Бутби Гай : другие произведения.

Хозяйка острова

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мое впечатление: разноплановые рассказы этого автора чем-то напоминают рассказы О'Генри.

THE LADY OF THE ISLAND

by

Guy Boothby

London

John Long

13 and 14 Norris Street, Haymarket

1904

  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ХОЗЯЙКА ОСТРОВА
   ПРОФЕССОР ЕГИПТОЛОГИИ
   РИСКОВАННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
   ФУТБОЛ КАК ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИЗМЕНА
   ЛОВЕЦ КАТОРЖНИКОВ
   ЧЕРНАЯ ДАМА ИЗ БРИН-ТОР
   ТАИНСТВЕННЫЙ БУШМЕН
   БОУНС, ИМПЕРИАЛИСТ
   НЕЗНАКОМЕЦ ИЗ ГОДФИЛДА
   РАДИ ЛЮБВИ ИЛИ КОРЫСТИ
   ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ НЕГОДЯЯ
  
  

ХОЗЯЙКА ОСТРОВА

  
   Как говаривал своим удивительно глубоким басом старый Боб Такетт, торговец и владелец шхуны "Танцующая девушка", рассекая воздух руками для убедительности: "В Тихом океане есть острова и острова; на некоторых из них из вас сделают барбекю, едва вы ступите на берег; на других вы будете в такой же безопасности, как в своем собственном доме; на третьих вы будете думать, что на них нет ничего необычного; а на четвертых, которые, казалось бы, ничего из себя не представляют, вы наткнетесь на вещи, которые справедливо заставят ваши брови изгибаться. Это странный мир, джентльмены, и мало кто из нас может сказать, что знает его вполне".
   Он имел полное право так говорить, и я льщу себя надеждой, что история, которую я сейчас вам расскажу, хотя бы в малой степени докажет истинность его утверждения. Поскольку я имел честь познакомиться с главным персонажем ее, мне была предоставлена возможность проверить рассказ, который на первый взгляд показался бы почти невероятным. Но истина, как говорится, страннее вымысла, а я, со своей стороны, видел и слышал достаточно во время своих странствий по свету, чтобы поверить чему угодно. На этом позвольте мне закончить преамбулу и приступить непосредственно к истории.
   Вам следует знать, что то, о чем я собираюсь вам рассказать, произошло около двадцати лет назад, задолго до того, как некоторые районы Западной части Тихого океана стали так же хорошо известны, как сегодня. Те, кто посещал их, были, как правило, торговцами с Фиджи и из Австралии, добывавшие трепангов, сандаловое дерево и т. д., а позже, охотясь за рабочей силой для сахарных плантаций Квинсленда - blackbirding, как это обычно называлось. Теперь, однако, острова, от Ладронесхолла до Новой Зеландии, регулярно патрулируются военными кораблями, хотя, возможно, о Каролинских и Соломоновых островах известно меньше, чем следовало бы, учитывая, что они собой представляют и какие возможности предоставляют.
   Приближался конец сезона муссонов, когда я покинул остров Яп... или, как его раньше называли, Гуап... направляясь в факторию, принадлежавшую фирме, которая меня наняла, на другой стороне Каролинской группы. К концу сезона дождей частенько налетают сильные юго-западные штормы, и пробираться между островами совсем не так легко, как может показаться некоторым. Однако, хотя люди предупреждали меня быть осторожным, видя состояние погоды, когда я отплывал, я не испытывал страха. Я знал свое ремесло, как кучер знает любимую лошадь; более того, имея на борту большую партию копры, я стремился поскорее добраться до места назначения, избежав при этом капризов погоды.
   Но еще до полудня я от души пожалел, что не прислушался к полученному совету. К ночи я готов был упрекнуть себя за глупость, которую совершил, покинув бухту Томил. К полуночи дела пошли хуже некуда.
   К тому времени, когда на следующее утро пробило восемь склянок первой вахты, положение стало отчаянным, и мы шли почти без парусов. Море разбушевалось, и находиться на палубе было почти равносильно тому, чтобы лишиться жизни. Ранним утром наш вельбот был разбит вдребезги, а через час или около того моя новая фок-мачта, которую я установил всего неделю назад, полетела за борт. Почему она не прихватила с собой часть миделя, навсегда останется для меня загадкой, настолько постоянным и ужасным было его напряжение. К завтраку на следующее утро наступило, - как мне показалось, - небольшое улучшение, которое выглядело так, словно, в конце концов, шторм начал исчерпывать сам себя. В этих морях шторма стихают почти так же быстро, как и возникают, и никто не может сказать, что случиться через несколько часов. Представьте себе мои чувства, когда я осматривал судно. Моя фок-мачта была сломана, часть правого фальшборта исчезла, а то, что осталось от моего новенького вельбота, которым я так гордился, годилось только на дрова. Этого было достаточно, чтобы сесть и расплакаться. Но даже если бы я захотел это сделать, у меня не имелось времени на такие развлечения, потому что наше положение вовсе нельзя было считать безопасным. Однако моей надежде на то, что все уладится, не суждено было осуществиться так скоро, как я ожидал. Весь этот день и до полудня следующего нас гнал ветер, который если и не был так силен, как прежде, то, по крайней мере, был достаточно силен, чтобы заставить меня изрядно поволноваться. Затем с внезапностью, столь же необычной, как и его появление, шторм стих, предоставив нас на волю тяжелых волн. За все мое многолетнее знакомство с островами я не встречал ничего подобного.
   В полдень я должен был попытаться выяснить наше положение - дело, которое из-за сильной качки шхуны представляло значительные трудности. Однако этот важный вопрос был, наконец, решен, к немалому моему удивлению.
   - Хорошенькое дело, - сказал я своему помощнику, когда мы вместе склонились над картой, лежащей на столе. - Я знал, что мы сбились с курса, но о таком не мог и подумать. Что еще хуже, посмотрите, в каком мы состоянии. Этого достаточно, чтобы пожалеть о том, что мы ввязались в это дело.
   Молодой Гордон был человеком беспечным, и теперь он это доказал. Хотя в глубине души я не мог его винить, мне не понравился его тон.
   - Давайте поблагодарим наши звезды за то, что мы здесь, а не в шкафчике Дэви Джонса, - сказал он. - Могу вам признаться, мне не раз казалось, что мы уже там. Вам лучше было бы провести еще несколько дней на Яп..., как вам советовали; тогда у нас была бы наша фок-мачта.
   В моих глазах полыхнул огонь, когда я посмотрел на него, но он не дрогнул. Я знал, что виноват, и, поскольку поставил на карту его жизнь, было бы не совсем честно поссориться с ним из-за того, что он высказал свое мнение. Однако дисциплина есть дисциплина, особенно на борту корабля, поэтому я дал понять, что ему лучше делать свою работу и не лезть не в свое дело. После этого я вернулся на палубу, злясь на себя и в особенности на Управляющего Погодой.
   Ближе к вечеру море начало заметно стихать, так что ветра едва хватало, чтобы надувать парусину. Выглянуло теплое солнце, и когда я вышел на палубу, чтобы заступить на вахту, то увидел, что команда деловито сушит свою мокрую одежду. Они, бедняги, изрядно натерпелись от качки и, как и все канаки, наслаждались теплом.
   Определив наше местоположение, я теперь пытался решить, где мне следует провести капитальный ремонт. Мне показалось, что нам следует заняться этим как можно скорее, поскольку мы набрали воды в трюм немного больше, чем, по-моему, следовало. Определившись с островом, я положил судно на курс, а затем сел и стал ждать, когда ветер понесет нас в нужную сторону. Казалось, однако, что этого не случится никогда. Когда солнце село, жара стала почти невыносимой; смола почти растаяла в щелях, и едва ли удалось бы найти кусок железа или меди, на который можно было бы положить руку. Нас, конечно, бросало из одной крайности в другую.
   Однако на следующий день поднялся приятный ветерок, позволивший нам значительно продвинуться вперед.
   - Если только шхуна выдержит, - сказал я своему помощнику, - мы должны оказаться на острове в течение ближайших тридцати шести часов. Вода прибывает?
   - Не настолько, чтобы волноваться, - ответил он. - Но я хотел бы выяснить, откуда она берется.
   Он переад мне слова плотника, которые были в какой-то мере обнадеживающими, но только подтвердили мое мнение, что где-то что-то не так, и что это что-то может очень сильно ухудшиться. Однако я льстил себя надеждой, что, если ветер не сменит направление, мы очень скоро сможем все исправить. Именно это и произошло, хотя и не совсем так, как я ожидал. Я уже говорил, что не был знаком с островами этой части группы, да и не мог быть знаком, потому что на рассвете следующего дня меня разбудил помощник, сообщив, что впереди видна земля.
   - Земля, чтоб я провалился! - воскликнул я. - На карте ничего не сказано ни о каком острове поблизости. Где она?
   - Прямо по курсу, - ответил он. - И приближается очень быстро.
   Услышав это, я вскочил с койки, а он вернулся на палубу. Приведя себя в порядок, я присоединился к нему и увидел на горизонте едва различимые очертания острова. Судя по тому, что мы увидели, когда подошли поближе, он был довольно большого размера, по приблизительным оценкам, около десяти миль в длину. Он был холмистым и, когда я навел на него бинокль, казался покрытым деревьями. Я еще раз спустился к себе и еще раз проверил карту, но она ничего мне не сказала. Я подумал, что, возможно, неправильно определил наше местоположение, но это, конечно, было не так. Поэтому я вернулся на палубу и обнаружил, что мы уже в пяти-шести милях от острова и что уже можно видеть, как прибой разбивается о риф. Не могу сказать, когда я видел более красивую картину, чем в тот момент, - синее море, белый прибой на рифе и темно-зеленый остров на заднем плане. Когда мы подошли ближе, до нас донесся запах земли, и после всего, что мы пережили за последние несколько дней, могу сказать вам, это было похоже на дыхание Небес. Позже я послал помощника в воронье гнездо, чтобы он следил за рифом, и вскоре он окликнул меня и сказал, что обнаружил проход.
   Я присоединился к нему, и с этой высоты у меня сложилось очень хорошее представление о том, на что похож остров. Насколько я мог судить, он прекрасно подходил для нашей цели: лагуна была гладкой, как мельничный пруд, а на дальнем берегу виднелся пляж с ослепительно белым песком. Отослав помощника к штурвалу, я остался на месте, чтобы отдавать команды. Через полчаса мы уже были внутри рифа и стояли на якоре. Доволен я был или нет, оставляю гадать вам.
   В ту ночь мы осторожно вытащили корабль на берег по мягкому песку, а на следующее утро, как только рассвело, приступили к осмотру. Как оказалось, волноваться было не о чем: одна из досок отошла, и вернуть ее на место, а потом еще и законопатить, вряд ли будет долгой или трудной работой. Когда онп будет закончена, ничего не останется, кроме как стащить корабль, едва только начнется прилив, а потом снова выйти в море.
   И вот теперь я перехожу к изложению самой странной части моей истории - той части, о которой я упоминал в начале моего рассказа.
   Так как мне ничего не оставалось делать до тех пор, пока прилив не поднимет шхуну настолько, чтобы она могла плыть, я велел очистить ее снизу, так как она уже давно не заходила в док и, следовательно, была довольно грязной. Затем, взяв в каюте ружье и набив карманы патронами, я отправился на прогулку, надеясь, что мне посчастливится раздобыть свинью, которые, как я знал, водились на этих островах. Утро было чудесное - немного жарковато в зарослях, но ничего похожего на то, с чем нам пришлось мириться в последние дни в море. Растительность была чем-то, на что можно смотреть и удивляться, в то время как тишина была такой, что вы почти боялись звука собственных шагов. До сих пор я не видел ни свиньи, ни какой-либо другой дичи. Птиц было много, это правда; но, зная ограниченность моего умения обращаться с ружьем, я не был готов тратить патроны на то, чтобы заполучить их, и в то же время сомневался, стоит ли брать их, даже если бы мне удалось их подстрелить.
   Взобравшись на вершину холма, я смог уточнить размеры острова. Как я уже сказал, он был около десяти миль в длину, и с высоты я мог теперь видеть, что ширина его едва ли достигала трех. На самом деле это была не более чем длинная полоса земли с одной особенностью, а именно, что она, очевидно, когда-то была частью более крупного острова, который, как я мог только предполагать, был разделен на несколько частей каким-то вулканическим возмущением. Прямо передо мной, окружая небольшое внутреннее море, - ибо оно было больше лагуны, - находились, по меньшей мере, дюжина небольших островов, соединенных между собой и покрытых пальмами. Вода была изысканного голубого цвета и гладкая, как зеркало. Если лагуна, в которой стояла шхуна, представляла собой очаровательную картину, то эта была в десять раз красивее. Я решил осмотреть ее поближе и с этим намерением спустился с холма. К этому времени я уже вполне убедился, что я - первый белый человек, ступивший на остров, - если только до меня здесь не побывал кто-нибудь из старых мореплавателей, Дрейк, Дампир, Кук или кто другой. Проникнутый чувствами первопроходца, я шагал вперед, продолжаая высматривать свинью. Я уже почти потерял надежду добыть ее, когда, к своему удивлению, увидел великолепный экземпляр этой породы, спокойно кормящийся на открытом месте примерно в пятидесяти ярдах впереди меня. Я тут же опустился на одно колено за кустом, сквозь ветви которого мне удалось хорошо ее разглядеть. Я выстрелил и, когда дым рассеялся, выглянул из-за листвы, чтобы посмотреть, каков был результат моего выстрела. Я смотрел, смотрел и снова смотрел, а потом протер глаза, чтобы понять, сплю я или бодрствую. Вы, без сомнения, поймете мое изумление, когда я скажу вам, что на том месте, где должна была упасть свинья, стояла высокая женщина, - по-видимому, англичанка, - одетая во все белое и, более того, по европейской моде. Я знаю старую поговорку: человек может быть поражен настолько, что его способно сбить с ног перо. В моем случае, однако, думаю, что меня могла сбить с ног, скажем, паутина. Я так твердо решил, что остров необитаем, что скорее ожидал бы увидеть себя на Трафальгарской площади, чем встретить такую женщину. Когда я снова посмотрел на нее, она шла к тому месту, где я все еще стоял на коленях. Я поднялся и двинулся ей навстречу, держа в левой руке разряженное ружье. Когда я приблизился к ней, то понял, что передо мной самая прекрасная женщина, какую я когда-либо видел в своей жизни, но на лице которой неизгладимо отпечаталось отчаяние. Никогда прежде я не видел такого милого и печального лица.
   - Сэр, - сказала она по-английски, - позвольте мне сказать вам, что я не разрешаю стрелять ни в одно животное на этом острове.
   Я не в силах описать вам, как она это сказала.
   - Я глубоко сожалею, сударыня, что оскорбил вас, - отвечал я в своей лучшей морской манере. - Я понятия не имел, что остров обитаем, и еще меньше - что здесь живет английская леди. Я и теперь с трудом в это верю.
   - Я не англичанка, - ответила она все с той же серьезной вежливостью и грустью. - Если вам интересно это знать, я американка.
   Она замолчала, и мне показалось, что она вот-вот покинет меня. Любопытство мое, однако, было так велико, что я попытался задержать ее.
   - Вы не сочтете меня дерзким, - сказал я, - если я спрошу, как долго вы живете на этом острове?
   - Пять лет, - ответила она так же печально, как и прежде, а потом добавила: - Пять лет, которые могли бы показаться пятью вечностями.
   Если бы я осмелился, то спросил бы ее, одна ли она, но мужество покинуло меня. Она была явно не из тех женщин, которые терпят любопытство. Поэтому вместо этого вопроса я задал другой, заметив, что не смог найти остров на карте.
   - Я надеялась, что его местонахождение останется неизвестным, - ответила она. - Теперь, боюсь, я больше не буду свободна от незваных гостей.
   Это был такой явный выпад в мою сторону, что я не смог сдержать улыбки.
   - Вам не нужно бояться, что я выдам ваш остров, - сказал я, - то есть, если вы действительно хотите, чтобы это осталось тайной.
   - Я желаю, чтобы это не стало известно, больше, чем вы можете себе представить, - ответила она. - Если бы вы знали все, то поняли бы, как дорого мне это желание.
   Я чувствовал, что многое бы отдал, чтобы узнать ее тайну, но не просил ее пролить свет на эту тему. Однако когда она сказала, что, по ее мнению, мне должно быть жарко и я устал после прогулки, и предложила мне освежиться в ее доме, можете быть уверены, я без колебаний согласился. "Может быть, - сказал я себе, - там я что-нибудь узнаю".
   - Тогда позвольте мне показать вам дорогу, - сказала она.
   С этими словами она повела меня по поляне, где я стрелял в свинью, а оттуда по узкой тропинке вниз по пологому склону к воде. Несколько минут мы шли молча, пока я не набрался смелости спросить ее, не находит ли она свою жизнь очень одинокой в таком отдаленном месте.
   - Моя жизнь - сплошное одиночество,- ответила она. - Иначе и быть не может.
   С каждым мгновением тайна становилась все глубже, и с каждым мгновением мое любопытство росло. Потом мы свернули и оказались прямо перед ее домом. Если я был удивлен, обнаружив остров, открыв внутреннее море и встретив ее, то теперь мое удивление ничуть не уменьшилось. В свое время я повидал немало факторий, некоторые из них были слишком хороши для тех, кто в них живет, и, как всем известно, на Беретания-стрит в Гонолулу есть неплохие дома, но я всегда вспоминаю об этом как о самом красивом из всех, что я видел. Он был построен из коралла и какого-то полированного дерева. Однако необычным был не столько материал, сколько стиль архитектуры. Попытка описать его была бы для меня делом невозможным. Но я хорошо помню, какое впечатление это произвело на меня. Перед ним, спускаясь к пляжу, был сад, такой же уникальный, как и сам дом. Было очевидно, что на него постоянно тратилась величайшая забота, равная тому, что могло быть только трудом любви. Была в нем и еще одна особенность. В центре, в небольшой пальмовой роще, стояло нечто, на первый взгляд похожее на храм или, может быть, на белокаменную беседку. Позже я обнаружил, что это была гробница - или, возможно, я должен сказать, мавзолей - который, как и в случае с домом, был построен из коралла.
   Хозяйка отворила калитку и повела меня по дорожке к дому. Веранда была красивая, аккуратно обшитая полированным деревом, и достаточно широкая, чтобы по ней могли пройти в ряд с полдюжины человек. Ползучие растения всех оттенков пышно обвивали ее, давая прохладу, которая была более чем освежающей после тепла зарослей. На этой веранде стояло несколько стульев и лежали туземные циновки, и в один из них хозяйка пригласила меня сесть, пока для меня готовили еду. Я поблагодарил ее и, выбрав стул у ступенек, чтобы иметь вид на воду внизу, стал ждать ее возвращения. Она отсутствовала больше четверти часа, а потом вернулась и сообщила, что завтрак (как странно прозвучало это слово в моих ушах!) ждет меня в столовой. Я последовал за ней в дом, а затем из холла, украшенного так, как я никогда не видел в Южных морях, в столовую, которая вполне могла быть помещением в английском особняке. Там я нашел стол, накрытый белой скатертью, серебром и стеклом, точно таким, каким я привык видеть его в моем собственном доме, когда был мальчиком; и я не могу сказать вам, какие воспоминания он вызвал. Из чего состояла эта трапеза, я теперь не помню. Помню только, что в нее входили несколько видов рыбы и салат, составные части которого были мне совершенно неизвестны.
   Как только я сел за стол, хозяйка попросила меня извинить ее и вышла. Я плотно поел, наслаждаясь окружением. Как все это отличалось от нашей трапезы на борту шхуны, со скатертью в кофейных пятнах, с потрескавшейся посудой и канакским стюардом, слоняющимся вокруг, почти ничего не делающим и всё опрокидывающим! Закончив, я вернулся на веранду и стал ждать, что будет дальше. Не прошло и нескольких минут, как ко мне присоединилась хозяйка, после чего я позволил себе сделать ей комплимент по поводу красоты ее сада. Однако это не произвело на нее впечатления. Она казалась неспособной на эмоции; на ее прекрасном лице было только одно выражение, и это, как я уже сказал, было выражение отчаяния. Сказать, что я жалею ее, было бы слишком мягко. Еще час назад я не видел ее, а теперь чувствовал, что сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ей. Будучи довольно хорошо знаком с Соединенными Штатами и думая, что это доставит ей удовольствие, я начал говорить с ней об этой стране. Однако она остановила меня.
   - Пожалуйста, не говорите об этом, - сказала она. - Вы даже не представляете, что это значит для меня.
   На этот раз я не смог сдержать любопытства и, прежде чем успел себя сдержать, выпалил: "Почему?"
   Несколько мгновений она пристально смотрела на меня, а затем, поднявшись со своего места, сделала мне знак следовать за ней в сад. Я так и сделал, и мы вместе пошли по тропинке к гробнице, или мавзолею, о котором я уже упоминал.
   Он был великолепно построен и содержался с величайшей тщательностью. Надписи там не было, так что я не мог сказать, чье было это место упокоения. Однако мне не суждено было долго оставаться в неведении.
   - С тех пор как мы встретились, - начала моя спутница, - я заметила на вашем лице удивление. Вы были удивлены, увидев меня; вы не ожидали найти дом, и теперь вы в недоумении, чтобы понять значение этой могилы. Поверьте мне, когда я говорю, что это ключ ко всему. Не хотите ли послушать эту историю?
   - Едва ли мне нужно говорить, что я да, но я не желаю, чтобы вы страдали, рассказывая.
   Она покачала головой.
   - Подождите, пока вы меня выслушаете, - сказала она.
   Я не знал, что ответить на это, и потому промолчал, как благоразумный человек.
   Она подвела меня к скамье в тени пальм и, не сводя глаз с могилы, которую мы только что покинули, начала свой рассказ.
   - Как я уже говорила вам сегодня утром, я американка. Моя мать была кубинкой, мой отец... впрочем, не имеет значения, из какого штата он был родом. Я была их единственным ребенком, своенравным и упрямым с самого детства, избалованным всеми, кто меня знал, и не думающим ни о чем, кроме собственного удовольствия. Когда мне был почти двадцать один год, я встретил человека - испанца, с которым у моего отца были кое-какие деловые отношения. Они поссорились; а когда испанец сделал мне предложение, и я поклялась, что выйду за него замуж, несмотря на все возражения, - ведь я унаследовала от матери большое состояние и поэтому была независима, - я подумала, что отец убьет меня в ярости. На самом деле, он так и не оправился от шока, и, что еще хуже, я не думаю, что он когда-либо простил меня. Как только мы поженились, мы уехали из Штатов на Кубу, где большая часть моего состояния была вложена в табачную плантацию, принадлежащую моему мужу. К тому времени, как я пробыл на острове несколько месяцев, я обнаружила, что совершила роковую ошибку. Человек, которого я выбрала, был распутником, грубияном и игроком. Не прошло и года с тех пор, как я вышла за него замуж, а я уже научилась ненавидеть его так, как никогда не думала, что могу кого-то ненавидеть. Стоило ему коснуться моей руки, как все мое существо восставало против него. Он знал это и находил удовольствие в том, чтобы мучить меня. День ото дня дела шли все хуже, пока я не почувствовала, что должна что-то предпринять, чтобы покончить с этим. Затем на сцене появился третий человек - молодой англичанин, недавно прибывший на остров. Он и мой муж встречались несколько раз, и так как в то время нам не хватало надсмотрщика, было предложено, чтобы он присоединился к нам в этом качестве, на что он, не имея работы, с радостью согласился. Я убеждена, что он с самого начала понимал, насколько напряженными были отношения между моим мужем и мной, хотя никогда не позволял мне думать, что он что-то замечает. Однажды, однако, он рассказал мне то, что я знала уже давно, и с этого момента ему стало невозможно оставаться с нами. Поэтому он ушел и поселился в городе Сантьяго. Видит Бог, это была не моя вина, и я жалела его от всего сердца.
   Я была совершенно уверена, что мой муж знал или догадывался о том, что произошло. Ибо его отношение ко мне совершенно изменилось, и вместо того, чтобы быть откровенно грубым, как раньше, он вдруг стал насмешливо-вежливым. Это продолжалось больше месяца и могло бы продолжаться и дольше, если бы не одно событие, которое привело меня сюда, чтобы рассказать вам эту историю сегодня. Молодой англичанин пришел ко мне попрощаться - он собирался домой. Его отец умер, и оказалось, что он унаследовал титул, который был одним из старейших среди всех исторических имен. Он поблагодарил меня за доброту и, боюсь, сказал бы больше, но я остановила его. Мой муж вошел, когда он был со мной, и, независимо от его присутствия, использовал выражения, которые привели бы в ярость любую женщину. Видит Бог, это не было преднамеренным, но месяцы жестокого обращения довели меня до такого состояния, что я больше не могла этого выносить. Не считаясь с тем, чего мне это могло стоить, я выдвинула ящик письменного стола и схватила револьвер, который, как я знала, хранился там. Через мгновение он лежал мертвый у моих ног. На какое-то время я, должно быть, сошла с ума, потому что не помню ничего из того, что произошло с того момента, как я увидела его лежащим передо мной, и до того, как я пришла в себя почти неделю спустя. Затем мне сообщили, что человек, которого я теперь, - с гордостью могу сказать, что люблю, - был арестован по собственному признанию за совершенное мною преступление и что через неделю он должен будет понести за это самое суровое наказание в соответствии с законом. Чтобы спасти меня, он был готов отдать свою жизнь. Увы! каким сухим языком я это рассказываю. Имелся только один способ избавить его от наказания. Чтобы спасти его, я должна была признать виновной себя. Господи, помоги мне! Сначала я была трусом, но потом, как вы увидите, стала храбрее.
   У моего мужа было много родственников и так называемых друзей, потому что он был расточителен с моими деньгами. Эти последние теперь поняли, что у них отнимают выгодный источник дохода. Они всегда ненавидели англичанина, и их ненависть стала еще острее после того, как он признался в содеянном. Я знала, что должна спасти его, и не откладывая. Я молилась Богу, чтобы Он дал мне силы пережить это. Несмотря на поздний час и на то, что я едва держалась на ногах, я решила пойти к судье и во всем признаться. Однако мне не суждено было этого сделать, потому что в тот момент, когда я собиралась отдать приказ подать экипаж, мой верный старый слуга Доминго, отбросив на этот раз свое обычное почтение, ворвался в комнату с ужасающим известием, что толпа, подстрекаемая, как я полагаю, друзьями и родственниками, о которых я только что говорила, ворвалась в тюрьму, схватила пленника и увела его, чтобы повесить в долине, расположенной примерно в трех милях от моего дома. Хотя с тех пор прошли годы, я и сейчас чувствую агонию этого момента. Помню, я схватила Доминго за плечи и, глядя на него, как сумасшедшая, спросила, уверен ли он в правдивости своих слов. Бедный старик ответил, что уверен в этом, и умолял меня успокоиться. В вихре ужаса и ярости я стряхнула его с себя и велела немедленно оседлать мне лошадь. Он снова запротестовал, указывая мне на состояние моего здоровья - что я недостаточно сильна даже для того, чтобы сидеть в седле. Но он мало знал о силе, которая поддерживала меня. Отчаяние дало мне силы самого сильного человека. Он понял, что спорить со мной бесполезно, и, кряхтя, вышел, чтобы выполнить мою просьбу. Пока он отсутствовал, я подошла к ящику стола, где лежал роковой револьвер, из которого я застрелила мужа. Я сунула его за пазуху и побежала искать лошадь. Доминго снова стал умолять меня, но я снова стряхнула его руку и, вскочив в седло, помчалась исполнять свое намерение, которое действительно было делом жизни и смерти.
   К счастью, я была так же хорошо знакома с тропой, ведущей от плантации в долину, о которой шла речь, как с интерьером моего собственного дома, и, более того, я была верхом на лошади, уверенной в своих движениях, словно кошка. Все это время у меня в голове звенел один вопрос: "Успею ли?" Что я буду делать, когда доберусь туда, я не задумывалась. Моим единственным желанием было спасти его или, по крайней мере, умереть вместе с ним. Лошадь мчалась вперед, моя шляпа была сорвана веткой дерева, и волосы развевались позади меня в горячем ночном воздухе.
   Наконец, после того, что казалось вечностью, я увидел сияние огней и услышала хриплый рев толпы. Еще сотня ярдов, и я оказалась достаточно близко, чтобы полностью разглядеть сцену.
   Сказав это, она подняла руки, как бы отгоняя воспоминание. Я мог бы медленно сосчитать до двадцати, прежде чем она продолжила свой рассказ.
   - Здесь присутствовало не менее пятисот человек, многие из которых держали факелы. Он, мой возлюбленный, человек, которому суждено было умереть, как он думал, ради моего спасения, стоял со связанными за спиной руками под большим деревом. Даже в этот ужасный момент мужество не покинуло его, и он стоял перед ними со всей гордостью своего народа. Я оказалась рядом с ними, прежде чем они заметили мое присутствие. Затем раздался дикий крик, когда яркий свет факелов высветил меня. Должно быть, я больше всего походила на сумасшедшую, потому что те, кто стоял ближе ко мне, отступили на шаг или два. Если бы не это, я бы растоптала их в своем стремлении добраться до него. Увидев меня, он вскрикнул от изумления и ужаса. Снять роковую петлю с его шеи было делом одного мгновения. Тогда я совершила поступок, который теперь не могу понять и едва ли могу поверить, когда вспоминаю об этом. Наклонившись вперед в седле, с силой, которую мог дать мне только Бог, я схватила его обеими руками и взвалила перед собой. Конь, напуганный факелами и моими действиями, бешено рванулся вперед, а затем, громко фыркнув и стуча копытами, умчался в темноту, прежде чем толпа успела прийти в себя от изумления. Когда мы скрылись из виду, раздалось несколько ружейных выстрелов, но я не обратила на них внимания; мне хотелось как можно скорее оказаться вне досягаемости преследователей. Как я удержала его во время этой бешеной скачки, я не могу вам сказать, но, в конце концов, когда я была вынуждена позволить усталой лошади остановиться, он соскользнул на землю, пошатнулся на мгновение и упал ничком. Через мгновение я уже была рядом с ним, ослабляя путы и зовя его по имени. Наконец он пришел в себя, и я снова умоляла его заговорить со мной. Он, однако, указал только на свое горло, и когда я пригляделась, то увидела, что по его шее стекает темная струйка.
   Моя история подходит к концу, и мне осталось рассказать совсем немного. С помощью моих друзей мы скрывались больше месяца. Затем, с той же любезной помощью, была куплена шхуна, найден способ подняться на ее борт темной ночью, и на ней мы отплыли, якобы в Европу, а на самом деле в Южные моря. Хоть я и была убийцей, он женился на мне, и с этого момента я посвятила ему всю свою жизнь. В конце концов, после многих странствий, мы нашли этот остров, построили этот дом и поселились с намерением никогда больше не возвращаться к цивилизации. Шхуну мы подарили нашему капитану в обмен на некоторые услуги, которые он должен был нам оказать. Он оказался хорошим другом.
   - А рана вашего мужа? Это было серьезно?
   Она отвернулась от меня и ответила:
   - С того момента, как пуля пробила ему горло, он больше не говорил.
   Наступила пауза, которую я не смел нарушить. Затем она продолжила:
   - Он лежит там, в гробнице, которую мы построили вместе. Я буду лежать рядом с ним, когда придет мое время. Я молюсь день и ночь, чтобы мне не пришлось долго ждать.
   Пришло это время или нет, я никогда не узнал. Ради нее, бедняжки, я надеюсь, что так оно и есть.
  

