сомневался, что это - его второе "закручивание". Я вскочил со своего места, повинуясь внезапно осенившей меня мысли, прыгнул к вентилятору и направил всю силу создаваемого им ветра прямо на моего мстительного гостя, отчего тот буквально влип в парус.

- Чертов кокни! - воскликнул я. - Получай!

Он попытался что-то крикнуть, но безуспешно. Ветер, порождаемый вентилятором, каждый раз в буквальном смысле возвращал его слова ему в глотку, стоило ему только открыть рот; он распластался внутри паруса, плоский, как лист, не в силах убежать.

- Горячий воздух пощадил тебя, призрачный осел! - проревел я. - Посмотрим, как тебе понравится северо-восточный циклон!

Не буду утомлять читателя дальнейшими подробностями случившегося на озере Уорт. Достаточно сказать, что в течение пяти часов я держал негодяя распластанным по внутренней поверхности паруса. Как он ни пытался, удрать ему не удалось, а когда мы с Уилкинсом вышли на берег вечером, и призрак оказался свободен, он исчез, сказав напоследок то, что я не могу здесь привести, а мне в голову пришла идея, которая, наконец-то, принесла мне избавление от его преследования.

Вернувшись через три дня в Нью-Йорк, я арендовал небольшой офис в здании из огнеупорного кирпича, неподалеку от Мэдисон-сквер, представив дело так, будто собираюсь пользоваться им, и спрятал в его восточном конце самый большой вентилятор, какой только смог отыскать. Он был диаметром в десять футов и имел шестнадцать лопастей. Когда лопасти начинали вращаться, ничто не могло противостоять исходившему от него воздушному потоку. Столы, стулья, даже станок для резки стекла весом в два фунта, - ничто не могло удержаться на месте, - и летело в стену, противоположную от вентилятора. После чего принялся ждать появления призрака.

Наконец, он заявился, абсолютно спокойный, и уселся, ничего не подозревая, в кресло, которое я поставил нарочно для него, и, как только он принялся за оскорбления, включил вентилятор на полную мощность. Поток воздуха с ревом устремился на него и придавил к стенке так, что он стал похож на бабочку, наколотую на иголку; он попал в плен, и до сих пор остается моим пленником. В течение трех недель вентилятор работал без перерыва, и, несмотря на свою изворотливость, он не может вырваться из воздушного потока, и не сможет этого сделать впредь, поскольку я способен отыскать шестьсот долларов в год, чтобы оплатить аренду и стоимость электроэнергии, необходимой для постоянной работы вентилятора. Время от времени я прихожу туда и издеваюсь над ним; по движению его губ я понимаю, что он пытается проклинать меня, но не может, потому что был не в силах противостоять вентилятору Уилкинса, загонявшему слова обратно ему в глотку; что уж говорить о моем вентиляторе, который в два раза мощнее и надежно защищает мои уши от его проклятий.

Я был бы рад доказать правдивость своего рассказа, продемонстрировав любому усомнившемуся в этом читателю зрелище, доставляющее мне столько радости, но я боюсь сделать это, поскольку, если владелец здания обнаружит, с какой целью я использую арендованное в нем помещение, он наверняка потребует от меня освободить его.

Конечно, если когда-нибудь вентилятор сломается, призрак может сбежать, но у него есть гарантия на пять лет беспрерывной работы, поэтому, по крайней мере, на этот период, я в безопасности. Может быть также, за этот срок призрак немного поумнеет и оставит меня в покое. Я очень на это надеюсь.

А кроме того, рекомендую свой способ к использованию тем, кого беспокоят назойливые призраки, подобные моему, и буду счастлив, если он им поможет.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ РАССКАЗ ТАРЛОУ

(Письмо Генри Тарлоу, автора, Георгу Карриеру, редактору "Бездельника", еженедельного журнала, посвященного человеческим увлечениям.)

Я всегда утверждал, мой дорогой Карриер, что если кто-то обладает здравым мышлением настолько, что дорожит своей репутацией человека правдивого, он скорее предпочтет промолчать о тех необычных случаях, с которыми ему пришлось столкнуться в своей жизни. В моей жизни подобных случаев было много, но я редко рассказываю о них в той или иной степени подробности, тем, кто меня знает, поскольку понимаю, что даже самые доверчивые из моих друзей наверняка будут считать такие рассказы результатом разыгравшегося воображения, временного помрачения совести или постепенно теряющего свою ясность разума, а то и просто галлюцинацией. Это так, но пока мистер Эдисон или какой-нибудь другой современный волшебник не изобрел луча, способного высветить самые потаенные секреты разума и совести, я никому не смогу доказать, что мои рассказы вовсе не являются чистой выдумкой или, по меньшей мере, порождениями больной фантазии. Например, никто не поверит мне, если я сообщу простой и бесспорный факт, что однажды ночью, совсем недавно, когда я отправился в кровать вскоре после полуночи, не выкурив сигарету и не сделав ни глотка спиртного, то, на лестнице, освещенной лунным светом, падавшим из всех окон, столкнулся с чем-то, абсолютно схожим со мной самим - и лицом, и фигурой. Я мог бы описать тот ужас, который проник в меня до мозга костей, и едва не заставил меня броситься вниз по лестнице, поскольку я почувствовал в стоявшем передо мной наличие всех плохих качеств, присущих мне самому, с которыми я постоянно стараюсь противоборствовать, и понял, что это ни в коей мере не зависит от моего истинного "я", в котором, я надеюсь, мораль ведет непримиримую борьбу с аморальным. Повторяю, я мог бы описать охвативший меня ужас, так же ярко, каким почувствовал его в тот самый момент, но это было бы бесполезной тратой времени, поскольку невозможно никого заставить поверить в то, что эта встреча действительно имела место; и все же, все было именно так, как я описал, и это случалось десятки раз, и, я уверен, случится еще столько же, хотя я отдал бы все, что имею, за то, чтобы это порождение расстроенного ума или нечто материальное, чем бы оно ни было, - никогда более не встречалось мне. Эти встречи привели к тому, что я обнаружил: я с неосознанным страхом вглядываюсь в зеркало, в витрины на торговых улицах города, - не заметно ли в моем лице присутствия того самого зла, которое я стараюсь изо всех сил сдерживать в себе, - и до сих пор мне это удавалось, - иначе все те, кто меня знают, будут удивлены, что скрывалось до сих пор под личиной такого правильного человека, каким они меня знали. Часто, по ночам, меня посещала мысль, что даже в том случае, если это нечто будет принято другими за меня, оно, все-таки, не является полностью мною, оно лишь ничтожная часть того, что смеет выдавать себя, и узнаваемо как Генри Тарлоу.

Я также умолчу о том странном состоянии, которое мучило меня во сне в течение последних полутора лет; никто, пока не прочтет это письмо, не узнает, что в этот период я жил еще одной жизнью, в своих снах; жизнью настолько яркой и, вместе с тем, ужасной, что я время от времени ловил себя на том, что не могу их различить: жизнь во сне и жизнь наяву; жизнь, которую вела та самая, другая, "злая" часть меня, наполняла меня ужасом и позором; она являлась продолжением предыдущего сна, и возобновлялась каждый раз, стоило мне только закрыть глаза и забыться; я боялся, что если кто-то окажется рядом, когда я сплю, и услышит то, что я говорю во сне, - если это имеет место, - они наверняка подумают, будто я скрываю какую-то ужасную тайну, связанную с моей реальной жизнью. Рассказывать об этом было бесполезно. Это просто послужило бы поводом для моей семьи и друзей обеспокоиться, - если бы кто-то передал им мои слова, - а потому я предпочел молчать. Только вам, и только теперь, я решился намекнуть о проблемах, угнетавших меня в течение многих дней, и делаю я это только потому, что Рождественская история, отправленная мной вам на прошлой неделе, получила неожиданное продолжение. Вы знаете, что я человек солидный; что я не мальчишка и не любитель дешевых розыгрышей; я полагал, что наши дружеские отношения, по крайней мере, должны были сдержать вашу руку и перо, когда вы, в среду, обвинили меня в, - по вашему собственному выражению, - чрезмерно вольной шутке, - обвинение, которое я, будучи слишком занят, не счел нужным опровергать; но, тем не менее, в четверг, вы повторили то же самое обвинение, с требованием дать объяснение моему поведению, которое бы вас полностью удовлетворило, или немедленно прекратить все отношения с "Бездельником". Объяснить происшедшее мне представляется весьма затруднительным, поскольку вы наверняка найдете его маловероятным, но я все-таки попробую. Альтернатива, заключающаяся в прекращении отношений, влияет не только на мое собственное благосостояние, но и благосостояние моих детей, которых я должен обеспечивать; и если я выберу этот вариант, мои ресурсы окажутся исчерпанными. У меня нет мужества поступить подобным образом, поскольку я недостаточно уверен в том, что смогу найти себе другое место, где мой литературный талант окажется востребованным, ввиду сложившегося на настоящий момент переизбытка продукции на литературной фабрике.

Поэтому, несмотря на безнадежность моей попытки что-либо объяснить, я вынужден выбрать именно эту возможность; а чтобы сделать мое объяснение как можно более полным и правдоподобным, позвольте мне вернуться к самому началу.

В августе вы сообщили мне, что ожидаете от меня, как обычно, рождественский рассказ для "Бездельника"; что для моего рассказа зарезервировано место, и что вы уже поместили соответственное рекламное объявление. Я принял на себя определенные обязательства, и предпринял семь неудачных попыток приступить к написанию. Дело в том, что мне пришлось столкнуться с трудностями. По какой-то причине я никак не мог сосредоточиться на работе. Не успевал я начать одну историю, как на ум мне приходила другая, более заслуживающая внимания, идея; после чего весь труд, затраченный на предыдущую, оказывался выброшенным на ветер, а я с энтузиазмом принимался за новую. Идей было много, но изложить их на бумаге оказалось выше моих сил. Все же, однако, один рассказ мне закончить удалось; но едва я вынул последний лист из каретки своей печатной машинки и стал читать, - меня охватил ужас; я обнаружил, что мой рассказ - не более чем масса плохо стыкующихся предложений, не следующих единой мысли - история, казавшаяся до своего запечатления на бумаге ясной и последовательной, превратилась в бессмысленное смешение слов, противоречивая, я бы даже сказал, немного бредовая. Именно тогда я пришел к вам, - как вы помните, - и сказал, что полностью вымотан, и что мне нужен хотя бы месяц абсолютного отдыха, каковой вы мне предоставили. Я оставил работу и отправился в такие места, где ничто ее не предполагало, и где меня никто не мог отыскать. Я охотился и ловил рыбу. Я отсыпался; и хотя, как я уже упоминал, обнаружил, что веду во сне яркую, насыщенную жизнь, не только отвратительную мне самому, но и во многих подробностях ужасную, я вернулся в город после своих каникул значительно посвежевшим и чувствовавшим себя готовым приступить к любой работе. В течение двух или трех дней после возвращения меня отвлекли другие дела. На четвертый день пришли вы и сказали, что мой рассказ должен быть завершен до 15 октября, и я заверил вас, что к этому сроку он будет лежать у вас на столе. В ту же ночь я начал писать. Я писал, переходя от события к событию, и, прежде чем отправиться в постель, написал от двенадцати до пятнадцати сотен слов первой части - всего их я замыслил четыре. В этот момент я ощутил легкий нервный озноб и, взглянув на часы, обнаружил, что уже за полночь; таким образом, моя нервозность объяснялась очень просто: я немного устал. Я оставил рукопись на столе, чтобы вернуться к ней на следующее утро. Я запер окна и двери, выключил свет и поднялся по лестнице в свою комнату.

Именно тогда я в первый раз столкнулся лицом к лицу с самим собой, - моим другим я, в котором, как я позже узнал, каждая моя крохотная способность совершать зло развилась в полной мере.

Представьте себе эту ситуацию, если сможете. Представьте себе весь ужас такой встречи, а затем спросите себя, возможно ли, на следующее утро, привести себя в рабочее состояние, спокойно усесться за письменный стол и написать хоть что-нибудь, достойное публикации в "Бездельнике"? Я попытался. И умоляю вас поверить - я честно пытался выполнить все пункты данного мною вам обещания. Вам следует знать, что если кто-нибудь из ваших писателей понимает трудности, с которыми постоянно сталкивается редактор, то это, безусловно, я, сам имеющий опыт редакционной работы, а потому ни за что на свете не стал бы умножать число ваших проблем. Еще раз повторюсь: прошу поверить, что я приложил все усилия, чтобы выполнить данное вам обещание. Но это было бесполезно, и в течение некоторого времени после указанного визита я так и не смог приступить к работе. В конце недели я почувствовал себя лучше, сел за стол, и писал до тех пор, пока он не объявился снова. Фигура, бывшая моей собственной, лицо, на котором ясно читалась злоба, возникли передо мной, и я снова ощутил безнадежность.

Таким образом продолжалось до 14-го октября, когда я получил ваше категорическое напоминание, что рассказ должен быть представлен завтра. Излишне говорить, что он был не готов; но то, о чем я собираюсь вам рассказать, о чем не рассказывал прежде - вечером 15-го октября со мной случилось нечто странное, и мой рассказ об этом, - хотелось бы, чтобы вы мне поверили, - содержит объяснение случившегося 16-го октября, поставившее наши с вами отношения на грань разрыва.

В половине седьмого, вечером 15-го октября, я сидел у себя в библиотеке, тщетно пытаясь что-то написать. Я был один. Жена и дети уехали в Массачусетс на неделю. Я только что прикончил сигару и взял в руки перо, когда колокольчик возле передней двери зазвонил. Наша служанка, которая, как правило, всегда открывала на такие звонки, на этот раз его не услышала. Звонок раздался снова; служанка снова не открыла; наконец, после третьего, мне пришлось подняться и отправиться открывать самому. Открыв, я увидел мужчину, лет пятидесяти, высокого, стройного, с бледным лицом, одетого в черное. Он был мне неизвестен. Я никогда не видел его прежде, но от него исходил такой поток доброжелательности, что я был рад видеть его, даже не зная, ни кто он, ни зачем пришел.

- Здесь живет мистер Тарлоу? - осведомился он.

Вы должны извинить меня за мелкие детали, но лишь обстоятельным, со всеми подробностями, рассказом обо всем, случившемся тем вечером, я могу придать как можно более правдоподобности моей истории; надеюсь, вы поймете меня правильно.

- Я - мистер Тарлоу, - ответил я.

- Генри Тарлоу, писатель? - снова спросил он, сопроводив вопрос удивленным взглядом.

- Да, - ответил я, после чего, удивленный его странным удивлением, спросил в свою очередь: - Разве я не похож на писателя?

Он рассмеялся и откровенно признался, что ожидал встретить другого человека, читая мои книги; я пригласил его войти, что он и сделал. Я проводил его в библиотеку, усадил и спросил, какое дело привело его ко мне.

Его ответ меня вполне удовлетворил. Он ответил, что в течение нескольких лет читал мои произведения, и у него возникло желание, если не сказать, любопытство, встретиться со мной и сказать, какое наслаждение он получил от некоторых рассказанных мною историй.

- Меня можно назвать великим пожирателем книг, мистер Тарлоу, - сказал он, - мне также нравится читать ваши стихи и юмористические зарисовки. Я могу даже пойти дальше и сказать, что, благодаря вам, я смог преодолеть трудности, возникавшие в моей жизни. Когда я чувствовал себя совершенно измотанным работой, или лицом к лицу сталкивался с проблемой, препятствующей моей карьере, я находил облегчение в том, что брал наугад одну из ваших книг и читал ее. Они помогали мне забыть об усталости или неприятностях, и сегодня, оказавшись в этом городе, я решил навестить вас этим вечером и поблагодарить за все, что вы сделали для меня.

Затем мы вместе начали обсуждать разных авторов и их произведения, и я обнаружил, что мой посетитель довольно хорошо осведомлен о том, что было создано современными писателями. Он покорил меня своей невзыскательностью, а также благоприятным отзывом о моем творчестве, и приложил все усилия, чтобы его развлечь, показав несколько литературных сокровищ в виде автографов, фотографий и презентационных копий известных книг, преподнесенных самими авторами. Вслед за этим мы незаметно перешли на методы работы, принятые среди литераторов. Он задал мне множество вопросов относительно моих собственных методов; и когда я в достаточной мере описал ему свой образ жизни, свою домашнюю работу, о том, что работать в офисе мне не нравится, он, похоже, этим очень заинтересовался; в самом деле, я нарисовал ему картину своей повседневной жизни почти совершенной, поскольку, когда я закончил, он тихо заметил, что я, на его взгляд, живу идеальной жизнью, и добавил, что, опять-таки на его взгляд, не испытываю никаких неудобств.

Это замечание напомнило мне об ужасной реальности, о том, что несколько извращенной волей судьбы обречен на визиты сверхъестественного я, которые не только ставили под вопрос мою дальнейшую деятельность в качестве писателя, но и лишали меня единственного источника дохода.

- Видите ли, - сказал я, вспомнив случившиеся неприятности и положение, в котором оказался из-за них, - не могу сказать, чтобы я не испытывал ни малейших неудобств. На самом деле, неприятностей мне хватает. Например, в настоящий момент я очень смущен своей абсолютной неспособностью исполнить подписанный мною контракт, срок которого истекает сегодня утром. Я должен был сдать рождественский рассказ. Издатель ждет его, а я совершенно не способен ничего написать.

Его глубоко обеспокоило мое признание. Я надеялся, что это заставит его уйти, а я предприму еще одну попытку исполнить договор. Однако его беспокойство вылилось в нечто совершенно иное. Вместо того чтобы уйти, он предложил мне свою помощь.

- О чем ваш рассказ? - спросил он.

- Обычная история с призраком, - ответил я, - с налетом рождественской атмосферы, чтобы сделать ее подходящий моменту.

- Ах, - воскликнул он, - и у вас ничего не выходит?

Это был прямой и, возможно, дерзкий вопрос; но я подумал, что будет лучше на него ответить, причем, не сообщая никаких подробностей. Я не мог описывать незнакомцу встречи со своим собственным сверхъестественным я. Он не поверил бы мне, а потому я сказал ему неправду и согласился принять его предложение.

- Да, - ответил я, - жила выработана. Я уже много лет пишу рассказы с привидениями, серьезные и юмористические, и сегодня исчерпался - должен писать, но не знаю, о чем.

- Понятно, - просто ответил он. - Когда я впервые увидел вас в дверях, то не смог поверить, чтобы автор, казавшийся мне таким веселым, предстал бледным, измученным и, как мне подумалось, грустным. Простите, мистер Тарлоу, те слова, которые невольно вырвались у меня, когда я увидел вас в первый раз. Я ожидал увидеть совсем не то, что увидел.

Я улыбнулся ему в знак того, что принимаю его извинения, и он продолжал.

- Возможно, - замявшись, произнес он, - возможно, мой визит как нельзя кстати. Возможно, я смогу вам помочь.

Я снова улыбнулся.

- Был бы вам весьма признателен, - ответил я.

- Вы во мне сомневаетесь? - спросил он. - О, да, конечно, почему бы вам не усомниться? Тем не менее, позволю себе заметить: иногда я получал помощь в своей работе от тех, кто о ней совершенно ничего не знал. Я прочитал большинство написанных вами вещей, я думал над некоторыми из них, у меня даже возникали идеи рассказов, которые, на мой взгляд, ничуть не уступали вашим, и тогда мне хотелось, чтобы я обладал вашим талантом и сам мог изложить их на бумаге; но теперь, как мне кажется, вы можете взять мои идеи и воспользоваться ими, как если бы они были вашими собственными.

Лицо старого джентльмена слегка покраснело после того, как он мне это сказал, и, хотя я скептически относился к ценности его идей, все-таки не смог удержаться от соблазна выслушать то, что он собирался мне сказать; его манеры были так восхитительно просты, а его желание помочь мне так очевидно. Он выкладывал свои идеи с полчаса. Некоторые были интересны, но ни одна не была новой. Некоторые были очень смешными, и это пошло мне на пользу, поскольку они заставили меня посмеяться; я не смеялся естественным образом очень долго, и это вызывало внутреннее содрогание при мысли, что я совсем утратил такую способность. Наконец, его настойчивость меня утомила, и я, довольно невразумительно, прямо сказал ему, что его идеи мне не подходят, поблагодарив при этом, однако, за ту доброту, которая подвигла его мне их предложить. Он немного обиделся, но затем избавился от этого чувства, и в девять часов поднялся, собираясь уходить. Направляясь к двери, он, казалось, испытывал некую внутреннюю борьбу; наконец, надев пальто, взяв шляпу и трость, он решительно повернулся ко мне и сказал:

- Мистер Тарлоу, я не хотел вас обидеть. Напротив, я самым искренним образом хотел помочь вам. Как я уже говорил: вы - помогли мне. Почему бы мне не помочь вам?

- Уверяю вас, сэр... - начал я, но он оборвал меня.

- Пожалуйста, еще одну минуту, - сказал он, сунул руку во внутренний карман своего черного пальто и извлек из него конверт, адресованный мне. - Позвольте мне закончить: это маленькая прихоть человека, который искренне вас любит. В течение десяти лет я тайно работал над рассказом. Он небольшой, но, как мне кажется, хороший. Я пришел сюда не только затем, чтобы увидеть вас, но и прочитать его вам. Эту историю я писал, и переписывал, время от времени, когда выдавались свободные минуты, в течение десяти лет, как я вам уже сказал. Я никогда не напишу другую. Я горжусь тем, что написал ее, но буду гордиться еще больше, если она каким-либо образом сможет помочь вам. Я оставляю ее вам; вы можете опубликовать ее или уничтожить; но если вы ее напечатаете, этого будет для меня вполне достаточно; а увидев под ней ваше имя, я буду гордиться этим до конца жизни. Никто не знает, что это я написал ее; обещаю, никто и никогда не узнает об этом, если вы решите сделать то, что я не только предлагаю, но и прошу вас сделать. Никто и никогда не поверит мне, если она появится под вашим именем, что это я ее написал, даже если я нарушу свое слово и стану утверждать свое авторство. Возьмите ее. Она ваша. Вы имеете на нее полное право в качестве небольшого возмещения за то, что вы сделали для меня.

Он вложил конверт мне в руки и, прежде чем я успел сказать хоть слово, открыл дверь и скрылся в темноте улицы. Я бросился за ним, окликая, чтобы он вернулся, но вынужден был смолкнуть и не беспокоить окрестных жителей, поскольку ответа не последовало. Держа конверт в руке, я вернулся в дом и прошел в библиотеку, где, сидя и размышляя над любопытным происшествием, впервые осознал, что остался в полном неведении относительно имени и адреса моего посетителя.

Я вскрыл конверт, рассчитывая найти их там, но их там не было. В конверте содержалась только рукопись, написанная мелким почерком на тридцати страницах. Без подписи.

А потом я прочитал его рассказ. Когда я начинал, на моих губах блуждала улыбка, я был уверен, что просто зря трачу свое время. Однако по мере чтения улыбка постепенно исчезла; после первого абзаца отпал вопрос о потраченном впустую времени. Рассказ оказался шедевром. Нет необходимости говорить вам, что я человек не слишком чувствительный. Во мне трудно вызвать эмоции, но в данном случае я уступил силе, которой не в состоянии был сопротивляться. Я читал рассказы Гофмана и По, чудесные романы Де Ла Мотта Фуке, малоизвестные (к сожалению) рассказы Фитц-Джеймса О'Брайна, странные рассказы многих писателей на разных языках были прочитаны мною, но я должен признаться, что никогда, за всю свою жизнь, я не читал ни одного рассказа, ни одного абзаца, ни одной строки, которая могла бы приблизиться по яркости изложения, по странности концепции, по чему угодно, к тому поистине великому произведению, которое попало мне в руки. Я прочитал его один раз и был поражен. Я прочитал его второй раз и был поражен не менее. Это было мое. Писатель сам разрешил мне отнестись к нему так, как если бы оно было моим; он добровольно пожертвовал претензиями на свое авторство, так что это могло освободить меня от любых угрызений совести. Более того; он намекнул, что, ставя свое имя под его работой, я делаю ему одолжение. Почему бы и нет, спросил я себя; и сразу же мое лучшее "я" отвергло такую идею как невозможную. Разве мог я присвоить чужое произведение и остаться после этого самим собой? Я решил поступить по-другому, лучшим образом - послать вам его рассказ вместо моего собственного с полным изложением обстоятельств того, как он стал моим достоянием, когда тот самый демон вдруг возник прямо из-под пола рядом со мной, на этот раз даже более ужасный, чем прежде. Я со стоном откинулся на подушки моего кресла и, поднеся ладони к глазам, попытался избавить себя от этого оскорбительного зрелища; но это было бесполезно. Мое злое "я" приблизилось ко мне и, присев рядом, впервые заговорило со мной.

- Глупец! - сказал он. - Ты еще сомневаешься? Суди сам: ты подписал договор, который должен был выполнен, время почти истекло, и ситуация безнадежна. Даже если тебе удастся использовать время, оставшееся до завтрашнего утра, и ты напишешь требуемое количество слов на необходимом пространстве, как ты думаешь, что выйдет из-под твоего пера? Просто бред, как и все, написанное тобой в августе. Читатель, - даже если кто-то сподобится прочитать эту вещь до конца, - подумает, что у тебя не в порядке с головой, а посему от твоей репутации ничего не останется. С другой стороны, если у тебя не будет завтра готовой истории, твое сотрудничество с "Бездельником" прекратится. Они напечатают об этом извещение, с твоей фотографией и именем. Или ты полагаешь, что редактор и издатель посмотрят на неисполнение договора сквозь пальцы?

- Учитывая мои прошлые заслуги, возможно, - ответил я. - Я никогда раньше не нарушал своего обещания.

- Именно поэтому они и отнесутся к тебе со всей возможной суровостью. Ты, которого они считали одним из немногих людей, способных не взирая ни на что выполнить взятые на себя обязательства, - ты, про которого они думали, что "с мозгами у него все в порядке", - будут ли они снисходительны к тебе? Нет! Неужели ты не понимаешь, что твои прошлые заслуги играют сейчас против тебя?

- Что же мне делать? - спросил я. - Ведь если я не могу, то не могу, и точка.

- Можешь. Ты держишь в руках прекрасный рассказ. Подумай, что это для тебя значит. Это шедевр...

- Значит, ты тоже его прочитал? - поинтересовался я.

- Разве я - это не ты?

- Да, но...

- Это - то же самое, - сказал он, презрительно пожимая плечами. - Мы с тобой неразделимы. Разве ты этому не рад? - добавил он со смехом, заставившим содрогнуться каждую клеточку моего тела. Я был слишком подавлен, чтобы ответить, и он продолжал: - Это - шедевр. Мы оба с этим согласны. Если ты опубликуешь его под своим именем, оно останется жить в веках. То, что ты пишешь, делает тебя известным, но спустя всего лишь десять лет после твоей смерти люди не вспомнят твоего имени, если только мне не удастся тебя уговорить. В таком случае, литературное бессмертие тебе будет обеспечено.

Он снова противно рассмеялся, а я уткнулся лицом в подушки кушетки, надеясь таким образом хоть ненадолго избавить себя от этого ужасного видения.

- Любопытно, - заметил он. - То, что ты именуешь порядочным я, не смеет взглянуть мне в глаза! Как ошибаются люди, считающие, что если человек не смотрит вам в глаза, он не заслуживает доверия! Как будто обычная наглость является признаком честности; на самом деле, теория приличий - самая забавная вещь в мире. Однако, время идет. Используй этот рассказ. Писатель сам отдал его тебе. Он просил воспользоваться им, как если бы этот рассказ был твоим собственным. Это спасет твою репутацию, а заодно и твоих издателей. Как можно колебаться?

- Я не стану этого делать! - с отчаянием воскликнул я.

- Ты должен - подумай о своих детях. Что случится, если, предположим, издатель прекратит с тобой всякие отношения?

- Но ведь это же преступление!

- Ни в коей мере. Ты кого-нибудь ограбил? Человек пришел к тебе добровольно, и добровольно отдал то, что ты держишь в руках. Подумай об этом хорошенько, и действуй; действуй быстро, поскольку уже полночь.

Искуситель поднялся и направился в другой конец комнаты; там он сделал вид, будто рассматривает книги и картины, но я знал, что он наблюдает за мной и постепенно принуждает силой своей воли сделать то, что мне противно. И я... я не смог воспротивиться искушению, постепенно, шаг за шагом, уступая его воле, и, наконец, сдался. Вскочив на ноги, я бросился к столу, схватил ручку и подписал рассказ своим именем.

- Дело сделано! - сказал я. - Я сохранил свою репутацию и место, но теперь я - вор!

- Ты дурак, - спокойно сказал он. - Уж не хочешь ли ты сказать, что собираешься отправить рукопись в таком виде, как она есть?

- О Господи! - чуть не заплакал я. - За что, последние полчаса, я испытываю такие мучения?

- Веди себя по-человечески, - сказал демон. - Если ты отправишь эту рукопись Карриеру, он сразу же увидит, что она не твоя. Ему прекрасно известен твой почерк. Перепиши ее.

- Это правда! - согласился я. - Сегодня у меня плохо работает голова. Я сделаю, как ты говоришь.

Я и в самом деле так сделал. Я достал бумагу, ручку, чернила, и в течение трех часов усердно занимался переписыванием истории. Когда я закончил, то тщательно просмотрел, внес несколько незначительных исправлений, подписал, положил в конверт, запечатал его, отнес и бросил в почтовый ящик на углу, после чего вернулся домой. Когда я вошел в библиотеку, мой незваный гость все еще находился там.

- Прекрасно, - сказал он. - Я вижу, ты поспешил, и успел. Но я устал, и хочу удалиться.

- И как можно скорее, чтобы хоть чем-то вознаградить меня, - сказал я, собирая листы оригинальной рукописи, намереваясь убрать их в стол.

- Ну, нет, - ухмыльнулся он. - Я был бы рад удалиться, но не могу этого сделать, пока рукопись не будет уничтожена. Пока она существует, - это доказательство того, что ты присвоил чужое произведение. Разве ты этого не понимаешь? Сожги ее!

- Не понимаю, в чем меня можно обвинить! - возразил я. - Я поступил против своей воли.

Тем не менее, осознавая ценность его совета, я бросал одну за другой страницы рукописи в камин, наблюдая, как они вспыхивают, сворачиваются и превращаются в пепел. Когда последняя страница была уничтожена, демон исчез. Я остался один; в то же мгновение я бросился на диван и вскоре уснул.

Когда я снова открыл глаза, был почти полдень, а через десять минут после того, как я окончательно проснулся, позвонили вы.

- Приезжайте, - это все, что вы сказали; я так и поступил; а затем случилось нечто ужасное, поистине ужасное, но оно было в какой-то мере приятно мне, поскольку облегчило мою совесть. Вы протянули мне конверт с моим рассказом.

- Это вы послали? - спросили вы.

- Да, прошлой ночью, или, точнее, рано утром; я отправил его по почте около трех часов, - ответил я.

- Я требую объяснений, - сказали вы.

- В чем? - спросил я.

- Взгляните на вашу так называемую историю, и вы сами все поймете. Если это шутка, Тарлоу, то она чертовски дурного пошиба.

Я открыл конверт, достал из него листы, - те самые, которые послал вам, - все двадцать четыре.

Они были девственно чисты, как в тот момент, когда покидали бумажную фабрику!

Остальное вы знаете. Вам известно то, что я пытался сказать в свое оправдание; мое волнение подвело меня; понимая, что совершенно не способен контролировать свои эмоции, я развернулся и, словно безумный, бросился прочь, оставив ситуацию без должного объяснения. После чего вы написали мне, требуя удовлетворительного объяснения моего поведения и обещая прекращение отношений в том случае, если его не последует.

Перед вами, Карриер, мое объяснение. Это все, что я могу вам сказать. Это истинная правда. Я прошу вас поверить мне, ибо, если вы этого не сделаете, - мое положение окажется безнадежным. Вы спросите меня, разумеется, о содержании рассказа, который, как я был уверен, я вам послал. Увы, к несчастью, в настоящий момент разум мой абсолютно пуст. Я ничего не могу вспомнить - ни общих мест, ни деталей. Я пытался вспомнить хотя бы небольшую его часть, чтобы объяснение мое выглядело более правдоподобным, но, увы, так и не смог. Если бы я оказался человеком бесчестным, то попытался бы подделать историю, но я этого не делаю. Я и так совершил недостойный поступок, но какое-то таинственное вмешательство судьбы предупредило его. Моя совесть чиста.

Будьте справедливы, Карриер, или, в том случае, если это невозможно, проявите на этот раз ко мне снисхождение. Поверьте мне, поверьте, поверьте, умоляю вас. Пожалуйста, не медлите с ответом.

(Подпись) ГЕНРИ ТАРЛОУ

(Письмо от Джорджа Карриера, редактора "Бездельника", Генри Тарлоу, автору.)

Ваше объяснение у меня. Как объяснение, оно не стоит бумаги, на которой написано, но мы решили, что это, вероятно, самая лучшая вымышленная история, из всех, вами написанных. Она будет опубликована в рождественском выпуске. В качестве приложения высылаю вам чек на сто долларов.

Доусон полагает, что вы могли бы еще на месяц отправиться в Адирондакс. Вы могли бы писать нам оттуда о том образе жизни, какой там ведете. Нам кажется, это хорошее предложение. Ваши расходы, естественно, будут нами оплачены. Что вы на это скажете?

(Подпись) Искренне ваш, Дж. К.

ТАЙНА ДАММЕРА

Доусон отчаянно нуждался в одиночестве; ему требовалось написать очень многое, но это невозможно было сделать в Нью-Йорке, где друзья постоянно мешали, и именно поэтому, ранней весной, он арендовал маленький домик в Даммере. Коттедж устраивал его целиком и полностью. Он располагался неподалеку от городка, а арендная плата была подозрительно разумной; он мог бы получить его на девяносто девять лет задаром, если бы попросил об этом и договорился о ремонте; но, договариваясь с агентом, он понятия не имел об этом факте. На самом деле, существовало много чего, о чем Доусон не знал, подписывая договор аренды. Но если бы знал, то ни за что не подписал бы его, а эта история никогда не была бы написана.

На дворе стоял март, когда он, со своим слугой-китайцем и мастиффом, переступил порог коттеджа и приступил к написанию. Он жил своим творчеством. Люди, читавшие его, забудут Теккерея и всех прочих, они вообще больше не захотят взять в руки иную книгу, кроме как вышедшую из-под его пера. Это будет литература вне времени - прошлого, настоящего и будущего; вся предыдущая должна быть забыта, вся будущая окажется ненужной.

В течение трех недель все шло согласно плану, работа над великим творением, к удовольствию автора, успешно продвигалась; но по мере приближения Пасхи, в коттедже стало ощущаться нечто странное. Это было неосязаемо, невидимо, необъяснимо, но оно присутствовало. Волосы Доусона вели себя странным образом. Встав как-то утром, он обнаружил, что волосы на его голове стоят дыбом, и нельзя их было заставить лечь, иначе как обильно смочив водой. Кроме того, точно так же повели себя его усы; то есть, вместо того, чтобы виться воль губ мягкими приятными завитками, они торчали, подобно штыкам, вокруг носа; и вместе с этим странным поведением волос, в сердце Доусона появился смутный страх, чего - он и сам не знал; но этот страх постепенно превратился в неконтролируемый ужас, пронизывавший все его бытие, что оказало на его творчество куда более разрушительное воздействие, чем десяток беспардонных нью-йоркских друзей, которые могли зайти к нему в момент чрезвычайно напряженной работы (что, кстати сказать, они и делали).

"Что, черт возьми, такое со мной происходит? - спросил он сам себя, приведя в относительный порядок свои волосы в шестнадцатый раз. - Что такое с моими волосами? И чего я боюсь? Человек моего возраста, заглядывающий каждую ночь под кровать, в поисках чего-то - грабителя, призрака, уж не знаю, чего еще, - это нонсенс! Ночью, при свете луны, испытывать страх; прогуливаясь днем - трепетать от ужаса... О Господи! Иногда я сожалею, что я - не Чанг Ли, который безмятежно занимается своим делом на кухне".

Сказав так, Доусон взволнованно огляделся. Если бы он ожидал, что невидимый враг вонзит ему в спину кинжал, то не мог бы быть более обеспокоенным; затем он вскочил и в ужасе помчался на кухню, где Чанг Ли готовил обед. Чанг был китайцем, но он был живым существом, а Доусон боялся оставаться один.

- Привет, Чанг, - сказал он, как можно любезнее, - приятное изменение обстановки по сравнению с Нью-Йорком, не так ли?

- Не очень-то, - отозвался Чанг, бросая взгляд в сторону двери кладовой. - Мне больше нравится в Нью-Йорке. Даммер очень странный, мистер Доусон.

- Странный? - спросил Доусон, только сейчас заметив, что косичка китайца заняла вертикальное положение, подобно штакетнику в заборе, и едва не касалась потолка, когда ее хозяин двигался. - Странный?

- Да, странный, - с дрожью в голосе ответил Чанг. - Он мне не нравится. Я бы хотел отсюда уехать.

- Не понимаю, - сказал Доусон, с напускной беззаботностью. - Чего ты боишься?

- Я не знаю, чего, - ответил Чанг. - Я не могу уснуть, у меня поднимается косичка, а по ночам сильно колотится сердце.

- О Господи! - вздохнул Доусон. - И у тебя тоже!

- Здесь очень странно, - повторил Чанг. - Джейку здесь тоже не нравится.

Мастиффа звали Джейком.

- А что с Джейком? - спросил Доусон. - Ты хочешь сказать, что Джейк тоже боится?

- Я не знаю, боится он или нет, - ответил Чанг. - Но он постоянно ворчит.

Доусон испытывал дискомфорт. Было совершенно очевидно, что Чанг никак не поможет ему избавиться от страхов, а страх самого Чанга, и даже Джейка, как-то совершенно не успокаивали. Доусон вышел во двор и свистнул собаку; великолепное животное прибежало через несколько мгновений. Доусон похлопал его по спине, но Джейк, вместо того, чтобы обрадоваться этому знаку привязанности со стороны своего хозяина, взвизгнул, словно от боли, что полностью соответствовало ощущениям, испытанным самим Доусоном, поскольку ему показалось, будто он похлопал кучу острых игл.

- В чем дело, старина? - спросил Доусон, печально потирая ладонь. - Я сделал тебе больно?

Собака попыталась помахать хвостом, но безуспешно, а Доусон снова ужаснулся, когда заметил, что, подобно косичке Чанга и его собственным волосам, мягкая пушистая шерсть Джейка также стояла дыбом. Каждая шерстинка на бедном животном торчала вертикально, от кончика морды до кончика хвоста, причем оказалась настолько твердой, что больно колола собаку, если на нее нажать.

- Кажется, в атмосфере Даммера имеется нечто странное, - задумчиво сказал Доусон, вставая и медленно возвращаясь в дом. - Интересно, что бы это могло значить?

Он сел за стол и попытался писать, но вскоре обнаружил, что никак не может сосредоточиться на своей работе. Его угнетало ощущение, что он не один. В какой-то момент ему показалось, что в северо-восточном углу комнаты имеется пара глаз, но, как только он повернулся и с тревогой взглянул в том направлении, она переместилась в юго-западный угол.

- Ба! - воскликнул он, вздрогнув и топнув ногой. - Понял! Я, Чарльз Доусон, человек мира, испугался... ничего. Я не верю в призраков, но все же порой мне кажется, что этот дом посещается. И мои волосы это чувствуют. Они встают, подобно стеблям пшеницы, причем ни один из них не касается другого. Так дело не пойдет. Мне нужно съездить в город и повидаться с доктором Бронсоном. Возможно, он мне поможет.

И Доусон отправился в город.

- Бронсон, наверное, решит, что я чокнулся, но я могу доказать свою правоту своими волосами, - сказал он себе, звоня в колокольчик у двери врача. Он был немедленно принят, а после описания симптомов обратил внимание врача на свои волосы.

Но если он рассчитывал на помощь своих волос, то ему пришлось испытать жестокое разочарование, поскольку, когда доктор собирался их осмотреть, волосы Доусона лежали, как обычно. Врач некоторое время смотрел на Доусона, а затем, сухо кашлянув, произнес:

- Из того, что ты мне рассказал, Доусон, я могу сделать следующее заключение. Либо Даммер посещается, во что мы с тобой, как здравомыслящие люди, не можем в наши дни поверить, либо это дурацкая шутка с твоей стороны. Я ничего не имею против шуток в клубе, мой дорогой друг, но здесь, на моем рабочем месте, я не одобряю ничего подобного. Говорю тебе это совершенно определенно, старина. Мне не хотелось этого говорить, но, извини, ты сам виноват.

- Доктор, - возразил Доусон, - возможно, я чем-то болен, иначе этого бы не случилось. Со всей серьезностью уверяю тебя, - я пришел, потому что мне нужна твоя помощь, потому что я действительно чувствую себя скверно.

- Я не очень доверяю твоим словам, - строго сказал доктор, - а потому сделаем вот как. Возвращайся обратно в Даммер, прямо сейчас, а когда увидишь призрака, телеграфируй мне, и я тут же приеду.

С этими словами Бронсон поклонился Доусону, и выставил его на улицу совершенно бесцеремонным образом. Доусон не мог обвинять Бронсона. Он понимал, что тот просто не мог ему поверить, поскольку волосы, единственный свидетель его неприятностей, в решающий момент отказались ему помочь. Не удивительно, что Бронсон расценил его визит как результат какого-то клубного розыгрыша, во многих из которых принимал участие и сам.

- Наверное, следует поступить так, как он сказал, - бормотал Доусон, идя по улице. - Я вернусь, но приглашу провести со мной ночь Билли Перкинса, и посмотрим, что случится. Нет, я, пожалуй, приглашу его на пару дней.

Перкинс предложение принял, и вечером они сели ужинать у Доусона, внешне безмятежные. Перкинс с интересом взглянул на Чанга, когда тот подал ужин.

- У него прическа, как у маркизы Помпадур, - сказал он, разглядывая голову Чанга.

- Да, - коротко отозвался Доусон.

- У тебя точно такая же, - добавил он, поскольку, к своему удивлению, но одновременно и удовлетворению, заметил, как волосы Перкинса начали подниматься.

- Чушь, - заявил Перкинс. - Моя прическа плоская, как юмористические рассказы.

- Взгляни на себя в зеркало, - заметил Доусон.

Перкинс так и сделал. Сомнений быть не могло. Его волосы поднимались! Ему стало не по себе.

- Доусон, - воскликнул он, - что происходит? Я чувствовал себя очень странно с того момента, как переступил порог твоего дома, но, уверяю тебя, меня весь вечер интересовало, почему ты носишь усы, торчащие, как у пирата.

- Я не могу этого объяснить. Это занимает меня самого, - а затем рассказал Перкинсу то, что читатель уже знает.

- Давай... давай вернемся обратно в Нью-Йорк, - предложил Перкинс.

- Не могу, - ответил Доусон. - Последний поезд уже ушел.

- В таком случае, - с дрожью в голосе сказал Перкинс, - идем спать.

Они пошли спать; Доусон - в комнату над гостиной, Перкинс - расположенную рядом с ней. На всякий случай они оставили гореть газ, и через короткое время заснули. Час спустя Доусон проснулся. Его угнетало две вещи. Во-первых, газ не горел, а во-вторых, Перкинс беспрерывно стонал.

- Перкинс, - крикнул он, - ты в порядке?

- Это ты, Доусон? - раздался голос из темноты.

- Да. Это ты потушил газ?

- Нет.

- Тебе плохо?

- Нет, но очень некомфортно. Чем набит этот матрас - иглами?

- Иглами? Нет. Это волосяной матрас. Что-то не так?

- Еще как не так. У меня такие ощущения, будто я спал на дикобразе. Зажги газ и посмотрим, в чем проблема.

Доусон сделал так, как ему было сказано, недоумевая, отчего тот погас. Никто к нему не прикасался, ключ находился в прежнем состоянии; но что самое ужасное - матрас Перкинса был порван.

И через дыры торчали одинокие волоски, стоящие дыбом!

Через полчаса, к северу от городка, можно было заметить пробирающиеся в темноте четыре силуэта - двое мужчин, китаец и огромный мастифф. Это были Доусон, его гость, его слуга и его собака. Оставаться в Даммере было невозможно; и хотя первый поезд отходил только утром, они предпочли провести ночь где-нибудь вне города.

- Как ты думаешь, что это было? - спросил Перкинс, когда они оставили за спиной третью милю.

- Понятия не имею, - отозвался Доусон, - но, должно быть, что-то ужасное. Я ничего не имею против призрака, от которого поднимаются волосы у живых людей, но безымянное невидимое нечто, заставляющее встать дыбом волосы в матрасе, должно быть, обладает ужасной силой, с которой у меня нет желания сражаться. Это тайна, и хотя я люблю тайны, пусть эта останется неразгаданной.

- Не нужно вспоминать о матрасе, - через некоторое время произнес Перкинс. - Нам никогда никто не поверит.

- Я считаю точно так же, - ответил Доусон.

Оба они остались верны принятому решению, поэтому загадка Даммера так и осталась загадкой.

Если бы кто-то из моих читателей смог предложить ее объяснение, я был бы этому чрезвычайно рад, поскольку меня очень заинтересовал этот случай, а кроме того, я не люблю оставлять историю в подвешенном состоянии.

На мой взгляд, история с призраком, не получившая объяснения, подобна дому без крыши.

КАРЛТОН БАРКЕР, ПЕРВЫЙ И ВТОРОЙ

Моя первая встреча с Карлтоном Баркером произошла при необычных обстоятельствах. Мы с другом, 18 августа, бродили в окрестностях Английского озера, когда, оказавшись у подножия знаменитой горы Скиддау, заметили на дороге, на некотором расстоянии впереди себя, хромавшего и, по всей видимости, испытывавшего сильную боль человека, что нас очень взволновало. Человек явно попал в беду, поэтому мы с Партоном ускорили шаг и вскоре догнали незнакомца, который, как только мы оказались рядом, потерял сознание и упал, поскольку испытывал сильную боль не только в вывихнутой лодыжке; беглый осмотр показал, что у него на правой руке имеется обильно кровоточившая рана, нанесенная, по всей видимости, острым ножом. Остановить кровь стало первой нашей задачей, а затем Партон, недавно получивший высшее медицинское образование, занялся вывихнутой лодыжкой незнакомца, перевязал ее и применил успокаивающие средства, имевшиеся у него в рюкзаке; поскольку, зная обо всех опасностях, подстерегающих туристов, он носил эти средства с собой.

Наш пациент вскоре пришел в себя, и изъявил благодарность за оказанную ему услугу тем, что стал настаивать, чтобы мы приняли от него, - по его словам, - как сувенир, - в знак нашего доброго самаритянства, а также в знак его признательности, маленькую карманную фляжку и необычный ромбовидный камень с дыркой в центре, висевший у него на цепочке часов, связанный с нею золотым колечком. Фляга стала собственностью Партона, мне же достался камень, точный цвет которого я так и не смог определить, поскольку он обладал свойствами хамелеона. Когда "благодарный пациент" вложил его в мою ладонь, камень был кроваво-красным; когда я взглянул на него на следующее утро, он был ярким, странных оттенков, напоминая собою опал. Сейчас он бесцветный и скучный, как будто некогда скрывавшееся внутри него живительное качество навсегда им утрачено.

- Кажется, с вами произошел несчастный случай, - сказал Партон, когда раненый пришел в себя настолько, что смог говорить.

- Да, - сказал тот, морщась от боли, - именно так и случилось. Сегодня я отправился в Седдлбэк, - мне хотелось посетить Скейлс Тан и насладиться зрелищем полуденных звезд, которые, как говорят, заставляют его воды сверкать, и...

- Поймать бессмертную рыбу? - перебил его я.

- Нет, - со смехом ответил он. - Мне вполне хватило бы увидеть звезды - и я увидел звезды, но не те, на которые собирался взглянуть. Я всегда был более или менее осторожен, когда бродил в таком тумане, что не видел собственных ног. Но в этот раз я поскользнулся на поросшем мхом камне и упал на целую россыпь других, к сожалению, совершенно мха лишенных.

- Но что такое с вашей рукой? - с подозрением спросил Партон. - Похоже, как будто кто-то другой нанес вам эту рану.

Лицо незнакомца покраснело так сильно, как это только было возможно с учетом потерянной им крови, а глаза стали абсолютно дьявольскими, от чего по коже у меня пробежал мороз. Некоторое время он молчал, а затем, как-то очень тоскливо простонав, сказал:

- Ах, это! Да... я... я совершенно случайно сильно порезался...

- Не понимаю, как вам это удалось, - подозрительно заметил Партон. - При всем желании, вы не могли бы достать до этого места ножом.

- Это вышло совершенно случайным образом, потому что я выронил свой нож. Я держал его в правой руке, намереваясь вырезать себе палку, и поскользнулся. Поскользнувшись, я выронил нож, он выпал из моей руки и упал на землю, а я - на него, к счастью, только рукой, - объяснил он. При этом, несмотря на простоту объяснения, его тон нисколько не убеждал.

- Вы говорите, нож? - спросил Партон. - Скорее, это был тесак, значительно больших размеров, чем люди обычно берут с собой в путешествия.

- Я не в суде, сэр, - ответил незнакомец, несколько раздраженно, - и не понимаю, почему вы с таким пристрастием допрашиваете меня относительно такого простого случая, словно подозреваете в совершении какого-то преступления.

- Мой друг - врач, - вмешался я, поскольку и сам, подобно Партону, заинтересовался всеми где и почему, а еще, потому что мой друг как-то с подозрением начал относиться к незнакомцу и, похоже, перестал ему сочувствовать. - И рассматривает вас как своего пациента.

- Я ни в чем вас не подозреваю, - ответил Партон. - Просто мне интересно было узнать, каким образом вы нанесли себе такую рану, только и всего. Я вовсе не хотел вас обидеть, но если какое-то из моих слов вас задело, то я прошу у вас за него прощения.

- Забудьте об этом, доктор, - сказал незнакомец со смущенной улыбкой, протянув ему левую руку. - Мне очень больно, поэтому я, наверное, выгляжу слишком раздражительным. Я и в обычной жизни не слишком любезен; что же касается ножа, то после случившегося, я и не подумал его найти, хотя, полагаю, я его и не нашел бы, поскольку он улетел в подлесок. Пусть останется там. Он не слишком хорошо со мной обошелся, так что я не буду плакать о его потере.

Предприняв, таким образом, усилие казаться вежливым, он, с некоторым трудом, поднялся на ноги и отправился, поддерживаемый мною и Партоном с двух сторон, в Кесвик, где мы остановились на ночь. Незнакомец зарегистрировался перед нами, написав в книге: "Карлтон Баркер, Калькутта", и сразу же направился в свой номер, и тем вечером мы его больше не видели. После ужина мы искали его, но, поскольку его нигде не было видно, пришли к выводу, что он лег спать, намереваясь с помощью сна восстановить силы. Мы с Партоном закурили и, несколько утомленные нашим приключением, все же отправились на прогулку по сонному городу, обсуждая события дня, но, главным образом, нашего нового знакомого.

- Не нравится мне этот парень, - сказал Паркер, с сомнением покачивая головой. - Если сегодня на или вблизи Скиддау будет обнаружено мертвое тело, я бы не поручился, что это не дело рук мистера Карлтона Баркера. Он вел себя как человек, которому есть, что скрывать, и если бы это не показалось абсолютной глупостью, забросил бы эту его флягу куда подальше. Я почти готов взять ее и этот твой камень, и забросить их в озеро. С его стороны было оскорблением подарить их нам.

- А мне кажется, ты несправедлив к нему, Партон, - сказал я. - Он, конечно, выглядел так, будто с кем-то сцепился. У него на лице была большая царапина, рука рассечена, но я не вижу, почему его простое объяснение следует считать ложью. Да, его манеры раздражают. Но я думаю, что если бы попал в переделку, и мне помогли незнакомые люди, которые, после того как я отнесся к ним с благодарностью, заподозрили во мне преступника, я бы, возможно, вел себя как он; что же касается оскорбления, якобы нанесенного его подарками, то, по моему мнению, он отблагодарил нас, как мог. Он оказался нашим должником, но наши подозрения не понравились ему, вот он и разозлился. Поэтому не могу сказать, что его подарок оскорбителен; я, в отличие от тебя, даже благодарен ему.

- Я не захожу так далеко, чтобы безусловно считать его преступником, но мотивы его поступков мне непонятны, и я уверен, что если бы у Карлтона Баркера его дела были написаны на его лбу, то он носил бы широкополую шляпу, низко надвинутую на глаза. Он мне не нравится. Я испытываю к нему неприязнь. Ты заметил его глаза, когда я спросил про нож?

- Да, - ответил я. - Я даже вздрогнул.

- У меня тоже кровь застыла в венах, - сказал Партон. - Я почувствовал, как будто нож, нанесший ему рану, проникает в меня до самых костей, рассекая плоть. Зловещий - по-другому я описать этот взгляд не могу; я предпочел бы встретиться с гремучей змеей, чем снова увидеть его.

Партон произнес это так искренне, что я предпочел промолчать. Я видел, что он - человек, обладавший холодным рассудком и не терявший самообладания в любых ситуациях, - по какой-то причине придирается к Баркеру, но при всем том, не мог разделить мнения, которое он о нем себе составил. Я знал многих людей, на чьих лицах Природа запечатлела печать злодея гораздо отчетливей, чем на лице Баркера, которые, тем не менее, вели жизнь безукоризненную, бескорыстную и направленную на благо всего человечества; я видел также внешне святых, являвших собой прямую противоположность первым; мне казалось, что физиономия несчастной жертвы покрытой мхом скалы и выпавшего ножа - нечто среднее между нечестивцем и святым, что указывало - ее носитель был обычным человеком, в меру порочным и в меру добродетельным. На самом деле, "зловещее" выражение его лица, когда ему был задан вопрос о ноже, служило для меня единственным моментом против него; и если бы у меня была вероятность оказаться в его положении, зная, какое впечатление произведет на человека мой взгляд, то, возможно, я надевал бы очки с темными стеклами, собираясь с кем-нибудь встретиться, а может быть, даже, перед тем, как взглянуть в зеркало.

- Думаю, мне следует навестить его, Джек, - сказал я Партону, когда мы вернулись в отель, - поинтересоваться, как он. Ты со мной?

- Нет! - огрызнулся Партон. - Но я - не ты. Ты можешь поступать так, как тебе вздумается. И не позволять мне оказывать на тебя влияние - если он тебе так нравится.

- Он мне совсем не нравится, - запротестовал я. - Он меня не особо волнует, но, мне кажется, простые законы вежливости требуют, чтобы мы проявили хотя бы небольшой интерес к его состоянию.

- В таком случае будь вежлив и прояви интерес, - сказал Партон. - А меня это не волнует, пока не касается вплотную.

Я отправил со своей карточкой служащего, который, вернувшись через минуту, сообщил, что дверь заперта, и добавил: когда он постучал, ответа не последовало. Из этого он заключил, что мистер Баркер уснул.

- С ним все было хорошо, когда он ужинал? - поинтересовался я.

- Он сказал, что не будет ужинать. Он хотел остаться один, - ответил служащий.

- Полагаю, он рассердился из-за ножа, - усмехнулся Партон; после чего мы с ним отправились в свой номер и стали готовиться ко сну.

Думаю, я спал не более часа, когда меня разбудил Партон, расхаживавший по номеру, подобно тигру в джунглях; его глаза горели, он явно был взволнован.

- Что случилось, Джек? - спросил я и сел на постели.

- Этот чертов Баркер не выходит у меня из головы, - ответил он.

- Не глупи, - сказал я. - Забудь о нем.

- Не глупить? - сердито возразил он. - Не глупить? Забыть о нем? Я бы с радостью, но он не позволят мне этого сделать.

- Да что, в конце концов, случилось?

- Случилось? - воскликнул Партон. - Кое-что. Он только что заглядывал к нам в окно, и, кажется, вовсе не выглядел доброжелательным.

- Ты сошел с ума, - возразил я. - Он не мог заглядывать в окно, - мы на четвертом этаже, и у него просто нет никакой возможности добраться до окна, не то, что заглядывать в него.

- Тем не менее, - настаивал Партон, - Карлтон Баркер, за десять минут до твоего пробуждения, смотрел на меня через это окно, и взгляд его был наполнен ненавистью; это был точно такой же настороживший меня взгляд, как тот, о котором я тебе говорил. Но есть еще одна вещь, Боб, - добавил Партон, на мгновение перестав нервно расхаживать по комнате и устремив на меня указательный палец. - Еще одна вещь, о которой я не сказал тебе, поскольку подумал, что ты испугаешься ее так же, как испугался я; кровь этого человека, окрашивавшая его рубашку, брызнула мне на манжету и рукав пальто, когда я ее останавливал!

- Да, я это помню, - ответил я.

- А теперь взгляни на них! - прошептал Партон, побледнев.

Я взглянул.

Ни на манжете, ни на рукаве не было ни малейшего следа крови.

Совершенно очевидно, с Карлтоном Баркером что-то было не так.

Загадка Карлтона Баркера ничуть не стала более объяснимой, когда на следующее утро было обнаружено, что его номер не только пуст, но и, насколько можно было судить, им вообще никто не пользовался. Кроме того, наш случайный знакомый исчез, не оставив никаких следов, как если бы никогда не существовал.

- Проблема решена, - сказал Партон. - Боюсь, мы с ним сцепились бы, рано или поздно, поскольку во мне начала крепнуть решимость вывести его на чистую воду. Уверен, он этого заслуживает, кем бы он ни был.

Я тоже был рад, что этот парень исчез с нашего горизонта, хотя и по другой причине, чем Парсон. С тех пор, как испачканная кровью манжета непонятным образом снова очистилась, при упоминании его имени у меня по коже бежали мурашки. Было нечто странное в существе, кровь которого ведет себя подобным образом. На самом деле, я был настолько впечатлен этим происшествием, что не захотел присоединиться к поискам пропавшего Баркера, и мы с Партоном договорились попросту забыть о нем.

Мы провели остаток недели в Кесвике, используя его в качестве штаб-квартиры для небольших вылазок в окрестности, самым очаровательным образом отвечающие желаниям любителей пеших прогулок, а в воскресенье вечером занялись приготовлениями к отъезду, собираясь сменить туристическую амуницию на городские костюмы и отправиться в понедельник утром в Эдинбург, чтобы провести там несколько дней, прежде чем предпринять короткое путешествие в Троссакс.

Когда мы занимались упаковкой наших дорожных сумок, раздался резкий стук в дверь, и, открыв ее, я обнаружил на полу в коридоре конверт, адресованный мне. В коридоре никого не было, а поскольку я открыл дверь сразу же, как только раздался стук, этот факт озадачил меня. Было совершенно невозможно, если бы какой-то человек, даже самый проворный, исчез из поля зрения за краткий промежуток времени между стуком и открытием двери.

- Что там? - спросил Партон, заметив, что я несколько взволнован.

- Ничего, - ответил я, желая скрыть от него причину своего беспокойства, чтобы не стать предметом насмешек для него. - Ничего, кроме письма для меня.

- Оно не могло прийти по почте, - заметил он и добавил: - Сегодня почты нет. Какой-то местный знакомый?

- Понятия не имею, - сказал я, пытаясь, как это делают женщины, угадать автора письма, не вскрывая его. - Почерк мне неизвестен.

Я вскрыл конверт, взглянул на подпись и был обеспокоен еще больше, узнав, кто автор письма.

- Это от Баркера, - сказал я.

- Баркера! - воскликнул Партон. - О чем же он тебе пишет?

- У него проблемы, - ответил я, читая письмо.

- Должно быть, финансовые, и он просит в долг? - предположил Партон.

- Хуже, - ответил я. - Он в тюрьме, в Лондоне.

- Что-о-о? - озадаченно протянул Партон. - В лондонской тюрьме? Почему?

- По подозрению в убийстве трактирщика на юге Англии во вторник, шестнадцатого августа.

- Мне очень жаль, но я считаю его виновным, - ответил Партон, не обратив внимания на то, что мы встретились с Баркером именно шестнадцатого августа.

- Виной тому твое предубеждение, Джек, - сказал я. - Если ты напряжешь память, то вспомнишь - мы встретили его здесь именно шестнадцатого августа, в прошлый вторник, а значит, он - невиновен. Именно шестнадцатого августа мы нашли его, хромавшего вдоль дороги и истекавшего кровью от раны на плече.

- Был ли вторник шестнадцатым числом? - усомнился Партон, отсчитывая дни назад на пальцах. - Да, это так. Это была... впрочем, не мое дело. Я не собираюсь вмешиваться, и пусть он сидит в тюрьме. Я уверен, он это заслужил...

- А я не так бессердечен, - заявил я, ударив кулаком по столу от возмущения, что Партон между предубежденностью и справедливостью выбрал первое. - Я поеду в Лондон, как он этого просит.

- И что он хочет, чтобы ты сделал? Подтвердил его алиби?

- Разумеется; я поеду, и ты поедешь, и, я думаю, владелец гостиницы позволит взять одного из своих служащих, чтобы подтвердить наши показания, - за мой счет, если понадобится.

- Ты прав, старина, - ответил Партон спустя минуту, после нелегкой внутренней борьбы. - Полагаю, мы действительно должны помочь этому парню выпутаться из передряги, в которую он угодил; но я категорически не согласен с тем, что приходится иметь дело с таким человеком, как Карлтон Баркер, тем более, в случае с убийством. Он что-нибудь сообщает о нем?

- Нет. Он отсылает меня за подробностями к лондонским газетам за семнадцатое и восемнадцатое. У него не было возможности написать больше, потому что его во вторник утром допрашивали, а поскольку наше присутствие имеет важное значение для его дела, он вкратце написал то, что успел.

- Везет же нам, - с сожалением произнес Баркер. - Это означает, что наша поездка в Шотландию сорвалась.

- А как насчет везения Баркера? - спросил я. - Он беспокоится не о поездке в Шотландию, он беспокоится за свою жизнь.

Так и случилось, что в понедельник утром, вместо того, чтобы отправиться в Эдинбург, мы сели на лондонский поезд в Карлайсле. Мы попытались получить копии газет, содержавших отчеты о совершенном преступлении, но наши усилия оказались тщетными, и только по прибытии в Лондон и посещении адвокатов Баркера, мы получили подробную информацию; а когда получили, то были весьма опечалены, поскольку убийство оказалось чрезвычайно жестоким. Как ни странно, доказательства против Баркера оказались весьма убедительными, если учесть, что на момент совершения преступления он находился в сотнях километров от места происшествия. Были свидетельства от железнодорожных служащих, соседей убитого трактирщика и других, что преступление совершил Баркер, и никто другой. Его идентифицировали совершенно безошибочно, а рана на плече не оставляла сомнений в том, что она была нанесена убитым при попытке оказать сопротивление.