ПРОФЕССОР ЕГИПТОЛОГИИ

  
   С семи часов вечера до половины восьмого, то есть в течение получаса, предшествующего ужину, Большой зал отеля "Оксиденталь" в течение всего сезона является практически гостиной и переполнен самыми модными людьми, зимующими в Каире. Вечер, который я хочу описать, не был исключением из правил. У подножия изящной мраморной лестницы, - гордости владельца отеля, - известный член французского министерства беседовал с английской герцогиней, чья хорошенькая, но несколько хрупкая дочь слегка флиртовала с одним из бимбаши Сирдара, приехавшим в отпуск из Судана. В гостиной справа итальянская графиня, чье прошлое было столь же сомнительным, как ее бриллианты, по-видимому, слушала историю, которую рассказывал ей красивый греческий атташе; на самом же деле она пыталась уловить обрывки разговора, который велся в нескольких футах от нее между остроумным русским и умной дочерью Соединенных Штатов. Здесь были представлены почти все национальности, но, к сожалению для нашего престижа, большинство составляли англичане. Сцена была великолепной, и многообразие военных и дипломатических мундиров (позже был прием во дворце хедива) придавал картине дополнительный колорит. Вместе взятое и рассматриваемое с политической точки зрения, собрание имело свое собственное значение.
   В конце зала, возле больших стеклянных дверей, красивая пожилая дама беседовала с одним из ведущих английских докторов, - седовласым, умным на вид человеком, обладавшим счастливой способностью внушать каждому, с кем он разговаривал, мысль о том, что он предпочитает общество своего собеседника обществу любого другого представителя населения земного шара. Они обсуждали вопрос о наиболее подходящей одежде для путешествия по Нилу, и так как дочь леди, сидевшая рядом с ней, была знакома с идеями своей матери по этому вопросу еще со времени их первого визита в Египет (как, впрочем, и доктор), она предпочитала наблюдать за окружающими. У нее были большие, темные, задумчивые глаза. Как и мать, она относилась к жизни серьезно, но эта серьезность была несколько иного свойства.
   От той, кто была вынесена за скобки в этом математическом трехчлене, едва ли было можно ожидать, что она уделит внимание сравнительным достоинствам жеже и отличию обычной фланели от садовой (садовая фланель - название цветка). Из этого, однако, не следует заключать, что она была синим чулком, то есть, конечно, в вульгарном понимании этого слова. Она была скрупулезна во всем, за что бралась, и по той причине, что математика интересовала ее так же, как Вагнер, шахматы и, скажем, крокет других людей, она сделала это своим хобби, и, надо признаться, определенно преуспела в этом. Она также ездила верхом, водила машину, играла в теннис и хоккей и смотрела на мир спокойно, наблюдая за ним, более склонная видеть в нем добро, чем зло. Только те, кто знал ее достаточно близко, имели некоторое представление о легкой внутренней непоследовательности или даже противоречивости, ибо эта внешне чрезвычайно серьезная, прозаическая личность скрывала склонность к таинственному или, правильнее сказать, оккультному. Возможно, она сама была бы первой, кто стал бы это отрицать, но тому, что я прав в своем предположении, эта история, вне всякого сомнения, послужит достаточным доказательством.
   Миссис Уэстморленд и ее дочь покинули свой уютный йоркширский дом в сентябре и, немного попутешествовав по Континенту, прибыли в Каир в ноябре - по момему мнению, это лучший месяц для посещения Египта, потому что в это время здесь еще нет обычной суеты, гостиничные слуги еще не устали от своих обязанностей, и, что самое приятное, все лучшие номера не заказаны.
   Была середина декабря, и фешенебельный караван-сарай, которому они в течение многих лет оказывали покровительство, был переполнен от крыши до подвала. Каждый день люди прибывали, и управляющий постоянно жаловался, что у него нет еще сотни комнат, где можно было бы разместить больше гостей. Он был швейцарец и по этой причине рассматривал гостиничный бизнес как профессию.
   В этот вечер миссис Уэстморленд и ее дочь Сесилия договорились пообедать с доктором Форсайтом - то есть они должны были пообедать за его столом, чтобы встретиться с человеком, о котором они много слышали, но с которым еще не были знакомы.
   Речь шла о некоем профессоре Константидесе, известном как один из самых передовых египтологов и как автор нескольких научных трудов. Миссис Уэстморленд не отличалась требовательностью и, если обедала в приятной компании, не слишком утруждала себя заботой о том, сидит ли с ней за одним столом английский граф или выдающийся иностранный ученый.
   - Это, право, не имеет значения, дорогая, - говорила она дочери. - Пока кухня хороша, а вино безупречно, выбирать между ними абсолютно нечего. В конце концов, премьер-министр и сельский викарий - всего лишь мужчины. Накорми их хорошенько, и они будут ластиться и мурлыкать, как ручные кошки. Разговоры - это не для них.
   Из этого видно, что миссис Уэстморленд была хорошо знакома с обществом. Разделяла ли мисс Сесилия ее мнение - другой вопрос. Во всяком случае, почти две недели она с нетерпением ждала встречи с Константидесом, который, как считалось, обладал необычайным интуитивным знанием, - возможно, его следовало бы назвать инстинктом, - относительно местонахождения гробниц фараонов Одиннадцатой, Двенадцатой и Тринадцатой династий.
   - Боюсь, что Константидес опаздывает, - сказал доктор, который уже не раз поглядывал на часы. - Надеюсь, в таком случае, как хозяину и его другу, вы позволите мне принести вам свои извинения.
   Доктор не относился к тем, кто боится звуков собственного голоса, и не намеревался сидеть молча. Миссис Уэстморленд была вдовой с большим доходом, а Сесилия, он был уверен, скоро выйдет замуж.
   - У него есть еще три минуты, чтобы прийти вовремя, - спокойно заметила молодая леди. А потом добавила тем же тоном: - Возможно, мы должны быть благодарны, если он вообще придет.
   И миссис Уэстморленд, и ее друг доктор посмотрели на нее с легким упреком. Первая не могла понять, почему кто-то отказывается от обеда, который, как она была уверена, устроил для них доктор, а второй находил невозможным представить себе человека, который осмелился бы разочаровать знаменитого доктора Форсайта, который, потерпев неудачу на Харли-стрит, тем не менее, сколотил состояние в стране фараонов.
   - Мой добрый друг Константидес не разочарует нас, я уверен, - сказал он, в четвертый раз взглянув на часы. - Возможно, я немного тороплюсь, но, во всяком случае, я не могу упрекнуть его в отсутствии пунктуальности. Замечательный, очень замечательный человек этот Константидес. Я не могу припомнить, чтобы когда-нибудь встречал такого, как он. И такой ученый!
   Высказав, таким образом, свое одобрение, почтенный доктор одернул манжеты, поправил галстук и пенсне в своей лучшей профессиональной манере и оглядел зал, как бы ища кого-нибудь достаточно смелого, чтобы опровергнуть только что сделанное им утверждение.
   - Вы, конечно, читали его "Мифологический Египет", - скромно заметила мисс Сесилия, как будто в этом не было никаких сомнений.
   Доктор выглядел немного смущенным.
   - Гм! Ну-ка, дайте подумать, - пробормотал он, пытаясь найти выход из затруднительного положения. - По правде говоря, моя дорогая юная леди, я не совсем уверен, что изучал именно эту работу. На самом деле, видите ли, у меня так мало свободного времени для чтения книг, не связанных непосредственно с моей профессией. Профессия, понимаете ли, обязывает.
   Губы мисс Сесилии дернулись, словно она пыталась сдержать улыбку. В тот же миг стеклянные двери вестибюля распахнулись, и вошел человек. Он был настолько примечателен, что все повернулись к нему - факт, казалось, нисколько не смутивший его.
   Он был высок, хорошо сложен и держался с видом человека, привыкшего командовать. У него было овальное лицо, большие, широко расставленные глаза. Только тогда, когда они были направлены прямо на человека, человек начинал осознавать силу, которой они обладали. Скулы были немного высокими, а лоб, возможно, подступал к черным как смоль волосам больше, чем это принято у греков. Он не носил ни бороды, ни усов, что позволяло видеть широкий рот и сжатые губы, говорившие о решительности их обладателя. Те, кто разбирался в таких вещах, отмечали, что он был безупречно одет, в то время как мисс Сесилия, обладавшая драгоценным даром наблюдения, заметила, что, за исключением единственного кольца и великолепной жемчужной заколки, странно оправленной, на нем не имелось никаких украшений. Он огляделся в поисках доктора Форсайта и, обнаружив, поспешил к нему.
   - Мой дорогой друг, - сказал он по-английски с едва заметным акцентом, - я должен тысячу раз просить у вас прощения, если заставил вас ждать.
   - Напротив, - горячо возразил доктор, - вы - сама пунктуальность. Позвольте мне иметь удовольствие, - очень большое удовольствие, - представить вас моим друзьям, миссис Уэстморленд и ее дочери, мисс Сесилии, о которых вы часто слышали от меня.
   Хотя мисс Сесилия и не могла бы объяснить, почему, она испытала то же самое чувство, что и тогда, когда проходила мимо Тронного зала во время своего представления. Мгновение спустя прозвучал гонг, и с громким шелестом юбок и хлопаньем вееров все двинулись в сторону столовой.
   Как хозяин, доктор Форсайт подал руку миссис Уэстморленд, а Константидес последовал за ним вместе с мисс Сесилией. Последняя испытывала смутное раздражение; она восхищалась этим человеком и его работой, но ей хотелось, чтобы его имя было каким угодно, только не тем, каково оно есть. (Здесь следует отметить, что последний Константидес, с которым она встречалась, отвратительно обманул ее в вопросе о бирюзовой брошке, и в результате это имя с тех пор стало для нее оскорблением.) Стол доктора Форсайта находился в дальнем конце, у окна, и оттуда открывался хороший вид на зал. Сцена была оживленной, и одна из гостей, по крайней мере, мне кажется, никогда не забудет ее - как бы она ни старалась.
   В течение первых двух или трех блюд разговор практически ограничивался Сесилией и Константидесом; доктор и миссис Уэстморленд были слишком заняты, чтобы тратить время на пустую болтовню. Позже они стали более внимательными к происходящему за столом - или, другими словами, нашли время, чтобы уделить внимание своим соседям.
   С тех пор я часто спрашиваю себя, с какими чувствами вспоминает Сесилия тот вечер. Может быть, чтобы наказать меня за мое любопытство, она призналась мне потом, что до тех пор не знала, что такое беседа с действительно умным человеком. Я смирился с этим унижением по той причине, что мы если и не влюбленные, то, по крайней мере, старые друзья, а кухарка миссис Уэстморленд - одна на тысячу.
   С этого вечера не проходило и дня, чтобы Константидес не наслаждался обществом мисс Уэстморленд. Они встречались на поле для игры в поло, ездили в "Гезире", делали покупки в "Муски" или слушали оркестр за послеобеденным чаем на балконе отеля "Шепард". Константидес всегда был ненавязчив, всегда живописен и неизменно интересен. Более того, он всегда привлекал к себе внимание, где бы и когда бы ни появлялся. В Туземном квартале его, по-видимому, знали лучше, чем в европейском. Сесилия заметила, что там с ним обращались с таким почтением, какого можно было ожидать только в отношении короля. Она удивилась, но ничего не сказала. Лично я могу только поражаться тому, что мать не предупредила ее, пока не стало слишком поздно. Конечно, она должна была понимать, насколько опасной может стать близость. Первым предостерегающим тоном заговорил старый полковник Беттенхэм. Так или иначе, он был связан с Уэстморлендами и потому имел более или менее полное право высказывать свое мнение.
   - Кто этот человек, я сказать не могу, - сказал он матери, - но на вашем месте я был бы очень осторожен. Каир в это время года полон искателей приключений.
   - Но, дорогой полковник, - возразила миссис Уэстморленд, - вы же не хотите сказать, что профессор - авантюрист. Его представил нам доктор Форсайт, и он написал так много умных книг.
   - Книги, моя дорогая мадам, это еще не все, - рассудительно ответил тот с тем тонким беспристрастием, которое отличает человека, не любящего читать. - Вообще-то я должен признаться, что Фиппс, - один из моих капитанов, - написал роман несколько лет назад, но только один. Офицеры указали ему на то, что это не было хорошим тоном, вы знаете, поэтому он никогда не пытался повторить эксперимент снова. Но что касается этого человека, Константидеса, как они его называют, я посоветовал бы вам быть более чем осторожной.
   С тех пор мне говорили, что этот разговор беспокоил бедную миссис Уэстморленд больше, чем она хотела признаться даже самой себе. В значительной степени она, как и ее дочь, поддалась очарованию профессора. Если бы ее спросили прямо, она, несомненно, заявила бы, что предпочитает грека англичанину, хотя, конечно, это показалось бы явной ересью. И все же... ну, вы, несомненно, можете понять, что я имею в виду, без дальнейших объяснений. Я склонен думать, что первым заметил, - назревают серьезные неприятности. Я заметил в глазах девушки напряженное выражение, которое мне было трудно объяснить. Потом меня осенило, и, стыдно признаться, я начал систематически наблюдать за ней. Сейчас у нас мало секретов друг от друга, и она много рассказывала мне о том, что произошло в то необыкновенное время - ибо это было действительно необыкновенно.
   Возможно, никто из нас не осознавал, какую уникальную драму мы наблюдаем - одну из самых странных, как мне кажется, из всех, какие когда-либо видел наш мир. Рождество только что миновало, и Новый год был в самом разгаре, когда наступило начало конца. Думаю, к тому времени даже миссис Уэстморленд кое-что узнала об этом деле. Но вмешиваться было уже поздно. Я также уверен, что Сесилия не была влюблена в Константидеса, как и я в кого-либо. Она была просто очарована им, причем до такой степени, что, к счастью для мира во всем мире, это случается крайне редко, и причина этого озадачивает. Если быть точным, кризис наступил во вторник, 3 января. Вечером того же дня миссис Уэстморленд в сопровождении дочери и доктора Форсайта посетила прием во дворце некоего паши, имя которого я, очевидно, вынужден держать в тайне. Для целей моего рассказа достаточно, однако, того, что он человек, который гордится тем, что в большинстве вещей современен, и по этой и другим причинам приглашения на его приемы охотно принимаются. В его гостиной можно встретить самых выдающихся людей Европы, а при случае можно даже проникнуть в некоторые политические интриги, которые, мягко говоря, дают возможность поразмыслить о неустойчивости мирских дел и политики в частности.
   Было уже далеко за полдень, когда появился Константидес, спокойный даже более, чем обычно. Позже Сесилия позволила ему проводить ее на балкон, откуда, поскольку ночь была лунная, открывался прекрасный вид на Нил. Что именно он ей сказал, мне так и не удалось выяснить; однако мать ее уверяла, что она была заметно взволнована, когда вернулась. Собственно говоря, они вернулись в отель почти сразу же, и Сесилия, сославшись на усталость, удалилась к себе.
   И вот в эту часть истории вам будет так же трудно поверить, как и мне. И все же у меня есть неоспоримые доказательства, что это правда. Была почти полночь, в большом отеле царила тишина. Я только что сказал, что Сесилия удалилась, но, утверждая это, я не говорю полной правды, поскольку, хотя она пожелала матери спокойной ночи и ушла к себе в комнату, но не для того, чтобы сразу лечь в постель. Несмотря на холодный ночной воздух, она распахнула окно и стояла, глядя на залитую лунным светом улицу. О чем она думала, я не знаю, да она и не помнит. Со своей стороны, однако, я склоняюсь к убеждению, что она находилась в полугипнотическом состоянии, и что в тот момент ее разум был пуст.
   С этого момента я позволю Сесилии самой рассказать эту историю.
   - Сколько я простояла у окна, сказать не могу; может быть, минут пять, может быть, час. И вдруг произошло нечто невероятное. Я знала, что это было неосторожно, я знала, что это было даже неправильно, но меня охватило непреодолимое желание выйти. Мне казалось, что дом душит меня, и что если я не выйду на прохладный ночной воздух, то через несколько минут умру. Что еще более странно, я не испытывала никакого желания бороться с искушением. Это было так, как будто воля, бесконечно более сильная, чем моя собственная, доминировала надо мной, и я была бессильна сопротивляться. Едва сознавая, что делаю, я переоделась, накинула плащ, выключила электрический свет и вышла в коридор. Слуги-арабы в белых одеждах, как обычно, лежали на полу; все они спали. На толстом ковре большой лестницы мои шаги были бесшумны. Зал был погружен в полумрак, и сторож, должно быть, отсутствовал, поскольку там не было никого, кто мог бы увидеть меня.
   Пройдя через вестибюль, я повернула ключ входной двери. Удача сопутствовала мне, потому что замок почти бесшумно открылся, и я очутилась на улице. Даже тогда я не думала о глупости этой эскапады. Я просто ощущала таинственную силу, которая тянула меня вперед. Не колеблясь, я повернула направо и поспешила по тротуару, думаю, быстрее, чем когда-либо в жизни. Под деревьями было сравнительно темно, но на дороге - светло, как днем. Один раз мимо меня проехала карета, и я услышала, как ее пассажиры, французы, весело переговариваются, - в остальном город, казалось, был в моем полном распоряжении. Позже я услышала, как муэдзин пел свой призыв к молитве с минарета какой-то мечети по соседству, и этот крик был подхвачен и повторен в других мечетях. Затем на углу улицы я остановилась, словно повинуясь приказу. Я помню, что дрожала, но по какой причине, сказать не могу. Я говорю это для того, чтобы показать, - хотя я и не могла вернуться в гостиницу или проявить свою обычную силу воли, я все же не утратила своей обычной наблюдательности.
   Едва я дошла до упомянутого угла, который, по-моему, узнала бы, если бы увидела его снова, как дверь дома отворилась, и из нее вышел человек. Это был профессор Константидес, но его появление в таком месте и в такой час, как и все, что произошло в ту ночь, не показалось мне чем-то необычным.
   - Вы повиновались мне, - сказал он вместо приветствия. - Это хорошо. А теперь пойдемте - час поздний.
   Как только он это сказал, послышался стук колес, из-за угла быстро выехала карета и остановилась перед нами. Мой спутник помог мне сесть и занял место рядом. Даже тогда, каким бы неслыханным ни был мой поступок, я и не думала сопротивляться.
   - Что это значит? - спросила я. - О, скажите мне, что это значит? Почему я здесь?
   - Скоро узнаете, - ответил он, и в его голосе зазвучали нотки, которых я раньше не замечала. Мы проехали довольно значительное расстояние, кажется, даже пересекли реку, прежде чем он снова заговорил.
   - Подумайте, - сказал мой спутник, - и скажите, помните ли вы, что когда-нибудь ездили со мной?
   - В последнее время мы много раз ездили вместе, - ответил я. - Вчера на поле для игры в поло, а позавчера в Пирамиды.
   - Подумайте еще раз, - сказал он и положил свою руку на мою. Она была холодна, как лед. Однако я только покачала головой.
   - Не могу вспомнить, - ответила я, и все же мне казалось, что я смутно сознаю что-то слишком неосязаемое, чтобы быть воспоминанием. Он тихо вздохнул, и мы снова замолчали. Лошади, должно быть, были хорошие, потому что карета катилась быстро. Я не очень интересовалась маршрутом, по которому мы ехали, но, наконец, что-то привлекло мое внимание, и я поняла, что мы на пути в Гизу. Через несколько минут показался знаменитый музей, некогда дворец бывшего хедива Исмаила. Почти сразу же карета остановилась в тени деревьев, и мой спутник попросил меня выйти. Я так и сделала, после чего он что-то сказал своему вознице, который, как я догадываюсь, говорил по-арабски, тот хлестнул лошадей и быстро уехал.
   - Пойдемте, - сказал он тем же повелительным тоном, что и прежде, и направился к воротам старого дворца. Несмотря на то, что моя воля была подчинена его воле, я все еще могла заметить, как красиво выглядело здание в лунном свете. Днем оно выглядит блеклым и невзрачным, но сейчас, с его восточным узором, было почти сказочным. Профессор остановился у ворот и отпер их. Как мы вошли, я не могу сказать. Достаточно того, что, прежде чем я успела это заметить, мы уже миновали сад и поднимались по ступенькам к главному входу. Закрыв за собой двери, мы вошли в первую комнату. Еще один момент в этом необычайном приключении: я заявляю, что даже теперь я не боялась; и все же, окажись в таком месте и в такой час в любое другое время, я, вероятно, сошла бы с ума от ужаса.
   С неба струился лунный свет, освещая древние памятники давно прошедших веков. Мой проводник снова приказал мне идти, и мы прошли через вторую комнату, мимо Скех-Эль-Беледа и Сидящего Писца. Мы проходили помещение за помещением, и, как мне казалось, поднимались по бесчисленным лестницам. Наконец мы пришли в одно из них, где Константидес остановился. Здесь имелось множество мумий; оно было освещено люком в крыше, через который проникали лучи луны. Мы стояли перед саркофагом, который я, помнится, заметила во время нашего последнего визита. Я отчетливо различала картины на нем. Профессор Константидес с ловкостью, свидетельствовавшей о его знакомстве с этой работой, снял крышку и показал мне закутанную фигуру. Лицо было непокрыто и странно хорошо сохранилось. Я посмотрела на него, и в этот момент меня охватило чувство, какого я никогда раньше не испытывала. Мое тело, казалось, сжималось, а кровь превращалась в лед.
   В первый раз я попыталась напрячься, вырваться из оков, которые держали меня. Но все было напрасно. Я тонула... тонула... тонула... сама не знаю в чем. Затем голос человека, который привел меня сюда, прозвучал в моих ушах, как будто он говорил издалека. После этого меня озарил яркий свет, и мне показалось, будто я иду во сне; но я знала, что сон слишком реален, слишком верен жизни, чтобы быть просто плодом моего воображения.
   Стояла ночь, и небо было усыпано звездами. Вдалеке расположилась лагерем огромная армия, и время от времени до меня доносились крики часовых. Мне почему-то казалось, что я не удивляюсь своему положению. Даже платье не вызвало у меня удивления. Слева от меня, когда я смотрела на реку, стояла большая палатка, перед которой расхаживали вооруженные люди. Я огляделась, словно ожидая кого-то увидеть, но никого не было.
   - Это в последний раз, - сказала я себе. - Что бы ни случилось, это будет в последний раз!
   Я все еще ждала, и пока стояла, слышала, как ночной ветер вздыхает в камышах на берегу реки. Из палатки рядом со мной - ибо Узиртасен, сын Аменемхаита, сражался тогда против ливийцев и лично командовал своей армией - доносились звуки веселья. Из пустыни повеяло холодом, и я поежилась, потому что была одета очень легко. Затем я спряталась в тени большой скалы, которая была совсем рядом. Вскоре я услышала звук шагов, и в поле моего зрения появился высокий человек, идущий осторожно, как будто он не хотел, чтобы часовые, стоявшие на страже перед царским шатром, узнали о его присутствии поблизости. Увидев его, я двинулась ему навстречу. Это был не кто иной, как Синфихит, младший сын Аменемхаита и брат Узиртасена, который в этот момент совещался со своими военачальниками в шатре.
   Я видела, как он приближается ко мне, высокий, красивый и дерзкий, как и подобает мужчине. Он шел уверенным шагом солдата, с юности обученного воинским упражнениям. На мгновение я пожалела о том, что должна сообщить ему эту новость, но только на мгновение. В палатке послышался голос Узиртасена, и после этого я больше ни о ком не думала.
   - Это ты, Нофрит? - спросил он, как только увидел меня.
   - Это я! - ответила я. - Ты опоздал, Синфихит. Ты слишком долго медлишь над кубками с вином.
   - Ты несправедлива ко мне, Нофрит, - ответил он со всей свирепостью, которой славился. - Я не пил вина этой ночью. Если бы меня не задержал начальник стражи, я был бы здесь раньше. Ты не сердишься на меня, Нофрит?
   - Нет, это было самонадеянно с моей стороны, господин, - ответила я. - Разве ты не сын царя, Синфихит?
   - И клянусь богами, для меня было бы лучше, если бы это было не так, - ответил он. - Узиртасен, мой брат, забирает все, а я всего лишь шакал, которому достаются объедки, где бы он их ни нашел. Однако с нашим заговором все в порядке. Дай мне только время, и я буду правителем этой земли и всех Земель Кхема рядом. - Он выпрямился во весь рост и посмотрел в сторону спящего лагеря. Было хорошо известно, что между братьями было мало любви и еще меньше доверия.
   - Мир, мир, - прошептала я, опасаясь, что его слова могут быть услышаны. - Ты не должен так говорить, господин. Если бы тебя случайно услышали, ты знаешь, каким будет наказание!
   Он коротко и горько рассмеялся. Он прекрасно понимал, что Узиртасен не пощадит его. Его подозревали уже не в первый раз, и он вел отчаянную игру. Он подошел на шаг ближе и взял меня за руку. Я бы отняла ее, но он не дал мне такой возможности. Никогда еще ни один человек не был так серьезен, как он тогда.
   - Нофрит, - сказал он, и я почувствовала его дыхание на своей щеке, - каков будет твой ответ? Время для разговоров прошло; теперь мы должны действовать. Как ты знаешь, я предпочитаю дела словам, и завтра мой брат Узиртасен узнает, что я так же могуществен, как и он.
   Зная то, что знала, я могла бы посмеяться над его хвастливой речью. Однако время еще не пришло, и я промолчала. Он замышлял заговор против своего брата, которого я любила, и хотел, чтобы я помогла ему. Но этого я делать не стала.
   - Послушай, - сказал он, придвигаясь ко мне еще ближе и говоря голосом, ясно показывавшим мне, насколько он серьезен, - ты знаешь, как я люблю тебя. Ты знаешь, что нет ничего, чего бы я не сделал для тебя или ради тебя. Будь верна мне только сейчас, и в будущем ты ничего не будешь просить у меня напрасно. Все готово, и еще до захода луны я стану фараоном и буду царствовать рядом с Аменемхаитом, моим отцом.
   - Ты так уверен, что твои планы не провалятся? - спросила я, чуть ли не насмехаясь над его безрассудством - ибо безрассудством, несомненно, было думать, что он может заставить армию, которая, по общему признанию, добилась успеха, отказаться от верности военачальнику, выигравшему сражение, и дезертировать перед лицом врага. Более того, я знала, что он ошибался, полагая, что его отец заботился о нем больше, чем об Узиртасене, который так много сделал для царства и которого любили как высшие, так и низшие. Но не в характере Синфихита было смотреть на темную сторону вещей. Он был полностью уверен в себе и в своих силах довести свой заговор против отца и брата до успешного завершения. Он раскрыл мне свои планы, и, как бы они ни были смелы, я видела, что они не могут быть успешными. И в случае неудачи, на какую милость он мог надеяться? Я слишком хорошо знала Узиртасена, чтобы думать о помиловании. Со всем красноречием, на какое я была способна, я умоляла его отказаться от этой попытки или, по крайней мере, отложить ее на время. Он схватил меня за запястье и притянул к себе, с яростью вглядываясь в мое лицо.
   - Ты обманываешь меня? - спросил он. - Если это так, то лучше бы тебе утопиться вон в той реке. Предай меня, и ничто не спасет тебя - даже сам Фараон.
   Я была убеждена, что он имел в виду именно то, что сказал. Этот человек был в отчаянии; он поставил на кон все, что у него было в мире, ради своего предприятия. Скажу правду, не моя вина, что мы оказались вместе, и все же в эту ночь из всех других казалось, - мне ничего не остается, как встать на его сторону или стать причиной его падения.
   - Нофрит, - сказал он после короткой паузы, - разве это ничего не значит, быть женой фараона? Разве не стоит стремиться к этому, особенно когда это может быть так легко достигнуто?
   Однако я знала, что он обманывает себя ложными надеждами. То, что было у него на уме, никогда не сбудется. Я была подобна сухой траве между двумя кострами. Все, что требовалось, - это одна маленькая искра, чтобы вызвать пожар, в котором я должна была сгореть.
   - Послушай меня, Нофрит, - продолжал он. - У тебя есть возможность узнать планы Узиртасена. Сообщи мне завтра, что у него на уме, и все остальное будет легко. Твоя награда будет больше, чем ты мечтаешь.
   Хотя я и не собиралась делать то, о чем он просил, я знала, что в его теперешнем настроении было бы почти безумием помешать ему. Поэтому я помедлила и позволила ему думать, что поступлю так, как он хочет, а затем, пожелав ему спокойной ночи, поспешила к хижине, где меня поселили. Не прошло и нескольких минут, как ко мне явился гонец от Узиртасена; он призывал меня к себе. Хотя я не могла понять, что это значит, я поспешила повиноваться.
   Прибыв туда, я застала его в окружении главных военачальников его армии. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять, он на кого-то сильно зол, и у меня были все основания полагать, что этим кем-то была я. Увы! все было так, как я и ожидала.
   Заговор Синфихита был раскрыт, за ним следили, и о моей встрече с ним в тот вечер стало известно. Напрасно я доказывала свою невиновность. Улики против меня были слишком сильны.
   - Говори, девочка, и рассказывай, что знаешь, - сказал Узиртасен голосом, которого я никогда раньше от него не слышала. - Это единственный способ, которым ты можешь спасти себя. Смотри, чтобы твоя история совпала с рассказами других!
   Я дрожала всем телом, отвечая на вопросы, которые он мне задавал. Было ясно, что он больше не доверяет мне и что благосклонность, которую я когда-то нашла в его глазах, исчезла навсегда.
   - Хорошо, - сказал он, когда я закончила свой рассказ. - А теперь мы увидим твоего сообщника - человека, который предал бы меня - которому суждено стать фараоном -мечу, если бы меня вовремя не предупредили.
   Он сделал знак одному из стоявших рядом военачальников, после чего тот вышел из палатки, чтобы через несколько минут вернуться с Синфихитом.
   - Здравствуй, брат! - насмешливо сказал Узиртасен, откинувшись на спинку стула и глядя на него полузакрытыми глазами. - Этой ночью ты недолго задержался за чашей вина. Боюсь, тебе это мало понравилось. Прости меня; в другой раз я найду для тебя что-нибудь получше, чтобы ты не счел нас лишенными гостеприимства.
   - Были дела, которые требовали моего внимания, и я не мог остаться, - ответил Синфихит, глядя брату в лицо. - Ты ведь не хочешь, чтобы я пренебрегал своими обязанностями.
   - Нет! нет! Может быть, это были вопросы, касающиеся нашей личной безопасности? - продолжал Узиртасен все с той же кротостью. - Может быть, ты узнал, что в нашей армии есть люди, которые не были расположены к нам? Назови мне их имена, брат мой, чтобы им было назначено должное наказание.
   Прежде чем Синфихит успел ответить, Узиртасен вскочил на ноги.
   - Собака! - воскликнул он. - Как ты смеешь говорить мне о важных вещах, замышляя заговор против меня и трона моего отца? Я сомневался в тебе все эти месяцы, и теперь все стало ясно. Клянусь богами, ты умрешь за это прежде, чем пропоет петух.
   Именно в этот момент Синфихит осознал мое присутствие. У него вырвался легкий крик, и по его лицу я поняла так ясно, как только можно было выразить словами, что он верит, будто я предала его. Он уже собирался заговорить, вероятно, чтобы осудить меня, когда снаружи до нас донеслись голоса. Узиртасен приказал стражникам выяснить, что это значит, и вскоре в шатер вошел гонец.
   Он был весь в дорожных пятнах и очень устал. Подойдя к тому месту, где сидел Узиртасен, он опустился перед ним на колени.
   - Приветствую тебя, фараон, - сказал он. - Я пришел из Дворца.
   Услышав это, Узиртасен встревожился. Я также заметила капли пота на лбу Синфихита. Мгновение спустя нам стало известно, что Аменемхеит умер, и поэтому вместо него воцарился Узиртасен. Известие было столь неожиданным, а последствия столь обширными, что невозможно было понять, что оно означает. Я посмотрела на Синфихита, и его глаза встретились с моими. Казалось, он о чем-то задумался. Затем он молниеносно прыгнул на меня; в воздухе сверкнул кинжал. Я почувствовала себя так, словно мне в грудь воткнули раскаленное железо, и больше ничего не помню.
   Когда я почувствовала, что падаю, мне показалось, будто я очнулась от сна, - если это был сон, - и обнаружила, что стою в Музее рядом с мумией, а рядом со мной профессор Константидес.
   - Ты видела, - сказал он. - Ты видела через века тот день, когда я поверил, что ты, Нофрит, предала меня и убил тебя. После этого я бежал из лагеря в Кадуму. Там я и умер, но было решено, что душа моя не будет знать покоя, пока мы не встретимся снова, и ты не простишь меня. Я ждал все эти годы, и вот - мы, наконец, встретились.
   Странно сказать, но даже тогда ситуация не казалась мне какой-то невероятной. И все же теперь, когда я вижу ее очень отчетливо, я удивляюсь, что осмеливаюсь просить кого-то в здравом уме поверить в то, что это правда. Была ли я на самом деле той самой Нофрит, которая четыре тысячи лет назад была убита Синфихитом, сыном Аменемхаита, потому что он считал, что я предала его? Это казалось невероятным, и все же, если это было плодом моего воображения, что означал этот сон? Боюсь, это загадка, ответа на которую я, вероятно, никогда не узнаю. Моя неспособность ответить на его вопрос, казалось, причинила ему боль.
   - Нофрит, - сказал он дрожащим от волнения голосом, - подумай, что значит для меня твое прощение. Без него я погибну и здесь, и в будущем.
   Его голос был тихим и умоляющим, а лицо в лунном свете походило на лицо человека, познавшего крайнюю глубину отчаяния.
   - Прости, прости, - снова закричал он, протягивая ко мне руки. - Если ты этого не сделаешь, я должен буду вернуться к страданиям, которые были моей участью с тех пор, как я совершил поступок, приведший меня к гибели.
   Я почувствовала, что дрожу, как осиновый лист.
   - Если это так, как вы говорите, хотя я и не могу в это поверить, я прощаю вас по доброй воле, - ответила я голосом, в котором едва узнала свой собственный.
   Несколько мгновений он молчал, потом опустился передо мной на колени и, взяв мою руку, поднес ее к губам. После этого он поднялся и положил голову на грудь мумии, перед которой мы стояли. Глядя на нее сверху вниз, он обратился к ней так:
   - Успокойся, Синфихит, сын Аменемхаита, ибо то, что было предсказано тебе, теперь свершилось, и наказание, которое было назначено, подошло к концу. Отныне ты можешь спать спокойно.
   После этого он снова закрыл крышку гроба и повернулся ко мне.
   - Пойдем, - сказал он, и мы вместе пошли по комнатам тем же путем, каким пришли.
   Мы вместе покинули здание и через сад вышли на дорогу. Там нас ждала карета, и мы заняли в ней свои места. Лошади снова помчались по безмолвной дороге, быстро унося нас обратно в Каир. Во время поездки ни один из нас не произнес ни слова. Единственное желание, которое у меня осталось, - это вернуться в отель и положить голову на подушку.
   Мы пересекли мост и въехали в город. Сколько было времени, я понятия не имела, но чувствовала, что дует холодный ветер, словно в преддверии рассвета. На том же углу, откуда мы прежде отправились в путь, возница остановил лошадей, и я вышла, после чего он уехал, как будто получил приказание заранее.
   - Вы позволите мне проводить вас до гостиницы? - спросил Константидес с обычной для него вежливостью.
   Я попыталась что-то сказать в ответ, но голос подвел меня. Я предпочла бы остаться одна, но так как он этого не позволил, мы отправились вместе. На углу улицы, на которой находится гостиница, мы остановились.
   - Здесь мы должны расстаться, - сказал он. Потом, помолчав, добавил: - Навсегда. С этой минуты я никогда больше не увижу вашего лица.
   - Вы уезжаете из Каира? - это было единственное, что я могла сказать.
   - Да, я уезжаю из Каира, - ответил он с особым ударением. - Мое поручение здесь выполнено. Не бойтесь, что я когда-нибудь снова побеспокою вас.
   - Я не боюсь, - ответила я, хотя, боюсь, это была только половина правды.
   Он серьезно посмотрел мне в лицо.
   - Нофрит, - сказал он, - потому что, что бы ты ни говорила, ты та самая Нофрит, которую я сделал бы своей царицей и любил бы больше всех других женщин, никогда больше тебе не будет позволено заглядывать в прошлое, как сегодня. Если бы все было предначертано иначе, мы могли бы совершить великие дела вместе, но боги пожелали, чтобы этого не случилось. Поэтому пусть он отдохнет. А теперь - прощай! Сегодня вечером я отправляюсь на отдых, которого так долго искал.
   Не сказав больше ни слова, он повернулся и ушел. Затем я отправилась в гостиницу. Как это случилось, я не могу сказать, но дверь была открыта, и я быстро вошла. И снова, к своей радости, я обнаружила, что сторожа в холле нет. Дрожа от страха, что кто-нибудь может меня увидеть, я быстро поднялась по лестнице, прошла по коридору, где спали слуги, как я их и оставила, и направилась в свою комнату.
   Все было в точности так, как я оставила, и ничто не указывало на то, что мое отсутствие было обнаружено. Я снова подошла к окну и в необычайном волнении выглянула наружу.
   На небе уже появились первые признаки рассвета. Я села и попыталась обдумать все, что произошло со мной в тот вечер, стараясь убедить себя перед лицом неопровержимых доказательств, что все это не было реальным и что мне это только приснилось. Но у меня ничего не получалось! Наконец, измученная, я легла спать. Как правило, я сплю крепко; впрочем, едва ли стоит удивляться, что в этот раз такого не случилось.
   Час за часом я ворочалась и металась... думая... думая... думая. Когда я встала и посмотрела в зеркало, то едва узнала себя. Действительно, моя мать прокомментировала мой усталый вид, когда мы встретились за завтраком.
   - Мое дорогое дитя, у тебя такой вид, словно ты не спала всю ночь, - сказала она и, откусывая тост, вряд ли догадывалась, что в ее словах есть немалая доля правды.
   Позже она отправилась за покупками с дамой, остановившейся в отеле, а я пошла в свой номер прилечь.
   Когда мы снова встретились за обедом, было ясно, что у нее есть важные новости.
   - Моя дорогая Сесилия, - сказала она, - я только что видела доктора Форсайта, и он произвел на меня ужасное впечатление. Я не хочу пугать тебя, моя девочка, но ты слышала, что профессор Константидес был найден мертвым в постели сегодня утром? Это ужасно! Должно быть, он умер ночью!
   Я не собираюсь притворяться, что в тот момент у меня был готов какой-то ответ.
  

РИСКОВАННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

  
   Семья Стэндиш владела фермой Стэплфорд с незапамятных времен. Действительно, на кладбище у подножия холма стояли надгробия, на которых еще можно было различить надписи, датируемые серединой восемнадцатого века.
   Стэндиши славились бережливостью и твердолобостью, и старый Джейбз, владевший собственностью, о которой я вам сейчас расскажу, ни в чем не уступал им. Он копил деньги не потому, что был скуп, а по той простой причине, что нужд у него было немного, и тратить их ему было особенно не на что. Его дочь Друсилла, которой в то время исполнился ровно двадцать один год, была единственной, кто проявлял хоть какой-то интерес к покупкам. Она была такой же хорошенькой девушкой, какую можно встретить в Девоне, и когда она приезжала в Плимут, что случалось не так уж часто, молодые люди бросали на нее восхищенные взгляды, когда она спешила по Джордж-стрит с мыслями о магазинах. В те дни, - я пишу о том году, когда французские пленные находились в Дартмуре, - наши парни положили глаз на хорошенькую девушку, какой бы она ни была сейчас. Ее мать умерла, когда Друсилла была еще ребенком, и она вела хозяйство для своего отца, который был мужчиной в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет - твердым и грубым, как любой валун на пустоши.
   В тот день, с которого я начал свой рассказ, Джейбз был явно не в духе. Он слез с лошади во дворе конюшни и с хмурым видом зашагал по булыжнику к дому.
   - Друсилла, - заорал он таким голосом, что старый, обшитый дубовыми панелями холл зазвенел, и Табита, служанка, задрожала на кухне, - иди ко мне, девочка!
   Друсилла знала, что, когда он называет ее полным именем, это был верный знак: ветер дует не с той стороны. Она прекрасно знала, чем это грозит, и, спускаясь по старой дубовой лестнице, повинуясь зову разгневанного родителя, тщетно искала выход. Она последовала за ним в так называемую лучшую гостиную, и тут он повернулся к ней лицом. Она никогда еще не видела его в такой ярости.
   - Он снова был здесь,- начал он. - Не смей это отрицать! И я сказал ему, что не допущу его ухаживаний. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
   Она опустила голову. На самом деле она ничего сказать не могла.
   - Он сквайр, отец, - пробормотала, наконец, девушка, словно это могло служить каким-то оправданием.
   - А еще пьяница и расточитель, каких свет не видывал. Я много раз говорил тебе, что не хочу, чтобы он болтался рядом, и он этого делать не будет. Я переломаю ему все кости, если увижу его еще хотя бы раз.
   Если бы положение не было столь серьезным, девушка улыбнулась бы, потому что молодой сквайр Торнтон, Красавец Джек, как его называли, был на три дюйма выше фермера и слыл самым сильным мужчиной в этих краях.
   Сказав свое слово, фермер вышел из комнаты и отправился благословлять своего фактотума, старого Айзека, который не стал переводить коров на другое пастбище, как ему было приказано.
   - Ах, почему отец так со мной обращается? - сказала девушка, опускаясь на стул у стола и закрывая лицо руками. - И почему он верит этим злым россказням о моем Джоне? Он не хуже других мужчин, и я знаю, что он любит меня. Да, он любит меня, что бы там ни говорили.
   В этом она не ошибалась: Красавец Джек действительно любил ее всем сердцем. Он отнюдь не был плохим парнем, но жизнь его была бурной, и только в последний год он вернулся в старый особняк на другом конце деревни, после того, что все считали жизнью безрассудного разврата в Лондоне. Настроение фермера ничуть не улучшилось, когда он сел ужинать. Он ел хлеб с сыром и пил сидр в угрюмом молчании. Вероятно, он выпил гораздо больше, чем следовало, потому что, выкурив вторую трубку, крепко уснул в кресле. Его дочь знала, что он пробудет в таком состоянии, по крайней мере, час. И вот, крадучись на цыпочках, она поднялась наверх, накинула плащ и, никому ничего не сказав, выскочила из дома через калитку и помчалась по темному переулку, ведущему в противоположную сторону от деревни. Наконец она добралась до деревенского моста, перекинутого через один из тех прозрачных ручьев, которые, кажется, встречаются только в Девоне. Голос, который она хорошо знала, донесся до нее из темноты.
   - Друси, это ты? - спросил он. - Дорогая моя, это ты?
   - Да, Джон, - ответила она и через мгновение оказалась в его объятиях.
   - Значит, ты все-таки смогла прийти? Я был уверен, что твой отец не пустит тебя.
   - Он бы так и сделал, если бы знал, - ответила она. - Ты не представляешь, как он сердится на меня из-за тебя.
   - Это плохие новости, - ответил он. - Но со временем он образумится, не бойся.
   Она сказала, что надеется на это, но ее голос сказал ему, что она не слишком на это полагается. Затем они заговорили о... Впрочем, зачем мне совать нос в то, что, в конце концов, меня не касается. Достаточно того, что через полчаса после встречи с ним она снова вернулась в дом, чтобы сделать открытие, которому суждено было впоследствии стать жизненно важным для ее счастья.
   Когда она тихо шла по коридору, до нее донеслись голоса. В одном она узнала голос своего отца, но другого она никогда раньше не слышала. Едва она успела убрать плащ, как голос отца позвал ее вниз.
   - Ты спала, девочка? - спросил он. - Я звал тебе дважды.
   - Нет, отец, - ответила она. - Но я тебя не слышала.
   - Тогда иди сюда, - сказал он, понизив голос, - и держи язык за зубами.
   Он первым вошел в комнату. В дальнем конце стоял высокий темноволосый мужчина. Он отнюдь не был дурен собой, но внешность его была дикого, свирепого вида и ее ничуть не улучшала отросшая борода. Когда-то он был хорошо одет, но теперь был в лохмотьях. В его глазах было выражение загнанного зверя, и он то и дело поглядывал на дверь, словно боялся, что в нее может войти какой-нибудь враг.
   - Это Друсилла, моя дочь, - сказал Джейбз, как будто это не имело большого значения, но могло быть упомянуто.
   - Мадемуазель, - произнес тот с низким поклоном, - для меня большая честь познакомиться с вами. Я многим обязан вам и вашему отцу!
   Однако фермер был не в том настроении, чтобы выслушивать комплименты.
   - Приготовь ужин, - сказал он, - все, что у нас есть. Этот джентльмен умирает с голоду.
   - Увы, я не ел уже два дня, - произнес незнакомец с тем же иностранным акцентом. - И все же, я боюсь причинить мадемуазель столько хлопот.
   Когда Друсилла накрыла на стол, мужчине не потребовалось особого приглашения. Паштет, ветчина, сыр и сидр исчезли, словно по волшебству, а Друсилла и ее отец наблюдали за ним. Кто он такой и как оказался в таком тяжелом положении? Наконец он встал и, взяв руку Друсиллы, склонился над ней с видом придворного камергера.
   В ту ночь, к изумлению молодой экономки, он занимал лучшую спальню, которой пользовались редко и только в самых важных случаях. Утром к завтраку спустился совсем другой человек. Он был чисто выбрит и одет в костюм фермера, который, хотя и не сидел на нем так, как мог бы, был не так уж плох. Преображенный таким образом, он выглядел весьма представительно, но в его глазах все еще оставалось то затравленное выражение, которое Друсилла заметила прошлой ночью.
   - Друсилла, - сказал ее отец, вставая, чтобы идти на ферму, - этот джентльмен не хочет, чтобы его видел кто-нибудь из местных. Никому ничего не говори, девочка, даже старому Айзеку.
   Друсилла пообещала, что не будет, и вышла из комнаты. Она начинала думать, что понимает, кто этот человек и почему он так беспокоится, чтобы никто не узнал о его присутствии. Если она не ошибалась, он был беглым французским пленником, направлявшимся к побережью. Но почему отец помогает ему? Вот что ее озадачило. Ведь он всегда заявлял, что ненавидит французов. Весь день незнакомец прятался в своей комнате, не решаясь выйти даже на обед. Только когда стемнело, он спустился вниз. Друсилла шила при свечах. Она встала, когда он вошел, но он попросил ее не делать этого.
   - Вы слишком любезны со мной, мадемуазель, - сказал он. - Я всего лишь бедный изгой, спасающий свою жизнь в надежде, что доберется до своей любимой страны.
   Заверив ее: он чувствует, что может доверять ей, он продолжил рассказывать ей о себе. Граф де Вонэ, он был офицером двадцать первого линейного полка. Со слезами на глазах он говорил о своей старой овдовевшей матери и о доме, который, как он боялся, никогда больше не увидит. Друсилла была тронута до слез, а его голос дрожал.
   - Мадемуазель поможет мне, я уверен, - сказал он, беря ее за руку и с тревогой глядя ей в лицо. - Она станет для меня ангелом милосердия.
   Она заверила его, что сделает все, от нее зависящее, но в то же время ей было интересно, что скажет ее возлюбленный, если узнает об этом. Это был первый секрет, который она когда-либо скрывала от него.
   Что его задерживало, Друсилла не могла догадаться, но, раз придя, граф не выказал ни малейшего желания уходить. Фермер проникся к нему симпатией и не стал настаивать, чтобы он ушел. Ночь за ночью они просиживали допоздна, попивая контрабандный бренди, который таинственным образом доставлялся им из залива Коусэнд, - как известно всему миру, пристанище контрабандистов.
   Однажды ночью, когда они пировали, Друсилла выскользнула из дома, чтобы встретить своего возлюбленного у калитки.
   Чувствуя, что отец вряд ли заметит ее отсутствие, она задержалась дольше обычного. Жаль, что она это сделала, потому что как раз в тот момент, когда она пожелала Джону спокойной ночи, из дома вышла темная фигура и направилась к ним по дорожке. Так как она прижималась к своему возлюбленному, то не видела этого, как и он, но услышав шаги на тропинке, они обернулись. Фигура была слишком высокой для фермера и недостаточно широкой. Увидев их, мужчина быстро отвернулся, словно боялся, что его заметят.
   - Кто это? - спросил сквайр, но Друсилла, дрожа, прижалась к нему.
   - Это, должно быть, друг моего отца, - ответила она чуть слышным голосом. - Кто-то приходил к нему по делам фермы.
   - В такое время к нему не приходят по делам, - возразил ее возлюбленный. - Я должен выяснить, кто этот парень.
   - Нет, нет! - взмолилась девушка. - Прошу тебя, не делай этого.
   - Но это может быть вор. Хорошо известно, что твой отец держит в доме много денег. Я пойду и посмотрю.
   Но она вцепилась в него и не отпускала.
   - Друсилла, - сказал он, наконец, - что все это значит? Ты что-то скрываешь от меня.
   - Я не могу тебе сказать, - был единственный ответ, который он смог вытянуть из нее.
   Впервые с тех пор, как они познакомились, между ними пробежала кошка.
   Больше недели она не видела его, хотя ночь за ночью приходила к калитке в надежде, что он придет. Между тем граф ни словом не обмолвился об их встрече в тот памятный вечер, а вел себя со своей обычной спокойной вежливостью. Его планы, по его словам, зрели, и каждый день он ожидал получить сообщение от своих друзей из Франции, которые, по его словам, должны были забрать его с корнуэльского побережья. Но Судьба часто оказывается сильнее человеческих надежд, как мы сейчас увидим. От сквайра пришло любовное письмо, которое было для девушки дороже всего на свете, умоляющее о прощении и содержащее просьбу прийти на свидание в одиннадцать часов вечера, если у нее хватит смелости.
   Конечно, она будет достаточно храбра - достаточно храбра для чего угодно, при условии, что сможет снова увидеть своего возлюбленного. Каким долгим казался этот вечер!
   После ужина отец и граф сели за свое обычное ночное занятие. Она, также как обычно, оставила их, поднялась к себе и, усевшись у окна, стала смотреть в тихую летнюю ночь. Как она будет рада, когда этот человек покинет их. Хотя она жалела его, она никогда ему не доверяла. Каким-то смутным, непонятным образом он, казалось, стоял между Джоном и ею. Очевидно, отец выпил больше, чем следовало, потому что до нее донеслись звуки песни, выкрикиваемой на девонском диалекте. Ему подпевал тенор, после чего все стихло. Без десяти одиннадцать она была готова идти, с бешено бьющимся сердцем спустилась по лестнице и вышла в звездную ночь, как часто делала раньше. Ее возлюбленный встретил ее у ворот, и они вместе пошли по дорожке к маленькому деревенскому мостику. По дороге он умолял ее о прощении и добился его. Она, со своей стороны, была сама раскаяние, и когда обнаружила, что он воздерживается задавать вопросы, ее совесть заговорила в ней громче, чем когда-либо прежде.
   - Джон, - прошептала она, - ты больше не спрашиваешь меня, кто этот человек?
   - Нет, дорогая, - ответил он, - я знаю, если бы ты могла, то сказала бы мне.
   - Я тебе все расскажу, - сказала она и, прижавшись к нему поближе и понизив голос, чтобы не услышал кто-нибудь, случайно оказавшийся поблизости, взяла с него обещание хранить тайну, а потом рассказала ему все.
   Он удивленно присвистнул.
   - Хо! хо! - сказал он. - Так вот оно что! Французский пленник - и твой отец помогает ему бежать? Ему придется несладко, если узнают. Но зачем он это делает? Я не могу себе представить, чтобы он стал вмешиваться ради спасения врага своей страны.
   Друсилла согласилась с ним. У старика должна была быть какая-то очень веская причина, - они знали его достаточно хорошо, чтобы быть в этом уверенными.
   - И долго он там пробудет? - подозрительно спросил Джон.
   - Я не знаю. Он у нас уже месяц.
   Как раз в этот момент до их ушей донесся стук лошадиных копыт выше по дороге, и, чтобы их не было видно, они отступили в более глубокую тень. Звук приближался.
   - Джон! Что-то не так, - прошептала Друсилла, схватив его за руку. - Это рысь лошади моего отца, Брауни. Я могу узнать ее где угодно.
   - Если это так, значит, назревают неприятности, - прошептал он в ответ. - Оставайся на месте и предоставь его мне.
   - Нет, нет, я не могу тебя отпустить.
   Однако он не стал ее слушать и, приказав ей оставаться на месте, вышел на дорогу как раз в тот момент, когда лошадь приблизилась к мосту. Он был так близко к животному, что схватил его за уздечку еще до того, как всадник заметил его присутствие. Это была лошадь фермера, как и сказала Друсилла, а человек в седле был французом, их гостем.
   Будучи остановлено энергичной хваткой Джона, животное встало на задние ноги, и всадник упал с седла на дорогу. Он поднялся почти так же быстро, как упал. В следующее мгновение сверкнула вспышка, и Джон почувствовал, как мимо его уха просвистела пуля.
   - Ах ты, собака, ты за это заплатишь! - крикнул он и бросился на француза.
   Началась такая рукопашная схватка, в которой он никогда прежде не участвовал. Схватившись, словно дикие кошки, они раскачивались взад и вперед, пытаясь вцепиться друг другу в горло. Как долго это продолжалось, сквайр не может сказать и по сей день. В то время он не сознавал ничего, кроме желания поквитаться с человеком, который пытался его убить. Он чувствовал его горячее дыхание на своей щеке. Внезапно он вспомнил старый прием, который показал ему известный девонский борец, один из слуг его отца.
   Он попробовал применить его, и ему сопутствовал успех. Человек упал навзничь, и Джон навалился на него сверху. Падение высвободило его правую руку из хватки противника, и кулаком, быстрым, как молния, он нанес три тяжелых удара. Человек застыл, как бревно, точно так же, как и упал.
   Поднявшись на ноги и убедившись, что мужчина не притворяется, он подошел к Друсилле и увидел, что она упала в обморок.
   Раздобыть немного воды из маленького ручья и омыть ею лоб девушки, было делом одной минуты. Наконец она открыла глаза и посмотрела на него.
   - О, Джон, ты не ранен? - воскликнула она.
   - Ни царапины, - мрачно ответил он. - А вот этот ваш гость - да. Как ты думаешь, тебе удастся добраться до дома и послать сюда людей с фонарями?
   - Я постараюсь, - ответила она и, когда он помог ей подняться, ушла.
   Затем он встал на стражу поверженного врага.
   Не прошло и четверти часа, как они доставили этого джентльмена в дом и приставили к нему стражу.
   - Джон,- сказала Друсилла, - боюсь, с моим отцом случилось что-то ужасное. Он спит в гостиной, и я не могу его разбудить.
   Сквайр сразу же оценил ситуацию. Джейбза накачали наркотиками, и ничего не оставалось, как дать ему выспаться.
   Прошло, по меньшей мере, два часа, прежде чем фермер стал похож на самого себя. И когда это случилось, ему объяснили ситуацию.
   - Негодяй! - воскликнул он, а затем, словно в ужасе, поднялся наверх и, шатаясь, подошел к кровати, которую отодвинул от стены. Нажав на пружину в деревянной раме, он открыл маленький шкафчик, в который сунул руку.
   - Пусто! - крикнул он. - Все гинеи пропали! Чтоб его повесили!
   - Давайте сначала осмотрим его, - сказал Джон и повел фермера вниз, в маленькую комнату. Пленник угрюмо посмотрел на них.
   - Жаль, что я не вышиб тебе мозги, - сказал он своему бывшему противнику.
   - Весьма вероятно, - согласился тот. - Но я пришел сюда не для того, чтобы говорить об этом. Где деньги?
   Пленник отказался отвечать, после чего был обыскан, и пропавшие деньги были найдены.
   На следующий день его благополучно поместили в Эксетерскую тюрьму, когда обнаружилось нечто любопытное.
   Он был вовсе не французским офицером, а не кем иным, как знаменитым Черным Диком, которого власти искали почти два месяца.
   В свое время его повесили по всем правилам. Три месяца спустя, когда фермер дал свое согласие, сквайр Торнтон и Друсилла Стэндиш стал мужем и женой, и более счастливой пары не сыскать на всем Западе. Молодой человек всегда заявлял, что обязан своим счастьем Черному Дику.
  