- Наша единственная надежда, - серьезно сказал адвокат, - это доказать его алиби. Я не знаю, во что мне верить, поскольку цепочка доказательств против моего клиента не вызывает сомнений; и все же он утверждает свою невиновность и заявил, что вы, двое джентльменов, поможете мне доказать ее. Если вы столкнулись с Карлтоном Бартоном в окрестностях Кесвика шестнадцатого числа этого месяца, то обвинение против него рухнет. Если нет, боюсь, у него нет никаких шансов избежать виселицы.

- Мы, вне всякого сомнения, встретили Карлтона Баркера в Кесвике во вторник, шестнадцатого августа, - ответил Партон. - Он имел рану на плече, а его внешность соответствовала тому, кто мог бы совершить такое ужасное убийство; но он объяснил свою рану тем, что он упал на нож поблизости от Скейлс Тарн, - и этого было вполне достаточно, чтобы мой друг поверил этому объяснению.

- А вы сами? - спросил адвокат.

- Ну, с этим я ничего поделать не могу, - ответил Партон. - Что касается места, вопросов нет. Он был там. Мы видели его, другие тоже видели, поэтому мы взяли на себя труд приехать сюда и подтвердить этот факт; мы также прихватили с собой служащего отеля, который может подтвердить наши показания, если их окажется недостаточно. Однако вам, как адвокату Баркера, я советую не слишком лезть в его дела, поскольку убежден, что если он не виновен в этом преступлении, - а в этом не может быть сомнений, - то вовсе не является ангелом. У него это на лице написано; а кроме того, несколько моментов нашей встречи были таковы, что вряд ли о них стоит упоминать в суде.

- Спасибо, но я в советах не нуждаюсь, - сухо отозвался адвокат. - Я просто хочу установить тот факт, что во вторник, шестнадцатого августа, в пять часов вечера, он присутствовал в Кесвике. Это - то самое время, когда, предположительно, - фактически, доказано, - было совершено убийство. В пять тридцать, по словам свидетелей, мой клиент был замечен неподалеку, лежащим потерявшим сознание от потери крови, с ножевой раной в плече. У Баркера может быть дюжина ножевых ран, но его оправдают, если будет доказано, что его не было в Фревентоне в тот день, о котором идет речь.

- Вы можете положиться на наши показания в качестве доказательства, - сказал я. - Мы дадим их под присягой. Кроме того, мы можем показать вещи, подаренные нам в тот день Баркером...

- Свою я показать не могу, - сказал Партон. - Я выбросил ее в озеро.

- Хорошо, я могу предъявить подаренный им мне камень, - сказал я, - и сделаю это, если вы пожелаете.

- Думаю, этого будет достаточно, - ответил адвокат. - Баркер много говорил об этом камне, поскольку он составляет половину необычного сувенира с Востока, где он родился, и, к счастью, у него есть вторая половина. Если половинки соединятся в месте разлома, наше дело будет выиграно.

После этого он нас оставил. На следующий день мы пришли на предварительные слушания, оказавшиеся также окончательным слушанием дела, поскольку, несмотря на весомость косвенных доказательств против Баркера, доказательств, потрясших мою уверенность, наши простые свидетельства, подкрепленные словами служащего и совпавшими половинками камня с Востока, - моей и остававшейся у Баркера, - привели к освобождению заключенного из-под стражи; а "ужас Фревентона" стало одним из многих страшных убийств, тайна которого осталась нераскрытой, возможно, навсегда.

После освобождения, Баркер подошел ко мне и поблагодарил за оказанную ему услугу и предложил оплатить понесенные нами издержки. Партон отказался, но большая часть моих затрат действительно была компенсирована. Он вел себя странным образом, как будто находился в постоянном ожидании надвигающихся неприятностей, и, наконец, после того, как день, проведенный с ним в Лондоне, - самый гадкий из всех, которые мне довелось прожить, поскольку мой гид, очевидно, был знаком со всеми, самыми злачными, местами города, а также находился в приятельских отношениях с заправилами преступного мира, - я напрямую задал ему несколько вопросов в отношении него самого. В своих ответах он был удивительно откровенен. Я был готов к более-менее возмущенному отказу, когда попросил его объяснить его близость с этими отбросами общества.

- Долгая история, - ответил он, - но я вам ее расскажу. Давайте заглянем сюда, закажем по отбивной, и я поведаю ее за кружкой доброго эля.

Мы зашли в один из многочисленных ресторанчиков, которые так славятся в Лондоне среди любителей отбивных. Мы присели за столик, и Бартон начал.

- Жизнь моя была очень несчастна. Я родился в Индии тридцать девять лет тому назад, и хотя мои поступки были невинны и чисты, как слезы младенца, меня постоянно преследовали неприятности, подобные тем, от одного из которых вы меня избавили своим вмешательством. В возрасте пяти лет, в Калькутте, я едва не лишился свободы по обвинению в развратных действиях, хотя никогда не совершал ничего подобного; во всяком случае, того, что можно было бы назвать развратом. Причиной моей проблемы стала маленькая девочка, десяти лет, чье зрение пострадало от чьего-то бесчеловечного поступка; кто-то, согласно ее заявлению, швырнул кусок битого стекла ей в глаз. Девочка сказала, что это сделал я, хотя в то время, когда это случилось, по свидетельству моей матери, я играл в своей комнате под ее присмотром. Эта история не могла бы доставить мне серьезных неприятностей, поскольку она сама могла нанести себе рану, однако, испытывая детский страх, боялась в этом признаться, и, не понимая последствий своего поступка, обвинила первого попавшегося из своих знакомых. Тем не менее, она твердо стояла на своем, и многие полагали, что она говорила правду, и что моя мать, пытаясь избавить меня от неприятностей, говорит то, что не соответствует действительности.

- Но вы, конечно, были невиновны? - спросил я.

- Мне очень жаль, что вы сочли необходимым спросить об этом, - ответил он, и его бледное лицо вспыхнуло неестественным возмущением. - Я отказываюсь на него отвечать, - добавил он. - В последнее время я взял за правило, оказавшись в беде или под подозрением, предоставлять другим возможность подтверждать правоту моих слов и доказывать мою невиновность. Но вы не таковы, как ваш друг Партон, я знаю; и я не могу сердиться на человека, так много сделавшего для меня; оставим это. Я уже говорил, что это обвинение маленькой девочки не повлекло бы за собой серьезных последствий, поскольку имелись показания моей матери, если бы через три дня не случилось еще одно событие; еще один ребенок был переброшен через насыпь, получил серьезные раны и обвинил в этом меня. В этот раз я снова, по свидетельству моей матери, был рядом с ней; но на этот раз имелись свидетели преступления, и каждый из них поклялся, что виновник - я; а потому мы сочли целесообразным покинуть дом, в котором жили с моего рождения, и перебраться в Англию. Мой отец с некоторых пор размышлял о том, чтобы вернуться на родину, а репутация, невольно заслуженная мною в Калькутте, облегчила ему принятие решения. Сначала он поклялся, что раскроет тайну преступлений и, если понадобится, перевернет вверх дном всю Калькутту, чтобы найти истинного виновника, - мальчика, очень похожего на меня, поскольку вину за его поступки возлагают на меня; однако люди начали думать, что со мной не просто что-то не так, но что моя мама, зная это, пытается оправдать меня с помощью ложных показаний; а потому нам ничего не оставалось, кроме как уехать.

- И вы так и не разгадали эту загадку? - поинтересовался я.

- Ну, не то чтобы не разгадал... - протянул Баркер, внимательно глядя перед собой. - Не совсем. Хотя у меня есть теория, основанная на горьком опыте, так что я, скорее всего, знаю, в чем заключается моя проблема.

- У вас имеется двойник? - спросил я.

- Из вас получился бы хороший следователь, - ответил он. - Причем из всех преступников, он - самый худший.

Когда он это сказал, на его губах появилась странная улыбка. Его тон был каким-то хвастливым, - действительно, именно так мне показалось, глядя на него, когда он охарактеризовал своего двойника, - и я сказал:

- Мне кажется, вы этим немного гордитесь.

Баркер рассмеялся.

- Ничего не могу с собой поделать, хотя он держит меня на крючке всю жизнь, - сказал он. - Мы все ощущаем определенную гордость за успехи тех, с кем связаны, либо семейными узами, либо еще как, подобными тем, какими я связан со своим преступным alter ego. Я знаю англичанина, который был настолько впечатлен тем, что напоминал великого Наполеона, - что испытывал ненависть к своей стране, сославшей знаменитого француза на остров Святой Елены. Я чувствую то же самое. Я связан с человеком, который калечил, грабил и убивал в течение многих лет, и ни разу не попался. На своем поприще он добился успеха, и хотя я из-за него постоянно оказываюсь в ситуации, грозящей мне виселицей, я не могу не восхищаться этим парнем. В то же время, попади он ко мне в руки, я с превеликой радостью сам сверну ему шею.

- Вы пытались его найти?

- Разумеется, - ответил Баркер. - Я поставил себе это целью своей жизни. К счастью, я обладаю достаточной суммой, чтобы не заботиться о добывании средств к существованию, а потому могу посвящать все время разгадке этой тайны. Именно по этой причине я и познакомился с определенным контингентом жителей Лондона, как вы могли заметить. Жизнь, которую ведут эти преступники, настолько же отвратительна для меня, как и для вас, а сцены, свидетелями которых мы стали, вам не более неприятны, чем мне; но что делать? Иного пути нет. Я уверен, мой двойник - в Англии. Последнее происшествие убедило меня в этом.

- Хорошо, - сказал я, вставая. - Я, разумеется, сочувствую вам, мистер Баркер, и надеюсь, вы добьетесь успеха. Думаю, ваш двойник получит по заслугам.

- Спасибо, - поблагодарил он, со странным выражением во взгляде, который, как мне подумалось потом, не вполне соответствовал якобы испытываемой им благодарности.

III

Когда мы с Баркером в тот вечер расстались, никто из нас не думал, что следующая наша встреча состоится нескоро, поскольку, прибыв в номер, я обнаружил телеграмму из Нью-Йорка, вызывающую меня на работу. Через три дня я отправился домой, и прошло пять лет, прежде чем мне снова посчастливилось вырваться в путешествие за границу. Иногда, за это время, мы с Партоном вспоминали Баркера, и ни разу мой приятель не выказывал по отношению к нашему знакомому из Кесвика ничего, кроме враждебности. Одно упоминание о нем было достаточным для того, чтобы низвергнуть Партона с высот самого хорошего настроения и ввергнуть в пучину мрачной депрессии.

- Я не буду чувствовать себя хорошо, пока этот человек жив, - говорил он. - Думаю, он - слуга сатаны. В нем нет ничего земного.

- Глупости, - сказал я. - Просто из-за того, что у человека некрасивое лицо, нет оснований полагать, будто он злодей или сверхъестественное существо.

- Нет, - ответил Партон, - но если у него в венах течет кровь, не оставляющая следов, то что мы должны подумать?

Я признался, что не могу этого объяснить, и, по взаимному согласию, мы закрыли эту тему.

Как-то ночью, Партон пришел в мою комнату, белый, как лист бумаги, и так дрожал, что несколько минут не мог говорить. Он свалился в мое кресло для чтения и уткнулся лицом в ладони. Он был напуган до полусмерти. Когда я стал спрашивать его, он не отвечал. Он просто стонал. Я возобновил чтение, а затем, подняв глаза, обнаружил, что Партон немного пришел в себя и теперь рассеянно смотрит на огонь.

- Тебе лучше? - спросил я.

- Да, - медленно ответил он. - Но это был шок.

- Что именно? - поинтересовался я. - Ты ведь мне еще ничего не сказал.

- Я видел Баркера.

- Не может быть! - воскликнул я. - Где?

- В одном переулке, в деловой части города, куда меня вызвали как врача. В одно заведение с азартными играми, на Хестер-стрит. Двое мужчин получили ножевые ранения, и я отправился туда со скорой помощью. Оба они, скорее всего, умрут, но никто не может найти следов убийцы; я же со всей определенностью знаю, кто он. Это Карлтон Баркер, и никто другой. Я прошел мимо него, и я видел его в толпе, когда выходил.

- В переулке он был один? - спросил я. Партон застонал.

- В том-то и дело, что нет, - ответил он. - Он был не один, он был с Карлтоном Баркером.

- Ты говоришь загадками, - заметил я.

- Я говорю загадками, - сказал Партон, - поскольку так же очевидно, как я сижу здесь, я видел их двоих, стоявших бок о бок, когда я шел мимо, неотличимо одинаковых, и преступление было написано на бледном лице каждого.

- Баркер тебя узнал?

- Думаю, что да, поскольку, когда я проходил мимо, он ахнул, - то есть они оба ахнули, а когда я остановился, чтобы заговорить с тем, которого узнал, он исчез, как если бы никогда не существовал; тогда я повернулся к другому, но тот бросился в темноту так быстро, как его могли нести ноги.

Я был ошеломлен. Баркер казался таинственной личностью еще в Лондоне. Но в Нью-Йорке, со своим двойником, опять замешанный в преступлении... Завеса тайны стала еще гуще, и я начинал испытывать к нему то, что Партон испытывал с самого начала. Газеты на следующее утро написали о происшествии на Хестер-стрит довольно туманно, но они подтвердили подозрения Партона в отношении убийц. В опубликованных заметках говорилось, что раненые, один из которых скончался ночью, а другой, по всей видимости, не доживет до вечера, стали жертвами двух неизвестных англичан, которых обвинили в шулерстве; нападавшие скрылись, и полиция не имеет никаких предположений относительно их местонахождения.

Время шло, больше никаких известий о Баркере не поступало, и постепенно мы с Партоном забыли об этом происшествии. На следующее лето я вновь уехал за границу, а затем в истории Баркера, как мы ее назвали, наступила кульминация. Лучше всего я могу рассказать о ней, приведя письмо, написанное мною Партону. Оно было написано в течение часа, и хотя служит свидетельством сильного смятения моих чувств, оно, тем не менее, является абсолютно правдивым отчетом о том, что случилось. Оно выглядит следующим образом.

"ЛОНДОН, 18 июля, 18...

Мой дорогой Партон. Когда-то ты сказал мне, что не сможешь дышать легко до тех пор, пока жив Карлтон Баркер. Теперь у тебя есть такая возможность, поскольку история Баркера закончилась. Он мертв, и я надеюсь, что после событий сегодняшнего дня у нас начнется спокойная жизнь.

Примерно неделю спустя после моего прибытия в Англию, в округе Севен Дайалс случилась ужасная трагедия, жертвой которой стала женщина, а преступником - дьявол в человеческом облике. Бедное существо было в буквальном смысле изрезано на куски, как в случаях с Джеком Потрошителем, но на этот раз, в отличие от Джека, он был пойман с поличным и оказался никем иным, как Карлтоном Баркером. Он предстал перед судом и был приговорен к смертной казни, долженствовавшей состояться сегодня днем, в двенадцать часов.

Когда я услышал о новом несчастье Баркера, то, движимый любопытством, направился в суд, и обнаружил на скамье подсудимых человека, которого мы с тобой встретили в Кесвике. То есть, он был похож на нашего знакомца как две капли воды. Если бы он не был Баркером, то был бы самой точной его копией, какую только можно себе вообразить. Даже не копией, а абсолютным двойником. Он меня не узнал. Я знаю, что он заметил меня, поскольку почувствовал на себе его взгляд, но взглянуть ему в глаза я не смог. Я чувствовал непередаваемый ужас, но понял, что он воспринял меня всего лишь как одного из многих зрителей, пришедших в суд на слушание дела. Если бы в зале присутствовал еще один, наш, Баркер, их сходство было бы замечательным. Но этот смотрел на меня так холодно, что я начал сомневаться, действительно ли он был тем самым человеком, которого мы встретили; события этого утра совершенно изменили на этот счет мою точку зрения. Но он был именно тем, с кем мы познакомились, и сейчас я убежден, что его история о двойнике была выдумкой с начала до конца, и что существовал только один Баркер.

Судебное разбирательство прошло быстро. Не было ничего, что можно было бы сказать в защиту обвиняемого, а потому не прошло и пяти дней, как он был осужден и приговорен к смертной казни, долженствовавшей состояться сегодня днем. Я должен был сегодня отправиться в Ричмонд, но после суда, признаться, впал в депрессию. Я не ненавидел этого человека так сильно, как ты, и все же на меня угнетающе подействовала мысль, что он должен закончить свои дни на эшафоте. В день его казни у меня все валилось из рук, в результате я отказался от поездки в Ричмонд, и все утро просидел в своем номере, пытаясь читать. Но все мои усилия пропали даром. Я никак не мог сосредоточиться на прочитанном, никакая книга не могла отвлечь меня, хотя бы ненадолго. Мои мысли были заполнены Карлтоном Баркером, а когда стрелки часов указывали половину двенадцатого, он сам вряд ли был так обеспокоен тем, что должно было произойти, как это было со мной. Я обнаружил, что держу в руке часы, гляжу на циферблат и считаю секунды, остававшиеся до финальной сцены жизни преступника. Я поднялся с кресла и нервно бродил по комнате в течение нескольких минут; затем снова бросился в него и взглянул на часы. Так продолжалось почти до без десяти двенадцать, когда раздался легкий стук в дверь моего номера. Я постарался, как мог, скрыть свою нервозность, подошел к двери и открыл ее.

Удивляюсь, что способен об этом написать тебе, Партон, но на пороге, одетый в черное, с лицом, бледным, как смерть, с трясущимися, словно у эпилептика, руками, стоял Карлтон Баркер!

Я отшатнулся и отступил, он вошел в номер, закрыл и запер за собой дверь.

- Что вы делаете? - воскликнул я, глядя на него, поскольку, сказать честно, был охвачен ужасом.

- Ничего, - ответил он. - Я здесь, потому что могу считать вас своим другом. А тот, другой, ваш компаньон из Кесвика (ты понимаешь, кого он имел в виду), - мой враг.

Я был рад, дорогой Партон, что тебя не было в моем номере. Иначе я должен был бы озаботиться твоей безопасностью.

- Но как вам удалось сбежать? - спросил я.

- Я не сбежал, - ответил Баркер. - Но скоро мне, наконец, удастся освободиться от моего проклятого двойника.

Он со смешком взглянул на часы.

- Ха! - воскликнул он. - Еще пять минут... всего пять минут, и я буду свободен!

- Значит, человеком на скамье подсудимых были не вы? - спросил я.

- Человек, бывший на скамье подсудимых, - медленно ответил он, - в настоящий момент находится на эшафоте, а я - здесь.

Он немного дрожал, когда говорил, и пошатывался, как пьяный, но затем пришел в себя и судорожно вцепился в спинку моего кресла длинными белыми пальцами.

- Еще пару минут, - прошептал он, - петля уже надета на его шею, черный колпак скрывает его проклятые черты, и...

Он издал смешок, бросился к окну, высунул голову и вздохнул полной грудью, подобно тому, как человек с пересохшим горлом втягивает в себя воду. Затем повернулся ко мне и, пошатнувшись, хрипло потребовал бренди.

В этот момент большие колокола на Вестминстере начали отбивать полдень; он схватил бокал и поднял его.

- Свершилось! - воскликнул он.

И вот, мой дорогой Партон, он, стоявший передо мной в моем номере, оставался совершенно неподвижным, пока не раздался двенадцатый удар; с последним ударом он буквально исчез с моих глаз, а мой бокал, упав на пол, разлетелся на тысячу осколков!"

СБОРНИК "ВОДЯНОЙ ПРИЗРАК И ДРУГИЕ ИСТОРИИ"

ВОДЯНОЙ ПРИЗРАК ХАРРОУБИ ХОЛЛА

Проблема Харроуби Холла заключалась в том, что он посещался; причем, что было хуже всего, призрак не довольствовался простым появлением у постели человека, видевшего его, - что обычно заканчивалось болезнью, - но и упорно проводил возле нее ужасный час, прежде чем исчезнуть.

Он не появлялся в иное время, кроме как в канун Рождества, и возникал, как только часы заканчивал бить полночь, и в этом отношении, его появлениям не хватало оригинальности, что в наши дни считается непременным условием явления духов. Владельцы Харроуби Холла делали все возможное, чтобы избавиться от унылой водянистой леди, возникавшей из пола спальни в полночь, но безрезультатно. Они пытались останавливать часы, чтобы призрак не знал, когда наступает полночь; но это не препятствовало ее появлениям, и она стояла, пока все вокруг не насыщалось исходившими от нее миазмами.

Тогда владельцы Харроуби Холла хорошенько проконопатили и просмолили каждую трещинку в полу, а стены, окна и двери сделали водонепроницаемыми; они решили, что принятие этих решительных мер предосторожности избавит их от посещения назойливой леди, но ошиблись. В следующий сочельник она появилась обычным образом и напугала обитателя комнаты до полусмерти, наклонившись над ним и глядя на него своими впалыми водянистыми глазами; он также заметил ее длинные, страшные, костлявые пальцы, подобные истекающим водой морским водорослям; их концы свисали, и этими концами она поводила ему по лбу, так что он едва не сошел с ума. Он упал в обморок, и на следующее утро был обнаружен без сознания в постели хозяином, пропитанный морской водой и испугом, от каковой комбинации так никогда и не выздоровел; четыре года спустя он умер от пневмонии и нервной прострации, в возрасте семидесяти восьми лет.

На следующий год владелец Харроуби Холла решил не пользоваться лучшей спальней, посчитав, что призрак, возможно, исчезнет, поскольку в ней некого будет пугать, кроме предметов мебели, но этот план провалился, подобно всем предыдущим.

Призрак явился в комнате, как обычно, то есть, - это предполагалось, поскольку наутро наволочки оказались мокрыми насквозь, а в комнате, находившейся ниже посещаемой, на потолке появилось большое влажное пятно. Никого не обнаружив, и поняв причину, призрак не нашел ничего лучше, чем заняться преследованием самого владельца Харроуби. Он обнаружил его в своей комнате, пьющим виски, - неразбавленный виски, - хозяин отмечал важное событие, он полагал, что ему удалось обвести привидение вокруг пальца, - когда вдруг его бутылка стала наполняться, пока не переполнилась, а сам он не ощутил себя человеком, упавшим в бочку с водой. Когда он оправился от шока, весьма болезненного, то увидел перед собой леди с водянистыми глазами и пальцами, похожими на водоросли. Зрелище оказалось настолько неожиданным и ужасным, что он потерял сознание, но тут же снова пришел в себя, по причине огромного количества воды, скопившейся в его волосах и просачивавшейся ему на лоб и лицо.

Впрочем, хозяин Харроуби был храбрым человеком, и, хотя и не особо любил общаться с призраками, особенно с призраками, истекающими водой, подобными тому, который предстал перед ним, он вовсе не был напуган. Придя в себя от первого шока, вызванного удивлением, он высказал леди пару комплиментов, после чего вознамерился узнать у нее кое-что, на что, по его мнению, он имел полное право. Для начала он хотел переодеться в сухое, однако призрак не позволил ему этого сделать, поскольку не желал удаляться даже на мгновение, пока не пришел назначенный час, а потому он был вынужден себе в этом отказать. Каждый раз, когда он куда-то шел, она следовала за ним, и в результате то, чего она касалась, пропитывалось водой. Пытаясь согреться, он направился к огню, и сделал это совершенно напрасно, поскольку, как только призрак оказался рядом, огонь немедленно погас. Виски также оказалось бесполезным для его цели, поскольку оказалось разбавленным водой на девяносто процентов. Единственное, что он мог сделать, дабы избежать губительных последствий встречи, это проглотить десяток таблеток с хинином; ему удалось запихнуть их в рот прежде, чем призрак успел вмешаться. Сделав это, он с некоторой неуверенностью повернулся к видению и сказал:

- Не в моих правилах вести себя невежливо с женщиной, мадам, но пусть меня повесят, если я буду против того, чтобы вы прекратили свои визиты в мой дом. Живите себе в озере, если вам так нравится вода; или в бочке с водой, если вам угодно; но, умоляю вас, не следует заявляться в дом джентльмена и пропитывать водой его самого и его имущество, как это делаете вы. Это чертовски неприятно.

- Генри Хартвик Оглторп, - сказал призрак, булькающим голосом, - ты сам не знаешь, о чем говоришь.

- Мадам, - ответил несчастный домовладелец, - как бы мне хотелось, чтобы сказанное мною сбылось. Я говорил о вас. Я был бы готов заплатить любую сумму, лишь бы не встречаться с вами.

- Какая чудовищная глупость, - ответил призрак, с негодованием взирая на владельца Харроуби. - Возможно, как шутка, это еще где-нибудь сгодится, но как комментарий к моим словам о том, что вы сами не знаете, что говорите, это выглядит неуместной дерзостью. Разве вы не знаете, что волею неумолимой судьбы, я должна, из года в год, в определенное время посещать это место? Мне не нравится приходить сюда, напускать сырость и плесень на все, к чему я прикасаюсь. Я никогда к этому не стремилась, но таково мое наказание. Вы знаете, кто я?

- Нет, - признался домовладелец. - Я был бы склонен предположить, что вы - Леди Озера, или маленькая Салли Уотерс.

- Для своего возраста вы необыкновенно остроумный человек, - заметил призрак.

- Увы, мой сухой юмор не в состоянии противостоять вашей сырости, - вздохнул домовладелец.

- Не сомневаюсь. Влага - мой удел. Я - водяной призрак Харроуби Холла, и сухость - это качество, не присущее мне даже в моих самых смелых мечтах. Я исполняю крайне неприятные обязанности вот уже двести лет.

- За что же вас постигло такое наказание? - спросил домовладелец.

- За самоубийство, - ответил призрак. - Я привидение прекрасной девушки, чей портрет висит над каминной полкой в гостиной. Если бы не это, я была бы твоей пра-пра-пра-пра-пра-тетей, Генри Хартвик Оглторп, поскольку была родной сестрой твоего пра-пра-пра-пра-пра-деда.

- Но что заставило вас поступить так и создать в доме весьма некомфортные условия проживания?

- В этом нет моей вины, сэр, - ответила дама. - Это ошибка моего отца. Он построил Харроуби Холл, и посещаемая комната была моей. Мой отец обставил ее в розовых и желтых тонах, хорошо зная, что синий и серый - единственное сочетание цветов, какое я могла выносить. Он сделал это специально, чтобы позлить меня, а когда я заявила ему, что отказываюсь жить в этой комнате, сказал, что я могу жить здесь, или на лужайке - ему все равно. Тогда, ночью, я убежала из дома и бросилась в море с высокой скалы.

- Это был опрометчивый поступок, - сказал владелец Харроуби.

- Теперь я это понимаю, - ответил призрак. - И если бы я знала, к каким последствиям это приведет, то никогда бы так не поступила, но тогда я и в самом деле не понимала, что делаю, до тех пор, пока не утонула. Спустя неделю ко мне пришла морская нимфа и сообщила, что теперь я принадлежу ей навсегда, добавив, что моим наказанием будет посещение Харроуби Холла ровно на один час каждый сочельник всю оставшуюся вечность. Я должна посещать эту комнату каждый сочельник в том случае, если в ней кто-то есть; если же в ней никого не окажется, я должна потратить отведенный мне час на владельца дома.

- Я его продам.

- Вам не удастся это сделать, поскольку в мои обязанности также входит явление возможному покупателю с целью открыть ему ужасную тайну этого дома.

- Вы хотите сказать, что каждый сочельник, если комната для гостей окажется свободна, вы будете преследовать меня, где бы я ни находился, портить мой виски, мочить мои волосы, тушить мой камин и пропитывать водой мою одежду? - спросил домовладелец.

- Вы сами сказали это, Оглторп. Более того, - заявил водный призрак, - не имеет никакого значения, где вы находитесь; если я нахожу эту комнату пустой, то где бы вы ни были, я являюсь к вам, дабы исполнить то, что должна...

В этот момент часы пробили час ночи, и призрак исчез. Возможно, это скорее напоминало истечение тонкой струйкой, чем исчезновение, но, как бы там ни было, он пропал.

- Клянусь Святым Георгом и его драконом! - воскликнул владелец Харроуби, заламывая руки. - Держу пари на гинею: или в следующий сочельник комнату должен кто-то занимать, или ночевать мне придется в ванной!

Однако владелец Харроуби в любом случае проиграл бы пари, даже если бы ему удалось его заключить, поскольку, еще до наступления сочельника, сошел в могилу, так и не оправившись от простуды, полученной в ту злополучную ночь. Харроуби Холл был закрыт, наследник поместья пребывал в Лондоне, где его и навестил призрак; однако он, будучи моложе и крепче отца, пережил этот визит. Тем не менее, все в его комнатах пришло в негодность - часы заржавели, великолепная коллекция акварелей погибла из-за призрака, квартиры, расположенные ниже этажами, оказались залиты; он был вынужден возместить нанесенный ущерб, после чего хозяйка тут же велел ему освободить помещение.

История о призраке, преследующем его семью, стала широко известна, а потому его отказывались приглашать, разве что на послеобеденный час или официальный прием. Отцы, за дочерями которых он пытался ухаживать, отказывались позволять ему оставаться в своих домах позже восьми часов вечера, подозревая, что в потустороннем мире может возникнуть ситуация с ранним появлением призрака, до наступления сочельника и условленного часа, и, вопреки правилам хорошего тона, принятым в приличном обществе, начинали демонстративно зевать. Впрочем, сами девушки также не приветствовали его позднего присутствия, опасаясь повреждения своих роскошных платьев явлением водяного призрака, - вещи, совершенно недопустимой.

Итак, наследник Харроуби Холла решил то же самое, что до него решили несколько поколений его предков - нужно что-то делать. Первой его мыслью было отправить в комнату в решающую минуту одного из слуг, но эта идея потерпела неудачу, поскольку слуги тоже знали ее историю и решительно воспротивились. Ни один из его друзей не согласился бы подвергнуть ради него опасности свою жизнь, а во всей Англии не нашлось бы человека, насколько бедного, чтобы согласиться провести время в посещаемой комнате в сочельник за плату.

Следующей мыслью было - увеличить размер камина, чтобы призрак испарился при первом же появлении, и он восхищался своей изобретательности, пока не вспомнил, что сказал ему отец - а именно, что огонь не мог противостоять чрезвычайной сырости леди. Потом он подумал о паровых трубах. Они, насколько он знал, могли залегать на глубине в сотни футов и при этом сохранять достаточное количество тепла, чтобы превращать воду в пар; результатом этой идеи стало то, что комната с привидением стала нагреваться паром до иссушающего жара, а сам наследник в течение шести месяцев ежедневно посещал турецкие бани в качестве тренировки, так что, когда наступил сочельник, мог выдержать высокую температуру в комнате.

Задумка сработала, хотя и не так, как планировалось. Водный призрак появился в обычное время и нашел наследника Харроуби; но тепло в комнате сократило время его пребывания всего лишь на пять минут; нервная система молодого домовладельца подверглась жестокому испытанию, а комната пришла в негодность до такой степени, что требовалась значительная сумма на ее ремонт. Хуже всего было то, что когда последняя капля водяного призрака медленно оседала на пол, он прошептал своему потенциальному победителю, что его идея ничем ему не поможет, потому что он, призрак, состоит из большого количества воды, и что в следующем году домовладелец найдет его полностью восстановившимся и насыщенным ею, как никогда.

Но именно тогда острота разума, бросавшегося из одной крайности в другую, подсказала гениальному наследнику Харроуби средство, с помощью которого водяной призрак оказался в конечном итоге побежден, и счастье снова поселилось в доме Оглторпов.

Наследник надел на тело теплый костюм из меха. Поверх меха он натянул резиновый костюм, подобно тому, как женщина надевает корсет. Затем последовал еще один комплект одежды, из шерсти, и еще один резиновый. На голову он надел легкий и удобный водолазный шлем, и, одетый таким образом, принялся в следующий сочельник ждать прихода своего мучителя.

Ночь двадцать четвертого декабря выдалась очень холодной. Воздух снаружи казался неподвижным, температура упала ниже нуля. Стояла тишина; слуги Харроуби Холла с тревогой ожидали результатов кампании своего хозяина против его сверхъестественного гостя.

Сам домовладелец лежал на кровати в посещаемой комнате, одетый, как было описано выше, когда...

Часы пробили двенадцать.

Двери внезапно распахнулись, по комнатам пронесся поток холодного воздуха; дверь в посещаемую комнату также открылась, раздался всплеск, и водный призрак возник рядом с наследником Харроуби, пропитав его одежду водой; но тот, внутри, чувствовал себя вполне комфортно, оставаясь сухим и не замерзая.

- Привет! - сказал молодой домовладелец. - Рад тебя видеть.

- Ты самый оригинальный человек из всех, каких мне доводилось видеть, если это правда, - отозвался призрак. - Могу я спросить, что это у тебя за шляпа?

- Разумеется, мадам, - галантно ответил хозяин. - Это небольшая переносная обсерватория, которую я сделал для чрезвычайных ситуаций, подобных этой. Но скажите мне, правда ли, что вы обречены следовать за мной в течение одного смертного часа - стоять, где стою я, и сидеть там, где сижу я?

- Такова моя восхитительная обязанность, - ответила дама.

- В таком случае, мы отправляемся на озеро, - сказал домовладелец, вставая.

- Вам не избавиться от меня подобным образом, - ответил призрак. - Вода не поглотит меня; она лишь добавит мне массу.

- Тем не менее, - твердо сказал наследник, - мы отправляемся на озеро.

- Но, мой дорогой сэр, - возразил призрак, выказывая явные признаки нежелания, - там ужасно холодно. Чтобы замерзнуть, вам хватит и десяти минут.

- О, нет, этого не случится, - ответил тот. - Я одет очень тепло. Идем!

Он сказал это так, словно отдавал приказ.

И они пошли.

Но не успели отойти далеко, как водный призрак стал выказывать признаки надвигающегося бедствия.

- Вы идете слишком медленно, - сказала она. - Я замерзаю, мои колени стали настолько твердыми, что я едва могу двигаться. Умоляю вас двигаться побыстрее.

- Мне бы очень хотелось помочь даме, - любезно ответил домовладелец, - но моя одежда довольно тяжелая, и сто ярдов в час - предельная для меня скорость. На самом деле, я думаю, нам лучше присесть вот на этот сугроб и поговорить.

- Нет! Не делайте этого, я вас умоляю! - воскликнул призрак. - Давайте двигаться, идемте дальше. Я чувствую, как все больше затвердеваю. И если мы остановимся здесь, я просто замерзну.

- Как раз за этим, мадам, - медленно произнес домовладелец, присаживаясь на ледяную глыбу, - я и привел вас сюда. Мы здесь всего десять минут, осталось еще пятьдесят. Не спешите, мадам, замерзайте, вот и все, что я прошу вас сделать.

- Я не могу пошевелить правой ногой, - в отчаянии воскликнул призрак, - моя одежда - сплошной лед. О, добрый, добрый мистер Оглторп, отведите меня к огню и позвольте мне освободиться от ледяных оков.

- Ни за что, мадам. Я этого не сделаю. Эта ночь будет для вас последней.

- Увы! - воскликнул призрак, и по его обледеневшей щеке стекла слеза. - Помогите мне, прошу вас, я застываю!

- Застывайте, мадам, застывайте! - холодно ответил Оглторп. - Вы пропитывали водой и холодом меня и моих предков в течение двухсот лет. Сегодня ночью вы сделали это в последний раз.

- Да, но в конце концов я оттаю, и вы снова увидите меня. Только вместо безобидного, доброго призрака, каким я была в прошлом, к вам явится ледяной, жаждущий мести, - с угрозой воскликнула дама.

- Вам это не удастся, - ответил Оглторп. - Как только вы замерзнете окончательно, я отправлю вас в холодильник, в котором вы и будете пребывать вечно прекрасным произведением искусства из льда.

- Но он может сгореть.

- Такое иногда случается, но только не с этим. Он изготовлен из асбеста и окружен огнеупорными стенами, и внутри него постоянно поддерживается температура в 416 градусов ниже нуля, достаточно низкая, чтобы заморозить любое пламя в этом мире, - или том, - добавил домовладелец с усмешкой.

- Я в последний раз прошу вас не делать этого. Я встала бы на колени, мистер Оглторп, если бы они не замерзли. Умоляю вас, не делайте этого...

В этот момент слова застыли на губах призрака, а часы пробили час ночи. По ледяной статуе пробежала легкая дрожь, и луна, вышедшая из-за облаков, осветила фигуру прекрасной женщины, из твердого, прозрачного льда. Перед домовладельцем стоял призрак Харроуби Холла, закоченевший, скованный льдом навеки.

Наследник Харроуби наконец-то одержал победу, и сегодня, в большом холодильнике в Лондоне, стоит ледяное изображение той, что никогда больше не будет вымораживать и заливать водой дом Оглторпов.

Что касается наследника Харроуби, победа над призраком сделала его знаменитым, и он по-прежнему широко известен, хотя со времени ее одержания прошло уже около двадцати лет; он пользуется популярностью у слабого пола, и, когда мы с ним познакомились, у него за плечами не только было два брака, но и до конца года он собирался отвести к алтарю третью невесту.

ПРИЗРАК КУХАРКИ БЕНГЛТОПА

Бенглтоп-холл, где происходит действие настоящей истории, расположен на поросшем травою холме на левом берегу реки Ди, примерно в восемнадцати милях от замечательного старинного города Честер. На самом деле, его там нет, и никогда не было, но интересы проживающих в нем заставляют меня скрыть его истинное местоположение, причем сделать это таким образом, чтобы оно никогда не было раскрыто. Это имение сдается в аренду, и если станет известна связанная с ним тайна, мрачная и жуткая, боюсь, оно станет совершенно бесполезным в плане инвестиций, и останется просто живописным местом для неисправимых романтиков.

Холл был прекрасным образцом архитектуры, преобладавшей во времена Эдуарда Исповедника; то есть, основная часть здания, построенная во времена Эдуарда первым бароном Бенглтопом, представляла собой каменный квадрат, крепкий и солидный, так что достаточно было одного взгляда, чтобы понять, к какой именно эпохе принадлежит постройка. Поздние владельцы, также из семейства Бенглтопов, добавили к первоначальному зданию: крылья, во времена королевы Анны, а в царствование Елизаветы - флигели и фасад в стиле итальянского ренессанса. Висконсинская водонапорная башня, соединенная с основным зданием низким готическим коридором, располагалась на юге; а на востоке - греческая часовня, которую нынешний владелец использовал в качестве хранилища для вещей своей жены, вернувшейся недавно из Парижа с гардеробом, предназначенным для ношения в первой половине предстоявшего лондонского сезона. В целом, Бенглтоп-холл представлял собой впечатляющее сооружение, вызывавшее различные оценки у любителей прекрасного; кто-то восхищался им, а кто-то морщился. Один из ведущих архитекторов Берлина проделал нелегкий путь от своего дома до Бенглтоп-холла, с целью показать его своему сыну, обучавшемуся профессии, украшением которой служил его отец; он заметил ему, что в архитектурном плане Бенглтоп-холл был "космополитическим и монументальным, а следовательно, прекрасным образцом для всех, кто желает научиться благородному искусству архитектуры". В общем, если коротко, Бенглтоп-холл и в самом деле был прекрасным наглядным пособием для молодых архитекторов, - чего именно следует избегать.

Как ни странно, уже в течение двух столетий Бенглтоп-холл оставался без арендатора, поскольку бароны, отцы и сыновья, на протяжении нескольких поколений, считали невозможным жить в его стенах по очень веской причине: никакой повар не мог выдержать в Бенглтопе более двух недель. Почему короли и королевы кухни неизменно удалялись по истечении этого срока, что называется, по-французски, известно не было, поскольку никто из них, ни мужчины, ни женщины, никогда не возвращались, чтобы объясниться; но даже если бы они это сделали, то высокомерие владельцев Бенглтопа не позволило бы им их выслушать. Благородство Бенглтопов не допускало даже пятнышка, в виде малейших подозрений, чтобы кто-нибудь из них мог опуститься настолько, что позволил бы себе напрямую заговорить с кем-нибудь, стоявшим ниже на общественной лестнице; для этого бароны имели при себе личных секретарей.

Первый повар, покинувший Бенглтоп по-французски, - то есть, без оповещения, получения жалования и оставив личные вещи, - служил у Фитерберта Александра, семнадцатого барона Бенглтопа, личным секретарем которого был Чарльз Мортимор де Герберт, барон Педдлингтон, бывший владелец поместья Педдлингтон в Данвуде-на-Хайке, достойный старый джентльмен шестидесяти пяти лет, лишенный своих владений короной в 1629 году из-за подозрений в том, что он являлся автором сатиры, опубликованной в те тревожные дни, и направленной против Чарльза Первого, которую распевал весь Лондон.

Эта сатира, одна из немногих, не сохранившихся в Британском музее, - по причине ее чрезвычайной редкости, - называлась "Хорошее предложение относительно правильного использования короны" и состояла из нескольких строчек, под карикатурой на короля, с короной, прицепленной к его бороде.

Как может убедиться каждый:

У нашего короля - козлиная бородка.

А поскольку у него еще и слишком маленькая голова,

Чтобы на ней могла держаться золотая корона,

Не лучше ли будет

Просто подвесить ее к бороде?

Был ли барон Педдлингтон виновен в данном сочинении, или нет, так никогда и не было установлено достоверно. Обвинение не было доказано, а де Герберт не смог опровергнуть его, как ни старался. Король, в высшей степени справедливый в подобных вопросах, учел преимущество сомнения, и определил половинное наказание, конфисковав владения, но сохранив жизнь и свободу. Семья де Герберта просила короля отменить приговор, позволив им сохранить поместье, взамен казнив их дядю, который не был женат и не имел детей, а, следовательно, оплакивать его потерю было некому. Но Чарльз в тот период был бедным, а не мстительным, и предпочел сохранить первоначальное решение в силе, не обратив внимания на просителей. Вероятно, это послужило одним из факторов некоторого упадка занятием эпистолярным жанром как времяпрепровождения среди людей высокопоставленных.

Де Герберт голодал бы, если бы не его старый друг барон Бенглтоп, который предложил ему должность личного секретаря, в последнее время вакантную, в связи со смертью герцога Алжирского, занимавшего ее в течение десяти лет, и за короткое время барон Педдлингтон полностью вошел в курс дела. Его обязанности вовсе нельзя было назвать простыми. Он был гордым и надменным человеком, привыкшим к роскоши всякого рода, а потому контакт со слугами был ему неприятен; трудно было представить обязанности, которые он исполнял бы с большей неохотой; но у него также имелось мужество встречать трудности лицом к лицу, в особенности, когда он понял - отношение барона Бенглтопа к слугам таково, что секретарь может унижать их, как ему вздумается. Страдание любит компанию, в особенности когда является хозяином положения и способно щедро себя воспроизводить.

Желая вознаградить себя за отнятое судьбой, барон Педдлингтон предлагал большое жалованье тем, кого нанимал на службу в Бенглтоп, но в день выплаты, используя гениальную систему штрафов, оставлял почти семьдесят пять процентов себе, для своего личного использования. Барон Бенглтоп, разумеется, ничего не знал. Знал он лишь то, что при Де Герберте текущие расходы его семьи возросли вдвое, по сравнению с тратами при герцоге Алжирском; но он также заметил, что ремонт имущества, на который покойный герцог тратил несколько тысяч фунтов, при едва заметном результате, теперь стоил ему несколько сотен, при результате том же самом. Поэтому он подмигнул сам себе, - единственная имевшаяся у него неаристократическая привычка, - и промолчал. Его доходы были достаточно велики, чтобы содержать в комфорте себя и всех своих родственников; их размером вполне удовлетворился бы даже Али Баба и его сорок разбойников.

Однако, если бы он предвидел результаты своего небрежения финансовым вопросом, то вряд ли бы вел себя столь неосмотрительно.

В течение приблизительно лет десяти под руководством Де Герберта все шло хорошо (хотя и дорого) для обитателей Бенглтоп-холла, а затем случились перемены. Как-то раз, утром, барон Бенглтоп не получил завтрак. Кухарка исчезла. Куда и почему, личный секретарь сказать не мог. Однако он был уверен в том, что ее легко заменить. Результатом было то, что барон Бенглтоп в течение двух часов метал громы и молнии, довольствовался холодным завтраком, - вещь, о которой прежде он не мог и помыслить, - и отправился в Лондон, пообедать в клубе, пока Педдлингтон не найдет замену исчезнувшей кухарке, что личному секретарю удалось сделать через три дня. Барон был проинформирован об успехе своего секретаря, и в конце недели вернулся в Бенглтоп-холл, прибыв сюда в субботу вечером, голодный, как медведь, и весьма недовольный, поскольку, во время пребывания в городе, король содрал с него воинский заем.

- Добро пожаловать в Бенглтоп, барон, - с беспокойством приветствовал его Де Герберт, когда его работодатель выходил из коляски.

- Оставьте эти добро пожаловать, и велите подавать обед, - немного грубовато ответил тот.

Личный секретарь казался очень смущенным.

- Хм! - пробормотал он. - Я был бы рад подать обед, дорогой барон, но дело в том, что... в общем, у меня нет ничего, кроме яблок и консервированных омаров.

- Во имя Чосера, что это значит? - взревел Бенглтоп, бывший большим поклонником отца английской поэзии; главным образом потому, что, по его словам, Чосер доказал, - великим человеком может стать даже тот, кто не в ладах с орфографией; это подходило ему как нельзя лучше, поскольку в орфографии он был весьма слаб, подобно большинству аристократов его дней. - Мне казалось, ты прислал мне сообщение, что нашел кухарку?

- Да, барон, я это сделал; но проблема в том, что она ушла от нас вчера вечером, точнее, сегодня рано утром.

- Полагаю, снова по-французски? - ухмыльнулся барон, сердито постукивая пальцами по столу.

- Совершенно верно; только она сначала получила деньги.

- Деньги! - вскричал барон. - Деньги! Какого черта она получила деньги? За что нужно было ей платить? Плата вперед?

- Нет, барон, за услуги. Она приготовила три ужина.

- В таком случае, ты заплатил за то, что она сделала для тебя. Я же ей ничего не должен, поскольку она ничего не сделала для меня. Почему, ты думаешь, она ушла?

- Она сказала...

- Меня не интересует, что она сказала, сэр, - воскликнул Бенглтоп, прерывая Де Герберта. - Когда меня будет интересовать, что говорят слуги, я сам спрошу тебя об этом. Я хочу услышать, что ты думаешь о причине ее ухода?

- У меня нет предположений, - с достоинством ответил личный секретарь. - Я знаю только, что в четыре часа утра она постучала в мою дверь и потребовала жалованье за четыре дня, после чего поклялась, что ноги ее больше не будет в этом доме.

- Но почему вы не сообщили мне об этом, а заставили проделать путешествие из Лондона? - спросил Бенглтоп.

- Вы забываете, барон, - утомленно ответил Де Герберт, - вы забываете, что здесь нет телеграфа. Я беден, сэр, но я такой же барон, как и вы, а потому позволю себе сказать прямо, как тень от вашей бороды, если бы она у вас была, что человек, желающий получать сообщения по телеграфу, когда такового не существует, - выглядит несколько странно.

- Прошу прощения, Педдлингтон, старина, - ответил барон, смягчаясь. - Ты совершенно прав. Мое желание было необоснованным; но, клянусь тебе всеми своими предками Бенглтопами, что я голоден, как целая пещера медведей, но если я чего и не ем - так это яблоки и омаров. Не мог бы ты приказать подать мне хлеба, сыра и немного холодного мяса?

Услышав это, барон Педдлингтон рассмеялся, и ссора была забыта. Тем не менее, хозяин Бенглтопа лег спать голодным; завтрак не принес ему утешения. Дворецкий готовить не умел, искусство кучера ограничивалось варкой яйца, которое никто не мог очистить, не говоря уже о том, чтобы съесть; а поскольку день был праздником, приходившимся на воскресенье, в доме не имелось никого, кто мог бы что-то приготовить. У барона Бенглтопа было смутное представление, что если вокруг никого не будет, он сам мог бы попробовать; но, конечно, учитывая его положение в обществе, не мог себе этого позволить. А потому он снова вернулся в Лондон и дал клятву, что нога его не переступит порог Бенглтоп-холла, пока в его родовом доме не окажется повар, "прикованный цепью, дабы не смог убежать".

С того времени Бенглтоп-холл опустел. Барон не возвращался, он не мог вернуться, не нарушив клятвы, поскольку Де Герберту никак не удавалось найти повара для кухни Бенглтопа, который задержался бы в доме, и никто не мог понять, почему. Повар сменял повара, кухарка - кухарку; они оставались на день, на два, на неделю, на две, но никогда дольше. Они уходили одинаковым образом - без предупреждения; и никакие уговоры не могли побудить их остаться. Барон Педдлингтон ссутулился, оглох, а затем помешался, в поисках повара; наконец, он угодил в сумасшедший дом, где умер от размягчения головного мозга, спустя четыре года после смерти своего работодателя в Лондоне. Его последними словами были: "Почему вы намерены покинуть ваше место?"

Время шло. Бароны Бенглтоп рождались, жили и умирали. Династия испытывала взлеты и падения, а Бенглтоп-холл оставался необитаемым, хотя только в 1799 году семейство окончательно отказалось от возможности пользоваться своим родовым гнездом. С ним, как я уже говорил, произошли значительные изменения. Была устроена канализация, а также специальная комната, соединенная с кухней, отделанная лиственной древесиной, красиво украшенная прекрасными гобеленами, предоставлялась повару, в тщетной надежде, что он согласится остаться здесь на длительное время. Во времена Анны и Елизаветы были сделаны пристройки, последняя включала бильярдную и комнату для курения возможных кузенов кухарок, но многие из них, с готовностью соглашавшиеся на это место, с еще большей готовностью оставляли его, по прошествии не более чем двух недель. Тогда Бенглтопы, ясно осознав невозможность жить в доме, объявили о сдаче его в аренду, "со всеми современными улучшениями, удобным расположением, просторными помещениями, особенно подходящими тем, кто желает готовить сам". Последняя фраза многих озадачивала, и они приходили не столько осмотреть дом, сколько в попытке понять ее значение; причем эта фраза, вставленная исключительно в целях бравады, по всей видимости, стала причиной быстрой аренды особняка, еще до истечения месяца со дня публикации объявления, одному лондонскому пивовару, любопытство жены которого было настолько возбуждено рекламой, что она лично наведалась в дом, влюбилась в него с первого взгляда и настояла, чтобы муж немедленно арендовал его сроком на один год. Но пивовар и его жена столкнулись с тем же, с чем прежде бароны. Повара, - за время пребывания в доме их сменилось четырнадцать, - бежали один за другим, проведя здесь, в среднем, четыре дня, после чего и сами арендаторы были вынуждены сдаться и вернуться в Лондон, заявив своим друзьям, что особняк посещается; это могло бы серьезно обеспокоить Бенглтопов, если бы они об этом узнали. Однако, они об этом не узнали, поскольку не знали ни пивовара, ни его друзей, а что касается жалобы агенту Бенглтопа, то достойный пивовар решил от нее отказаться, поскольку сам однажды надеялся стать рыцарем, и не хотел наживать себе врагов в лице столько прославленной семьи, как Бенглтопы, ославив их особняк, что, конечно, могло бы закрыть перед ним и его женой двери в высшее общество Лондона. Арендная плата была выплачена полностью и в срок, и в конце его, Бенглтоп-холл снова оказался в списке арендуемых особняков.

За последующие годы владение Бенглтопов продолжало претерпевать изменения. В соответствии с пожеланиями арендаторов, были сделаны дополнительные пристройки. В 1868 году была простроена греческая часовня, по предложению некоего греческого принца, прибывшего в Англию, чтобы написать историю американской революции, и черпавшего информацию в архивах британских газет, более или менее подходящую для живописного повествования и при этом вводящую в заблуждение не более, чем труды маститых историков. Бенглтоп был удален, по выражению принца, "от суетной толпы", а потому являлся идеальным местом, где историк романтической школы мог без помех создавать свой magnum opus; единственным неудобством было отсутствие здания, в котором высокопоставленный прихожанин-христианин мог бы отправлять свои религиозные потребности в соответствии со своей верой, а попросту говоря - греческой церкви. Этот недостаток был сразу же исправлен бароном Бенглтопом, воздвигнувшим часовню; а его младший сын, найденным обладающим слишком тонким нравственным чувством, чтобы служить в армии, был назначен жить и служить в ней; при этом он сам принял веру, которой с необычайным рвением принялся окормлять принца. Все эти улучшения, - часовню, священника, смену веры последним, - агент Бенглтопа оценил в чрезвычайно низкую сумму, всего сорок две гинеи в год; это предложение принц принял сразу, оговорив, тем не менее, что аренда может быть аннулирована в любое время, по желанию арендатора или арендодателя. Против этого агент сражался, как мог, но безрезультатно. Принц слышал разговоры о поварах Бенглтопа, и это заставило его выказать осторожность. Наконец, условие было принято, а как скоро оно было выполнено, - читателя вряд ли удивит. Принц прожил в доме пару недель, выслушал одну проповедь на классическом греческом языке, прочитанную юным Бенглтопом, был оставлен поваром и удалился сам.

После отъезда принца особняк оставался в запустении в течение почти двадцати двух лет, и его владелец уже было решил, что дело безнадежно. Однако по истечении этого срока из Соединенных Штатов прибыл богатый фабрикант Хэнкинсон Дж. Тервиллигер, владелец Компании трехдолларовой обуви Тервиллигера (Лимитед), Солетон, Массачусетс, и Бенглтоп был отдан ему в аренду, со всеми правами и имуществом, сроком на пять лет. Мистер Тервиллигер был первым арендатором, которому агент, вслед за бароном, поведал всю правду, без исключения. Барон был преклонного возраста, и ему не хотелось попасть в неприятную ситуацию с янки, по крайней мере, таково было его объяснение. Особняк был для него занозой во все дни его жизни, и ему было все равно, арендуют его или нет, а потому он ничего не стал скрывать от предполагаемого арендатора. Зато для мистера Тервиллигера подобная откровенность стала причиной того, что срок аренды составил пять лет. Он подозревал, что Бенглтопы, по какой-то причине, не желают сдавать ему особняк, и, как только это пришло ему в голову, он твердо решил стать его арендатором.

- Я ничуть не хуже любого барона, - сказал он, - и если Хэнкинсону Дж. Тервиллигеру нравится жить в баронском поместье, значит, Хэнкинсон Дж. Тервиллигер будет в нем жить.

- Дорогой сэр, вы приписываете нам то, чего у нас и в мыслях не было, - ответил агент. - Барон Бенглтоп благодарен вам за то, что вы выбрали для аренды именно его особняк, и не желает, чтобы вы не были осведомлены обо всех сопутствующих обстоятельствах. Это необходимо, поскольку Бенглтоп-холл долгое время пустовал; считается, что он посещается, или что-то в этом роде, вследствие чего повара здесь не задерживаются надолго, а жизнь без поваров вряд кому-то может показаться комфортной.

Мистер Тервиллигер рассмеялся.

- Мы с призраками не боимся друг друга, - сказал он. - "Пусть посещают", - говорю я; что же касается повара, миссис Х.Дж.Т. не белоручка. Мы могли бы жить, даже если бы все повара в мире исчезли как по мановению волшебной палочки. У нас есть дочери. Хорошие, умные американские девушки, которые могли бы, по их желанию, стать украшением дворца или хижины, они не боятся бедности, но способны позаботиться о состоянии. Они могут играть на пианино в первой половине дня, а во второй - готовить обед, если это будет необходимо; поэтому то, что вы считаете трудностями, мне таковыми вовсе не кажется. Я арендую особняк; срок - пять лет; а если барону вздумается приехать сюда и провести с нами какое-то время, я не буду возражать; мы покажем ему, что такое американское гостеприимство.

И вскоре в нью-йоркских газетах было напечатано, что Хэнкинсон Дж. Тервиллигер, миссис Тервиллигер, мисс Тервиллигер из Солетона, штат Массачусетс, стали частью жизни английского общества, и что подошвы трехдолларовой обуви ступают по каменным полам замка баронов Бенглтопов. Позже было напечатано, что мисс Тервиллингер из Бенглтоп-холла была представлена королеве; что Тервиллигеры принимали в Бенглтопе принца Уэльского; на самом деле, Тервиллигеры стали источником новостей для иностранных корреспондентов американских газет, поскольку владелец Компании трехдолларовой обуви Тервиллигера (Лимитед), Солетон, штат Массачусетс, стал на некоторое время владельцем исторического особняка и его окрестностей.

Некоторое время американцев в Бенглтопе ничто не беспокоило. Предчувствия агента, похоже, не оправдывались, и мистер Тервиллигер начал чувствовать себя в какой-то степени обманутым. Он арендовал дом с призраком, и хотел пользоваться им целиком; но когда начинал размышлять о кухне, это его огорчало. Он уже не был так уверен, после того как прожил некоторое время в Бенглтопе, а его дочери были представлены королеве, что может быть настолько независим от поваров, как полагал вначале. Несколько раз он довольно прозрачно намекал, что был бы не против отведать старых добрых самодельных лепешек, какие он ел в Новой Англии; но с той поры, как принц провел день на лужайках Бенглтопа, юные леди, казалось, испытывали страшную боль даже при простом упоминании об их успехах в отношении теста и сковородки; миссис Тервиллигер, вкусив радостей аристократической жизни, также отказывалась надевать на себя фартук, - что сделало ее пухленькой в молодые годы, - и приготовить своему мужу на завтрак яйца с беконом, воспоминания о которых наполняли его рот слюной. Короче говоря, общение его жены и дочерей с титулованными особами грозили счастью его пребывания в Бенглтопе, чем мистер Тервиллигер так гордился, и теперь он оказался в положении Дамокла. Холл был арендован на длительный срок, здесь существовало множество развлечений; но счастье зависело исключительно от наличия повара, для чего требовалось отступить от своих республиканских принципов; кроме того, история дома не внушала оптимизма в успешном решении данного вопроса. Поэтому он решил, в конце концов, что призраку лучше не являться, и жаловаться перестал.

Кроме того, он не стал жаловаться агенту Бенглтоп-холла; еще до того, как письмо могло дойти до адресата, его содержание стало бы ложным, поскольку в четверть первого ночи, после нескольких банкетов, устроенных для соседей, с кухни Бенглтоп-холла раздался крик, от которого у юных дам Тервиллигер случилась истерика, а оставшиеся немногочисленные волосы на голове Хэнкинсона Дж. Тервиллигера встали дыбом. Миссис Тервиллигер крика не слышала, из-за недавно приобретенной привычки не слышать ничего, что происходило под лестницей.

Первым побуждением Тервиллигера было - нырнуть под одеяло и попытаться заглушить страшный звук собственным дыханием, но он никогда не поддавался первому побуждению. Поэтому он ждал второго, который пришел одновременно с призывом о помощи; он безошибочно узнал голос кухарки - леди, следовавшей за Тервиллигерами со дня образования семьи, и исполнявшая сразу две обязанности - кухарки и доверенного лица мадам. Второй крик побудил его действовать - он надел крепкую пару трехдолларовой обуви Тервиллигеров - самых крепких ботинок, специально изготовленных для британской пехоты в Судане - и подходящую случаю одежду: макинтош и брюки из сукна, после чего отправился на помощь. На всякий случай, Хэнкинсон Дж. Тервиллигер вооружился парой конных пистолетов, а по дороге бормотал молитву, единственную, которую знал, и которая, по странному совпадению, начиналась: "Господи, помоги тому, кто поднял меня с постели".

- Что случилось, Джадсон? - сонно спросила миссис Тервиллигер, приоткрыв глаза и увидев, как экипируется ее муж.

Она больше не называла его Хэнкинсоном; не потому, что это имя ей не нравилось и было менее благозвучным для ее уха, чем Джадсон, - Джадсон было средним именем мистера Твиллигера, а средние имена, как она заметила, были такими же, какие носили представители высшего света. Из этого открытия следовало, что в надписи на ее визитной карточке, "Миссис Х. Джадсон-Тервиллигер", ошибочно отсутствовал дефис, - типографская ошибка, за которую нес ответственность гравер.

- Неприятности, - прорычал Хэнкинсон. - У меня есть основания полагать, что сегодня ночью нам нанес визит этот осел - призрак.

В ответ на слово "призрак" раздался псевдо-аристократический вскрик, и миссис Тервиллигер, забыв на мгновение о своем социальном положении, простонав: "О, Хэнк!", упала в обморок. После чего владелец Компании трехдолларовой обуви Тервиллигера (Лимитед), Солетон, Массачусетс, спустился на кухню.

На пороге кухни лежало кулинарное сокровище, роллы из лобстеров, - мечта Лукулла. Внутри царил беспорядок. Стулья разбросаны, стол опрокинут ножками вверх; кухонная библиотека, состоявшая из томика "Грезы Марии-Антуанетты", бульварного романа "Маленькая Люси, или Кухарка, ставшая маркизой" и "Шестьдесят рецептов супов для тех, кто умеет готовить", валялась на полу; причем "Грезы" и "Маленькая Люси" - растерзаны. Любому было бы очевидно, - что-то случилось, и мистер Тервиллигер почувствовал, как по спине у него пробежал холодок. Был ли это озноб, или страх за кухарку, также лежавшую на полу, сказать невозможно, но по какой-то причине мистер Тервиллигер сразу же опустился на колени, оставался в таком положении несколько минут, а потом робко позвал: "Кухарка!"

Ответа не последовало.

- Мэри, я обращаюсь к вам. Кухарка, - прошептал он, - что, черт возьми, все это значит?

Протяжный стон, вот все, что ему удалось от нее добиться, но Хэнкинсон больше не слушал, даже если бы она что-то произнесла, поскольку почувствовал чье-то присутствие. Пытаясь описать это впоследствии, Хэнкинсон говорил, что сначала ему показалось - его обдало холодным сквозняком из сырой пещеры, в которой находился миллион угрей и одна-две гремучих змеи, причем это было даже приятно, по сравнению с последующим; а затем это превратилось в туман, поднимающийся над застойной малярийной трясиной, содержащий огромное количество мелких морских водорослей, мокрую шерсть и излучавший совершенно непередаваемую атмосферу, главной компонентой которой была ужасная, ни с чем не сравнимая вязкость.

- Какое счастье, - пробормотал про себя мистер Тервиллигер, - что я не из чувствительных сыночков титулованных особ. И если бы не мое республиканское воспитание, я бы, наверное, испугался.

К нему вернулось присущее ему мужество, и это было как раз вовремя, поскольку нечто обрело форму и теперь сидело на подоконнике, похожее на ведьму, взирая на него своими непостижимыми глазами, в которых, помимо густой зелени, плавали красные пятна, по всей видимости, зрачки.

- Полагаю, вы - призрак Бенглтопа, - сказал Тервиллигер, приближаясь к камину, чтобы согреться.

Призрак ничего не ответил, но указал на дверь.

- Да, - сказал Тервиллигер, как бы отвечая на вопрос. - Это выход, мадам. Прекрасный выход. Можете убедиться в этом сами.

- Я знаю, что такое выход, - ответил призрак, вставая и приближаясь к арендатору Бенглтопа, остатки волос которого также встали, будучи слишком вежливыми, чтобы лежать в присутствии дамы. - Я также знаю, что такое вход, Хэнкинсон Джадсон Тервиллигер.

- Это очевидно, мадам, и, между нами говоря, иного я и не ожидал, - ответил Хэнкинсон, с некоторым облегчением услышав речь призрака, пусть даже голос его звучал как скрипучая шарманка. - Но, должен сказать прямо, что помимо некоторого удовлетворения, испытываемого мною от того, что я впервые вижу самый настоящий призрак, я считаю ваше появление здесь нарушением священного права на неприкосновенность частной жизни, что, как вы сами должны понимать, совершенно недопустимо.

- Вторжение? - заявил призрак. При этом его подбородок начал смещаться вниз, пока Тервиллигер не начал опасаться, что он никогда больше не примет обычное положение. - Вторжение? Хотела бы я знать, кто к кому вторгся. Я обитаю в этом холле около двухсот лет.

- В таком случае настало время вам покинуть это место, если только вы не призрак какого-нибудь средневекового негодяя, - сказал Хэнкинсон. Как только ему удалось справиться с остатками волос, снова расположив их на черепе, к нему вернулось его обычное спокойствие. - Если вы приходите сюда, чтобы вам помогли получить упокоение, возможно, я смогу вам помочь.

- Я не негодяй, - возразил призрак. - Я призрак несчастной кухарки, который мстит.

- Вот как! - воскликнул Тервиллигер, вскинув брови. - Это становится интересным. Вы обижены? На меня? Но, насколько мне известно, я никогда не обижал никого из призраков.

- Нет, вы никоим образом к этому не причастны, сэр, - ответил призрак. - На самом деле, я ничего о вас не знаю. Моя обида связана с Бенглтопами, а потому я преследую их. Я преследую их в течение двухсот лет. Для них было бы лучше расплатиться со мной.

- Ага! - воскликнул Тервиллигер. - Значит, дело в жаловании? И много Бенглтопы вам задолжали?

- Бенглтопы? - рассмеялся призрак. - Да если они расплатятся со мной, у них не останется средств ни на один из супов, описанных в этой книге.

- Мне кажется, вы прикидываетесь, - улыбнулся Тервиллигер. - Готов поспорить, вы современный призрак, прикидывающийся древним.

После чего полностью разрядил в призрака пистолет.

- Не трудитесь, - посоветовал призрак, когда пули, пронзив его грудь, вонзились глубоко в стену в противоположном конце кухни. - Вы можете рассчитывать начинить призрака свинцом из пистолета, который держите в руке, не более, чем отыскать бриллиант в курице. Я останусь здесь до тех пор, пока не получу вознаграждение.

- Какова была сумма вашего жалованья на момент вашей смерти? - спросил Хэнкинсон.

- Я получал десять фунтов в месяц, - ответил призрак.

- Ничего себе! - воскликнул Тервиллигер. - Должно быть, вы были необыкновенно хорошей кухаркой.

- Верно, - согласился призрак с гордой улыбкой. - Я приготовила голову кабана для его величества короля Чарльза, когда он посетил Бенглтоп. Ничего вкуснее он никогда не ел, - таковы были его собственные слова, - и он немедленно посвятил бы меня в рыцари, если бы только я не была женщиной. "Нельзя сделать женщину рыцарем, - сказал король, - но передайте ей мои слова, и скажите, что ее король считает ее самой лучшей кухаркой, с какой ему доводилось иметь дело.

- Это прекрасно, - сказал Тервиллигер. - Ни одна рекомендация не может быть лучше этой.

- То же самое сказала и я, два дня спустя, когда секретарь барона сказал мне, что яйца приготовлены несоответствующим образом, - ответил призрак. - Я сказала ему: "Яйца приготовлены несоответствующим образом, вот как! Я считаю, что мнение монарха стоит мнения десятка баронов, а мистер Бенглтоп (я всегда называла его мистером, когда он вел себя вздорно), может получить яйца, приготовленные в любом другом месте, если ему не нравится, как их готовлю я". И что, вы думаете, сказал секретарь?

- Я в затруднении, - ответил Тервиллигер. - Что?

- Он сказал, что я чокнулась.

- Отвратительно! - пробормотал Тервиллигер. - Это низость.

- А еще заявил, что я - наглая.

- О, нет!

- Он и в самом деле это сделал, а потом выгнал меня. Конечно, я не осталась, но предупредила его: "Если я не получу свое жалование, то стану посещать это место после своей смерти"; на что он ответил: "Убирайся".

- И вы сдержали свое слово.

- Разумеется! Ох, и задала я ему жару!

- Хорошо, давайте посмотрим, - сказал Тервиллигер. - Я предлагаю вам следующее. Я заплачу вам ваше жалование, если вы вернетесь в вашу Призрачную страну и больше не станете здесь появляться. Десять фунтов не такая уж большая цена, когда трехдолларовая обувь стоит пятнадцать центов за пару и быстро расходится. Итак?

- Меня выгнали, не заплатив за три месяца, - ответил призрак.

- Хорошо, пусть будет тридцать фунтов, - согласился Тервиллигер.

- Плюс проценты, шесть процентов, за двести тридцать лет, - добавил призрак.

- Ничего себе! - присвистнул Тервиллигер. - И сколько, по-вашему, вам причитается?

- Всего лишь 63,609,609 фунтов, 6 шиллингов и четыре с половиной пенса. Как только я их получу, я исчезну; если же нет, я буду продолжать посещать это место.

- Скажите, - спросил Тервиллигер, - в обители духов, вы, часом, не встречались с итальянским призраком, по имени Шейлок?

- Шейлок! - произнес призрак. - Нет, никогда не слышала этого имени. Возможно, он посещает какое-нибудь другое место.

- Весьма вероятно, - сказал Тервиллигер. - Поскольку по сравнению с вами, он выглядит святым. Однако, миссис Дух, или как там ваше имя, вас не смущает, что вы требуете огромную сумму денег, особенно с меня, который никак не виноват в том, что с вами произошло, и к которому у вас, как призрака, нет претензий?

- Мне очень жаль вас, мистер Тервиллигер, - ответил призрак. - Но моя клятва не может быть нарушена.

- Но почему бы вам не отправиться к Бенглтопам в Лондон и не преследовать их там?

- Я не могу. Я обязана быть призраком этого поместья, и преследовать тех, кто в нем проживает. Я не могу найти лучшего способа воздействовать на Бенглтопов, чтобы они отчисляли часть получаемой ими арендной платы в мою пользу, кроме как преследовать их арендаторов. Сказать по правде, он у меня единственный.

- Но я арендовал этот особняк на пять лет, - с отчаянием сказал Тервиллигер, - и оплатил аренду заранее.

- Ничем не могу помочь, - отозвался призрак. - Если вы сделали это, - это ваша собственная ошибка.

- Я бы этого не сделал, если бы этого не требовала реклама моего дела, - с сожалением сказал Тервиллигер. - Известия в газетах у меня на родине о моем проживании в особняке приносят мне дополнительный доход; но это не стоит того, чтобы платить отступные каждому призраку, которому вздумается запустить свою липкую лапу в мои деньги. Торговля обувью - дело выгодное, но прибыль не настолько велика, чтобы делиться ею с бродячими призраками.

- Ты говоришь со мной высокомерным тоном, Хэнкинсон Тервиллигер, но меня это не задевает. Мне все равно, кто платит деньги, и не по моей вине ты оказался замешан в это дело. Ты все сделал сам. С другой стороны, сэр, я подсказала тебе выход.

- Возможно, вы правы, - ответил Хэнкинсон. - Не могу сказать, что обвиняю вас в том, что вы не проклинаете самое себя, поскольку вы мертвы и никаких последствий вам не грозит. Но мне хотелось бы найти другой выход. Я не могу заплатить вам такую сумму, не потеряв контрольный пакет в обувной компании, а это вряд ли того стоит, не так ли?

- Нет, мистер Тервиллигер; определенно нет.

- У меня есть идея, - подумав минуту или две, сказал Хэнкинсон. - Почему бы вам не вернуться обратно в мир духов и не преследовать Бенглтопов там? Они ведь тоже призраки, разве нет?

- Да, - грустно ответил призрак. - Но в мире духов все гораздо хуже, чем здесь. Призрак кухарки не может преследовать призрак барона, точно так же как посудомойка не может стать маркизой здесь. Я пробовала, когда барон умер и переселился в мир иной, но там у него свои лакеи, которые сказали мне, что он водит дружбу с Вильгельмом Завоевателем и Соломоном. Я знала, что это не так, но что я могла сделать?

- Блефовать, - ответил Тервиллигер. - Полагаю, если бы вы представились призраком герцогини, то смогли бы отомстить Бенглтопу?

- Да, и барону Педдлингтону тоже. Это ведь он был тем самым личным секретарем, который оскорбил меня и выгнал вон.

- Хм! - задумчиво произнес Тервиллигер. - Если бы вы... согласились бы вы больше не появляться здесь и выдать мне расписку о погашении долга по жалованью, включая проценты, если бы я сделал вас призраком герцогини? Месть сладка, как вы знаете, и есть некоторые способы мести, в тысячу раз более сладкие, чем истребование денег.

- Согласна ли я? - воскликнул призрак, вставая и глядя на часы. - Согласна ли я? - повторил он. - Конечно. Если бы я смогла оказаться в мире духов призраком герцогини, я готова простить Бенглтопам их долг.

- Прекрасно! Рад видеть, что вы - благородный призрак. Если бы у вас имелись вены, полагаю, в них текла бы благородная кровь.

- Спасибо, - сухо поблагодарил призрак. - Но как вы собираетесь это сделать?

- Предоставьте это мне, - ответил Тервиллигер. - Договоримся о перемирии на пару недель, по истечении которых вы вернетесь, и мы обговорим остальное. Блюдите собственный интерес, и не говорите никому ни слова. Трезвость - прежде всего.

- Я не каннибал, - возразил призрак.

- А кто утверждает обратное? - осведомился Тервиллигер.

- Ты сам на это намекнул, - с улыбкой ответил призрак. - Ты сказал, что я должна быть трезвой, а разве может быть иначе, если только я не проглочу spirits? (Здесь игра слов: spirit - дух и спирт).

Тервиллигер рассмеялся. Он подумал, что это была хорошая шутка, - особенно для призрака кухарки, - после чего, договорившись о часе встречи через две недели, они пожали друг другу руки и расстались.

- Что там такое, Хэнкинсон? - спросила миссис Тервиллигер, когда ее муж вернулся. - Грабители?

- Нет, - ответил тот. - Всего лишь призрак, - бедной старой женщины.

- Призрак! - воскликнула миссис Тервиллингер, испуганно вздрогнув. - В этом доме?

- Да, моя дорогая, явился сюда по ошибке, только и всего. Он направлялся в другое место, сбился с пути и случайно оказался у нас. А когда узнал о своей ошибке, то извинился и ушел.

- И больше не придет? - с облегчением спросила миссис Тервиллигер.

Но владелец Компании трехдолларовой обуви Тервиллигера (Лимитед), Солетон, штат Массачусетс, ничего не ответил. Он крепко спал.

III

В течение следующих двух недель Тервиллигер выглядел страшно озабоченным, и это очень беспокоило его жену и дочерей. Они боялись, что что-то случилось, или вот-вот должно было случиться с обувной компанией; это лишило их сна, особенно старшую мисс Тервиллигер, четыре раза танцевавшую на недавнем балу с малообеспеченным молодым графом, которого подозревала в определенных намерениях. Ариадна серьезно опасалась, потому что знала, - если граф ее любит, им было бы трудно жить на его доходы в случае женитьбы, - а его доход был таков, что его, в буквальном смысле, хватило бы разве на постоянную починку крыши над головой.

Но проблемы, занимавшие Хэнкинсона Джадсона Тервиллигера, бодрствовал он или спал, вовсе не относились к обувному бизнесу. Он пытался найти решение куда более сложной задачи, а именно, как облагородить призрачную кухарку Бенглтопа, чтобы она, на общественной лестнице в мире духов, - или мире теней, как он его иногда называл, - встала выше своих обидчиков. Живую кухарку удалось удержать, частично угрозами, а частично - обещанием повышения жалования; угрозы, в основном, заключались в возможности оставить ее в Англии, в тысячах миль от ее родного дома в Массачусетсе, без средств и работы, а бедная женщина не имела достаточно денег для возвращения в Америку; поэтому идея остаться в Англии была для нее совершенно невыносима. По прошествии семи дней Тервиллигер, по всей видимости, был все так же далек от решения своей проблемы, как и в момент заключения соглашения; и на грандиозном празднике, устроенном им себе и своей жене в честь этого срока, графу Магли, интересовавшемуся Ариадной, он показался неуместно грубым; однако, при этом, он кое-что упускал из виду. В самом деле, производителю обуви очень трудно развлекать графов, герцогов и каких-нибудь лордов даже и при обычных обстоятельствах; но когда, помимо исполнения обязанностей хозяина, производитель обуви должен изобрести рецепт превращения покойного простолюдина в аристократа, от него вряд ли можно ожидать вежливого приема. Манеры Тервиллигера полностью соответствовали сложившимся обстоятельствам, более или менее, пока в дверях не объявили, торжественным тоном, "графа Магли".

"Граф" Магли показалось Тервиллигеру сезамом, открывающим дверь к успеху. Одновременно с появлением графа в голове арендатора Бенглтопа промелькнуло решение его проблемы, и его оскорбительное поведение, его озабоченность, исчезли в одно мгновение. Действительно, он принял графа с таким изяществом и восторгом, что леди Мод Сниклс, стоявшая в другом конце зала, прошептала на ухо благородной мисс Поттлтон, что удача улыбается кредиторам Магли; на что благородная мисс Поттлтон, чья улыбка осталась без ответа, зло скривила верхнюю губу и ответила, что это, должно быть, так, но она не завидует этой Ариадне, напыщенной ошибке природы.

- Как дела, граф? - спросил Тервиллигер. - Рад видеть вас во здравии. Как ваша мама?

- Благодарю вас, графиня здорова, мистер Тервиллигер, - ответил граф.

- Она не удостоит нас своим посещением?

- Затрудняюсь вам сказать, - ответил Магли. - Я спросил, поедет ли она, но она в ответ попросила нюхательной соли. Она немного подвержена обморокам, и малейшая неприятность ее расстраивает.

После чего граф повернулся на каблуках и отправился разыскивать Ариадну, в то время как Тервиллигер, извинившись перед гостями, покинул собрание и отправился в свой личный кабинет, в греческой часовне. Прибыв туда, он сел за стол, написал следующую записку, вложил в конверт и надписал на нем имя графа Магли:

"Если граф Магли соизволит прийти в личный кабинет мистера Х. Джадсона Тервиллигера сразу по получении этой записки, он не только сильно обяжет этим мистера Х. Джадсона Тервиллигера, но также может узнать кое-что к своей пользе и выгоде".

Закончив, мистер Тервиллигер позвал слугу, велел принести ликеры, виски, херес, портвейн и лимонный сок на двоих, после чего отправил свое письмо графу.

Поскольку граф был большим приверженцем этикета, ему не совсем понравилось то, что лицо его положения ожидает мистер Тервиллигер, не обладающий титулом, и поначалу был склонен проигнорировать просьбу хозяина, но некоторые обстоятельства вынудили его изменить решение. Он так редко слышал что-либо о "своей пользе", что, ради новизны, подумал сделать так, как его просят; однако перед ним снова возник вопрос о достоинстве, и он, сунув записку в карман, попытался забыть о ней. Спустя пять минут он обнаружил, что не может это сделать, достал записку из кармана, чтобы прочитать ее вторично, однако, по ошибке, вынул другую, а именно - напоминание от лондонской адвокатской конторы, что он задолжал некоторым своим поставщикам несколько тысяч фунтов за одежду, украшавшую его в течение последних двух лет, и предупреждение, что, если по истечении трех месяцев, долг не будет оплачен полностью, его ждет судебное разбирательство. Это напоминание и заставило его изменить решение. Граф Магли любезно согласился дать мистеру Х. Джадсону Тервиллигеру аудиенцию в его кабинете в греческой часовне.

- Присаживайтесь, граф, и попробуйте этот мятный ликер, - предложил Тервиллигер, когда, четыре минуты спустя, граф вошел в его кабинет.

- Благодарю вас, - ответил тот. - Прекрасный букет, - добавил он, после того как зеленоватая жидкость перетекла из бокала внутрь него.

- Замечательный, - подтвердил Тервиллигер. - Немного незрелый, но очень приятный. Сам я предпочитаю мараскино. Попробуйте мараскино, граф. Это - выше всех похвал; тридцать шесть долларов за бутылку.

- Вы хотели видеть меня по поводу какого-то предмета, представляющего интерес для нас обоих, мистер Тервиллигер, - сказал граф, отказавшись от предложенного мараскино.

- Да, - ответил Тервиллигер. - Возможно, это будет интереснее вам, чем мне. Дело в том, граф, что я в вас заинтересован, и навел о вас справки в коммерческом агентстве, а Х. Дж. Тервиллигер никогда этого не делает, если только он в ком-то очень сильно не заинтересован.

- Я... Я надеюсь, у вас не возникло предубеждения по отношению ко мне, - с беспокойством сказал граф, - поскольку... из-за того, что говорят обо мне торговцы.

- Нисколько, - ответил Тервиллигер, - нисколько. На самом деле, то, что я обнаружил, расположило меня в вашу пользу. Вы - тот человек, которого я искал. Мне нужен человек благородного происхождения, но при этом небогатый, и от Барка и Бредстрита я узнал, что вы мне полностью подходите. Вы ведь должны почти всем: начиная от портных и заканчивая сборщиком пожертвований в вашей церкви, не так ли?

- К несчастью, мои финансовые дела отвратительны, - ответил граф, - но честь моей фамилии осталась незапятнанной.

- Я верю вам, граф. И восхищаюсь вами. Другие, с вашими долгами, пустились бы во все тяжкие, но я восхищен вашей экономией, какую вы ввели по отношению к себе. Вы должны, кажется, около двадцати семи тысяч фунтов.

- Точная сумма есть у моего секретаря, - скучающим тоном отозвался граф.

- Хорошо, пусть, для ровного счета, будет тридцать тысяч. Надеетесь ли вы когда-нибудь выплатить эту сумму?

- Нет... если... ну, если мне только не посчастливится найти богатую жену.

- Именно так я и подумал, - сказал Тервиллигер. - Брак - ваш единственный актив, и он может стать предметом сделки. Я пригласил вас, чтобы сделать вам предложение. Если вы женитесь в соответствии с моим пожеланием, я обеспечу вам доход в пять тысяч фунтов годовых в течение следующих пяти лет.

- Я вас не понимаю, - разочарованно протянул граф. Было совершенно очевидно, что пять тысяч фунтов в год для него - слишком мало.

- А мне кажется, мое предложение совершенно ясно, - сказал Тервиллигер и повторил его.

- Мне очень нравится молодая леди, - сказал граф, - но предлагаемая сумма кажется мне недостаточной.

Тервиллигер широко раскрыл глаза от изумления.

- Вам нравится молодая леди? - спросил он. - У вас, наверное, нет вкуса.

- Вы меня несколько удивляете, - заметил граф. - Она, безусловно, достойна восхищения любого мужчины, она утонченна, образована, красива, и...

- Хм! - пробормотал Тервиллигер. - Могу я спросить, мой дорогой граф, кого вы имеете в виду?

- Конечно, Ариадну. Я подумал, ваше поведение несколько необычно, но мы не претендуем здесь на то, чтобы понимать американцев. Ваше предложение заключается в том, чтобы я женился на Ариадне?

Я не решаюсь привести здесь то, что сказал Тервиллигер в ответ на это заявление. Это было скорее ярко, чем вежливо, и граф с той минуты принял для себя новую степень ненормативной лексики, приняв на вооружение "ругаться, как американец", поскольку старые формы имели отношение к пиратам и солдатам. Поток ругательств длился около пяти минут, после чего Тервиллигер, наконец, сказал:

- У меня и в мыслях не было ничего подобного. Я хочу, чтобы вы женились на холодном, туманном, затхлом призраке, только и всего, и я объясню вам, почему.

И он рассказал графу Магли все, что знал об истории Бенглтоп-холла, закончив заключенным с призраком уговором.

- Аренда поместья, - сказал он в заключение, - составляет пять тысяч годовых. Реклама, от моего пребывания здесь и времяпрепровождения с вами, приносит двадцать пять тысяч в год, и я могу заплатить из этой суммы, наличными, двадцать процентов, и ни от чего не отказываться. У вас есть шанс получить доход без обременения и рассчитаться с вашими кредиторами. Женитесь на призраке, чтобы она могла вернуться в свой мир теней графиней и рассчитаться с Бенглтопами. Она будет разочарована, когда я скажу ей, что граф - это лучшее, что я смог найти, поскольку обещанного герцога не оказалось в пределах досягаемости. Если она скажет, что графов можно купить на рынке десяток за фунт, я не смогу этого отрицать, но, в конце концов, мой дорогой, хорошая кухарка является большим благословением в этом мире, чем любой граф, когда-либо живший в нем.

- Ваше предложение смехотворно, мистер Тервиллигер, - ответил граф. - Я должен жениться на призраке из темной пещеры? Не говоря уже о том, чтобы Магли взял в жены простую кухарку? Я не могу принять ваше предложение.

- Если вы внимательно его рассмотрите, то увидите, что у вас нет выбора, - сказал Тервиллигер.

- Я в этом совсем не уверен, - высокомерно ответил граф, потягивая лимонный сок. - Мне кажется, мисс Ариадна также не совсем безразлична ко мне.

- Вам следует понять, 18-го июля 18... года, равно как и в любой другой день, что моя дочь Ариадна никогда не станет графиней Магли, - раздраженно заметил Тервиллигер.

- То есть, ее отец отрицает коммерческую ценность такого союза для своей дочери? - возразил граф, взмахнув рукой перед лицом Тервиллигера. - То есть, для владельца Компании трехдолларовой обуви Тервиллигера (Лимитед), Солетон, Массачусетс, реклама, связанная с браком между его дочерью и семейством Магли, с подарками от ее величества королевы и герцога Йоркского, с поздравительными телеграммами от коронованных особ Европы - ничего не значит?

Тервиллигер побледнел.

Картина, нарисованная графом, была ужасно заманчивой.

Он заколебался.

Он проиграл.

- Магли, - хрипло прошептал он. - Магли, я был несправедлив к тебе. Я думал, что ты всего лишь охотник за приданым. Но я вижу, что ты любишь ее. Она твоя, мальчик мой; передай мне бренди.

- Разумеется, мистер Тервиллигер, - добродушно отозвался граф. - В таком случае, если вы не возражаете, вы можете передать его мне обратно, я охотно к вам присоединюсь.

Двое мужчин молча выпили за здоровье друг друга, после чего продолжали молчать в течение пяти минут, думая каждый о своем.

- Идемте, - наконец, сказал Тервиллигер. - Вернемся в гостиную, или нас убьют. Кстати, вы можете сделать предложение Ариадне сегодня вечером. Это поможет осенней торговле.

- Я так и сделаю, - ответил граф, когда они выходили из кабинета. - Кстати, - прошептал он, поймав Тервиллигера за рукав и на мгновение возвращая его в кабинет, - могу ли я одолжить пять фунтов у своего будущего тестя?

Через несколько минут Тервиллигер и граф вернулись в гостиную; первый выглядел изможденным и измученным, но его глаза лихорадочно горели, а манера поведения выдавала чрезвычайное волнение; второй любезно улыбался, даже более, чем требовал его титул, и звенел в кармане множеством золотых монет, что вызвало восхищение у его старого друга, лорда Даффертона, стоявшего в дальнем конце зала, поскольку он хорошо знал - когда граф прибыл в Бенглтоп час назад, его карманы были пусты так же, как его голова.

Время, отведенное Тервиллигеру, почти закончилось. До встречи с призраком кухарки Бенглтопа оставалось всего сорок восемь часов, и он едва не сходил с ума. Решение проблемы оказалось невозможным, поскольку граф так легко разрушил его план. Но он был рад тому, что это произошло, поскольку в противном случае он лишился бы удовольствия заключить союз между своей семьей и одним из старейших и благороднейших домов Англии, не говоря уже о коммерческой стороне дела, говорившей сама за себя; поэтому Ариадна в тот же вечер ответила графу "да", а вскоре была объявлена помолвка. Но граф поставил условием, что должен сам поставить в известность свою мать, графиню, - чего он боялся, и для чего попросил восемь или десять недель.

- Что случилось, Джадсон? - наконец, спросила миссис Тервиллигер, видя как страдает ее муж.

- Ничего, дорогая, ничего.

- Послушай, Джадсон, я все-таки твоя жена, и хочу знать, что случилось. Возможно, я смогу тебе чем-нибудь помочь.

Мистер Тервиллигер не стал заставлять себя упрашивать, и рассказал всю историю миссис Тервиллигер, во всех подробностях, останавливаясь только тогда, когда она, под влиянием сильных эмоций падала в обморок. По счастью, это случилось всего двенадцать раз. Когда он закончил, она с укоризной посмотрела на него и сказала, что если бы он сказал ей всю правду в ночь посещения призрака, а не обманывал ее, он, возможно, сразу избавился бы от своих проблем.

- Ибо тебе бы следовало знать, Джадсон, - сказала она, - что я изучала искусство приобретения титулов. Поскольку прочитала роман о девушке, которая была дочерью трактирщика, а умерла герцогиней Элизабет Харли Хикс, из Салема, и поняла, как человек низкого происхождения может подняться наверх, потому что это было самым большим моим желанием - чтобы мои девочки стали титулованными, а иногда Джадсон, я надеялась, что ты тоже сможешь стать герцогом.

- О Господи! - воскликнул Тервиллигер. - Это было бы ужасно. Хэнкинсон, герцог Тервиллигер! Послушай, Молли, я сгорел бы со стыда, если бы на торговом знаке, стоящем на моей обуви, появилась такая надпись.

- А разве в мире нет ничего, кроме обуви, Джадсон? - серьезно спросила его жена.

- Ты же знаешь, что обувь - это основа, на которой стоит общество, - усмехнулся Тервиллигер в ответ.

- Ты никогда не бываешь серьезным, - ответила миссис Тервиллигер, - но сейчас не время для шуток. Ты связался со сверхъестественным. Так вот, я обнаружила, - продолжала она, - что есть три метода, какими приобретаются титулы: по рождению, в результате брака, и покупка.

- Ты забыла про четвертый - достижение, - добавил Тервиллигер.

- Не в наше время, Джадсон. Это было раньше, но не в наши дни. Твой призрак не может родиться, мы не можем заставить какого-нибудь из ныне живущих герцогов жениться на ней, мертвых герцогов найти еще труднее, так что не остается ничего другого, как купить ей титул.

- Но где?

- В Италии. Ты можешь купить их там дюжину. Каждый мельник в Америке мечтает о том, чтобы отправиться в Италию и купить себе титул. Почему ты не можешь сделать то же самое?

- Я? Отправиться в Америку и стать мельником? - воскликнул Хэнкинсон.

- Нет, нет; купить герцогство.

- Но я не хочу становиться герцогом; мне нужно сделать из призрака герцогиню.

- Какая разница. Купи титул, пусть она найдет какого-нибудь призрака, выйдет за него замуж, после этого ты даешь ему титул, она тоже получает его, и все!

- Хорошая идея! - воскликнул Тервиллигер. - Но не думаешь ли ты, Молли, что было бы лучше заставить ее привести его сюда, вручить ему титул, а потом пусть женится на ней прямо здесь?

- Нет, нет. Если ты сначала дашь ему титул, он, скорее всего, попытается расторгнуть сделку. Он скажет, что, будучи герцогом, не может жениться на кухарке.

- Ты у меня умница, Молли, - сказал Тервиллигер.

- И хорошо знаю мужчин! - добавила миссис Тервиллигер.

Так и было сделано. Хэнкинсон Джадсон Тервиллигер обратился по телеграфу к властям в Риме, с целью приобретения титула и какого-нибудь герцогства, свободного от обременений, безотзывным и надлежащим образом засвидетельствованного надлежащими уполномоченными лицами итальянского правительства, и при свидании с призраком кухарки из Бенглтопа смог показать ей телеграмму, полученную из Вечного города, в которой говорилось, что документы будут отправлены заявителю по получении чека на сто лир.

- А это много? - спросил призрак.

- Сто лир? - протянул Тервиллигер, повторив сумму, чтобы иметь время подумать. Он был удивлен дешевизной герцогства и очень боялся, что если призрак узнает его реальную стоимость, то откажется его принять. - Сто лир?.. Это приблизительно 750,000 долларов - 150,000 фунтов. Они очень ценят свои титулы, - добавил он, слегка покраснев.

- Очень дорого, - согласился призрак. - Но я не могу стать герцогом, как ты понимаешь. Что ты скажешь по этому поводу?

Хэнкинсон объяснил призраку схему, предложенную его женой.

- Это меня вполне устраивает, - сказала она. - Я почти двести лет люблю дворецкого Бенглтопов, но он очень застенчив. Надеюсь, титул ему поможет. Но скажи, мне, мистер Тервиллигер, итальянские герцоги в чем-нибудь уступают английским?

- Ничуть, - заверил ее Тервиллигер. - Герцог - он везде герцог. Разве вы не знаете этой строки Бёрнса: "Герцог есть герцог, и этим все сказано"?

- Никогда о нем не слышала, - ответил призрак.

- Ну, вы еще увидитесь с ним, когда вернетесь к себе. Он был умным человеком, и вы будете счастливы познакомиться с ним, - сказал Тервиллигер.

Таким образом Бенглтоп-холл и избавился от своего сверхъестественного гостя. Документ о присвоении герцогского титула, дающий право его владельцу именовать себя "герцогом Кавалькади", был получен в свое время, и передан призраку кухарки, которая исчезла навсегда из так долго посещавшегося ею дома. Бенглтоп-холл теперь является домом для счастливой семьи, из которого не уходит больше ни один повар, за исключением обычных причин, несмотря на все то, что происходило здесь прежде.

Ариадна стала графиней Магли, а миссис Тервиллигер вполне довольна своим Джадсоном, которого иногда называет герцогом Кавалькади, утверждая, что он является представителем этой древней и благородной фамилии. Что касается Джадсона, он всегда улыбается, когда жена называет его герцогом, но отрицает этот титул, поскольку предпочитает находиться в хороших отношениях со своим арендодателем, восхищающимся способностью своего арендатора сохранять в доме повара, а потому считающего его чем-то сверхъестественным и заслуживающим благодарности своего семейства.

- А кроме того, - говорил мистер Тервиллигер миссис Тервиллигер, - мне не хочется быть герцогом еще и потому, что я уверен - если и есть где-то непримиримая вражда, то она, безусловно, существует между благородными семействами баронов Бенглтопов и герцогами Кавалькади.

ПЯТНЫШКО НА ОБЪЕКТИВЕ

- Если говорить об изобретениях, - сказал окулист, ловко положив в лузу два шара особым ударом, не тронув так называемый пятнадцатилетний и белый шары, и выставив их на свою линейку, - если говорить об изобретениях, в августе прошлого года со мной произошел любопытный случай. Этот опыт интересен не только с изобретательской точки зрения, но и с моральной, что станет более или менее очевидным, когда я расскажу вам эту историю.

Как вам известно, я взял в аренду прошлым летом домик в Йонкерсе. Он был расположен на холме к северу от города, неподалеку от Грейстоуна, с видом на прекрасный Гудзон, меняющиеся красоты которого так ценят немногие из тех, кто живет по его берегам. Это было удобное место, с несколькими деревьями и приличного размера садом, - достаточно большим, чтобы вырастить немного томатов для воскресного вечернего салата, - а его лужайка служила лекарством для натруженных глаз, поскольку его мягкая, блестящая поверхность являла собой самый восхитительный объект, - наслаждение для усталого взора. Думаю, именно эта лужайка и привлекла мое внимание, когда я проезжал мимо этого места с одним из свои пациентов. Это было сразу после ливня, и солнце, пробивавшееся сквозь облака, освещая мокрую зеленую траву, обращало ее в золото, что в моих глазах казалось самым красивым, согревающим душу, зрелищем, виденным мною за долгое время. "Какое лето мне предстоит!" - сказал я себе, поскольку до его начала оставалось совсем немного, и первого мая подписал все необходимые бумаги, делавшие меня арендатором со всеми вытекающими правами и обязанностями на последующие шесть месяцев.

В одном углу участка, как я уже говорил, росло с десяток яблонь, с раскидистыми ветвями, образовывшими как бы крышу над зачарованной беседкой, где я провел множество свободных часов, лениво покачиваясь в гамаке, обвеваемый прохладным бризом с Гудзона, о котором многие люди отзываются скептически, но он, тем не менее, существует, доставляя наслаждение слуху и обонянию, мелодией листьев и запахами многочисленных садов, какими он пропитывается, прежде чем добраться до меня.

- Подберите рифмы, и вы получите замечательное стихотворение, - сказал лейтенант, проделав собственную комбинацию с шарами на столе.

- Я сделаю это, - пообещал доктор, - и напечатаю в Приложении J третьей редакции моего труда "Астигматизм, и как его получить". Однако вернемся к моей истории, - продолжал он. - Однажды я лежал в своем гамаке, пытаясь посчитать бабочек, порхавших в поле моего зрения, когда мне показалось, будто кто-то окликнул меня по имени. В мгновение ока бабочки были забыты, я насторожился; но - случилось ли что-то с моими глазами или нет, пристальный осмотр окрестностей ни к чему не привел, рядом со мной не было ни одной живой души. Конечно, поначалу я был немного озадачен, но затем приписал случившееся либо воображению, либо шалости ветра. Я снова вернулся в гамак, и чуть было не заснул под колыбельную, исполнявшуюся пчелой под аккомпанемент шелестящих листьев, когда снова отчетливо услышал свое имя.

На этот раз об ошибке не могло идти и речи, поскольку, когда я вскочил на ноги и огляделся, то увидел приближающегося ко мне человека, неприятно напоминающего труп, возрастом, насколько я мог судить, по меньшей мере, в восемьдесят лет. Его борода была такой длинной и густой, что, для того, чтобы ветер не причинял ей неудобства, он сунул ее конец в карман жилета; его глаза, черные как угли, пронзали насквозь, а острота его взгляда не могла сравниться ни с чем, кроме как, возможно, с его носом, длинным и тонким, напоминающим луковицу с выступающими из нее стрелками; его тело было облачено в странный мрачный наряд, при виде которого я содрогнулся, представив его себе посетителем из потустороннего мира, однако, когда он заговорил, его голос звучал так мягко, что все мои страхи мгновенно улетучились.

- Вы - доктор Кэри? - как-то даже робко спросил он.

- Да, - ответил я, - это я. Чем могу помочь?

- Вы тот самый известный окулист? - добавил он, словно бы не услышав мой вопрос.

- Да, я окулист, - ответил я, поскольку моя известная всем скромность мешала мне полностью согласиться с его утверждением.

Он приятно улыбнулся, услышав эти слова, а затем вытащил из кармана фрака маленькую оловянную коробку, которая, - как я предположил, пока он не открыл ее, - должно быть, содержала чашку, обычную раскладную оловянную чашку для питья.

- Доктор Кэри, - сказал он, садясь в гамак, - который я освободил, - поигрывая этой самой коробкой, причем выглядело это так странно, что я вздрогнул, - я ищу вас вот уже шестьдесят три человеческих года.

- Прошу прощения, - ответил я, небрежно, как только мог, с учетом того, что меня начало охватывать раздражение, - прошу прощения, но ваши слова, должно быть, указывают на то, что я родился знаменитостью, в чем склонен сомневаться. Поскольку мне еще не исполнилось и пятидесяти, я не совсем понимаю, как получилось, что вы разыскиваете меня шестьдесят три года.

- Тем не менее, слова мои - истинная правда, - сказал он. - Я искал вас шестьдесят три года, но не из-за вас.

Это заставило меня рассмеяться, хотя и добавило нервозности, начавшей возвращаться. Мужчина с жестяной коробкой в руке сказал мне, что искал меня на тринадцать лет дольше, чем я живу, и добавил, что делал это не из-за меня, - это было в некотором смысле забавным; и все же, у меня возникло желание убедиться, что в оловянной коробке все-таки чашка для питья, а не динамит.

- Вы, кажется, говорите по-английски, - сказал я в ответ, - и всегда думал, что хорошо понимаю этот язык, но, прощу прощения, если сейчас я скажу, что совершенно не понял сказанного вами.

- Ну почему великие люди так часто оказываются тупыми? - сказал он, пнув землю носком ботинка, отчего гамак стал раскачиваться. - Когда я говорю, что искал вас все эти годы, но не из-за вас, я имею в виду, что вы представляете интерес не как человек, не как доктор Кэри, а как обладатель очень редкого глаза.

- Продолжайте, - неуверенно сказал я, потирая лоб и думая, что, возможно, виной происходящему какая-то путаница в моих мозгах. - И какое же качество делает мой глаз таким редким?

- Во всем мире, насколько мне известно, существует только одна такая пара глаз, - ответил незнакомец. - Я обошел в их поисках целый свет, и экспериментировал со всеми разновидностями глаз.

- И я - единственный обладатель этой пары? - спросил я, несколько заинтригованный.

- Не вы, - ответил он. - Мы вместе владеем этой парой.

- Вы и я? - воскликнул я.

- Да, - ответил он. - Ваш левый глаз и мой правый имеют честь составлять уникальную пару.

- Это очень странно, - легкомысленно, со смехом, сказал я. - Что вы имеете в виду, говоря об уникальной паре?

Старый джентльмен сделал нетерпеливый жест и заметил, что если я и дальше собираюсь относиться к его словам несерьезно, он оставит меня. Конечно, теперь, когда моему любопытству не было предела, об этом не могло быть и речи, а потому я немедленно извинился.

- Забудем об этом, - сказал он. - Но, мой дорогой доктор, вы даже не можете представить себе мои ощущения, когда вчера я нашел ваш глаз.

- Вот как! Значит, если я вас правильно понял, вы нашли его вчера? - уточнил я.

- Да, - ответил он. - На Сорок третьей улице.

- Я вчера был на Сорок третьей улице, - подтвердил я, - но как-то не заметил, что потерял глаз.

- Никто и не утверждает, что вы потеряли его, - отозвался мой визитер. - Я только сказал, что нашел его. Я имею в виду, что нашел его, как Колумб нашел Америку. Америка не обязательно должна была потеряться, до того как ее нашли. К счастью, когда вы покидали клуб, по улице шел я. Проходя мимо вас, я, взглянув на ваше лицо, увидел глаз, и сердце мое остановилось. Наконец-то я нашел то, что искал столько лет, и я так обрадовался, что, казалось, потерял дар речи, способность двигаться и связно мыслить, и только после того, как вы скрылись из виду, я снова обрел возможность рассуждать здраво. Я поспешил в дом, из которого вы только что вышли, описал вас мужчине, стоявшему у двери, узнал ваше имя и адрес, и... И вот я здесь.

- Не понимаю, к чему все это? - спросил я. - Что вы намерены делать с моим глазом? Хотите взять его взаймы, купить или украсть?

- Доктор Кэри, - с грустью произнес мой гость, - мне осталось немного. У меня есть все основания полагать, что следующее лето не застанет меня в живых, но я не хочу умирать, не поведав миру о чудесном открытии, которое сделал, - подробные сведения о необыкновенном изобретении; я не только придумал его, но и фактически воплотил в жизнь. Я, не известный никому человек, - слишком старый, чтобы быть в состоянии опровергнуть тех, кто будет склонен подвергнуть сомнению ценность моего изобретения, - мог бы объявлять миру о нем хоть тысячу раз в день, но никто мне не поверил бы. Меня обвинили бы во лжи, и я ничем никого не смог бы убедить в обратном. С открытием вашего глаза все изменилось. Я приобрел в вас союзника, и это ценно по той причине, что ваши заявления, какими бы они ни были, всегда будут иметь право на существование и выслушаны с почтительным вниманием. Мое изобретение вот в этой коробке. Я позволю вам испытать его чудесную сил на себе, надеясь, что, когда это случится, вы расскажите миру о нем и его изобретателе.

- После чего, - продолжил доктор, - старик протянул мне оловянную коробку, которую я открыл с величайшей осторожностью, опасаясь возможных неприятностей. Однако взрыва не последовало. Крышка подалась достаточно легко, а внутри имелся любопытный телескоп, а не чашка для питья, как я предполагал.

- Это ведь телескоп, не так ли? - спросил я.

- Да. А как вы полагали, что там должно быть? - спросил он.

- Даже не предполагал, - несколько покривил душой я. - Но вряд ли им можно будет пользоваться, - добавил я, вытащив его из коробки и раздвинув. Я обнаружил, что каждая секция немного изогнута, так что прибор в собранном виде представлял собой дугу, едва заметную, но, как мне показалось, мешавшую его использованию.

- Это как раз то, что мне хочется, чтобы вы проверили, - сказал мой посетитель, вставая из гамака и нервно расхаживая по лужайке. - На мой взгляд, этот телескоп - чудо, он - результат моих экспериментов, он оправдал мои ожидания, и если ваш глаз то, чем кажется, вы в этом убедитесь. В вашем доме имеется башня. Давайте поднимемся на крышу и проверим его. А потом вы скажете, прав я, или нет.

Серьезность, с какой говорил старый джентльмен, меня заинтриговала, и я повел его через сад к дому; мы поднялись по лестнице на крышу башни, и здесь, напротив Палисейдс, напоминавших крепостную стену, я приложил телескоп к глазу.

- Я абсолютно ничего не вижу, - сказал я через некоторое время.

- Увы!.. - произнес старый джентльмен, а затем нервно рассмеялся. - Вы используете не тот глаз. Попробуйте другой. Только ваш левый глаз способен оценить прибор по достоинству.

Я сделал так, как он сказал, и случилось необычное. Моему взору предстало странное зрелище. Сначала я не видел ничего, кроме Палисейдс напротив, но через мгновение мой горизонт, казалось, расширился, и прежде, чем я мог понять и осмыслить, мой взгляд устремился вдаль, через поля, холмы и долины, к большим городам и широкому, мягко колышущемуся участку, в котором я узнал прерии на Западе. Через минуту я начал осознавать свойства этого чудесного прибора, потому что видел замечательные красоты Йосемити, а затем, со скоростью молнии, взгляд мой пронесся над Сьеррой-Невадой, над Сан-Франциско и вскоре достиг Тихого океана.

Еще через пару минут я увидел странные китайские пагоды, продолжил движение дальше на север, в сторону мрачной Сибири, а потом, на юге, разглядел Индию, ее джунгли и пустыни. Я видел корабль, пересекающий Индийский океан. Ужаснувшись, снова повернул прибор на север, и передо мной возникли минареты Стамбула; затем купол Святого Петра в Риме; затем Париж, Лондон и Атлантический океан. Я взглянул на запад и увидел маленькое черное пятнышко, похожее на пылинку, на внешней стороне объектива. Движением руки я попытался стереть его, но оно не исчезало, и, услышав смех, я отнял телескоп от глаза.

- Это самая необычная вещь, какую я когда-либо видел, - сказал я.

- Согласен, - подтвердил старик.

- Сквозь нее можно видеть весь мир, - воскликнул я с энтузиазмом.

- Можно, - спокойно отозвался изобретатель.

- Чепуха! - сказал я. - Этого просто не может быть.

- Но оно есть, - сказал он. - Вы заметили пятнышко на стекле? Уверен, что да, потому что вы пытались его удалить.

- Заметил, - ответил я. - Ну и что? Что это значит?

- Это доказывает мою правоту, - ответил он. - Через этот прибор вы видели весь мир. Черное пятнышко на объективе, которое, по вашему мнению, было пылинкой, - это ваш собственный затылок.

- Чепуха! - снова повторил я. - Как мог я видеть собственный затылок? И почему он такой маленький?

- Это не чепуха, - возразил он, - просто вы должны учитывать перспективу. Когда вы увидели ваш затылок, расстояние до него от кончика вашего носа составляло немногим менее двадцати четырех тысяч миль.

- Вы хотите сказать... - начал лейтенант, когда доктор сделал паузу.

- Не важно, что я хотел сказать, - ответил доктор. - Подумайте над тем, что я сказал.

- Но этот человек и телескоп, что с ними стало? - спросил лейтенант.

- Сейчас я вам это расскажу. Старик, сделавший этот чудесный прибор, который был приспособлен только для двух глаз, чувствуя, что вот-вот умрет, пришел ко мне, желая продать его на двух условиях. Первое - двадцать пять долларов. Второе, я должен был найти третьего человека, моложе себя, с глазом, похожим на те, которые были у нас, и передать прибор ему, как только почувствую приближение смерти, на тех же самых двух условиях. Я также должен был познакомить мир с историей прибора и его изобретателем как можно более широко.

- И вы, конечно, согласились?

- Разумеется, - ответил доктор, - но, не имея денег, спустился в дом, чтобы взять их у своей жены, а по возвращении не нашел ни телескопа, ни старика, ни даже крыши.

- То есть как? - воскликнул лейтенант. - Вы сошли с ума?

- Нет, - улыбнулся доктор. - Вовсе нет. Как только я добрался до крыши, то открыл глаза и обнаружил себя лежащим в гамаке под деревьями.

- В чем же здесь мораль? - спросил лейтенант. - Вы обещали мораль, иначе я зря вас слушал.

- Всегда носите с собой деньги, - ответил доктор, забил последний шар и поднял кий. - В таком случае вы избежите возможности срыва выгодной сделки из-за отсутствия двадцати пяти долларов.

- Это хорошая мысль, - сказал лейтенант. - И с той поры вы именно так и поступаете?

- Да, - ответил доктор, похлопав себя по карману. - Всегда!

- В таком случае, - серьезно сказал лейтенант, - не могли бы вы мне одолжить, поскольку у меня совершенно нет денег.

ПОЛНОЧНЫЙ ГОСТЬ

Я не собираюсь утверждать, что все, рассказанное мною, будет абсолютно верно даже в мельчайших подробностях. Не следует понимать меня так, что кое в чем я могу соврать, просто, полагаю, мне следует сделать такое предупреждение, которое, скорее всего, будет воспринято некоторыми скептиками с недоверчивыми ухмылками. Я удовольствуюсь простым изложением событий того вечера, память о котором прочно врезалась в мой разум, но, если бы у меня была такая возможность, я без всякого сожаления забыл бы о них.

Это случилось ночью, накануне того дня, когда я заболел брюшным тифом, и это единственное воспоминание, оставшееся у меня о том периоде. Вкратце, история такова.

Несмотря на чрезвычайную утомленность своими профессиональными делами, - это случилось в начале марте, я готовил рассказы для рождественских выпусков печатных изданий, с которыми сотрудничаю, - я принял почетную обязанность члена комитета по организации развлечений в одном небольшом клубе, членом которого являюсь. Я согласился, полагая, что обязанности, связанные с исполнением этой должности, будут необременительными, совершенно не подозревая о том, что доверие мне со стороны моих коллег окажется настолько высоким, что в конечном итоге они отстранились от дел, взвалив все на мои плечи. Они сделали это; и когда, в марте, я взглянул на календарь, то в буквальном смысле оцепенел, поскольку совершенно не знал, какие развлечения обеспечить клубному собранию, долженствовавшему состояться вечером 15-го числа того же месяца. Мне уже доводилось устраивать некоторое количество вечеринок, в том числе, в частности, "Ночь мучеников", когда живые авторы читали друг другу свои произведения, в то время как не знавшая пощады аудитория, выступавшая прежде в качестве жертвы, с удобством расположившись в зале, попыхивая разом двадцатью пятью сигарами, злорадствовала, наблюдая за их страданиями; эта вечеринка имела необыкновенный успех, и я получил за нее от своих собратьев по перу почетное прозвище "сын Макиавелли". Фактически, та вечеринка стала венцом творения, по мнению членов клуба; и многие, чье мнение не подлежало критике, высказывались в том смысле, что никто более, даже я сам, не способен создать что-либо лучшее. Усомнившись поначалу в верности высказанного ими пророчества, в том смысле, что я, подобно прочим, хоть в чем-то ограничен, я, наконец, пришел к выводу, что, возможно, эти Кассандры мужского пола правы в своих суждениях. Действительно, чем больше я ломал голову, тем сильнее убеждался - ничего лучше "Ночи мучеников" я придумать не мог, - она и вправду стала для меня венцом творения. Мне оставалось только, взобравшись на вершину, попытаться остаться на ней. Но как это сделать? Этот вопрос мучил меня и не давал спать в течение шести недель, мои волосы выпадали, едва успев вырасти, - что нередко является одним из симптомов брюшного тифа.

Чрезвычайное событие, о котором я собираюсь рассказать, произошло обычной мартовской ночью. Это была ночь, описанием которой частенько пользуются романисты; сама по себе она не представляет интереса, но стоит добавить ветра, странности и дикости, - она заставляет читателя вздрагивать от ужаса. Возможно, - не стану отрицать, - если бы это случилось другой ночью, - например, мягкой, тихой, июньской, - мой опыт не показался бы мне достойным огласки; впрочем, пусть читатель судит сам. Факт остается фактом: ночью, когда заявился мой сверхъестественный посетитель, отдел погоды, по всей видимости, занимался избавлением от скопившихся излишков. Все, что только было возможно, имелось в наличии; дождь и снег, по очереди ломившиеся в мое окно и превратившие в белую равнину пустырь, неподалеку от моей квартиры на Мэдисон-Сквер; ветер свистел и завывал, как это обычно бывает в подобных случаях, во всех уголках комнаты; отовсюду доносились звуки, порождаемые чем-то сверхъестественным, - и все для того, чтобы холодный озноб от темени до пяток время от времени охватывал их жертву, то есть меня. Я мечтал, чтобы это состояние закончилось как можно скорее. Но моим мечтам не суждено был сбыться, и, когда часы пробили одиннадцать, я обнаружил, что мои нервы разыгрались не на шутку. Если бы только я мог осознать, в тот час, что эти симптомы являются пронзительными предвестниками появления сверхъестественного существа, то немедленно покинул бы дом и отправился в клуб, чтобы избежать встречи, но я этого не сделал. Если бы я ушел, то, несомненно, избежал бы брюшного тифа, так как врачи приписали его нервному шоку от моего опыта, который я, в том моем состоянии, оказался не способен выдержать, - а также затрат на лечение, размеры которых известны только тем, кто видел счета за оказанные услуги от моего врача и аптекаря. То, что я невольно задумался о призраках, подтверждает тот факт, что когда первый холодок пробежал у меня по спине, я встал и налил себе немного виски, которое тут же и проглотил; тем не менее, я никуда не собирался уходить. Я просто сел у камина и принялся заставлять свой разум породить идею, каким образом можно было бы развлечь моих коллег по клубу Гуттенберга. Как долго я сидел таким образом, я не знаю. Десять минут прошло, или час, - я не ощущал течения времени, - но я хорошо помню, что когда часы голландской реформаторской церкви на углу Двадцать девятой улицы и Пятой авеню начали отбивать полночь, раздался звонок в дверь.

Прежде всего, - позволю себе заметить, - мне нравится тонкая мелодия моего дверного звонка. Он, как правило, означает приятную компанию, поскольку мои кредиторы имеют обыкновение разговаривать со мной в моем офисе, если находят меня там. Но сейчас, - не могу сказать, почему, - этот звонок насторожил меня. Моя нервная система восстала, а когда немного успокоилась, я испытал раздражение, что совершенно не характерно для моей натуры, если только я не работаю. В офисе, подчиняясь дисциплине, я часто веду себя строго, считая это необходимым в работе с посыльными, но в тот момент, когда я покидаю его, я становлюсь совершенно другим человеком, своеобразным "солнцем после ненастья", что могут подтвердить все, кто меня знает. Это мое заявление, кстати сказать, должно рассматриваться как чисто конфиденциальное, поскольку в настоящий момент я занимаюсь подготовкой издания философских трудов Шопенгауэра, и если станет известно, что издатель поручил подготовку трудов этого выдающегося пессимиста и жонглера словами и теориями "солнцу после ненастья", это может серьезно осложнить продажу издания; следует также добавить, что эта моя просьба о сохранении конфиденциальности совершенно бескорыстна, поскольку сумма за эту работу получена мной заблаговременно, и никак не зависит от конечного результата.

Вернемся, однако, к случившемуся. Услышав звонок, я испытал глубокое отвращение. Я не хотел никого видеть. Запасов виски у меня почти не осталось, равно как и таблеток с хинином; зато озноб присутствовал в изобилии, можно даже сказать, чрезмерном.

- Сделаю вид, что не слышу, - сказал я себе, возобновляя свои размышления и глядя на мерцающий огонь в камине, - единственный источник света в комнате.

- Тинг-линг-линг, - пропел звонок, в ответ на мою решимость.

- Черт бы тебя подрал! - воскликнул я, выбрался из кресла и направился к двери с намерением открыть ее, но, тем не менее, не сделал этого, поскольку, подойдя, испытал болезненный страх, - ощущение, никогда прежде мною не испытанное, - и вместо того, чтобы открыть, сдвинул засов, для большей безопасности.

- Это намек для вас, кем бы вы ни были! - крикнул я. - Вы слышите? - с трепетом добавил я, поскольку с другой стороны ответа не последовало, - только повторная мелодия звонка.

- Послушайте! - крикнул я так громко, как только мог. - Кто вы такой? И что вам угодно?

Ответом был очередной звонок.

- Провод для звонка не стоит того, чтобы его красть! - снова крикнул я. - Если вам нужен провод, просто купите его, а мой оставьте в покое. В конце концов, он даже не мой, он принадлежит дому.

Единственным ответом, по-прежнему, был звонок; наконец, мое любопытство превозмогло страх, и я открыл дверь.

- Теперь вы удовлетворены? - сердито спросил я. Но обращался к пустому вестибюлю. В нем никого не было, поэтому я присел на коврик и рассмеялся. Никогда в жизни я не был так рад, что никого не вижу перед собой. Однако, смеялся я недолго.

- Кто мог звонить? - внезапно спросил я себя, и снова испытал страх. Собрав свое несколько растормошенное "эго" воедино, я вскочил на ноги и захлопнул дверь с такой силой, что по коридорам пронеслось могучее эхо; снова задвинул засов, повернул ключ, подпер дверь тяжелым креслом, после чего сбежал, подобно испуганному зайцу, к буфету в моей столовой. Здесь я схватил графин с виски, бокал и начал было наливать обычную порцию; но бокал выпал из моей руки и разбился на тысячу осколков, поскольку, наливая, я случайно бросил взгляд в сторону открытой двери, и там, в моем святилище, в свете мерцающего пламени, увидел существо, чьи глаза в упор смотрели на меня, пронзая насквозь. Сказать, что я окаменел, значит, не сказать ничего. Я превратился в статую из самого прочного гранита, и оставался ею до тех пор, пока, в свете камина, не разглядел на пришельце красноватый галстук.

"Это человек", - подумал я, и это принесло облегчение моей нервной системе, настолько, чтобы, повинуясь вполне справедливому чувству негодования, потребовать объяснений. - С вашей стороны это не очень-то вежливо, - сказал я, закрыл буфет и направился в святилище.

- Да, - ответил он тоном, заставившим меня подскочить, настолько он был грозен, - тоном, какой мог исходить из какого-нибудь мрачного уголка сырого подземелья. - Но сегодня очень холодный вечер.

- Не понимаю, почему существо вашей природы не наймется работать в какую-нибудь компанию, выпускающую холодильники, - саркастически заметил я с усмешкой, сделавшей бы честь самому Кассию.

- Я подумывал об этом, - спокойно ответил он. - Но никогда дальше раздумий дело не доходило. Владельцы летних гостиниц перекупают нас, охлаждать миллионеров, иногда те нанимают нас, чтобы охлаждать людей, которые им не нравятся. Но, должен признаться, дорогой Хирам, ты ничуть не теплее меня, - вряд ли я мог ожидать от тебя подобного приветствия.

- Если вы желаете, чтобы я потеплел, - парировал я, - продолжайте называть меня Хирамом. Но откуда вы узнали об этом пятне на моей биографии? - Следует пояснить, что Хирам - это одно из преступных деяний моей семьи, которое я пытался скрыть; родители назвали меня при крещении Хирамом Спенсером Каррингтоном без каких-либо уважительных причин, за исключением того, что так звали моего богатого холостого дядю, впоследствии разорившегося; стоит ли говорить, что имя это стало для меня проклятием.

- Я стоял у дверей церкви, когда тебя крестили, - ответил посетитель, - а поскольку ты показался мне любопытным ребенком, с той поры я следил за тобой. Конечно, я знал, что ты отбросил Хирама, как только повзрослел настолько, чтобы перестать играть в игрушки, а после разорения твоего дядюшки я осознал, что ты хотел бы навсегда остаться только Спенсером Каррингтоном, но для меня ты - Хирам, им и останешься.

- Давайте забудем об этом, - предложил я. - Надеюсь, когда-нибудь я стану знаменитым, и если хоть одна американская газета узнает о том, что я был Хирамом, они будут называть меня только так.

- Это плохая шутка, Хирам, - ответил посетитель, - и по этой причине она мне нравится, хотя я и не смеюсь. Тебе не грозит стать знаменитым с таким чувством юмора.

- Хотел бы я знать, - чувствуя, как во мне снова закипает гнев, - хотел бы я знать, какой Бриндизи вы из себя представляете, какого Каира вам от меня надо, и что, - семнадцать шарниров ворот Сингапура! - вы делаете здесь в это время?

- Когда ты был ребенком, Хирам, у тебя были голубые глаза, - сказал посетитель. - Божественные голубые глаза, как сказал поэт.

- И что из того? - спросил я.

- Всего лишь то, - ответил он, - что если бы они у тебя были, ты увидел бы, что я здесь делаю. Я сижу и разговариваю с тобой.

- Вот как? - с презрением сказал я. - Я этого не заметил. Дело в том, что мои глаза ослеплены блеском вашего галстука, и кроме него я ничего не вижу. Ваш галстук - это нечто потрясающее. В самом деле, никогда в жизни не видел такого красного цвета.

- Не понимаю, чем тебе не нравится мой галстук, - сказал посетитель. - Твой собственный не менее ужасен.

- Синий не бывает таким испепеляющим, как красный, - ответил я, ласково поглаживая свой галстук.

- Вероятно, нет... но... ах... если ты посмотришься в зеркало, Хирам, то увидишь, что твоя точка зрения небесспорна, - спокойно ответил мой визави.

Я решил последовать его совету и взглянул на свое отражение в зеркале. И пришел в ужас, обнаружив, что мой красивый синий галстук, которым я так гордился, каким-то образом изменился, и теперь был таким же пылающим, как у моего гостя, краснее кирпича. В одно мгновение я схватил его и сорвал с шеи, после чего с яростью повернулся к посетителю.

- Послушайте, - воскликнул я, - с меня достаточно! Я не могу вас выставить, и не могу сказать, что мне этого хочется. Но вы знаете, где находится дверь, - вы очень меня обяжете, если правильно ею воспользуетесь.

- Сядь, Хирам, - сказал он, - не будь глупым и невоспитанным. Ты ведешь себя нехорошо, уничтожая предметы своей одежды и, вообще, подобно сумасшедшему. Какая тебе будет польза от того, что ты порвал свой галстук?

- Ненавижу кричащие цвета. Красный - цвет обманщиков, - ответил я.

- Но ты порвал не красный галстук, - с улыбкой сказал он. - Ты порвал свой синий - взгляни на пол. Красный все еще на тебе.

Проверка показала истинность утверждения моего посетителя. Этот пылающий символ анархии по-прежнему украшал мою шею, а передо мной, на полу, лежала груда обрывков - все, что осталось от моего синего галстука. Я был ошеломлен; на мои глаза навернулись слезы и потекли по моим щекам, отчего я почувствовал пощипывание на раскаленной коже. Я ослаб и рухнул в кресло.

- Тебе нужно подкрепить силы, - любезно сказал он. - Сходи, сделай глоточек своего виски, и возвращайся. Мне есть, что тебе сказать.

- Не хотите ли присоединиться? - спросил я.

- Нет, - ответил он. - Я никогда особенно не любил виски. Ведь то, что является стимулом для тебя, это смерть для ржи. Ты ведь об этом никогда не задумывался?

- Нет, никогда, - признал я.

- Но утверждаешь, что любишь его. Фу! - сказал он.

Я последовал его совету, осушил свой бокал и вернулся.

- Какова цель вашего визита? - спросил я, устраиваясь с максимальным комфортом, какой был возможен при данных обстоятельствах.

- Что помочь тебе в твоей беде, - ответил он.

- То есть, вы - гомеопат, - с усмешкой произнес я. - Вы гомеопат в теории, и аллопат - на практике.

- Я чрезвычайно невежествен, - сказал он. - Я не понимаю смысла твоих слов. Возможно, ты плохо себя чувствуешь.

- Вы сами выражаетесь, как зулус, - ответил я. - Я имею в виду, что вы верите в подобное подобным, но при этом прописываете огромные дозы. И не верю, что неприятности, подобные моей, могут быть вами излечены. Человек не может избавиться от неприятностей, если их ему добавляют.

- Теперь понял. Ты считаешь, что я добавил тебе проблем?

- Не думаю, - ответил я, с тоской посмотрев на остатки своего галстука, - знаю.

- Хорошо, подождем, пока я не изложу тебе свой план, и посмотрим, не передумаешь ли ты, - многозначительно сказал мой посетитель.

- Ладно, - согласился я. - Излагайте. Только поторопитесь. Как правило, я ложусь спать рано, и мне скоро пора отправляться в кровать.

- Еще только час, - сказал посетитель, проигнорировав мой сарказм. - Но я поспешу, поскольку у меня есть еще несколько визитов, которые мне необходимо нанести до завтрака.

- Вы - молочник? - спросил я.

- Ты ведешь себя слишком легкомысленно, - ответил он. - Но, Хирам, я пришел сюда, чтобы помочь тебе, несмотря на твое недостойное поведение. Ты хочешь придумать какие-нибудь развлечения для вашей клубной вечеринки 15-го числа. Ты хочешь придумать что-нибудь, что превзойдет "Ночь мучеников" своей глупостью.

- Не совсем так, - ответил я, - я не хочу сделать ничего такого особенно хорошего, по сравнению с чем все предыдущее казалось бы сплошными неудачами. Это нехорошо.