ФУТБОЛ КАК ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИЗМЕНА

  
   В прежние времена в Университете мы все были согласны с тем, что Джон Сандерсон - человек, с которым когда-нибудь придется считаться. Другими словами, он обладал великолепной речью, когда его выводили из себя, набором бицепсов, которые не дискредитировали бы профессионального спортсмена, выносливостью, подобной тяговому двигателю, и хваткой тисков. Какие бы упражнения он ни делал, он выполнял их на зависть остальным. Вопросы образования, однако, волновали его мало. Отец хотел, чтобы он поступил в колледж, и он поступил в колледж. Он был послушным, хотя и своенравным молодым человеком, и имел свои собственные представления о том, какой будет его жизнь. То, что она будет включать в себя много упражнений и сверхизбыток энергии, он практически решил. Если он и любил что-то одно больше, чем все прочее, то это был футбол. Он не отдавал особого предпочтения ни одной из форм игры; пока он мог играть в нее, одна игра была так же хороша, как и другая. Несколько раз он выступал за свой округ и неоднократно удостаивался одобрения критиков, как газетных, так и других. Но, в конце концов, футбол нельзя было считать его профессией, и наступило время серьезно подумать о том, чем он должен зарабатывать себе на жизнь. Его отец был священником с большой семьей, которую нужно было содержать на не слишком большой доход, и, следовательно, с этой стороны не могло быть никакой помощи. У него не было никакого желания идти в банк или контору, в то время как об армии, флоте и Церкви не могло быть и речи. Наконец представилась блестящая возможность. Все решила случайная встреча со старым другом по колледжу, владельцем ранчо в одном из южноамериканских штатов. Джентльмен, о котором шла речь, находился в то время в Англии, покупая акции, и как только услышал, что Сандерсон нуждается в работе, он поспешил предложить ему вернуться вместе с ним и принять должность управляющего его собственностью.
   - Но я ничего не смыслю в скотоводстве, - признался молодой человек, которому очень хотелось согласиться, но он чувствовал, что не должен делать этого под ложным предлогом. - Я отличаю овцу от коровы и лошадь от свиньи, но, боюсь, на этом мои познания заканчиваются.
   - О, это не должно тебя беспокоить, - ответил его друг. - Скоро ты будешь разбираться во всем, и будет страшно забавно, если место моего управляющего займет англичанин. Тряхнем стариной и славно проведем время.
   Сандерсон предположил, что его жизнь должна быть восхитительной, на что другой ответил, что так оно и было бы, если бы не революции, которые, казалось, происходили так же регулярно, как смена жаркого и холодного времен года.
   - Они никогда не прекратятся, - утверждал он, - как только одна партия приходит к власти, другая собирает под свои знамена, кого только возможно, и вступает в схватку с первой, чтобы изгнать ее. Ты никогда не можешь быть уверен, что тебя ожидает, пока все снова не успокоится.
   - Но ведь кто-то должен положить этому конец, - предположил Сандерсон.
   - Ничуть, - ответил друг. - В этой части света так много профессиональных заговорщиков, что вы почти бессильны привлечь их к ответственности. Есть, например, женщина, - какой она национальности, никто, кажется, не знает, но она - главный демон. Если бы ее поймали, я уверен, речь не шла бы ни о каком милосердии. Я бы предположил, что ее прелестные пальчики замешали большее количество теста для революционных пирогов, чем у полудюжины других людей на американском континенте. Если ты примешь мое предложение, мой тебе совет - держись подальше от всего этого. Игра не стоит свеч.
   Позже вечером, поскольку они обедали вместе в известном кафе на Риджент-стрит, они расстались, - Сандерсон пообещал сообщить ему свое решение в течение недели. Он так и сделал, и ему доставило большое удовольствие принять великодушное предложение друга. Они должны были отплыть вместе через две недели, и их билеты были забронированы. Однако накануне отъезда Белфилду помешали некоторые дела. Поскольку не хотелось попусту терять время, было решено, что Сандерсон отправится один, а друг последует за ним на следующем пароходе. Сандерсон по прибытии должен был сам решить, как ему поступить: то есть он мог либо остаться в столице, которая также была морским портом, либо отправиться прямо на ранчо. Он возьмет с собой несколько рекомендательных писем, и если он выберет первый вариант, то, по всей вероятности, его радушно примут.
   - То есть, конечно, при условии, что не случится революции, - засмеялся его друг.
   Попрощавшись с семьей, молодой человек уехал. Среди прочих многочисленных вещей, взятых им с собой, имелась крикетная бита и, что еще важнее, футбольный мяч. Белфилд заверил его, что очень скоро они научат туземцев играть, и тогда веселью не будет конца.
   Первым пунктом назначения после отплытия из Саутгемптона был Лиссабон, где среди прочих пассажиров на борт поднялась красивая испанка, которая, по-видимому, испытывала проблемы со здоровьем и отправлялась в плавание по предписанию своего врача. Ее звали Этрада, сеньора Карменсита Этрада, и она, несомненно, была самой красивой женщиной, какую когда-либо встречал Джек Сандерсон. Еще до того, как их путешествие было наполовину завершено, он был по уши влюблен и временами ловил себя на мысли, не следует ли ему отказаться от должности и продолжить путешествие в страну, куда она направлялась, которая, следует заметить, находилась довольно далеко от его собственного порта назначения. Однако благоразумие и совесть взяли верх. Тем не менее, было очень приятно сидеть с ней на палубе, глядя на синее море днем и сверкающие звезды ночью. Она свободно говорила по-английски; это объяснялось тем, что она провела несколько лет в Англии при жизни своего покойного мужа.
   Наконец Сандерсон добрался до места назначения, и корабль бросил якорь в гавани. К этому времени мастер Джек был гораздо более осведомлен о сеньоре и ее делах, чем просто случайный знакомый. Я бы многое отдал, чтобы присутствовать при их беседе. Судя по тому, что я узнал от Джека, который считает это самым странным приключением в своей жизни, это произошло в уединенной части палубы и в темноте, в ночь перед их прибытием. Мне так и не удалось добиться от него точного ответа, но, кажется, она открыто призналась, что была той самой женщиной, против которой предостерегал его Белфилд, - заговорщицей, которая так много сделала для того, чтобы расстроить сложившееся положение в разных частях Континента. Она знала, что ей не позволят высадиться, а также, - если станет известно, что она находится на борту, - за кораблем будут пристально следить, чтобы никто не связался с ней. Однако у нее были кое-какие важнейшие бумаги, которые совершенно необходимо было как можно скорее передать в руки некоего человека. На корабле не было никого, кто мог бы доставить их на берег, а так как никто не знал, что она на борту, то никто и не вышел бы ее встречать. Если бы только сеньор Сандерсон взялся передать их, она благословляла бы его до конца своих дней. Она плела интриги в интересах правды и справедливости, - она могла бы поклясться в этом всеми святыми. Поскольку этот аргумент не слишком удовлетворил Сандерсона, она, должно быть, попыталась применить что-то более сильное, потому что в конце беседы, продолжавшейся более полутора часов, он неохотно согласился. Но как с этим справиться? Они обыщут его багаж и его самого, объяснил он.
   Она издала мелодичный смешок.
   - Вы великий спортсмен, - прошептала она, ласково потрепав его по руке. - Вы играете в футбол. Я слышала о вас. Не могли бы вы научить этому некоторых офицеров, с которыми вы будете обедать - возможно, сегодня вечером?
   Сандерсон боялся, что он не совсем понял. Он не понимал, какое отношение футбол имеет к тому, чтобы доставить на берег компрометирующие документы. Он попросил объяснений и получил их. Добравшись до своей каюты, он сел на диван и принялся оценивать ситуацию.
   "Интересно, во что я ввязался? - подумал он. - Мне кажется, я буду вынужден сыграть роль козла отпущения в самом начале моей карьеры в Южной Америке".
   Когда на следующий день он сошел на берег, было заметно, что он держит в руке крикетную биту и футбольный мяч, связанные вместе. Спускаясь по трапу к тендеру, он заметил, что некоторые офицеры на борту этого судна пристально разглядывают всех, кто высаживается на берег, в то время как солдаты в шлюпках суетятся вокруг корабля, словно охраняя его. Было очевидно, что они знали о присутствии сеньоры на борту и следили за ее передвижениями.
   На таможне его багаж тщательно обыскали, и ему самому также пришлось подвергнуться такому же неприятному испытанию. Они получили информацию, как объяснил чиновник, что некий человек пытается связаться с берегом, и офицерам было приказано обыскивать всех, кто высадился на берег. К счастью, этот человек однажды совершил поездку в Англию и, следовательно, был знаком с футбольным мячом, иначе он мог бы посчитать его новым видом бомбы и конфисковать. Как бы то ни было, он сказал, что однажды был свидетелем матча в Крайстал Пэлас, а затем, рассмеявшись, добавил: "Странный вы народ, англичане". После этого комплимента он позволил ему сойти на берег и распорядиться о доставке его багажа в отель. Примерно через час Джек нанес визит офицерам гарнизона в их казармы, расположившиеся на большой открытой площади, окруженной с трех других сторон элегантными домами, стоявшими посреди садов, - явно резиденциями городской аристократии. По подробному описанию, которым его снабдили, он без труда узнал человека, в чьих владениях ему предстояло пнуть мяч с таинственным посланием.
   Офицеры встретили его с восторгом, узнав, что он друг Белфилда. Для них не было ничего невозможного, чтобы сделать его пребывание в городе приятным. Когда он сможет пообедать с ними? Под предлогом, что на следующий день уезжает на ранчо, он согласился на ужин и, выходя из дома, поздравил себя с успехом, который до сих пор сопутствовал его начинаниям. Он надеялся и верил, что это будет продолжаться.
   - Дай Бог, чтобы они позволили мне преподать им урок игры и чтобы я не утратил своей прежней формы. Было бы ужасно, если бы пришлось сделать два выстрела по такой цели.
   Назначенный вечерний час застал его в казармах. И снова его приняли с величайшей сердечностью. Трапеза была веселой, и с каждой минутой веселье нарастало. Вино лилось рекой, и единственным недостатком, который, казалось, находили в нем хозяева, так это то, что он пил его недостаточно. Он знал, однако, что, соблюдая, насколько это возможно, правила гостеприимства, он должен был сохранять рассудок в виду того, что должно было произойти.
   Разговор, переходя от темы к теме, вскоре коснулся спорта, и тут Сандерсону представилась долгожданная возможность. Он говорил о футболе со всем энтузиазмом, на какой был способен, с таким пылом, что у его слушателей полыхнули разгоряченные вином мозги, и они поклялись, что попробуют себя в игре, как только раздобудут мяч. Это был шанс для Джека. Притворившись, будто его увлекло их желание, - он клялся, что никогда не видел подобного энтузиазма, - он рассказал, что в этот самый момент на кровати в его номере в отеле лежит мяч, только что привезенный из Англии. Если за ним можно послать кого-нибудь, то что помешает ему немедленно дать им урок? Стояла чудесная ночь - луна была почти полной. Конечно, они будут играть, хотя уже почти полночь, и нужно немедленно послать денщика за мячом. Через десять минут тот вернулся с ним, и шумная компания, большинство из которой, к сожалению, не совсем твердо держались на ногах, шатаясь, вышла на открытое пространство перед казармами. Затем началась игра, и ничего смешнее, заявляет Сандерсон, он никогда в своей жизни не видел. Его хозяева, одетые в свои великолепные мундиры и почти все со шпорами, лупили по мячу изо всех сил и набрасывались друг на друга в стремлении продемонстрировать свое рвение. Коренастый полковник плашмя рухнул в пыль и остался лежать, осыпая проклятиями капитана, свалившегося рядом и отвечавшего ему тем же; в то время как два других офицера грозили друг другу кулаками и угрожали лишить жизни, потому что пинали один другого по голени вместо мяча. Все это время Джек неуклонно вел мяч вверх по площадке к стенам сада, - а затем, собравшись с силами, нанес удар. Мяч взмыл в воздух, прямо и точно, как выстрел из ружья. На мгновение он мелькнул на фоне залитого лунным светом неба, а затем исчез из виду за стеной.
   Джек топнул ногой в явной досаде.
   - Черт побери! - воскликнул он. - Я потерял свой мяч. Я более чем сожалею.
   Но они поклялись, что он не потеряет его - они взберутся на стену и вернут его. Об этом он и слышать не хотел. Если они найдут его завтра, от этого ничего не изменится.
   Не прошло и получаса, как он уже был в отеле, устраивался в кровати и благодарил звезды за то, что все прошло так удачно. В то же самое время три человека в некоем доме просматривали пачку документов и планировали такие милые маленькие неприятности, какие только могли придумать заговорщики.
   - Умница Карменсита, что придумала такой способ доставить их нам, - сказал один из них, возвращая мяч, который так хорошо послужил им.
   - Для меня больше нет честных заговорщиков, - заметил мистер Сандерсон, заканчивая свой рассказ. - И я больше никогда не хочу играть в футбол. Футбол, конечно, замечательная игра, но она плохо сочетается с государственной изменой.
  