- Хотел бы ты прослыть первооткрывателем гения? Хотел бы ты стать ответственным за величайшую демонстрацию искусства определенного направления? Хотел бы стать самым известным импресарио, какого когда-либо видел мир?

- Считайте, - сказал я, забыв свое достоинство под влиянием его энтузиазма, вдохновленный словами своего гостя и зараженный его несомненным магнетизмом, - что вы слышите крики одобрения.

- Я так и думал, Хирам, я так и думал, и именно поэтому я здесь. Я видел тебя сегодня на Уолл-стрит, и сразу же прочитал твою проблему в твоих глазах, поэтому и решил помочь тебе. Я - волшебник, а в последнее время случились две-три вещи, которые заставляют меня желать продемонстрировать широкой публике ловкость своих рук. Я знал, что тебе нужно устроить какое-то шоу, и пришел предложить тебе свои услуги.

- Фи! - сказал я. - Члены клуба Гутенберга - серьезные люди, а не дети. Ни карточные фокусы, ни ловкость рук их не заинтересуют.

- Неужели? - поинтересовался он. - Ко мне это не относится. Если ты не веришь, я могу тебе кое-что продемонстрировать.

- У меня нет соответствующего реквизита, - сказал я.

- Зато у меня есть, - улыбнулся он, и у меня, казалось, прямо из руки, появилась колода карт. Я, наверное, побледнел от неожиданности, поскольку мой посетитель снова улыбнулся и сказал:

- Не пугайся. Это всего лишь один из моих трюков. Теперь, выбери одну карту, а когда сделаешь это, брось колоду в воздух. Не говори мне, какую карту ты выбрал; это будет единственная, которая упадет на пол.

- Чепуха! - заметил я. - Это невозможно.

- Делай, как я тебе сказал.

Я сделал так, как он сказал, в определенной степени. Я подбросил карты в воздух, не выбрав ни одной.

Ни одна карта не упала на пол. Они исчезли, взлетев к потолку. Если бы не тяжелое кресло, которым я подпер дверь, я бы сбежал.

- Как тебе мой фокус? - спросил мой посетитель.

Я ничего не ответил по очень веской причине - слова застряли у меня в горле.

- Дай мне немного мятного ликера, если он у тебя есть, - сказал он, после паузы.

- Ни капли, - ответил я, подумав, что этот фокусник мог бы с ним сделать.

- Фи, Хирам! - скривился он, с видимым отвращением. - Веди себя пристойно, и, прежде всего, не лги. Ты ведь держишь в руках полную бутылку! Не видишь?

Он был прав. Откуда она взялась, я сказать не берусь; но, вне всякого сомнения, изящная бутылка с тонким горлышком имелась в моей правой руке, а в левой я держал изысканной формы бокал для ликера.

- Ваши условия? - выдохнул я, как только смог собраться с мыслями.

- Подожди, - ответил он. - Позволь мне также продемонстрировать чтение мыслей, перед тем как мы обсудим их.

- Я сегодня не очень-то гожусь для этого, - попытался воспротивиться я.

- Тут ты прав, - заявил он. - Сегодня твой ум похож на дешевый роман, но я сделаю все, что в моих силах. Предположим, ты будешь думать о своем любимом стихотворении, а через несколько минут выбери из него две строфы и запиши их, не показывая, разумеется, мне, и я тебе их прочту.

Моим любимым стихотворением было "Бармаглот" Льюиса Кэррола, - в чем мне было стыдно признаться совершенно незнакомому человеку, поэтому я попытался обмануть его, подумав о другом. Мои усилия вряд ли можно было назвать успешными, поскольку единственные другие строки, которые мне удалось припомнить, были из Редьярда Киплинга, из "The Post that Fitted", и звучали так:

"Year by year, in pious patience, vengeful Mrs. Boffin sits

Waiting for the Sleary babies to develop Sleary's fits."

- Хм! - воскликнул мой посетитель. - Ты велик, Хирам!

После чего, поднявшись с кресла и подойдя к моему "уголку поэзии", извлек два томика.

- Здесь, - сказал он, вручая мне Департаментские песни, - ты найдешь строки, с помощью которых пытался меня обмануть. Внизу тринадцатой страницы. Взгляни.

Я взглянул, и, конечно же, обнаружил их там.

- А вот, - добавил мой посетитель, открывая Алису в Зазеркалье, - то самое стихотворение, которое, на твой взгляд, содержит всю философию жизни:

О светозарный мальчик мой!

О храброславленный герой!*

- - - - - - - - -

* Бармаглот, пер. Д. Орловской.

Я вздрогнул и покраснел. Покраснел, поскольку он обнаружил мою слабость; вздрогнул - от его могущества.

- Я не виню тебя за краску на лице, - сказал волшебник. - Но, как мне кажется, ты говорил, что члены клуба Гутенберга, люди разумные? Думаешь, ты останешься членом клуба, если они узнают, что твои поэтические идеалы - это "Бармаглот" и "Sleary's Fits"?

- Возможно, мой вкус самый дурной, - ответил я.

- Это правда. Об этом можно было бы догадаться по твоим собственным стихам, - откликнулся он с насмешливой улыбкой.

Это снова пробудило во мне гнев.

- Кто вы такой, чтобы заявляться сюда и критиковать мое творчество? - сердито спросил я. - Мне нравится то, что мне нравится, и я не обязан спрашивать вашего разрешения. Даже если бы меня больше интересовали Семейные хроники Петеркинов, чем Шекспир, мне не было бы нужды оправдываться перед вами.

- Не важно, кто я, - сказал посетитель. - Достаточно сказать, что я - это я. Скоро ты узнаешь мое имя. Фактически, ты произносишь его непроизвольно, просыпаясь рано утром, после чего... - Тут он зловеще покачал головой, и я почувствовал, как теряю возможность двигаться, застыв в своем кресле. - Теперь последний фокус, - сказал он после минутной паузы. - Подумай о том, где тебе больше всего хотелось бы оказаться в данный момент, а я приложу старания, чтобы переместить тебя туда. Но только закрой глаза.

Я закрыл глаза и подумал. А когда открыл, находился в бильярдной клуба Гутендерга, с Перкинсом и Томпсоном.

- Во имя Неба, Спенсер, - удивленно сказали они, - как ты здесь оказался? Почему ты бледный, как простыня? И что за галстук! Сними его немедленно!

- Парни, возьмите меня и держите очень крепко, - взмолился я, в ужасе падая на колени. - Если вы этого не сделаете, я, наверное, умру.

Идея вернуться в свое святилище была для меня невыносима.

- Ха, ха! - услышал я смех мага, поскольку обнаружил себя в своей комнате, рядом со своим адским гостем. - Если бы я вызвал, они не смогли бы тебя удержать даже мгновение.

Его смех был ужасен; он ликовал; а я чувствовал, что постепенно теряю над собой контроль.

- Уходите! - воскликнул я. - Оставьте меня, или убийство, которое сейчас произойдет, будет на вашей совести!

- Нет проблем... - начал он, но больше я ничего не слышал.

Это последнее, что помню я из той ужасной ночи. Наверное, я упал в обморок, а затем погрузился в глубокий сон.

Когда я проснулся, было уже утро, я был один, раздетый, лежал в постели, донельзя слабый, в окружении большого числа бутылочек с лекарствами. Часы на каминной полке по другую сторону комнаты показывали начало одиннадцатого.

- О, Вельзевул! - воскликнул я, приняв во внимание час. - Я же должен был встретиться с Барлоу в девять!

В комнату вошла женщина, с милым лицом, бывшая, как я впоследствии узнал, профессиональной медсестрой, и вскоре я уже знал два факта. Один из них заключался в том, что я проболел много дней, и моя встреча с Барлоу должна была состояться шесть недель назад; другой, что мой полуночный посетитель был ни кем иным, как...

И все-таки, я не уверен до конца. Его фокусы, безусловно, были достойны этого персонажа; но Перкинс и Томпсон утверждают, что я не был в ту ночь в клубе, а если бы моим гостем оказался сам Вельзевул, то он не оставил бы факта моего появления в бильярдной в безвестности; кроме того, он был слишком холоден для тех мест, в которых обитает.

В целом, я думаю, этот случай необъясним, как я ни пытаюсь этого сделать, тем более, что хотя на следующее утро, по словам медсестры, в моей комнате никого не оказалось, мой синий галстук был найден на полу разорванным в мелкие клочья.

Относительно развлечения в клубе, мне сказали, что оно имело грандиозный успех; по словам казначея, некий гость, предложивший свои услуги и воспользовавшийся моей карточкой, продемонстрировал необычайную ловкость рук, повергшую в дрожь членов клуба, а также ставший причиной ухода в отставку дворецкого, после прочтения его мыслей, поскольку таким образом была раскрыта тайна местонахождения редких вин, исчезавших до того времени самым необъяснимым образом.

КАССАНДРА В ПОЗОЛОЧЕННОЙ РАМЕ

Это было странно, и Джинглберри никак не мог понять, как это случилось. Снова и снова прислушивался он к своему сердцу, и пришел к неизбежному выводу, что влюблен. Все симптомы этой болезни были налицо. Когда мисс Мэриэн Чепмен попадала в поле его зрения, все остальные переставали существовать. Он страдал от этого своеобразного оптического эффекта, который позволял ему видеть, в ее присутствии, только одно; причиной этого эффекта, несомненно, была она, единственная женщина в мире, которая также могла являться перед его умственным взором. Он изучил, - или думал, что изучил, - сердце этой единственной женщины, и нашел все основания полагать, что она отвечает ему взаимностью. Ей, определенно, нравилось его присутствие; она называла его по имени и иногда ссорилась с ним, что никогда не позволяла себе по отношению к другим; и если это не было признаком женской любви, значит, Джинглберри, считавший себя знатоком женщин, прожил тридцать два года напрасно. Короче говоря, Мэриэн вела себя по отношению к Джинглберри подобно сестре; но поскольку поведение женщины, подобно снам, следует толковать наоборот, она демонстрировала бы ему свою влюбленность, если бы относилась к нему, как сестра, - он был в этом уверен, а потому - счастлив. Исходя из этого, было совершенно не странно, что он намеревался сделать ей предложение, но, подобно многим молодым людям, волновался и никак не мог с собой совладать. Четыре раза подходил он к Мэриэн с единственной целью, - попросить ее руки, и все четыре раза заговаривал о чем-то постороннем. Какое качество делает мужчину трусом, когда он собирается сделать предложение, даже зная, что ему отвечают взаимностью, не является предметом разбирательства настоящего повествования, - но это качество присутствовало в Джинглберри в избытке. В своих попытках он добирался так далеко, что произносил: "Мэриэн... вы... вы...", после чего останавливался и довольствовался такими обыденными фразами, как "пойдете со мной завтра в театр?", или "не можете спросить вашего отца относительно состояния финансового рынка на ближайшее будущее?", и другие, подобные этим, заменители слов, которые он так жаждал, и, вместе с тем, так боялся произнести. Но сегодня, - когда и произошли те удивительные события, о которых пойдет речь, - Джинглберри твердо решил сделать предложение и узнать свою судьбу. Он пришел сделать предложение, и он его сделает, чего бы ему это ни стоило. Его уверенность в том, что оно будет принято, подкреплялась полученной утром запиской от мисс Чепмен, в которой она приглашала его пообедать с ее родителями и сопровождать затем в оперу. Это, разумеется, говорило о многом, и Джинглберри решил, что, наконец, тянуть больше нельзя. И сейчас стоял в гостиной Чепменов, ожидая, когда молодая леди спустится, чтобы задать ей "интересный вопрос", как его называют в некоторых местах Массачусетса.

- Сначала сделаю предложение, - сказал сам себе Джинглберри, застегивая своего "принца Альберта" так, чтобы придать необходимую твердость позвоночнику. - А после того, как она ответит "да", буду наслаждаться обедом и музыкой. Ах! Я, должно быть, очень бледен... я чувствую... Ага, вон там висит зеркало. Посмотрим.

Джинглберри подошел к зеркалу, - овальному зеркалу, в раме с золотым покрытием, какие выпускались лет пятьдесят назад, - и именно по этой причине, скорее всего, оно оказалось сейчас в гостиной дома Чепменов, обставленной в золотисто-белых тонах.

- Благословенная вещь, эти зеркала, - сказал Джинглберри, глядя на отражение своего лица. - Я совершенно не бледен. Наоборот, красен, как закат. Хорошее предзнаменование! Солнце моей холостяцкой жизни заходит. Ах!

Это восклицание было вызвано удовольствием увидеть в зеркале отражение Мэриэн, входившей в комнату, отодвинув портьеры.

- Как поживаете, Мэриэн? Судя по тому, что я вижу в зеркале, хорошо, - сказал он, поворачиваясь к ней. - Я...

Он замолчал, поскольку говорил в пустоту. Мисс Чепмен нигде не было видно.

- Дорогой мой! - сказал Джинглберри, удивленно протирая глаза. - Как странно! Я думал, что вижу ее... Да нет же, я видел ее, точнее, ее отражение в зер... Ха, ха! Она увидела меня и спряталась.

Он направился к двери, раздвинул портьеры и заглянул в холл. Там никого не было. Он обыскал каждый уголок холла, а заодно и столовую в его конце, после чего возвратился в гостиную, по-прежнему пустую. А затем случилось то самое, странное и необъяснимое, событие.

Когда он вернулся в гостиную, то снова подошел к зеркалу, но отражение в нем, хотя и было его собственным, оказалось повернуто спиной к своему "эго", изумленному этим донельзя; кроме того, хотя Джинглберри присутствовал в гостиной один, отражение в зеркале показывало наличие грациозно сидящей в кресле Мэриэн Чепмен.

Было чудом, как глаза удивленного Джинглберри, уставившегося в зеркало, не вылезли из орбит. Разумеется, было чудно, стоять и видеть в зеркале сцену, которая не имела под собой реальной основы; как интересно было наблюдать за своим двойником, общавшимся в глубине его с женщиной, которую он любил! Это привело его в некоторое волнение, хотя отраженный Джинглберри действовал совершенно независимо от Джинглберри реального. Впрочем, вскоре ревность уступила место ужасу, поскольку, к удивлению потенциального жениха, его двойник приступил к тому, ради чего пришел он сам. Другими словами, его отражение делало предложение, и Джинглберри наслаждался новым ощущением, наблюдая, как будет выглядеть, сам проходя через это испытание. В целом, однако, это оказалось не так приятно, как большинство новинок, поскольку на лице зеркальной Мэриэн были заметны отчетливые признаки того, что слова зеркального Джинглберри ей неприятны, и что предложение, которое он делал, было не тем, что могло ей понравиться или развлечь ее. Она отрицательно качала головой, и чем решительней она это делала, тем решительней зеркальный Джинглберри умолял ее согласиться. Наконец, Джинглберри реальный увидел, как его отражение упало на колени перед зеркальной Мэриэн и в молитвенном отчаянии протянуло к ней руки, после чего девушка вскочила на ноги, яростно топнула левой ногой по полу и указала нежелательному претенденту на свою руку на дверь.

Джинглберри в ужасе отшатнулся. В чем смысл этого необычного явления природы? Наверное, это было пророчеством. Судьба была настолько любезна, что предупреждала его заранее, в этом не могло быть сомнений; иначе это был бы розыгрыш. Но зачем ей было разыгрывать его? Конечно, судьба не может быть мелочной. Нет. Это было предупреждение. Зеркало подверглось какому-то сверхъестественному воздействию, и отражало то, что должно было случиться, вместо того, что Джинглберри называл "одномоментностью". Вместо того, чтобы отражать реальность, оно мудро предупредило его, чтобы он отказался от предложения и отступил; и, едва он так подумал, как услышал тихий приятный голос позади себя.

- Надеюсь, вы не устали ждать, Том, - услышал он, и, повернувшись, увидел настоящую Мэриэн, стоявшую в дверях.

- Нет, - коротко ответил он. - Я... я провел десять приятных минут... но я... я должен спешить, Мэриэн, - добавил он. - Я пришел сказать, что у меня страшно болит голова, и... я не смогу пообедать с вами и пойти в оперу.

- Но почему, Том? - Мэриэн надула губки. - Я ужасно расстроена! Я рассчитывала на вас, и теперь вечер будет безнадежно испорчен. Вы не думаете, что могли бы немного отдохнуть, а потом присоединиться к нам?

- Я... мне очень бы хотелось, Мэриэн, - сказал Джинглберри, - но, сказать по правде, я... я, действительно, боюсь, что заболел. Со мной сегодня случилась странная вещь. Я...

- Расскажите мне, что с вами произошло, - сочувственно предложила Мэриэн; и Джинглберри рассказал ей все. Он рассказал ей всю историю от начала до конца, - за чем пришел, как оказался в зеркале, и что увидел там; и Мэриэн внимательно слушала каждое произнесенное им слово. Один или два раза она рассмеялась, а когда он закончил, напомнила ему, что зеркала имеют обыкновение все переворачивать; так или иначе, но головная боль Джинглберри прошла, и... и... все кончилось как нельзя лучше!

КЛУБ ПРИЗРАКОВ

Несчастный эпизод из жизни заключенного номер 5010

Номер 5010, в то время, когда я услышал от него эту историю, был крепким мужчиной тридцати восьми лет, смуглым, приятным в общении, то есть, последним человеком, о котором можно было бы подумать, что он отбывает срок за воровство. Единственным, что свидетельствовало о его нынешнем положении, был полосатый костюм, какие еще полагаются заключенным Синг-Синга, а также коротко подстриженные волосы, лишь подчеркивавшие интеллектуальное выражение его лица. Когда я впервые увидел его, он занимался изготовлением обуви; я был так поражен контрастом между его поистине утонченным, изящным видом, - по сравнению с его окружением, - что спросил надзирателя, кто он, и каковы обстоятельства, приведшие его в Синг-Синг.

- Он делает обувь как джентльмен, - сказал я.

- Да, - ответил надзиратель. - И создает нам множество хлопот. Он полагает, что слишком хорош для этой работы. То, что он делает, ни на что не годится.

- Тогда почему вы держите его на работе в обувном отделении? - спросил я.

- У нас нет другой работы, на которую его можно было бы поставить, поэтому мы и поставили его сюда. Другую работу он делает еще хуже.

- За что он сюда попал?

- Он был бездельником, без определенного рода занятий, пока не угодил в лапы закона. Его настоящее имя Мармадьюк Фитцаппингтон де Вулф из Перлхемхарст-он-Сеа, Уорвикшир. Он прибыл в нашу страну во вторник, занимался кражей столового серебра до пятницы, когда был пойман, судим и приговорен к двум годам.

- Интересно! - сказал я. - Доказательства против него были убедительными?

- Более чем. При нем было найдено несколько предметов.

- Полагаю, он признал себя виновным?

- Нет. Он утверждал, что невинен, как новорожденный младенец. Выдал абсурдную историю о том, что будто бы был одурачен духами, но самому ему одурачить судью и жюри не удалось. Судья даже отправил телеграмму в Перлхемхарст-он-Сеа, Уорвикшир, за свой собственный счет, чтобы узнать, не является ли этот человек самозванцем, но ответа не получил. По той простой причине, что никакого места, именуемого Перлхемхарст-он-Сеа, в Уорвикшире не существует.

- Мне бы очень хотелось поговорить с ним, - сказал я.

- Это невозможно, сэр, - ответил надзиратель. - Правила очень строгие.

- А вы не могли бы сделать для меня исключение? - спросил я, позванивая в кармане монетами.

Он, должно быть, понял, что означает этот звук, поскольку покраснел и грубо ответил:

- Правила для всех едины, и я вынужден им подчиняться.

- В таком случае... передайте это в благотворительный фонд, - сказал я, протягивая ему пятидолларовую купюру. - Как жаль, что разговор невозможен...

- Я не сказал, что он невозможен, - ответил он с благодарной улыбкой. - Я сказал, что это запрещено правилами, но ведь из каждого правила есть исключения. Думаю, это как раз такой случай.

Это, действительно, оказался именно такой случай, и два часа спустя мы с номером 5010 сидели в камере второго, не слишком просторной, и вели милую беседу, в ходе которой он поведал мне свою жизнь, которая показалась мне чрезвычайно интересной и, вне всякого сомнения, стоила пожертвования пяти долларов в благотворительный фонд.

- Мое настоящее имя, - сказал несчастный осужденный, - как вы уже, наверное, знаете, не 5010. Это имя дано мне властями штата. А настоящее - Остин Мертон Сарренни.

- Вот как! - пробормотал я. - Значит, надзиратель сегодня утром ошибся, сказав, что вас зовут Мармадьюк Фитцаппингтон де Вулф из Перлхемхарст-он-Сеа, Уорвикшир?

Номер 5010 громко рассмеялся.

- Конечно, он ошибся. Уж не думаете ли вы, что я назвал властям свое настоящее имя? Я ведь племянник! Мой пожилой дядя - миллионер, чье сердце будет разбито, если он узнает о том, что со мной случилось. Он нежно любит меня и намерен оставить мне все свое состояние, отсюда моя забота о нем. Я, разумеется, не виновен, - просто обстоятельства сложились против меня, - но это не имеет никакого значения. Он умрет, если узнает о моем унижении. Это одно из наших семейных качеств. Поэтому я назвал властям вымышленное имя, а дяде сообщил, что собираюсь отправиться в пешее путешествие через великую американскую пустыню, попросив его не беспокоиться, если он не получит известий от меня в течение нескольких лет, поскольку Америка цивилизована не до конца, и в ней имеются районы, где отсутствуют почтовые отделения. Мой дядя, будучи англичанином и джентльменом-консерватором, больше читает, чем путешествует, а потому принял мое письмо на веру и ни о чем не подозревает. Так что, когда я освобожусь, то заявлюсь к нему, и после его смерти сам стану консерватором. Понимаете?

- Но если вы невиновны, а он - богат и влиятелен, почему вы не обратились к нему за помощью? - спросил я.

- Потому что боялся, что он, подобно остальным, откажется мне поверить, - вздохнул 5010. - Я рассказал чистую правду, и горжусь этим, но судья мне не поверил.

- Вы не достигли результата, - заметил я. - И это плохо.

- Увы, да! Наш век - век скептиков. Люди, особенно судьи, отказываются верить тому, что не совпадает с их взглядами. Если бы я жил в средние века, мой рассказ наверняка оставил бы меня на свободе. Верите ли, сэр, мой собственный адвокат, человек, которому я заплатил восемнадцать долларов и семьдесят пять центов за то, чтобы он отстаивал мои интересы, заявил, что мой рассказ - чепуха, причем, лишенная даже литературных достоинств. Каковы шансы выиграть дело у человека, которому не верит даже его адвокат?

- Никаких, - с грустью ответил я. - Значит, у вас совершенно не было шансов, несмотря на то, что вы были невиновны?

- Был, но я решил не пытаться им воспользоваться. Я мог бы доказать, что не владею рассудком; но это означало бы, что я признал бы себя таковым перед присяжными, а я слишком уважаю себя, должен вам сказать. Я заявил своему адвокату, что предпочту убогую камеру заключенного шикарной палате умалишенного, на что он ответил: "Значит, для вас все потеряно!" Судья рассмеялся, жури посовещалось, и я был осужден за воровство ложек, хотя о воровстве я помышлял не более, чем о самоубийстве.

- Но мне сказали, что вы были пойманы с поличным, - сказал я. - Что при вас было найдено с полдюжины ложек.

- Они были у меня в руке, - ответил заключенный. - Ложки были у меня в руке, когда меня арестовывали, и это видели хозяин, полиция и толпа мальчишек, обязательно собирающихся в такие моменты; они возникали из ниоткуда и мчались ко мне со всех сторон. Я понятия не имел, что в мире существует так много маленьких мальчиков, пока меня не арестовали, и обнаружил в тот момент, что на меня смотрит миллион, или даже более, невинных голубых глаз.

- Они все были голубоглазыми? - поинтересовался я, подумав, что с научной точки зрения представляется замечательным тот факт, что любопытство болезненного характера всегда находится в определенной связи с цветом глаз.

- О, нет; конечно, нет, - ответил он. - Но для человека, с чужими ложками в руках и наручниками на запястьях, все мальчики выглядят голубоглазыми.

- Я в этом не сомневаюсь, - ответил я. - Но... как могли вы защитить себя, если все доказательства, - надеюсь, вы извините меня за это, - убедительные доказательства, указывали на вашу вину?

- Ложки были подарком, - ответил он.

- Но их владелец это отрицал.

- Знаю; в этом-то и заключена суть. Их дал мне не хозяин, а гадкие, противные, любящие мерзкие розыгрыши, призраки.

Гнев номера 5010, когда он произес эти слова, был ужасен; он поднялся и принялся расхаживать по камере, стуча кулаками по стенам, и мне ужасно захотелось в этот момент оказаться где-нибудь подальше отсюда. Однако, я не собирался уходить, даже если бы дверь камеры была открыта, поскольку его утверждение о связи сверхъестественного с его преступлением разбудило мое любопытство; оно все время возрастало, пока не достигло такой степени, что я решил во что бы то ни стало узнать его историю, даже если для этого мне самому придется совершить преступление и стать его сокамерником.

К счастью, экстремальные меры подобного рода не понадобились, поскольку через некоторое время Сарренни успокоился, сел рядом со мной на койку, выпил воды из кувшина и снова заговорил.

- Прошу прощения, что не предлагаю вам выпить, - сказал он, - но вино, какое здесь предлагается, вряд ли оценит какой-нибудь знаток, кроме любителя купания, а потому, видя в вас человека с хорошими манерами, полагаю, вы не захотите его попробовать.

- Благодарю, - ответил я. - Я и в самом деле не люблю простую воду, а предпочитаю разбавлять ее вот этим.

С этими словами я достал из кармана маленькую фляжку и протянул ему.

- Ах! - сказал он, поднося ее к губам и смакуя ее содержимое. - Это возвращает человека к жизни.

- Да, - отозвался я, с сожалением отметив, что во фляге почти ничего не осталось, - но мне кажется, вам следовало бы не забывать и обо мне.

- Возможно, но вы не можете оценить состояния, в каком я нахожусь... вы никогда в жизни не страдали так, как страдаю я. Вы ведь никогда не были на моем месте?

Я бросил на него взгляд, полный негодования.

- Полагаю, что нет, - ответил я. - Я жил безупречной жизнью.

- Прекрасно! - сказал он. - Но что касается меня... Не верю, что смог бы выдержать жизнь здесь, если бы моя совесть не была чиста так, как если бы я ей никогда не пользовался.

- Не могли бы вы рассказать мне вашу историю? - попросил я.

- Почему нет? - весело ответил он. - Буду рад это сделать. Но вы должны помнить - она охраняется авторским правом.

- Валяйте! - с улыбкой сказал я. - С вашим авторством не будет никаких проблем. Я отдам вам все вознаграждение, которое получу за вашу историю.

- Договорились, - ответил он. - Все случилось так. Но для начала, мне следует сказать вам, что когда я был еще мальчиком, готовившимся в колледж, у меня был приятель, - веселый беззаботный парень по имени Хоули Хикс, - которому предрекали разное будущее. Его мать утверждала, что он станет великим поэтом; его отец полагал, что он рожден стать непревзойденным полководцем; а наш учитель в школе юных джентльменов в Скарберри предсказывал ему виселицу. Все они оказались неправы; хотя лично я считаю, что проживи он достаточно долго, и любое из этих предсказаний могло сбыться. Беда в том, что Хоули умер в возрасте двадцати трех лет. Прошло пятнадцать лет. Я получил высшее образование в Бразеносе, вел беззаботную жизнь, но в возрасте тридцати семи лет сбился с пути истинного. Это случилось около года назад. Мой дядя, чьим компаньоном и наследником я был, дал мне средства и отправил за океан. Я приехал в Америку в начале сентября, обосновался в Нью-Йорке, намереваясь приступить к возвращению цвета моим щекам, посвятив себя всем тем удовольствиям, которые способен предоставить этот город. Через два дня после своего приезда я отправился на Кони-Айленд, покинув отель в четыре часа пополудни. Идя по Бродвею, я был удивлен, услышав свое имя, произнесенное кем-то позади меня, и, обернувшись, с изумлением увидел человека, протягивающего мне руку, который был ни кем иным, как моим умершим приятелем Хоули Хиксом.

- Но это невозможно, - сказал я.

- То же самое сказал и я, - заметил номер 5010. - И еще добавил: "Хоули Хикс, это не можешь быть ты!"

- Но это я, - ответил он.

Это меня сразу же убедило, поскольку Хоули всегда коверкал слова. Минуту я смотрел на него, после чего сказал:

- Но, Хоули, я полагал, что ты умер.

- Так и есть, - ответил он. - Но разве такой пустяк может разрушить настоящую дружбу?

- Конечно, не может, Хоули, - смущенно сказал я, - но, согласись, это очень необычно для человека, - общаться со своими друзьями спустя пятнадцать лет после того, как они умерли и были похоронены.

- Ты хочешь сказать, Остин, что только потому, что я оказался достаточно слаб, чтобы умереть, ты, самый дорогой друг моей юности, ближайший компаньон моих школьных дней, партнер моих детских радостей, намерен отвернуться от меня здесь, в чужом городе?

- Хоули, - хрипло ответил я, - это не так. Моя кредитка, мой номер в отеле, мой костюм, даже мой билет на Кони-Айленд, - в твоем распоряжении; но для начала, я думаю, твой партнер по детским радостям должен войти на первый этаж этого заведения и быть проинформированным о том, каким образом тебе удалось оказаться в Нью-Йорке спустя пятнадцать лет после твоей смерти. Является ли Нью-Йорк каким-то особым местом для призраков, или ты - всего лишь плод моей разыгравшейся фантазии?

- Это был правильный вопрос, - вмешался я, чтобы показать, что история, которую я слышал, хоть и пугала меня, но не до полного безмолвия.

- Разумеется, - сказал 5010, - и Хоули тоже это признал, потому что ответил сразу.

- Ни то, ни другое, - ответил он. - Твоя фантазия в полном порядке, а Нью-Йорк не является ни раем, ни чем-либо противоположным. На самом деле, я просто призрак, и, могу сказать тебе, Остин, это самый прекрасный род занятий в этом городе. Думаю, если бы ты смог расстаться со своей смертной оболочкой и присоединиться к нам, ты бы от этого только выиграл, подобно мне.

- Спасибо за намек, Хоули, - сказал я с благодарной улыбкой, - но, честно говоря, я не считаю, что жизнь слишком уж плоха. Я принимаю пищу три раза в день, мой карман в достаточной мере набит деньгами, и сплю каждую ночь на диване по восемь часов, - причем меня совершенно не заботит, что он не украшен драгоценными камнями.

- Виной тому твое смертное невежество, Остин, - возразил он. - Я жил достаточно долго, чтобы оценить необходимость этого невежества, но твой стиль существования не идет ни в какое сравнение с моим. Ты говоришь о трехкратном приеме пищи в день так, словно это идеал, но забываешь, что с употреблением еды твои проблемы только начинаются, поскольку все, съеденное тобой, нужно переваривать, и если бы ты только смог это понять, то был бы изумлен, увидев, как страшно изнашивается твой организм от пищеварения. В той жизни, которой живу я, ты можешь пировать постоянно, при этом не нуждаясь в пищеварении. Ты говоришь о деньгах в кармане; ну, у меня их нет, однако я богаче тебя. Деньги мне не нужны. Мир и так принадлежит мне. Если бы я захотел, то мог бы за пять секунд присвоить содержимое витрины любого ювелирного магазина, но зачем? Драгоценности радуют мой глаз, где бы они ни были; а что касается путешествий, Остин, которые ты всегда любил, то в этом смысле с призраками вряд ли кто-то может сравниться. Смотри!

- Я с минуту смотрел на него, - сказал 5010, - после чего он исчез. Прошла еще минута, и он снова появился.

- Ну и? - спросил я. - Ты, наверное, за это время облетел вокруг здания?

Он расхохотался.

- Вокруг здания? Я пролетел над Европой, миновал Китай, явился императору Японии, обогнул мыс Горн, - и все это за то время, пока меня не было.

- Он был правдивым мальчиком, Хоули, несмотря на свои особенности, - тихо сказал Сарренни, - поэтому я поверил в то, что он сказал. Он ненавидел ложь.

- Тем не менее, это очень быстро, - сказал я. - Из него вышел бы хороший посыльный.

- Жаль, - улыбнулся номер 5010, - что я не додумался ему этого предложить. Но, могу сказать вам, сэр, я был здорово удивлен. "Хоули, - сказал я, - я всегда знал, что ты способен быстро перемещаться, но никогда не думал, как быстро. И как только тебе удалось не запыхаться после такой пробежки?"

- Это, мой дорогой Остин, еще один довод в пользу моего образа существования. Для начала, мы, призраки, не дышим. А если не дышим, следовательно, не можем запыхаться. Ну, ладно, - добавил он, - куда ты сейчас направляешься?"

- На Кони-Айленд, осмотреть достопримечательности, - ответил я. - Не хочешь присоединиться?

- Нет, - ответил он. - Кони-Айленд скучен. Когда я только-только присоединился к призракам, мне казалось, что нет ничего интереснее подобных поездок; но, Остин, с тех пор я изменился. Ты видишь перед собой совсем не того Хоули, которого знал прежде, до его смерти.

- Должен признаться, это так, - ответил я. - И сомневаюсь, чтобы многие твои старые друзья узнали тебя сейчас.

- А ты, кажется, с той поры совершенно не изменился, Остин, - с сожалением сказал он, - но, старина, позволь сделать тебе предложение: забудь об этом Кони-Айленде и пошли со мною в клуб. Уверен, ты прекрасно проведешь в нем время.

- В клуб? - спросил я. - Уж не хочешь ли ты сказать, что у призраков есть свой клуб?

- Именно это я и хочу сказать; Клуб призраков - самое лучшее собрание избранных духов со всего мира. У нас есть отделения во всех городах, на каждом континенте; и самое приятное - никаких членских взносов. Его членами являются самые известные люди - Шекспир, Милтон, Чосер, Наполеон Бонапарт, Цезарь, Джордж Вашингтон, Моцарт, Фридрих Великий, Марк Антоний - Кассий не попал в связи с протестом Цезаря - Галилей, Конфуций...

- Вы допускаете в клуб китайцев? - спросил я.

- Не всех, - ответил он. - Но Кон был таким добрым, что ни у кого не повернулся язык сказать против него хоть слово; так что, Остин, ты сам можешь видеть, какие замечательные парни являются его членами.

- Да, список великолепен, и, должен сказать, было бы любопытно взглянуть на них и послушать, о чем они разговаривают, - сказал я.

- Ты прав, - отозвался Хоули. - Слышал бы ты дискуссию между Шекспиром и Цезарем по поводу выражения "перо сильнее меча"; это было нечто потрясающее.

- Наверное, - согласился я. - И кто победил?

- Те, кто ратовали за меч. Они оказались лучшими бойцами, хотя, должен признаться, аргументы Шекспира выглядели убедительнее.

- Если у меня и вправду есть шанс увидеть что-нибудь подобное, то, думаю, я забуду про Кони-Айленд и отправлюсь с тобой, - сказал я.

- У тебя есть такой шанс, - ответил Хоули. - Они все соберутся ночью, а поскольку сегодня дамская ночь, ты сможешь познакомиться с Лукрецией Борджиа, Клеопатрой и кое-кем еще.

- Принято. Я отправляюсь с тобой, - сказал я, и мы отправились в Клуб призраков.

Он располагался в красивом доме на Пятой авеню; номер дома вы можете найти в материалах судебного дела. Я его не помню. Дом большой, из темного камня, и, должно быть, в ширину не менее ста пятидесяти футов. Я никогда не видел такой роскоши, и уверен, что среди существ, для которых деньги являются мерилом всего и вся, подобное великолепие попросту невозможно. На стенах висели картины выдающихся мастеров прошлого и настоящего. Ковры на безупречно отполированных полах были не только изысканно красивы, но и чрезвычайно редки. Под стать всему была и мебель. Короче говоря, мой дорогой сэр, никогда прежде не встречал я такой ослепительной обстановки, как в доме, куда привел меня призрак моего друга, Хоули Хикса, собственной персоной.

От изумления я поначалу даже потерял дар речи, что, похоже, очень позабавило Хикса.

- Неплохо, правда? - сказал он, коротко рассмеявшись.

- Ну... - ответил я. - Усли учитывать, что вы можете обходиться без денег, и что все ресурсы мира в вашем распоряжении, то разве что неплохо. У вас есть библиотека?

- Я всегда любил книги, - вскользь заметил 5010 , - и мне очень хотелось узнать, какими литературными сокровищами обладает Клуб призраков. Представьте себе мое разочарование, когда Хоули ответил, что библиотека отсутствует.

- Нет, - сказал он, - библиотеки у нас нет.

- Странно, - заметил я, - что клуб, к которому принадлежат такие люди, как Шекспир, Милтон, Эдгар Аллан По и другие умершие литераторы, не имеет собрания их трудов.

- Ты не прав, - сказал он, - зачем нам собирать книги, если у нас есть писатели, чтобы рассказывать свои истории? Зачем тебе тратить время на подборку Шекспира, если сам Уильям придет к тебе в любое время, когда ты его попросишь, и расскажет тебе любое свое произведение? Какой смысл листать печатные повествования Скотта, если сэр Вальтер явится и расскажет все сам, причем времени на это понадобится в десять раз меньше, чем если бы ты его читал?

- Наверное, ты прав, - сказал я. - Значит, ты слушаешь их рассказы?

- Я, - ответил Хоули, - никогда лично не имел дела ни со Скоттом, ни с Шекспиром. Предпочитаю что-нибудь более легкое - Дугласа Джерральда или Мэрриота. Но больше всего мне нравится слушать, как Ной разговаривает о животных с Дэвидом Крокеттом. Ной - самый яркий парень своего времени в клубе. Адам немного подкачал.

- А как насчет Соломона? - спросил я, скорее просто так, чем ради получения информации. Меня забавляло, что Хоули говорит об этих великих духах, будто они его давние друзья.

- Соломон больше не член клуба, - с печальным вздохом сказал он. - Он был славным парнем, Соломон, думая, что знает все, пока не появился старый доктор Джонсон. Для человека довольно сложно, будучи абсолютно убежденным в том, что он является самым мудрым существом, через каких-то пару тысяч лет, встретить англичанина, который начнет ему рассказывать нечто совершенно неизвестное, особенно в манере, присущей Сэму Джонсону, - а тебе она прекрасно известна. Джонсона никогда не заботило то, как отнесутся к нему его слушатели, а потому, когда он добрался до Соломона, то задал ему по первое число.

- А Босуэлл, он член клуба? - отважился я прервать необычное повествование 5010.

- Да, - ответил заключенный. - Я встретил его как-то вечером; но он вовсе не тот дух, с которым хочется общаться. Он всегда совал свой нос в чужие дела, а когда умер, то прихватил свой нос с собой.

- Понятно, - сказал я. - Босуэлл, не сующий свой нос в чужие дела, все равно что Отелло без Дездемоны. Однако продолжайте. Что случилось потом?

- Потом, - продолжил 5010, - после того, как я огляделся и немного освоился, Хоули отвел меня в музыкальный зал и познакомил с Моцартом, Вагнером и еще несколькими великими композиторами. По моей просьбе, Вагнер сыграл на органе фантазию на тему Дэйзи Белл. Это было здорово, но не очень похоже; это походило, скорее, на столкновение циклона и самума, но, тем не менее, изумительно. Я попытался запомнить, начал записывать слова, но затем обнаружил, что первый куплет занял несколько страниц и бросил это занятие. Затем Моцарт, пытаясь разлечь меня, сыграл на банджо. Мендельсон спел полдюжины своих песен без слов, а Готшалк сыграл одну из странных историй По на фортепиано.

Когда появился Карлайл, Хоули познакомил меня с ним. Это был грубоватый старый джентльмен, и, похоже, жаждал встречи с Фрудом, - при этом я заметил весьма характерные движения трости в его руке, - а также еще с двумя-тремя персонажами, пока еще живыми. Диккенс также желал встретиться хотя бы на пару минут с некоторыми из своих ныне живущих критиков; и, между нами, если подмигивание, с каким Бэкон протянул что-то Шекспиру, в то время как я говорил об Игнатии Доннелли, что-нибудь означало, знаменитому криптографу не помешает выпивать бутылочку эликсира жизни каждое утро перед завтраком, тем самым спасая себя от неприятностей. Не могу утаить от вас того факта, сэр, - добавил Сарренни, значительно покачивая головой, - что для нынешних классиков литературной критики начнутся суровые времена, когда они, переправившись через Стикс, подадут заявку на прием в Клуб призраков. Было бы очень любопытно наблюдать с безопасного расстояния, что при этом произойдет. Кстати сказать, сэр, как англичанин, который верит и восхищается лордом Уолсли, если бы я не находился в тюрьме, то непременно написал бы ему письмо и предупредил его, чтобы он пересмотрел свои оценки некоторых знаменитых полководцев, ныне покойных, если желает покоя в том таинственном ином мире, где в конечном итоге окажется сам. Они изготовили для него свои мечи, и он вполне может открыть для себя, что меч в некоторых случаях все же острее пера.

После этого мы с Хоули поднялись вверх по лестнице, и он познакомил меня с духом Наполеона Бонапарта, с которым я просидел с полчаса, слушая о его победах и поражениях. Он сообщил, что никогда не мог понять, каким образом такому человеку, как Веллингтон, удалось победить его при Ватерлоо, и добавил, что сам Железный Герцог этого также не понимает.

Итак, время шло. Я видел многих знаменитых дам - Екатерину, Марию-Луизу, Жозефину, королеву Елизавету и других. Разговорившись об архитектуре с королевой Анной, я был удивлен тем, что она совершенно не знакома со стилем королевы Анны. Некоторое время я общался с Пег Уоффингтон, и пришел от нее в восторг.

- Но, дорогой мой Сарренни, - прервал я его, - я не понимаю, каким образом это связано с вашим обвинением в краже ложечек?

- Я как раз приближаюсь к этому моменту, - печально ответил 5010. - Я рассказываю так подробно о клубе потому, что это время было самым счастливым в моей жизни, и совсем не хочу рассказывать о том, что произошло потом, хотя и должен. Я попал в беду из-за королевы Изабеллы. Пег Уоффингтон представила меня ей, и я поведал ее величеству, как восхищен убранством клуба, и в особенности полудюжиной старинных испанских ложечек, лежавшими в буфете. И, когда я сделал это, королева попросила Фердинанда, беседовавшего с Колумбом в другом конце зала, подойти к нам. Он с готовностью исполнил ее просьбу. Я был представлен королю, и мои неприятности начались.

- Господин Сарренни восхищен этими ложечками, Фердинанд, - сказала королева.

Король улыбнулся и, повернувшись ко мне, сказал:

- Сэр, они - ваши. Эй, официант, достаньте эти ложечки и передайте их мистеру Сарренни.

- Конечно, - сказал 5010, - я стал возражать, чем вызвал недовольство короля.

- Таково правило нашего клуба, сэр, а также старый испанский обычай, - дарить гостям все, чем они восхищаются. Вы, несомненно, достаточно хорошо знакомы с этикетом клубной жизни, чтобы знать, что гости не имеют права нарушать правил клуба, оказавшего им честь своим гостеприимством.

- Конечно, мне это известно, ваше величество, - ответил я, - и, конечно, я принимаю ваш подарок с большой благодарностью. Мое возражение вам вызвано исключительно незнанием ваших обычаев, а также возможностью уверить вас в том, что, говоря вашей доброй жене о своем искреннем восхищении ложечками, вовсе не ставил своей целью стать их счастливым обладателем, воспользовавшись правилами клуба.

- Прекрасная речь, сэр, - ответил король и поклонился, - которая свидетельствует о вашей искренности, поэтому я прошу принять вас этот подарок, положить его в карман и забыть о нем. Они - ваши.

Я поблагодарил великого испанца, ничего больше не сказал, без малейшего ликования спрятав ложечки, поскольку, будучи любителем причудливого и красивого, был рад обладать подобным сокровищем, но испытывал относительно него некоторые опасения. Вскоре после этого я взглянул на часы и, обнаружив, что стрелки приближаются к одиннадцати, отправился разыскивать Хоули, чтобы поблагодарить его за восхитительный вечер и уйти. Я встретил его в зале, разговаривавшим с Эврипидом на тему любительских театров в Соединенных Штатах. Я стал прислушиваться к их разговору, и, протянув Хоули руку, сообщил о своем намерении.

- Что ж, старина, - приветливо отозвался он, - я рад, что ты принял мое приглашение. Всегда буду рад тебя видеть, и, надеюсь, через какое-то время мы снова увидимся. - После чего, увидев мой оттопыривающийся карман, спросил: - Что это у тебя там такое?

Я рассказал ему об эпизоде в холле, и, как мне показалось, увидел досаду на его лице.

- Я не хотел брать их, Хоули, - сказал я, - но Фердинанд настаивал.

- Все в порядке! - отозвался он. - Но мне очень жаль. Тебе лучше уйти отсюда с ними так быстро, как только сможешь, и никому ничего не рассказывать; кроме того, не пытайся продать их.

- Но почему? - спросил я. - Я готов оставить их здесь, если есть какое-то препятствие...

- Здесь, - продолжал 5010, - Хоули, казалось, забеспокоился, потому что сердито топнул ногой по полу и снова попросил меня удалиться как можно быстрее, иначе могут возникнуть неприятности. Я не стал пререкаться, вышел из дома и захопнул дверь позади себя. Бесцеремонный способ выпроваживать желанных гостей не показался мне тем, чего я имел право ожидать. Но теперь, когда я понимаю причину его грубого обращения, и оправдываю его, тем не менее, встретившись с ним как-нибудь снова, я непременно потребую от него объяснения за поведение той компании, в какой я оказался.

- Когда я спускался по ступенькам, - сказал 5010, - колокола на соседней церкви стали отбивать одиннадцать часов. Я остановился на последней ступеньке, собираясь взять кэб, когда заметил рядом с собой джентльмена и даму. Мужчина пристально посмотрел на меня, а затем, позволив даме подниматься одной, спросил:

- Что вы здесь делаете?

- Я только что покинул клуб, - ответил я. - Все в порядке. Я был гостем Хоули Хикса. А чьим призраком будете вы?

- О чем, черт возьми, вы говорите? - довольно грубо воскликнул он, так что я почувствовал себя очень неловко.

- Я попытался честно ответить на ваш вопрос, - возмутился я.

- Наверное, вы - сумасшедший. Или вор, - возразил он.

- Запомните, приятель, - внушительно произнес я, - запомните на всю жизнь. Вы разговариваете с джентльменом, и подобных оскорблений я не намерен терпеть ни от кого, будь вы даже призраком самого императора Нерона; и если вы и впредь будете вести себя столь наглым образом, я рассею вас по всей вселенной. Понятно?

Тут он схватил меня за руку и стал звать полицию; а я был очень удивлен, обнаружив, что имею дело не с таинственным существом из другого мира, а с двухстами десятью фунтами плоти и крови. Миллион с половиной уличных мальчишек, о которых я уже упоминал, - в основном уличные хулиганы, - возникли вокруг нас словно из-под земли. Кэбмены, привлеченные шумом нашей ссоры, перегородили улицу, чтобы наблюдать за развитием событий, и уже спустя обычные пятнадцать-двадцать минут появился блюститель закона в синем.

- Что тут происходит? - осведомился он.

- Я обнаружил вот этого подозрительного человека, когда он выходил из моего дома, - сказал мой оппонент. - Так что у меня есть основания подозревать его в воровстве.

- Ваш дом! - с презрением воскликнул я. - Я действительно был там; это дом нью-йоркского отделения Клуба призраков. Если вы хотите в этом убедиться, - добавил я, обращаясь к полицейскому, - то можете позвонить в колокольчик и спросить.

- Думаю, это разумное предложение, - заметил полицейский. - Почему бы не позвонить?

- Послушайте! - воскликнул мой оппонент. - Прекратите эту чушь, или я пожалуюсь на вас вашему начальству. Это мой дом, он принадлежит мне уже двадцать лет. Я требую, чтобы этого мужчину обыскали.

- Нет такого закона, который позволял бы мне обыскивать джентльмена, - заявил полицейский. - Но если вы берете на себя ответственность, обвиняя джентльмена в том, что он вор, и ограбил ваш дом, я могу отвести его в участок.

- Я принимаю на себя всю ответственность, - заявил предполагаемый владелец дома. - Ведите его в участок.

- Я отказываюсь туда идти, - заявил я.

- Не извольте беспокоиться, - сказал полицейский, - но все-таки будет лучше, если вы пройдете туда добровольно. В противном случае, мне придется использовать свою дубинку. После чего, боюсь, вам придется отправиться туда в карете скорой помощи.

- Ну, хорошо, если вы так настаиваете, - сказал я, - то я готов идти. Мне бояться нечего.

- Видите ли, - добавил 5010, - мне вдруг пришла в голову мысль, что если дело обстояло именно так, как сказал мой оппонент, что дом на самом деле принадлежит ему, а не Клубу призраков, - который мог оказаться всего лишь моей фантазией, - ложки могли бы послужить уликой против меня; так оно на самом деле и случилось. Мы отправились в полицейский участок. По дороге я рассказал свою историю полицейскому; она произвела на него впечатление, он несколько раз перебивал меня, восклицая: "Да ну!", "Вот дела!" и тому подобное.

- Видели ли вы там призрака Дэна О'Коннелла? - спросил он.

- Да, - ответил я, - и даже пожал ему руку.

- Пожал ему руку! - произнес он дрожащим от волнения голосом, после чего прошептал мне на ухо: - Послушайте, это противозаконно, но, ради Дэна, я позволю вам убежать.

- Спасибо, старина, - ответил я, - но я невиновен, и могу это доказать.

- Увы! - вздохнул осужденный. - Все оказалось не так. Когда меня привели в участок, я был ошеломлен тем, что ложечки оказались вполне реальными. Я рассказал свою историю сержанту и указал на монограмму "И.Ф." на ложечках, в качестве доказательства того, что она правдива, но даже это обстоятельство оказалось против меня, поскольку инициалы предполагаемого владельца дома также оказались "И.Ф.", - имя его я вам не назову, - и монограмма подтвердила их принадлежность ему. Хуже всего было то, что владелец дома был несколько раз ограблен до моего задержания, и к полуночи я оказался запертым в грязной камере, в ожидании суда.

Мне дали адвоката, но, как я уже говорил, даже он отказался поверить моей истории и предложил мне прикинуться умалишенным. Конечно, я не мог с этим согласиться. Я попытался убедить ему вызвать в суд Фердинанда, Изабеллу, Эврипида и Хоули Хикса, в качестве свидетелей защиты, но он слушал меня, качая головой. Тогда я предложил ему отправиться в Метрополитен Опера какой-нибудь страшной ночью, когда часы пробьют двенадцать, и попробовать переговорить с призраком Вагнера, - но все это он счел недостойным внимания. Меня судили, признали виновным и приговорили к заключению в этой ужасной тюрьме, но у меня все-таки есть надежда, которая, будучи реализованной, приведет меня к тому, что завтра утром я буду свободен.

- И что же это? - спросил я.

- Видите ли, - со вздохом ответил он, поскольку раздался звонок, возвещающий об ужине, - все это происшествие насколько странное и необычное, что я начинаю думать - это все сон. А если это так, то завтра я проснусь дома, в собственной постели, вот и все. Я лелею эту надежду почти год, но она с каждым днем становится все слабее и слабее.

- Увы, 5010, - сказал я, пожимая руку ему на прощанье, - мне жаль лишать вас надежды, но в настоящий момент я бодрствую и не могу быть частью вашего сна. И еще мне жаль, что вы отказались признать себя сумасшедшим.

- Ни за что! - ответил он. - Ложь - удел слабых людей.

РОЗЫГРЫШ

Однажды Уиллис встретил мисс Холлистер, и этого, в некотором смысле, оказалось достаточно. Он был поражен. Она представлялась ему идеалом, хотя до того момента, как он ее встретил, его идеал был чем-то в корне отличным. Она вовсе не была Юноной, а девушка его мечты обязана была ею быть. У нее были каштановые волосы, каковой цвет Уиллис до того момента ненавидел. Если бы подобное богатство украшало голову любой другой женщины, он назвал бы ее рыжей. Это показывает, насколько он был поражен. Она заставила его полностью изменить свою точку зрения. Она заставила его растаться с прежним идеалом, и, с улыбкой, заняла его место.

Было в глазах мисс Холлистер нечто, позволившее ей овладеть сердцем Уиллиса. Они были большими, глубокими, круглыми и блестящими. Они были настолько глубоки и проникновенны, что Уиллис, когда она заглядывала в его собственные, терялся от того, что она способна прочитать каждую его мысль, точнее, полное их отсутствие, поскольку когда она находилась рядом с ним, Уиллис не мог ни о чем думать, только чувствовать.

- О Господи! - говорил он потом сам себе, поскольку был мудрым человеком, и в качестве советника и доверенного лица предпочтал самого себя всем остальным. - О Господи! Кажется, она заглядывает прямо мне в душу; а если это так, то моим надеждам не суждено сбыться, ибо она в состоянии видеть, что душа, подобная моей, схожа с ее не более, чем какой-нибудь горный ручеек с Амазонкой!

Тем не менее, Уиллис не терял надежды.

- Возможно, мне удастся придумать что-нибудь, что скроет от нее мои недостатки. Может быть, я вставлю витражные стекла в окна моей души, и они скроют все, что в ней творится. Закопченные стекла, почему бы и нет? Если закопченные стекла используются людьми, чтобы смотреть на солнце, то почему бы мне не использовать их, чтобы прикрыть мою менее блестящую душу?

Но, увы! Судьба была против него. Она вознамерилась раз и навсегда лишить его мельчайшего шанса на успех, и вот как это произошло.

Как-то раз он отправился в город пораньше. На углу Бродвея и Астор-Плейс он сел в конку, заплатил за проезд и забился в уголок в задней части вагона. Его мысли, как обычно, были заняты бесподобной мисс Холлистер. Разумеется, когда кто-то встречался с ней, он уже не мог не думать о ней постоянно; и эта мысль заставляла его терзаться ревностью. Что думали о ней другие? Дерзкие пресмыкающиеся смертные! Ни один мужчина не мог быть хорош для нее, даже он сам. Но он может измениться. Он мог хотя бы попытаться стать достойным ее, в то время как другие этого не могли. И они еще смеют думать о ней!

- Дерзкие, пресмыкающиеся смертные! - повторил он.

Конка остановилась на Семнадцатой улице, и кто-то вошел. Это была сама мисс Холлистер!

"О Господи! - подумал Уиллис. - О Господи! Она - и в конке! Как это ужасно! Легче представить Минерву в фургоне бакалейщика, чем мисс Холлистер в конке! Какой жалкий, никчемный мир, заставляющий Минерву ехать на конке, точнее, мисс Холлистер - в фургоне бакалейщика! Абсурд абсурдов!"

Он приподнял шляпу, потому что мисс Холлистер слегка нагнула голову, приветствуя его, когда направлялась в дальний конец вагона, где остановилась, держась за ремень.

"Интересно, почему она не садится?" - подумал Уиллис, потому что, бросив взгляд на вагон, заметил, что все места, за исключением занимаемого им самим, были свободны. Собственного говоря, единственными людьми в вагоне были мисс Холлистер, водитель, кондуктор и он сам.

"Наверное, мне стоит заговорить с ней", - подумал он. И тут же решил: - "Нет, лучше этого не делать. Она видела меня, когда вошла, и если бы хотела поговорить со мной, то присела бы рядом, или, возможно, напротив. Достойнее будет с моей стороны не обращать внимания на ее присутствие. Но, интересно, почему она стоит? Хотя и выглядит очень уставшей".

Вдруг мисс Холлистер повела себя очень странно. Она слегка склонила голову, - заметив кого-то на тротуаре, подумалось Уиллису, - что-то пробормотала, - он не расслышал, что, - после чего села на сиденье рядом с местом, где стояла, при чем выглядела очень раздраженной, даже, можно сказать, мрачной.

Уиллис был озадачен, более чем когда-либо; но его удивление ничего не значило по сравнению с беспокойством, охватившим его, когда, на Сорок Второй улице, мисс Холлистер поднялась и, не прощаясь, вышла из вагона.

"Разрази меня гром! - с ужасом подумал Уиллис. - Интересно, почему? Совершенно непонятно. Может ли она быть кокеткой, с такими глазами? Нет, это невозможно. В чем же тогда дело?"

Как он ни старался, разумное объяснение не приходило ему в голову. А потому он был очень обеспокоен.

"Я должен узнать это, как храбрый человек, - сказал он себе, после того как в течение часа или двух тщетно пытался найти решение загадки таинственного поведения мисс Холлистер. - Я зайду к ней вечером и прямо спрошу".

Он сдержал слово в отношении первого, но не второго. Он зашел, но не спросил, поскольку мисс Холлистер не позволила ему это сделать. Получив его карточку, она попросила передать ему, что вышла. Два дня спустя, снова встретив его на улице, она холодно взглянула на него и прошла мимо. Шесть месяцев спустя было объявлено о ее помолвке с каким-то бостонцем, а осенью мисс Холлистер из Нью-Йорка стала миссис Берроуз из Бостона. Уиллис писал ей, но не получил ответа. Разрыв был полным и окончательным. Но почему? Получить ответ на этот вопрос стало одной из главных задач в жизни Уиллиса. Что сделал он такого, чтобы заслужить подобное обращение?

Прошел год; Уиллис оправился от ужасного удара по своим надеждам, нанесенного мисс Холлистер, но не перестал озадачиваться причиной ее такого поведения. Он задавал этот вопрос своим друзьям, и никто из них, за исключением одного, не смог предложить своего объяснения. Этот один слышал от своей жены, школьной подруги и близкой знакомой мисс Холлистер, ныне миссис Берроуз, что идеал Уиллиса когда-то любил его, до тех пор, пока не обнаружил, что он не настолько вежлив, каким бы должен был быть.

- Вежлив? Не так вежлив, как должен был бы быть? - удивился Уиллис. - Разве меня можно в этом упрекнуть? Послушай, дорогой мой Бронсон, - добавил он, - тебе известно мое отношение к женщинам, - как к прекрасной половине человечества, - и таким оно было всегда. Если есть в мире существо, суть которого - вежливость, то это существо - я. Я самый вежливый человек из ныне живущих. Даже когда я играю в покер у себя дома, то всегда проигрываю, ибо взял себе за правило никогда и ничем не огорчать своих гостей.

- Это не вежливость, - отозвался Бронсон. - Это - идиотизм.

- Что лишний раз доказывает мои слова, - заметил Уиллис. - Я вежлив до безумия. Не так вежлив, как должен был бы быть! О Господи! Что из сделанного или сказанного мною навело ее на такую мысль?

- Понятия не имею, - ответил Бронсон. - Тебе бы следовало спросить ее саму, возможно, ты переоцениваешь свою вежливость. Излишняя вежливость зачастую хуже хамства. Возможно, ты как-нибудь был настолько вежлив, что заставил мисс Холлистер подумать, будто считаешь ее неполноценной. Ты знаешь, что сказал какой-то поэт. Никто не может испытывать большей ненависти, чем женщина по отношению к любимому ею мужчине.

- Я часто подумывал о том, что написать миссис Берроуз и спросить ее, в чем моя вина, - сказал Уиллис.

- Это было бы прекрасно, - сказал Бронсон. - Она была бы рада.

- Правда. И почему я не сделал этого до сих пор? - ответил Уиллис.

- Потому что плохой мыслитель, - сухо отозвался Бронсон. - Если бы я был на твоем месте, то уже давным-давно знал бы причину. Моя жена сказала, что предстоящей зимой Берроузы собираются посетить Нью-Йорк. Без сомнения, ты мог бы с ними увидеться.

- Нет. Я ни за что не пойду туда, где будут они. Я больше не позволю ни одной женщине так обойтись со мной, даже миссис Берроуз, - твердо сказал Уиллис.

- Поступай, как знаешь, - сказал Бронсон, с неопределенной улыбкой.

Спустя неделю или две Уиллис получил приглашение от мистера и миссис Бронсон, поужинать с ними. "У меня есть очень умные друзья, с которыми я хочу тебя познакомить, - писал он. - Так что приходи обязательно".

Уиллис пошел. Очень умными друзьями оказались мистер и миссис Берруз; в последней, к своему удивлению, он узнал прежнюю мисс Холлистер.

- Здравствуйте, мистер Уиллис, - сказала она, протягивая ему руку. - Очень приятно видеть вас снова!

- Благодарю вас, - ответил Уиллис, несколько смущенный. - Я... это приятный сюрприз для меня. Я... не знал...

- Я тоже, - сказала миссис Берроуз. - На самом деле, наверное, я почувствовала бы некоторую неловкость, если бы знала, что вы будете здесь. Я... хм... это так глупо, что я почти стесняюсь сказать это... но, чувствую, что должна. Я на вас сердита.

- Вот как! - улыбнулся Уиллис. - За что же, позвольте вас спросить?

- Это не моя вина, - ответила миссис Берроуз. - Но помните ли вы, чуть больше года назад, нашу встречу... в конке...

- Хм! - сказал Уиллис, наморщив лоб. - Минутку... да, думаю, что помню. Мы были одни в вагоне и, полагаю...

Миссис Берроуз рассмеялась.

- Вам показалось, что мы были в вагоне одни, но... но это не так. Вагон был переполнен, - сказала она.

- В таком случае, я этого не помню, - сказал Уиллис. - Единственный раз, когда я встретил вас в конке, насколько мне известно, был...

- Я знаю; это был тот самый случай, - прервала его миссис Берроуз. - Вы сидели в углу, в задней части вагона, когда я вошла, и были сильно заняты собой, поскольку позволили незнакомцу, которого я часто видела и, по неизвестной причине, питала к нему глубокое отвращение, предложить мне свое место, более того, заставить меня сесть.

- Не понимаю, - пробормотал Уиллис. - Мы были в конке одни.

- Для вас - да, но в то время я этого не понимала. Что касается меня, когда я вошла в вагон, в нем имелось достаточное количество людей, и все места были заняты. Вы ответили на мой поклон, когда я вошла, но не предложили мне ваше место. Это сделал незнакомец, и хотя я пыталась отказаться, - не смогла. Он был человеком примерно моего возраста, у него были замечательные глаза, взгляду которых невозможно было противостоять. Его просьба прозвучала приказом; и, пока я ехала, то думала о том, что вы, неподвижно сидевший в дальнем углу, заставили меня стоять и, косвенно, несли ответственность за то, что я была вынуждена принять любезность со стороны неприятного мне незнакомца. Я очень рассердилась на вас, и вышла, не попрощавшись, как только набралась мужества выйти. Я не могла понять, почему вы, воплощение вежливости, в данном случае не сделали того, чего я вправе была бы ожидать от любого мужчины, и тем более, - от вас.

- Но, миссис Берроуз, - возразил Уиллис, - зачем же мне уступать место даме, если в вагоне имеется двадцать свободных мест?

- Таких причин нет, - ответила миссис Берроуз. - Но только прошлой зимой я поняла, что с вами случилось.

- Вот как? - сказал Уиллис. - И что же это было?

- Случилось так, - ответила миссис Берроуз, - что вагон казался вам пустым, но на самом деле был заполнен астральными телами членов Бостонского теософского общества.

- Что-о-о-о? - воскликнул Уиллис.

- Вы не ослышались, - ответила миссис Берроуз с серебристым смехом. - Они - большие друзья моего мужа, и однажды, прошлой зимой, он приглашал их на ужин. И как вы думаете, кто был в числе приглашенных?

- Призрак мадам Блаватской? - усмехнулся Уиллис.

- Не угадали, - ответила миссис Берроуз. - Тот самый ужасный незнакомец из конки, и он, знаете ли, вспомнил то самое происшествие, и уверил меня, что он и другие члены отправились тогда своими астральными телами в Нью-Йорк, великолепно провели время в течение недели, не будучи никем замеченными, за исключением меня, поскольку я являюсь экстрасенсом и способна воспринимать их невидимые формы.

- Это была моя ошибка, миссис Берроуз, - с сожалением сказал Уиллис, как только оправился от своего удивления настолько, что смог заговорить.

- О, нет, - ответила она, снова рассмеявшись самым очаровательным образом, от которого у Уиллиса заныло в груди, при мысли о том, что он потерял. - Во всяком случае, они вовсе не предполагали, что у вас все кончится именно так, как кончилось.

- Наверное, - сказал Уиллис, - вы правы. Но, возможно, и нет. Ведь они были друзьями вашего мужа и могли поступить так намеренно.

- Намеренно? Но зачем друзьям мистера Берроуза поступать так с вами намеренно? - удивленно спросила миссис Берроуз.

- Потому что, - медленно и мягко начал Уиллис, - потому что они знали, что с того самого момента, когда я встретил вас, я... Впрочем, это неприятная история, миссис Берроуз, и я, пожалуй, не стану ее рассказывать. Как вам нравится Бостон?

ПОСМЕРТНЫЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ТОМАСА БРЭГДОНА

Как-то утром, прошлой зимой, я испытал сильнейшее потрясение, взяв Таймс и обнаружив в нем известие о смерти моего друга, Тома Брэгдона, от гриппа. Эта новость ошеломила меня. Она была сродни грому среди ясного неба, поскольку я даже не слышал, что Том болел; мы расстались четыре дня назад, после совместного ланча, на время которого я стал объектом его внимания, поскольку сильный холод помешал мне получить наслаждение от снетков, филе, сигары и вообще от всего, даже от нашей беседы, хотя Брэгдон был весьма оживлен и находися в самом распрекрасном настроении. Его последними словами были: "Позаботься о себе, Фил! Мне не хотелось бы, чтобы ты умер, поскольку сила привычки настолько велика во мне, что я не смогу обедать ни с кем, кроме тебя, и буду заказывать по две порции всего, как бы расточительно это ни казалось!" И вот теперь он перешел в долину теней, оставив меня оплакивать его.

Я знал Брэгдона как успешного коммерсанта лет десять-пятнадцать, в течение которых мы были более-менее близки; но только в последние пять лет наши отношения стали тем, что называется тесной, искренней дружбой. Мне нравилась его абсолютная искренность, восхитительная фантазия, и, на мой взгляд, потрясающая оригинальность, поскольку я не встречал никого, похожего на него; ему, - возможно, - то, что я был одним из немногих, кто его полностью понимал, со всеми его странностями, которых было очень много, и всегда был готов разделить с ним его настроение, каким бы оно ни было. Это была идеальная дружба.

Каждый год, летом, мы отправлялись, по выражению Брэгдона, в "совместные поездки для души", то есть, как правило, ранней весной мы выбирали какой-нибудь удаленный уголок; после этого каждый из нас читал всю литературу, какую только мог отыскать, посвященную данной местности, наполняясь ее духом, атмосферой и историей, после чего в августе, сев в небольшую парусную лодку, принадлежавшую Брэгдону, отправлялись в плавание, вокруг Лонг-Айленда, или вверх и вниз по Гудзону, на неделю, в течение которой рассказывали друг другу все, что смогли узнать относительно места, определенного для нашего воображаемого путешествия. Таким образом мы более-менее познакомились с некоторыми интересными местами, которые ни один из нас никогда не посещал, по причине, с моей стороны - финансовых ограничений, а со стороны Брэгдона - нехватки времени. Насколько я помню, это придумал Брэгдон, и когда он впервые высказал мне свою идею, я выслушал его с насмешливой улыбкой; но затем причудливость этой идеи захватила меня, и, после первого опыта, когда мы совершили воображаемое путешествие в Белуджистан, я был настолько очарован, что с нетерпением ждал второго, и с тех пор всегда был рад взять на себя хлопоты по подготовке и финансированию наших ежегодных поездок. Таким образом, мы обогнули земной шар и побывали на одной-двух планетах; а поскольку совершали наши путешествия только благодаря своему воображению, нам не грозили обычные тяготы, ожидавшие путешественников, а когда книги не давали нам никакой информации, мы призывали на помощь свою фантазию. Вселенная была открыта нам благодаря капитану нашей лодки, недельного запаса провизии и умеренного использования серого вещества при создании сцен, с которыми никто из нас не был знаком. Поездки всегда были освежающими, а наше воображаемое путешествие по Италии, в которой на тот момент никто из нас не был, оказалось гораздо более восхитительным, поскольку красоты, описываемые нами друг другу, превзошли те, которые я увидел в реальности, посетив впоследствии эту страну.

- Мы начнем, - сказал Брэгдон, предложив тур по Италии, - с Сент-Готарда, описание которого я беру на себя. За тобой - озера, первое - Комо. От Комо мы проследуем в Милан, этот город - мой. Твои - Верона и Падуя; Венеция - моя. Рим и Неаполь закрепим за нами обоими поровну; в последнем, для экономии времени, я беру на себя Помпеи, ты - Капри. Затем мы вернемся в Рим, отправимся в Пизу, Геную и Турин; день посвятим Сиене и некоторым любопытным этрусским городам, лежащих на пути из Турина в Женеву. Если хочешь, можно посетить Ривьеру и Монте-Карло. Однако, со своей стороны, я бы предпочел этого не делать, потому что это внесет в наше путешествие нездоровый элемент. Тебе захочется поиграть в азартные игры, ты потеряешь все свои деньги, станешь задумываться о самоубийстве, и все такое. Не думаю, что результат будет стоить затраченного на него умственного напряжения, через которое придется пройти, и мне, разумеется, этого не хотелось бы. На оставшуюся часть поездки нам понадобится дней пять, так что останется масса времени для рыбной ловли, если нам захочется. Говорят, луфарь в этом году сам цепляется на крючок.

Мне очень жаль, что в нашу воображаемую поездку по Италии мы не взяли с собой стенографиста, поскольку, оглядываясь назад, считаю, что она была достойна сохранения в эпистолярной форме, в частности, рассказов Брэгдона, настолько восхитительных, что мне было трудно поверить в то, что они рождены его воображением, и сам он не был свидетелем тех сцен, о которых так красноречиво повествовал. Боюсь, реальность оказалась бы для него большим разочарованием, особенно это верно в отношении Венеции, которая в его изложении казалась раем на земле.

- Ах, Филип, - сказал он, когда однажды ночью мы бросили якорь в небольшой бухте возле Милфорда, штат Коннектикут, - я никогда не забуду Венецию. Это, - добавил он, махнув в сторону серебристой проверхности воды, залитой лунным светом, - напоминает мне о ней. Все так тихо, романтично, красиво. Я прибыл туда поздно ночью, и мои первые ощущениям были такими же, как у человека, вошедшего в город мертвых. Шум и суета большого города отсутствовали; я не видел ничего, кроме массивных зданий, возникающих из тишины, подобно гигантским гробницам, и когда мой гондольер, которому доверил я безопасность себя и своего чемодана, правил своим черным судном, скользя по темным неосвещенным каналам, на меня вдруг нахлынула меланхолия, но когда мы, миновав маленькие улочки, вдруг оказались в Большом канале, она развеялась как дым, ввиду блестящей сцены, представшей моим глазам - потокам света, хлынувшим отовсюду, и каждый мельчайший лучик отражался в молчаливой воде, по которой скользила гондола. Это было похоже на рай, и когда я добрался до палаццо, мне не хотелось покидать лодку, потому что казалось, - я могу скользить в ней целую вечность.

- Ты жил в Венеции в палаццо? - спросил я, немного удивленный великолепием этого воображаемого тура.

- Конечно. Почему бы и нет? - ответил он. - Я не мог заставить себя остановиться в Венеции в гостинице, Фил. Венеция принадлежит прошлому, когда отелей не существовало, и, чтобы в полной мере ощутить красоту этого города, я занял жилище во дворце, как уже говорил. Он находился в одной из боковых улиц, но это был самый настоящий, прекрасный дворец! А улица! Удивительная река, в которой можно было увидеть мириады золотистых рыб, которые исчезали, испуганные приближением гондолы, и снова возвращались, когда нарушитель их спокойствия удалялся к Большому каналу, и серебряные воды становились золотыми с их возвращением.

- Не слишком ли расточительно, Том? - спросил я. - Дворцы стоят дорого, не так ли?

- О, нет, - ответил он с такой серьезностью, как будто действительно вернулся из путешествия и делился информацией с ищущим знания. - Это вовсе не было расточительностью, если принять во внимание, что в венецианском палаццо нет служащих, постоянно требующих чаевые; что свечи служат тебе для освещения, а не для обогащения владельца, нет консьержа, нет горничной, нет сумм, которые уходят на оплату то того, то этого, так что ваше пребывание в нем не напоминает ограбление. Нет, жизнь в палаццо в целом дешевле жизни в отеле, поборы менее многочисленны, и ты более независим. Палаццо, в котором я остановился, был необыкновенно красив. Кажется, у меня есть его рисунок.

Брэгдон порылся в своей сумке, вытащил маленький рисунок с венецианской уличной сценой, и, указывая на богатый палаццо в левой части, заверил меня, что останавливался в нем, хотя и забыл его название.

- Кстати, - сказал он, - позволь мне заметить, что, по моему мнению, наши путешествия будут гораздо более интересными, если мы добавим к собственной фантазии карточки, не так ли? Они продаются по четвертаку, у Бланка, на Двадцать третьей улице.

- Это хорошая идея, - ответил я, удивляясь тому, как Брэгдон обставил "посещение" Венеции. - Так будет гораздо легче вспомнить то, что мы никогда не видели.

- Да, - согласился Брэгдон. - Кроме того, они не дадут нашей фантазии разыграться слишком сильно.

После чего рассказал о месяце, проведенном в Венеции; как он нанял на все время пребывания там гондолу красивого, романтичного, молодого венецианца, чье имя содержалось на карточке, напечатанной Томом специально для этого случая:

ДЖУЗЕППЕ ЗОККО

Гондола в любое время

Угол Большого канала и улицы Гарибальди

- Джузеппе - любопытный персонаж, - сказал Брэгдон. - Из тех, кого в наше время трудно найти. Он пел, подобно птице; по ночам он приходил со своими друзьями к моему палаццо, они располагались возле одной из колонн и часами исполняли для меня приятные итальянские песни. Это было лучше, чем итальянская опера, и обошлось мне всего лишь в десять долларов.

- Джузеппе знал английский, Том? - спросил я. - Или ты говорил с ним по-итальянски? Очень любопытно узнать, как вы общались между собою.

- На этот вопрос, мой дорогой Фил, я не могу тебе ответить, поскольку не решил сам. Я рассмотрел его с различных аспектов, но так и не смог решить, что лучше: чтобы Джузеппе говорил по-английски, или чтобы я говорил по-итальянски? Последнее мне казалось лучшим, поскольку для американского коммерсанта более вероятно знание итальянского языка, чем для венецианского гондольера - английского. С другой стороны, мы хотим, чтобы наши рассказы об этих путешествиях казались правдивыми, а я, как тебе известно, итальянским не владею, но мы оба также знаем, что вряд ли возможный Зокко бегло говорил по-английски. Честно говоря, я надеялся, что ты не задашь этот вопрос.

- Хорошо, - сказал я, - будем считать, что я его не задавал. Поскольку это всего лишь выдуманная поездка, решим этот вопрос так, как нам обоим кажется наиболее приемлемо.

- Думаю, это правильно, - отозвался он, после чего продолжил свой рассказ. Он описал мне чудесные картины, украшавшие стены его палаццо; как он сам пытался управлять гондолой и свалился в "восхитительно прохладные воды канала"; и это казалось вполне реальным, так много внимания он уделял мельчайшим деталям.

Но реализм Брэгдона, рассказывавшего о своей поездке в Венецию, достиг своего пика, когда он, сунув руку в карман жилета, вытащил оттуда серебряное изображение гондолы и протянул мне, заявив, что приобрел его для меня.

- Я купил его на площади Св. Марка. Я посетил собор, осмотрел мозаичный пол, поднялся на колокольню, покормил голубей и уже собирался вернуться в палаццо, когда вспомнил о тебе, Фил, о нашей скорой встрече в Риме, и, поскольку мне захотелось, чтобы ты знал, - я не забыл о тебе во время своей поездки, - я остановился возле одного из маленьких магазинов на площади, где все выставлено в витринах, и купил это. Прими от меня, старик, этот маленький сувенир, на память.

Я взял его и ласково сжал в ладони, и на мгновение, пока нос нашей лодки поднялся и плавно опустился на волне, вызванной прохождением маленького парохода, почти поверил в то, что Том и в самом деле был в Венеции. Я до сих пор храню эту маленькую гондолу, а когда несколько лет спустя посетил Венецию, то не увидел ничего, что могло бы сравниться с этим трогательным знаком памяти.

Брэгдон, как вы могли догадаться из прочитанного, был скорее юмористом, чем кем-либо еще, но непредсказуемость его юмора, его доброжелательность, иногда придавали этому юмору вид истинной поэзии. Он был очень светлым человеком, и когда я осознал, что он именно был, и что путешествиям, которых мы с ним ожидали целый год с почти мальчишеским нетерпением, пришел конец, на мои глаза навернулись слезы, и какое-то время я никак не мог взять себя в руки; но прошла неделя, и Брэгдон опять заставил меня улыбнуться.

Он назначил меня, как это было найдено в его завещании, своим литературным душеприказчиком. Я развеселился, подумав о том, что у Брэгдона будет литературный душеприказчик, ибо, несмотря на то, что он обладал богатой фантазией и чувством юмора, я считал его успешным коммерсантом, и мне было трудно представить его себе литературным человеком. Наоборот, он всегда казался мне нетерпимым к литературе. Во время наших вымышленных путешествий я обнаружил, что он настраивает свое воображение на какие-то любопытные факты, чем на то, что может быть узнано из книг. Эта его черта особенно проявилась тогда, когда мы отправились в тот самый тур по Италии, о котором я уже писал, и вместе "прибыли" в Рим; ибо тогда я обнаружил, чем, с его точки зрения, являются воображаемые путешествия. Он считал правильным только то, что считал правильным, и ни история, ни виды местности не могли ему помешать; все было так, как он хотел, чтобы оно было. А если бы было иначе, он никогда не попытался бы заставить меня поверить в то, что стоял на том самом месте Колизея, с которого Цезарь обращался к римской толпе, призывая ее оказать сопротивление посягательству на их вольности Папы!

Сначала я подумал, что мой друг устроил для меня розыгрыш, и улыбнулся, восприняв его как должное. Но когда, через несколько дней, я получил извещение от адвокатов, в котором говорилось, что в кладовой дома Брэгдона была найдена большая упаковка книг и бумаг, к которой была прикреплена карточка с моим именем, то начал задаваться вопросом, действительно ли воображение моего покойного друга дало ему повод поверить в свои литературные способности.

Я немедленно отписал, чтобы ящик был отправлен мне по почте, и ожидал его прибытия с некоторым интересом и слабым беспокойством; дело в том, что мои друзья имеют скверную привычку одаривать меня своими литературными трудами, обычно лишенными даже малых достоинств; я знал Брэгдона долгое время, он никогда не поступал со мной подобным образом, и теперь я боялся испытать нечто вроде разочарования. Будучи поэтом, - я отношу себя именно к таковым, - я не мог представить себе стихотворения, написанного своим другом, и хотя у меня не было сомнений, что я способен прочитать некий его прозаический опыт, относительно возможного поэтического у меня оставались серьезные сомнения.

Короче говоря, мне казалось, что стихотворение Брэгдона, каким бы замечательным оно ни было, должно будет нести на себе печать его коммерческих занятий. Его обаяние состояло в произносимых им словах, его энтузиазм ставил его выше всякой критики; но чего можно было ожидать от его литературного творчества, я боялся даже представить. И именно этот страх побудил меня, после получения ящика, - своей массой и формой наводившего на неприятные мысли о переселившемся в мир иной отправителе, поскольку был длинным, глубоким, сделанным из дуба и напоминавшим гроб, - не прикасаться к нему в течение нескольких дней; однако, будучи, в конце концов, вынужденным заняться возложенной на меня обязанностью, я, наконец, открыл его.

В нем содержались печатные книги в прекрасных переплетах, блокноты с короткими записями рукой Брэгдона, бесчисленные рукописи и три сборника, - те самые, которых я больше всего боялся, - озаглавленные "Поэмы Томаса Брэгдона" и посвященные "Моему дорогому другу" - то есть мне. У меня не было настроения читать их, я переместил содержимое ящика в свою библиотеку, после чего счел необходимым надеть пальто и, хотя ночь была бурной, отправиться на прогулку. Думаю, если бы я так не сделал, то просто задохнулся бы под тяжестью навалившегося на меня той ночью литературного наследства Томаса Брэгдона.

По возвращении я сразу лег спать, чувствуя себя не в настроении читать "Поэмы Томаса Брэгдона". Ночью я вставал, принимался бродить, мало спал, а утром приступил к разборке книг и бумаг, возложенных на меня милостью ушедшего друга. И, о, что я там обнаружил! И если поначалу я испытывал некоторую депрессию, то, когда закончил, был просто в шоке от такой грандиозной мистификации, какую трудно было себе вообразить.

Стоило мне открыть первый том "Поэм Томаса Брэгдона", как я прочел следующие строки:

CONSTANCY*

Often have I heard it said

That her lips are ruby-red:

Little heed I what they say,

I have seen as red as they.

Ere she smiled on other men,

Real rubies were they then.

But now her lips are coy and cold;

To mine they ne'er reply;

And yet I cease not to behold

The love-light in her eye:

Her very frowns are fairer far

Than smiles of other maidens are.

---------------------------

* "Стихотворение" составлено из двух: фрагмента из Уолтера Лендора "Miscellaneous" и Кольриджа "She is not fair".

Читая, я смутно сознавал, что видел их прежде, но не мог припомнить, где. На самом деле, они обладали определенными достоинствами, каких я не мог предположить в своем друге. Я перевернул страницу и обнаружил:

DISAPPOINTMENT*

Come to me, O ye children,

For I hear you at your play,

And the questions that perplexed me

Have vanished quite away.

The Poem of the Universe

Nor rhythm has nor rhyme;

Some God recites the wondrous song,

A stanza at a time.

I dwell not now on what may be;

Night shadows o'er the scene;

But still my fancy wanders free

Through that which might have been.

--------------------

* Это "стихотворение" составлено из: первый куплет - Генри Лонгфелло "Children", второй - Чарльз Уэлдон "The Poem of the Universe", третий - Томас Пикок "Castles in the Air".

Два куплета, первый и последний, напомнили мне, как и в случае с "Констанцией", что-то, прочитанное мною прежде. Спустя мгновение я безошибочно узнал в первом строки стихотворения Лонгфелло "Дети", а хорошенько порывшись в своих книгах нашел, что последний был взят из маленькой изящной поэмы Пикока "Воздушный замок".

Отчаявшись решить проблему, с которой столкнулся, а именно - почему Брэгдон брал строфы различных поэтов и компоновал из них свою собственную мозаику, - я отвлекся от стихотворений и взглянул на некоторые тома.

Первым, что попало мне на глаза, была копия Гамлета, причем единственная надпись на книге гласила:

ГАМЛЕТ

Брэгдон

Нью-Йорк

Это я посчитал безобидным проявлением тщеславия, не вводящим в заблуждение, поскольку многие коллекционеры книг имеют обыкновение украшать их экслибрисами; но представьте себе мой ужас, когда, открыв ее, я обнаружил, что имя Уильяма Шекспира исчезло с титула, а вместо него так тщательно вставлено имя Томаса Брэгдона, что, если внимательно не всматриваться, подмену обнаружить было попросту невозможно. Должен признаться, я улыбнулся, прочитав:

ГАМЛЕТ, ПРИНЦ ДАТСКИЙ

Трагедия

ТОМАСА БРЭГДОНА, сквайра

Тщеславие моего друга проявило себя самым причудливым образом. В других книгах я обнаружил точно такую же замену, так что любой, не знакомый с литературой, решил бы, что "Томас Брэгдон, сквайр", является автором не только "Гамлета", но и "Ярмарки тщеславия", "Дэвида Копперфильда", "Риенци" и многих других знаменитых произведений, вплоть до "Писем Юниуса". Имелось только два исключения подстановки имени Томаса Брэгдона вместо имени подлинного автора; одним из них был Ветхий Завет, на титуле которого Брэгдон написал: "Моему дорогому другу Брэгдону" и имелась подпись "Автор". Думаю, я должен был бы часами смеяться над этим восхитительным напоминанием о замечательном воображении моего друга, если бы мне почти сразу не попалось второе исключение - Мильтон, которого я сразу узнал, поскольку отправил его в подарок Тому на Рождество за два года до его смерти, с карточкой, на которой написал: "Томасу Брэгдону, с искренней любовью, Филип Мерсден". Это была обычная надпись, но она приобрела неожиданное значение, когда я перевернул страницу; любовь Брэгдона к мистификации заставила его заменить имя Мильтона моим.

Я не смог сохранить невозмутимость. Я был смущен, почти рассержен, и впервые в жизни почувствовал, что в характере Брэгдона имелись черты, которые мне не нравились; но, справедливости ради следует упомянуть, эта мысль исчезла почти сразу же. Конечно, замена имени Мильтона на мое могла сослужить мне дурную службу только в том случае, если книга попала бы в руки к кому-нибудь постороннему, но он исключил эту возможность, завещав ее мне, предоставив мне возможность делать с ней все, что я пожелаю. Но потом я вспомнил, как презирали мы мнение посторонних, мне стало стыдно, что я едва не предал память об ушедшем товарище, и мое отношение к Тому вновь стало прежним; я решил немного отвлечься и пройтись.

Я надел шляпу и долго гулял по Риверсайд-драйв, вдыхая свежий воздух зимней ночи и восстанавливая нарушенный тонус моей нервной системы. Вскоре после полуночи я вернулся домой в довольно сносном настроении, но когда открывал дверь, меня охватило смутное предчувствие, - чего, я понять не смог, но оно оправдалось, когда я, закрыв дверь и включив лампу на столе, обнаружил, что на меня смотрит пара глаз. Инстинктивно отступив за кресло и глядя в сторону камина, я на мгновение был охвачен ужасом, поскольку там, прислонившись к каминной полке, печально глядя на огонь, стоял Том Брэгдон, которого я считал упокоившимся в его могиле.

- Том, - воскликнул я, бросаясь к нему. - Том, что это значит? Ты вернулся из потустороннего мира, чтобы преследовать меня?

Услышав мои слова, он медленно поднял голову; наши глаза встретились, и он вдруг исчез, остались только глаза, смотревшие на меня, наполненные мягким, ласковым светом, который я так часто видел в них, когда он был жив.

- Том, - снова воскликнул я, умоляюще протягивая руку, - вернись. Открой мне страшную тайну своего посещения, если не хочешь, чтобы я сошел с ума.

Глаза исчезли, я снова был один. Испытывая страх, я бросился из кабинета в спальню, упал на кровать и застонал. Снова прийти в себя оказалось делом нелегким, но, когда я, постепенно, совладал с растрепанными чувствами, то совершенно отчетливо услышал голос Тома, звавшего меня обратно в кабинет. Опасаясь, все же, что мне это только почудилось, я, трепеща, поднялся с кровати, и вернулся к столу, чтобы обнаружить, что Брэгдон расположился напротив него, как делал обычно, когда был жив.

- Фил, - сказал он, - не бойся. Я не мог бы причинить тебе вреда, как ты это прекрасно знаешь, - но если и не знаешь, то должен чувствовать, - поскольку твое благополучие всегда было моим искренним желанием. Сегодня я вернулся, чтобы объяснить, почему исправил эти книги, а также особенности этих стихов. Сколько лет мы знаем друг друга, мой мальчик?

- Пятнадцать, Том, - ответил я хриплым от волнения голосом.

- Да, пятнадцать лет, пятнадцать счастливых лет, Фил. Счастливых для меня, Фил, поскольку дружба того, кто меня понимал, была для меня самым дорогим. С того момента, как я встретил тебя, я почувствовал, что, наконец-то, обрел друга, которому могу доверять как самому себе, который в любое время и при любых обстоятельствах окажется достойным этого доверия. Мне казалось, что твоя душа и моя - близнецы, Фил; по прошествии стольких лет мы стали ближе друг к другу, моя душа соединилась с твоей, и я стал воспринимать нас едиными духовно, хотя и различными телесно. Я никогда не говорил об этом с тобой, только с самим собой; я никогда не думал, что нужно тебе это говорить, поскольку полагал, что ты это знаешь и без меня. До тех пор, пока, ночью, две недели назад, я внезапно не оказался на пороге иного мира, я не задумывался о том, что могу ошибаться. Я скучал по тебе, когда случился приступ, когда мне оставалось совсем немного, я не мог проститься с тобой так, как мне бы этого хотелось; я лежал без сознания на своей кровати, и вдруг понял, - это было как кувшин холодной воды, вылитый на лицо, - что, в конце концов, мы не были едины, но - различны; поскольку, если бы было так, как я думал, ты знал бы о случившемся с твоим вторым "я" и присутствовал бы рядом с ним в его последние мгновения. И, Фил, это осознание показало мне, что то, во что я верил, было основано на воображении, и примирило меня с путешествием, которое мне предстояло совершить, поскольку, как ты знаешь, жизнь никогда не казалась мне чем-то особенно увлекательным.

Брэгдон, - или его дух, - на мгновение замолчал; я попытался что-то сказать, но не смог.

- Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, Фил, - сказал он, заметив мое недоумение, - потому что, хотя я не стал стал частью тебя, и ты меня не до конца понимаешь, зато ты стал частью меня, и твои сокровенные мысли мзвестны мне не хуже, чем тебе самому. Однако позволь мне закончить. Когда я умирал, то понял, что позволил воображаемому счастью затмить реальность. Ты знаешь, я жил воображаемой жизнью, - за исключением той ее части, которую я не признаю жизнью, когда я волею обстоятельств был обязан знаться с реальностью. Когда я занимался коммерцией - я не жил. Я возвращался к жизни, лишь оставив ее, я был счастлив, и в такие моменты, Фил, я был полон желания заниматься тем, для чего природа меня не предназначила; но даже сознавая свою непригодность, я не желал с этим мириться. Я хотел быть великим писателем, поэтом, драматургом, романистом - каждым понемногу в литературном мире. Я хотел бы знать Шекспира, быть другом Мильтона; но когда я возвращался из своих фантазий, то видел, что это невозможно, до тех пор, пока мне в голову не пришла идея: счастье жизни связано с играми "давайте притворимся", знакомыми нам с детства, и эти игры никому не причиняют ни малейшего вреда. Если я могу представить себя со своим другом Филом Мерсденом путешествующим по озерам Англии и Шотландии, в африканских джунглях, на Луне, - где угодно, - и так далеко зайти в этих воображаемых путешествиях, что они становятся ничем не отличимы от реальных, то почему я не могу вообразить все то, к чему я так стремился? Почему пьесы Шекспира не могут стать пьесами Томаса Брэгдона? Почему стихи Мильтона не могут стать стихами моего дорогого, самого близкого друга Фила Мерсдена? Что мешает мне достичь невообразимых высот в литературе, искусстве, политике, науке, - во всем, - в моем воображении? Я обдумал эту идею и нашел, что она прекрасна, до определенного момента. Легко было представить себя автором Гамлета, пока я держу книгу в руках, но какое потрясение меня ожидает, когда я, закрыв ее, увижу на титульном листе чужое имя? Решение этого досадного недоразумения вскоре было найдено. Само собой разумеется, подумал я, никому не повредит, если я, повинуясь собственному тщеславию, заменю имя Шекспира на свое - и я это сделал. Иллюзия стала полной; хотя, на самом деле, она не была иллюзией, поскольку мои глаза меня не обманывали. Я совершенно ясно видел на титульном листе: Гамлет Томаса Брэгдона. Я пошел дальше, и на всех восхищавших меня произведениях заменил имя автора своим, но в случае с тем восхитительным экземпляром Мильтона, который ты мне подарил, я счел необходимым поставить вместо него твое имя, навязав тебе, тем самым, бремя авторства. Но затем, пребывая в своем воображаемом раю, я вдруг подумал, что, для того, кто создал такие замечательные вещи, я создал чрезвычайно мало, и у меня возникла еще одна идея, как это исправить. Я до некоторой степени изучил литературу и сразу понял, что оригинальность невозможна. Все великие мысли были озвучены; великие произведения - написаны. Я видел, что современная литература является либо отголоском прошлого, либо компиляцией мыслей различных людей в произведении одного человека, и взял это за основу. Мои стихотворения - это компиляции. Я брал строфу одного поэта и соединял со строфой другого, и таким образом стихотворение становилось моим, а поскольку я не прилагал ни малейших усилий для извлечения прибыли из своего занятия, моя совесть чиста. Я никого не обманывал, кроме себя самого, хотя и заметил, сегодня вечером, как ты озадачен, читая мои произведения. Я верил, что ты достаточно хорошо понимал меня, чтобы понять их.

Мой призрачный гость прервался и вздохнул. Мне показалось, что необходимо хоть какое-то разъяснение моего вечернего непонимания, а потому сказал:

- Я должен был понять тебя, Том, но, к сожалению, у меня нет такой силы воображения.

- Ты неправ, Фил, - сказал он. - У тебя такое же сильное воображение, как и у меня, просто ты не держишь его в форме. Ты уделяешь ему недостаточно внимания. Как ты поддерживаешь свою физическую форму? Постоянными упражнениями. Воображение нужно поддерживать в форме, подобно мышцам, если мы не хотим, чтобы оно стало дряхлым, как это происходит с мышцами, когда мы о них забываем. То, что у тебя сильное воображение, доказывается моим присутствием здесь. На самом деле, Фил, я лежу сейчас в Гринвуде, в могиле. Я перемещен сюда твоим воображением, а что касается моих книг, пьесе Гамлет Томаса Брэгдона, моих поэм, они также продемонстрируют тебе силу твоей фантазии, если ты покажешь их, скажем, твоему уборщику, завтра утром. Попробуй, Фил, и ты сам в этом убедишься; но это не все, из-за чего я пришел сюда. Я здесь, в основном, для того, чтобы сказать - если мы пользуемся нашей фантазией, наше счастье может быть вечным. Тебе нравится мое общество? Представь, что я здесь, Фил, и я появлюсь. Нас не разлучит смерть, и ничто другое, все последующие годы, если ты дашь волю своей фантазии, а когда твоя земная жизнь закончится, мы воссоединимся в полном соответствии с законами природы. Спокойной ночи, Фил. Уже поздно; и хотя я мог бы сидеть здесь и разговаривать без устали целую вечность, ты, над которым довлеют присущие смертным ограничения, окажешься совершенно изможденным, если я останусь дольше.

Мы ласково подали друг другу руки, и Брэгдон исчез столь же бесцеремонно, как и появился. В течение часа после его исчезновения я сидел, размышляя над странными событиями вечера и, наконец, измученный телом и разумом, уснул. Когда я проснулся, было уже поздно; я был удивлен, когда, вспомнив пережитое накануне, почувствовал странную радость. Конечно, я замечательно отдохнул, а заботы, терзавшие еще вчера, казались легкими и незначительными. Моя квартира никогда не казалась мне такой привлекательной, а на своем столе, к удивлению и восторгу, я увидел несколько предметов искусства, в частности бронзу, которыми всегда тайно надеялся обладать. Я не задумывался о том, как они ко мне попали; достаточно сказать, что они остались у меня, и я не пытался узнать, чьей щедрости обязан их владением; хотя днем, когда я, последовав совету Брэгдона, показал книгу его стихов и томик Гамлета уборщику, у меня возникли смутные подозрения, кто преподнес мне этот подарок. Уборщик бросил взгляд на сборник стихотворений, когда я спросил его, что он об этом думает.

- Ничего, - ответил он. - Вы собираетесь вести дневник?

- Что ты имеешь в виду? - не понял я.

- Когда я вижу у людей красиво переплетенные книги с пустыми страницами, я полагаю, что они собираются вести дневник.

Пустые страницы! Он не ошибся. Я ничего не сказал, но протянул ему Гамлета Брэгдона.

- Прочти эту страницу вслух, - сказал я, указав на титул и повернулся к нему спиной, почти боясь услышать, что он прочитает.

- Конечно, если вам угодно; но, мистер Мерсден, вы хорошо себя чувствуете сегодня утром?

- Замечательно, - коротко ответил я. - Прочти, пожалуйста.

- Гамлет, принц Датский, - в замешательстве, прочитал он.

- Да, да, что еще? - с нетерпением воскликнул я.

- Трагедия Уильяма Шек...

Этого было достаточно. Я понял Тома и, наконец, понял себя. Я выхватил книгу из рук уборщика и, боюсь, несколько грубовато, попросил его уйти.

С той поры наступил счастливейший период моей жизни. Я понимаю, почему некоторые мои друзья называют меня странным; но мне все равно. Я доволен.

Мир принадлежит мне, и мы с Брэгдоном всегда вместе.

СБОРНИК "ДОБАВКА К РОЖДЕСТВЕНСКОМУ ПУДИНГУ"

ДОБАВКА К РОЖДЕСТВЕНСКОМУ ПУДИНГУ

Меня часто спрашивают, как знакомые, так и неизвестные мне люди, как случилось, что рождественский сборник, долженствовавший быть изданным несколько лет назад под моей редакцией, так и не увидел свет, хотя и был объявлен готовым к публикации, - а потому я считаю себя обязанным разъяснить ситуацию. Она была крайне неприятной, и для меня, и для моих издателей, но, когда я предложил сделать достоянием общественности все сопутствовавшие факты и обстоятельства, господа Хокинс, Уилкс и Спидвей посчитали более разумным замять дело, по крайней мере, на год или два. Они не согласились с моей точкой зрения, несмотря на то, что, хотя за рекламу книги отвечали они, ответственным за ее издание все-таки был я, и в случае невыхода сборника, естественно, гнев читающей публики был бы направлен на меня, поскольку не имелось никаких доказательств моей добросовестной работы. Однако, я не настаивал, будучи слишком занят другими важными делами, чтобы придавать случившемуся значение, какового оно заслуживало, и до сих пор у меня не появлялось возможности пролить свет на причину невыхода сборника. Даже сейчас я колебался, сомневаясь, стоит ли предавать широкую гласность этому инциденту; однако все решилось благодаря некоторому количеству довольно нелицеприятных писем от писателей, желавших быть проинформированными, что сталось с написанными ими рассказами, поскольку в случае публикации их ожидал гонорар. Обычно, отвечая на подобные письма, я советовал обратиться непосредственно к издателям, но в этот раз для меня сложилась чрезвычайная ситуация, поскольку издатели были уволены и теперь занимались другой деятельностью: один из них отправился на Клондайк, другой стал ветеринарным врачом в Сантьяго, а затем военным министром, а третий - жил где-то инкогнито, поскольку кинул своего партнера, и пару лет назад, ранним весенним утром, сбежал, оставив ему наилучшие пожелания и около восьми тысяч долга. Поэтому, ответ разгневанным авторам придется давать мне, и как можно более убедительный. Моя единственная надежда заключается в том, что они будут им удовлетворены, хотя, должен признаться, полностью сознаю, что для некоторых подозрительных умов этот ответ может показаться не заслуживающим доверия.

Для начала, я возлагаю всю вину на человека, который это заслужил. И этим человеком был ни кто иной, как мистер Редьярд Киплинг. Мистер Эндрю Лэнг, разумеется, тоже внес свой вклад в катастрофу, но он менее виноват. Все началось с мистера Киплинга, но если бы Малвани, Ортерис и Лиройд вели себя правильно, книга сейчас стояла бы на библиотечных полках, вместо того, чтобы быть тем, что она представляет собой на настоящий момент, - то есть печальную память и возможную причину ряда международных судебных процессов.

Этот факт я принимаю за исходное положение своей гипотезы, которую попытаюсь доказать; но для того, чтобы сделать это должным образом, необходимо кратко изложить содержание книги. Она должна была называться "Добавка к рождественскому пудингу, или Истории, рассказанные под омелой, Сандри Таттлером. Под редакцией Горация Уилкинсона", - свое авторское право я предпочел зафиксировать на титульном листе. Поскольку это издание должно было стать уникальным, ибо, в полном соответствии с названием, все включенные в него произведения должны были быть проникнуты духом Рождества. Идея такого издания показалась мне оригинальной. Я обратил внимание на то, что выпуски периодических изданий на Четвертое июля отличаются от рождественских номеров только большим количеством рекламы в последних, и мне пришло в голову, что рождественское издание, посвященное исключительно Рождеству, будет принято читающей публикой на ура - и продолжаю думать так же, несмотря на неудачу. Господа Хокинс, Уилкс и Спидвей разделяли мое мнение, и я получил карт-бланш, при условии, что я предварительно не должен был тратить никаких средств, а все произведения - оплачиваться после публикации. Также я должен был привлечь к проекту лучших писателей.

Имея в виду это последнее условие, в качестве редактора, я попытался получить рассказы от таких выдающихся авторов, как мистер Холл Кейн, доктор Дойл, мистер Киплинг, Ричард Хардинг Дэвис, Эндрю Лэнг, Джордж Мередит, и, конечно, добавить сюда собственные творения. Было еще несколько авторов, но эти авторы промелькнули на читательском небосклоне подобно падающим звездам, ярко, но быстро. Не буду приводить их имена. Достаточно сказать, что, в конечном итоге, только их произведения у меня и остались.

Мистер Кейн прислал очаровательную маленькую фантазию, написанную первоначально для детей, но отправленную мне по той простой причине, что она была единственной вещью, имевшейся у него, когда он получил мое письмо. Если я правильно помню, она называлась "Пьяный Санта Клаус". Она была наполнена жизнью и весельем, отличающими все произведения мистера Кейна, написанные им в прошлом, и дышала энергией, какую мистер Кейн вкладывал в каждое свое слово. Если бы мне нужно было описать все достоинства "Пьяного Санта Клауса" одним словом, я бы, пожалуй, использовал слово солнечный. Солнце проглядывало всюду, особенно в таких отрывках, как, например, этот:

"Его путешествие вниз по дымоходу Марстон холла внушило в него уверенность. Он видел, собираясь покинуть крышу замка Хиггинботтом, что его следы на снегу свидетельствуют о его реальном состоянии, и задавался вопросом, не завершится ли исполнение им своих обязанностей катастрофой, но дымоход Марстон холла дал ему необходимую уверенность. Он не промахнулся, и после его спуска следы на саже, - цеплявшейся к внутренностям трубы, подобно тому, как плохие привычки цепляются к человеку, - были абсолютно прямыми, в отличие от следов на крыше. Он протрезвел".

Мне очень бы хотелось припомнить историю целиком. Однако это было бы несправедливо по отношению к автору, а потому я не стану этого делать. Скажу лишь, что дальше рассказывалось о том, как старый добрый Санта, по причине своего состояния и вызванной им небрежности, опрокинул елку в Марстон холле и поджег дом, в результате чего обгорел сам, а дом спалил дотла; однако этот факт так огорчил несчастного Санту, что в следующем месте, которое он посетил, он решил взять себя в руки и больше не увлекаться спиртными напитками, хотя гувернантка, уложив детей спать, ушла, оставив бутылку виски на каминной полке, - что свидетельствует о способности Санта Клауса к самоконтролю перед лицом искушения.

В целом, как я уже сказал, история была наполнена жизнью и солнечным светом, и, как это видно из моего скудного и нехудожественного описания, возможно, была более предназначена для детей, чем для взрослого ума.

III

Вслед за этим рассказом пришло творение мистера Мередита, обладающее всем шармом, присущим каждому из его произведений. Назвать его нравоучительным, не слишком высокая похвала. Поначалу я не собирался включать его, хотя, конечно, несколько раз прочитал, восемь или девять. Однако, поскольку в нем все-таки присутствовал Санта Клаус, я все-таки решил опубликовать его, полагая, что для всех поклонников автора это произведение будет выглядеть чистым и звонким, как куранты рождественским утром; кроме того, я желал доставить радость как можно большему числу людей, не зависимо от того, разделяю я их литературные вкусы или нет. Мне вспоминается последняя страница этой истории - поразившая меня, подобно чуду. Фотерингтон, - как я догадывался, главный герой, - стоял на вершине самой высокой башни Лондона, намереваясь совершить самоубийство, спрыгнув вниз, когда вдруг рядом с ним появляется Санта Клаус и спрашивает, является данная башня дымоходом или нет. Фотерингтон, одарив его "скорбной улыбкой", приглашает Санту присоединиться к нему в последнем прыжке. Автор писал:

"Услышав это, дух Нового года, охваченный доселе неизвестными ему эмоциями, пораженный дерзостью другого, пристально взглянул ему в глаза, стоя возле красноватой стены башни, устремленной в небо, и увидел человека, во всей его полноте, а дальше за ним - причальные краны, вздымающиеся на недосягаемую высоту, старающиеся вырваться из суетливого потока, подобные спрятанной в шахте жиле чистого золота, в мягком янтаре близкого рассвета, накрывающего собою море, неудержимо простирающегося вперед откуда-то из неведомой бесконечности, о которой человек способен лишь догадываться, но никогда не в силах будет понять, по причине своей ограниченности, сколько бы ни стремился к познанию непознаваемого.

- Помилуйте! - сказал он. - Но мне вовсе не хочется этого делать.

Мгновение Фотерингтон молчал, но затем краска стыда залила его щеки, когда он неожиданно узнал Санта Клауса.

- Это просто башня, - ответил он тоном, в котором слышались отчаяние и мольба о прощении. - Ваше появление... оно вновь возвращает меня к жизни. Никогда и ни за что не стану я помышлять более о саморазрушении. Благословенны Небеса, пославшие мне вас, дух Нового года!

Он зарылся лицом в мешок Санты, и из его глаз хлынули горячие слезы.

- Прошу прощения, - сказал Санта, мягко отстраняя его. - Если вы желаете плакать, то плачьте, пожалуйста, мне в плечо, а не в мешок. Иначе вы можете повредить игрушки.

И они оба спустились вниз".

Вклад мистера Дэвиса состоял в прекрасном скетче о неповторимом ван Биббере, в котором рассказывалось о том, как последний, отправляясь на танцы поздним вечером в рождественскую неделю, столкнулся возле двери дома вблизи Северной реки с маленьким мальчиком, которому грозила смерть от замерзания. Ван Биббер спасет жизнь ребенка, сняв с себя шерстяной костюм и укутывая им его, в результате чего вынужден танцевать котильон у миссис Уинчли в пальто. Это была маленькая, трогательная литературная жемчужина, с непревзойденным юмором и высокой моралью, что всегда отличало произведения данного автора. Вот образец его юмора. Фрагмент беседы между ван Биббером и Треверсом в раздевалке, о дилемме, возникшей в результате того, что ван Биббер отдал мальчику свой костюм, выглядел так:

"- Что же мне делать? - сказал он, глядя в зеркало на свое слегка раскрасневшееся лицо. - Я не могу возглавить котильон в пальто.

- Нет, не можете, - согласился Треверс с легкой улыбкой. - Какого черта вы не отдали ему его вместо костюма?

- Оно оказалось бы ему слишком велико, - рассеянно ответил ван Биббер. - Бедный маленький дьявол.

- Есть только одно, что вы можете сделать, - сказал Треверс, после паузы. - Или уходите, или танцуйте в пальто.

- Есть одно обстоятельство, - возразил ван Биббер. - Я должен остаться. Я обещал миссис Уинчли, что буду возглавлять ее котильон, и я должен это сделать. Как вы думаете, что скажут люди, если я буду танцевать в пальто?

- Ничего, если они хорошо воспитаны, - ответил Треверс. - Конечно, это будет выглядеть необычно, но если они хорошо воспитаны, то промолчат.

- Тогда все в порядке, - тихо сказал ван Биббер, - я буду танцевать в пальто, а если кто-то посмеет меня критиковать, скажу, что здесь страшно холодно. Кстати, уже половина второго, а миссис Уинчли сказала мне, что хочет начать пораньше, чтобы закончить к завтраку".

Мне было очень приятно получить историю о Шерлоке Холмсе от доктора Дойля, в которой великий детектив снова вернулся к жизни, и очередным гениальным решением обнаружил сам себя. Его внезапное исчезновение, должным образом не разъясненное, случилось не по причине его смерти; на самом деле, падая в пропасть, он получил сотрясение мозга и утратил представление о реальности. Найденный в бессознательном состоянии группой йодлеров, он был отнесен ими в Тирольские Альпы, где после продолжительной болезни восстановил свое здоровье, но совершенно забыл о своей прошлой жизни. То, как он по крупицам начинает воссоздавать свою идентичность, - этому и посвящена яркая история, в которой он, в конечном счете, вспоминает, что он не кто иной, как Шерлок Холмс, обнаружив бриллиантовую брошь в желудке рождественской индейки в Ницце, где он останавливается под именем Хиггинса.

"- Значит, вам так и не удалось узнать, кто вы, мистер Хиггинс? - спросила леди Бленкинсоп, когда они сели за рождественский стол у миссис Уилбрехэм.

- Нет, мадам, - грустно ответил он, - но в конечном итоге я это узнаю. Мое предпочтение сигар весьма своеобразно, и никто другой, кого я когда-либо встречал, не получает такого удовольствия от них, какое получаю я. Я продолжаю свои поиски, шаг за шагом, разыскивая в каждом городе поставщика сигар, который недавно потерял клиента. Когда-нибудь я найду его, после чего цепочка доказательств выстроится окончательно, поскольку этим потерянным клиентом могу оказаться я".

История продолжается, и псевдо-Хиггинс восхищает всех присутствующих гостей блеском своего разговора. Он ест, и вдруг его глубоко посаженные глаза вспыхивают торжеством, когда, разрезав желудок индейки, он обнаруживает внутри бриллиантовую брошь. Кажется, он вот-вот упадет в обморок, однако, страшным усилием воли взяв себя в руки, он поднимается.

"- Миссис Уилбрехэм, - просто и тихо произносит он, - леди и джентльмены, я вынужден покинуть вас. Я сажусь в поезд 9.10 до Лондона. Прошу прощения.

Глаза всех присутствующих широко раскрылись.

- Но... но почему, мистер Хиггинс? - спросила миссис Уилбрехэм.

- Это необходимо, - ответил он. - Я наконец-то идентифицировал себя. Нахождение этой бриллиантовой броши в желудке индейки неопровержимо доказывает, что я - Шерлок Холмс. Такое ни с кем не могло случиться, кроме меня. Я немедленно позвоню доктору Ватсону, в Лондон, другу Холмса, который своим ответом развеет все сомнения.

Вежливо поклонившись гостям, он вышел из комнаты, и глаза на его бледном лице пылали торжеством".

Разумеется, догадка оказывается верной, и великий детектив присоединяется к своим товарищам, которые, после его идентификации, снова становятся его друзьями. Это был один из самых замечательных рассказов, присланных в мой адрес доктором Дойлом, или кем-либо еще, и я страшно удручен тем, что в настоящий момент он навсегда потерян для мира.

Другие выдающиеся произведения для сборника, как я уже говорил, вышли из-под пера Эндрю Лэнга и Редьярда Киплинга, а поскольку все предыдущие рассказы были характерны для своих создателей, в данном случае все было так же. У меня нет времени, поэтому я поведаю о них очень кратко. История мистера Лэнга представляла собой один из его очаровательных рассказов о фэйри, но он, к сожалению, включил в него в качестве действующего лица страшного дракона Фафнира. Тем не менее, дракон оказался в плену, и ситуация, в которой оставил его мистер Лэнг, не вызывала опасений; этот рассказ не стал бы причиной катастрофы, случившейся с "Добавкой к рождественскому пудингу". Мистер Киплинг, однако, решил дополнить историю Малвени, и здесь возникли проблемы. Малвени и его два спутника, Ортерис и Лиройд, оказавшись на рождественской вечеринке, основательно нагрузились, и мистер Киплинг никогда в жизни не изображал своих персонажей более живо и энергично; на этот раз, следует признаться, слишком энергично. Три мушкетера британской армии вышли из-под его контроля, и, к тому моменту, когда "Добавка к рождественскому пудингу" уже была готова к публикации, совершенно распоясались и вышли из-под контроля своего создателя. Они покинули свой рассказ и вмешались в действие других, самым ужасным образом; а под конец, обнаружив бутылку виски, оставленную горничной для Санта Клауса на каминной полке в рассказе мистера Кейна, и осушив ее до дна, под влиянием алкоголя, освободили Фафнира.

Их судьбу легко себе представить. Злой дракон тут же уничтожил их, попросту съев, после чего, подобно паровозу, бросился в рассказ о Шерлоке Холмсе, съев главного героя, а заодно и всех остальных, словно миндальные орешки; опалял своим огненным дыханием башню Мередита, пока та не свалилась грудой обугленных руин; сжевал мальчика в шерстяном костюме ван Биббера, а потом его самого, вместе с гостями, извернув при этом его пальто из левой ноздри, и, по сути, превратил все истории, от титула "Добавка к рождественскому пудингу", до самой последней страницы, в пепелище. Утром, в тот день, когда я собирался представить публике готовый сборник, внутри него ничего не осталось; не осталось ни одного дома, не превратившегося бы в пепел и обугленные бревна; ни одной сцены, которая являла бы собой причину для рождественского умиления, - только следы страшного пламени; и посреди этого безобразия, в бальном зале миссис Уинчли, где ван Биббер должен был возглавить котильон, лежал мертвый Фафнир. Количество алкоголя, принятого персонажами мистера Киплинга, оказалось для него смертельным.

VII

Такова история "Добавки к рождественскому пудингу". Вот почему сборник так и не появился. Таково объяснение редактора. Вынужден признать, что объяснение, в некотором смысле, кажется едва ли заслуживающим доверия, и по возвращении из Манилы я докажу всем сомневающимся свою правоту, предъявив документы, свидетельствующие о моем авторском праве на составление сборника, рекламу о его готовящемся выходе в свет, мой контракт с господами Хокинсом, Уилксом и Спидвеем, а также несколько сообщений для прессы, подготовленных лично мною.

Я также могу доказать, что мистер Киплинг так живо и энергично изображает своих героев, что они в наших глазах выглядят реально существующими людьми, и, конечно, если они так выглядят, то нет причин, по которым они не могли сделать все, о чем я сказал выше, и что, я утверждаю, они сделали.

ГОРАЦИЙ УИЛКИНСОН

БИЛЛС, ДОКТОР МЕДИЦИНЫ

История о призраке, встреченном мною накануне Рождества

Это был обычный сочельник. Снег, как обычно, падал совершенно бесшумно, постепенно накрывая мир мантией белого цвета, что делало его чрезвычайно похожим на очень привлекательный свадебный торт. Именно тогда Старый Билл материализовался в моем кабинете и помог мне в безнадежной ситуации. Год для меня выдался не очень удачным. Моя последняя книга почти не расходилась: за первые шесть месяцев было продано всего 118,000 экземпляров, так что, вместо рассчитываемого вознаграждения в 60,000 долларов, я получил приблизительно 47,000. Я недосчитался семисот или восьмисот долларов, - по какой причине, не могу вспомнить. Доход, который принесли мне мои ценные бумаги, также оказался ниже ожидаемого; тридцать или сорок из моих домов так и не были сданы в аренду; налоги увеличились - короче говоря, накануне Рождества я, моя жена и дети, могли ожидать, что на моем счету в банке окажется никак не более 80,000 долларов.

Разумеется, мы пришли к соглашению относительно того, что не можем позволить себе в этом году ничего экстравагантного, и маленькая мадам заявила мне, что будет очень недовольна, если я позволю себе преподнести ей подарок дороже 40,000 долларов. Моя дочь так же твердо решила, что предпочтет 10,000 долларов обещанному ей бриллиантовому ожерелью; старший сын прислал из колледжа письмо, в котором совершенно недвусмысленно просил, в связи с трудными временами, ограничить подарки себе парой лошадей и новой коляской, золотыми карманными часами на цепочке, серебряным сервизом и картиной Коро для его курительной комнаты.

Всех нас пронизал дух экономии, - даже младший ребенок сообщил, что довольствуется рубинами для игры в камешки и хризобериллами для игры в шарики. Поскольку, как видит читатель, при всей экономии, 80,000 долларов было явно недостаточно, я пребывал в отчаянии. В мире нет более серьезного испытания, с которым приходится сталкиваться любящему отцу, внезапно оказывающемуся накануне Рождества без средств и вследствие этого не может не только купить достойный подарок самому себе, но и одарить своих ближних тем, что оправдало бы их ожидания.

Я сидел один в своем кабинете, не имея мужества пойти домой и рассказать своей семье об ужасном положении дел, или, скорее, оттягивал наступление ужасного часа, потому что в конечном итоге страшную правду все равно придется сказать. Становилось темно. Снаружи я слышал радостный гул оживленных улиц; звон переполненных конок, снующих туда-сюда, развозя покупателей и покупательниц, звучал приятной музыкой, повествующей о добре и покое. Я один пребывал в нищете, в тот самый момент, когда мир, счастье и доброжелательность стали лозунгами всего человечества. С каждым мгновением мое беспокойство нарастало, когда я размышлял о том, что меня ожидает, - когда мои дети и их мать, в спокойной уверенности, что я все сделаю как надо, спустятся к праздничному дереву, увешанному подарками, и найдут, вместо ожидаемых драгоценностей, серебра, лошадей, колясок, мехов, бесценных книг (год назад ребенок изгрыз обложку Омара Хайяма, издания Гролиера, купленного за 600 долларов, украшенную слоновой костью, золотом, карбункулами и бриллиантами) - найдут, вместо них, совершенно банальные подарки, не имеющие никакой ценности, - какое разочарование их ожидает! Конечно, я прибрел шубу из русских соболей для мадам и положил в карман чек на 25,000 долларов, но что это значило в наши тяжелые времена!

Можете себе представить, как это было болезненно для меня. Затем, внезапно, мне показалось, что я не один. Что-то возникло в темном углу кабинета. Поначалу я подумал, что это следствие навернувшихся на мои глаза слез, но вскоре понял, - это не так, поскольку видение довольно быстро обрело форму, причем, довольно неприятную, хотя его зеленые глаза лучились добротой.

- Кто вы? - спросил я, вскакивая и пристально глядя на привидение, в то время как волосы на моей голове зашевелились.

- Я - доктор Биллс, - ответил фантом глубоким, проникновенным голосом, направляясь ко мне. - Я пришел помочь тебе в твоей беде, - искренне добавил он.

- Вот как? В самом деле? - сказал я. - Но позвольте мне спросить, откуда вы знаете, что у меня проблемы?

- Пожалуйста, - ответил он. - Мы, призраки, знаем все.

- Значит, вы - призрак? - спросил я, хотя хорошо понял это еще в тот момент, когда впервые увидел его, когда он представлял собой нечто туманное.

- К вашим услугам, - был ответ, после чего мой нежданный посетитель протянул мне карточку, словно бы сделанную из желатина, на которой имелась следующая надпись:

"Кр. БИЛЛС, ДОКТОР МЕДИЦИНЫ

Призрак-филантроп.

Избавление от неприятностей".

- Хм! - пробормотал я, прочитав. - Боюсь, вы найдете меня слишком хлопотным пациентом. Вы знаете, в чем состоит моя проблема?

- Разумеется, - ответил Биллс. - Вы несколько на мели, в то время как ваша жена и дети испытывают определенные надежды.

- Вот именно, - подтвердил я. - Рождество на носу, а мне нечего повесить на елку, кроме нескольких ничего не значащих мелочей.

- Так вот, мой дорогой, - сказал любезный призрак, - если вы предоставите себя моим заботам, я вылечу вас в одно мгновение. Еще не случалось такого, чтобы я не смог помочь, но вы должны полностью довериться мне.

- Поверить в вас? - улыбнулся я.

- Именно, - отозвался он. - Если вы не поверите в Старину Биллса, Старина Биллс не сможет облегчить ваши страдания.

- Но что вы предполагаете делать, доктор? - спросил я. - Каков будет ваш курс лечения?

- Это уже мое дело, - сказал он. - Вы же не просите вашего семейного врача описывать вам курс лечения, когда приглашаете его, чтобы он вылечил вас, скажем, от подагры, не так ли?

- Но я больше знаю о нем, чем о вас, - сказал я, извинившись, поскольку вовсе не хотел его обидеть. - Например: вы аллопат, гомеопат или предпочитаете следовать каким-то иным, неизвестным другим, путем?

- Скорее, гомеопат, - признал он.

- И избавляете от неприятностей? - спросил я, что оказалось даже более уместно, - как показали последующие события, - чем я мог себе представить.

- Да, избавляю от неприятностей, - коротко ответил он. - Вы можете воспользоваться, или отклонить мои услуги, для меня это не имеет ровно никакого значения.

- Не хочу казаться неблагодарным, доктор, - сказал я, видя, что призрак начинает раздражаться. - Я, наоборот, очень благодарен вам. Что я должен делать?

- Идите домой, - лаконично сказал он.

- Но пустая елка?.. - попробовал возразить я.

- Завтра утром не будет пустой, - сказал он и исчез.

Я запер дверь своего кабинета и пошел домой, по дороге заглянув в кафе и обналичив чек в 60,000 долларов. Я был уверен в Старом Биллсе, но решил предостеречься от возможной накладки; у меня появилась идея, что, возможно, в центре города мне удастся отыскать какие-нибудь мелочи на эту сумму, чтобы если и не полностью удовлетворить детей, то хотя бы уберечь их от разочарования. Мои подозрения оказались напрасными, потому что, как вы увидите далее, Старый Биллс прекрасно справился со своей работой, мне не стоило тратить 60,000 долларов на всякие мелочи, какие можно приобрести между Пайн-стрит и Сорок второй улицей. Проходя, например, по Юнион-сквер, я обнаружил пару превосходных шляп, украшенных жемчугом, которые, как я знал, понравятся моей второй дочери, Дженни, поскольку они замечательно подходили кукле, полученной ею от тети на день рождения. Они казались такими милыми и дешевыми, пока я не выложил за них 1,800 долларов новыми хрустящими сотенными купюрами, после чего стали выглядеть потрясающе красиво, и я подумал, что, может быть, Дженни обойдется на Рождество ими, если Биллсу ничего не удастся сделать. Затем я встретил бедного старого Хобсона, чьи дела шли совсем плохо. У него имелась ложа в опере, и он готов был уступить ее за 2,500 долларов; я купил ее для Марты, моей третьей дочери, которая, несмотря на семилетний возраст, любит развлекать своих школьных друзей. Я чувствовал, что ложа обязательно должна ей понравиться. Я также подстрелил одним выстрелом двух зайцев, взяв у Хобсона закладную на его дом за 10,000 долларов, благодаря чему не только избавил его от нужды, но и собирался положить эту закладную в носок моего сына Джимми, сделав его домовладельцем. И так далее. К тому времени, когда я добрался до дома, от 60,000 долларов ничего не осталось, но я чувствовал, что мои, прекрасно воспитанные дети, примут скромные подарки как должное, в виду тяжелого финансового положения. Конечно, эти подарки почти ничего не стоили, но они не обращают внимания на их материальную ценность. Да благословят их Небеса - внимание для них важнее ценности подарка! Могу также добавить, что они ни словом не обмолвились по поводу того, что часть этих 60,000 долларов, их папа бездумно потратил, повинуясь внутренним импульсам, а именно: дал двадцать пять центов сверху мальчику, чистившему его обувь, выпил коктейль в клубе за тридцать центов и дал цент нищему, преследовавшему его на протяжении всей Пятой улицы, пока, наконец, не отвязался, получив указанную монету, - разновидность шантажа, столь же невыносимая, сколь и неизбежная, на всех центральных улицах.

Но, к их радости, а также и моей, на следующее утро мы могли созерцать прекрасно выполненную доктором работу. Я, честно говоря, никогда в жизни не видел такой прекрасный набор подарков, даже на нескольких свадьбах миллионеров, посещенных мною совсем недавно. Начать с того, что наиболее заметным предметом в комнате оказалась модель паровой яхты, преподнесенная Старым Биллсом в качестве подарка всей семье. Совершенно очевидно, что сама яхта в комнате поместиться не могла, поэтому Биллс представил ее модель, с информацией, что яхта ожидает на дворе Кремпа, и я могу получить ее, когда захочу. У меня перехватило дыхание. Мою жену ожидала веревка с жемчугом, толстая, как канат, и такая длинная, что если бы прачка задумала ее постирать, ей потребовалась бы целая неделя. Дети получили меха; здесь также были четверо золотых часов для мальчиков, алмазные диадемы, жемчужные ожерелья и золотые кольца - для девочек. Мой старший сын получил не только лошадей, коляску и картину Коро, которые хотел, но также золотой туалетный набор, полный набор клюшек для гольфа, утюги из чистого серебра, трости из черного дерева, с великолепным бриллиантом в ручке каждой. Джимми получил очаровательный корабль и безлошадный экипаж; было совершенно очевидно, что Старый Биллс весьма трепетно относится к детям. Сомневаюсь, чтобы даже в лучших магазинах Парижа было большее разнообразие игрушек столь различного дизайна. Здесь были две армии оловянных солдатиков, передвигавшихся и сражавшихся как самые настоящие маленькие человечки, с полковым оркестром во главе каждой, игравших военные марши; пушки, стрелявшие самым настоящим образом, - в общем, военные действия в миниатюре, без крови, до тех пор, пока я не обнаружил, что каждый из маленьких солдат был сделан таким образом, что голову у него можно было снять и налить внутрь красных чернил. Имелось миниатюрное офисное здание великолепной архитектуры, с некоторым количеством лифтов, перемещавшихся вверх и вниз, и толпой маленьких существ, управляемых какой-то гениальной автоматикой, сновавших туда-сюда, словно безумные, выполнявшими какие-то важные поручения. Еще одним восхитительным подарком для детей был небольшой оперный театр с труппой восковых донн, цинковых теноров и латунных баритонов, с небольшими работающими фонографами, так что фигурки издавали звуки, подобные музыкальным шкатулкам, в то время как в партере, ложах и на галерке сидели дамы в шляпках и сопровождавшие их лица, время от времени восторженно аплодировавшие, - поистине, я даже представить не мог, какие замечательные вещи сможет доставить Старый Биллс. Он действительно избавил меня от затруднений, а когда я лег спать той ночью, после самого счастливого Рождества, какое когда-либо встречал, я призывал на его голову все возможные благословения; и почему, в самом деле, я не должен был так поступить? У нас в доме было подарков на 400,000 или 500,000 долларов, и они не стоили мне ни цента, за исключением 60,000 долларов, потраченных в центре по дороге домой, и что еще оставалось пожелать для полного счастья, кроме этого святочного Клондайка?