ЛОВЕЦ КАТОРЖНИКОВ

  
   Рональд Аллистер Колкуэн, молодой человек крепкого телосложения, достиг зрелого восьмилетнего возраста, а его сестра Шейла - пятилетнего. Дама, несомненно, была красивее - лицо ее брата отличалось главным образом веснушками и носом, на который, как непочтительно уверяли некоторые мальчишки из трущоб, "они могли бы повесить свои шляпы". Несмотря на то, что отец Рональда и Шейлы служил инспектором полиции, и молодежь маленького захолустного городка, где он служил, считала, что в его руках власть над Жизнью и Смертью, поведение Рональда редко хотя бы отдаленно приближалось к умеренно высокому стандарту более двадцати игровых часов в неделю. Миссис Мэлони, жена ирландского сержанта, не раз сообщала кухарке миссис Колкуэн, что, если ему не посчастливится в юности утонуть в ручье, протекавшем в глубине сада, он, несомненно, встретит свой конец в руках чиновника, чей род занятий не стоит упоминать без крайней надобности, еще до того, как ему исполнится тридцать. До шести лет терпеливая мать старалась помочь ему на пути добродетели с помощью щетки для волос или удобной туфельки, после чего, найдя неисправимым, она передала его отцу для принятия более суровых мер.
   - Сын мой, - сказал тот, когда они, как подобает светским людям, говорили друг с другом, - если ты и дальше будешь волновать свою мать, а особенно если ты еще раз доведешь свою сестру до слез, тебе придется иметь дело со мной, и я обещаю, что тебе это не понравится. Так что будь осторожен.
   Почти два дня после этой страшной угрозы преступник вел себя так образцово, что те, кто ничего не знал о происшедшем разговоре, смотрели на мальчика с подозрением и намекали, что у него, должно быть, что-то не в порядке со здоровьем, хотя, возможно, миссис Мэлони, уже упомянутая леди, была ближе к выражению общественного мнения, когда сказала: "Хитрый маленький дьявол, он не болен; он просто сделал что-то такое, что влечет за собой суровое наказание, и он пытается это скрыть".
   Вероятно, единственным человеком, который понимал и ценил мальчика, была его младшая сестра, смотревшая на него с глубочайшим восхищением. Она следовала за ним повсюду, когда ей позволяли это делать, и во всем была его верной и послушной рабыней. То, что такая преданность нередко навлекает беду на самую преданную голову, только добавляет блеска, на мой взгляд, ее самопожертвованию. Примерно в это же время маленький городок, о котором идет речь в моем рассказе, оказался у всех на слуху по той причине, что в его окрестностях скрывался известный преступник, бежавший из Марквортской тюрьмы, отбыв пятнадцатилетний срок каторжных работ за кражу со взломом и непредумышленное убийство. Он пробыл на свободе уже больше месяца и внушал такой ужас, что мало кто из горожан отваживался выходить на улицу после наступления темноты. Инспектору Колкуэну выпала незавидная участь быть призванным схватить его. Трудность задачи, даже при наличии у последнего сил и упорства, станет очевидной, когда я скажу, что дикий горный хребет, у подножия которого располагался городок, был покрыт густым кустарником и так же полон пещер и безопасных убежищ, как и все, что можно найти в любом месте Австралии. Искать беглеца было все равно, что искать пресловутую иголку в стоге сена, и, следовательно, когда инспектора с его людьми вызывали по ложной тревоге полдюжины раз в неделю, в дополнение к систематическим поискам, которые он проводил, вы согласитесь со мной в предположении, что его характер не всегда был таким спокойным, как мог бы. В те дни его сын и наследник вел себя очень тихо, но такое хорошее поведение было слишком из ряда вон, чтобы продлиться долго.
   Инспектор строго-настрого распорядился, чтобы дети ни в коем случае не заходили в густой кустарник, где в изобилии водились змеи, и не приближались к водопою в глубине сада. Зимой это был быстро бегущий ручей; летом, когда остальная часть ручья пересыхала на многие мили, в этом месте оставалась лужа около тридцати ярдов в длину и пятнадцати в ширину, а в середине около четырех футов глубиной. Несомненно, по той причине, что это была запретная территория, она казалась Рональду самым желанным местом во всей округе. Она не раз доставляла ему неприятности, но этот факт, казалось, только усиливал его симпатию к ней.
   Однажды жарким летним утром со станции в двадцати милях от городка приехал посланник с запиской для инспектора. Письмо было от управляющего и содержало информацию о том, что на отроге хребта в этом районе видели человека, похожего по описанию на пропавшего заключенного. Колкуэн был знаком с управляющим, о котором шла речь, и знал его как человека, который не стал бы беспокоить его ложным известием. Поэтому он взял с собой пару солдат и удалился, оставив участок на попечение рослого ирландского сержанта Мэлони.
   Рональд наблюдал за ними с тем интересом, который неизменно проявлял к делам отца. Он давно уже убедил себя, что, когда вырастет, будет таким же, как он, ездить верхом на большом сером скакуне, вооруженным шпагой и револьвером, и, что самое главное, украшать свои высокие сапоги блестящими шпорами. Когда они исчезли, он пересчитал свои земные богатства и обнаружил, что из недельных карманных денег у него осталось только полпенни - очевидно, слишком маленькая сумма для покупки некоего оловянного меча, по которому тосковала его душа, но за который деревенский лавочник имел наглость попросить ошеломляющую сумму в шесть пенсов. Со вздохом он вернулся в дом и, так как было время каникул, спросил у матери, чем бы ему развлечься.
   - Иди, поиграй с Шейлой в саду, - сказала миссис Колкуэн, - и помни, что тебе нельзя ходить ни в конюшню, ни к ручью.
   Рональд удалился и вскоре обнаружил свою сестру, делающую кукольный наряд в уединении апельсиновой рощи. Он сделал беспричинно язвительное замечание по поводу девочек, играющих в куклы, которое было воспринято его сестрой с величайшим равнодушием. Обнаружив, что это ее не задело, он предложил тайком вынести мясорубку и насладиться волнением от казни - Белинда, для простоты, должна была изображать леди Джейн Грей. Шейла, чье образование не распространялось на английскую историю, поначалу ничего не поняла, но когда ей все объяснили, она так яростно отказалась от этого предложения, что будущий палач счел нужным сменить тему и отправился на поиски чего-нибудь другого, чем можно было бы развлечься. Искать развлечение было легче, чем найти, но, в конце концов, ему пришла в голову блестящая идея. Он удивился, что никогда не думал об этом раньше. Для удобства полива апельсиновые деревья были окружены небольшим земляным валом, каждый из которых соединялся каналом с соседним деревом, так что можно было наливать воду из кадки в верхней части сада и пускать ее струей от дерева к дереву по всему саду - сама кадка наполнялась трубой из колодца ветряной мельницы. Хотя игра с водой тоже была против правил, искушение оказалось слишком большим, чтобы мальчик мог перед ним устоять; кроме того, как он утверждал, он избавлял садовника от работы, а также делал добро деревьям. Усыпив, таким образом, на время свою совесть, он взял ведро и приступил к работе. Он не был достаточно силен, чтобы поднять его, когда оно было полным, но даже половина этого количества, как он обнаружил, была вполне заметно. Он усердно трудился, пока бочка не опустела, и легкое чувство усталости заставило его остановиться. Какая жалость, рассуждал он, что канава недостаточно глубока для того, чтобы плыть на лодке. И тут ему в голову пришла другая мысль, настолько захватывающая и дерзкая, что у него чуть не перехватило дыхание. Возможно ли это осуществить? Хватит ли у него смелости, и если да, то каково будет наказание? Он стоял, глубоко засунув руки в карманы брюк и надвинув шляпу на веснушчатый нос, чтобы солнце не светило ему в глаза, и обдумывал все как следует. Не прошло и минуты, как он убедился, что это будет величайшим достижением в его жизни. Затем вопрос - должен он или не должен говорить Шейле? Он прекрасно понимал, что она не предаст его; он боялся только, что она попытается отговорить его от этой попытки. В конце концов, человеческая природа - это только человеческая природа, и он обнаружил, как и многие люди до него, как трудно держать великую идею при себе. Есть стадия, когда желание сочувствия становится непреодолимым, и Рональд оказался в таком положении сейчас. Он вытряхнул из лохани остатки воды и отправился на поиски сестры, которую застал за серьезным разговором о возможном дожде в ближайшем будущем с китайским садовником А Сином. Возможно, женский ум более подражателен, чем мужской, потому что она с превосходным эффектом воспроизводила поведение своей матери по отношению к подруге накануне. Рональд отвел ее в укромное местечко и рассказал, что у него на уме. Шейла выслушала его с большими, как блюдца, глазами и спросила, что, по его мнению, скажет отец, когда узнает об этом.
   - Я думаю, что меня накажут хлыстом, - ответил будущий Колумб, бессознательно потирая себя сзади, как бы в предвкушении, а затем философски добавил: - Но все равно, я думаю, если я не получу его за это, я получу его за то, что он опорожнил бочку. Кроме того, возможно, папа не узнает.
   - Папа все знает, - ответила Шейла, которая больше всех верила в своего родителя и во все его дела.
   - Ну, во всяком случае, я попробую, и если хочешь, можешь пойти со мной.
   - Я боюсь, Ронни, - это правда. Я действительно боюсь.
   - Тебе нечего бояться, - твердо сказал ее брат. - Я возьму тебя с собой, поскольку собираюсь стать моряком после того, как стану инспектором полиции. Мы будем швейцарской семьей Робинзонов, только я хотел бы, чтобы там был необитаемый остров.
   Это отсутствие предусмотрительности со стороны Природы было действительно прискорбно, но у них не было времени размышлять об этом, потому что в этот момент послышался голос матери, призывающий их к полуденной трапезе.
   На протяжении всей трапезы дети вели себя так степенно, что у миссис Колкуэн возникли подозрения.
   - Что за шалости вы, птенцы, натворили сегодня утром? - спросила она, переводя взгляд с одного на другого.
   Шейла призналась, что разговаривала с А Сином и играла с куклой, в то время как Рональд, заглядывая в будущее, заявил, что помогал ему поливать - утверждение, которое, по-своему, несло в себе немалую долю правды.
   По окончании трапезы Рональд и Шейла таинственно исчезли, и больше их никто не видел. Если бы, однако, наблюдатель прогуливался в Оранжерее четверть часа или около того, он или она могли бы наблюдать любопытное зрелище маленького и очень веснушчатого мальчика, с трудом катящего половинку бочки вниз по склону, который вел к ослепительной полосе воды; в то время как маленькая девочка следовала за ним, неся на руках игрушечную овечку, множество кукол и четвероногое чудовище, которое в дни своего пребывания в магазине игрушек могло иметь некоторое сходство с собакой. Куклы должны были изображать различных членов семьи Робинзонов, в то время как животные должны были играть роли бессловесных созданиий, фигурирующих в не забываемом приключении, которому они так старательно пытались подражать. Запретная мясорубка и пригоршня ржавых гвоздей казались Рональду настоящими сокровищами - в качестве символов плотницких инструментов.
   Наконец они достигли бассейна и спустили корабль на воду. Он плыл, как утка. Шейла, семья и скот, погрузились на корабль, Рональд оттолкнул его, а затем, с трудом - с очень болшьим трудом - последовал ее примеру. Там было достаточно места для них обоих, но это судно совсем нелегко было заставить маневрировать, как вскоре обнаружил его капитан. Главным доводом в пользу этого была его удивительная способность поворачиваться вокруг своей оси при каждом взмахе весла. Шейла очень скоро обнаружила, что ей это не нравится, и решительно заявила об этом. Она хотела, чтобы ее немедленно высадили на берег, и, когда ккапитан корабля заверил ее, что это невозможно, горько заплакала.
   Однако даже вращение может через некоторое время дать некоторый результат, и вскоре они обнаружили, что медленно вращаются к самой глубокой части - то есть к середине пруда. К этому времени оба уже порядком устали от путешествия, и Рональд от всей души пожалел, что решился на него. Если бы только ему удалось добраться до берега и откатить свое жалкое суденышко на прежнее место, прежде чем обнаружится его отсутствие, как бы он был счастлив! Затем произошла страшная катастрофа, и в одно короткое мгновение все его надежды рухнули. По какой-то случайности Шейла уронила свою любимую Белинду за борт, и Рональд, пытаясь достать ее, потерял весло. Что же делать? Он не мог дотянуться до него, а без весла, как он прекрасно понимал, они не могли двигаться дальше. Добрый корабль тем временем неподвижно застыл на зеркальной поверхности океана. Затем на сцене появилась Немезида в облике сержанта Мэлони, и дети поняли, что все пропало. Теперь их уже ничто не спасет! Сержант поспешил к берегу и оглядел их.
   - Ах вы, маленькие негодяи, так вот вы где? - воскликнул он, наконец, грозя им кулаком. - В то время как ваша бедная матушка ужасно обеспокоена тем, что не может вас найти. Вылезайте сейчас же, и получите то, что заслужили.
   - Мы не можем, - простонал Рональд. - Мы застряли. Я уронил деревяшку и не могу до нее дотянуться.
   Словно в подтверждение своих слов он перегнулся через борт, чтобы сделать еще одну попытку. Прежде чем сержант успел сообразить, что произошло, бочка опрокинулась, и оба ребенка оказались в воде. Он пришел в себя и бросился на помощь. К счастью, ему удалось добраться до них прежде, чем был причинен какой-либо реальный вред, тем не менее, это было достаточно серьезно, чтобы напугать его, и, как он заявляет даже сейчас, он никогда не забудет этот случай до своего смертного дня.
   Доблестный капитан злополучного судна и его прекрасная пассажирка представили жалкие зрелища, когда их, мокрых, как водяных крыс, отнесли на берег. Оба громко ревели, а сержант, думая о своем сверкающем камзоле и безупречных бриджах, вполголоса проклинал обоих со всей беглостью своего ирландского языка. Немного придя в себя, он подхватил Шейлу на руки и, держа за руку Рональда, чтобы тот не убежал и не наделал еще бед, направился к дому. Миссис Колкуэн, с выражением ужаса на лице, встретила их на полпути и, поняв, что, хотя с них и капает вода, они в безопасности, сначала обняла их обоих, а потом, сквозь слезы, дала им то, что Мэлоуни впоследствии описал своей жене как "достойное отца и матери ребенка".
   Через десять минут оба преступника уже лежали в постели, и, по крайней мере, один из них, по словам поэта, "с горечью думал о завтрашнем дне". Его ожидания оправдались, так как на следующее утро после завтрака у него состоялась беседа с отцом, из которой оба вышли с достоинством, насколько это было совместимо с обстоятельствами. Рональд не знал, что его мать все это время находилась в соседней комнате и страдала еще больше, чем он, но если бы ему сказали, что его отец тоже страдал из-за него, я склонен думать, что ему было бы трудно поверить в это.
   - Он храбрый маленький негодник, - говорил потом отец матери, - и в нем есть задатки мужчины. Мне было больно до глубины души пороть его, когда он встал передо мной и сказал, что это все его вина и что это он уговорил Шейлу против ее воли залезть в эту проклятую бочку. Благослови тебя Бог, дорогая, парень унаследовал всю твою честность и долю моей глупости. Однако, как бы мне хотелось, чтобы он не так часто попадал в беду.
   - Не бойся, он вырастет, - ответила жена. - Но даже сейчас я уверена, что он отдал бы все, чтобы заставить тебя думать о нем лучше.
   Мальчик не держал на отца зла. Он знал, что заслужил наказание, а раз так, то было только справедливо, если он его получил. Я же постараюсь показать вам, как он пытался вернуть расположение отца. Хотя прошло уже много лет с тех пор, как это случилось, о нем вспоминают даже сейчас.
   Вечером следующего дня после описанного выше наказания Рональд случайно подслушал обрывок разговора между отцом и матерью.
   - Ты не должен так беспокоиться об этом, дорогой, - говорила она. - Поверь мне, в конце концов, все наладится.
   - Я в этом не уверен, - ответил тот, и это было похоже на стон, потому что он был совершенно измучен своими усилиями. - Я старался найти его везде, но этот парень слишком хитер для меня. Кроме того, Герти, подумай, что это будет значить, если я смогу поймать его. Комиссар - старик и, кажется, подумывает об отставке. До сих пор, слава Богу, мне удавалось быть на хорошем счету у правительства. У меня достаточно опыта. И если мне удастся поймать этого головореза Рогана и засадить его обратно в тюрьму, то нет никаких причин, почему бы мне не оказаться на месте шефа.
   - Мне бы очень хотелось, чтобы ты его поймал, - вздрогнув, ответила его жена. - Я никогда не успокоюсь, пока он снова не окажется под замком. Когда я думаю о том, что он может сделать с тобой, если вы встретитесь...
   - О, не бойтесь этого, - ответил ее муж, - я сам могу о себе позаботиться. Но в одном я совершенно уверен. Я не буду знать покоя, пока не заполучу Майкла Рогана.
   Рональд услышал достаточно. Он вышел из дома и отправился в свое любимое убежище в саду, где сел, чтобы все обдумать. К тому времени, как он вернулся в дом, чтобы лечь спать, он уже принял окончательное решение. Он слышал, как отец четко и ясно заявил, что не будет знать покоя, пока Майкл Роган не станет его пленником. Поэтому он, Рональд, поймает этого человека, и тогда, возможно, отец снова будет хорошего мнения о нем. В иной ситуации он, без сомнения, ужасно испугался бы, но в данных обстоятельствах ни о каком страхе не могло быть и речи.
   После того как мать поцеловала его и уложила спать, он долго лежал, обдумывая свой план. Не раз он ловил себя на том, что засыпает, но каждый раз умудрялся снова проснуться. Наконец он услышал, как отец и мать прошли мимо его двери, направляясь в свою комнату. Еще час - и все домочадцы уснут, и тогда он сможет приступить к своему отчаянному предприятию. Этот час, вероятно, был самым долгим в его маленькой жизни. Он слышал тиканье часов в соседней столовой, шуршание мыши по стенам, а потом голос человека на дороге, пожелавшего приятелю спокойной ночи. Пробило двенадцать часов, и он понял, что пришло время действовать. Рональд тихо поднялся с постели и оделся при лунном свете, льющемся в окно. Покончив с этим важным делом, он тихонько открыл дверь спальни и прокрался по коридору к кабинету отца. К счастью, дверь была открыта, и, к счастью, в комнате, как и в его собственной, было почти светло. Во всяком случае, света было достаточно, чтобы он нашел то, что хотел. В левом верхнем ящике письменного стола лежало ужасное оружие - большой отцовский кольт, к счастью незаряженный, хотя мальчик об этом не знал. С некоторым трудом ему удалось засунуть его в карман пальто - он почти боялся, что тот выстрелит. Затем, открыв другой ящик справа, он достал из него пару наручников, в которые часто, забавляясь, засовывал свои загорелые ручонки. Он застегнул их под сюртуком, после чего, в отношении кабинета, его приготовления были закончены. Пройдя в кладовую, - дверь которой скрипнула так, что он испугался, как бы не разбудить весь дом, - он набил школьный ранец провизией, какую только смог найти, и вышел на заднюю веранду в поисках того, что, как известно каждому мальчишке из буша, играет самую важную роль в экспедиции, в которую он отправляется, - а именно, холщового мешка с водой. К тому времени, как он наполнил его и закинул за плечи, он уже нес приличный вес для восьмилетнего мальчика. Однако, ничуть не смутившись, он пустился в путь, тихо вышел за ворота и направился по дороге - светлой, как день, - к хребтам, где, как ему дали понять, скрывался разбойник. Мало-помалу, по мере приближения к подножию холма, дорога становилась все менее отчетливой, пока, наконец, не исчезла совсем и не перестала быть даже пастушьей тропой.
   Как ни храбр был мальчикдо сих пор, сердце его забилось быстрее, когда он вошел в полутьму густых зарослей акации и начал настоящий подъем. Ночной ветер печально стонал в кронах деревьев и высокой траве, и, когда он поднимался уже больше часа, в полумиле или около того справа жалобно завыла динго, и только мысль о том, что подумает о нем отец, когда он приведет Рогана в качестве пленника, помешала ему бросить поиски и вернуться домой, чтобы получить еще одно наказание за свое отсутствие. Он призвал на помощь все свое мужество и снова двинулся вперед. Он собирался доказать, что является истинным сыном инспектора Колкуэна, даже если ему предстоит умереть.
   Наконец, когда он шел уже несколько часов, он почувствовал, что не может идти дальше. Звезды уже бледнели там, где он мог видеть их между деревьями, и слабый серый свет крался по небу. Утомленный, он улегся под тенью скалы и через некоторое время крепко заснул. Проснувшись, он с трудом поверил своим глазам. Он с недоумением огляделся. Что это значит? Как он сюда попал? Это была не его аккуратная маленькая спальня. Потом он вспомнил все и почувствовал комок в горле, когда подумал об этом. Несколько незваных слез потекли по его щекам; он взял себя в руки и напомнил себе, как отец часто говорил ему, что мужчины никогда не плачут. После этого он позавтракал и, снова опоясавшись, продолжил свой путь. Где именно он ожидал найти Рогана, он, по-видимому, и сам не знал, но помнил, что слышал, как Мэлоун, считавшийся оракулом, говорил, будто этот человек, должно быть, прячется где-то в сердце гор. Это смутное место и было тем, где он намеревался его искать.
   Весь душный день он шел вперед и вперед, взбираясь на холмы и спускаясь в овраги, пробираясь через скалистые перевалы и пересохшие русла рек, время от времени останавливаясь, чтобы подкрепить свои силы и сделать глоток из мешка с водой. Увы, бедный маленький человечек, как мало он знал о том, что ждет его впереди, как мало он догадывался о том, что каждый кусочек и глоток приближают его к голоду и смерти от жажды - два кошмара австралийского буша! Ибо именно это, несомненно, ожидало мальчика, если только его не найдут вовремя.
   К вечеру он выпил последнюю каплю воды, еда почти закончилась. На следующее утро, съев последнюю корку хлеба, он оставил свои сумки и, мучимый жаждой, снова пустился в утомительный путь. К полудню его мучения стали почти невыносимыми - язык начал распухать, и он пошатывался на ходу. Бессознательно, но следуя страшной формуле таких случаев, он блуждал по кругу, и так должно было продолжаться до тех пор, пока добрая Смерть не настигнет его, а динго и вороны не станут его могильщиками.
   Как долго он блуждал так бесцельно, никто никогда не узнает, но, наконец, избавление пришло к нему с самой неожиданной стороны. Внезапно он услышал голос, зовущий его, и, посмотрев в ту сторону, откуда он доносился, увидел человека, лежащего под деревом примерно в двадцати ярдах справа от него.
   - Эй, парень, - крикнул тот хриплым, но не совсем недобрым голосом, - иди сюда, а то долго не протянешь. Я вижу тебя уже во второй раз.
   Едва сознавая, что делает, мальчик подчинился и, оказавшись на расстоянии вытянутой руки от мужчины, упал без сознания. Человек, который, казалось, не мог или не хотел двигаться, протянул руку и поднял мешок с водой, лежавший рядом с ним, - часть жидкости, содержавшейся в нем, он плеснул мальчику в лицо, после чего вылил немного ему в рот. Через несколько минут Рональд достаточно пришел в себя, чтобы взглянуть на своего благодетеля.
   - Что ж, должен сказать, ты храбрый парень, раз бродишь здесь в кустах, - заметил тот. - Самый храбрый молодой парень из всех, каких я когда-либо видел. Сделай еще глоток. Капля рома пошла бы тебе на пользу, но сейчас у нас нет этого товара. Так-то лучше, правда? Чувствуешь себя немного лучше, верно? Хорошо, что я тебя увидел, а то бы ты уже, наверное, стал добычей ворон! У тебя, случайно, нет ни капельки табаку?
   Мальчик, который все еще не мог говорить, покачал головой. Он еще не ни разу не употреблял табак.
   - Очень жаль, - сказал мужчина, - но ничего не поделаешь. Это немного утешило бы меня. А теперь просто свернись клубочком в тени и поспи. После этого я, как говорит капеллан, немного исповедую тебя.
   Мальчик без колебаний выполнил приказ. Через несколько мгновений он уже крепко спал в полном изнеможении. Когда он проснулся, солнце уже село, дул прохладный ветер. Он чувствовал себя освеженным и страшно голодным. Его спутник, человек, который, несомненно, спас ему жизнь, все еще сидел в той же позе, но глаза его были закрыты, и он застонал, словно от боли. Решив, что тот спит, Рональд сидел неподвижно, боясь разбудить его, и внимательно рассматривал своего спутника. Следующее описание взято из другого источника. Это был крупный мужчина, значительно выше шести футов ростом, с геркулесовым телосложением. Лицо у него было суровое, а его лихое и беззаботное выражение свидетельствовало о буйном характере. На нем были молескиновые штаны, рубаха, но шляпа отсутствовала. Она, однако, как заметил мальчик, лежала на некотором расстоянии - как будто ее туда сдуло ветром. Он поймал себя на том, что удивляется, почему тот не потрудился достать ее. Пока он думал об этом, человек открыл глаза и посмотрел на него.
   - Привет, парень, как ты теперь себя чувствуешь? - спросил он.
   Рональд, который был очень вежлив, ответил с благодарностью, что чувствует себя намного лучше.
   - Сделай еще глоток из мешка, а потом передай его мне, - сказал мужчина. - Эта моя нога чуть не довела меня до лихорадки, будь она проклята! Я знал, что сегодня мне не повезет, когда вчера вечером эти мешки с костями устроили перепалку на дереве надо мной, - вот до чего дошло. Ну, тут уж ничего не поделаешь, и никаких заблуждений на этот счет быть не может. Я уже вижу улыбку на лице Старика, когда он заберет меня к себе. Она растянется отсюда до Сиднея, если я хоть что-нибудь о нем знаю.
   Для мальчика все это было полной бессмыслицей, поэтому, не зная, что еще сказать, он спросил, что случилось с его ногой.
   - Сломал,- мрачно ответил мужчина. - Моя лошадь лягнула меня, когда я расседлывал ее. А затем убралась обратно в то место, где я ее одолжил.
   Рональд снова помолчал, потом, решив, что надо что-то сказать, спросил, не нужна ли ему шляпа, и сходил за ней. Человек с яростью нахлобучил ее себе на голову, а затем с необъяснимой грубостью приказал ему собрать хворост, чтобы развести костер.
   - Ты найдешь поблизости котелок для чая и мешок с провизией, - сказал он. - Думаю, на сегодня этого хватит нам обоим, но это все. Ты не можешь найти дорогу обратно в город, а моя нога не отпускает меня, так что, думаю, нам придется ждать палача здесь.
   Каждый мальчишка из буша знает, как заваривать чай в котелке, и Рональд, разумеется, владел этим искусством. Как только все было готово, он отнес котелок на палке к мужчине и достал из мешка еду. Их ужин состоял из куска сыра, твердого, как кирпич, и, очевидно, затвердевшего уже давно, и куска вяленой говядины, которая вполне могла быть отрезана от одного из быков Ноя, настолько она была жесткой. Однако для мальчика, умирающего с голоду, это была восхитительная еда. К тому времени, как он доел свою порцию, он почувствовал себя почти прежним.
   - Если бы у меня только было немного табаку, - снова проворчал мужчина. - Думаю, я отдал бы все, что когда-либо заработал, чтобы выкурить еще одну трубку. Садись сюда, парень, и давай узнаем, кто ты, откуда родом и что привело тебя в этот Богом забытый кустарник. - Затем, удивленно выругавшись, он велел мальчику подойти поближе. - Что это у тебя в карманах? - продолжал он. - Черт меня побери, если это не стреляющее железо и не пара наручников. Ну, это превосходит все, о чем я когда-либо слышал. Давай их сюда, парень.
   Рональд подчинился, после чего тот обрушил на него град проклятий, от которых у мальчика кровь застыла в жилах. Сделав это, он осведомился о смысле всего этого, приказав ему говорить правду и не пытаться его обмануть.
   - Прежде всего, как говорят адвокаты, как тебя зовут? Отвечай!
   - Рональд Аллистер Колкуэн.
   - Что? - воскликнул мужчина. - Повтори еще раз.
   Мальчик так и сделал, дрожа как осиновый лист, потому что лицо этого человека стало дьявольски злобным.
   - Тогда, если ты его сын, какого... какого черта ты здесь делаешь с этими штуками?
   - Я не лгу, - твердо ответил мальчик.
   - Отвечай, щенок, или я всажу в тебя пулю. Ба! эта штука не заряжена.
   Он с отвращением отшвырнул револьвер и снова потребовал объяснения причины его присутствия. Рональд понял, что надежды обмануть его нет. Его заветная тайна должна быть раскрыта незнакомцу.
   - Я пришел искать Майкла Рогана, - ответил он.
   - О, так вот почему ты здесь? И, скажи на милость, что ты собирался с ним делать, когда найдешь его, позволь тебя спросить?
   - Отвести его к моему отцу, - ответил мальчик и закончил со странным приливом уверенности. - Папа говорит, это единственное, что сделает его счастливым. Поэтому я ушел, чтобы найти его.
   Мужчина расхохотался, как гиена. Затем его настроение изменилось.
   - Такой штуки никогда не было, - сказал он после короткой паузы. - Но одно я скажу тебе, парень, - ты славный малый, и я бы переломал все кости любому, кто сказал бы иное.
   Затем, выругавшись более дружелюбно, чем прежде, он велел мальчику лечь и уснуть, а сам по-прежнему прислонился к дереву. Рональд не нуждался в повторном приказе, и через несколько мгновений ему приснилось, что он снова дома и что его странный и ужасный знакомый помогает ему искать Майкла Рогана в саду и в казармах солдат. Когда он проснулся, было уже совсем светло, и землю покрывал белый туман.
   Его спутник не спал и сидел все в той же позе.
   - Ну, мой юный искатель беглых каторжников, - сказал он, когда Рональд сел, - как насчет завтрака?
   - Никак, - печально ответил мальчик. - Мы съели все вчера вечером.
   - Мы это сделали, и это факт. А теперь, если ты не найдешь игуану или что-нибудь еще, нам придется умереть с голоду. Отправляйся и поищи вокруг. Но не уходи слишком далеко от лагеря, а то потеряешься в этом тумане.
   Рональд отправился на поиски, но безуспешно. Внезапно, когда туман рассеялся и сквозь него пробилось солнце, крик его спутника заставил его побежать обратно в лагерь.
   - Какой-то отряд идет через хребет, - сказал тот. - Если ты прислушаешься, то услышишь, как их лошади стучат по камням. Не иначе, они охотятся за мной.
   Они слушали и ждали. Несомненно, он был прав, потому что это были подкованные лошади, а не дикие. Несколько мгновений спустя Рональд вскрикнул от восторга, узнав отца с двумя солдатами и Джимми, черного следопыта, который шел к ним пешком.
   - Это мой отец, - почти крикнул он. - Он ищет меня.
   Он хотел было броситься вперед, чтобы поприветствовать его, но человек на земле остановил его, выругавшись.
   - Подожди, - сказал он, поднимая наручники. - Если это твой отец, надень эти штуки на меня. Я Майкл Роган, и помни, что я отдаю себя тебе, а не ему.
   Хотя Рональд был ошеломлен, он сделал, как ему было приказано, и через несколько секунд печально известный каторжник был надежно скован восьмилетним мальчиком. К этому времени инспектор был уже совсем близко. Он соскочил с коня и подбежал к сыну, чтобы обнять его.
   - О, Ронни, Ронни, мой маленький сын, - воскликнул он, - слава Богу, мы нашли тебя.
   Убедившись, что с мальчиком ничего не случилось, он повернулся к человеку под деревом. И когда он увидел на нем наручники, его удивлению не было границ.
   - Майкл Роган, ради всего святого! - воскликнул он. - Что все это значит?
   - Это значит, что я сломал ногу, - проворчал тот. - И что я его пленник, а не ваш, господин инспектор.
   Тут Рональд решил, что ему пора замолвить словечко.
   - Ты сказал маме, - объяснил он, - что будешь счастлив, когда найдешь его. Теперь ты счастлив, правда, папа?
   Но инспектор не ответил.
  

* * *

  
   Из того, что мне удалось выяснить, Роган недолго пережил пленение. Ему пришлось ампутировать ногу, и он не оправился от операции.
   Хотя комиссар, как и ожидалось, ушел в отставку, инспектор Колкуэн не получил этого поста, так как умер его родственник в Англии и оставил ему значительную сумму денег, после чего он вернулся на родину, где, как я полагаю, теперь числится йоркширским сквайром. Рональд, который учится в Оксфорде, вырос крепким молодым парнем. Мне сказали, что среди его друзей он известен как Рональд - ловец каторжников.
  
  

ЧЕРНАЯ ДАМА ИЗ БРИН-ТОР

  
   За свою жизнь я повидал немало любопытных зрелищ и принимал участие в не менее любопытных авантюрах, но могу смело утверждать, что история, которую я вам сейчас расскажу, если не превосходит все вообще, то, по крайней мере, превосходит все, с чем мне когда-либо приходилось сталкиваться. Я только что вернулся из Южной Америки, где занимался скотоводством в течение многих лет, и, оказавшись более успешным, чем большинство людей, посвятивших себя этому занятию, вернулся в Старую Страну с намерением сделать ее своим домом на всю оставшуюся жизнь.
   Если вы готовы потратить деньги, вам не составит труда найти дом по сделанному вами описанию. Но только те, кто пробовал, знают, каким серьезным может оказаться это дело. Один будет слишком большим и без достаточного количества земли, другой - слишком маленьким и с большим количеством земли, чем вы хотите. Мы с женой посетили бесчисленное множество мест и, в конце концов, начали отчаиваться найти то, что хотели. Затем, совершенно случайно, я услышал о собственности, с которой и связана эта история. Мне было необходимо посетить Плимут, чтобы встретиться с другом, возвращавшимся из Австралии. Красота Девона вошла в поговорку, но только осенью можно оценить ее в полной мере. После моего длительного отсутствия за границей, я был так очарован им, что мне трудно выразить это словами. Темно-красная почва, пышные живые изгороди, журчащие ручьи и бескрайнее одиночество Дартмура взывали ко мне с непреодолимой силой. Это было бы для меня идеальным местом, если бы только я смог найти участок, соответствующий моим пожеланиям, который я так долго и утомительно искал. Ожидая прибытия судна моего друга, я решил обратиться к одному из ведущих агентов по недвижимости, чтобы навести справки. Увы, моим надеждам не суждено было сбыться. В его записях не имелось ничего такого, что хотя бы отдаленно соответствовало моим запросам. Я попробовал обратиться к другому, потом к третьему, - с тем же результатом. В городе имелось много домов, увы! совершенно не подходящих; были и другие в непосредственной близости, но у каждого имелся какой-нибудь недостаток. Я пожелал последнему агенту "доброгой дня" и вернулся в гостиницу, крайне разочарованный неудачей. В тот же вечер приехал мой друг, и, радуясь встрече с ним, я на время забыл о своих поисках пристанища. Однако я был ближе к успеху, чем предполагал.
   Спустившись на следующее утро выпить кофе, я обнаружил на своей тарелке письмо. Оно было от первого агента, к которому я заходил накануне. Он сообщал, что совершенно случайно услышал о поместье, расположенном в очаровательной деревушке на краю пустоши. Дом был старинный и живописный, а площадь участка составляла около семидесяти акров. Пришлось бы сделать небольшой ремонт по той причине, что в доме уже довольно давно никто не жил - хозяин находился за границей и не мог содержать его. В заключение было заявлено, что поместье будет либо сдано в аренду, либо продано. Я внимательно изучил приложенные к письму сведения и, сделав это, испытал ощущение, что, похоже, наконец-то нашел то, что искал. Когда мой друг спустился вниз, я сообщил ему новость и пригласил его остаться еще на день, чтобы вместе со мной осмотреть дом. Он согласился, в тот же день мы наняли экипаж и выехали.
   Есть причины, по которым я скрываю название деревни. Они, я полагаю, будут для вас очевидны. Дайте собаке дурную кличку, и можете повесить ее - в равной степени относится как к собственности, так и к собачьей породе.
   Холл, как называлось это место, располагался в дальнем конце деревни, на самом краю болота. Агент точно описал его, когда заявил, что это живописное старинное здание. Он стоял на возвышенности, а сразу за ним поднимался крутой склон Брин-Тора, увенчанный огромными валунами, придававшими ему странный дикий вид. К самому дому вела длинная подъездная дорожка, и, как я узнал позже, он был построен во времена первых Георгов. Дом понравился мне с первого взгляда. Мы остановились у крыльца и позвонили. По моему звонку дверь нам открыла пожилая хозяйка, которая вскоре обнаружила, что глуха, как столб, и не только глуха, но и глупа, как мул, - если мула можно назвать самым глупым животным на свете. Я вручил ей ордер на осмотр; она изучила его так, словно это была банкнота на тысячу фунтов, и не была вполне уверена, подлинный ли он. Наконец, она снизошла до того, чтобы впустить нас в большой квадратный холл. Он был вымощен камнем и, должен признаться, выглядел не очень привлекательно. Дубовые панели, впрочем, были очень красивы, в то время как парадная лестница была массивной и изящно резьбы. Старуха не очень любезно распахнула дверь комнаты, которую я принял за столовую, и мы продолжили осмотр. Дом, за исключением кухни и спальни, был совершенно без мебели и явно нуждался в ремонте. Однако он обладал большими возможностями, и я был уверен, что, если его обставить и привести в надлежащий порядок, это будет очаровательное жилище. Муж старухи, такой же дряхлый, как и его жена, взял на себя заботу о нас, когда мы вышли из дома, и повел нас в конюшню, а оттуда через сад к оранжереям. Очевидно, им уже очень давно было позволено приходить в негодность. К тому времени, как наша инспекция была закончена, наступил полдень, и, если мы хотели вернуться в Плимут к обеду, нам следовало отправиться в путь немедленно.
   В тот же вечер я послал жене длинное описание увиденного и пригласил ее присоединиться ко мне, чтобы узнать ее мнение. Она приехала на следующий день. Она оказалась так же очарована домом, как и я, и к концу следующей недели я стал его владельцем. Как только необходимые юридические формальности были выполнены, моя жена отправилась в Лондон с намерением купить мебель, а я остался, чтобы поторопиться с работой, которую нужно было закончить, прежде чем мы сможем переехать в резиденцию. Наконец, - это была вторая неделя ноября, если мне не изменяет память, - начали прибывать вещи. Для меня была приготовлена временная спальня, и я сменил отель в Плимуте на свое собственное жилище.
   В течение следующих нескольких дней моя жизнь не была сплошным ложем из роз. Все должно было быть устроено, слуги были новыми, а люди мебельщика требовали строгого надзора, чтобы не позволить им проводить большую часть времени в деревенской гостинице. Однако, в конце концов, все было сделано, и я почувствовал, что, когда моя жена внесет в дом несколько завершающих штрихов, какие может сделать только женщина, он будет настолько совершенен, насколько мужчина может пожелать.
   Именно в тот день, когда приехала моя жена, произошло первое серьезное событие, о котором и идет речь в этой истории. Мы кончили обедать и сидели в гостиной, обсуждая общие дела и гадая, когда дворецкий принесет кофе.
   - Я сказала ему, что мы выпьем кофе сразу после обеда, - сказала моя жена.
   Я позвонил в колокольчик, и почти сразу же он появился, чтобы ответить.
   Он удивленно оглядел комнату, словно ожидал увидеть здесь кого-то третьего.
   - Мы выпьем кофе, Симпсон, - сказала моя жена. - Всегда подавайте его как можно скорее после обеда.
   - Простите меня, мадам, но я думал, что вы заняты с дамой.
   - Я не видела никакой леди.
   Он недоуменно посмотрел на нее.
   - Когда вы выходили из столовой, по коридору прошла дама, - сказал он, - и я подумал, что она вошла сюда.
   Я пристально посмотрел на него; вне всякого сомнения, он был трезв.
   - Должно быть, вам это показалось, - сказал я.
   - Нет, сэр, не показалось. Я видел ее совершенно отчетливо и узнал бы где угодно. Похоже, она была чем-то сильно огорчена, поэтому я и не стал вас беспокоить. Мне очень жаль, сэр.
   Он ушел, чтобы принести кофе. Когда он вернулся, я попросил его описать леди, о которой шла речь, более подробно. Из его слов следовало, что она была высокой, и у нее было красивое лицо, но с очень печальным выражением. Она была одета во все черное, а на голове у нее было то, что он назвал "черной кружевной шалью". Он говорил очень серьезно, но я ничего не мог понять.
   - Давайте осмотримся, - сказал я. - Я совершенно уверен, что дверь в холл не открывалась с самого обеда, и если леди сейчас в доме, мы, несомненно, найдем ее.
   В сопровождении жены мы предприняли осмотр дома, обошли все комнаты первого этажа, не оставив без внимания и помещения для прислуги. Моя жена расспрашивала служанок, но все они утверждали, что не были в зале с самого обеда. Затем мы осмотрели все комнаты наверху с тем же результатом. Таинственной черной леди Симпсона, если она и существовала, в доме точно не было. Я был совершенно убежден, что этот человек, скорее всего, заснул в своей кладовке и ему это приснилось. Но история на этом не заканчивается. Через неделю или около того, когда мы совсем устроились, одна из служанок, ходившая в деревню, сказала, что на тропинке, которая вела через кустарник к боковой калитке, она встретила даму, казалось, чем-то очень сильно опечаленную. По рассказу девушки, она заламывала руки. Было слишком темно, чтобы горничная могла разглядеть ее лицо.
   - Вы совершенно уверены в том, что говорите? - спросил я, когда Симпсон привел девушку ко мне.
   - Совершенно уверена, сэр, - ответила она. - Я держала ворота открытыми, чтобы она могла пройти.
   - Она заговорила с вами?
   - Ни слова, сэр! Она просто прошла мимо меня, как будто не заметила.
   - Это действительно одна из самых странных вещей, какие я когда-либо слышал, - сказал я жене, когда мы остались вдвоем. - Интересно, кто эта женщина и по какому праву вторгается в наши владения? Если я встречу ее, я непременно задам ей этот вопрос.
   Приближалось Рождество, и мы пригласили большую компанию, чтобы провести с нами праздники. Среди них был молодой человек по имени Десборо, который только что получил свой отряд в уланском полку. Мы поместили его в комнату в холостяцком крыле, самой старой части дома. Мы с ним были первыми, кто добрался до гостиной перед обедом.
   - Послушайте, старина, - начал он, - сколько у вас в доме слуг?
   Я назвал ему всех.
   - А кто из них дама с печальным лицом, да к тому же очень хорошенькая!
   - Такой нет, - ответил я. - Я перечислил вам всех своих слуг и служанок.
   - Наверное, это была не служанка, а горничная вашей жены. Вы уверены, что не разыгрываете меня?
   - Совершенно уверен! Опишите мне эту таинственную даму.
   - Ну, я не очень разбираюсь в таких делах, но знаю, что она была очень хороша собой, с чем-то вроде кружевной мантильи на голове, и, похоже, у нее были неприятности. Она заламывала руки и смотрела на меня так печально, что на мгновение мне захотелось спросить ее, в чем дело.
   - Подождите здесь минутку, - сказал я. - Я сбегаю наверх и попробую выяснить, кто эта дама.
   Я так и сделал, бормоча на ходу, что немного устал от визитов леди в мой дом. Но хотя я обыскал холостяцкое крыло и другие комнаты, в которые мог войти, никаких следов ее я не обнаружил. Я вернулся в гостиную и сообщил Десборо о своей неудаче.
   - Ну, можете говорить, что хотите, - ответил он. - Я видел ее так же ясно, как вижу сейчас вас.
   Таким образом, вопрос на какое-то время был закрыт.
   Следующей увидела ее моя жена. Был сочельник, и дамы отправились в церковь, чтобы украсить здание к завтрашнему дню. Уже почти стемнело, когда они возвращались. Моя жена задержалась минут на десять, чтобы обсудить с викарием кое-какие вопросы. Когда она вышла из церкви, шел сильный снег, и в свете полной луны местность выглядела неописуемо красивой. По ее версии, она только что вышла из кустарника и шла по тропинке, ведущей к подножию террасы, как вдруг подняла голову и увидела женщину в черном, которая, опершись на балюстраду, смотрела на нее сверху вниз. Она и по сей день заявляет, что была слишком удивлена, чтобы испугаться, сказать или сделать что-нибудь. Затем женщина отошла, заламывая руки, как если бы у нее случилось большое горе. Не прошло и трех минут, как мне об этом сказали, и я отправился на террасу. Я огляделся, но леди нигде не было видно, и, что еще более странно, на снегу не имелось никаких следов, кроме моих собственных. События выходили за рамки моего понимания. Я ничего не мог понять.
   На следующий день после утренней службы я отвел викария в сторону и спросил, не может ли он дать мне ключ к разгадке тайны. Я сказал ему, что дело принимает серьезный оборот. Слуги объявили, что это привидение, и, как следствие, собирались покинуть дом.
   - Ну, я не стану отрицать, - сказал он, - что нечто подобное уже много лет служит предметом деревенских сплетен, и не один человек утверждал, будто видел это. Лично со мной подобного никогда не случалось. История гласит, что это дух испанской женщины, которая когда-то была хозяйкой дома. Если вы пройдете со мной в церковь, я покажу вам табличку в память о ней.
   Я последовал за ним и обнаружил надпись, о которой шла речь. В ней дама описывалась (по уже изложенным причинам я не буду называть ее имени) как жена хозяина дома, а также указывалось, что она умерла в 1782 году.
   - Из этого мало что можно извлечь, - сказал я, - но совпадение, мягко говоря, странное.
   Я поблагодарил его и вернулся к своей компании.
   Этот вечер был посвящен развлечениям, традиционно связанным с праздником. Боюсь, что все мы были очень юны и, должно быть, шокировали чопорного Симпсона. Мы играли в немого крамбо, разыгрывали шарады и, наконец, дошли до чтения мыслей. В свою очередь, я вышел из комнаты, пока в ней шла подготовка. Холл был ярко освещен, и даю вам слово, что в тот момент я не думал о таинственной даме. Внезапно я поднял глаза и увидел, как она идет по коридору наверху большой лестницы в направлении холостяцкого крыла. Схватив шляпу и пальто, я взбежал по лестнице как раз вовремя, чтобы увидеть, как она сворачивает за угол коридора. Я последовал за ней.
   Она, очевидно, направлялась к маленькой двери, которая вела вниз, в сад. Когда я подошел к ней, леди уже исчезла, но, распахнув дверь, я увидел, как она быстро идет по садовой дорожке к кустарнику. Надев шляпу и натянув пальто, я продолжил преследование. Она вышла из калитки и свернула в узкий проход, ведущий к Тору. Было полнолуние, почти так же светло, как днем. Не оставляя следов на снегу, она двигалась так быстро, что мне было очень трудно держать ее в поле зрения. Наконец она добралась до подножия Тора и начала подъем. Это было больше, чем я рассчитывал, поскольку на ногах у меня были вечерние туфли, а глубина снега составляла несколько дюймов. Однако, зайдя так далеко, я был полон решимости увидеть, чем все это закончится. Пошатываясь, падая, я начал подъем, черная фигура двигалась впереди меня, не останавливаясь ни на мгновение. Наконец она добралась до вершины и остановилась на самом высоком валуне. Это была странная картина, уверяю вас. Затем она подняла руки над головой и упала на скалы почти в двухстах футах внизу. Клянусь честью, это было так реально, что я громко вскрикнул, увидев это. Я спустился вниз, чтобы посмотреть, нет ли каких-нибудь признаков ее присутствия, но их не было. Трагедия закончилась ее смертью. Я вернулся домой, едва веря своим чувствам.
   На следующий день я взял Десборо с собой в Тор и описал ему эту сцену. Думаю, он решил, что мне все это приснилось. Мы стояли у подножия и смотрели на скалы.
   - Клянусь Юпитером, это было бы ужасное место для падения, - сказал он. - Это что, пещера наверху?
   Он указал на середину скалы. Там определенно была пещера.
   - Возможно, это ключ к разгадке тайны, - воскликнул я. - Туда сверху можно было бы спустить кого-нибудь. Как только сойдет снег, я ее обследую.
   Неделю спустя я взял с собой нескольких своих людей и крепкую веревку и снова посетил Тор. Приняв все меры предосторожности, они спустили меня с утеса, пока я не добрался до узкого входа в пещеру. Мне удалось протиснуться внутрь, и я зажег свечу, которую прихватил с собой. Три шага привели меня в довольно большую пещеру и показали мне самое странное и ужасное зрелище, какое когда-либо видел человек. На полу лежал скелет человека; вокруг него были разбросаны остатки книг и то, что когда-то было одеялом. Я взял одну из книг и нашел внутри обложки имя человека, табличкус именем жены которого я видел в деревенской церкви на Рождество. Позже я внимательно осмотрел ее. Внутри было написано: "Я умираю от голода. Они не позволяют моей жене приносить мне еду. Я уничтожил бумаги. Прощай, моя любимая жена". Таким образом, тайна была разгадана. Бедные останки были принесены с места их долгого упокоения и погребены в соответствии с традицией. С тех пор Черную Леди, как ее называют в деревне, никто не видел. Я не претендую на то, чтобы объяснить это. Я просто рассказываю вам историю.
  