Это было много лет назад, дорогой читатель, до того, как экстравагантные методы несколько отравили дух Рождества, но с того времени Старый Биллс не переставал преследовать меня. Он стал моим постоянным спутником с того славного утра по сегодняшний день, когда я рассказываю вам о нем, и, кроме начала каждого месяца, когда я всегда занят и озабочен тем, чтобы свести концы с концами, его общество никогда не бывает нежелательным. Как только вы привыкаете к нему, его общество становится для вас необходимым, и если бы не его имя, он стал бы для вас постоянным источником радости.

Моя радость немного остыла, должен признаться, когда я узнал, что имя старого доброго доктора, Кр., означает Кредит, но если от звука этого имени вас не бросает в дрожь, то нет никаких причин, почему бы даже самому несчастному из нас не получить от жизни некоторого количества счастья, воспользовавшись кредитом.

Справедливости ради, для читателей этой маленькой сказки, я должен, возможно, сказать, в заключение, что прочитал эту историю своей жене, прежде чем отправить ее, но она заявила, что все это - мои фантазии, поскольку жемчуга она не получала. На что я ответил, что она его в любом случае заслуживает, однако - в мечтах ли, или наяву, визиты ко мне продолжаются несколько лет, и я боюсь, - критика моей супруги вызвана ревностью, поскольку она прямо заявила, что предпочла бы обойтись без Рождества, чем видеть, как меня преследует Биллс; однако, в конце концов, это явление стало вполне обычным, оно многим помогает во время Рождества, потому что иначе соблюдение старинного обычая, дорогие щедрые подарки, способны привести к гибели даже самых богатых из нас, если бы не доброжелательная помощь мистера Биллса, доктора медицины.

ПРИЗРАК УОТКИНСА, ПРОВАЛИВШИЙ ЭКЗАМЕНЫ

Парли был первокурсником университета Блю Хэйвена и, подобно многим другим первокурсникам, испытывал здоровый страх перед экзаменами. На футбольном поле он был смелым до безрассудства, но когда сидел в экзаменационной комнате с билетом перед собой, то был робок, как олененок. Не имелось никакого футбольного приема, чтобы проскочить сквозь защиту, выстроенную греческим языком, никаким способом не мог он преодолеть полукруг математики и забросить мяч интеллекта в ворота, по другую сторону которых лежала заветная земля Второго курса. Поэтому Парли, большую часть своего времени проведший на спортивной площадке, оказался перед экзаменами в состоянии беспокойства, какого не знал никогда прежде.

"На этом этапе игры невозможно потерпеть неудачу, - думал он, размышляя над тем, что скажет в этом случае его отец. - Если упасть позже, это будет не так страшно, но в самом начале игры - это будет значить, что парень не оценил по достоинству советы тренера, и, полагаю, отец придет в ярость".

- Конечно, придет! - раздался голос рядом с ним. - А кто бы не пришел?

Парли даже подскочил, так он был поражен. Не удивительно, что даже такой смелый и физически крепкий человек, как он, на мгновение испытал страх. Думаю, что даже мы с вами, удобно расположившись в своих комнатах, перед уютно мерцающим камином, - единственным источником света, - покуривая трубку, в тишине и полном одиночестве, испугались бы, услышав рядом странный голос, отвечающий нашим невысказанным мыслям. Именно так и случилось с Парли. Теперь, по завершении футбольного сезона, он понял, что слишком много времени потратил на спорт, и слишком мало - на учебу, и это обстоятельство определяло его будущее. Естественно, в ту ночь Парли чувствовал себя несчастным, и удалился в свою комнату, чтобы побыть в одиночестве, пока его меланхолия не развеется. Несколько раз его сокурсники стучали в дверь, но он не открыл; а для того, чтобы создать впечатление своего отсутствия, выключил газовую и настольную лампу и сидел, с трубкой в руке, наблюдая танцующее на бревнах пламя в камине; последние шипели и громко потрескивали, словно не одобряя ни танца, ни присутствия Парли.

Устремив взгляд в направлении, откуда, казалось, донесся голос, Парли попытался разглядеть говорившего, но все в комнате было так же, как и прежде. Никого не было видно, и первокурсник снова уселся в кресло.

- Хм! - пробормотал он. - Наверное, я уснул, и мне это просто послышалось.

- Нисколько, - снова раздался голос. - Я здесь, в кресле.

Парли вскочил на ноги и схватил "сосиску", - так он называл большую трость, которую ему удалось сохранить, как память.

- Кто вы? - воскликнул он, с большим трудом стараясь не поддаваться страху; однако голос выдал его, а горло и губы разом пересохли. - И как сюда попали? - спросил он, вглядываясь в глубины кресла и по-прежнему ничего не видя.

- Самым обычным способом, - ответил голос, - через дверь.

- Но это невозможно, - возразил Парли. - Дверь заперта, поэтому вы не могли через нее войти. Почему бы вам не перестать прятаться, не выйти, как нормальному человеку, и не сказать правду?

- Я не могу, - был ответ, - я не могу выйти, как человек.

- Угу! - усмехнулся Парли. - Следовательно, вы - фиолетовая корова?

- Я не понимаю, что значит фиолетовая корова, - ответил голос. - Я никогда таких не видел. В мои дни таких не встречалось, как правило, они были коричневыми, обычный для коровы цвет.

- Вот как? - сказал Парли. Невидимый собеседник говорил спокойно, так что его страх почти исчез. - А в ваши дни встречались синие коровы?

- Ах, да! - ответил странный гость. - И много. Возьмите любую корову, отнимите у нее теленка, и она сразу станет синей, как индиго.

Послышался смех, Парли присоединился.

- Вы умное... хм... как бы выразиться... умное нечто? - сказал он.

- Вы можете называть меня нечто, если вам угодно, - сказал незнакомец. - Так нас иногда называют. Но, для большей определенности, я - призрак.

- Чепуха! - усмехнулся Парли. - Я в призраков не верю.

- Но они есть, - спокойно сказал его собеседник. - Я не ощущал себя им, когда появился здесь, - но живым человеком, с двумя ногами и пропитанный дымом, подобно тебе. Но затем понял, что ошибаюсь. Когда ты становишься призраком, если у тебя есть чувство собственного достоинства, ты должен это признать. Во всяком случае, если бы я не был призраком, то не смог бы войти через закрытую дверь и беседовать сейчас с вами.

- Вот как, - ответил Парли. - Я об этом не подумал, но вы не можете ожидать, что я поверю вам без каких-либо доказательств. Вы не могли бы, скажем, позволить мне ударить вас по голове этой тростью? Если она пройдет сквозь вас, не причинив вреда, все в порядке. Если нет, и вы свалитесь, - я не виноват. Что вы на это скажете?

- Я согласен, - сказал голос. - Только будьте осторожнее со своим креслом, иначе вы его сломаете.

- Боитесь? - усмехнулся Парли.

- За кресло - да, - ответил призрак. - Тем не менее, оно не мое, и если вы хотите рискнуть им, пожалуйста. Можете ударить меня футбольным приемом по ребрам, если желаете. Мне все равно.

- Тростью лучше, - сухо ответил Парли. - Потому что если вы - ловкий вор, а я подозреваю, что дело обстоит именно таким образом, вы сразу получите то, чего заслуживаете. Если же все так, как вы утверждаете, все будет в порядке с нами обоими. Итак?

- Валяйте, - беззаботно ответил призрак.

Парли был удивлен больше, чем когда-либо, и начинал верить, что перед ним - призрак. Ни один, даже самый ловкий, вор, не позволил бы ударить себя по голове тростью, особенно такой, какую держал в руке Парли.

- Ладно, - сказал он, успокаиваясь. - Не буду.

- Вы должны, - заявил другой. - Если вы этого не сделаете, я не смогу вам помочь. Я не могу быть полезным человеку, не верящему в меня. Если вы хотите сдать экзамены, бейте.

- Что за идиотизм? - воскликнул Парли. - Я...

- Хватит болтать и бейте, - продолжал голос. - Так сильно, как только сможете. Представьте себе, что загнаны в угол диким зверем, и у вас есть только один шанс, чтобы спастись - ударить его изо всей силы. Я готов. Я сложил руки и спокойно сижу прямо перед вами, на вышитой подушке, лежащей на вашем кресле.

- Я вас поймал, - заявил Парли. - Вас там нет, поскольку я прекрасно вижу вышитую подушку.

- Наоборот, это доказывает истину моих слов, - возразил призрак. - Если бы я не был призраком, а вором, вы непременно увидели бы меня. Бейте.

Парли так и сделал. Он поднял трость и изо всей силы ударил по месту, где должно было сидеть невидимое существо.

- Ну вот, - спокойно сказал призрак. - Вы удовлетворены? Это не причинило мне ни малейшего урона, хотя, должен признаться, ваша подушка здорово пострадала.

Это, действительно, было так. Трость Парли проделала в ней большую дыру, и теперь необходимо было задуматься, как вернуть ей прежний вид.

- Итак, теперь вы мне верите? - требовательно спросил призрак, в то время как Парли, пребывая в удивлении и гневе, не мог подобрать подходящих случаю слов.

- Полагаю, что должен это сделать, - ответил он, печально глядя на изуродованную подушку. - Это наказание за мой идиотизм. Не знаю...

- Это вы получили за то, что притворились, будто не можете поверить в то, что не можете увидеть, - заметил призрак, - и это является серьезным недостатком для молодого человека, - или старого, все равно.

Парли сел и некоторое время молчал.

- Хорошо, - сказал он, наконец, - пусть призраки существуют, и вы - один из них, но какого черта вы меня беспокоите? Я так полагаю, ваша цель заключалась в том, чтобы я испортил свою мебель.

- Вовсе нет, - возразил призрак. - Я не просил вас портить вашу мебель. Напротив, я предупреждал, что именно так и произойдет. Вы сами предложили стукнуть меня по голове, я всего лишь принял ваше предложение.

Парли не мог этого отрицать, но и не мог полностью скрыть свое негодование.

- А вам не кажется, что у меня и так достаточно проблем с экзаменом, помимо вашего появления здесь с очевидной целью раздражать меня? - спросил он.

- Разве я пришел сюда с целью раздражать вас, Парли? - заявил призрак. - Вовсе нет. Я пришел сюда помочь вам! Я придумал способ помочь вам избавиться от ваших проблем наилучшим образом. Знаете, в чем ваша проблема? Вы слишком импульсивны. Вы - из тех, кто сначала бьет, и только потом думает. Пока что ваши эксперименты надо мной не позволили мне сказать вам, кто я и зачем явился. Если вам не нужна помощь, так и скажите. Найдутся другие, кому она нужна, и я буду очень сожалеть, если не помогу им, только потому, что связался с вами; особенно после того как узнал вас получше.

Призрак произнес эти слова так, что заставил Парли несколько устыдиться своего поведения, но вряд ли кто смог бы обвинить его в этом в сложившихся обстоятельствах.

- Прошу прощения, - сказал он через мгновение, - но вам следует помнить, сэр, что в Блю Хэйвене не учат манерам общения с призраками, и этикет такой встречи для меня - закрытая книга.

- Все в порядке, - любезно заметил призрак. - Я ни в коем случае не обвиняю вас. То, что вы сказали, это общая беда. В колледже люди изучают геологию и физиологию, а также другие логии, за исключением призракологии. Большинство попечителей колледжа не верят в наше существование, как и вы, вследствие чего вы затрагиваете отношения человека с духовным миром только в психологии, и то не в полной мере. Любой джентльмен знает, как ему вести себя с другим джентльменом, но когда вступает в контакт с призраком, садится в лужу. Если бы кто-то написал книгу об этикете общения с привидениями, или "Учебник по призракологии", людям, страдающим от того, что вы называете галлюцинациями, было бы легче. Если бы я был книжным торговцем, или вором, или дамой, продающей взбивалку для яиц, оказавшимися у вас в комнате без вашего разрешения, вы приняли бы их с большей вежливостью, чем встретили меня.

- Тем не менее, - сказал Парли, проецируя это высказывание на собственный случай, - большинство из них не заявится так просто в чью-либо комнату и не станут пугать его до смерти.

- Я тоже, - заметил призрак. - Вы все еще живы, Парли, чего, безусловно, не было бы, если бы я напугал вас до смерти.

- Должен признать, звучит убедительно, - ответил Парли. - А теперь, мистер Призрак, выкладывайте карты на стол.

- Я оставил свою колоду дома, - рассмеялся призрак. - Однако, мне и вправду следует представиться. Я скажу вам, кто я, и этого будет вполне достаточно. Я - старый Билли Уоткинс, из девяноста девятого.

- Никаких Уоткинсов в девяносто девятом нет, - с подозрением сказал Парли.

- Они там были, - поправил его призрак. - Я знаю это, потому что я - старый Билли. Из прошлого.

- О чем вы говорите? - спросил Парли. - Девяносто девятый еще не кончился!

- Это справедливо, - ответил призрак. - Но я имею в виду, тысяча семьсот девяносто девятый.

Парли присвистнул.

- Так вот оно что! Вы - реликвия прошлого века!

- Это так; тем не менее, могу сказать вам, Парли, что мы, парни восемнадцатого века, жили в Блю Хэйвене совсем иной жизнью, отличной от вашей, - сказал Билли. - Мы брали от молодости все. Когда у нас были гонки на восьмерках, то гребли всего четыре человека, поскольку каждый управлялся с двумя веслами. Мы не отказывали никому; мы соревновались с любым, кто осмеливался бросить нам вызов. Главное в гонке была сама гонка, а единственное, о чем мы думали, - это о том, чтобы прийти первыми.

- Не только в гонке, я полагаю? - усмехнулся Парли.

- Почему бы и нет? - с энтузиазмом воскликнул призрак. - Мы могли бы выставить нашу команду восьмерок против двадцати индейцев в каноэ, если бы они вызвали нас; а что касается английской лапты, равных нам в те дни не было на мили вокруг. Когда я учился в Блю Хэйвене, парни не забрасывали развлечений ради науки.

- И какая же вам от этого была польза? - воскликнул Парли.

- Мы завоевали все призы, все кубки, все медали в тринадцати штатах. Мы сделали Кембридж, как старую кошку, восемь раз за два месяца; а парней из Нью-Йорка победили в игре в шарики в их собственном лагере, - ответил призрак.

В Парли начал просыпаться интерес.

- Было бы любопытно взглянуть на записи того времени, - сказал он.

- Записи? Фу! - сказал старый Билли Уоткинс. - Уж не думаете ли вы, что каждый раз, одержав победу в игре в шарики, или колышки, или выиграв очередную гонку, мы садились и записывали свою победу для истории? Нас нисколько это не заботило. О, эти дни! - добавил призрак, со вздохом. - Тогда колледж не был переполнен политиканами, научными сухарями и стариками.

- Стариками? Скорее, это вас по отношению к нам можно назвать стариками, - заметил Парли.

- По причине прошедших лет, да, - сказал Уоткинс. - Но тогда мы были молоды, и радовались жизни.

- А мы разве не молоды? - спросил Парли.

- Молоды, - ответил призрак. - Но вы, кажется, делаете все возможное, чтобы скрыть этот факт. Как только парень поступает в колледж, он словно бы стареет. Прогулки, разговоры, - как старички. Едят и пьют - так же. Думаю, вы даже ни разу не делали набега на курятник ректора.

- Нет, - рассмеялся Парли, - никогда. По двум причинам: проще получить курицу в столовой, а кроме того, у ректора нет курятника.

- Разумеется. Даже ваши профессора не такие, какими были. Они никогда не вешают ветчину в коптильне, и, держу пари, у ректора также нет коптильни. Однако все это не имеет никакого отношения к тому, почему я здесь. Я пришел помочь вам, потому что в курсе того, что происходит в колледжах в эти дни, и могу помочь вам. Но - только вам. Вас беспокоят экзамены, не так ли?

- Да, - признался Парли. - Понимаете, я играл в футбол...

- Понимаю, - сказал Уоткинс. - И затратили столько времени на то, чтобы делать это виртуозно, что его просто не оставалось на что-либо другое.

- Вы правы, - угрюмо сказал Парли.

- Таким образом, - сказал старый Билли Уоткинс, - теперь мальчику предстоит сделать нелегкий выбор, а именно - между научной степенью или своей фотографией в газетах в качестве спортсмена. Возможно, это не ваша вина. Таковы времена, и я собираюсь помочь вам. Я всегда стараюсь помочь кому-нибудь один раз в год. Это мой рождественский подарок человечеству, и в этом году я решил помочь вам. В прошлом году я помог Блю Хэйвену одержать победу в дискуссии с нашими традиционными соперниками. В этом году я хотел помочь Блю Хэйвену победить в гонках на лодках, но все были так уверены в своей победе, что мои услуги не понадобились. Жаль, что эта уверенность оказалась блефом. Что ж, в таком случае, победителем должны стать вы. Я сдам экзамены за вас.

- Что? - воскликнул Парли, отказываясь поверить своим ушам.

- Я сдам экзамены за вас, - повторил гость. - Это не сложно. Я окончил тот же факультет.

- Но как? - спросил Парли. - Вы же знаете, что не можете выдать себя за меня.

- А я этого и не утверждал, - ответил Билли Уоткинс. - И не собирался. Я не хочу становиться вами. Я встану рядом и буду подсказывать ответы на вопросы, которые вам станут задавать.

- Но что скажут профессора? - усомнился Парли.

- А как они узнают? Они будут видеть меня не более, чем вы, - сказал призрак. - Все чрезвычайно просто.

- Ну, я не знаю, возможно ли это, - сказал Парли. - На самом деле, я знаю, что это невозможно; но если все-таки возможно, и я этим воспользуюсь, то все равно в будущем мне все придется делать самому.

- Разумеется, - подтвердил призрак. - Вы молоды, несмотря на то, что стараетесь не быть молодым; у вас неприятности. Я помогу вам один раз, но дальше вам придется плыть на вашей паровой яхте самому. Полагаю, вы, ученые, не снизойдете до каноэ, как это бывало раньше.

- Я очень благодарен вам, мистер Уоткинс, - сказал Парли.

- Что я слышу! - воскликнул призрак. - Мистер Уоткинс! Послушай, Парли, мы оба - парни из Блю Хэйвена, несколько разделенные временем, но, тем не менее, блю-хэйвенцы. Не нужно никаких мистеров. Зови меня просто Билли.

- Хорошо, Билли, - сказал Парли. - Я принимаю твое предложение, а после того, как все кончится, перестану быть стариком.

- Договорились, - сказал призрак старого Билли Уоткинса, после чего ушел. По крайней мере, полагаю, что он ушел, поскольку с того момента до дней экзаменов Парли больше его не слышал.

То, что случилось потом, лучше всего характеризует разговор Парли с призраком Билли Уоткинса в ночь перед заключительным экзаменационным днем. Уставший, проваливший все, бедняга Парли заперся в своей комнате, чтобы оплакивать свою несчастную судьбу. По-видимому, согласившись на предложение призрака, он совершил страшную ошибку, - на самом деле, так и было, - хотя, как выяснилось, бедный старый Уоткинс оказался виноват не более, чем если бы совсем не предлагал своей помощи.

В отчаянии, Парли дал волю своим чувствам.

- Это мне за то, что я поверил в призраков. А ведь я подозревал, что это было всего лишь сном, - простонал он.

- Вовсе нет, - раздался с отремонтированного кресла голос, который он сразу узнал, - это был голос Уоткинса.

Парли подпрыгнул, будто ужаленный.

- Ты - чертов выпускник, ты!.. - воскликнул он, с яростью взирая на кресло. - В следующий раз, когда захочешь преподнести рождественский подарок человечеству, сожги его в адском пламени, понял? С меня хватит!

- Прости, Парли, - начал призрак. - Я...

- Я же сказал, с меня хватит! - взревел Парли, придя в неистовство. - Если бы ты не заставил меня поверить в себя, я взялся бы за греческий и латынь. А так... так... это полное Ватерлоо!

- Если ты дослушаешь... - снова начал призрак.

- Я и так слушал достаточно! - продолжал реветь Парли. - И если бы у меня был хоть один способ добраться до тебя, я бы расправился с тобой за все твои грязные трюки!

- Подумать только, - простонал призрак, - что настанет ночь и час, когда старого Билли Уоткинса обвинят в грязных трюках - за то, что он всего лишь хотел помочь.

- Хотел помочь? - усмехнулся Парли. - Как мог ты это сделать, оставаясь вдали от меня на добрую милю, в результате я не просто провалился, а провалился с треском, и все из-за того, что поверил тебе.

- На добрую милю вдали!.. - возмущенно произнес призрак. - Я все время был рядом с тобой.

- Тогда почему ты не подсказал мне ответа ни на один вопрос? Я читал их так громко, что старый профессор Уиггинс даже сделал мне замечание.

- Я знаю это, Парли, - уныло отозвался призрак. - Я подсказал бы, если бы смог. Но я не смог.

- Не смог? - воскликнул Парли.

- Ну да, просто не смог, - ответил призрак.

- Выпускник не смог ответить на вопросы, предназначенные для первокурсника? - с презрением воскликнул Парли.

- Нет, - сказал призрак.

- У тебя, должно быть, замечательная память! Ты хотя бы азбуку помнишь? - усмехнулся Парли.

- Разумеется, - сердито отозвался призрак. - Азбуку я помню. И еще - я помню все, чему учился в Блю Хэйвене. Но я сделал открытие, которое меня оправдывает, Парли. Ты и сам мог бы догадаться. Вы начинаете учиться там, где закончили мы.

- Что? - не понял Парли. - Что ты имеешь в виду?

- Это же так просто, Джек! Неужели не понимаешь? - сказал Уоткинс. - Нынешний первокурсник знает больше, чем старый выпускник. Времена изменились.

- Ах, вот оно как, - сказал Парли, несколько успокоившись. - То есть, изменились не только парни, но и спорт, и учебная программа - так?

- Именно, - подтвердил старый Билли со вздохом облегчения. - Кажется, я догадываюсь, почему вы больше напоминаете взрослых. Не каждый мальчик способен сдать экзамены, в которых я оказался столь же невежественным, сколь и ты.

- Спасибо, - сказал Парли, коротко рассмеявшись. - Думаю, тебе следовало бы это выяснить, прежде чем предлагать мне свой новогодний подарок.

- Это тебе следовало бы знать и сказать мне, - возразил призрак. - Но в мои дни, должен заметить, я сдал бы за тебя экзамены с честью.

- Рад слышать, - отозвался Парли. - Но теперь мне придется как-то выбираться самому, и это будет очень непросто; так что, мистер Призрак, подумайте в следующий раз, прежде чем предложить кому-нибудь рождественский подарок.

- Подумаю, Джек, - сказал призрак, - то есть, если ты простишь меня и перестанешь называть мистером. Назови меня Билли, и я буду знать, что ты меня простил.

- Хорошо, Билли, - ответил Парли. - Забудем об этом.

Несчастный призрак исчез в ночи, оставив Парли в одиночестве. Возвращался он, или нет, я не знаю, но, наблюдая за Джеком Парли, я понял, что он сделал определенные выводы из общения с призраком Билли Уоткинса. С тех пор он повзрослел. Что же касается Уоткинса, надеюсь он тоже кое-что понял из общения с Парли. Если старый и молодой, собравшись вместе, способны оценить положительные моменты друг друга, тем более, что они разделены только временем, но не местом, между ними, скорее всего, возникнет симпатия и гармония, и, в конце концов, они обнаружат, несмотря на разницу в обычаях и времени, что принадлежат "к одному стаду диких животных". Нет более восхитительного зрелища, чем то, которое можно увидеть на собрании университета, где пятидесятилетние патриархи и первокурсники сидят рядом, и общаются, как равные, и именно этот дух способствует славе альма матер во всем мире.

Так что, возможно, встреча Джека Парли и призрака Билли Уоткинса была не напрасной. Со своей стороны, я могу только надеяться на это, и пожелать им всего, самого наилучшего.

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Рождественская история с нравоучением

Как-то вечером я забежал к своему другу, Джеку Четвуду, и застал его, как обычно, за письменным столом. Имя Четвуда достаточно хорошо известно всем, кто в наши дни читает книги и периодические издания, что избавляет меня от необходимости рассказывать о его творчестве и попыток описать его личность. Говорят, Четвуд пишет слишком много. На самом деле, это действительно так, и я - один из немногих, которые не только сказали это, но и сказали об этом ему. Его ответ был таким, что ни я, ни другие отважившиеся, не понимали его. Он говорил, что должен это делать. Что не может этого не делать. Он делает это не для собственного удовольствия, а потому что должен. Во всяком случае, он делает то, что умеет, и можно ли поставить ему это в вину? Вне всякого сомнения, ответ этот был навеян благожелательной критикой.

- Занят, Джек? - спросил я, появляясь в его святая святых.

- Да, - ответил он. - Очень.

- Ладно, - сказал я. - Не хотелось тебя беспокоить. Я заглянул к тебе совершенно случайно, но, раз уж я здесь, позволь тебе кое-что сказать. Ничего особенного, Джеки, но почему бы тебе некоторое время не отдохнуть? Ты устал, побледнел, похудел. Какая тебе польза от саморазрушения? И не нужно оправдываться. Тебе не обязательно все время писать.

Он мрачно улыбнулся.

- Я... в этот раз я всего лишь пишу письмо, - сказал он.

- О, в таком случае... - начал я.

- Догадаешься, кому? - прервал он меня.

- Мне, - ответил я.

- Нет, - возразил он. - Себе.

- Не понимаю, - сказал я, несколько озадаченный.

- Себе, - улыбнулся Четвуд.

- Ты пишешь письмо...

- Себе, - повторил он. - Кажется странным, не так ли? Подожди пару минут, старина, и я тебе его прочту. Возьми сигару и присядь, пока я закончу.

Я взял одну из сигар Четвуда. Они превосходны. Я сам слышал, как один из знатоков назвал их так. Разумеется, они таковыми и были, и я получил истинное наслаждение.

По истечении получаса тишины, нарушаемой скрипом его пера и моим попыхиванием, он повернулся ко мне.

- Я закончил, - сказал он, ласково и задумчиво, как мне показалось, пробегая написанное.

- Замечательно, - сказал я. - Ты обещал мне его прочесть.

- Ну да, - ответил он. - Слушай.

И он начал. Я воспроизвожу его письмо по памяти. Подобно многим, он начал его с двойного заголовка, звучавшего так:

"ПИСЬМО САМОМУ СЕБЕ

ПОДАРОК НА РОЖДЕСТВО: СОВЕТ

Мой дорогой Джек, поскольку приближается Рождество, я счел необходимым не только пожелать тебе всего наилучшего в наступающем году, но дать небольшой отеческий совет, который может помочь тебе, как только настанет первое января. Я некоторое время наблюдал за тобой и твоим образом жизни; а на самом деле, с того самого счастливого дня, почти двадцать лет назад, когда ты, получив гражданские права, получил одновременно подарок от своего отца - 500 долларов. Незаметно и беззаботно минул двадцать один год. Все, что было необходимым для этого, - всего лишь дышать и не простужаться. 500 долларов, заработанные твоим отцом тяжким трудом, достались тебе так же легко. Ты видел чек, ты знаешь, что такое значит подобная сумма, но я не думаю, что ты когда-либо в полной мере осознавал, что такое - эти 500 долларов. Я делаю этот вывод по тому, как легко ты позволяешь деньгам утекать сквозь свои пальцы, словно твой щедрый отец просто достал их из кучи золота, лежащей где-то на заднем дворе. Не знаю, помнишь ли ты, по каким причинам это происходило, - но я помню. Кое-что ушло на покупку полудюжины редких спортивных фотографий, которые тебе давно хотелось повесить на стены своего логова. Затем - редкие первые издания книг, владельцам которых ты завидовал. Часть была потрачена на разные побрякушки, долженствовавшие украсить твою персону, - запонки, шарфы, кольцо в виде змеи с рубиновыми глазками, - довольно отвратительное, - которое ты нацепил себе на мизинец. Также мелкие вещи из бронзы, серебряный письменный прибор, кувшин или два, которые бросились тебе в глаза и были моментально куплены. Помнишь, мой дорогой Джек, как ты был доволен, сколько всего смог купить на 500 долларов, пока не пришел счет, и ты не обнаружил, что вместо 500 незаметно для себя потратил 900? В тот день ты был очень удивлен, Джеки, мой мальчик, но, поскольку я наблюдал за тобой с той поры, как ты принялся тратить деньги, ты так ничего о них и не понял. На самом деле, то, что ты считаешь своей философией радости жизни, которая утешала тебя мыслью, что вещи, купленные в кредит, будучи проданными на аукционе, принесут достаточно, чтобы покрыть дефицит, - это ошибка и доказательство того, что ты болен, - очень болен, - если я не ошибаюсь. Ты ударил бы любого другого человека, кроме меня, если бы он рискнул назвать тебя вторым мистером Микобером, но, Джеки, дорогой, так оно и есть на самом деле, - ты даже хуже, Джек. Позволь мне уверить тебя в этом. Ты даже хуже. Ты - современный Дик Турпин! Не нужно сердиться на мои слова. Просто пойми, что я говорю тебе правду для твоего же блага, и я объясню тебе свою аналогию. Я не могу назвать мужчину современным Диком Турпином, не объяснив, почему я это делаю.

Как известно, Турпин был разбойником. Он садился на своего коня, выезжал на большую дорогу и забирал все, что хотел. Он не мог сопротивляться искушению, подобно тому как его жертвы не могли сопротивляться ему. Вы, Джек, почти одинаковы, даже если ты этого не осознаешь. Разве ты не седлаешь коня, которого зовут "Кредит", не выезжаешь на нем на большую дорогу и не забираешь там все, что тебе хочется, не так ли, Джек? Если это так, то рано или поздно ты заплатишь по счетам так же, как заплатил Турпин. То есть, своей жизнью. Тебе придется заплатить именно так, и это - та причина, по которой я пишу тебе, поскольку меня беспокоят твои постоянные кражи, - по сути, это именно так, Джек; мы не можем закрывать глаза на этот факт, - эти постоянные тревоги подрывают твои силы, подрывают твое здоровье, медленно разрушают твою нервную систему, и рано или поздно ты не выдержишь напряжения. Стоит ли оно того, мой мальчик?

Думаю, ты хочешь спросить меня, какое отношение это имеет к Рождеству, к времени "мир - земле и счастье - людям". Ты думаешь, что я просто придираюсь, но это не так. Это связано с моим рождественским подарком для тебя, и очень важно для меня, и я надеюсь, это пойдет тебе на пользу. Я не собираюсь дарить тебе золотые часы, или полное собрание Теккерея, или набор клюшек для гольфа; а будучи мужчиной, не могу вручить вязаный жилет, как это могла бы сделать твоя сестра, или сестра какого-нибудь другого парня. Все, что я могу позволить себе подарить тебе в этом году, - это совет, и я не буду ждать, пока рождественское утро передаст его тебе, потому что тогда он потеряет свое значение. Я посылаю его тебе сейчас, когда он нужен тебе больше всего, и если ты примешь его, когда на морозном воздухе заиграют рождественские куранты, ты поблагодаришь меня за него, возможно, даже больше, чем я того заслуживаю.

Не будь разбойником в этом году, Джек. Неважно, что сказал Соломон; подумай о том, что говорю я. Соломон был мудрым человеком, но он жил очень давно. Подумай о завтрашнем дне, мой мальчик. Не строй воздушных замков, займись настоящим делом.

Не стоит седлать коня, по имени Кредит, и заказывать какому-нибудь несчастному ювелиру серебряный кувшин для твоего брата Джорджа, если ты прекрасно знаешь, что когда первого января этот бедный ювелир спросит с тебя плату, окончательно расплатиться с ним ты сможешь только в апреле или мае. И помни, что если бы твоей дорогой жене представился выбор, она предпочла бы твое душевное спокойствие соболям, которые ты собираешься преподнести ей на Рождество, оформив кредит, поскольку если он принесет тебе немного радости сегодня, - завтра повиснет у тебя на шее тяжелым камнем.

Теперь, дорогой мой, поговорим о детях. О твоей радости! Как они гордятся тобой, как они доверяют тебе, Джек. Вспомни, как ты сам относился к своему отцу, Джек. Вспомни, как он не спал, - чтобы спал ты, - ведь ты и сам теперь отец. Тогда ты ни о чем не заботился, не знал никаких тревог; ты знал, что и дом, и все в нем, - это для тебя, благодаря ему. Думаю, что сегодня ты готов был бы многое отдать за ту безмятежность, душевное спокойствие, которые были у тебя, пока он был с тобой. Господь да благословит его и память о нем. Понимаешь ли ты, Джек, что должен поступать так сам по отношению к своим детям? Они верят тебе, как ты верил в него, но исполняешь ли ты свои обязанности по отношению к ним так, как он исполнял их по отношению к тебе? Подумай об этом. Конечно, Томми хочет железную дорогу, с рельсами, и семафорами, и стрелками, и никелированным подвижным составом, и всем прочим - но можешь ли ты позволить себе такой подарок? А Полли - маленькая дорогая Полли - послушная маленькая Полли, она хочет не просто куклу; она хочет большую, желтоволосую, голубоглазую куклу, с автоматикой внутри и дорогими нарядами. Но можешь ли ты позволить ее себе? Помнишь, когда ты был ребенком, тебе очень хотелось луну, и как громко ты плакал по этому поводу? Помнишь, ты не получил ее, и долго рыдал, но когда, несмотря на это, проснулся на следующее утро, улыбаясь, в залитой солнечным светом комнате, - ты даже не вспомнил о том, что было накануне? Подумай сам, даже если бы твой отец смог дать тебе ее, то что ты стал бы с ней делать? Вспомни, как через некоторое время, ты очень хотел землю, но не получил и ее, и как ты счастлив, оставшись без этого подарка? Так было; так тебе следует поступить и со своими детьми. Подобное - не меняется. Мой дорогой мальчик, - безмятежный, не знающий тяжелых забот отец, рядом с безмятежной, счастливой матерью, - это и есть самый лучший подарок, дарованный Богом детям, к Рождеству ли, или в любой другой день. Если в январе ты обнаруживаешь, что раздражителен и нервничаешь по поводу счета, поскольку не можешь заплатить за рождественскую железную дорогу Томми и большую куклу Полли, значит, 25 декабря принесло зло вместо радости в твой дом; войну вместо мира, и в нем нет места спокойствию. В январе чистые, простые, милые маленькие создания будут удивлены тобой, Джек. Маленькие сердца будут любить тебя по-прежнему, но маленькие умы - удивляться твоей раздражительности, хотя все равно будут доверять тебе. А ты? Ты будешь ворочаться по ночам, не спать и волноваться; и если ты человек разумный, как я верю и надеюсь, то спроси себя, заслуживают ли дети, чтобы твое беспокойство отражалось на твоем общении с ними? Твои ошибочные представления о щедрости способны внести тревогу в твой дом. Конечно, учитывая здоровье, силу и способность здраво мыслить, ты еще какое-то время в состоянии жить такой жизнью, но кто знает, когда этому наступит конец? Зачем ускорять его приближение? Почему бы не задуматься, и не принять решение, - обеспечивать счастье тех, кто от тебя зависит, следуя разумному распорядку жизни, в соответствии со своими возможностями? Мой дорогой мальчик, разве ты не понимаешь, что поступаешь неправильно, попросту пуская пыль в глаза? Я сравнил тебя с Турпином. Можешь над этим посмеяться. Ты - не вор, по крайней мере, тебе трудно в это поверить; но есть кое-что похуже, чем быть вором, и я боюсь, что с тобой случилось именно это.

Честно говоря, Джек, я боюсь, что ты - сноб. Да, сэр, просто сноб; и если снобизм не хуже воровства, значит, я ничего не понимаю в жизни. Я предпочел бы быть откровенным, искренним, честным, непритворным вором, чем снобом, мой дорогой мальчик. Почему? Давай посмотрим. Вор - порождение обстоятельств. Он то, что есть, потому что его окружение и его моральные принципы, плюс его потребности, требуют, чтобы он занимался тем, чем занимается. Но сноб - какие непреодолимые обстоятельства делают человека снобом? С какой стати он притворяется тем, кем не является? Почему он дает то, что не может позволить себе дать, - разве только затем, чтобы произвести впечатление. Вор берет по необходимости. Сноб извлекает выгоду из своей мнимой респектабельности. Чем он лучше первого?

Перечитай Теккерея, старина. То, что он пишет о снобах. Он никогда не нападал на падшую душу, которой никогда не выпадало шанса спастись. Он никогда, со всем своим изощренным цинизмом, не осуждал падших, подобно Диккенсу. Он метил высоко, он обличал пороки тех, кто мог причинить ему вред. Он избирал человека из высшего общества, а не низшего, в качестве цели, и высмеивал его, за его снобизм. Он высмеивал показную, пышную жизнь, и люди называют его циником всех времен, но я никогда не перестану восхищаться его мужеством, за то, что он сделал и для тебя, и для меня, и для всех прочих людей.

Брось себя в тигель, Джек. Узнай, кто ты есть, и кем можешь стать, и не пытайся выставлять себя щедрым, в то время как ты просто финансово безрассуден. Не грабь своих кредиторов, утешаясь тем, что живешь текущим моментом, и не грабь себя. Бог свидетель, что я люблю тебя больше прочих, за исключением жены и детей, но позволь сказать тебе следующее: человек, дающий больше, чем может и имеет право давать, является вором в глазах совести, и, что хуже, снобом. Твои желания должны соответствовать твоим возможностям. Ты хочешь сделать других счастливыми, но в этот раз, прошу тебя, постарайся не делать того, что не можешь сделать, ради того, чтобы показать себя тем, кем ты не являешься.

Счастье твоих детей, твоей жены, тебя самого, зависит от тебя, и если ты не одумаешься, то самый дух Рождества будет побежден эгоизмом пустого самовозвеличивания. Искренне любящий тебя, всегда твой

Джон Генри Четвуд".

Когда Четвуд закончил чтение, я отчаянно запыхтел своей сигарой.

- Хорошее письмо, Джек, - сказал я.

- Да, - сказал он, и порвал его.

- Что ты делаешь? - воскликнул я, пытаясь его удержать.

Он улыбнулся и вздохнул.

- Вот и все, - сказал он. - Его больше нет. И я никогда больше не буду писать ничего похожего.

- Ты должен был послать его самому себе, - возразил я. - Иногда мне казалось, что именно такое письмо ты и должен был получить.

- Возможно, - ответил он. - Но... его больше нет.

И он бросил обрывки в мусорную корзину.

- Жаль, - сказал я. - Ты... ты мог бы продать его.

- Знаю, что мог бы, - ответил он. - Но если бы оно когда-нибудь появилось в печати, я должен был бы признать себя безумцем. Это была бы клевета на самого себя. Правда - это клевета, и тебе это известно.

- Возможно, его содержанию никто бы не поверил, - с сарказмом произнес я.

- Тогда меня это очень разозлило бы, - сказал Четвуд.

- Тем не менее, ты понимаешь... э-э-э... ситуацию, Джек? - спросил я.

- Ну, - со смехом ответил он, - наступает Рождество, меня охватывает лихорадка и я... я... я не могу ей сопротивляться. Я хочу дарить, дарить, дарить, дарить...

- Но ты подвергаешь себя опасности!.. - воскликнул я.

- Знаю, - мягко прервал он меня. - Господь знает, что я это знаю, но это - лихорадка праздника. Ничто не может излечить от нее. Это не моя вина; таково время.

- Чепуха, - ответил я. - Ты просто ищешь оправдания.

- Нет, конечно, я могу не поддаваться ей, - самодовольно заявил он, зажигая сигару. - Но не хочу. Мы все - заложники времени. Человек, который пытается противостоять духу времени, - глупец. Для этого я недостаточно глуп.

- Хорошо, - сказал я, - желаю тебе счастливого Рождества...

- Так и будет, - весело ответил он. - Дети...

- А Новый год? - перебил я его.

- Об этом думать рано, - сказал Четвуд. - Нельзя пересечь мост, не подойдя к нему. Возьми еще сигару.

Тем не менее, я ушел от Четвуда в ту ночь, скорее удовлетворенным, чем наоборот. Его письмо, хотя он и не собирался отправлять его себе, показало, что он задумывается; и я был этому рад.

Что, если бы каждый мужчина задумался над теми вопросами, которые поднял Четвуд?

Может быть, смысл Рождества, со всеми его радостями, всей его красотой, всей его вдохновенностью, стал бы очевиднее для человека? Возможно, это так, и, смею надеяться, что старинная простота празднования этого дня когда-нибудь может быть нами восстановлена.

- Господь да благословит всех нас! - сказал Тини Тим.

И когда к нам возвратится более скромное, простое и счастливое время Рождества, - радость, но не бремя, - только тогда и будет услышана молитва Тини Тима.

ОБЪЕДИНЕННОЕ БРАТСТВО ПРИЗРАКОВ

Письмо редактору

Глубоко сожалею, что не могу сдержать обещание, данное вам прошлой весной, прислать подходящую историю о привидениях для вашего рождественского номера. Я приложил немало усилий, чтобы написать рассказ, который понравился бы вам, но это оказалось бесполезным. По причине досадного, раздражающего стечения обстоятельств, в которых я оказался в результате собственной дурной привычки отыскивать неприятности на ровном месте, я не смог найти сюжета, который необходим для реалистического представления моих историй, и при этом я отказываюсь, как неизменно отказывался до сих пор, извлекать необходимые ингредиенты только из своего воображения, хотя и вынуждаем к этому условиями контракта, согласованными, записанными и подписанными. Я вовсе не хочу выглядеть в ваших глазах человеком, который дает обещания только для того, чтобы потом отказаться от них, но в жизни случается так, что приходится сделать серьезный выбор: обмануть человека, или обмануть весь мир; последний представляет собой массу людей, и, следовательно, гораздо более достоин уважения, поскольку целое больше, чем часть. Если бы я смог отказаться от своих писательских принципов, и вместо фактов опираться на собственные фантазии, выдать бледное подобие реальности за самую настоящую реальность, обмануть моих читателей, заставить их поверить в то, что, - я знаю, - является ложью, - моя задача была бы легкой. Используя более или менее активное и безудержное воображение, ручку, чернила, бумагу, и желание создать с их помощью историю с привидением, которая могла бы случиться, но не случилась, решить такую задачу не представляет никаких трудностей; но у меня, к сожалению, есть совесть, которую я намерен оставить чистой и незапятнанной, несмотря на некоторые неудобства, ею доставляемые. Сознание того, что я солгал, навсегда оставило бы на ней пятно. Я не могу написать рассказ, такой, какой вы желаете, и при этом остаться верным себе; но я выбираю последнее, даже если, в этом случае, предстану в ваших глазах отъявленным лгуном. Думаю, однако, что, будучи одним из моих друзей и самым главным работодателем, вы имеете право на подробное объяснение моей неспособности поступить так, как я сказал выше. Что касается остальных, я довольствуюсь кратким объяснением, - не оправданием, - другая, более важная, работа, стала причиной нарушения контракта. Вам же, как и обещал, объясню подробности несчастья самым подробным образом.

Вы, несомненно, помните, что прошлым летом, вместе с нашим общим другом Петерсом, я путешествовал за границей, желая поправить здоровье и набраться идей. Я обнаружил, что сюжеты, импортированные в Америку, пользуются большей популярностью, чем произрастающие на местной почве. Читающая публика, по крайней мере, в настоящее время, погрузилась в мир замков, окруженных рвами, кровопролития и взаимоотношений между низшими категориями британского общества. Шерлок Холмс полностью вытеснил Старого Сыщика из умов любителей детективов. Даже самые придирчивые читатели, мальчишки и девчонки, больше радуются приключениям Ричарда Львиное Сердце и Алисы в Стране Чудес, чем истинно американским героям Элджера или Кларенса Янга. Джон Сторм повис над читающим миром дамокловым мечом, а Рудольф Рассендил полностью затмил таких американских героев как дядя Том и Ролло. Я, к своему величайшему огорчению, обнаружил, что поэзию Теннисона читают больше, чем мою, хотя Теннисон умер, а я - нет. В университетах, в обязательном порядке, изучают таких драматургов, как Шекспир и Мольер, в то время как наши собственные таланты, представленные мистером Хойтом или легкими постановками гг. Вебера и Филдса, отнесены к факультативным, причем студенты вправе сами выбирать, знакомиться с ними, или нет, и только в те часы, которые посвящены отдыху. Все это, кажется, указывает на то, что, хотя, королевских путей к литературной славе нет, с уверенностью можно утверждать, что республиканские также отсутствуют, но при этом реальное вдохновение почему-то приходит среди изнеженных монархий Европы охотнее, чем дома. У Петерса также возникла подобная мысль, но не в отношении литературы, а в отношении живописи. Ценители искусства в Америке явно отдавали предпочтение произведениям Мейссонье, Коро, Жерома, Милле, - любому, кто был иностранцем, заявил Петерс. Богатые готовы были заплатить десять, двадцать, сто тысяч долларов за Руссо или Розу Бонёр, но не дали бы жалкие сто долларов за холст Петерса, хотя он утверждал, что его полотно было таким же прочным, краски - столь же тщательно перемешаны, нанесение одного на другое столь же технически правильным, как и у иностранных живописцев.

- Вы не можете сказать, что перед вами работа Тёрнера, если не отдалитесь на некоторое расстояние от нее, - говорил он, - но если вы достаточно далеко отойдете от моей работы, то не сможете сказать, что это не Мейссонье.

Но когда я поддержал его шуткой, что, мол, расстояние в милю было бы самым подходящим, он оскорбился. Мы поссорились, но через некоторое время опять встретились, и, в процессе принятия решения о создании небольшого предприятия на иностранном месторождении, не только помирились, но и обсудили вопрос, где именно мы можем обнаружить то, за что иностранным рабочим оказывается у нас на родине такой почет и уважение.

То, что мы обнаружили по данному вопросу, является темой для другой истории. Главная причина нашей зарубежной поездки и совершенные открытия имеют лишь косвенное отношение к тому, о чем я собираюсь поведать. Наши выводы чрезвычайно важны, но им здесь не место, и, если вы пожелаете с ними ознакомиться, вам придется подождать, пока моя работа "Заграница против родины" не будет завершена и опубликована. Для моего же объяснения важно то, что мы, в длинном проходе между дворцом Питти и галереей Уффици, во Флоренции, встретились с одним из призраков, доставивших мне одновременно большую радость и крупные неприятности. Петерс был слишком занят своим Бедекером, чтобы обращать внимание на призраков или картины. Что меня раздражало, - Петерс, подобно большинству американских туристов, тратит время на поиски какой-то особенной вещи, которую, по его мнению, он непременно должен увидеть, при этом, в конечном итоге, не увидев ни ее, ни тысячи второстепенных вещей, вполне достойных его внимания. Не верю, что обстоятельства могут сложиться так, что он увидит призрак. Для этого требуется специальное зрение или пищеварение, или то и другое вместе, но глаза Петерса не видят невидимое, а проблемы с пищеварением у него отсутствуют напрочь.

Здесь, под сводами галереи, обитал вульгарный маленький призрак, о котором не стоило бы упоминать, чтобы не смущать посещающих ее американцев, поскольку он утверждал, что был американским призраком. Я понял, что передо мной привидение, сразу же, как только увидел. Он появился передо мной в тот момент, когда я тихонько хихикал над крайне плохой картиной кого-то, чье имя напрочь забыл, что-то вроде Беппо ди Контарини. На ней был изображен большой праздник в Венеции пятнадцатого века, и хотя сохранялся ценителями искусства Флоренции как нечто достойное, уверен, что полотно не смогло бы угодить даже католическому вкусу редактора американского воскресного юмористического издания. Картина была не продумана своей композицией, краски подобраны ужасно, а манера оставляла желать лучшего. Каждая гондола выглядела так, будто она застряла в грязи, а что касается вод самого Большого канала, кистью художника она была превращена в навозную жижу, и я с удовольствием подумал, что эдакое творение считают достойным внимания покровители искусства в самом искушенном городе мира! Однако, каковы бы ни были художественные достоинства полотна, я был раздражен, когда в процессе разглядывания ее, передо мной возникла некая форма, - не могу назвать ее телом, поскольку ничего телесного в ней не было. Она имела контуры живого человека, довольно вульгарного, прозрачного, а когда она появилась в пространстве между мной и прекрасным образцом творчества Беппо ди Кто-то-там, я ощутил, словно перед глазами у меня возникла дымка, размывая изображенное на картине, напомнив о дешевой декалькомании, удовлетворявшей в дни моего детства мое стремление к истинной красоте.

Я сделал несколько неэффективных взмахов руками, пытаясь прогнать его. Я обнаружил, что от некоторых призраков можно избавиться точно так, как разогнать облако дыма, и надеялся, что в данном случае этот способ сработает. Но я ошибся. Он не рассеялся.

- Гм! - сказал я, обращаясь к привидению с некоторой раздражительностью. - Вы, возможно, многое знаете об искусстве, мой друг, но по части хороших манер в ваших знаниях имеется несомненный пробел. Исчезните.

- Ха! - воскликнул он, вперив в меня взгляд своих крайне неприятных зеленых глаз. - Кто ты таков, черт возьми, чтобы командовать мной?

- Ну, - ответил я, - если бы я не следил за своей речью и грамматикой, я мог бы ответить мне; но, будучи педантом в подобных вопросах, позвольте сказать вам, сэр, что я - это я, а если вам угодно узнать поподробнее, то добавлю: кто именно я есть - это не ваше адское дело.

- Хм! - хмыкнул он, пожимая плечами. - С грамматикой, или без, ты - трус! Ты не смеешь представиться мне, потому что боишься меня. Ты знаешь, что я - призрак, и, подобно прочим людям, боишься призраков.

Резкий ответ был готов сорваться с моих губ; я собирался назвать ему свое имя и адрес, как вдруг мне пришло в голову, что, сделав это, я мог бы стать объектом посещения, от которых время от времени страдаю - с призраками очень трудно поладить; поэтому я сделал то, что посчитал в тот момент самым подходящим.

- В таком случае, - сказал я, - меня зовут Такой-то, я живу в номере Таком-то, на Такой-то улице, в Чикаго, штат Иллинойс.

И имя, и адрес были, разумеется, выдуманными.

- Очень хорошо, - спокойно ответил он, очевидно, запоминая мой адрес. - Меня зовут Джонс. Я - президент Объединенного Братства Призраков, в настоящий момент наслаждающийся заслуженным отпуском от своих трудов, на собственные сбережения, сделанные из собственной зарплаты, полагающегося мне как представителю профсоюза. Вы услышите обо мне после возвращения в Чикаго от местного главы Объединенных Явлений Иллинойса.

- Замечательно, - в тон ему ответил я. - Если иллинойские привидения такие же иллинойцы, как вы, я официально обращусь в совет по вопросам здравоохранения, и им придется иметь дело с представителями властей.

После этого мы расстались. То есть, я продолжил осмотр Уффици, а он исчез, как мне показалось, пылая яростью.

Я больше не вспоминал об этом случае, пока, две недели назад, в соответствии с соглашением, не оставил Нью-Йорк, чтобы отправиться в Чикаго, с лекцией о "Мужском романтизме", каковую должен был прочесть в школе-интернате перед юными леди. Это была серьезная лекция на литературную тему, над которой я много и тщательно работал. Я обратил внимание на то, что широкая популярность некоторых авторов вызвана восхищением молодых девушек, - в основном тех, кто учатся в школе-интернате, а потому лишены настоящей мужской компании; этот род литературы, который, описывая "настоящих" мужчин, самим мужчинам, тем не менее, совсем не нравится. Несмотря на некоторые сильные стороны. В нем представлены "истинные" герои, всегда безупречные и поступающие должным образом. Писатели этого жанра, способные пролить чернил больше, чем крови, у которых знание правил хорошего тона намного превосходит знание человеческой природы, добиваются кратковременной славы, заставляя своих персонажей делать то, на что сами категорически не способны. Лично мне очень нравится читать этих авторов. Я отношусь к тем людям, которые восхищаются позерами, особенно если их позерство успешно. Я и в самом деле восхищаюсь позерами, которые способны действовать без малейшего ущерба для себя, - из-за полного отсутствия того, чем они способны подкрепить принимаемые ими позы, - зато наличия огромного желания выказать себя значительным персонажем. Впрочем, это - отдельная история. Каковы бы ни были общие аспекты моей лекции, я отправился в Чикаго, чтобы прочесть ее юным барышням. Перспектива, казалось, должна была радовать, поскольку в Чикаго у меня имеется множество хороших приятелей, меня ожидало приличное вознаграждение, а кроме того, всегда есть некоторое обаяние момента - стоять на кафедре перед юными созданиями, в количестве двухсот или трехсот, и чувствовать себя объектом их пристального внимания хотя бы час. Но, несмотря на это, я был ужасно подавлен. Почему, я поначалу никак не мог понять. Мне казалось, что должна случиться какая-то катастрофа. Я испытывал все те ощущения, которые делают четвертый час утра таким страшным для страдающих бессонницей. Мое сердце то бешено мчалось вперед, подобно океанскому шторму, то замедлялось так, что почти переставало биться совсем; мои руки попеременно становились то сухими и горячими, то липкими и холодными; наконец, подобно вспышке молнии, я понял, что к чему, чего я боялся. Мне показалось, что, по какому-то неведомому несчастному совпадению, адрес академии мисс Броктон для юных леди, куда я был приглашен, был точно таким, какой я выдал маленькому вульгарному призраку во Флоренции за свой. Я полностью забыл о том инциденте; но теперь, по мере приближения к тому месту, где должен был пострадать от махинаций местного главы Объединенного Братства Призраков, моя душа наполнялась страхом. Что, если угроза великого мастера призраков Джонса - не пустой звук? Забыл ли он о случившемся, подобно мне, или намеревался сдержать свое слово? А что, если не забыл, и собирается сдержать его посредством своих сообщников из Братства, имеющих резиденцию в номере Таком-то, на Такой-то улице?

Ужас, вызванный нервным состоянием, возрастал по мере моего приближения к Чикаго, а прибыв в Каламазу, я едва не отправился назад. И, как показали дальнейшие события, не был бы неправ, поскольку, оказавшись возле дверей учреждения, где должен был читать лекцию, обнаружил их запертыми. Шторы были опущены, в здании царили мрак и тишина. Мисс Броктон, как я узнал, была помещена в сумасшедший дом, а двести восемьдесят три девочки, в возрасте от четырнадцати до двадцати лет, возвращены родителям, причем волосы их побелели, как снег. Никто точно так и не узнал, сообщил мой осведомитель, что именно случилось в академии, но факт, ставший достоянием общественности, заключался в том, что за пару недель до моего приезда все в школе легли спать в час ночи, счастливые и умиротворенные, а на следующее утро, собравшись к завтраку, чувствовали себя несчастными и разбитыми, а сам дом напоминал собой больше не академию, а богадельню. Никто, начиная с самой мисс Броктон, и заканчивая самой младшей ученицей, не мог дать вразумительного объяснения такой перемены, случившейся за одну ночь, заставившей разительным образом измениться лица всех обитателей, как пожилых, так и молодых, но ничто не могло заставить учениц провести еще хотя бы одну ночь в этих стенах. Они, как безумные, бежали по своим домам, а объяснение мисс Броктон было столь невероятным, столь противоречащим здравому смыслу, что ее поместили в лечебницу до полного расследования инцидента. Она, как я узнал, утверждала, что около шестидесяти призраков, самой ужасной наружности, объявились в доме между часом пополуночи и двумя, завывая, издавая вопли и угрожая обитателям дома самыми страшными наказаниями. Ими предводительствовала группа призраков, в количестве двадцати четырех штук, бесчинствовавших сильнее прочих, так, что это было трудно себе вообразить, - по сравнению с которыми, по утверждению мисс Бронсон, толпа немецких студентов выглядела бы просто ангелами. Призраки таскали призрачные плакаты, на которых имелись надписи, подобные: "Да здравствует Джонс, наш любимый босс!", "Обида одного, это обида всех!" и "Долой Хокинса, не уважающего призраков!" Это последнее заставило мое сердце предательски ёкнуть, поскольку Хокинс было именем, которым я представился привидению во Флоренции, и теперь я понял все. Совершенно очевидно, причиной несчастья обитателей академии был я.

Ложь, сказанная мною Джонсу, навлекла бедствие на академию Броктон. Ужас происшедшего так повлиял на меня, что я, упав духом, отвернулся; но только для того, чтобы лицом к лицу столкнуться с ухмыляющимся Джонсом.

- Ты!.. Это дело твоих рук! - воскликнул я, дрожа от ярости. - Надеюсь, ты испытываешь гордость от того, что выместил свою злобу на невинной женщине и двухстах восьмидесяти трех беззащитных девушках.

Он расхохотался.

- Это было чрезвычайно удачное посещение, - заявил он, - и теперь, когда миссис Хокинс и твои дочери...

- Кто? - воскликнул я. - Миссис Хокинс и - кто?

- Твоя жена и дети, - ответил он. - Теперь, когда они испытали на себе возможности нашего местного отделения, надеюсь, ты извинишься передо мной за свое хамское поведение во Флоренции.

- Эти люди не связаны со мной родственными узами, - сказал я. - Здесь была школа-интернат, которую ты свел с ума. Я просто приехал сюда, чтобы прочесть лекцию...

И тут же понял свою ошибку. Теперь ему ничего не стоило обнаружить, кто я такой на самом деле.

- Ага! - произнес он с мрачной ухмылкой. - Значит, ты солгал мне во Флоренции, ты не Хокинс, а человек, которого среди нас называют призраком Босуэлла?

- Да, я не Хокинс, я другой, - ответил я. - Мог бы и догадаться.

- Я и в самом деле подумал, что это большая семья для одного человека, - сказал Джонс. - Тем не менее, ты намерен извиниться или нет?

- Нет! - воскликнул я. - Никогда! Ни в этом мире, ни в загробном, ты, жалкое облако миазмов!

- В таком случае, сэр, - твердо сказал он, - я объявляю всеобщую забастовку Объединенного Братства Призраков, и эта забастовка будет продолжаться до тех пор, пока ты не извинишься. Тебе придется черпать вдохновение из общения с неквалифицированными призраками, но, насколько я понимаю, даже здесь тебе придется столкнуться с трудностями, поскольку я не знаю таких, кто не принадлежал бы к нашему союзу.

После этого он исчез, а я, сожалея о случившемся, вернулся домой. На своем столе я нашел незавершенный рассказ, обещанный вам, и, к своему огорчению, обнаружил, что, несмотря на все предпосылки успешной рождественской истории, рассказ не может быть мною закончен, ибо великий магистр призраков Джонс сдержал свое слово. Призраки объявили забастовку. Они отказывались являться, пока я не извинюсь перед Джонсом, и я не мог заставить их ни убеждениями, ни угрозами, ни уговорами, явить себя, чтобы я мог представить их своим читателям с той степенью достоверности, которую считаю существенной. В моем доме, ставшем для призраков чем-то вроде клуба, теперь отсутствовала даже бледная тень привидения, о какой стоило бы написать, и я до сих пор ничего не могу сделать для того, чтобы они вернулись. Забастовка продолжается, и я стал ее жертвой. Остался один-единственный незначительный призрак, который явился мне после моего инцидента с Джонсом, но он настолько неквалифицирован в искусстве пугать, что не смог бы заставить дрожать даже ребенка, непроглядно мрачной ночью, когда за окном минус двадцать, а ветер завывает и стонет, словно сумасшедший; что же касается волос, встающих дыбом, я попробовал его способности на хвосте дикого мустанга в центральном зоопарке, но, как он ни старался, волосы хвоста оставались в том же положении, что и шелковые локоны Лорелеи.

Это и есть причина, мой дорогой сэр, по которой я не могу исполнить данное вам обещание. Надеюсь, вы поймете, что здесь нет моей вины, что я - всего лишь жертва обстоятельств, когда принцип защиты, ставший основой для профсоюзов, доведен до абсурда тирании.

Пока Джонс возглавляет Объединенное Братство, мои дела безнадежны, ибо я никогда не извинюсь перед ним до тех пор, пока он не пообещает мне восстановить процветание академии мисс Броктон и вернуть туда двести восемьдесят три ученицы, чего он сделать, насколько я могу судить, не в состоянии, ибо не существует такого призрака, который был бы способен вернуть поседевшим волосам их естественный цвет, а также цветение молодости - морщинистым щекам; а я, возможно, единственный человек в мире, который мог бы поспособствовать этому, бессилен, потому что, пока надо мной висит бойкот, - как вы сами смогли убедиться, - лишен возможности проведения каких-либо экспериментов.

БЛЕСТЯЩЕЕ БУДУЩЕЕ

Рождественская сказка 3568 года от Р.Х.

По какой причине это случилось, как до такого могло дойти, Доусон так никогда и не узнал, но детали, в конце концов, не так уж и важны. Для нас важно то, что это случилось, а не как это случилось. Достаточно сказать, что, проснувшись тем рождественским утром, Доусон почувствовал происшедшую в нем перемену. Он лег спать накануне, устав телом и духом. Год выдался не совсем удачный. Дела шли ни шатко, ни валко, а все его усилия увеличить свои доходы путем единичных операций на Стрит, не привели к ожидаемому результату, скорее, наоборот. Тем утром, однако, казалось, все пришло в норму. Его проблемы каким-то образом переместились словно бы в далекое прошлое. Исчезла усталость, - его непременный спутник в последнее время, он испытывал потрясающее чувство свободы от каких-либо физических недомоганий. Комната, в которой он спал, также изменилась. Даже картины на стенах стали не просто изображениями, висевшими там, когда он ложился спать, но, когда он глядел на них, казалось, заиграли новыми красками и казались не изображениями, а кусочками выхваченной реальности.

- Хм! - пробормотал он, когда литографическая копия "Ангела" перед ним стала оживать: зазвонил колокол, земледельцы повернули головы на звук и принялись кланяться, после чего возобновили работу. - Я чувствую себя подобно птице, но я, наверное, просто слегка чокнулся. Никогда не видел, чтобы литографии вели себя подобным образом.

Затем он попытался вытянуться, и со смешанным чувством удивления и тревоги обнаружил, что вытягивать ему нечего. У него не было ни ног, ни рук, ни туловища. Он собирался вскочить, но тут же замер, поскольку услышал звук скачущих лошадей. Осторожно взглянув, он обнаружил, что звук исходит от гравюры "Гонки колесниц" Джерома, висевшей прямо над его подушкой, - гравюрой, приобретшей те же удивительные атрибуты, что и "Ангел", висевший на стене напротив. На гравюре Джерома происходило следующее. Где-то в перспективе появлялись бешено мчащиеся колесницы, приближались, после чего, достигнув пределов, очерченных рамкой, исчезали, по всей видимости, растворяясь в воздухе, под крики восторженных зрителей. Три раза Доусону казалось, что масса лошадей, колесниц, возничих и поднятой пыли обрушится на него, и если бы он обладал телом, нет никаких сомнений, он соскочил бы с кровати и попытался уклониться.

- Мне нужно убраться отсюда, - воскликнул он. - Но, - добавил он же, после небольшого раздумья, - как я могу это сделать, если я этого сделать не могу?

Ответ нашелся на удивление быстро. Желание превратилось в импульс, перенесший его в другое место; Доусон обнаружил себя напротив бюро, стоявшего в дальнем конце комнаты.

"Интересно, как я выгляжу без тела?" - подумал он, перемещая себя к зеркалу. Но зеркало не помогло ему, поскольку в настоящий момент, когда от Доусона осталось только сознание, оно не дало ему никаких доказательств его материального существования.

- Ужасно! - простонал он, извиваясь и поворачиваясь в безумной попытке представить, как выглядит. - Разрази меня гром, как же я выгляжу?

В это время открылась дверь, и вошел человек, видом своим напоминающий камердинера.

- Доброе утро, мистер Доусон, - сказал камердинер, - это был именно он, - Надеюсь, вы себя хорошо чувствуете сегодня утром?

- Сегодня утром я не могу найти самого себя! - возразил Доусон. - Что это, черт возьми, значит? Где мое тело?

- Какое именно, сэр? - почтительно поинтересовался камердинер.

- Какое именно? - повторил Доусон. - Что... какое... О, Господи! Извините, но сколько, по-вашему, у меня тел? - спросил он.

- Пять, хотя джентльмен вашего положения, сэр, должен иметь по крайней мере десять, если мне позволено будет сказать, - произнес камердинер. - Ваше тело для гольфа сильно поношено, сэр, вы так часто играли, что в нем образовались дырки; а кроме того, думаю, вам нужно новое для вечерних визитов, сэр. То, которое вы получили из Лондона, не вполне новое, вам так не кажется? Оно вряд ли способно на нечто большее, чем переварить простой обед, сэр.

- То, которое я получил из Лондона, вот как? - сказал Доусон. - У меня есть тело из Лондона? А где то, которое я получил из Парижа? - саркастически осведомился он.

- Вы отдали его кучеру, сэр, - ответил камердинер. - Оно вам не понравилось; на ваш взгляд оно было совершенно безвкусным, сэр.

- Я так сказал? Это было одно из шумных, бесцеремонных, самоуверенных тел, так?

- Так, сэр, определенно, так. Оно не нравилось никому из ваших друзей, сэр, - сказал камердинер. - Доставить вам тело для развлечений, или вы желаете сегодня утром отправиться в церковь? - осведомился он.

- Принесите мне все, каждую косточку, - сказал Доусон. - Хочу взглянуть, как я в них выгляжу. И принесите утреннюю газету.

- Что, сэр? - спросил камердинер, несколько озадаченный услышанным распоряжением.

- Утреннюю газету, идиот! - взорвался Доусон, рассердившись на глупый вопрос. Камердинер и вправду казался ему сейчас очень глупым.

- Я не совсем понимаю, чего вы хотите, сэр, - извиняющимся тоном произнес камердинер.

- Не понимаете, да? - сказал удивленный и раздраженный возникшей ситуацией Доусон . - Я хочу прочитать новости...

- Простите, мистер Доусон, - сказал камердинер. - Я не понял сразу. Вам нужен Дейли Тикер.

- Могу я получить это? - повысил голос Доусон. - Но если вы лучше меня знаете, чего я хочу, то и принесите мне то, что, по вашему мнению, я хочу. А также чашку кофе и рулет.

- Прошу прощения! - опять не понял его камердинер.

- Чашку кофе и рулет! - взревел Доусон. - Вы что, не знаете, что такое чашка кофе и рулет? Просто спросите у повара...

- У кого, сэр? - спросил камердинер.

- Повара, повара, повара! - закричал Доусон. В виду такой очевидной глупости, его терпение лопнуло.

- Я... я искренне желаю угодить вам, мистер Доусон, - сказал камердинер. - Но, сэр, в самом деле, сегодня вы говорите так странно, что я вас не понимаю. Я...

- Вы не понимаете, что я голоден? - осведомился Доусон.

- А! - сказал камердинер. - Конечно, голодны; вы и должны испытывать голод в это время по утрам, но... ваши тела уже наполнены, сэр, я лично проследил за этим.

- Вы лично проследили, вот как? Значит, я позавтракал?

- Ваши тела накормлены, сэр, - ответил камердинер.

- В таком случае, не обращайте внимания на мои слова, - сказал Доусон. - Принесите мне мои сытые тела и позвольте мне взглянуть на них. И не забудьте этот... как его... Дейли Тикер.

Камердинер поклонился, пересек комнату и коснулся кнопки на доске, избежавшей пристального взгляда Доусона, - возможно, потому что его глаза находились в ином месте, - и со вздохом недоумения вышел из комнаты. Реакция на нажатие кнопки последовала немедленно. Раздалось потрескивание, похожее на работу телеграфного аппарата, и из угла бюро появилась полоска бумаги, с напечатанными на ней буквами. Доусон мгновение наблюдал за происходящим, затем переместился к ней, взял и принялся читать. Он сразу понял часть ситуации, пока еще будучи не в силах охватить ее целиком. На бумаге стояла дата - 25 декабря 3568 года. Он лег спать в канун Рождества в 1898 году. Что случилось с "пропавшими" годами, он не знал, - но год, несомненно, стоял 3568-й, если верить телеграфу, - а телеграф редко ошибается, что известно всем биржевым спекулянтам. Вместе того, чтобы проснуться в девятнадцатом веке, Доусон каким-то неведомым образом перепрыгнул сразу в тридцать шестой.

- О Господи! - воскликнул он. - Где я находился столько времени? Стоит ли удивляться тому, что мое бедное старое тело пришло в негодность!

После чего принялся читать новости. Сначала шло сообщение о намерениях правительства. Сильно напоминавшее какой-нибудь придворный циркуляр.

"Приятно сообщить, этим рождественским утром, - прочитал он, - что дела правительства шли в течение года настолько хорошо, что всем лояльным гражданам, после первого января, будет выплачено 10,000 долларов месячного дохода вместо обычных 7,600. Департамент железных дорог Соединенных Штатов, находящийся в ведении нашего уважаемого Секретаря, мистера Ханкинсона Роули, показал годовую прибыль в 750,000,000,000 долларов. Мистер Джоннимейкер, Секретарь департамента сельского хозяйства, оценивает свою прибыль в 600,000,000,000 долларов, а Секретарь военного ведомства заявил, что три успешные войны между Францией и Германией на Мэдисон-Сквер-Гардене дали казне более чем 500,000 долларов за штуку, - без сомнения, потому, что император Бисмарк XXXVII и король Дрейфус XLVIII предводительствовали войсками лично. Показатели департамента военно-морских сил также очень хороши. Деловая хватка Секретаря Смитерса, предоставившего американские территориальные воды для сражений между военными флотами России и объединенным англо-индийским, принесла свои результаты. Двадцать боестолкновений между арктической эскадрильей индо-британского величества и царским балтийским флотом в Бостон Харбор принесли нашим гражданам дополнительные 150,000,000 долларов, выплаченные обеими воюющими сторонами; в то же время бомбардировка Санкт-Петербурга англо-индийцами под нашим руководством, благодаря своевременному обслуживанию экскурсионных пароходов типа Кук прямо на месте событий, сделала нас богаче еще на несколько сотен миллионов. Таким образом, становится совершенно очевидно, что партия Барнум и Бейли оправдала надежды проголосовавших за нее на выборах, не обманув их доверия".

Читая это, Доусон забыл о своих телесных проблемах. Соединенные Штаты занялись бизнесом, и выплачивали дивиденды, вместо того, чтобы душить налогами. Это было просто потрясающе.

Можно было бы предположить, что неожиданное известие о доходе в 120,000 долларов годовых явится вполне достаточным для того, чтобы уничтожить интерес к любым другим новостям, присутствовавшим в Тикере; но оно только поспособствовало его любопытству, и он принялся читать дальше.

"Погашение долговых обязательств правительства, взятых им на себя в 2433 году, также успешно продолжается. Генерал-полковник Баркер объявляет, что одна из облигаций добровольного правительственного займа была предъявлена и погашена, ее владельцу была выплачена прибыль за четыреста лет. Это происходит вследствие принятия законов, направленных на увеличение благосостояния граждан, и в связи с этим следует отметить заслуги сенатора Барка ди Синхона, из Перу, благодаря внесенному им в 2830 году законопроекту, к настоящему моменту имеющему статус закона. На следующий год, по самым консервативным оценкам, прибыль от введения закона должна составить не менее восемнадцати триллионов долларов, что, как могут видеть граждане, будет чрезвычайно способствовать процветанию нации".

- Ничего себе! - воскликнул Доусон. - Генерал-полковник... закон... восемнадцать триллионов долларов!

И снова принялся за чтение.

"В это рождественское утро также будет неожиданно приятно узнать, что указом нашего Президента, с учетом беспрецедентного процветания в прошлом году, каждой семье будет выдан рождественский подарок от администрации в размере 15,000 долларов золотом, что несколько облегчит положение государственного казначейства, которое затрудняется хранением большого его количества. Доставка денег по домам фургонами начнется в шесть часов утра, а закончится, как ожидается, в полдень. Жителям крупных городов предлагается не заставлять доставку ждать у двери, поскольку легко понять, - доставка такого количества монет миллионам людей, - задача непростая. Просьба оставить открытыми бочки для сбора дождевой воды, чтобы монеты могли быть пересыпаны в них без лишней задержки. У кого до сих пор сохранились угольные желоба, могут получить золото, открыв крышки угольных бункеров".

Доусон не мог поверить собственным глазам. Сегодня утром он должен был получить 15,000 долларов. Это слишком хорошо, чтобы оказаться правдой, подумал он; но новость вскоре подтвердил камердинер, вошедший в комнату, и тем самым прервавший его чтение.

- Что нам делать, мистер Доусон? - воскликнул он. - Рождественский подарок прибыл. Фургон стоит снаружи.

- Что делать? - отозвался Доусон. - Что делать? Берите лопату и разгружайте. Что же еще?

- Это легче сказать, чем сделать, сэр, - возразил камердинер. - Подвал для хранения золота уже заполнен. Вы не можете запихнуть туда и одну монету, не говоря уже о трех тысячах золотых пятидолларовых. Было бы хорошо обменять эти деньги на чеки.

Доусон повеселел. Сама идея препирательств по поводу того, как поступить с подарком в 15,000 долларов казалась до смешного нелепой.

- Но разве нет другого места, кроме золотого подвала, куда можно было бы его положить? - спросил он. - Как насчет серебряного, или он тоже полон?

- Не понимаю, что вы имеете в виду, говоря о серебряном, - ответил камердинер. - В наше время люди не используют серебро в качестве денег, сэр.

- Вот как? Что же они с ним делают? Мостят им улицы?

Камердинер улыбнулся.

- У вас сегодня шутливое настроение, мистер Доусон, - сказал он. - Вы ведь не могли забыть, как мы используем серебро, - выплавляем из него кирпичи и строим дома.

- Провалиться мне на этом самом месте! - воскликнул Доусон. - В самом деле?

- Конечно, сэр, - ответил камердинер. - Вы же помните, как серебро постепенно удешевлялось и удешевлялось, пока, наконец, производство кирпича из глины стало невыгодным?

- Ах, да, - сказал Доусон. - Совсем забыл. Конечно, я помню, что серебро все время дешевело, но ликвидация производства кирпича из глины как-то ускользнула из моей памяти. Этот дом... он из серебра?

- Конечно, мистер Доусон. Как будто вы этого не знаете! - с унылой улыбкой отозвался камердинер.

- А сколько угля... то есть, золота... хранится в подвале? - спросил Доусон.

- Предположительно, на 230,000 долларов, сэр, но мне кажется, на полмиллиона. Я не считал двадцатидолларовые монеты восемь недель, но, думаю, их осталась еще пара тонн, сэр.

- Скажите, Джеймс... Вас ведь зовут Джеймс?

- Да, сэр, Джеймс, или как вам будет угодно, сэр, - любезно отозвался камердинер.

- В таком случае, Джеймс, если подвал заполнен, вы можете взять эти 15,000 долларов себе. Я... не думаю, что они мне понадобятся, - произнес Доусон с видом какого-нибудь лорда.

- Взять, сэр? - отозвался Джеймс. - Спасибо, сэр, но мне тоже совершенно некуда их положить. Честно сказать, я не знаю что делать даже с тем, что у меня уже есть.

- В таком случае, раздайте его бедным, - с отчаянием сказал Доусон.

Камердинер снова улыбнулся. Наверное, он подумал, что его хозяин выглядит сегодня утром как-то уж чересчур странно.

- У нас больше нет бедных, сэр, - ответил он.

- Нет бедных? - поразился Доусон.

- Конечно, нет, - подтвердил Джеймс. - Кажется, вы очень многое забыли, мистер Доусон. Разве вы не помните, что сорок седьмая поправка к Конституции отменила бедность?

- Я... ах, боюсь, Джеймс, - сказал Доусон, у которого перехватило дыхание, - что ночью со мной случился удар. Все эти вещи, о которых вы говорите, кажутся мне немного странными. Кажется, что-то случилось с моей памятью. Расскажите мне... э-э... как обстоят дела. Я все еще в Соединенных Штатах?

- Да, сэр, вы все еще в Соединенных Штатах.

- И Соединенные Штаты граничат на севере с...

- Сэр, у Соединенных Штатов нет границ на севере и юге. Западное полушарие - теперь это и есть Соединенные Штаты.

- А Европа?

- Европа не сильно изменилась с 1900 года, сэр. Разве вы не помните, как в первые годы двадцатого века все восточное полушарие стало Европой?

- Я помню, мы принимали участие в разделе Китая, - сказал Доусон.

- О, да, - ответил Джеймс, - вы совершенно правы. Но разве вы не помните, как в 1920 году мы обменяли нашу долю Китая, вместе с островами Дьюи, на Канаду и прочие британские владения по эту сторону океана?

- Смутно, Джеймс, очень смутно, - сказал Доусон, очень удивленный этой новостью, поскольку не мог представить себе ничего подобного, хотя и не нуждался в пояснениях относительно островов Дьюи. - И мы, в конечно итоге, приобрели все полушарие?

- Да, сэр, - ответил Джеймс. - Южноамериканские республики присоединились, как вы помните, в 1940 году, а мексиканская война 2363 года закончилась, как и следовало ожидать, присоединением Мексики.

- А что случилось с Патагонией?

- Это один из самых процветающих штатов, мистер Доусон. Он поначалу стал иммигрантским. Все лица, иммигрировавшие в Соединенные Штаты, по закону, принятому Конгрессом в 2480 году, были вынуждены сначала отправляться в Патагонию, жить там в течение пяти лет, изучая американские нормы жизни, после чего, если сдавали экзамен на право получения гражданства, им разрешалось отправляться на жительство в любой штат, по их выбору.

- А они не могли пробраться тайком? - спросил Доусон.

- Они должны были оставаться в Патагонии, пока не сдадут экзамена, - ответил Джеймс. - Это - наша школа обучения американскому образу жизни. Но также и наша колония-тюрьма. Вместо тюрем, часть Патагонии выделена для содержания преступников.

- А негры? - спросил Доусон. - Как насчет них?

- Негры, мистер Доусон, если вы хорошо помните историю, были ужасной проблемой в течение многих лет. В их присутствии было много хороших моментов, но много и плохих, а потому никто точно не знал, что следует делать. Наконец, была принята шестьдесят третья поправка, согласно которой все они были депортированы в Африку. Поначалу это казалось невозможным, но в 2863 году они все перебрались туда, и теперь имеют свой собственный континент. Африка принадлежит им, и когда нации воюют между собой, они нанимают себе войска в Африке. Следует заметить, они - великолепные солдаты.

- А что случилось с Крюгером и Родсом? - спросил Доусон.

Джеймс рассмеялся.

- А, Родс и Крюгер! Насколько мне помнится, она сцепились между собой. Но это очень древняя история, мистер Доусон.

- О Господи! - воскликнул Доусон. - Сколько всего! - Затем ему в голову неожиданно пришла идея. - Джеймс, - сказал он, - пакуй чемоданы, мы едем в Лондон.

- Куда? - спросил Джеймс.

- В столицу Британии, - ответил Доусон.

- Хорошо, сэр, - сказал Джеймс. - Я куплю билеты до Калькутты. Желаете отправиться в 1.10 или в 3.40? 1.10 - экспресс, но на 3.40 имеется шведский стол.

- А каким быстрее? - спросил Доусон.

- 3.40 будет там через тридцать пять минут, сэр. 1.10 - через полчаса.

- О Господи! - сказал Доусон. - Я передумал, Джеймс, отложим поездку. Калькутта, вот как! - добавил он. - Джеймс, - спросил он, - а когда Калькутта стала столицей Британии?

- В 2964 году, сэр, - ответил камердинер.

- А Лондон? - поинтересовался Доусон.

- Я мало чего знаю об этом островном городе, сэр, - ответил Джеймс. - Говорят, что Лондон когда-то был британской столицей, но здравомыслящие люди не очень-то этому верят. В нем проживает не более двадцати миллионов жителей, в основном торговцы.

- А сколько жителей должен иметь современный город, чтобы о нем знали? - спросил Доусон.

- Ну... - покачал головой камердинер. - Согласно последней переписи, сто шестьдесят - двести миллионов.

- А как в этом плане Нью-Йорк? - осторожно спросил Доусон.

- Он всего лишь третий по населению. Последний город, который он к себе присоединил, был Буффало. Проблема Нью-Йорка заключается в том, что он своими границами сравнялся с границами штата. Мы могли бы еще расширить его, но Пенсильвания, Огайо и Нью-Джерси не намерены отступать ни на шаг, а Канада очень ревностно относится к своим старым границам.

- Разумно, - заметил Доусон. После чего саркастически заметил: - Но почему бы, в таком случае, не насыпать мусор в Атлантику и не расширить город в океан? В эпоху такого чудесного развития должно быть очень много отходов.

- Так и делается, - ответил камердинер. - Разве вы забыли, что вся Вест-Индия соединена с материком железными дорогами?

- А велосипедную дорожку к Азорским островам еще не проложили? - сухо осведомился Доусон.

- Нет, мистер Доусон, - ответил Джеймс. - От этого отказались в 2947 году, когда были изобретены шины с наполнителями, позволяющими велосипедистам добраться куда угодно даже при отсутствии дорог.

Доусон ахнул.

- Ради Бога, Джеймс! - воскликнул он. - Мне нужен воздух! Принесите тела, позвольте мне надеть одно из них и прогуляться в санях в Центральный Парк. Я не могу сидеть в комнате так долго.

Камердинер рассмеялся.

- В Центральном Парке нельзя кататься в санях, сэр. После того, как мистер Банкертон сделал земное отопление и охлаждение, там не бывает снега, мистер Доусон, - сказал он. - Для этого там недостаточно холодно, всего лишь около семидесяти градусов.

- Обогрев осуществляется из центральной станции? - спросил Доусон.

- Обогрев и охлаждение, сэр. Горячий воздух из кратера Везувия и холодный с северного полюса поступают в центральный резервуар, смешиваются и приобретают абсолютно среднюю температуру, которая не меняется в течение года. Если вы хотите покататься на санях, сэр, вам следует отправиться на Марс, но в настоящее время корабли, осуществляющие рейсы, переполнены. Так всегда случается в праздничный сезон. Сомневаюсь, что вам представится случай ранее чем через неделю.

- Принесите тела! - взревел Доусон. - Я не могу находиться в бестелесном состоянии. Средняя температура во всем мире; доходы, выплачиваемые правительством; никаких налогов; никаких бедных; золото, хранящееся в угольном подвале; дома, построенные из серебра; катание на санях на Марсе. Принесите мои тела! Вы слышите? Мой мозг сейчас лопнет. Дайте мне мои тела, и побыстрее.

Доусон был настолько рассержен, что камердинер испугался, вышел, спустился вниз, и вскоре снова появился, подталкивая перед собой устройство на колесиках, в котором помещались три отвратительно выглядевших тела; но четвертое, - Доусон облегченно вздохнул, - было его собственным.

- Но мне показалось, вы говорили о пяти телах? - спросил он, еще раз пересчитав.

- Так и есть, сэр. Но то, которое вы носили вчера, сэр, помялось. Вы легли в нем спать, и оно потеряло достойный вид.

- Этот парень - отчаянный формалист! - рассмеялся Доусон. - Позвольте мне примерить.

Камердинер достал тело и, открыв маленькую дверцу на верху черепа, искусно скрытую волосами, пригласил Доусона войти. Не понимая, как это произошло, Доусон ощутил себя телесным. Он подошел к зеркалу и взглянул на себя.

- Хм! - сказал он. - Не очень, правда? Подайте мне тело водителя.

Джеймс повиновался, Доусон надел новое тело.

- Так ведь оно - левша! - сказал он, сделав несколько неловких движений. - Мне оно не нравится.

- Вы сами его выбрали, сэр, - отозвался камердинер. - Вы сказали, что левша имеет преимущество перед другими, а кроме того, оно единственное, которое умеет играть в мяч.

- Выпустите меня! Выпустите меня! - закричал Доусон. - Оно мне не нравится, я хочу от него избавиться. Я в нем задыхаюсь. Откройте голову и выпустите меня.

Камердинер открыл маленькую дверцу, и Доусон выбрался.

- А это что за грубиян? - спросил он после паузы, во время которой его мозг приходил в себя от пережитого опыта.

- Боксер, - ответил Джеймс.

- А вот это, выглядящее так, словно предназначено для костюмированного бала?

- Никто не знает, где вы взяли его, мистер Доусон. Вы отправили его самому себе откуда-то на прошлой неделе, сэр.

- Уберите его! - взревел Доусон. - На дворе, может быть, и 3568 год, но я пока еще не потерял самоуважения. Отдайте его... отдайте детям, пусть играют с ним.

- На самом деле, мистер Доусон, - с беспокойством сказал камердинер, - не лучше ли позвонить Президенту, чтобы он прислал вам доктора из медицинского департамента? Вы сегодня выглядите очень странно. У вас нет никаких детей, сэр.

- Что... что? Нет детей? - воскликнул Доусон.

- Они были запрещены три столетия назад, сэр, - пояснил камердинер.

- Но тогда, черт возьми, как существует этот мир? - спросил Доусон.

- Когда был принят закон, сэр, мир достиг максимума своего населения.

- Но ведь люди умирают, разве нет?

- Никогда, - сказал камердинер. - С тех пор, как доктор Перкинблум обнаружил, как отделить нематериальную составляющую человека от его тела, с помощью этой маленькой дверцы в черепе, все скоропортящиеся части человека были уничтожены, сэр, ради удобства; а поскольку в то время мир достиг максимума населения, было решено запретить детей.

- Но эти тела, Джеймс... Эти тела?..

- О, они изготовляются.

- Но как?

- Это, сэр, секрет изобретателя, - ответил камердинер. - Секрет, который тщательно скрывается нашим правительством, а за заводами установлен особый присмотр.

Доусон молчал. Это открытие доконало его.

- Джеймс, - сказал он спустя пять минут, - позвольте мне... позвольте мне, пожалуйста, хотя бы ненадолго надеть старое тело. Я... я чувствую себя слабым, и, вообще, не в своей тарелке. Я словно потерялся. Я еще могу понять кое-какие вещи, но - Рождество без детей! Это кажется невозможным.

Камердинер почтительно подал ему старое тело, открыв маленькую дверцу на голове, и Доусон проворно проскользнул внутрь.

- А теперь, - запри ее, - быстро сказал он, почувствовав себя в безопасности. Камердинер повиновался.

- Дайте мне ключ, - сказал Доусон. - Быстрее!

- Да, сэр, - ответил Джеймс, протягивая ему ключ и с тревогой глядя на него.

Доусон взглянул на него. Это был маленький кусочек золота, но в настоящий момент золото ничего не значило для него, и, прежде чем камердинер успел вмешаться и остановить его, он выбросил ключ из окна на оживленную улицу внизу, где тот сразу исчез в суете движения.

- Вот и все, - сказал Доусон. - Я полагаю, вам будет нелегко отыскать его. Но в этом нет необходимости. Вдобавок, Джеймс, вы можете выкинуть все оставшиеся тела на улицу, а золото бросить в реку; после чего можете засвидетельствовать мое бескрайнее уважение правительству, и передать ему, чтобы оно отправлялось ко всем чертям. Правительство, которое отменяет детей, только этого и заслуживает.

Джеймс бросился к Доусону, словно ужаленный. Его лицо побелело от гнева.

- Сэр, - яростно прошипел он, - слова, произнесенные вами, являются изменой и заслуживают наказания.

- Что? - в гневе воскликнул Доусон.

- Я сказал - измена, - возбужденно отозвался камердинер. - Если бы я считал, что вы в здравом уме, и отвечаете за свои слова, я немедленно должен был бы отвести вас в полицейский участок и сообщить о вашем поведении министру юстиции.

- Убирайтесь отсюда, вы... вы... дерзкий негодяй! - воскликнул Доусон. - Вон из комнаты! Я... Я... Вы уволены! Вы забыли о том, кто вы!

- Это вы забыли о своем положении! - ответил камердинер. - Уволить меня! Мне это нравится. С таким же успехом вы можете уволить Президента Соединенных Штатов.

Камердинер презрительно рассмеялся и взглянул на Доусона безумными глазами. Последний ответил ему холодным взглядом.

- Разве вы - не мой слуга? - осведомился он.

- В соответствии с назначением правительства, к вашим услугам, - ответил Джеймс с насмешливым поклоном. - Вы упустили из виду тот факт, что правительство с 1900 года постепенно стало заниматься всеми делами, - теперь каждая трудовая функция является правительственной, - так что человек, увольняющий повара, как говорили древние, наносит удар по правительству. Слуга не может быть уволен со своего места, иначе как по представлению соответствующего комитета департамента разведки. Президент в той же мере ваш слуга, что и я.

Доусон сел и в ужасе обхватил голову руками.

- Но, - воскликнул он, снова вскакивая, - это невыносимо. Вы делаете это только до тех пор, пока ваша партия находится у власти...

- Мистер губернатор, - перебил его камердинер. - Идемте, - твердо сказал он. - Вы только что назвали меня дерзким негодяем, и мое терпение подошло к концу. Я донесу на вас. И если вас до вечера не отправят в Патагонию, меня зовут не Джеймс Уилкинс.

Он грубо взял Доусона за плечо. Последнего словно ударило током. Силы вернулись к нему и, зло взглянув на наглого парня, он обхватил его поперек туловища и, после короткой схватки, длившейся несколько минут, подтащил к окну и вышвырнул вон, на улицу, куда перед тем полетели ключи.

Сделав это, он без чувств свалился на пол.

* * * * *

Со времени этого случая прошел год; Доусон с тех пор чувствует себя самым счастливым человеком в мире, поскольку, придя в сознание, обнаружил себя не в руках мстительного камердинера, поставленного социалистическим правительством, но оказался в своем времени, а не в будущем. Однако, только недавно, как-то вечером, он решился поведать о нем.

- Я чувствую себя счастливее, несмотря на испытанные неприятности, - сказал он. - Если что-то и может сделать нас долговечнее, так это мысль о будущем, которое может нас ожидать. Гарантированный доход, духовное и телесное, отсутствие налогов, множество съемных тел, все это, конечно, здорово, но слуги-чиновники, которых нельзя уволить, и запрет на детей! Нет, спасибо. Забавный сон, - добавил он. - А вам как кажется?

- Нет, - ответил я. - Не очень. Мне кажется, если все будет продолжаться, как сейчас, нас действительно ожидает в будущем нечто подобное. По крайней мере в том, что касается наших слуг.

- Может быть, это не было сном, - сказал Доусон. - Может быть, время не имеет ни начала, ни конца; будущее существует сейчас, и я случайно оказался в нем.

- Вполне возможно, - согласился я. - Думаю, однако, у вас возникнут некоторые трудности с получением 15,000 долларов, от которых вы отказались.

- Ну их, - махнул рукой Доусон. - Ибо, если рядом с ними присутствует тело Джеймса Уилкинса, то, несмотря на недостатки настоящего, я все-таки предпочитаю жизнь в Нью-Йорке пребыванию в Патагонии.

БДЕНИЕ ГАНСА ПАМПЕРНИКЕЛЯ

Ганс Памперникель много лет считался своими друзьями и соседями в маленьком городке Шнитцельхаммерштейн-на-Зугвитце самым трудолюбивым мальчиком, какого они когда-либо знали. Откуда был родом Ганс, никто не знал. Он появился в Шнитцельхаммерштейне-на-Зугвитце, когда ему было от роду не более шести лет. Его имя - вот все, что он смог сообщить любопытным.

- Меня зовут Ганс Памперникель, - отвечал он на все расспросы. - Но откуда я родом, я не знаю. Я не отсюда, и не оттуда.

Кто-то говорил, что это утверждение истинно лишь наполовину, кто-то доверял ему полностью. Правда заключалась в том, что если кто-то родился, то он должен был родиться в каком-нибудь определенном месте, городе, расположенном или там, или там. Если он не здесь, значит, он должен быть где-то там; но Ганс никогда не затруднялся ответом на этот вопрос.

- Как же ты собираешься жить? - спросила его жена мэра, проявившая большой интерес к маленькому незнакомцу, как только увидела его в первый раз.

- Дышать, - просто ответил Ганс. - Видите ли, мадам, я не могу жить, не дыша, поэтому я решил, что буду дышать, чтобы жить.

Мэр заявил, что это наглость; но добрая леди, делавшая его жизнь несколько более счастливой, чем он того заслуживал, только рассмеялась и сказала, что такой ответ проистекает из простоты мальчика, и что она может только пожелать, чтобы ее маленький мальчик, такой же глупый, как и его отец, мог бы ответить таким же образом.

- Но ты не сможешь дышать, если не будешь есть, - сказала она. - Что ты будешь есть?

- Не знаю, - ответил Ганс. - А что у вас есть?

Мэр опять прорычал: "Наглость!", а добрая леди снова рассмеялась.

- У нас есть колбаса, торт и яблоко, - сказала она.

- В таком случае, я буду есть колбасу, торт и яблоко, - ответил Ганс.

- Но мы не раздаем еду за просто так, - сказала леди. - Те, кто хочет есть, должны заработать свою еду.

- Я не смогу работать, если не буду дышать, - сказал Ганс. - Кроме того, вы сами сказали, что я не смогу дышать, если не буду есть. Поэтому, чтобы я работал, вы должны дать мне есть.

- Логично! - воскликнул мэр, которого мальчик начал интересовать. - Дайте ему яблоко.

Ганс получил яблоко, и так сосредоточенно его съел, что мэр решил давать ему небольшие поручения, поскольку основательность была качеством, которым он восхищался, и с того времени Ганс жил в его семье; а когда маленький глупый сын этого достойного персонажа сбежал из дома и стал юнгой на каком-то военном корабле, мэр принял Ганса, и тот занял место сбежавшего, отказавшись, тем не менее, к великому горю мэра, изменить свое имя с Памперникель на Эренбрейтштейн, то есть, принять фамилию мэра.

- Памперникелем я родился, - сказал Ганс, - Памперникелем и останусь. Почему я, Памперникель, который должен прославить, рано или поздно, имя своих предков, должен взять имя кого-то еще и прославить его, вместо своего собственного?

Сказано было очень разумно, хотя мэр Эренбрейтштейн этого не оценил.

Вскоре Ганс стал почти незаменим для мэра и его жены. Он готовил завтрак ей, а днем писал речи, с которыми мэр выступал на общественных мероприятиях; люди говорили, что, как оратор, мэр стал значительно лучше, а те, кто имел удовольствие обедать у главы города, отмечали значительно возросшее кулинарное искусство его жены. За какую бы работу Ганс ни брался, все получалось у него очень хорошо. Через некоторое время он внушил такое доверие своим работодателям, что фрау Эренбрейтштейн стала доверять ему делать покупки, а мэр переложил на плечи мальчика большую часть своих обязанностей. Он мог подбирать наряды или же накладывать вето и высказывать одобрение по поводу действий олдерменов Шнитцельхаммерштейна-на-Зугвитце с равным совершенством. Наряды и украшения, которые он подбирал для доброй леди, всегда необыкновенно шли ей, так что она вскоре стала эталоном хорошего вкуса, а вето и одобрения, равно как и другие распоряжения, были сформулированы столь безупречно, что даже бывшие противники мэра были вынуждены признавать, что тот, безусловно, прав в своих решениях.

Ганс относился к своему выдающемуся положению с необыкновенной скромностью, и в течение пятнадцати лет, на протяжении которых добросовестно служил своим работодателям, ни разу не использовал его для самовозвеличения, как это могли бы сделать другие, менее щепетильные, мальчики, и, за исключением одной странности, ничем не привлекал к себе внимания. Эта странность вызывала огромное любопытство у всех, кто о ней слышал, однако, несмотря на все расспросы, Ганс отказывался отвечать, с чем она связана. А она была и в самом деле в высшей степени необычна. Было замечено, что с той поры, как он впервые сел за стол мэра, он всегда отделяет третью часть от того, что помещалось на его тарелку, а когда завтрак, обед или ужин заканчивались, забирал ее со стола и уносил, завернув в салфетку. Например, если за завтраком на его долю приходилось три колбаски, две он съедал сам, а третью, завернув в салфетку, уносил к себе в комнату. Так было со всем. Из каждый трех яблок в салфетку отправлялось одно, а позже, когда ему стали платить немного денег, треть из них также откладывалась. Еще было замечено, что каждую пятницу, во второй половине дня, Ганс отправлял большую посылку с экспресс-почтой, но кому она предназначалась, узнать не могли. Почтальон молчал, а Ганс, когда его спрашивали, вместо ответа задавал встречный вопрос.

- Позвольте сначала спросить, вы по профессии кто?

- Пекарь, - или, может быть, - мясник, - отвечали ему.

- В таком случае, - говорил Ганс, - будь я на вашем месте, я занимался бы выпечкой или копчением, а не интересовался бы вопросами, никак не связанными с приготовлением хлеба или мяса.

Человек, спрашивавший его, обычно извинялся, но, прежде чем он уходил, Ганс с улыбкой замечал ему: "Забудем об этом", причем, так любезно, что на него не сердились, и никогда никто не имел претензий к просьбе мальчика заниматься собственным делом и не лезть в дела чужие.

Однако, по истечении пятнадцати лет верной работы, в Гансе, казалось, начали происходить великие перемены. Он начал проявлять отвращение к тем занятиям, которые до сих пор безропотно исполнял. Когда фрау Эренбрейтштейн поручила ему привезти из города рулон розового зефира, он попытался уклониться, а когда ему этого не удалось, то поступил следующим образом. Он отправился в город и вернулся не с рулоном розового зефира, который хотела добрая леди, но с рулоном зеленых и рулоном желтых обоев, а когда она выразила свое удивление, ответил, - это лучшее, что он мог сделать.

- Но мне не нужны обои! - воскликнула она.

- Вы ничего мне об этом не говорили, - сказал Ганс. - Признаю, вы сказали, что вам нужен рулон розового зефира; но вполне могло оказаться так, что вам нужен рулон зеленых и рулон желтых обоев.

- Ты сошел с ума? - осведомилась леди, сильно озадаченная.

- Думаю, что нет; а тот факт, что я думаю, подтверждает, что нет, - ответил Ганс. - Поскольку, если бы я сошел с ума, то не думал бы вообще.

- Очень хорошо, - сказала фрау Эренбрейтштейн, успокоенная этим вполне логичным ответом. - В таком случае, теперь можешь пойти и приготовить бобы.

Ганс спустился в кухню, вышелушил бобы, зерна отдал свиньям, а стручки приготовил.

- Совершенно очевидно, - заметила в тот день добрая леди своему мужу, когда на обед подали стручки, - что у Ганса Памперникеля не все в порядке с головой.

- Да, моя дорогая, - ответил мэр. - Это так, и причина мне известна.

- Надеюсь, он не влюбился? - спросила фрау Эренбрейтштейн.

- Только не он! - воскликнул мэр. - Он думает над моей речью, которую я должен сказать перед Императором на следующей неделе, когда Его Императорское Величество и Канцлер проследуют через Шнитцельхаммерштейн-на-Зугвитце, направляясь из Шутценфеста в Вюртембургер-Дармштадт. Я сказал Гансу, что императорский поезд остановится на нашем вокзале, чтобы залить воду в паровоз, и в течение пяти минут, или около того, Император почтит наш город своим присутствием; и что я, как лорд-мэр, должен приветствовать его речью. Это самое важное событие в моей жизни, и мальчик пытается написать речь, соответствующую ему. Не дай Бог, чтобы он потерпел неудачу!

Это объяснение несколько успокоило жену мэра, и она воздержалась от того, чтобы поручать ему покупки зефиров и приготовление пищи до тех пор, пока Император не приедет и не уедет. Однако, к сожалению, настоящая причина неприятностей, происходивших с Гансом, была не этой, - то есть, не заботой о речи мэра к приезду Императора; ибо, к ужасу мэра Эренбрейтштейна, когда поезд Императора остановился в Шнитцельхаммерштейне-на-Зугвитце, и он развернул адрес, написанный Гансом, то обнаружил, что адрес содержит не речь, а комическое стихотворение, в котором Его Императорское Величество сравнивалось с индейкой, обладающей писклявым голосом, какой издает грошовая флейта. Бедный мэр едва не отдал Богу душу, когда глаза его пробегали по строкам, написанным Гансом; но он, тем не менее, храбро выступил вперед и произнес речь экспромтом; к счастью, она не была услышана Его Величеством из-за шума, вызванного выпускаемым из свистка паром.

Когда Император отбыл, мэр пришел в ярость, и, можете быть уверены, Ганс не смог произнести ни слова до тех пор, пока его работодатель не высказал ему все, что о нем думает.

- Простите, - сказал Ганс, когда мэр закончил свою тираду, длившуюся не менее часа, - извините меня, но не могли бы вы повторить? Видите ли, я отвлекся, задумавшись о своем.

- Повторить? - вскричал мэр. - Да я вообще больше никогда не буду с тобой разговаривать.

- Но что такого я сделал? - спросил Ганс так невинно, что мэр смягчился и слово в слово повторил свою тираду от начала до конца, после чего Ганс опустил голову.

- Это все натворил я? - спросил он. - Значит, все просто: мне нужен отпуск.

- Я тоже так думаю, - согласился мэр. - Можешь взять его на следующую тысячу лет, без оплаты.

- Одного года будет вполне достаточно, - сказал Ганс. - Думаю, мне стоит поблагодарить вас за ту доброту, которую вы проявили по отношению ко мне.

После чего он расплакался, и жена мэра сжалилась над ним, и попросила его рассказать ей, что стало причиной совершенных им за последнее время ужасных ошибок, и Ганс поведал ей все.

- Это вина моего пра-пра-пра-пра-пра-пра-дядюшки, - всхлипнул он.

- Твоего... кого? - воскликнула добрая леди.

- Моего пра-пра-пра-пра-пра-пра-дядюшки, вечного ребенка, - сказал Ганс, вытирая глаза. - Он - самый худший из всех детей на свете. Он кричит и ноет, ноет и кричит все время, а если его хоть на минуту оставить одного, или без внимания, он впадает в ярость и у него начинаются ужасные судороги. Он ломает свои игрушки, как только получает их, и за пятнадцать лет превратил моего бедного отца в раба, не позволяя ему снять себя с коленей все это время.

- Пятнадцать лет? - воскликнула фрау Эренбрейтштейн. - Что ты имеешь в виду? Сколько же лет этому ребенку?

- Триста сорок семь лет, шесть месяцев и восемь дней, - с сожалением ответил Ганс, сверяясь со своим карманным календарем. - Все то время, пока я работаю у вас, - добавил он, - я старался их поддерживать. Отец находится с младенцем в доме один, мы не можем позволить себе нанять слугу, поскольку ребенок постоянно кричит; по этой же причине отец не может найти себе работу. Именно поэтому я удалился из дома, чтобы зарабатывать на жизнь. Когда я работал только за постель и еду, я делил ее с ними, и каждую неделю отправлял треть. Затем, когда я стал получать деньги, я также отсылал из них треть, но ребенок ничуть не изменился, и отец написал, что он больше не может этого выдержать, что я должен вернуться домой, или он пришлет ребенка сюда.

- Но, черт побери! - взревел мэр, также слышавший его рассказ. - Почему ребенок не растет?

- Он не может, - всхлипнул Ганс. - Его мать когда-то пожелала, чтобы он всегда оставался ребенком; и случилось так, что она высказала свое пожелание в тот день года, когда все пожелания исполняются феями.

- Чепуха, - сказал мэр. - Никаких фей не существует.

- Они существуют, - возразил Ганс, - и мой пра-пра-пра-пра-пра-пра-дядюшка - живой тому пример. Он маленький тиран, и с той поры, как фея исполнила желание матери, изводит каждое следующее поколение семьи, заставляя заботится о нем. Это ужасно; и я, размышляя о том, как одновременно избавить своего отца от обузы и, при этом, не стать опекуном самому, не думал ни о чем другом, и именно поэтому - написал обои и подобрал розового Императора с зеленым и желтым комическим стихотворением.

- Бедный мальчик! - сказала жена мэра. - Бедный мальчик! Какая ужасная история.

- Это правда, - согласился мэр. - Но не все потеряно, Ганс. Если раз в году наступает время, когда феи исполняют желания, почему бы тебе не пожелать, чтобы ребенок развился естественным образом?

- Проблема в том, - печально отозвался Ганс, - что год слишком велик, а кроме того, время наступления счастливого мгновения меняется каждые двенадцать месяцев. Я постоянно желаю, но не могу улучить нужный момент. А когда я забываю желать, этот момент наступает и проходит; и я не знаю, когда он случится в следующий раз.

- Хорошо, - сказала жена мэра, - в таком случае, есть только одно, что ты можешь сделать, а именно - целый год ничего не делать, кроме как желать. Я поставлю кресло на кухне, дам тебе трубку, и ты можешь начать новогодним утром. У тебя не будет никаких иных обязанностей, кроме как желать восстановления естественного хода вещей, каким он должен быть. Ты не пропустишь нужный момент, если будешь добросовестно желать.

- Я всегда добросовестно стараюсь исполнять свои обязанности, - сказал Ганс, вытирая слезы.

Вот как случилось, что Ганс Памперникель приступил к своему долгому всенощному бдению. Он сидел на кухне, молчал, курил, смотрел в потолок и желал. Это была действительно утомительная работа, но она триумфально завершилась, и в прошлом году, в шестнадцатый день июля, в половине первого утра, его старания были вознаграждены, хотя он не знал об этом до наступления дня, когда экспресс почта доставила ему сообщение от его отца, содержавшее следующее.

"16 июля 1893 года.

МОЙ ДОРОГОЙ ГАНС,

Не волнуйся, все снова в полном порядке. В половине первого часа, нынешним утром, твой пра-пра-пра-пра-пра-пра-дядюшка вдруг начал необыкновенно быстро расти. Я не успел снять его с колен, а он уже стал выше меня и в два раза толще. Борода росла на его лице так же быстро, и, прежде чем я успел спросить, что он собирается делать дальше, он оглушительно расхохотался и исчез. Все это длилось не более пяти секунд. Заклинание исчезло, вечного ребенка больше нет. Приезжай ко мне, и мы отпразднуем наше счастливое освобождение

Нежно любящий тебя отец,

РУПЕРТ ПАМПЕРНИКЕЛЬ".

Ганс прочитал это письмо со счастливым лицом, и бросился вверх по лестнице, чтобы рассказать о случившемся мэру и доброй леди, и в течение нескольких дней в доме царила радость. Затем Ганс посетил своего отца, и два счастливых существа провели вместе некоторое время, путешествуя по стране, после чего Ганс вернулся в Шнитцельхаммерштейн-на-Зугвитце, где занял место своего бывшего работодателя, поскольку Император, за добрые пожелания и выражения внимания в речи, которую Ганс не писал для последнего, отправил мэра на заслуженный отдых.

НЕСЧАСТЬЕ БАРОНА ХАМПФЕЛЬХИММЕЛЯ

Все говорили, что случилось нечто необыкновенное, и были правы. Сам барон Хампфельхиммель ничего не говорил по двум причинам. Первая заключалась в том, что никто не удосужился спросить его мнение, а во-вторых, он был слишком горд, чтобы заговорить с кем-нибудь о чем-нибудь, не будучи спрошен. То, что он смеялся, вне зависимости от происшедшего, повелось за ним с самого раннего детства. Он родился с улыбкой. Он смеялся в церкви, смеялся дома. Когда отец шлепал его, он заливался смехом, и даже, заболев корью, не мог сдержать своего веселья.

Ситуация казалась еще более необычной, когда вспоминали, что Рудольф фон Пепперпотц, предыдущий барон Хампфельхиммель и отец нынешнего Смеющегося Барона, как его прозвали, никогда не улыбался с младенчества и до часа своей кончины, и, - что еще более странно, - был при этом более добродушным человеком, несмотря на торжественный внешний вид, чем нынешний барон, с его смехом.

- Как ты думаешь, что бы это могло значить? - спросила однажды фрау Эренбрейтштейн у Ганса Памперникеля, личного секретаря ее мужа, о котором мы уже рассказывали.

- Не могу сказать, - ответил Ганс, - и у меня есть причина сказать, что я не могу сказать, - значительно добавил он.

- И в чем же заключается эта причина, Ганс? - спросила добрая леди, поскольку слова мальчика пробудили в ней любопытство.

- Она заключается в том, - ответил Ганс, понизив голос до шепота, - что я не могу сказать, потому что... потому что не знаю!

Следует заметить, именно по причине подобных ответов Ганс Памперникель считался всеми очень умным мальчиком. У него всегда находилась веская причина что-то делать или не делать.

- Говорят, - продолжала добрая леди Эренбрейтштейн, - что когда прошлой зимой, охотясь на кабана, барон был сброшен лошадью, сломал ногу и два ребра, его никак не могли поднять из-за судорожного смеха, хотя, со своей стороны, я не вижу ничего смешного в сломанной ноге и двух ребрах.

- Я тоже, - согласился Ганс. - У меня есть чувство юмора. Я смеюсь, когда вижу что-нибудь смешное, но в сломанных костях я вижу больше повода для слез, чем для веселья.

Этот случай был правдой. Насколько знала фрау Эренбрейтштейн, барон Хампфельхиммель сломал ногу и два ребра, - только охотясь на волков, а не в погоне за кабаном, - а когда императорский врач, бывший одним из участников охоты, пришел к тому месту, где лежал страдающий человек, то обнаружил его заходящимся от смеха.

- Прекрасно! - воскликнул врач, наклонившись над ним. - Рад видеть, что вы не пострадали. Я боялся, что вы получили ранения.

- Так ведь я ранен! - отвечал барон с громким смехом. - Моя левая нога - ха-ха-ха! - почти убивает меня - хе-хе! - поскольку болит так, что нет сил терпеть, и, если я не ошибаюсь, мое сердце - ха-ха-ха-ха! - или мои ребра - хе-хе-хе! - разорваны в девятнадцати местах.

Затем последовал приступ безудержного веселья, не только показавшийся неприличным, но и лишивший его дара речи на пять-шесть минут.

- Не вижу причин для шуток, - сказал врач, в то время как смех барона грохотал и эхом метался по лесу.

- Это - хе-хе! - это вовсе не шутка, - ответил барон, улыбаясь. - Взгляните - ха-ха-ха-ха! - о-хо-хо-хо! - разве вы не видите, как я страдаю?

- Я вижу, что вы смеетесь, - ответил врач, - смеетесь, будто листаете комикс, полный первоклассных шуток. Над чем вы смеетесь?

- Ха-ха! Я... я... не знаю, - пробормотал барон, тщетно пытаясь подавить смех. - Я... мне не хочется смеяться... хи-хи-хи!.. но я ничего не могу с этим поделать.

Он снова закатился смехом и никак не мог остановиться. Врач тщетно пытался успокоить его, чтобы наложить повязку на сломанные кости, но не мог этого сделать, поскольку барон не мог перестать смеяться. Кода он снова получил способность двигаться, то хромал, но, похоже, находил в этом юмористическую сторону, поскольку каждый раз, появляясь на улице, всегда улыбался; а когда мэр отважился выразить ему свое сочувствие, барон рассмеялся и весело предложил ему не лезть не в свое дело.

Затем вспомнилось, как десять лет назад, когда знаменитый замок фон Пепперпотц был объят огнем, барон воспринял это известие в своем кабинете от посыльного.

- Барон! - вскричал посыльный. - Барон, замок горит! Пламя уже уничтожило арсенал, и теперь пробирается по коридорам в банкетный зал.

Барон пристально взглянул на посыльного, и его лицо озарилось улыбкой.

- Горит мой замок, вот как? Ха-ха-ха! - это все, что он сказал; затем, поспешно поднявшись из-за стола, поспешил, рыдая от смеха, навстречу пламени, и сражался с ним так, как никто другой.

- Кажется, вы довольны, - сказал кто-то, заметив его веселье.

В ответ барон нанес заметившему удар, сбивший того с ног, и ушел, бормоча про себя:

- Доволен! Ха-ха-ха! Разве может быть кто-то доволен руинами... хе-хе-хе! Если бы только эта деревенщина... хи-хи-хи!.. если бы они только знали... ха-ха-ха-ха!

Вот и все! Если бы только они знали! И никто не знал до того времени, когда имущество и бумаги барона перешли в собственность государства, поскольку он никогда не был женат и не оставил после себя наследников. Из этих документов секрет барона и стал известен добрым людям Шнитцельхаммерштейна-на-Зугвитце, а от них - мне. Мне рассказал о нем сам Ганс Памперникель, когда занял должность мэра, а поскольку эту должность занимают только достойные люди, у меня нет причин сомневаться в правдивости его рассказа.

- Когда барон Хампфельхиммель, - рассказывал Ганс в то время, как мы с ним шли по красивой лесной тропе, петлявшей вдоль Зугвитца, - как это ни прискорбно, о нем мало кто жалел. Человек, который смеется, как правило, любим, но человек, который смеется всегда, независимо от обстоятельств, наживает множество врагов. Люди любят людей, смеющихся над шутками, но те, кто смеются над похоронами, пожарами, нищими, нуждающимися и страдающими, вызывают ненависть. Это относится и к Фрицу фон Пепперпотцу, последнему барону Хампфельхиммелю. Если вы приходили к нему со смешной историей, никто не смеялся больше, чем он; но в равной степени он веселился бы, услышав, что у вас болит голова, а если бы вы сообщили ему, что больны неизлечимо, его веселью не было бы границ. Даже будучи в ярости, он ухмылялся и смеялся, а потому и случилось так, что любовь, какая обычно сопровождает веселого человека, была последней вещью в мире, на которую он мог рассчитывать. Я нисколько не преувеличиваю, говоря, что барон Хампфельхиммель не мог бы быть избран мэром, если бы имелся еще один, другой, кандидат. Однако, когда он умер, и мы узнали правду, мы изменили свое мнение о нем, и уже несколько сотен наших граждан собрали фонд в двадцать марок, чтобы воздвигнуть памятник Смеющемуся Барону.

- Фриц фон Пепперпотц, мой друг, - сказал мне Ганс, объясняя ситуацию, - смеялся, и ничего не мог с этим поделать, по причине, разъяснение которой было найдено в его бумагах. Оно содержало всю историю, причем некоторые ее детали были очень печальными. Это была вина деда последнего барона, - в том, что он всю жизнь смеялся, умер неженатым и имя фон Пепперпотцев обречено исчезнуть с лица земли навсегда, если только кто-то иной не захочет его взять, но, на мой взгляд, такого сумасшедшего все-таки не найдется. Единственное, что могло бы примирить с этим именем, это прилагаемые к нему поместья, но теперь они стали собственностью правительства, а замок потерял былую красоту, сохранив, тем не менее, домашний уют. Имя Памперникеля мало привлекательно, в отличие от фон Пепперпотц.

Ганс тяжело вздохнул, и, чтобы его успокоить, вместо своих истинных мыслей по поводу его рассказа, я заметил, что не считаю имя Памперкинеля таким уж плохим.

- Да, - сказал Ганс с радостной улыбкой. - Безусловно, это так. Я ношу это имя уже двадцать пять лет, и у меня никогда не возникало желания сменить его. Оно нисколько не поблекло за это время. Но вернемся к фон Пепперпотцу и его таинственному несчастью.

- Согласно объяснению барона, в то время, как он не мог сдержать своего веселья, как бы сильно ему этого ни хотелось, его отец, Руперт фон Пепперпотц, никогда не улыбался, хотя был самым добродушным человеком в мире. В то время, как Фриц появился на свет, ухмыляясь, как чеширский сыр...

- Кот, - поправил я, заметив его ошибку.

- Кот, вот как? - сказал он. - Знаете, как я рад это слышать? Я всегда полагал, что с "сыром" вышла какая-то ошибка; иногда я даже просыпался ночью, пытаясь понять, как это сыр может усмехаться, но потом бросил; я решил, что это какая-то необъяснимая особенность английского языка. Если это чеширский кот, а не чеширский сыр, все становится ясно, как день. Но, как я уже говорил, если Фриц родился с улыбкой на лице, подобной улыбке чеширского кота, то его отец Руперт родился хмурым, так что можно было подумать - он в ярости. Согласно записям, он был самым недовольным ребенком, какого вы когда-либо могли видеть. Ему не нравилось ничего. Если бы вы или я ворковали над ним, Руперт фон Пепперпотц морщил бы лоб, и если его нянька говорит правду, его лоб уже в детстве был покрыт глубокими морщинами.

И все же, он редко злился и никогда не капризничал. Он был самым странным человеком в мире. Он всегда хмурился и никогда не смеялся, но вел себя очень любезно, насколько это возможно. По мере того, как он взрослел, он хмурился все больше, но одновременно постоянно возрастала его любезность. Он был чрезвычайно остроумен. Когда он шел по улицам Шнитцельхаммерштейна-на-Зугвитце, у него всегда было веселое настроение, но никто бы этого не сказал, взглянув на него. Он обладал приятным голосом, а его соседи в один голос утверждали, как это удивительно - услышав вдалеке веселую, мелодичную песенку, приблизиться и увидеть хмурое выражение лица певца.

Каким образом Руперту удалось получить согласие Вильгельмины де Гроотценбург стать его женой, учитывая его кажущуюся мрачность, от чего он иногда выглядел просто уродливым, так никто никогда и не узнал. Возможно, причиной было сочувствие, которое она к нему испытывала, или же ее очаровало его мнимое уродство. Сам Руперт утверждал, что это не было сочувствием к его неспособности смеяться и улыбаться, потому что не желал подобного сочувствия. Сам он не испытывал никакого неудобства. Он никогда не улыбался и не замечал этого. Он считал, что улыбка - идиотский способ выражения удовольствия. Почему человек, услышавший или подумавший что-то смешное, должен растягивать рот? Он не понимал, зачем нужно реагировать на смешную историю тряся животом и произнося: ха-ха-ха! Он говорил, что его все устраивает. Он мог разговаривать с людьми, говорить им, что ему нравятся их рассказы, не трясясь и не гримасничая. Когда родился Фриц, который постоянно смеялся, даже до колик, серьезно выглядевший Руперт заметил, что ребенок является живым доказательством его мнения относительно смеха.

- Этот ребенок - настоящий осел! - воскликнул он. - Как портит он свое лицо, растягивая рот так, что, кажется, в него вот-вот провалятся его уши! А эти дикие возгласы, которые вы называете смехом, зачем они? Я не понимаю, если он чему-то радуется, то почему бы ему просто не сказать: "Мне нравится то-то или то-то", спокойно, вместо того, чтобы заставлять меня слушать свой рев. Поистине, он смеется, словно помешанный.

- Ах, мой дорогой Руперт, - сказала Вильгельмина, его жена, - ты сам не знаешь, что говоришь! Если бы тебе было дано наслаждение смехом, ты ни за что на свете не согласился бы с ним расстаться.

- Чепуха! - ответил барон. - Мой отец никогда не смеялся, с чего бы это хотеть смеяться мне?

- В этом, - продолжал Ганс, - согласно бумагам Фрица фон Пепперпотца, заключалась ошибка Руперта. Зигфрид фон Пепперпотц смеяться умел, но не знал, когда именно это следует делать, поэтому семья фон Пепперпотцев была поражена проклятием, которое исчезало только со смертью последнего в семье, - таково было решение загадки. Зигфрид фон Пепперпотц, дед Фрица и отец Руперта, был молодым человеком, улыбавшимся, когда пожелает, и хмурившимся, когда захочет, независимо от случая, и улыбался слишком часто. Как-то раз жалкий человечек проходил через Шнитцельхаммерштейн-на-Зугвитце, продавая сахарные фигурки и другие лакомства. Зигфрид и его товарищи решили разыграть старика. Они направили его в место, лежавшее в двух милях от города, где, по их словам, проживала богатая графиня, которая могла купить у него весь товар, хотя на самом деле там не проживал никто, что и обнаружил старик, с превеликим трудом добравшись туда.

Они не знали, что он был волшебником, а в те дни волшебники могли делать все. Конечно, он очень разозлился, и, по возвращении в Шнитцельхаммерштейн-на-Зугвитце, он призвал молодых людей, заставил их извиниться и купить свой товар; молодые люди так и поступили, все, кроме Зигфрида. Зигфрид не только отказался извиниться и купить сладости у старика, но еще и рассмеялся ему в лицо и сказал о богатом старом герцоге, живущем в двух милях по другую сторону города, желая в очередной раз разыграть его. Это волшебник понял сразу.

- Достаточно, Зигфрид фон Пепперпотц! - воскликнул он в ярости. - Смейся, пока можешь. Но с сегодняшнего дня ты больше не сможешь улыбаться, и пусть твой сын никогда не улыбается, а сын твоего сына, желая или не желая, пусть смеется смехом, которого будут лишены его отец и дед! Пусть каждое третье поколение смеется смехом, которого будут лишены два предыдущих, и да падет на вас мое проклятие!

Это заставило Зигфрида громко расхохотаться, поскольку, как я уже сказал, он не знал, что старик - волшебник, и не испугался его. На следующий день, однако, он изменил свое мнение. Он обнаружил, что не может не только смеяться, но и улыбаться. Он пытался, но губы отказывались ему служить.

Его характер испортился. Зигфрид фон Пепперпотц заболел, были приглашены самые знаменитые врачи, но они ничем не смогли ему помочь. Если бы проклятие умерло вместе с ним, он бы не так заботился о нем, но после того, как обнаружил, что с самого дня рождения его сын Руперт может смеяться не более, чем он сам, начал впадать в меланхолию, и вскоре по этой причине скончался; а когда Фриц узнал из бумаг, обнаруженных в сундуке, в потайном месте замка, о проклятии, - поскольку Зигфрид не рассказывал ему об этом, - то и решил, что у него не должно быть потомства, на которое перейдет семейное проклятие.

- Такова, - закончил Ганс, - история несчастья барона Хампфельхиммеля.

- Странная история, - сказал я. - Даже не знаю, можно ли извлечь из нее какую-либо мораль.

- Разумеется! - воскликнул Ганс. - Самую настоящую мораль.

- И в чем же она состоит? - спросил я.

- Не следует смеяться своим шуткам, - ответил он. - Если бы Зигфрид фон Пепперпотц не захотел посмеяться над волшебником, когда тот вернулся, он не был бы проклят, а эта история никогда не была бы рассказана.

ВЕЛИКИЙ КОМПОЗИТОР

Самыми известными музыкантами среди жителей Шнитцельхаммерштейна-на-Зугвитце, когда Ганс Памперникель впервые появился в этом замечательном городе, были - герр фон Карлингтон, единственный, а следовательно и лучший, скрипач, доктор Отто Тевтонстринг, и Генрих Флатц, который однажды играл на виолончели перед королем Пруссии, и тот сказал, что никогда прежде не слышал ничего подобного. Город, естественно, очень гордился этой троицей, и особенно доктором Тевтонстрингом, который, хоть и не обладал мужественным видом, как-то раз играл на контрабасе в течение шестнадцати часов подряд на музыкальном конкурсе на Шнитцельхаммерштейнском карнавале, превзойдя на один час двадцать две минуты самого сильного и выносливого игрока на контрабасе в Германии. Это были самые любезные старые джентльмены в мире. Очень редко случалось, чтобы они не приходили к согласию, что было замечательно, потому что, к несчастью, часто случается так, что музыканты завидуют друг другу, и говорят и делают то, что делает для них невозможным жить в мире друг с другом. Возможно, не многие из вас помнят тот известный и очень печальный случай, когда Луиджи Спарраджини, известный итальянский скрипач, со злости на овации, прозвучавшие на концерте его соперника, Зигфрида фон Хеймштеттера, сломал скрипку Страдивари, стоимостью в тысячу фунтов, об голову фон Хеймштеттера, в ответ на что фон Хеймштеттер позволил Спарраджини изучить внутреннее устройство рояля, открыв крышку и сунув туда его голову, при этом сильно испортив инструмент и нос Спарраджини.

Ничего подобного, как я уже говорил, никогда не омрачало безмятежные отношения трех музыкантов-джентльменов из Шнитцельхаммерштейна-на-Зугвитце.

- У нас нет причин для зависти, - говорил герр фон Карлингтон. - Я играю на скрипке; но никто из них на скрипке не играет.

- Это верно, - замечал Генрих Флатц. - Картофель и арбуз, - оба хороши, - каждый по-своему. Если бы я играл на скрипке, то мог бы позавидовать фон Карлингтону. То же самое можно сказать и о Тевтонстринге. Но мы никоим образом не соперники друг другу.