   ТАИНСТВЕННЫЙ БУШМЕН
  
   У меня для вас есть одна история, ио я сомневаюсь, что вы поверите. Тем не менее, у меня есть все основания считать случившееся правдой. Судите сами!
   Он называл себя Берти Харрисон, - по крайней мере, так он представился в тот день, когда появился на ферме. Он был высоким, - очень высоким и стройным, - по меньшей мере шесть футов пять дюймов. Многие люди назвали бы его красивым, но, насколько я понимаю, "приятный" было бы ближе к истине. Он сказал, что хочет получить работу, и я спросил, чем он может заняться. Его ответ о том, что он абсолютно ничего не знает о жизни буша, должен признаться, несколько смутил меня.
   - Но, Боже милостивый, - сказал я, - вы же не думаете, что я возьму вас при полном отсутствии опыта! - После чего добавил с легкой иронией: - Это не сельскохозяйственный колледж!
   - Ну, мне все равно, - ответил он с тем же хладнокровием. - Дайте мне шанс, и вы не пожалеете. На самом деле, если хотите, я дам вам слово, что вы этого не сделаете. Я не могу пообещать что-то большее, не так ли?
   - Нет, наверное, не можете, - сказал я. - Однако я не совсем понимаю, в чем тут дело. Вы умеете ездить верхом?
   - Довольно хорошо. То есть я немного ездил в Англии. Конечно, я не претендую на звание прекрасного наездника, такого как вы все здесь.
   - Вы когда-нибудь доили корову? - спросил я, прекрасно зная, каким будет ответ.
   - Я никогда не пробовал себя в этом деле, - ответил он. - И все же я не сомневаюсь, что через некоторое время я смогу это делать.
   - Вы что-нибудь знаете об овцах?
   Он покачал головой и улыбнулся. Эта улыбка покорила меня, и я велел ему пойти к заведующему складом, чтобы тот внес его имя в книгу. В то же время, должен признаться, что испытывал чувство вины перед хозяином (он был знатным лордом Англии), ибо представлял, что он скажет, когда услышит об этом. Моя тревога будет понятна, когда я сообщу вам, что в то время великая засуха, которая длилась уже шесть месяцев, достигла своего зенита, и, насколько нам было известно, могла продлиться еще шесть.
   Только те, кто пережил австралийскую засуху, могут хоть как-то оценить ее ужасы. А эта была одной из худших из всех, какие мы пережили за многие годы. Неделю за неделей мне приходилось писать хозяину, что его имущество, - то есть овцы, - мрут сотнями. Однако это, казалось, не повлияло на него. Он, очевидно, был так занят своими развлечениями, что даже не потрудился ответить. Иногда, охваченный бессильной злостью, глядя на выжженную солнцем местность, на бедных животных, ставших пищей для ворон, я пытался представить себе, как он сидит на террасе своего замка в Англии, глядя на свой парк с бегущей рекой, зелеными лесами и сочной травой, с оленями, пасущимися среди папоротников. Его совершенно не волновало, что нам приходится испытывать здесь! Но это к делу не относится, так что я продолжу свою историю.
   Кем или чем был мастер Харрисон, мы так и не смогли выяснить, хотя даже для наименее наблюдательных было очевидно, что он происходил из хорошей семьи. Не успел он пробыть на ферме и месяца, как я начал понимать, что все-таки заключил стоящую сделку. За всю свою жизнь я не встречал человека, который бы так умел работать. Как только он понимал, что нужно делать, для него переставало существовать все остальное. От рассвета до заката солнца он занимался этим, и я даю вам слово, что для него не существовало понятия "скучная работа". Такой человек в такое время стоил целое состояние.
   Затем, с внезапностью, которую могут оценить только те, кто знает буш, все изменилось. Засуха прекратилась, дождь хлынул потоками, трава взошла так быстро, что едва ли будет преувеличением сказать, - мы видели, как она росла. При таком улучшившемся положении вещей дела оживились, лица мужчин приобрели более веселый вид, и все мои неприятности, казалось, подошли к концу. Но мы и не подозревали, - то, через что мы прошли, - ничто по сравнению с тем, что ожидало нас впереди.
   Не успели мы привести ферму в порядок, налетела саранча и, уничтожив молодую траву, удалилась, чтобы освободить место крысиной чуме (говорю это без всякого преувеличения), чтобы за ней последовала чума человеческая. Это был год великих потрясений в буше, когда вооруженные люди патрулировали местность, сараи с шерстью горели, скот болел, и никто не знал, что принесут следующие двадцать четыре часа. Через неделю после объявления забастовки союзом все рабочие, за исключением двух надсмотрщиков, кладовщика Берти Гаррисона и туземного мальчика, бросили нас и ушли.
   Именно тогда я понял, какое сокровище я нашел в Харрисоне. Он предстал в своем истинном обличье, всегда был весел, никогда не ворчал из-за лишней работы и, кажется, не знал значения слова "страх". В целях безопасности я велел ему зайти ко мне домой. Мне следовало бы раньше сказать, что моя сестра Мод вела для меня хозяйство. Ей было всего двадцать два года, и она была такой хорошенькой девушкой, какой не сыскать во всем Квинсленде. Это была одинокая жизнь, но ничто не могло заставить ее отказаться от нее. Снова и снова я пытался уговорить ее податься на юг - в Мельбурн или Сидней, где у нее было много друзей. Однако она и слышать об этом не хотела. До тех пор, пока я не женюсь, говорила она, - что было маловероятно, - она будет вести для меня хозяйство.
   Теперь, видя, какие тяжелые времена мы переживаем, я удвоил свои усилия. Я сказал ей, что это не место для женщины.
   - Я не уеду, - ответила она, качая головой. - Я бы слишком беспокоилась о тебе, если бы уехала.
   Думаете, на этом дело и кончилось? Ничуть не бывало!
   Может быть, я и в состоянии управлять овцеводческой фермой, - на самом деле я это доказал, - но готов признать: в том, что касается понимания женщины, я самый большой невежда в стране. И я постараюсь продемонстрировать вам это.
   У Мод был от природы, я бы сказал, светлый, солнечный характер. Я никогда в жизни не видел ее вспыльчивой, и все же не прошло и месяца с того момента, как Гаррисон поселился в доме, - ее характер, казалось, совершенно изменился. Она стала очень тихой, и если бы я не знал, что это это не так, я бы сказал: она несчастна. С Гаррисоном она была едва ли вежлива, и, в конце концов, я пришел к выводу, - это объясняется тем, что ей не нравилось его присутствие в доме. Я нашел случай поговорить с ней на эту тему, когда, к моему удивлению, она вспылила и сказала мне, чтобы я не смешил ее.
   - Какая разница, здесь он или нет? - горячо воскликнула она. - Если ты считаешь, что это правильно, я буду последним человеком, который с тобой не согласится.
   Затем она бросилась вон из комнаты, оставив меня едва способным поверить свидетельству моих чувств. Я отправился на поиски Гаррисона, которого застал на складе, выглядевшим воплощением отчаяния. Это было уже слишком. Я решил поделиться с ним своими мыслями. Он выслушал меня, а потом спокойно сообщил, что устал от этой жизни и что, как только забастовка закончится, он уедет и попытается найти работу в городе. Как вам это нравится? Теперь на ферме было три несчастных человека, и, опасаясь, как бы что-нибудь не случилось, я оседлал лошадь и поскакал к складу, который находился в миле дальше по ручью. Два надсмотрщика разбили там лагерь, чтобы охранять его, и, поскольку был уже почти полдень, я остался обедать с ними. Мы только что закончили трапезу, и я уже подумывал оседлать лошадь, когда подъехали четверо мужчин. Каждый вел вьючную лошадь и имел винтовку. Одного из них я узнал. Его звали Риган, и он был одним из лидеров забастовки - могущественный негодяй, который сейчас, как я рад сообщить, находится в надежном месте, где, по крайней мере, на какое-то время, он никому не сможет доставить неприятности.
   - Эй, хозяин, - сказал он, - вы позволите нам разбить здесь лагерь на ночь?
   - Конечно, нет, - ответил я. - Я не хочу, чтобы мой сарай сгорел дотла, как это случилось на днях у мистера Хардинга.
   - Тогда вам лучше держать глаза открытыми, - сказал он с проклятием, - потому что есть люди, которые могут сделать это.
   - Если кто-то попытается это сделать, я передам его полиции.
   Он поделился со мной своим мнением относительно конной полиции, и они поехали дальше вдоль берега ручья. Четверть часа спустя, предупредив надсмотрщиков, чтобы они держали ухо востро, я последовал за ними. День был изнурительно жаркий, и я не торопился.
   Я был почти в пределах видимости фермы, когда мне пришло в голову осмотреть колодец, который располагался примерно в четырех милях дальше. Поэтому я продолжил свой путь и в результате добрался до дома только около четырех часов. Когда я приехал, Харрисон шел от конюшни к дому. Когда он увидел меня, на его лице появилось удивление, которое я не мог объяснить.
   - В чем дело? - поинтересовался я.
   - Я удивлен, увидев вас одного, - ответил он. - Я думал, мисс Мод будет с вами. Она уехала за вами около часа назад, ожидая найти вас на складе.
   - Я уехал оттуда три часа назад и уже побывал в Четырехмильной Дыре.
   Гаррисон выглядел встревоженным, и я уверен, что чувствовал то же самое. Я вспомнил Регана и трех его спутников, и у меня не было ни малейшего желания встречаться с ними.
   - Если она не вернется через полчаса, я поеду искать ее.
   Прошло полчаса, девушка не появилась. Слишком обеспокоенный, чтобы ждать дольше, я начал поиски. К моему ужасу, люди, сторожившие склад, ее не видели. Я проехал несколько миль вдоль ручья, пересек его и начал спускаться в противоположном направлении, но ни Мод, ни Ригана нигде не было видно. К этому времени уже почти стемнело, и я понял, что скоро продолжать поиски будет невозможно. Едва различая дорогу, я вернулся на ферму, надеясь, что она могла вернуться за время моего отсутствия.
   Но, увы! это было не так. На ферме ее не видели. Гаррисон встретил меня на веранде с озабоченным лицом.
   - Боже мой! что с ней могло случиться? - воскликнул он. - Я никогда не смогу простить себе, что не уговорил ее остаться.
   - Вы ни в чем не виноваты, - возразил я. - Она, наверное, не стала бы вас слушать. Мы должны дождаться рассвета, а потом взять туземного мальчика и посмотреть, не сможет ли он отыскать ее следы.
   В ту ночь я не сомкнул глаз, и первые признаки рассвета заставили меня вскочить на ноги. Взяв с собой мальчика, я отправился в путь. Обладая недюжинной наблюдательностью и сообразительностью, он смог найти ее следы, тянущиеся через загон для лошадей, а затем по равнине к ручью, но здесь они, казалось, обрывались. Ибо, хотя мы усердно искали их на большой территории, ничего обнаружить не удалось. После этого мы еще раз посетили склад, где я попросил двух надсмотрщиков помочь мне в поисках.
   - Я должен рискнуть, даже если здесь что-нибудь случится, - сказал я себе. - Чем больше у меня людей, тем больше вероятность найти ее.
   Рассредоточившись на значительное расстояние, мы снова пересекли ручей и направились к холмам. Мы терпеливо пробирались все дальше и дальше в ослепительном сиянии солнца, взбирались на каменистые гребни и обыскивали каждый закоулок и щель, какие только могли заметить. Это была тяжелая работа, но мы не думали об этом. Я представил себе тысячу ужасных судеб, которые могли постигнуть ее. Наконец, когда все мы были измучены, а наши лошади измучены сильнее нас, мы решили, что нам ничего не остается, как повернуть домой. Можете себе представить, чего мне стоило прийти к такому решению.
   Мы проехали около пяти миль, когда вдруг Рокка, туземный мальчик, указывая на землю, закричал:
   - Взгляните сюда, это следы мисси!
   - Ты уверен? - я чуть не потерял голову от волнения, потому что ничего не видел.
   Он кивнул головой.
   - Совершенно уверен, - ответил он. - Я знаю это по тому, что ее кобыла припадает на заднюю ногу.
   - Тогда давайте двигаться как можно быстрее, - сказал я. - Нельзя терять времени.
   Мы так и сделали, ведомые мальчиком, который читал то, что для меня было чистой страницей, так же легко, как я читал бы газету.
   Внезапно он снова остановил коня и внимательно осмотрел землю. Затем на его уродливом лице появилось озадаченное выражение. Спрыгнув, он опустился на колени и, встав на четвереньки, стал что-то искать.
   - Что ты там видишь? - воскликнул я.
   Он посмотрел на меня. Затем, указывая на землю, сказал:
   - Это оставил старина Джамбо.
   - Чепуха, - ответил я, сочтя его слова глупостью, потому что Джамбо был лошадью Гаррисона, а что он мог здесь делать? Но мальчик настаивал на своем. Ничто не могло убедить его в том, что он ошибается. Не в силах разобрать, что к чему, мы снова двинулись вслед за нашим проводником. С каждой минутой холм становился все круче. Внезапно меня осенила идея, и, повернувшись к моим спутникам, я воскликнул:
   - Я думаю, нужно обыскать пещеру на Десятимильном холме!
   Следы явно вели нас в том направлении, но кто мог привезти ее в такое место? Двигаясь как можно быстрее по опасной местности, мы, наконец, увидели то место, о котором шла речь. Я содрогнулась при мысли о мрачной дыре и о том, что Мод могла провести там ночь в обществе этих людей. В том, что Риган приложила к этому руку, я был почти уверен.
   Когда мы приблизились, я обнаружил, что Рокка все-таки прав, потому что, к моему удивлению, лошадь Гаррисона была привязана к дереву неподалеку от входа в пещеру. Что все это значит? На мгновение меня охватило смутное подозрение по отношению к этому человеку, но я прогнал его прочь.
   Добравшись до места, я соскочил с седла и, бросив поводья мальчику, поспешил в пещеру. Как только я сделал это, меня приветствовал звук голосов. Они принадлежали моей сестре и человеку, чья лошадь стояла снаружи. Вдобавок к моему изумлению, я увидел ее в его объятиях, положившую голову ему на плечо, а он говорил: "Любовь моя, я думал, что потерял тебя!"
   - Ну... честное слово! - воскликнул я. - Хорошенькое дело. Нам с тобой, Гаррисон, следует об этом поговорить. Мод, дорогая, что все это значит? Ради Бога, объясни, потому что я совершенно сбит с толку. Как ты оказалась в этом месте - и как случилось, что я вижу здесь Гаррисона?
   - Меня привезли сюда четверо мужчин, которые продержали меня в плену всю ночь и покинули всего несколько часов назад. Они связали меня, а потом пришел мистер Гаррисон и освободил. Я провела такую ужасную ночь!
   - Они не причинили тебе вреда?
   - Нет! они не причинили мне вреда, - ответила она, - но я думала, что они собираются это сделать.
   Затем, повернувшись к Гаррисону, я спросил, как он сюда попал.
   - По той простой причине, что на ферму заглянул некий бродяга. Он сообщил, что четверо путешественников сказали ему, - если мы заглянем сюда, то найдем то, что нам нужно. Я не знал, что делать, но решил рискнуть и поскакал так быстро, как только могла моя лошадь. И могу только сказать, что рад этому, поскольку ваша сестра обещала стать моей женой.
   - Об этом мы еще поговорим, - сказал я. - Это пока может подождать. Ты готова ехать обратно на ферму, Мод? - спросил я затем.
   - О да,- ответила она. - Все, что угодно, лишь бы убраться отсюда.
   Мы вышли и, когда Рокка нашел ее лошадь, отправились в обратный путь. Новость, встретившая нас, когда мы добрались туда, была поистине ужасной. Негодяи, похитившие мою сестру, воспользовались отсутствием людей, чтобы поджечь склад, и в результате наше прекрасное новое здание, стоившее столько денег и которым мы так гордились, превратилось в пепел. Ничто не могло его спасти. Я застонал от бессильной злости.
   - Что скажет хозяин? - воскликнул я. - Лорд Херонкорт наверняка подумает, что я не проявила должной осторожности, - и я наверняка потеряю свое место.
   - Я могу с уверенностью обещать вам, что с вами этого не случится, - сказал Гаррисон.
   - И я тоже! - подхватила Мод.
   - Что вы оба имеете в виду? - спросил я, озадаченный уверенностью, с которой они говорили.
   - Потому что лорд Херонкорт - это я! Я приехал в Австралию под именем Гаррисона, чтобы не стать снобом. Я не хотел, чтобы за мной повсюду таскались всякие лизоблюды. Я увидел вашу сестру в Мельбурне, узнал, кто она такая, и решил устроиться на работу на своей ферме, чтобы быть рядом с ней. Это принесло мне огромную пользу, я также испытал удовлетворение, увидев, какой замечательный человек занимается моими делами. Есть только одна вещь, которую он может сделать, чтобы мое мнение о нем стало еще лучше.
   - И что же это?
   - Сделать меня своим шурином!
   Я так и сделал!
  
  

БОУНС, ИМПЕРИАЛИСТ

  
   Лотосам не закрыться, пернатым не взвиться впредь,
   Восточный Ветер заставит за Англию умереть
   Женщин, мужчин, матерей, детей, купцов и бродяг:
   На костях англичан воздвигнутый, реет Английский Флаг.
   РЕДЬЯРД КИПЛИНГ*
  
   ------------------
   Английский Флаг. Перевод Евгения Витковского.
  

ПРЕДИСЛОВИЕ

  
   Мне известно, что его окрестили Джон Александр Малабон-Беверли, и прошу вас отметить, что этот факт имеет большое значение, поскольку он убедительно доказывает, что прозвище Боунс, под которым он был известен, - неофициально, конечно, - в школе, а затем в своем полку, было искажением имени его матери и ничем более. И все же, Боунс он был, и Боунс оставался с того самого дня, когда впервые появился на сцене, - и до тех пор, пока не завершил свою карьеру, - но поскольку мы придем к этому в свое время, я не стану, пользуясь вульгарным выражением, опережать события. В то время, когда я впервые познакомился с ним, он был высоким, несколько неуклюжим мальчиком лет одиннадцати, со сверхъестественно серьезным лицом, веснушчатым, как индюшачье яйцо, способностью проказничать и быть наказанным за это, какую я редко встречал, но какой никогда не стречал равных. В сущности, он был несчастным юношей. Там, где другие мальчишки попадали в беду и выпутывались из нее без каких-либо последствий для себя, беднягу Боунса, как я уже говорил, обнаруживали и наказывали. Учителя любили его, но, по правде говоря, смотрели на него свысока, потому что он был медлителен и в речи, и в действиях, и, что, возможно, было хуже всего, он не был хорош в играх. Все, кто имел дело с мальчиками, знают, что это значит. Я помню, как однажды он признался мне, в странный момент непрошеного доверия, что за шесть лет его средний крикетный показатель составлял всего восемь, - признание, сделанное с такой наивностью и в то же время так искренне, что в тот момент я едва знал, что с ним делать. Это, однако, было до того, как я пришел к правильному пониманию Дж. А. Малабона-Беверли, широко известного как Боунс-младший.
   Много лет спустя, - сколько именно, я теперь едва осмеливаюсь вспомнить, - я плыл по Яванскому морю в Австралию. Ночь была душная и жаркая, и после ужина я оказался на палубе, неподалеку от мостика, и курил сигару с одним из самых интересных людей и, несомненно, одним из лучших знатоков человеческих характеров, с которым мне посчастливилось познакомиться. Только когда я узнал, что он стар, я упомянул о человеке, чью биографию сейчас пытаюсь написать.
   - Бедный старина Боунс, - немедленно ответил он, поворачиваясь в шезлонге. - Конечно, я его помню. Мы встретились в одном доме. Я вижу его сейчас, как будто это было только вчера. Экстраординарный характер. Самый эксцентричный и самый несчастный из всех, кого я когда-либо знал. Ничто из того, к чему он прикасался или что делал, не приносило ему успеха, и все же он был одним из самых добросердечных людей на этой земле. Интересно, что с ним стало?
   Тогда я не мог ответить на этот вопрос, но мне было суждено узнать это позже. Несколько минут мы оба молчали.
   - В моей памяти осталось одно маленькое обстоятельство, касающееся его, - сказал мой спутник, когда прислуживавший нам китаец неслышно удалился. - Я думаю, оно достаточно примечательно, чтобы о нем стоило рассказать. Бедный старина Боунс, как это часто бывает, хотя и плохо разбирался в книгах, был физически силен, как лев, первоклассный гимнаст и непревзойденный боксер. Однажды мы уговорили его принять участие в соревнованиях по боксу в Олдершоте, и у него были бы очень хорошие шансы на победу, но, конечно, за неделю до соревнований он должен был подхватить брюшной тиф. Однако это не то, о чем я собираюсь вам рассказать. Вскоре после выздоровления ему удалось пробиться в Старший Четвертый - боюсь, скорее благодаря удаче, чем благодаря знаниям. Однако едва он попал туда, как оказался в ссоре с парнем, который, между нами говоря, был столь же непопулярен, как Боунс наоборот. Боунс был добродушным, покладистым парнем и терпел чужую тиранию дольше, чем большинство из нас, но, в конце концов, пришло время, когда он почувствовал, что нужно что-то сделать, чтобы положить этому конец. Тот парень так привык издеваться над ним, что не смог понять, когда зашел слишком далеко. Однажды он поймал в Младшей школе мальчика, чей отец был сквайром деревни, в которой Беверли-старший был викарием. Он сказал несколько неуважительных слов о соседях вообще и о Боунсе и его семье в частности. Затем, обнаружив, что не произвел того впечатления, на которое рассчитывал, он приступил к тому интересному способу пытки, который, как вы помните, был известен нам как "система производства ячменного сахара". Он пару раз вывернул руку юноши и наслаждался, насколько это было возможно, когда на сцене появился Боунс. Последний с первого взгляда оценил ситуацию.
   - Послушай, - сказал он, - оставь этого парня в покое, ладно? Это несправедливо, ты же знаешь. Я думал, что старшие давно прекратили так вести себя.
   Он говорил так тихо, что собеседник был обманут этим и посчитал себя на высоте положения. Двое или трое парней подошли и прислушались, гадая, в чем дело.
   - Ты не должен пытаться думать, Боунс, - ответил тот. - Это плохая привычка. Твой мозг этого не выдержит, ты же знаешь! Воздуха Кливбери было недостаточно для тебя в юности, чтобы твой мозг развился вполне. - Затем, повернувшись к мальчику, чье запястье все еще держал, он продолжил. - Расскажи мне, чем кормят бедного старого Боунса, когда он дома. Овощи всю неделю и берцовая кость в качестве роскоши в воскресенье, а?
   Сказав это, он дернул юношу за руку, что вызвало у него крик боли. Секунду спустя он получил такой удар по уху, что ослабил хватку и отступил на шаг-другой. Всем присутствующим было очевидно, что безвольный Боунс наконец-то разозлился.
   - Пойдем за Корты для Пятого, и там все уладим, - сказал тот, что повыше. - Я научу тебя, как вмешиваться в то, что тебя не касается.
   Боунс покорно последовал за ним, а мы замыкали шествие, испытывая уверенность, что чемпион уничтожит своего врага в первом же раунде. Однако, к нашему удивлению, он не сделал ничего подобного. Насколько мы могли видеть, он даже не пытался сопротивляться, но позволил другому сбить себя с ног по собственной доброй воле. Когда все было кончено, мы попробовали выяснить, в чем дело, не в силах ничего понять. Мне стыдно признаться, но в данный момент Боунс сильно упал в наших глазах. Но позвольте мне рассказать вам продолжение.
   На следующий день после боя победитель вышел со своими родителями, которые приехали на целый день, и в результате Боунс был на время избавлен от дальнейших неприятностей. На следующий день, однако, они возобновились, причем с силой, которая скорее возросла, чем уменьшилась в результате уже имевшего место сражения. Наконец Боунс, не в силах больше мириться с таким обращением, возмутился. Его обидчик презрительно рассмеялся. В конце концов, они снова оказались за Кортами для Пятого. Однако на этот раз нам не суждено было разочароваться в результате. Никогда, я думаю, в истории встреч школьников не было более полной победы. Это был Боунс в своей лучшей форме - холодный и собранный. И могу вас заверить, что, когда его противник признал себя побежденным, поднялся такой крик, какого я никогда прежде не слышал во время боя.
   На обратном пути к дому кто-то спросил Боунса, почему он вел себя так нерешительно в предыдущей схватке. Однако прошло некоторое время, прежде чем мы смогли заставить его признаться. Стало ясно, - он знал, что родители его противника приедут на следующий день, и так как он видел и говорил с его матерью, - миловидной, мягко говорящей леди, - в предыдущем случае и заметил, что она очень любит своего сына, он сделал свои собственные выводы. Зная, что не может не принять вызов, он, соответственно, принял его, решив, ради нее, принять удар и воздержаться от оставления таких следов на ее потомстве, которые могли бы причинить ей боль. Если бы тот не предложил ему второй бой, он, вероятно, никогда не попытался бы восстановить уважение к себе со стороны других и не стал ничего предпринимать сам, - и остался бы в школьной истории школьником-трусом. Это был странный взгляд на дело, но это был бедный старина Боунс.
   - Что ж! Выпьем за здоровье Джона Александра Малабона-Беверли, где бы он ни был, - сказал я, поднося бокал к губам.
   Мы молча пили тост, пока пароход прокладывал свой путь по фосфоресцирующей воде, а темные очертания острова Мадура лежали черным пятном на южном горизонте.
  