Каждый из них, как сказал мне Ганс Памперникель, обладал здравым смыслом.

- Зависть не имеет отношения к музыке, - говорил он, - и если бы эти люди завидовали друг другу, то не были бы музыкантами. А если бы они не были музыкантами, им пришлось бы зарабатывать на жизнь каким-нибудь иным ремеслом. Но никаким иным ремеслом они не владеют, поэтому столь мудры, сколь и любезны.

Следствием этой гармонии отношений между тремя старыми джентльменами было то, что они всегда были вместе. Они вместе играли на общественных мероприятиях, и их земляки были от них в восторге. На свадьбах они играли свадебные марши, каждый по-особому, словно исполнял соло. Они всегда присутствовали на банкетах, даваемых мэром, добавляя к удовольствию этих роскошных трапез мягкие прекрасные мелодии в своем исполнении.

- Я не король, - как-то раз сказал по этому поводу мэр Эренбрейтштейн, - но если бы я им был, то не мог бы пожелать лучшей музыки. У нас есть придворная музыка без двора. Что еще нам остается пожелать?

- Ничего, - сказал Ганс Памперникель, - разве что еще одну мелодию.

- Хорошая идея! - воскликнул один из олдерменов. - Пожалуйста, еще одну мелодию.

К этой просьбе присоединяются прочие, и вот уже трое счастливых старых джентльменов, с непередаваемым добродушием, снова берут инструменты и исполняют еще одну мелодию. Поэтому было вполне естественно, что всякий раз, когда группа музыкантов-конкурентов, желавших сорвать лавры с голов герра фон Керлингтона, Тевтонстринга и Флатца, прибывала в Шнитцельхаммерштейн-на-Зугвитце, и обнаруживала, насколько сильно любят их местные жители, насколько гармонично они подходят друг к другу в жизни и музыке, - что никто другой не мог надеяться хоть что-то заработать музыкой в этом городке. Они быстро становились состоятельными; поскольку стало известно, что, за исключением арендной платы за жилье и новые струны для своих инструментов, а также иные, мелкие, траты, они ни на что не тратились. Они не тратились на еду, поскольку постоянно присутствовали на банкетах; а когда изредка наступал день, в который не было званых завтрака, обеда или ужина, оказывалось, что от предыдущих у них сохранилось достаточно фруктов, пирожных и других лакомств, чтобы продержаться до следующего приглашения.

В других отношениях они вели себя так же, что давало им право считаться мудрыми. Спустя пять лет после того, как они стали знамениты в Шнитцельхаммерштейне-на-Зугвитце, некоторые их поклонники стали поговаривать, что им не стоит ограничиваться маленьким городком, для которого они стали достаточно великими, но им следует выйти в мир и ослепить человечество блеском своей игры.

- Великие музыкальные коллективы Австрии, - сказал один из них, - не довольствуются лаврами, которыми их увенчали дома. Они путешествуют по всем странам, и пользуются славой во всем мире. Почему бы вам не поступить так же?

- Мы говорили об этом, - ответил герр Тевтонстринг. - Но я против подобных поездок, поскольку уже стар, а мой контрабас очень тяжел.

- Вы могли бы возить его как багаж, - сказал человек, жаждавший славы для трех музыкантов.

- А вы могли бы возить как багаж своего ребенка? - спросил герр Тевтонстринг.

- Нет, - ответил поклонник.

- Вот и я не могу возить свой контрабас багажом, - сказал герр Тевтонстринг, с любовью перебирая струны своего огромного инструмента. - Он - моя семья. Я люблю его, как ребенка; как отца, который заботился обо мне, и теперь требует моей заботы; этот инструмент помог мне стать тем, кто я есть. Тем не менее, мы посоветуемся еще раз.

Собравшись втроем, они еще раз все взвесили и обсудили, после чего решили, что если мир желает насладиться их музыкой, он должен явиться в Шнитцельхаммерштейн-на-Зугвитце.

- Ибо если мы уедем отсюда, - сказал герр фон Карлингтон, - кто останется здесь и будет играть для жителей?

- В самом деле, кто? - поддержал его Генрих Флатц, глядя в пол, как истинно мудрый человек.

- Поскольку вы оба задали этот вопрос, - сказал герр Тевтонстринг, - я должен ответить на него из простой вежливости. Мой ответ, вкратце, будет таков: понятия не имею.

- А ведь кто-то должен это делать, - продолжал фон Карлингтон.

- Да, - согласились остальные.

- Следовательно, произойдет одно из двух, - сказал фон Карлингтон. - Либо, по причине нашего отсутствия, жители города будут лишены возможности слушать хорошую музыку, что было бы крайне неблагородно с нашей стороны, в виду полученной нами здесь прибыли, или же они обнаружат, что существуют другие музыканты, способные играть не хуже нас, в результате чего мы перестанем быть для них лучшими в мире, - что также представляется мне опрометчивым.

- Фон Карлингтон, - сказал Генрих Флатц, вытирая слезы, - вы не только музыкант, но и мыслитель.

- Не льстите мне, мой дорогой Флатц, - скромно отозвался фон Карлингтон. - Вы даже представить себе не можете, чего мне стоит не загордиться.

- Я тоже согласен с тем, что вы сказали, - присоединился герр Тевтонстринг, - и должен добавить, что, поскольку душой мы молоды, а мой контрабас очень тяжел, нам следует довольствоваться малым и остаться дома.

- Кроме того, - сказал Генрих Флатц, - следует учитывать еще один факт. Мы уже знамениты и знаем это. Нужен ли нам больший успех? К чему доставлять себе неудобства ради того, что мы и так знаем? Если у кого-то имеется полная корзина пирогов, зачем ему еще пироги? Они ему не нужны...

- Если он мудр, - закончил за него герр Тевтонстринг.

- А мы - мудры, - добавил герр фон Карлингтон.

- Что все решает вполне определенным образом. Мы остаемся дома, - подытожил герр Флатц.

Они так и поступили, и последующие события только подтвердили мудрость их решения, поскольку менее чем через год в Шнитцельхаммерштейн-на-Зугвитце наведался сам король.

Злые языки утверждали, что он остановился в городке только потому, что на железнодорожном вокзале подавали лучший обед, чем на других станциях. Однако другие настаивали: его величество слышал о чудесном исполнении трех музыкантов и, будучи истинным ценителем, преодолел путь от столицы, то есть более ста миль, только чтобы услышать их игру. Как бы то ни было, факт остается фактом: король объявил, что в течение двух часов он остается гостем маленького городка, о котором мы так много говорили. Городок, естественно, пришел в неописуемое волнение, и были приняты все возможные меры, чтобы его величество остался доволен посещением.

- Я произнесу речь, - сказал мэр, - а наш оркестр сыграет для его величества серенаду.

- Серенада. - отличная идея, - заметил Ганс Памперникель. - Должен ли я передать герру Тевтонстрингу и его товарищам это ваше мнение?

- Как правило, я избегаю ситуаций, в которых мне требуется излагать собственное мнение, - сказал мэр, - но в настоящей ситуации, думаю, это скорее безопасно, чем опасно. Так что можешь им его сообщить.

- А речь? - осведомился Ганс.

- Посмотрим, - сказал мэр. - Если у меня будет хорошая речь, я ее, конечно, произнесу.

- Хорошо, - ответил Ганс. - Постараюсь придумать, что бы вы могли сказать. А пока наведаюсь к герру фон Карлингтону.

Ганс исполнил поручение, и, несмотря на свою мудрость, три музыканта были взволнованы точно так же, как и прочие жители города. Играть перед королем, - такая честь выпадает не каждый день, - хотя Генрих Флатц пытался настаивать, что это вполне обыденная вещь.

- Для короля, - сказал Флатц, - он очень хорошо разбирается в музыке. Думаю, нам предстоит продемонстрировать самое лучшее, на что мы способны.

- Да, - согласился фон Карлингтон, - вы, как обычно, правы, хотя, должен сказать прямо, что, приложив все свои усилия, я тем самым всего лишь воздам должное искусству, которому служу, а вовсе не по какой иной причине. Я всегда демонстрирую самое лучшее, на что способен.

- И я тоже, - заметил фон Тевтонстринг. - Теперь, нам нужно решить вопрос, что исполнить.

- Это и в самом деле вопрос, - сказал герр Флатц. - Возможно, я могу ответить на него лучше, чем кто-либо из вас, поскольку уже имел честь играть перед его величеством и знаю, что ему нравится. Когда я был приглашен, то играл Шопена, симфонию си минор. Поэтому могу сказать, что его величество заметил по окончании - ему прежде не доводилось слышать ничего подобного. Ему, без сомнения, хотелось бы услышать ее снова. А потому, я думаю, играть следует именно ее.

- Обычно, - сказал Тевтонстринг, - я соглашаюсь с герром Флатцем, но в этот раз - не могу. Я предлагаю Дармштадтскую ораторию. В этом сочинении контрабас достигает невиданных высот, а потому я предлагаю играть эту ораторию. Король, слышав симфонию си минор, естественно, предпочел бы услышать что-нибудь еще. Симфония, вне всякого сомнения, способна пробудить в нем приятные воспоминания, но оратория дала бы нечто новое, о чем он мог бы потом вспоминать.

- В том, что вы говорите, герр Тевтонстринг, есть зерно истины, - произнес фон Карлингтон. - Зерно истины есть и в том, что говорит наш дорогой друг Флатц, но мне кажется, мое предложение лучше ваших. Симфония си минор превосходна, оратория также, но ни они не превосходят Лунной песни Дворжака, которая, когда я играю ее, заставляет меня почувствовать себя так, словно весь мир лежит у моих ног, словно я - Творец мира. Я - человек; король тоже человек; мы с ним - люди. Естественно предположить, что если эта песня заставляет меня, человека, почувствовать себя Творцом мира, то король должен ощутить то же самое. Какова цель нашего выступления перед королем? Доставить ему приятное. Как мы можем доставить ему приятное? Очень просто, - заставив его почувствовать себя Творцом мира. Это очень просто, мой дорогой Флатц. Это ясно как Божий день, Тевтонстринг. Поэтому, давайте сыграем Лунную песню Дворжака.

Таким образом, случилось, что три музыканта, всегда до сих пор приходившие к согласию, в первый раз разошлись во мнениях, и, что хуже всего, это случилось в тот момент, когда, - каждый из них в тайне сердца считал именно так, - должно было произойти самое важное событие в их жизни. Возможно, именно важность этого события заставляла каждого из них придерживаться убеждения, что прав именно он, а другие - ошибаются. Никто не желал уступать, и за час до прибытия королевского поезда Флатц настаивал на исполнении симфонии, Тевтонстринг - оратории, а фон Карлингтон - Лунной песни, и ничто не могло повлиять на их решение. Тщетно пытались они прийти к согласию. Доктор Тевтонстринг пытался уговорить герра Флатца, сказав, что если они вместе будут играть ораторию, то могут позволить фон Карлингтону исполнять сонату без особого ущерба, поскольку виолончель и контрабас вместе заглушат звуки скрипки. Герр Флатц соглашался на "двое против одного" только в том случае, если будет выбрана симфония. Им грозил крах, и, тем не менее, каждый придерживался своего мнения, которое считал лучшим.

Конечно, когда король вышел из поезда, люди приветствовали его; когда мэр произнес речь, последовали аплодисменты; но это было ничто по сравнению с тем, как собравшиеся приветствовали появление музыкантов. У многих народов есть короли; во многих городах имеются мэры; но в каком городе имеются подобные музыканты? Неудивительно поэтому, с каким восторгом встретили их горожане.

А затем началась серенада.

Герр Флатц, с улыбкой, начал играть симфонию си минор, в то время как фон Карлингтон и Тевтонстринг, одинаково решительно, заиграли песню и ораторию соответственно.

- Это что-то новое, придуманное ими специально для этого случая, - зашептали люди, когда музыканты заиграли в полную силу.

- Какая оригинальная композиция! - сказал король канцлеру.

- Никогда в жизни не слышал подобной какофонии, - сказал маленький мальчик, стоявший сбоку толпы.

Тем не менее, музыканты продолжали. Симфония и оратория оказались длиннее песни, так что фон Карлингтон вскоре оказался "позади" своих товарищей, но ничто не могло его обескуражить, и он снова заиграл песню. И так продолжалось до тех пор, пока, наконец, с последней нотой (я едва не сказал - аккордом), они не замолчали.

- Превосходно! - сказал король.

- Действительно, незабываемая композиция, - пробормотал канцлер.

Люди в восторге закричали.

Музыканты, вспотевшие от волнения и усердия, с удивлением озирались. Они превзошли самое себя, но тут на выручку им пришел король:

- Каково имя композитора?

- Что нам ему ответить? - простонал Тевтонстринг. - Он никогда не простит нам того, что мы сейчас сотворили.

- Я не знаю, - дрожащим голосом ответил Флатц.

- Имя композитора, ваше величество, - сказал фон Карлингтон, обладавший большим остроумием, чем его товарищи, - имя композитора... имя его... его имя...

- Каково же? - с нетерпением спросил король.

- Его имя - Карлингтевтонфлатц, - ответил фон Карлингтон.

- Дайте ему тысячу марок, - сказал король, - и еще тысячу марок этим джентльменам, - добавил он.

После чего королевский поезд отправился дальше.

Что касается композитора, Карлингтевтонфлатца, то о нем больше никто ничего не слышал; но некоторые другие выдающиеся музыканты исполняли впоследствии его произведение и получили известность во всем мире, даже и до сего дня.

Трое музыкантов из Шнитцельхаммерштейна-на-Зугвитце, придя в себя от удивления и волнения, начали улыбаться, и не прекращали, пока не умерли, - но я не уверен, что даже после этого они прекратили это делать, - и не открыли своей тайны никому, кроме Ганса Памперникеля, который, в свою очередь, открыл ее мне, так что это первый раз, когда публика допущена к тайному знанию о происхождении того, что некоторые называют музыкой будущего, а сегодня почитается истинной музыкой.

КАК ФРИЦ СТАЛ ВОЛШЕБНИКОМ

В Шницельхаммерштейне-на-Зугвитце стоял прекрасный летний день, и мы с Гансом Памперникелем, не имея никаких дел, прогуливались по лесной тропинке, на протяжении пяти или шести миль следовавшей изгибам реки. В тот день Ганс был очень разговорчив. Недавно он был переизбран мэром города, после тяжелой шестинедельной кампании, в течение которой ему не разрешалось ничего говорить, чтобы не снизить шансы на свое переизбрание.

- Но теперь, когда все позади, и я снова в безопасности, я собираюсь наверстать упущенное, - сказал он. - Вынужденный молчать в течение шести недель, я говорю в три раза больше обычного. Я переполнен невысказанными словами, и должен избавиться от них, иначе просто лопну.

Итак, как я уже упоминал, он был очень разговорчив, и в тот день поведал мне немало историй, которые могли бы составить увесистый том; большинство, к сожалению, я позабыл, но некоторые прекрасно помню и по сей день. Одна из них, рассказанная им в числе последних, о том, как Фриц фон Хатцфельд стал волшебником, кажется мне достаточно интересной, чтобы познакомить с нею вас. Все случилось так. Когда мы приблизились к месту, где знаменитый барон Лаубенхаймер, рискуя своей жизнью, отважно бросился в воды Зугвитца, чтобы спасти утопавшую Иоганну Йоханнсберг, - героический поступок, о котором я вам когда-нибудь тоже расскажу, - мы заметили впереди себя странно выглядевшего старого джентльмена, одетого в длинную, ниспадающую одежду, с вышитыми на ней мистическими изображениями. На нем были очки, - точнее, оправа, без стекла; поскольку, как я узнал впоследствии, хотя зрение его было великолепным, его представления о достоинстве профессии заставляли его казаться как можно более мудрым, а он обнаружил, что ничто так не придает человеческому лицу мудрое выражение, как очки.

- Это, - сказал Ганс Памперникель, отвечая на мой вопрос, - наш городской волшебник Фриц фон Хатцфельд, и я могу добавить, что в городе никогда не было лучшего волшебника. Когда я в последний раз выставлял свою кандидатуру на должность мэра, а моим противником был Пфлюгер, мои друзья поинтересовались у фон Хатцфельда о моих шансах; поскольку, в качестве городского волшебника, он был обязан пророчествовать. Его ответ был абсолютно быстрым и чудесно точным. "Кто будет избран, - спросил он, - Памперникель или Пфлюгер?" - "Да, - подтвердили они, - вот в чем вопрос". - "Я проконсультируюсь со звездами", - ответил фон Хатцфельд, поднимаясь в обсерваторию. Его предшественнику, Розенштейну, потребовалась бы как минимум неделя, чтобы вынести свой вердикт, но сильной стороной фон Хатцфельда была быстрота, с какой он давал ответы. Консультация со звездами длилась не более двух часов, после чего, спустившись вниз, он ответил: "Я посоветовался, и Небо ответило мне, что имя нашего следующего мэра будет начинаться на букву П". Так и случилось. Памперникель был избран, а Пфлюгер - проиграл. Разве это не необычное, не замечательное по своей точности пророчество?

- Совершенно верно, - согласился я. - Этот человек, должно быть, гений. Мне бы хотелось с ним познакомиться.

- Думаю, это можно устроить, - сказал Ганс. - Подождите, я спрошу его.

Он поспешно догнал волшебника. Через мгновение он вернулся.

- Ну и? - спросил я. - Он не против, чтобы я с ним встретился?

- Нет, - ответил Ганс. - Только, со всей присущей ему мудростью, он говорит, что, чтобы встретиться с вами, вы должны идти ему навстречу. Он напомнил, что люди могут встретиться, только оказавшись лицом к лицу. "Вы не можете встретиться с человеком, идущим позади вас, герр мэр, - сказал он, - но если ваш друг пройдет по лесу и обогнет скалу в двухстах шагах впереди, он попадется мне навстречу раньше, чем я дойду до нее, и тогда мы встретимся".

- Это меня вполне устраивает, - сказал я, вошел в лес, добрался до скалы, обогнул ее и вскоре лицом к лицу столкнулся с волшебником. - Рад знакомству с вами, - сказал я, после того как Памперникель представил нас друг другу.

- Я тоже собирался сделать подобное замечание, - ответил фон Хатцфельд, - но пришел к выводу, что это излишне, вот по какой причине: не имеет смысла говорить вам то, что вы уже знаете. Если бы я не был рад встрече с вами, то мог бы развернуться, и тем самым ее избежать. Мое представление о мудрых волшебниках заключается в том, что они должны говорить людям только то, что те не знают, и им не следует понапрасну отнимать у них время, рассказывая им о том, что они уже знают.

- Очень мудрое суждение, - заметил Памперникель.

- А что еще вы могли ожидать? - спросил волшебник, глядя на мэра сквозь оправу без стекол. - Ведь это призвание волшебников, высказывать мудрые суждения. Ожидать неразумные замечания от мудрого волшебника то же самое, что пытаться купить бриллиантовое ожерелье в лавке зеленщика.

- Сейчас я попытаюсь испытать силу его пророческого дара, - прошептал мне Ганс.

- Сделайте одолжение, - ответил я. - Буду в восторге, поскольку мне никогда прежде не доводилось встречать настоящего пророка.

- Герр волшебник, - сказал Ганс, адресуясь к фон Хатцфельду, - что вы думаете о погоде?

- Она прекрасна - сейчас, - ответил тот.

- Вот как? - сказал Ганс. - Но ведь она не всегда будет такой, не так ли?

- Да, - ответил волшебник, взглянув на небо. - Да. Вы не видите ничего, что предсказывало бы грядущие изменения, в отличие от меня. До того, как закончится зима, Ганс Памперникель, выпадет снег. Я прочитал это по звездам.

- По звездам? - воскликнул я. - Днем?

- Почему бы и нет? - ответил волшебник. - Или вы полагаете, что, если не видите их, они исчезли навсегда?

Я не нашелся, что ответить, и, прежде чем пришел в себя, Фриц фон Хатцфельд двинулся дальше.

- Разве он не чудо? - сказал Памперникель.

- Даже более чем чудо, - ответил я. - Он самое чудесное чудо из всех чудесных чудес, - шутка, которую Ганс Памперникель не оценил.

- Откуда здесь берутся волшебники? - спросил я.

- С этим проблем нет, - ответил Памперникель. - Как правило, выбирается самый мудрый человек в городе, однако, что касается Фрица, он научился волшебству у Розенштейна. Любопытная история. Фриц - сын фермера, который отправил его в школу совсем мальчиком, и в возрасте пяти лет он уже умел читать так хорошо, что, увлекаясь чтением, ничем не помогал отцу. В семь лет, отец, в гневе от того, что считал ленью, выгнал мальчика из дома, и тот, в поисках счастья, забрел в Шницельхаммерштейн. Поначалу он стал мальчиком у мясника, но вскоре был изгнан, поскольку хозяин почувствовал в нем угрозу своему магазину, - как-то раз, недоедая несколько недель, Фриц съел едва ли не целую говяжью тушу. Затем он нанялся к кондитеру, который не разглядел в нем сладкоежку. Этот поступил подобно мяснику, когда Фриц за пару дней уничтожил у него двухнедельный запас конфет. Это был второй шаг на пути, приведшем его к Розенштейну. Однажды утром, когда вошебник стоял в своей лаборатории, он услышал тоненький голос, взывавший: "Простите, сэр, вам не нужен помощник?"

- Кому? - спросил Розенштейн.

- Вам, кем бы вы ни были, - ответил тоненький голос, принадлежавший, как легко догадаться, Фрицу.

Этот ответ понравился Розенштейну; он увидел в нем мудрость, каковая в нем, безусловно, присутствовала, что никто не станет отрицать.

- А ты знаешь, кто я? - спросил он.

- Да, - ответил Фриц. - Вы очень приятный старый джентльмен.

Розенштейн улыбнулся.

- Это правда, - сказал он. - Но я также городской волшебник.

- Значит, я буду помощником городского волшебника, - заявил Фриц. - А что делает волшебник - колдует?

- Я возьму тебя на неделю, и ты все увидишь сам, - ответил Розенштейн, и маленький Фриц был нанят выполнять разные поручения. Но, увы! Волшебник, хотя мальчик ему очень понравился, не мог позволить себе содержать его. Он ужаснулся аппетиту Фрица, подобно мяснику, и был вынужден выпроводить его. Но на этот раз, слова, сопровождавшие изгнание, были доброжелательны.

- Ты хороший мальчик, Фриц, ты мне нравишься, и, думаю, однажды ты станешь хорошим волшебником, поскольку мудр не по годам, но я слишком беден, чтобы прокормить тебя. Однако скажу тебе, что если когда-нибудь тебе улыбнется удача, я буду рад снова принять тебя и наставлять пути, по которому тебе предстоит следовать, в своем доме. Но, прежде чем вернуться ко мне, мой мальчик, поймай удачу за хвост.

- А если я обуздаю свой аппетит, - уныло спросил Фриц, - я могу остаться?

- Тебе не следует делать этого, - ответил волшебник. - Аппетит - это, сам по себе, счастливый дар, - но помимо этого дара, тебе следует обзавестись чем-нибудь еще. Иди, мой мальчик, и будь счастлив!

Бедный Фриц! Эта последняя неудача совершенно подкосила его. У него не было денег, дома, ничего. Его положение было ужасным; но Судьба не бросила его. Он шел по этой самой дороге до большого камня, присел на него, чтобы подумать, и, пока сидел, заметил, как отступившие воды реки обнажили вход в огромную пещеру.

- Ха! - сказал Фриц. - Похоже на пещеру. Может быть, я смогу в ней поселиться. Внутри наверняка имеется несколько сухих мест, а во время отлива я мог бы выходить наружу. Во всяком случае, это единственный дом, откуда меня не выгонят.

Сказав так, он спустился в пещеру и, как и надеялся, нашел много сухих мест. С этого времени пещера стала его домом. Иногда он наведывался в Шницельхаммерштейн и исполнял какие-нибудь работы, дававшие ему возможность покупать себе еду и предметы обихода. Наступила весна, вместе с ней пришел паводок, полностью закрывавший вход в пещеру днем и ночью, так что Фриц оказался запертым в своем доме на два длинных тоскливых месяца. Выбраться из пещеры было невозможно. Единственной его пищей была рыба, которую он ловил в остававшихся после прилива лужах.

И только проведя пять недель в этой своеобразной тюрьме, он обнаружил удивительную вещь. Днем и ночью пещера была освещена! В понедельник вечером, пятой недели, этот факт неожиданно обратил на себя внимание мальчика. Как такое могло быть? Откуда мог исходить свет? По крайней мере, не от солнца, ибо солнце не светит по ночам. Но что же тогда было причиной света в пещере? Мальчик часто размышлял над этим, пока, наконец, не пришел к мудрому выводу, поскольку все выводы, которые он делал, были мудрыми.

- Нужно заняться исследованиями. И я займусь ими, - воскликнул он. - Постижение с помощью раздумий, конечно, хороший способ понимания, но если разум не в силах дать подсказку, следовательно, нужны исследования. Итак, во-первых, свет проистекает не сверху, он пробивается из щели в скале, слева. Нужно внимательно осмотреть эту щель и посмотреть, что скрывается внутри.

Решив так, он заглянул в щель и увидел... Фортуна не забыла о нем. На полу в прилегающей пещерке лежал алмаз, крупный как куриное яйцо, сверкающий и переливающийся. Он горел так ярко, что пещерка была освещена, словно электричеством. Фриц протиснулся в щель, схватил его и поднял над собой. Камень слепил его, но он не выпускал алмаз из рук. Он принадлежал ему, и только ему. Это была его Судьба.

Спустя три недели вода спала, и Фриц вышел из пещеры со своим алмазом.

- Но ведь, - сказал я, - подобный алмаз трудно продать, а люди могли не понять, каким образом камень мог оказаться в руках мальчика, всегда бывшего очень бедным.

- Это правда, - согласился Памперникель, - и Фриц подумал так же. "Внезапно обретенное богатство исчезает так же внезапно", - сказал он себе. И не показывал алмаза никому, пока не сколотил состояние.

- Что?.. - удивился я. - Но каким образом ему это удалось?

- Он продавал свет, - объяснил Ганс. - Это не кажется вероятным, но это правда. В те дни у нас не было газа или электричества, чтобы освещать общественные помещения, бальные залы или библиотеки, и Фриц, заметив это, купил маленький фонарь со стеклянными стенками, чтобы алмаз мог источать свет, не обнаруживая себя, и, поместив камень внутрь, предоставлял его в аренду для публичных собраний, для баольного освещения - на самом деле, всем, кому нужен был свет. Ученые со всей Германии приезжали к нему, чтобы взглянуть на фонарь, и умоляли его открыть им тайну света, но он молчал, пока не скопил достаточное состояние, и только тогда открыл миру свою тайну. Он вернулся к Розенштейну, изучил у него искусство быть волшебником, а когда Розенштейн умер, был единогласно избран на его место.

- А что стало с алмазом?

- Это, - ответил Ганс, - тайна. Некоторые говорят, что он остался у фон Хатцфельда, хотя грабители, тысячу раз обыскивавшие его дом, утверждают, что его там нет.

- А он сам? Что говорит он сам?

- Он сам ничего об этом не говорит, - ответил Ганс.

- В самом деле, - сказал я, немного помолчав, - это удивительная история.

- Да, - подтвердил Ганс, - а Фриц фон Хатцфельд - замечательный волшебник, ибо является настоящим мудрецом, знающим даже то, что невозможно понять.

ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ ПОЭТА ГРЕГОРИ

Как-то вечером, отужинав с Гансом Памперникелем у него дома в Шницельхаммерштейне-на-Зугвитце, я вспомнил, что некоторое время тому назад он обещал познакомить меня с тремя городскими мудрецами, - единственными жителями города, которые хоть сколько приблизились по уровню мудрости к Фрицу фон Хатцфельду, волшебнику.

- Правда, - сказал он, - я обещал, и, если хотите, отведу вас к ним прямо сейчас. Это прекрасное трио, и, между нами говоря, на самом деле я думаю, что каждый из них за день узнает больше, чем фон Хатцфельд за год. В одних только максимах сапожника Отто мудрости больше, чем у десяти волшебников, вместе взятых. Вы когда-нибудь слышали максимы сапожника Отто?

- Нет, - ответил я. - Я никогда не слышал о сапожнике Отто. Он пишет максимы?

- Не совсем, - ответил Ганс, беря трубку и надевая шляпу. - Писать он не умеет, зато может говорить. И он говорит максимами.

- Это любопытно, - заметил я, по примеру Ганса надевая шляпу и беря трубку. - Хотелось бы услышать хотя бы некоторые из них.

- Пожалуйста, - ответил Ганс. - Вот одна из них: "Никогда не выбрасывай свою обувь, пока не убедишься, что можешь обойтись без нее". Как видите, она неоспорима, и исполнена мудрости. А вот другая, сказанная им своему сыну: "Стремись возвыситься, но будь осторожен. Человек, поднимающийся на воздушном шаре, не может подняться выше, когда газ остынет. Поэтому, сын мой, поднимайся осмотрительно, не как воздушный шар, но медленно и верно, подобно тому, кто строит башню на скале, и, таким образом, ему не грозит падение, что бы ни случилось".

- Прекрасно, - сказал я. - И вы говорите, что этот философ, мыслитель, новый Максимилиан, всего лишь сапожник?

- Да, - ответил Ганс, - он сапожник, и однажды так сказал о себе: "Трон держится на обществе, но на чем держится общество? На сапогах и ботинках! Я делаю сапоги и ботинки, следовательно, я - краеугольный камень империи".

- Я обязательно должен увидеться с сапожником Отто, - сказал я, и, с этой целью, мы с Гансом Памперникелем отправились на маленькую улицу, где мирно и счастливо, в соседстве друг с другом, жили три городских мудреца: сапожник Отто, кузнец Эйзенберг и владелец гостиницы Юргурсон. Мы обнаружили их ведущими тихую беседу, после чая. Эйзенберг высунулся из окна своего магазина, держа в руке пустую длинную белую глиняную трубку, и разговаривал с сапожником Отто, одетым в кожаный фартук, соглашавшимся с каждым произнесенным словом, как если бы оно было жемчужиной мысли, а напротив них сидел владелец гостиницы Юргурсон; причем, взглянув на его лицо, можно было понять без труда, как восхищен он мудростью, истекающей с губ Эйзенберга, подобно воде из гейзера.

- Говорю вам, - вещал Эйзенберг, - мысль является ключом к любой тайне; поэтому я, умея изготавливать любые ключи, умею мыслить, - это часть моей профессии. В таком случае, разве это удивительно для мира, что я являюсь мыслителем?

- В самом деле, разве это удивительно? - заметил Юргурсон. - А взять меня? Как владельцу гостиницы, разве не надлежит мне принимать постояльцев, людей и зверей? Разве мудрость не состоит в том, чтобы каждого принять надлежащим образом, а ко мне приходят очень многие? Почему бы, в таком случае, мне не обладать мудростью, подобно тому как я имею имбирное пиво и лимонад?

- Вы оба совершенно правы, - сказал сапожник Отто. - А что касается меня? Взгляните: труд сапожника тяжел. Весь день я сижу у себя в мастерской. Но я должен отвлекаться, иначе просто умру; я постоянно занят, что же мне остается? Мыслить - вот что! Поэтому не удивительно, что я также обладаю мудростью.

- Никто из нас не изрекал прежде ничего, более мудрого, - гордо заявил Эйзенберг, и остальные с ним согласились.

В этот самый момент Ганс представил меня мудрецам.

- Джентльмены, - сказал он, поздоровавшись с каждым, - я привел с собой того, кто очень хочет познакомиться с вами. Он американец и поэт.

- Ах! - воскликнул Эйзенберг. - Американец - это хорошо. Но поэт? Увидим. Может быть, поэт не так хорошо, как американец. Вы пишите, сэр?

- Иногда, - ответил я.

- Это хорошо, - сказал Отто. - Это лучше, чем постоянно.

- Верно, - согласился Юргурсон, - хотя и не так хорошо, как никогда.

Я рассмеялся.

- У вас, кажется, не слишком хорошее мнение о поэтах, - сказал я.

- Мы этого не утверждаем, - возразил Отто. - Мы ничего не знаем о вас, как о поэте, следовательно, не вправе вас судить. Когда кто-то утверждает, на основании того, что один, или два, или даже две тысячи, сапожников - плохие, - что все сапожники являются плохими, они говорят глупость. То же самое и с поэтами. Если Генрих фон Скриббхаузен пишет плохо, это не значит, что плохо пишете вы. О поэте следует судить не по его обуви, а по его стихам. Меня, сапожника, следует судить не по моим стихам, а по изготавливаемой мною обуви, из чего следует мораль - что хорошо для одного, не обязательно хорошо для другого. Нельзя судить о человеке по его одежде, потому что он ее носит, но не шьет; нельзя судить человека за то, кем он не является, судите его по его делам.

- Браво! - воскликнул Юргурсон. - Даже я не смог бы сказать лучше.

- И я, - добавил Эйзенберг. - Но я хотел бы спросить. Вы печатаете ваши стихи?

- Конечно, - ответил я, - почему нет?

- Это огромный риск, - вздохнул Эйзенберг. - Особенно для поэтов, поскольку, как прекрасно пояснил только что Отто, - мир не должен судить человека за то, кем он не является, - а потому, если книгу плохих стихов напечатает сапожник, в этом не будет никакого риска. Стихи будут оцениваться как работа сапожника, и, даже плохие, они могут принести сапожнику определенную пользу; но для поэта напечатать плохие стихи так же рискованно, как для сапожника делать плохие башмаки.

В этот момент мой провожатый, Ганс Памперникель, чувствуя, что разговор принимает нежелательный для меня оборот, несмотря на несомненную мудрость высказываний, протянул свой кисет с табаком кузнецу, заметив, что трубка Эйзенберга пуста.

- О, нет, благодарю вас, - сказал Эйзенберг, отказываясь, - я не курю табак. Курение - чрезвычайно вредное времяпрепровождение. Для меня удовольствие - держать трубку, случайно брать ее в рот и попыхивать, поэтому она нужна мне только для этого: держать, случайно брать в рот и попыхивать. Табак, который я считаю вредным, я никогда не курю.

Отто и Юргурсон с гордостью взглянули на своего собрата. Было очевидно, что они считают его воплощением мудрости.

- Что же касается поэтов, - сказал Эйзенберг, поворачиваясь ко мне, - то я хотел бы рассказать вам о Грегори... поэте Грегори. Вы когда-нибудь слышали о нем?

- Нет, - признался я.

- Ах! Взгляните! - воскликнул Эйзенберг. - Это доказывает мою точку зрения. Он забыт, но почему? Потому что его стихи напечатаны, но пока они не были напечатаны, они не могли быть забыты.

- Великолепное рассуждение! - воскликнул сапожник.

- Логично, как сама логика! - добавил хозяин гостиницы.

- Какова же история Грегори? - спросил я, заинтересованный и почти так же восхищенный причудливой мудростью кузнеца, как и его товарищи-мудрецы.

- Грегори, - ответил Эйзенберг, - это его имя. Его фамилию я не назову вам по двум причинам. Первая состоит в том, что если я назову ее вам, то не оправдаю доверия, оказанного мне его семьей. Вторая причина заключается в том, что я ее забыл. Это очень печально. Как только имя или фамилия забывается кем-то одним или даже двумя, путь в забвение преодолевается быстрее. Даже я, который прежде признавал в нем поэта, забыл имя, которое он сделал себе сам.

Кузнец тяжело вздохнул, и я почти согласился с ним, хотя и не знал причины, что забвение фамилии Грегори - это очень плохо. Наступила тишина, во время которой Эйзенберг задумчиво посасывал свою пустую трубку, выпуская в воздух воображаемый дым. Наконец, он продолжил.

- Грегори исполнилось совсем мало лет, когда его родители обнаружили, что ему не суждено стать порядочным земледельцем. Он обладал пытливым умом. Ему было недостаточно знать, что трава зеленая и влажная. Он хотел знать, почему она зеленая и влажная, а когда, в ответ на его вопросы, его отец, практичный человек, отправлял его в хлев доить коров, или к точильному камню, править косу, душа Грегори восставала. - "Тебе никогда не стать крестьянином", - сказал как-то его отец. "Крестьянином на земле, - нет, - отвечал мальчик, - но земледельцем на ниве учения, - возможно. Я был бы не против научиться доить корову знаний и наполнять ведро моего ума молоком информации, а также править лезвие своего ума на оселке мысли". При этих словах его отец уставился на него и сказал, что тот, кто способен изъясняться подобным языком, не нуждается в знании греческого, чтобы скрыть свои мысли от других; после чего предложил Грегори, - тот всегда этого опасался, - отправиться на конюшню и быть выпоротым. Так продолжалось несколько лет, на протяжении которых Грегори читал все, что оказывалось в пределах его досягаемости, и, наконец, как-то утром сказал отцу: "Почему ты упорствуешь в своем желании сделать из меня крестьянина, когда я хочу стать поэтом? Какая тебе разница? Разве в том, что одно начинается на К, а заканчивается на А, в то время как другое начинается на П, а заканчивается на Т? Неужели это так важно?" Это так возмутило его отца, что тот выгнал Грегори из дома, и усыновил другого мальчика.

Грегори прибыл сюда, в Шницельхаммерштейн-на-Зугвитце, как раз в то время, когда Рудольфу фон Пепперпотцу, потомственному барону Хампфельхиммелю, был нужен секретарь и библиотекарь. До сего времени Грегори был несчастен, поскольку не мог получить места нигде. На этот раз, удача улыбнулась ему, и он занял сразу две должности: и библиотекаря, и секретаря. Он был счастлив. Он жил среди книг, и, хотя время от времени ему приходилось усердно трудиться, тем не менее, он был доволен, ибо стал философом.

- Я предпочел бы довольство сытости, - сказал хозяин гостиницы.

- Согласен, - отозвался Отто, - быть довольным лучше, чем пребывать в мрачности, а плохая еда зачастую как раз и становится ее причиной.

- Он жил очень экономно, - продолжал Эйзенберг, - и вскоре ему удалось сделать кое-какие накопления, в смысле радостей жизни, и однажды он почувствовал, что может рискнуть, и что-нибудь написать; так он и сделал. Он писал стихи о луне, посвящал оды обычным вещам, таким, как ножницы и метлы, но был достаточно мудр, чтобы не публиковать их. Спустя время он женился, и иногда читал свои стихи жене, которая говорила, что они великолепны. Она, в свою очередь, читала их своим подругам, и те соглашались, что они - непревзойденны, но Грегори по-прежнему не печатался, хотя вскоре стало известно, что он - великий поэт. Время шло. Наконец, стараясь не поддаться огромному соблазну напечатать свои произведения, он сложил все, что написал, в шкатулку и, имея в доме небольшой встроенный шкаф, поставил ее туда, сделал железную дверь и запер ее на ключ. Но люди, чье любопытство было возбуждено, с каждым днем говорили о поэзии Грегори все больше и больше; они даже посылали к нему депутации, прося его опубликовать свои стихи, но он оставался верен своему решению, и, после его смерти, он считался великим писателем, несмотря на то, что не опубликовал ни строки. С каждым днем слава его росла. Сменилось три поколения. Его дети, внуки, правнуки, рождались, жили и умирали, а слава его все росла и росла, и люди постоянно говорили: "Ах, великих поэтов было много, но Грегори!.. Слышали бы вы его стихи. Они непревзойденны".

И вот, два года назад, настал несчастливый день. Кто-то рассмеялся, услышав имя Грегори и поставил под сомнение общепринятое мнение, так ли хорошо написанное им. Тогда его правнук, - по глупости, как мне кажется, и как впоследствии это было показано, - предложил доказать истинность общепринятого мнения, открыв шкаф, на протяжении столетия остававшийся закрытым, и опубликовать сочинения своего прадеда. За мной послали, чтобы я помог открыть дверь; а когда ее открыли, за ней была найдена шкатулка, а в ней - стихи.

- Этого достаточно, - сказал я правнуку Грегори. - Вы доказали свою правоту.

- Я докажу ее всему миру, - сказал он. - Я опубликую стихи.

Эйзенберг вздохнул.

- Он так и сделал, - печально продолжил он. - И еще один кумир пал. Стихи оказались самыми дрянными из всех, какие вы только могли читать, и с того момента имя поэта Грегори стало уходить в небытие, где в настоящий момент и пребывает. Окажись его потомки более стойкими, и имя его по-прежнему гремело бы, ибо такова сила традиции. Но печать стала лучшим свидетельством того, что поэт Грегори оказался всего лишь обычным рифмоплетом, имя которого недостойно памяти.

- Вот почему, сэр, - закончил Эйзенберг, любезно поклонившись мне, - вот почему я говорю: поэт, который не публикуется, меньше рискует оказаться в забвении, чем поэт публикующийся.

Что мне было делать? Разве мог я отрицать правоту Эйзенберга? Он представил слишком убедительное доказательство своей точки зрения, и в ту ночь, вернувшись домой, я открыл свой портфолио и уничтожил дюжину или даже больше стихов, написанных мною в тот день. Но если вы поверите мне на слово, они были настолько прекрасны, что вы, зная об этом, непременно настаивали бы на их публикации.

- Итак, каково ваше мнение? - спросил Ганс, когда мы шли домой. - Разве они не мудры?

- Даже мудрее, чем те трое из Готэма, которые отправились в плавание в тазу, - ответил я, - потому что не верю, чтобы Отто, Эйзенберг или Юргурсон когда-либо вообще отправились в море.

- Это правда, - согласился Ганс, - потому что, как сказал Отто в одной из своих максим: "Для моряка, привыкшего к качке, нет ничего, лучше моря; но для сапожника, который живет изготовлением обуви, нет ничего, лучше суши".

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ "ГРЕТХЕН Б."

История о призраке пирата, найденная в кувшине для воды

НАХОДКА

Стоял прекрасный июльский вечер. Мы с Гансом Памперникелем, который только что был вновь избран мэром Шницельхаммерштейна-на-Зугвитце, - он занимал эту высокую должность в течение восьми лет, - шли вдоль реки, в самом ее оживленном месте.

- Идемте на причал, - предложил Ганс, когда мы оказались неподалеку от него. - Когда я был маленьким мальчиком, то получал несказанное удовольствие, сидя на шпагате и размахивая ногами.

Мне пришлось поломать голову, прежде чем я понял, что он имел в виду.

- Вы хорошо говорите по-английски, Памперникель, - сказал я, - но вам следовало сказать "швартов" и "болтать", а не "шпагат" и "размахивать".

- Но, - запротестовал он, - разве шпагат и швартов, это не веревка?

- Да, - ответил я, - но...

- В таком случае, почему бы шпагату не быть швартовом? А разве размахивать, не то же самое, что болтать? Почему я не могу размахивать ногами, а обязательно должен болтать ими?

- Ну, хорошо, говорите, как хотите, - не стал настаивать я. Дойдя до конца причала, мы присели, свесив ноги, и через некоторое время обнаружили, что размахиваем ими самым неподобающим образом.

- Не очень удобно, - сказал я минуту или две спустя, в течение которых мы молча смотрели на реку.

- Увы, - согласился Ганс, - теперь это занятие не для нас. Предлагаю взять лодку и прокатиться.

Я согласился. Мы взяли небольшую лодку и предоставили ей спокойно плыть по течению. Мы отплыли совсем недалеко, когда нос нашего корабля наткнулся на что-то, проскрежетавшее затем вдоль борта.

- Что это было? - спросил Памперникель.

- Не знаю, - меланхолично ответил я. - Наверное, ничего.

- Иногда вы говорите ерунду! - возразил он. - Это должно было чем-то быть. Давайте вернемся и посмотрим.

Сопровождая свои слова действиями, Ганс уселся на весла, и вскоре, в тусклом свете луны, мы обнаружили интересующий нас объект - любопытный старый глиняный сосуд, плававший в воде, то приподнимавшийся над ее поверхностью, то скрывавшийся, похожий на буй. Он был похож на кувшин для воды двухсотлетней давности, и, по внимательном рассмотрении, именно им и оказался.

- Ага! - восторженно воскликнул Ганс, когда я достал кувшин из воды. - Значит, все-таки это было что-то. Я знал, что там не может быть ничего. Он пуст?

Я перевернул кувшин донышком вверх, но из него ничего не вытекло и не выпало, хотя я ощутил толчок, показывавший, что внутри что-то есть.

- Он не пустой, - сказал я, еще раз встряхнув его, - но у нас нет стола, чтобы мы могли изучить его содержимое.

- О, нам совсем не нужен стол, - сказал Ганс, не поняв моего тонкого намека. - Просто встряхните его как следует.

Вздохнув, ибо моя шутка пропала даром, я сделал так, как мне было предложено, и вскоре, после энергичного встряхивания и удаления пробки, которую я поначалу не заметил, то, что находилось внутри, выглянуло из горлышка кувшина.

- Ого! - сказал я. - Кажется, это какой-то манускрипт.

- Позвольте мне взглянуть, - попросил Ганс. - Да, - сказал он, - это рукопись. Но почему вы сказали, что это манускрипт?

- Мне так показалось, - ответил я.

- Вполне может быть, - согласился он. - Но зачем коверкать язык словом манускрипт, если можно было сказать просто - рукопись?

Я проигнорировал этот вопрос, и задал свой.

- Ее можно прочитать?

- С трудом, - ответил он, - очень темно. Вернемся ко мне домой, и посмотрим, сможем ли мы разделаться с ним.

- Разобраться, Ганс, разобраться, - сказал я.

- Как вам будет угодно, - отозвался он и сильными взмахами весел направил лодку к причалу.

Привязав лодку, мы поспешили в дом Памперникеля, и уже через полчаса занимались разбором необычного повествования капитана Хаммерпестла, командовавшего кораблем "Гретхен Б.", который, как мы узнали из его рассказа, обладал плохой репутацией, а также разгадку тайны его исчезновения, с момента которого прошло никак не менее двухсот пятидесяти лет.

Вкратце, история была такова.

ИСТОРИЯ КАПИТАНА ХАММЕРПЕСТЛА

Конец близок, и я, Рудольф Хаммерпестл, из Бингена, третий владелец и капитан злополучной "Гретхен Б.", прежде известной как "Голландский Мститель", скоро найду свою могилу на глубине в шестьдесят восемь морских саженей, в водах Атлантики, в девяноста милях к западу от Гибралтара.

"Гретхен Б." идет ко дну, призрак пирата торжествует победу, хотя я сражался последние дни, как мог. Если бы не моя собственная глупость с набором экипажа, все могло бы окончиться иначе; но теперь, свои последние часы, - мы пойдем ко дну часа через два, - я потрачу на то, что написать эту историю, в надежде, что когда-нибудь ее сможет прочесть кто-нибудь из моих соотечественников, и это, возможно, убережет его от ошибок, совершенных мною. Если бы только я взял в команду земляков, если бы только я нанял Ганса Стикенфурста и доброго старого Дидриха Футценхикля, и им подобных офицеров и матросов, вместо идиота Пэта Салливана, его близнеца, Барни О'Брайана, и прочих, я бы сейчас находился вблизи порта, которого мне теперь не достичь, вместо того, чтобы медленно погружаться в таинственные глубины великого океана.

Я заперся в своей каюте, чтобы мне никто не мешал, задраил окно, забил трещины в двери и отверстие в замке, так что у меня будет еще один, лишний час, после того как "Гретхен Б." навсегда скроется в пучине от человеческого взгляда. Когда моя история будет закончена, я положу ее в кувшин, заткну пробкой, открою окно и вытолкну в море; молю Небеса, чтобы он оказался на поверхности и, в конечном итоге, добрался до какого-нибудь порта, где будет вскрыт, а рукопись - прочитана и опубликована. Я очень надеюсь на это.

Итак, поскольку каждая история должна начинаться с самого начала, позволю себе вернуться к тому времени, когда я впервые ступил на борт "Гретхен Б.". Это было пять лет назад, 7 мая 1635 года, поскольку "Гретхен Б." была куплена ее очередным владельцем, и я, Рудольф Хаммерпестл, из Бингена, назначен ее капитаном. Это был замечательный корабль, с экипажем, с грузом шнитцельхаммерштейнского кларета, который был отправлен из Бингена 27 мая 1635 года в Лондон, где кларет должен был быть продан публике в качестве медицинского средства - его приятный аромат, букет и прочие свойства тому благоприятствовали. Все шло хорошо до тех пор, пока мы не вышли в море, когда, однажды ночью, после двухдневного плавания в океане, чувствуя слабость от припекающих солнечных лучей, - у меня выдался тяжелый день, - я не вскрыл одну из бочек своего груза, чтобы попробовать кларет. Я нисколько не собирался обманывать лондонских покупателей, заменив кларет водой, - по крайней мере, не в таком количестве, чтобы это было заметно. Представьте себе мой ужас, когда я обнаружил, что жидкость стала кислой и вяжущей, - настолько, что ни при каких обстоятельствах не могла сойти за лечебное средство. Я пришел в ужас. Мы всегда держали марку. Что же делать? На карту была поставлена репутация моих работодателей. Если этот кларет будет доставлен в Лондон, он нее не останется и следа. И тогда я решил направить "Гретхен Б." в Неаполь и продать груз как кьянти, с которым он имел бы замечательное сходство, если добавить к нему некоторое количество китового жира.

Сделав так, я удалился в свою каюту и задумался. Как случилось, что вино испортилось, ибо, когда мы покидали Бинген, оно было сладким и прекрасным? Я запер дверь, чтобы меня не беспокоили, поскольку привык думать в тишине; но стоило мне присесть за стол, - клянусь честью капитана! - какой-то человек, бесшумно, как кошка, проник через созданную мною преграду.

- Кто... что ты? - воскликнул я, ошеломленный, поскольку сразу подумал о призраке.

- Мне кажется, - возразил он, - что это мне следует задать тебе этот вопрос. Потому что ты - нарушитель.

- Это моя каюта, - с возмущением сказал я.

- Вот как? - усмехнулся он. - И давно?

- С седьмого мая, - ответил я. - Я - капитан этого судна.

- Ха! - резко выдохнул он. - А ты знаешь, кто я?

- Кажется, я только что спросил тебя об этом, - сказал я, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие и сарказм.

- Мне не хотелось тебе отвечать, - сказал он, сбрасывая куртку; я был поражен ужасом, увидев торчащие у него из-за пояса четыре пистолета и шесть острых абордажных сабель. - Ты - неплохой парень, но твои волосы станут седыми, когда я тебе скажу, кто я. Но, раз уж ты спросил, будь по-твоему. В конце концов, это твои волосы. Я - призрак Уотера из Роттердама!

- Кто? - воскликнул я, хватая себя за волосы; не потому, конечно, что это могло спасти их от поседения, но чтобы успокоиться, потому что знал, кто передо мной - самый успешный и самый кровавый пират из всех известных пиратов.

- Да, это я! - гордо повторил он.

- Но... кто... почему ты оказался на борту "Гретхен Б."? - спросил я.

- Никакой "Гретхен"! - ответил он. - Это "Голландский Мститель", на рее которого, после того, как его захватили шесть месяцев назад, я был повешен, и который, мой дорогой Хаммерпестл, я буду посещать до тех пор, пока его не постигнет предначертанная ему судьба!

Последние слова были произнесены громовым голосом, причем указательный палец Роттердама указывал вниз. Я вздрогнул всем телом, но быстро оправился.

- Если я не могу быть капитаном "Голландского Мстителя", то им не может быть никто другой, - добавил он.

- Ты ошибаешься, мистер Роттердам, - вежливо ответил я. - Ты ошибся кораблем. Это не "Голландский Мститель", это "Гретхен Б." из Бингена.

- Она никогда не была "Гретхен Б." из Бингена, - повторил он.

- Я знаю это, мой дорогой сэр, - заметил я. - Потому что ее предыдущим именем было "Аннек ван дер К.".

- "Аннек ван дер"... Вздор! - со смехом воскликнул он. - Тебе так сказали, и ты проглотил приманку. Прежние владельцы хорошо знали, что никто не купит ее, если станет известно, что она была когда-то грозой морей, повсюду известная как "Голландский Мститель", возникавшая неожиданно, словно из-под воды, а ее капитаном был Уотер из Роттердама, более известный как Карибский Головорез.

- Это правда? - усомнился я.

- Как пират, я презираю ложь, - ответил он. - Пираты в ней не нуждаются. Скомандуй своему плотнику очистить название на корме, и ты увидишь сам!

Сказав так, он снова исчез через запертую дверь.

Я был близок к отчаянию, но, надеясь неизвестно на что, выбежал на палубу, позвал плотника и приказал убрать имя "Гретхен Б." с кормы. Увы! Передо мной предстало ужасное доказательство правоты призрака, - название "Голландский Мститель", и череп со скрещенными костями по обеим его сторонам.

Пошатываясь, я вернулся в свою каюту, чтобы попытаться прийти в себя, но, в довершение моих несчастий, Роттердам вернулся, с уродливой ухмылкой на лице.

- Ты изменил курс! - злобно сказал он.

- Да, - ответил я. - Мой груз испортился, и я решил попробовать продать его там, где это возможно.

- Я не знал, что ты такой ловкач, - сказал он, мгновенно успокаиваясь. - Наверное, ваше уничтожение столкнется с некоторыми трудностями. У вас имеется нечто, на что я не рассчитывал.

- Ага! - воскликнул я. - Значит, это ты испортил вино?

- Да, - подтвердил он, - это была моя месть. И должен предупредить тебя, капитан Хаммерпестл, ни один груз не достигнет порта назначения в целости и сохранности, пока на борту судна плавает старый призрак. Куда оно держит курс сейчас?

- В Неаполь, - неосмотрительно сказал я, и еще более неосмотрительно добавил, что собираюсь выдать испортившийся груз за кьянти.

- Послушай, капитан, - умоляющим тоном произнес он, - откажись от торговли и займись пиратством. Ты слишком умен и хитер, чтобы быть честным. Возроди к жизни "Голландского Мстителя", сэр, а я встану рядом с тобой на мостике и буду стоять до самого конца.

В ответ я зажег серную свечу в надежде избавиться от него, а затем, выйдя на палубу, приказал восстановить название "Гретхен Б.", чтобы дать понять призраку, - я не намерен очернить свое имя пиратством.

А сейчас я вынужден прерваться в своем повествовании и посмотреть, как глубоко погрузился корабль. Возможно, мне следует немного сократить подробности, чтобы успеть до того момента, как судно навеки скроется под водой.

* * * * *

Этого я и боялся. Поверхность океана достигла края моего круглого окна, несколько капель просочилось внутрь. Должно быть, пройдет совсем немного времени, и вода, сломав переборки, устремится к двери моей каюты, после чего корабль начнет погружаться очень быстро; но стены прочны, - Роттердам обил их железом, чтобы защититься от пуль, - и смогут противостоять давлению воды по крайней мере с полчаса, когда судно скроется под волнами; этого мне должно хватить, чтобы закончить свой рассказ, запечатать кувшин и вытолкнуть его в окно.

* * * * *

После трудного многодневного плавания, мы прошли Гибралтар и 18 июля бросили якорь в Неаполитанском заливе, где я продал кларет, испорченный Роттердамом, как минеральную воду из источников Шнитцельхаммерштейна.

Но с того самого мгновения, как я отказался идти на компромисс со своей совестью и стать партнером Роттердама по пиратству, у нас на борту постоянно возникали проблемы.

Бросив груз, он сосредоточился на преследовании команды, так что по прошествии нескольких лет ни один матрос, говоривший по-немецки, не соглашался стать членом экипажа, даже за очень большие деньги. Кое-кого мне все-таки удалось найти, но окончательно со мной остались только двое, о которых я уже упоминал прежде, - Ганс Стикенфурст и Дидрих Футценхикл, - не ведающих страха; когда Роттердам пытался преследовать их, они просто смеялись и выпускали ему прямо в лицо табачный дым из своих трубок. Тем не менее, будучи бессилен напугать их, он вызвал их интерес рассказами о сокровищах, какие ему удалось добыть пиратством. Ночь за ночью, лежа в своей каюте, я слышал, как он рассказывал им на баке о своей доблести и неопределенно намекал на зарытый огромный клад, который мог бы принадлежать им в том случае, если бы я изменил свое мнение и стал его преемником и соратником. В ту ночь, когда мы вошли в порт, я услышал разговор между ними; они собирались, во время следующего рейса, сначала поговорить со мной и попытаться убедить меня принять его предложение; если же я снова откажусь, они захватят корабль, посадят меня в шлюпку и оставят в море, сами же полностью перейдут в подчинение Роттердама.

Когда я снова вышел в плавание, увы, злополучное (я взглянул на окно и увидел, что вода начинает затекать сильнее, и уже плещется возле двери, а значит, нужно поторопиться), - так вот, когда я отправился в это злополучное плавание, зная об угрозе, исходящей от команды (они не подозревали, что я слышал их разговор), я полностью сменил ее, наняв экипаж ирландского барка.

"По крайней мере, они не понимают ни голландского языка, ни немецкого, - подумал я, - так что это плавание будет относительно безопасным. А чтобы меня не оставили посреди океана в шлюпке, я, пожалуй, обойдусь и без нее".

Как же я обманулся в своих ожиданиях! Хотя ни Салливан, ни О'Брайен, как я и предполагал, не знали родного языка Роттердама, этот талантливый призрак мог говорить по-английски так, словно родился англичанином; а кроме того, Салливан, плотник, оказался непроходимым дураком. Добродушный, балагур, прекрасно знающий свое дело (вода стала прибывать еще быстрее), он абсолютно не умел думать, и именно ему я обязан нынешним бедствием.

Это случилось сегодня днем. Стоял штиль. Океан был абсолютно спокоен, ветерок не шевелил паруса и снасти, и все же, мы погружались, медленно и неотвратимо, мы тонули, - потому что Салливан проделал в днище такую дыру, что в нее мог спокойно пролезть человек.

Я не думал, что он на это способен, но ошибся; а все потому, что прошлой ночью, когда он и Рафферти, мой второй помощник, курили на баке, перед ними предстал призрак Роттердама и, сыграв на их алчности, сбил их с пути истинного.

- Во имя всех святых! - воскликнул Рафферти, когда перед ними возник призрак. - Кто ты?

- Я призрак пирата Роттердама, - ответил тот, - и здесь, где я стою, прямо подо мной, в пяти морских саженях, лежат сокровища на миллионы.

- Иди ты! - воскликнул Рафферти.

- Это правда, - продолжал Роттердам. - И если завтра в полдень вы проделаете достаточно большую дыру в днище корабля, чтобы протиснуться в нее с веревкой, обвязанной вокруг тела, чтобы вас можно было вытащить обратно, эти сокровища будут вашими.

- Черт побери, недурная плата за нырок, - сказал Салливан. - А миллион чего - фунтов или франков, сэр? Потому что это большая разница.

- Разумеется, - отозвался Роттердам. - Это фунты стерлингов, в слитках золота и бесценных сокровищах.

- А почему бы тебе не сказать об этом старику? - спросил Рафферти, имея в виду меня.

- Потому что, - ответил Роттердам, - он заберет все себе. Вы же, джентльмены, - я в этом уверен, - разделите сокровища между всеми поровну.

- Это верно, - со смехом заявил Салливан. - Но почему ты решил отдать его нам?

- Потому что оно мне не нужно, - ответил Роттердам; и, должно быть, сразу же исчез у них с глаз, поскольку возник у меня в каюте. Я был усталым и раздраженным, поэтому ничего не сказал, притворившись спящим, ни на мгновение не поверив, что Салливан способен на такую глупость.

"Он никогда не думает о последствиях, но не такой осел, чтобы проделать огромную дыру в днище корабля", - сказал я себе, после чего, измученный, уснул. Как это случилось, не знаю, возможно, адский призрак чем-то усыпил меня, но только пять минут первого, всего три часа назад, я проснулся - и сердце мое остановилось, поскольку я услышал звук пилы в глубине трюма.

- О Небо! - воскликнул я, вскакивая. - Этот идиот все-таки делает дыру!

Гулкий, зловещий смех был ответом на мой вскрик. Это смеялся Роттердам.

- Он делает это! Я отмщен! - услышал я голос, исходивший, казалось, из центра земли, после чего призрак исчез, надеюсь, навсегда.

Я выбежал, обезумев, и окликнул Салливана, но единственным ответом был скрежет пилы. (О Господи! Как стало темно! Мне не следует увлекаться подробностями.) Единственным ответом был скрежет пилы, доносившийся из трюма моего корабля. Продолжая кричать, я спустился в трюм, но было уже слишком поздно. Как только я оказался там, выпиленный кусок днища выпал, в трюм хлынула вода, и судно было обречено.

- Ну, что ж, капитан, - сказал я себе, и вдруг ощутил необыкновенное спокойствие, - твоя судьба очевидна, теперь тебе следует подумать о других. Те, кто остались на берегу, будут волноваться, не получив от тебя известий. Иди в свою каюту и исполни свой долг по отношению к ним, напиши обо всем, что случилось.

Так я и сделал, и этот мой рассказ - мой долг по отношению к вам. Надеюсь, он благополучно достигнет тех, кому предназначается, и, помимо прочего, мир узнает, что в час опасности, когда впереди ожидает неминуемый конец, я остался верен своему долгу и спокойно ожидаю неизбежного.

Сегодня 16 июня 1640 года. Я не встречу 17-ое, и смирился с этим. А теперь кувшин... пробка... О Господи! Дверь подается... Итак... раз... два... три... открыть окно... подожди. Нужен постскриптум. В том случае, если эта история достигнет берега, будет ли нашедший аккуратен в поиске доказательств подтверждения истинности написанного, и не перепутает ли он мое имя? Оно пишется РУДОЛЬФ, через Ф, а ХАММЕРПЕСТЛ - с двумя М... Ну, вот и все. Теперь - в окно...

* * * * *

На этом рукопись заканчивается. То, что последовало после того, как капитан дописал последние слова, мы можем только догадываться. Мы с Памперникелем исполнили просьбу капитана и опубликовали его рассказ о том, что случилось более двухсот шестидесяти лет назад. Следует добавить, что те, кто не верят ему, могут сами увидеть кувшин в доме мистера Памперникеля в Шнитцельхаммерштейне-на-Зугвитце в любое время; что же касается рукописи и призрака пирата Роттердама, мы не знаем, где они. Последнего мы никогда не видели, а первое, как это обычно случается, было потеряно одним талантливым молодым человеком, взявшимся сделать для нас письменную копию истории через несколько дней после того, как мы ее выловили из реки.

КОНЕЦ

Оставить комментарий © Copyright Бэнгс Дж. (svipor@mail.ru) Размещен: 28/08/2023, изменен: 28/08/2023. 620k. Статистика. Сборник рассказов: Юмор Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Три сборника юмористических рассказов о призраках.

Бэнгс Дж. : другие произведения.

Мои знакомые призраки