ГЛАВА I

  
   Не могу сказать, что за всю свою жизнь я видел более красивый старый дом, чем дом священника в Кливбери. Он представлял собой одновременно отчаяние архитекторов и восторг археологов. Более несуразное сооружение было невозможно себе представить. Одна часть, главная, датировалась царствованием королевы-девственницы; крыло, выходящее в розарий, напоминало о днях Анны, а другая - о ганноверских Георгах и диких днях Регентства. Оно, конечно, было нелепо, и, тем не менее, обладало странным очарованием. Годы бережно обращались с ним, придавая ему оттенок цвета, какой может дать только величайший из всех художников - Время, тонируя в одних местах и скрывая уродливые пятна плющом, пуская виргинские ползучие растения вокруг контрфорсов и балюстрад с такой расточительностью, что в определенное время года старый дом с вершины Барнборо-хилл казался охваченным огнем. Внутри было так же восхитительно, как и снаружи; действительно, холл с его величественной лестницей был одним из самых зрелищных мест графства. Кливбери был семейным домом, и Беверли держали его, поколение за поколением, со времен славной памяти Елизаветы, о чем свидетельствовали мемориалы в церкви через дорогу. Сельчанам показалось бы столь же необычным, если бы в доме викария появился незнакомец, как если бы они увидели, как сквайр, достойный человек, кувыркается на лужайке. Старый Гаффер Бедстоу (два сына которого, между прочим, погибли при штурме Редана, а единственная дочь отдала свою жизнь в тщетной попытке спасти своего больного возлюбленного в городе Канпуре, событие, о котором не хочется упоминать) - старый Гаффер Бедстоу, я говорю, попал в самую точку, когда сказал: "На холме растут тисы, которые, как говорят, были посажены Вильгельмом Завоевателем; вон там, в парке сквайра Персиваля, растут дубы, которым уже триста лет, а то и больше, и есть Беверли, благослови их Господь!" Интересно, что еще сказал бы старик, если бы знал, что за много-много поколений до него один из его родичей скакал в отряде Беверли в тот памятный день, когда Чарльз рискнул попытать счастья и потерял его на Марстон-Муре. Но хотя он и не знал этого, его восхищение семьей от этого не страдало. А теперь дадим краткое описание семьи, членом которой оказался мой старый друг Боунс, о котором я всегда буду вспоминать с нежностью.
   Преподобный Катберт Беверли, нынешний викарий прихода, был священником старой школы, соединявшим со своей священной должностью дела и удовольствия сельского джентльмена. Обладая достаточными средствами, он делал то, что считал своим долгом, одинаково для богатых и бедных. То есть, он принимал первых за своим личным столом и никогда не закрывал ни кошелек, ни кухню от вторых. И жена умело поддерживала его в обоих добрых делах.
   - Беверли, - как-то сказал старый лорд Дарринфорд, холостяк, прогуливаясь по тщательно ухоженной дорожке к дому викария, - вот уже шестьдесят лет я соблюдаю Десять Заповедей в старой церкви, и тем не менее не скрою от вас, что нарушаю десятую заповедь всякий раз, как вхожу в ваши ворота. Клянусь честью, я не знаю, чему я завидую больше - вашей жене, вашим детям, вашему дому или той жизни, которую вы ведете.
   Здесь следует пояснить, что у викария было пятеро детей - две девочки и три мальчика. Мальчики были похожи на мать, девочки - на отца. В то время, когда Боунс, самый младший по мужской линии, бросил школу, то есть примерно через полтора года после описанных в предисловии неприятностей, его старший брат, Джордж, служил со своим полком в Бирме, подхватил лихорадку и, сам того не зная, заложил свой маленький камень в могучее сооружение, которое медленно, но верно, становилось Империей. Монтегю, второй, был миссионером на одинокой фактории далеко вверх по Замбези, живя, возможно, более тяжелой жизнью и сражаясь на свой лад с еще большими трудностями, чем его старший брат.
   Девочки, Джанет и Эдит, были еще совсем детьми - умными, веселыми дочерьми старого дома, которые не находили ни одного летнего дня слишком длинным для тенниса, которые ездили верхом и любили проводить в городе неделю или две каждый сезон, издеваясь над родителями, как это могут делать только хорошенькие английские девушки четырнадцати-шестнадцати лет. Более того, они гордились, по крайней мере, двумя своими братьями, считая их самыми совершенными представителями человечества. Конечно, милый старый отец и бедный веснушчатый Боунс не в счет. Один, видите ли, был их отец, которого надо было ласкать и ублажать, когда кончались карманные деньги, а другой... ну, другой был всего лишь милый старый Боунс, добродушный до некоторой степени, но волосы у него не оставались распущенными, а усы можно было сравнить разве что с самым красивым чертополохом.
   - Ну, мой мальчик, - сказал викарий однажды летним вечером после обеда, когда мать и девочки вышли на лужайку, а глава дома налил себе второй стакан портвейна и передал графин сыну, - я пришел к выводу, что пора нам с тобой поговорить о твоем будущем. Ты уже вырос, и должен решить, какова будет твоя профессия.
   - Я хотел бы быть солдатом, сэр, - ответил тот, - если вам все равно.
   Отец не смог сдержать легкого вздоха. Он всегда лелеял надежду, что его Вениамин войдет в Церковь и в свое время унаследует семью, живущую так же, как он сам. Однако было очевидно, что его надеждам не суждено было сбыться.
   - Ты совершенно уверен? - спросил он. - Ты уверен, что принял решение?
   - Совершенно уверен,- ответил сын с присущей ему торжественностью и краткостью.
   - Тогда вопрос решен, и нам не нужно больше говорить об этом. Я уверен, что ты сделаешь все возможное, чтобы семья гордилась тобой. Благослови тебя Бог, мой дорогой мальчик!
  

ГЛАВА II

  
   Когда младший лейтенант Джон Александр Малабон-Беверли вступил во Второй батальон Мидлендширского полка, расквартированного тогда в Аллахабаде, собратья-офицеры встретили его с большим радушием. Полковник был так любезен с ним ради отца, как это было в его власти; адъютант выразил радость от знакомства с ним; капитан его роты критически посмотрел на него и любезно сказал, что, по его мнению, он сделает карьеру; в то время как его более скромные собратья, младшие офицеры, описывали его как "прекрасного человека, но тугодума". Поскольку его содержание было щедрым, он был в состоянии потакать себе во всем; поэтому он играл в поло, но без заметного успеха, пробовал свои силы в театральных постановках и потерпел сокрушительное поражение, был признан безнадежным в теннисе, но позже поменялся ролями со своими критиками, победив чемпиона полка по боксу в двух раундах. С того дня он стал известен как Боксер Боунс.
   Следует заметить, во многих отношениях один индийский лагерь очень похож на другой - те же казармы, тот же распорядок дня, заканчивающийся неизбежным ужином в столовой, где все знают друг друга, - доходы, достоинства и слабости. На какое-то время лагерь обладает неким очарованием, но через некоторое время становится монотонным до почти невыносимой степени. Боунс, однако, так не считал. Он был увлечен своей профессией и любил каждую деталь, связанную с ней, от правильной полировки пуговиц "Томми" до марш-броска перед главнокомандующим. Время шло, и полк был переведен в другой лагерь, который, по моим собственным соображениям, останется безымянным. Этот момент важен, потому что, если бы они остались там, где были, эта история, по всей вероятности, никогда бы не была написана.
   Как я уже говорил, Боунс был популярен в полку. За одним исключением, он всем нравился. Это исключение, однако, доказывало известное правило. Оно было капитаном роты "Б" и отзывалось на имя Брайтон. С того момента, как Боунс познакомился с ним, он посвятил себя тому, чтобы раздражать его, не обижая. Все поймут, что это значит, и армейские в частности. Есть, конечно, вариации, но эффект во всех случаях один и тот же. К счастью для Боунса, он привык к подобным вещам и по этой причине мог терпеть их дольше, чем большинство мужчин.
   Однако наступило время, когда подобное отношение стало необходимо пресечь. Эту ночь и сейчас помнят в полку. Бедный Боунс не выказывал никаких признаков гнева. Он не стал устраивать сцену, хотя провокация, возможно, оправдывала ее. Однако в его поведении было что-то особенное, чего раньше не замечали в столовой, и я думаю, что буду прав, если скажу, что в полку никогда больше не захотят видеть ничего подобного. По крайней мере, я совершенно уверен, что Брайтон этого не желает. С этого момента он оставил незадачливого Боунсав в полном одиночестве, что касалось утонченных издевательств.
   Сейчас Мидлендширский полк вообще считается самым исключительным полком, и честь одного - это честь всех. Тем не менее, у них был опыт одного скандала, о котором никогда не упоминается.
   Однажды вечером, примерно через месяц после инцидента с Брайтоном, Боунс, который обедал в столовой, оказался втянут в игру в вист, в которой его партнером был старший майор, а их противниками - адъютант и Брайттон. Теперь, среди прочих своих маленьких чудачеств, мидлендширцы гордятся своими картами, на корешках которых изображен герб полка, и несколько замысловатым рисунком, разработанным много лет назад одним из них, обладавшим артистическим складом ума и любившем заниматься тем, что другим казалось пустяками. По этому случаю, слуга принес колоду, и игра началась. После второго партии Брайтон извинился и уступил свое кресло адвокату по имени Мортимер, который также обедал в столовой. Они сыграли одну партию, и карты уже были сданы для второй, когда остальные заметили странное выражение на лице адъютанта. Мгновение спустя он поднялся и опустил руку.
   - Вам не кажется, что с нас хватит? - сказал он. - Я уверен, что вы устали от этого, Мортимер, и эта комната похожа на духовку. Пойдемте в переднюю и возьмем прохладительное.
   Затем он вполголоса продолжал, обращаясь к изумленному Боунсу, который, кстати, не был в форме и, следовательно, имел свободные карманы: "Возьмите эти карты и держите их в кармане, пока я не попрошу их у вас".
   Тот сделал, как его просили, и опустил их в левый карман. Он не мог понять, что все это значит.
   Когда гости ушли, адъютант обратился к оставшимся мужчинам.
   - Дело скверное, - сказал он. - Очень скверное дело. Мы должны немедленно увидеться с полковником. Карты у вас, Боунс?
   Тот кивнул.
   Они пересекли плац и увидели, что полковник готовится отойти ко сну.
   - Поздновато для визитов, - сказал он. - Но, полагаю, у вас есть на то веские причины. Пойдем-ка сюда.
   Он провел их в свое святилище, после чего адъютант осторожно закрыл дверь. Ужасная история вскоре была рассказана, и рассказана почти шепотом, как будто они боялись, что внешний мир может узнать об этом.
   - Вы, конечно, принесли карты? - спросил полковник, выслушав собеседника.
   Адъютант сделал знак Боунсу, чтобы тот предъявил их, что тот и сделал, положив колоду на письменный стол полковника. Тот взял их и критически осмотрел, карту за картой. Потом он покачал головой, и лицо его просветлело.
   - Боюсь, Хедворт, что вы все-таки нашли кобылье гнездо, - сказал он. -
   - Но, дорогой сэр, даю вам слово, что на картах были булавочные наколы, как раз в том углу, где вы видите самую темную окраску. Вы можете быть уверены, что я не поступил бы так, если бы не был уверен в этом!
   - Ну, тогда проверьте их сами.
   Тот так и сделал, и на его лице появилось изумленное выражение. Карты, конечно, не были помечены так, как он описывал.
   - Ну, я не знаю, что с этим делать, - сказал он, - и очень рад, что ошибся.
   - Я тоже этому рад, - ответил полковник. - А теперь, спокойной ночи.
   В этот момент Боунс вытащил из кармана носовой платок, а вместе с ним две или три карты, которые упали на пол. Остальные в ужасе уставились на них, и на несколько мгновений воцарилась мертвая тишина. Потом полковник наклонился и поднял их, и лицо его стало таким же серым, как и усы. Что касается самого Боунса, то он переводил взгляд с одного на другого, как будто не мог понять ситуацию.
   - Выверните карманы, сэр, - мрачно сказал командир. Тот сделал, как ему было приказано, и достал остаток крапленой колоды, потому что, к несчастью, нельзя было ошибиться в том, что карты были краплеными.
   Месяц спустя викарий Кливбери получил письмо, которое отправило его в кабинет с разбитым сердцем.
   - Мой мальчик, мой мальчик, - простонал он, - они могут говорить о тебе что угодно, но ничто не заставит меня поверить, что ты обманщик. Нет! нет! Никогда!
   Позже газеты сообщили, что лейтенант Дж. А. Малабон-Беверли из Мидлендширского полка подал в отставку.
   С тех пор он исчез из поля зрения всех, кто его знал.
   "Когда-нибудь я узнаю, кто это сделал, - сказал он себе. - Но будет уже слишком поздно".
  

ГЛАВА III

  
   И управляющий, и главный надзиратель фермы Яррапулта пришли к выводу, что ситуация, несомненно, критическая. И надо признать, у них были для этого очень веские основания. В самом деле, едва ли могло случиться худшее. Австралия, от залива Карпентария до границы с Новым Южным Уэльсом, во всех отношениях находилась в состоянии гражданской войны. Капитал и Труд столкнулись друг с другом в смертельной схватке, к которой оба долго готовились. До сих пор казалось, последний добился большего успеха. Это было время стрижки, но было трудно найти людей, чтобы выполнить эту работу. Они были заняты патрулированием страны, во многих случаях запугивая тех, кто не соглашался с ними, поджигая шерстяные склады и вообще уничтожая имущество так часто, как им предоставлялась возможность. В большинстве случаев женщин и детей отправляли с ферм в безопасные места в больших городах, в то время как владельцы и управляющие оставались на своих постах, чтобы как можно лучше бороться с засухой и забастовщиками.
   В Яррапулте дела действительно шли из рук вон плохо; сезон выдался скверный; за последние месяцы не выпало ни капли дождя. Из-за трудностей с получением рабочих рук, качество шерсти ухудшалось, и, как бы в довершение всего, когда люди были наняты, их прекрасный новый шерстяной склад, оснащенный всеми последними усовершенствованиями в области техники, был сожжен дотла как раз в тот момент, когда они были готовы начать стрижку. В такое время невозможно было обнаружить преступника, хотя и управляющий, и надзиратель без малейших сомнений могли указать его личность.
   - Как бы я хотел, чтобы этот парень, Браунлоу, не появлялся здесь, - сказал управляющий, когда после ужина он и его верный союзник, главный надсмотрщик, курили на веранде и смотрели на огромную серую равнину, простиравшуюся к Диаминтине.
   - Совершенно с вами согласен, - ответил его подчиненный. - Но я не вижу, что мы можем сделать, чтобы предотвратить это. Одно можно сказать наверняка: он собрал вокруг себя отъявленных негодяев, и я думаю, что все его боятся. Вы помните, что он был единогласно избран, когда выставлял свою кандидатуру в парламент в прошлом году.
   - Самое странное, говорят, что у этого человека манеры джентльмена.
   - Я слышал об этом, - сказал надсмотрщик. - В лейбористских газетах пишут, что он будет комиссаром земель Короны в следующем правительстве. В таком случае да помогут Небеса скваттерам и всей стране.
   Воцарилось молчание. Вскоре управляющий указал на дорогу. К воротам, ведущим в загон, ехал человек. Он вел вьючную лошадь, и по тому, как быстро он ехал, было видно, что он проделал долгий дневной путь. Он провел лошадь через загон и остановился возле веранды.
   - Мистер Макдональд, я полагаю? - произнес он голосом, который, несомненно, принадлежал образованному человеку.
   - Так меня зовут, - ответил управляющий, вставая. - Я так понимаю, вы мистер Браунлоу?
   - Вы совершенно правы. Я Браунлоу, член Лейбористской партии, делегат профсоюза и, полагаю, вы добавите, враг скваттеров. Я приехал, чтобы попросить разрешения разбить здесь лагерь на ночь и поговорить с людьми.
   - В наши дни довольно странно спрашивать разрешения, не так ли? - возразил тот. - Тем не менее, вы можете это сделать. Если вы сумеете уговорить их еще немного поработать и воздержаться от поджога этого дома, как они сделали с нашим складом, я буду вам очень обязан.
   - Я сожалею, что вы понесли такую потерю, - серьезно сказал тот. - И сделаю все, что в моих силах, чтобы заставить их вести себя так, как этого можно ожидать в данных обстоятельствах. Боюсь, однако, вы имеете дело с теми, кого обычно называют "грубой толпой".
   Он вежливо приподнял шляпу и поскакал в сторону белых палаток, разбросанных вокруг импровизированного шерстяного склада.
   - Странный тип, - заметил управляющий, когда его собеседник уже не мог его слышать. - Я бы многое отдал, чтобы узнать его историю.
   - Я тоже,- ответил надсмотрщик. - Что вы скажете, если мы пойдем и послушаем, как он разговаривает с мужчинами?
   Примерно через час они так и сделали. Собрание только что началось. Когда они подошли, один из рабочих, крупный ирландец, громко осудил тиранию и несправедливость Капитала по сравнению с прямотой Труда.
   Это была странная сцена. Различные типы лиц, на которые падал свет фонарей, подвешенных к повозке, с которой ораторы обращались к своим слушателям, сияли с причудливым эффектом; белые шатры и над всем - усыпанное звездами небо и край полной луны, выглядывающей из-за горизонта.
   Ирландца сменил человек, который, если его внешность хоть что-то значила, был колониального происхождения. Он не был оратором, и его усилия вскоре были заглушены насмешками толпы, которой не терпелось услышать, что скажет им их защитник.
   Наконец Браунлоу шагнул вперед и, поставив ногу на край повозки и положив руку на колено, оглядел их и заговорил. Он подробно рассмотрел их дело, указал, где были допущены ошибки и где должны быть сделаны улучшения. Он сожалел о многочисленных актах насилия, которые были совершены, и советовал проявлять терпение в будущем. Услышав слово "терпение", часть его слушателей издала уродливое рычание, но большинство быстро заставило их замолчать. Тем временем Браунлоу, не моргнув глазом, наблюдал за ними, и управляющий и надсмотрщик успели заметить, какое у него сильное лицо и как он полностью владеет собой и своими последователями.
   Исчерпав их насущные заботы, он перешел к рассмотрению того, что он называл своей мечтой о будущем. Это была такая идея, о которой мало кто из них когда-либо думал. Он говорил об Объединенной Австралии, о Федерации британских колоний в целом, о Федеративной империи, о ее отдельных частях, помогающих друг другу, обеспечивающих независимость друг друга, но связанных узами, которые не сможет разорвать ни один враг, каким бы могущественным он ни был. Когда он помахал им рукой и пожелал спокойной ночи, на мгновение воцарилась тишина, а затем раздался гул голосов, который подсказал ему, что его слова были оценены по достоинству. Они требовали еще, но он покачал головой.
   После собрания управляющий и надсмотрщик отправились на его поиски. Когда они поздравили его с речью, он, как им показалось, горько рассмеялся.
   - Мечты, мечты, - сказал он. - Осуществятся ли они когда-нибудь? Боюсь, не в наше время. Они обязывают нас работать и закладывать основы будущего. А теперь, если позволите, я пойду в свой лагерь. Я должен добраться до Бингры завтра ночью, а это, как вы знаете, день пути.
   - Лучше всего ехать через Хитдейл, - заметил надсмотрщик.
   - Спасибо, - просто ответил тот и, не сказав больше ни слова, зашагал к месту, которое выбрал для своего лагеря.
   Но хотя он расстелил свои одеяла у огня, он не стал в них заворачиваться, а сидел, глядя на пламя, до самой полуночи.
   Хитфилд - так называлась ближайшая к Кливбери деревня. Кто, спрашивал он себя, мог привести его в эту суровую землю за столько тысяч миль?
   - Интересно, остался ли кто-нибудь в старом доме, кто вспоминает обо мне после стольких лет? - сказал Боунс, Империалист.
   И ночной ветер, вздыхая над равниной, ответил: "Кто?"
  

ГЛАВА IV

  
   Парламент был распущен, и колония пришла в сильное возбуждение, ожидая результатов следующих всеобщих выборов. Великая забастовка подошла к концу, главным образом по той причине, что средства забастовщиков были исчерпаны. На протяжении всего заседания Браунлоу, поскольку я все еще должен называть его этим именем, постоянно выступал на первый план, но по некоторым вопросам взгляды, которых он когда-то придерживался неизменно, смягчились. Его взгляды на союз Империи также изменились; он верил в него все сильнее и сильнее. Это была его единственная великая мечта, его единственная мания, и он не мог понять, почему другие не понимают желательности и важности союза, как понимал их он. Он проповедовал ее в парламенте и за его пределами, писал о ней всякий раз, когда представлялась возможность, и, в конце концов, вынужден был с горечью признать, что время для осуществления такого гигантского замысла еще не пришло. Однако у него не было намерения ослаблять свои усилия; он продолжал делать все, что было в его силах, чтобы способствовать этому. В этом его горячо поддержал человек, который всегда верил в него и был одним из главных его сторонников с тех пор, как он впервые вступил в парламентскую жизнь.
   Джордж Фаркуарсон был старым колонистом и чрезвычайно проницательным наблюдателем за людьми. Он быстро понял значение этой новой силы в политической жизни колонии, и хотя прошло некоторое время, прежде чем они, можно сказать, сошлись во взглядах, это время пришло, и с этого момента у Браунлоу не было более пылкого поклонника, чем циничный владелец Редборо-Плейнс - фермы, расположенной примерно в десяти милях от маленького городка в буше, жителем которого был Браунлоу. Фаркуарсон был вдовцом с одним ребенком, дочерью двадцати пяти лет - высокой, скорее красивой, чем хорошенькой девушкой, чье восхищение другом отца было столь же полным, как и его по отношению к ней. Каждый раз, когда Браунлоу останавливался у них, он не сводил с нее глаз. Она понимала его и сочувствовала ему, как ни одна другая женщина, и после его одинокой скитальческой жизни это не могло не быть опасным. Со своей стороны, он давно сознавал, что любит ее; однако были причины, известные только ему одному, почему он не мог сказать ей об этом. Он не поверил бы, что она может любить его, - он, бездомный скиталец, оторванный от семьи, чье имя не имел права носить, который был отрезан от своих родных и близких и так же мертв для своей прежней жизни, как если бы он был омытым дождем скелетом на равнинах Далекого Запада. Зная это, однако, и полностью осознавая боль, которую это означало для него, он без колебаний принял приглашение Фаркуарсона сделать ферму своей штаб-квартирой на время его опроса района. Его хозяин полностью проникся духом кампании и был полон решимости помочь ему сохранить свое место всеми доступными ему средствами.
   Выборы должны были состояться за неделю до Рождества, а за две недели до этого Браунлоу появился в Редборо-Плейнс, где его с нескрываемым удовольствием приняли и хозяин, и хозяйка. Под влиянием тяжелой работы следующих двух недель, которая потребовала огромного количества физического и умственного труда, он на время забыл горечь своего прошлого. Иногда мисс Фаркуарсон сопровождала их в поездках на близлежащие фермы, но даже когда она этого не делала, он с удовольствием рассказывал ей по возвращении об успехе, который им сопутствовал.
   Как много значила для Браунлоу победа на этих выборах, никто никогда не узнает, хотя, думаю, я могу рискнуть предположить. По мере того как приближалось время, он все больше и больше тревожился, хотя Фаркуарсон постоянно уверял его, что нет никаких сомнений в результате.
   - Благослови тебя Господь, парень, ты не мог бы потерпеть неудачу, даже если бы захотел, - сказал тот. - Спроси Маргарет, что она думает, и ты увидишь, что она согласна со мной. Мы оба твердо верим в вас, как ты знаешь.
   К некоторому удивлению, его собеседник не ответил на этот комплимент.
   Ночь перед роковым днем была жаркой, потому что до Рождества оставалась всего неделя. После ужина Браунлоу обнаружил, что прогуливается в саду среди апельсиновых деревьев вместе с хозяйкой.
   Он был необычайно молчалив в течение всего ужина, и она, полагая, что это волнение по поводу завтрашнего дня, попыталась подбодрить его. Однако ей это не удалось. В конце концов, они очутились у перекладин загона для лошадей. Там они остановились и, облокотившись на перила, смотрели вниз на маленькую лагуну, откуда доносился голос сонного пеликана, потревоженного лошадью, спустившейся на водопой. Почти в полном молчании они наблюдали за восходом луны. Ее магическое влияние, возможно, имело к этому какое-то отношение, но, да поможет ему Бог, Браунлоу обнаружил, что искушение больше, чем он мог вынести. Когда они вернулись домой, он рассказал Маргарет Фаркуарсон о своей любви, и она пообещала стать его женой. Ее отец объявил, что это был самый счастливый момент в его жизни, но этот человек, который должен был быть счастливее его, удалился на покой, упрекая себя за свою глупость и считая себя самым низменным существом на земле.
   - Завтра, - пробормотал он после многочасовой борьбы с самим собой под аккомпанемент тикающих на потолке часов смерти, - когда все кончится, я расскажу ему все, и пусть он сам решит, достоин ли я этого. Выдержит ли испытание даже его дружба? Интересно!
  

ГЛАВА V

  
   Великий день закончился, и всем было известно, что Браунлоу снова избран, чтобы представлять город. Все, кто видел его, заметили, что он принял это известие с необыкновенным спокойствием. Даже его последующая речь перед избирателями, произнесенная с балкона отеля "Федерация", была лишена его обычного духа, хотя освещенная факелами толпа эхом приветствовала его слова. Ни Маргарет Фаркуарсон, ни ее отец, стоявший рядом с ней, не могли этого понять, но тогда они не знали, что в его сердце поселился смертельный страх от того, что его триумф пришел слишком поздно. Когда все было кончено, они спустились во двор гостиницы и сели на лошадей, чтобы ехать обратно на ферму. Духовой оркестр занял позицию снаружи, и толпа факельщиков все еще ждала, чтобы проводить их к границам города. Когда они выехали на улицу, мисс Фаркуарсон ехала между ними, оркестр заиграл "Смотрите, идет герой-победитель", а толпа разразилась радостными криками, словно каждый был готов разорвать легкие. Браунлоу сидел верхом на молодом коне; животное никогда прежде не принимало участия в подобной демонстрации и глубоко возмущалось этим. Всадник пытался успокоить его, но тщетно. Маргарет, ехавшая чуть впереди, с тревогой оглянулась через плечо. Пока она смотрела, какой-то человек, подталкиваемый толпой, поднес факел к носу испуганного животного. Оно встало на дыбы, какое-то мгновение боролось с воздухом, а затем упало навзничь, его всадник оказался под ним. Внезапно в толпе воцарилась тишина, хотя оркестр, шедший впереди, все еще шел вперед, не подозревая, что их Герой-Победитель лежит в уличной пыли со сломанными спиной и левой ногой.
   С бесконечной осторожностью и нежностью его отнесли в дом священника, перед которым произошло несчастье, и положили на кровать. Затем отец вывел Маргарет, лицо которой было еще белее, чем у лежащего без сознания мужчины, чтобы врачи могли сделать свое дело. Даже когда ей сообщили безнадежный приговор, она не сломалась. Ее единственным замечанием было: "Отведите меня к нему".
   На улице сильные люди, самые грубые из грубых, не стыдились того, что их видели со слезами на щеках, потому что они любили его, и он был их защитником.
   Каким-то чудесным образом он задержался, большую часть времени не приходя в сознание. Однако между десятью и одиннадцатью часами вечера в канун Рождества наблюдателям стало ясно, что конец близок.
   Почти в тот самый момент, когда он оправился от наркотика, который ему ввели, в город с востока въехал высокий человек с бледным лицом, покрытый пылью, верхом на измученной лошади. Задыхающимся голосом он осведомился у первого встречного о последних новостях о раненом, а затем, выяснив направление, поспешил к дому священника.
   Фаркуарсон встретил его на веранде.
   - Мне сказали, что он умирает, - сказал незнакомец дрожащим от волнения голосом. - Я должен его увидеть. Я приехал с побережья на поезде и на лошади, чтобы поговорить с ним.
   - Боюсь, что это невозможно, - ответил Фаркуарсон. - Он не должен волноваться.
   - Боже мой, вы сами не знаете, что говорите! - продолжал тот прерывающимся голосом. - Мое счастье и его покой зависят от того, что я поговорю с ним до его ухода.
   - Хорошо, я спрошу доктора, - сказал Фаркуарсон, тронутый серьезностью этого человека. Он велел ему подождать и вошел в дом. Через несколько минут он вернулся, чтобы узнать имя незнакомца.
   - Брайтон, - последовал ответ. - Я служил с ним в одном полку много лет назад. Два дня назад, приехав из Англии, я увидел его фотографию в газете, узнал, а потом прочел о несчастном случае и сразу же приехал.
   Фаркуарсон снова ушел, чтобы через несколько минут вернуться.
   - Доктор говорит, что он может вас принять, - сказал он. - Но вы не должны оставаться здесь долго. Пойдемте со мной.
   Он провел его по коридору к двери в дальнем конце, которую придержал, чтобы тот вошел. В комнате никого не было, кроме умирающего.
   Когда Брайтон снова появился, по его щекам текли слезы. Он вышел из дома, не сказав ни слова, но, ведя свою усталую лошадь по улице, беспрестанно бормотал: "Да поможет мне Бог - ведь это я убил его!"
   Когда Маргарет и ее отец вернулись в комнату, они увидели, что умирающий что-то бормочет. Он снова почувствовал себя дома, и, как ни странно, наступило Рождество.
   Там был Джордж, вернувшийся из Бирмы с визитом и дипломом, а также Монти, загоревший под африканским солнцем до цвета красного дерева, и, к его удивлению, Джанет в форме медсестры. Он заговорил с ними и сказал, как хорошо снова быть вместе.
   - Мы строим Империю между нами, - пробормотал он и попытался улыбнуться. После этого наступила пауза.
   Он не знал, что Джордж лежит в густых джунглях за Минхлой, что Монти отдал свою жизнь, чтобы спасти вероломного врага на берегу озера Ньясса, и не знал, что Джанет умерла от чумы, заразившись ею в Бомбее.
   Через несколько мгновений он снова открыл глаза и огляделся. На этот раз он осознал, что его окружает. Маргарет держала его за руку.
   - Поцелуй меня, дорогая, - прошептал он, и она наклонилась и поцеловала его. А потом он умер.
   - Упокой Господь его душу, ведь он был хорошим человеком, дорогая, - сказал Фаркуарсон, обнимая дочь. - Хотел бы я, чтобы мы все были такими же хорошими!
   Такова была эпитафия Боунса, империалиста.
  

НЕЗНАКОМЕЦ ИЗ ГОДФИЛДА

  
   Конечно, девять из каждых десяти разумных людей откажутся поверить, что в истории, которую я вам сейчас расскажу, может быть хоть крупица правды. Десятый, возможно, немного поверит в мою правдивость, но то, что я в этом случае подумаю о его уме, я оставлю при себе.
   В одной австралийской колонии два рудокопа, проводя разведку в одной из самых мрачных частей Островного континента, случайно наткнулись на богатую жилу.
   Они обратились к правительству за обычным вознаграждением, и менее чем через месяц три тысячи человек были расселены по Филду. Какие лишения им пришлось пережить, чтобы добраться туда, и какие страдания им пришлось пережить, когда они достигли конца своего путешествия, имеют лишь отдаленное отношение к этой истории, но они способны составить большую книгу.
   Я должен пояснить, что между Райлхедом и Филдом простирается местность протяженностью около трехсот миль. Здесь почти не бывает дождей, она покрыта отвратительной травой и кривыми деревьями. Что еще хуже, значительная ее часть состоит из красного песка, и каждый, кто был вынужден путешествовать по ней, понимает, что это значит. И все же эти восторженные искатели богатства продвигались вперед, некоторые верхом, некоторые в фургонах, запряженных волами, но большинство путешествовало пешком; могилы и скелеты скота, принадлежавшего тем, кто шел впереди, усеивали путь и предупреждали, что они могут ожидать по мере продвижения.
   То, что эти разработки не увенчались успехом, теперь уже вопрос истории, но та же самая история, если читать между строк, дает некоторое представление о том, в каких условиях жили рабочие. Воды было совершенно недостаточно, провизия плохая и разорительно дорогая; сами мужчины были, как правило, грубыми из грубых, а чем меньше говорили о большинстве женщин, тем лучше. Затем появился тиф и, словно Ангел-Разрушитель, прошествовал по лагерю. Его обитатели падали, словно овцы в засуху, и по большей части больше не поднимались. Там, где раньше была жажда золота, теперь царили паника и ужас - каждый боялся, что следующим будет он, и только память об этих ужасных трехстах милях, отделявших их от цивилизации, удерживала многих из них в Филде. Самой густонаселенной частью теперь было кладбище. Единственным утешением была выпивка, и под ее влиянием разыгрывались такие сцены, которые я не осмеливаюсь описать. Услышав о новых смертях, люди грозили Небесам кулаками и проклинали тот день, когда впервые увидели кирку или лопату. Некоторые, более смелые, чем остальные, убрались прочь как можно скорее; некоторые, в конце концов, достигли цивилизации, другие погибли в пустыне. В конце концов, Филд был объявлен заброшенным, и мертвые были оставлены спать последним долгим сном, не тревожимым ни лязгом лебедки, ни ударами кирки.
   Потребовалось бы слишком много времени, чтобы рассказать обо всех причинах, которые в совокупности привели меня в эту "самую несчастную страну". Достаточно сказать, что наша компания состояла из молодого англичанина по имени Спайсер, хитрого старого австралийского бушмена по имени Мэтьюз и меня. Нам было лучше, чем несчастным шахтерам, поскольку мы путешествовали на верблюдах, и наша одежда была настолько совершенна, насколько позволяли деньги и опыт. Человек, который путешествует в этой стране любым другим способом, не более и не менее как сумасшедший. Вот уже месяц, как мы ехали на юг, где, по нашим предположениям, шел дождь и, следовательно, трава имелась в изобилии. Ближе к вечеру мы выбрались из лощины в горах и впервые увидели опустевший лагерь. Мы понятия не имели о его существовании, поэтому остановили своих животных и уставились на него в полном изумлении. Потом мы снова двинулись вперед, гадая, что же это за место нам попалось.
   - Все в порядке, - усмехнулся Спайсер. - Нам повезло. Салуны и магазины, баня и, возможно, девушки.
   Я отрицательно покачал головой.
   - Не могу понять, - сказал я. - Откуда он здесь взялся?
   Мэтьюз смотрел на него, держа ладонь козырьком, и, поскольку я знал, что он уже бывал в этих местах, я спросил его мнение.
   - Удивительно, - ответил он, - но если вы спросите мое мнение, скорее всего, это Гурунья Филд, который был заброшен четыре или пять лет назад.
   - Послушайте, - воскликнул Спайсер, ехавший немного слева от нас, - это - кладбище, а я живой человек. Давай-ка выбираться отсюда. Здесь сотни мертвецов, и я не успею сообразить, где нахожусь, как стану одним из них.
   То, что он сказал, было верно - земля, по которой мы ехали, была буквально усеяна могилами; некоторые имели грубые, полуразрушенные памятники, другие были лишены каких-либо отметок. Мы развернулись и двинулись дальше по безопасной местности в направлении самого Филда. Никогда прежде мне не доводилось видеть столь жалкого зрелища. Палатки и хижины во многих случаях все еще стояли, в то время как шурфы зияли тут и там, словно новые могилы. Воловья повозка, потрепанная непогодой, но все еще в приличном состоянии, замерла на главной улице перед салуном, вывеска которого, - странное несоответствие, - носила название "Отель Килларни". Спайсер решил спешиться и отправиться на разведку. Вскоре он вернулся с лицом белым, как лист бумаги.
   - Никогда не видел такого места, - почти прошептал он. - Все, чего я хочу, - это выбраться отсюда. В задней комнате на полу лежит скелет, а рядом с ним пустая бутылка из-под рома. - Он вскочил в седло, и, когда его зверь снова поднялся на ноги, мы двинулись дальше. Ни один из нас не пожалел, что оставил мертвый лагерь позади.
   Примерно в полумиле от Филда местность снова начинает подниматься. Слева также есть любопытный утес, и, поскольку он казался подходящим местом для поиска воды, мы решили разбить там лагерь. Мы были примерно в сотне ярдов от этого утеса, когда мое внимание привлекло восклицание Спайсера.
   - Смотрите! - воскликнул он. - Что это?
   Я проследил за направлением, в котором он показывал, и, к своему удивлению, увидел фигуру человека, бегущего, словно спасая свою жизнь, среди скал. Я сказал, что это фигура человека, но на самом деле, если бы в австралийских зарослях водились бабуины, я бы принял его за одного из них.
   - Сегодня день сюрпризов, - сказал я. - Кто это может быть? И что заставляет его так себя вести?
   Мы все еще продолжали наблюдать за ним, пока он беспорядочно двигался вдоль подножия утеса, а затем он внезапно исчез.
   - Разобьем лагерь, - сказал я, - а потом поищем его и попытаемся понять, в чем дело.
   Выбрав место, мы расседлали верблюдов и разбили лагерь. К этому времени уже почти стемнело, и было совершенно очевидно, что, если мы хотим найти человека, которого видели, было бы разумно не откладывать поиски слишком надолго. Поэтому мы двинулись в том же направлении, что и он, зорко высматривая его следы. Однако наши поиски не увенчались успехом. Человек исчез, не оставив после себя никаких следов, и все же мы были уверены, что видели его. Наконец мы вернулись в лагерь, совершенно озадаченные. За ужином мы обсудили проблему и решили, что завтра возобновим поиски. Затем над утесом взошла полная луна, и равнина сразу же стала светлой, как днем. Я закурил трубку и растянулся на одеяле, когда что-то заставило меня взглянуть на большой камень, в полудюжине шагов от костра. Я заметил самую необычную фигуру, которую когда-либо видел, выглядывавшую из-за него и, очевидно, охваченную всепоглощающим интересом к нашим делам. Крикнув что-то своим спутникам, я вскочил на ноги и бросился к нему. Он увидел меня и побежал.
   Несмотря на свой возраст, он умел бегать, как кролик, и, хотя у меня была репутация довольно быстрого бегуна, я обнаружил, что всех моих усилий было недостаточно, чтобы поймать его. На самом деле, я очень сомневаюсь, что мне бы это вообще удалось, если бы он не споткнулся и не растянулся на земле во весь рост. Не успел он подняться, как я прыгнул ему на спину.
   - Наконец-то я нашел тебя, друг мой, - сказал я. - А теперь идем в лагерь и дай нам на тебя взглянуть.
   В ответ он зарычал, как собака, и, кажется, укусил бы меня, если бы я не удержал его. Честное слово, это было существо, скорее животное, чем человек, и вонь от него была хуже, чем от наших верблюдов. Насколько я мог судить, ему было около шестидесяти лет; он был ниже среднего роста, у него были белые брови, белые волосы и белая борода. Он был одет частично в лохмотья, частично в шкуры и ходил босиком, как абориген. Пока я осматривал его, подошли остальные, после чего мы сопроводили его обратно в лагерь.
   - Интересно, сколько дал бы за него Барнум? - спросил Спайсер. - Ты просто редкий красавец, мой друг. Как тебя зовут?
   Человек только хмыкнул в ответ; но потом, когда он увидел трубки у нас во рту, с ним произошла странная перемена, и он пробормотал что-то похожее на "дайте мне".
   - Хочет покурить, - перебил его Мэтью. - Бедняга, я думаю, он без табака уже давно. Ну, у меня есть старая трубка, так что он может затянуться.
   Он достал одну из вьючного седла, набил ее и протянул мужчине, который жадно схватил ее и принялся пыхтеть.
   - Как давно ты здесь? - спросил я, когда он присел на корточки у костра.
   - Не знаю, - ответил он на этот раз достаточно прямо.
   - А ты не хочешь вернуться? - продолжал Мэтьюз, хорошо знавший природу той страны.
   - Не хочу, - лаконично ответил тот. - Я останусь здесь.
   Я услышал, как Спайсер пробормотал:
   - Безумный, безумный, как мартовский заяц.
   Тогда мы попытались выяснить у него, откуда он родом, но он либо забыл, либо не понял. Затем мы поинтересовались, как ему удается жить. На это он довольно охотно ответил: "Карни".
   Карни - это ящерица типа игуаны, и съеденная сырой, было отнюдь не аппетитным блюдом. Затем возник вопрос, который дает мне основание рассказать эту историю. Его задал Спайсер.
   - Тебе, должно быть, здесь очень одиноко, - сказал он. - Как ты обходишься без компании?
   - Вот Филд, - ответил мужчина, - самый обитаемый Филд, какой только можно найти.
   - Но Филд пустынен, приятель, - вставил я. - И так было в течение многих лет.
   Старик покачал головой.
   - Самое обитаемое место, какое вы когда-либо видели, - повторил он. - Там Моряк Дик и Фриско, Дик Джонсон, Кокни Джим и еще полсотни таких. Они разбогатели на Золотом Юге, так я слышал, когда был в "Килларни" некоторое время назад.
   Всем нам было ясно, что старик, как и говорил Спайсер, безумен, точно Шляпник. Несколько минут он бессвязно болтал про Филд, рассуждая вполне разумно, то есть, должен признаться, вполне разумно, если бы мы не знали истинных обстоятельств дела. Наконец, он поднялся на ноги.
   - Ну что ж, мне пора, меня ждут.
   - Но ты ведь не работаешь по ночам? - проворчал Мэтьюз с другой стороны костра.
   - Мы всегда работаем, - ответил тот. - Если вы мне не верите, идите и посмотрите сами.
   - Я бы ни за что не вернулся туда, - сказал Спайсер.
   Должен признаться, мое любопытство было возбуждено, и я решил пойти, хотя бы для того, чтобы посмотреть, что сделает это странное существо, когда доберется туда. Мэтьюз решил сопровождать меня, и, не желая оставаться один, Спайсер, в конце концов, согласился сделать то же самое. Не оглядываясь, старик повел нас через равнину к Филду. Из всех ночных прогулок, которые я совершал в своей жизни, эта была, безусловно, самой жуткой. Наш проводник ни разу не повернул головы, но продолжал идти так быстро, что мы с трудом поспевали за ним. Только когда мы приблизились, он остановился.
   - Слушайте, - сказал он, - и вы услышите, как работает лагерь. Тогда вы мне поверите.
   Мы прислушались, и - будь я проклят! - отчетливо услышали грохот шлюзовых ящиков и лотков, стон лебедок - тот шум, который слышишь на золотых приисках в самый оживленный час дня. Мы придвинулись чуть ближе, и, хотите - верьте, хотите - нет, но клянусь вам, я увидел - или думал, что увидел, - темные фигуры людей, движущихся в призрачном лунном свете. Тем временем ветер вздыхал над равниной, хлопая тем, что осталось от старых палаток, и придавая дополнительный оттенок ужаса всеобщему запустению. Я слышал, как у меня за спиной стучат зубы Спайсера, и, со своей стороны, чувствовал, что моя кровь превращается в лед.
   - Вот это место, Золотой Юг, вон там, справа, - сказал старик, - и если вы останетесь со мной, я познакомлю вас со своими товарищами.
   Но мы без колебаний отказались от этой чести. Я не пошел бы дальше среди этих палаток даже ради богатства всех Индий.
   - С меня довольно, - сказал Спайсер, и я могу сказать вам, что едва узнал его голос. - Давайте вернемся в лагерь.
   К этому времени наш проводник оставил нас и направился в указанном направлении.
   Мы отчетливо слышали, как он обращается к воображаемым людям, шагая вперед. Что касается нас самих, то мы развернулись и поспешили обратно в наш лагерь так быстро, как только могли.
   Оказавшись там, мы достали бутылку грога, и никогда еще трое мужчин так не нуждались в стимуляторах. Затем мы принялись искать хоть какое-то объяснение тому, что видели или воображали, что видели. Но это было невозможно. Ветер, может быть, и гремел старыми лебедками, но он не мог быть ответственным за те призрачные серые фигуры, которые двигались среди шахт.
   - Сдаюсь, - сказал, наконец, Спайсер. - Я знаю, что больше никогда не захочу это увидеть. Более того, я голосую за то, чтобы мы убрались отсюда завтра утром.
   Мы все согласились, а потом укрылись своими одеялами, но я, признаться, за всю ночь не сомкнул глаз. Одной мысли о том, что этот отвратительный старик может бродить по лагерю, было достаточно.
   На следующее утро, как только рассвело, мы позавтракали, но перед тем, как свернуть лагерь, мы с Мэтьюзом отправились вдоль утеса в надежде обнаружить нашего вчерашнего знакомого.
   Мы искали повсюду в течение более часа, без всякого успеха. По обоюдному согласию мы решили прекратить поиски. Вернувшись к Спайсеру, мы положили табак и припасы, сколько могли, под сенью большой скалы, где Таинственный Человек мог их увидеть, затем сели на верблюдов и продолжили путь, искренне радуясь, что покидаем это место.
   Гурунья Голдфилд - я никогда больше не захочу посетить его. Мне не нравится его население.
  

РАДИ ЛЮБВИ ИЛИ КОРЫСТИ

  
   Когда Дик Хемсуорси, врач Большого и Малого Септона, попросил хорошенькую Молли Кэрью, дочь адвоката, выйти за него замуж, он мало знал, какие проблемы возникнут из этого, казалось бы, безобидного действия. Еще меньше он предполагал, что более чем через сто пятьдесят лет после этого я раскрою историю его любовной связи и, что еще хуже, наживу на ней капитал.
   Из того, что мне удалось почерпнуть при чтении некоторых дневников, - записи в которых почти неразборчивы, - и из значительного количества корреспонденции (в которой во многих случаях приходится читать между строк, правильно или неправильно, в зависимости от суждения), адвокат Кэрью, по всей видимости, был человеком нрава вспыльчивого, суровым мужем, суровым отцом и, при этом столь бережливым, что трясся над каждой гинеей. Поэтому то, что он благополучно избежал судьбы, какую сам себе уготовил, едва ли соответствует порядку вещей.
   Не может быть никаких сомнений в том, что Хемсуорси сделал предложение Молли и оно было принято ею, когда они возвращались домой из церкви одним июньским вечером 1748 года. В его дневнике также записано, что позже в тот же вечер он "пустил кровь сквайру Эджбету из Холла", бедняге и в голову не приходило, что джентльмену, о котором идет речь, суждено умереть на следующей неделе и тем самым причинить ему, по крайней мере, на какое-то время, величайшее беспокойство, какое он когда-либо испытывал за все двадцать восемь лет своего существования.
   Сквайр Эджбет, за исключением незамужней сестры в Лондоне, был последним представителем своего рода. Поэтому после его смерти Холл был продан, и, как можно предположить, общественное мнение в округе было крайне обеспокоено происхождением и, скажем так, возможностями нового владельца. Его звали Деверо, и все знали, что он много лет прожил за границей, в виргинской колонии Ее Величества, где, как утверждали, скопил огромное состояние.
   Теперь следует принять во внимание, что за пару лет до смерти сквайра Эджбета лондонская дорога, проходящая через Большой и Малый Септон и соединяющая их, находилась под пристальным наблюдением печально известного разбойника, известного под именем Палача Джека. Этим незавидным прозвищем окрестные жители наградили его, когда стало известно, что в один памятный день в самом начале своей карьеры он остановил и ограбил того самого человека, чьим долгом было избавлять свет и общество как раз от таких джентльменов, к каким относился Джек.
   Из того, что мне удалось выяснить, читая между строк, как я уже сказал, я готов утверждать, что этот разбойник не был так популярен в своем районе, как мог бы. Насколько я понимаю, он держался слишком замкнуто, за исключением, конечно, деловых встреч; не посещал и не покровительствовал ни одному из местных пансионов и во всех отношениях вел себя как скромный, уединенный джентльмен, занимаясь своей профессией без хвастовства или излишней саморекламы. Никто не знал его настоящего имени, ни где он живет, и вообще ничего о нем не знал, кроме того, что он имел несчастье быть горбатым, был непревзойденным наездником и стрелял так хорошо, как только можно себе представить.
   Теперь, познакомив вас с прелестной Молли Кэрью, чей портрет, висящий в холле дома ее прапраправнука, доказывает, что она была очаровательнейшей молодой леди; с адвокатом Кэрью, ее отцом; с доктором Диком Хемсуорси; со сквайром Деверо, бывшим виргинцем; и с Палачом Джеком, разбойником с большой дороги, я, пожалуй, продолжу свой рассказ.
   Возвращаясь к началу событий, позвольте мне еще раз заявить, что Дик Хемсуорси, который, конечно, должен был уделять больше внимания своей профессии, чем ухаживаниям, хотел жениться на мисс Кэрью. Соответственно, я могу себе представить, с каким трепетом он сделал предложение; а поскольку он был, как я уже сказал, красивым молодым человеком, ему незамедлительно ответили согласием. Однако счастливая молодая пара заключила сделку без адвоката, который, как свидетельствует дневник, должен был доставить им неприятности, причем очень скоро. Он был суровым родителем, этот человек пергамента; человек с жадным взглядом и особенно тонким умением добиваться своего, когда этого желал. Я не могу убедить себя в том, что он очень любил свою дочь. В том, что он надеялся и намеревался удачно выдать ее замуж или, другими словами, извлечь выгоду из ее брака, я уверен настолько, насколько вообще может быть уверен мужчина. Я видел его портрет, висевший в конце комнаты напротив портрета его дочери, - худое, как орех, лицо, с губами, говорящими о решимости, и глазами, которые могли быть твердыми, как кремень, если их обладатель хотел этого. И действительно, стоя перед картиной, я без труда представил себе беседу, которая состоялась на следующее утро в адвокатской конторе. Хемсуорси умолял со всем красноречием, на какое был способен, о руке девушки, которую он так любил; она, бедное дитя, трепеща, ждала в обшитом панелями холле приговора, который должен был значить для нее все, почти саму жизнь. Адвокат, однако, оказался упрямым. Ничто из того, что он слышал, не могло его тронуть. С жестокостью человека, знающего цену своему сокровищу, он отказался расстаться с ним за такую цену, поскольку его могли ждать более заманчивые предложения. Напрасно молодой человек уговаривал, обещал, предлагал отдать девушке все, что у него есть на свете; упрямый старый отец не уступал. Хуже того, он поклялся, что больше ничего не услышит об этом деле, и, окончательно потеряв самообладание, зашел так далеко, что запретил Хемсуорси посещать его дом, пригрозив, что, если он обнаружит его в доме, то прикажет слугам выгнать его силой. Такое поведение может иметь только один результат. Хемсуорси, без сомнения, был очень энергичным молодым человеком и, более того, мало склонным терпеливо переносить столь высокомерное обращение. Он предложил адвокату сообщить ему об основаниях, на которых тот обосновывал свой отказ. Старик, однако, отказался отвечать и на этот, и на какой-либо другой вопрос. Он заявил: того, что он не позволит молодому человеку стать его зятем, вполне достаточно.
   - В таком случае, послушайте меня! - воскликнул Хемсуорси, чье присутствие духа на мгновение покинуло его. - И не говорите потом, что вы меня не слышали. Вы отвергли мое предложение, вы осыпали меня оскорблениями, но ради Молли я прощу вас. В одном, однако, я полон решимости. Что бы ни случилось, она станет моей женой. Она любит меня, и я люблю ее. Ничто не может изменить этого. Я не знаю, каковы ваши честолюбивые замыслы, и меня это не волнует. Но я точно знаю, что она не будет женой никого, кроме меня!
   - Вон из моего дома, сэр! - закричал адвокат в припадке ярости. - Если тебе дорога твоя жизнь, никогда больше не смей стучать в мои двери. Жениться на моей дочери! Ах ты, щенок! Она не стала бы твоей женой, даже если бы ты был последним мужчиной на земле. Лучше я сначала увижу ее в могиле!
   - Очень хорошо! Время покажет, кто из нас прав, - спокойно ответил Хемсуорси, взяв шляпу и собираясь уходить. - Я уже сказал, что люблю ее, и если она не станет моей женой, в том не будет моей вины. По крайней мере, я знаю, - что бы ни случилось, она будет верна мне.
   - Что касается тебя, то ты знаешь, чего ожидать, если осмелишься снова показаться здесь. А теперь убирайся!
   - Подумайте, сэр, - сказал Дик, снова обращаясь к нему с последней мольбой. - Постарайтесь понять, что счастье вашего единственного ребенка зависит от ваших действий. Не доводите нас обоих до отчаяния поспешным ответом, умоляю вас. Помните, что мы любим друг друга, как и вы, несомненно, любили в какой-то период своей жизни. Ваша дочь для меня - весь мир.
   Раздражительный старый джентльмен, однако, остался непреклонен. Никакие доводы, которые можно было бы привести, не могли тронуть его: он был настроен против этого брака, и этого было достаточно. Дик понял, что продолжать дискуссию - пустая трата времени. Поэтому он вышел из комнаты и приготовился вернуться в свое жилище, чтобы придумать какой-нибудь план, который помог бы ему осуществить его желание. Однако, как он очень скоро обнаружил, это оказалось несколько труднее, чем он предполагал. Старый адвокат при поддержке двух слуг держал бедняжку Молли пленницей. Она могла прогуливаться в саду, окруженном высокими стенами, сколько ей заблагорассудится, но за пределы этого ограниченного владения ей нельзя было выходить ни в коем случае. Она могла плакать, молить о пощаде сколько угодно, ее отец был неумолим. Он подкрепил себя и свое мнение большим количеством вина и поклялся, что ни один костоправ никогда не станет его зятем. Как можно предположить, кризис наступил вскоре после этого, и, насколько я могу судить, события развивались именно так.
   У сквайра Деверо, как к этому времени окрестные жители привыкли его называть, появилось некое дело, которое необходимо было уладить, с помощью Закона, без излишней задержки. Полагая, что адвокат Кэрью послужит его целям не хуже любого другого, он однажды летним утром зашел к этому джентльмену. Беседа была в высшей степени удовлетворительной для обеих сторон, и, когда она была закончена, адвокат предложил распить бутылку в честь этого события. Они так и сделали, но не одну, а несколько. Из того, что мне удалось узнать, следует, что четвертая пробка едва успела покинуть горлышко, когда хорошенькая мистрис Молли, прогуливаясь по саду, случайно прошла мимо окна. Как она сама описывает это в письме к подруге, написанном несколько месяцев спустя, она была немедленно "вызвана в это отвратительное присутствие"! Сквайр, худой, мертвенно-бледный, с глазами, как у змеи, сидел в кресле с высокой спинкой у стола. Он осыпал ее комплиментами, клялся, что никогда еще не был представлен столь очаровательной красавице, и покинул дом по уши влюбленным. На следующий день он зашел снова. Новый день застал его здесь же. Адвокат был в восторге. Вот, наконец, жених по его собственному сердцу - богатый, понимающий толк в сделках, скупой и сильно пьющий. Какое значение имело мнение его дочери? Если сквайр говорил серьезно и был готов жениться - эх! значит, так тому и быть. Излишне говорить, в какой ужас пришла бедная девушка. Ей был ненавистен сам вид сквайра, и я думаю, что она скорее вышла бы замуж за бедного Сумасшедшего Питера, деревенского идиота, чем соединилась бы с хозяином Холла. То, что он - последний - решил взять ее в жены, не вызывает ни малейшего сомнения, как я вам сейчас докажу. Он был человеком решительным, и когда решался на что-нибудь, то обычно добивался этого либо честным путем, либо нечестным.
   То, что она откажется принять его ухаживания, никогда не приходило ему в голову. И все же, она это сделала, причем с такой яростью, что отец пригрозил ей самым страшным наказанием, если она не изменит своего поведения. Он заявил, что она выйдет замуж за сквайра, даже если ему придется тащить ее в церковь на коленях. Излишне говорить, что жизнь бедной девушки в то время была очень далека от счастливой. Что же касается Хемсуорси, то он был почти вне себя. Он безоговорочно верил и доверял своей возлюбленной, но знал, какую власть имеет над ней ее отец, и понимал, что, если старик решит навязать ей этот брак, она не сможет устоять. Хуже того, он не мог ни видеть ее, ни общаться с ней. Наконец, когда известие дошло до его ушей, он не мог больше выносить его, решившись на отчаянный шаг.
   Без всякой надежды на то, что из этого выйдет что-то хорошее, он направился в дом адвоката и потребовал встречи. Если бы это было возможно, старик отказался бы его видеть, но Хемсуорси оказался в его присутствии почти до того, как он осознал этот факт.
   - Что это значит? - сердито спросил адвокат, отрываясь от документа, который просматривал. - Я думал, что запретил тебе снова приходить в мой дом?
   - Я пришел спросить, правда ли эта мерзкая история, - ответил тот, стараясь в данных обстоятельствах говорить как можно спокойнее.
   - Что за история? - спросил адвокат. - Я не обращаю внимания на сплетни.
   - Говорят, вы дали согласие на брак между вашей дочерью и сквайром Деверо, - сказал Дик. - Это правда?
   - Совершенно верно. И что из этого? Какое вы имеете право задавать этот вопрос? Уходите и не лезьте не в свое дело, молодой человек, или вам несдобровать.
   - Это мое дело, - возразил тот. - Это касается счастья не только моей жизни, но и жизни вашего ребенка. Она не любит этого человека, она не может быть счастлива с ним. Связать ее жизнь с его жизнью было бы жестоким и бесчеловечным поступком.
   - Конечно, все было бы наоборот, если бы я позволил ей выйти замуж за тебя, - усмехнулся адвокат. Затем, совершенно потеряв над собой контроль, он погрозил кулаком молодому человеку, велел ему удалиться и поклялся, что выдаст дочь замуж за того, за кого пожелает, и что тому, кто посмеет противиться ему, придется худо.
   - Очень хорошо, сэр, - ответил молодой человек, когда тот закончил свою речь. - Несколько недель назад я сказал вам, что женюсь на вашей дочери, и повторяю это сейчас. Будьте уверены, что бы ни случилось, Деверо не получит ее.
   С этими словами он вышел из дома и зашагал по улице к своему жилищу, кипя от ярости на сквайра, адвоката и всех, кто выказывал хоть малейшее желание встать между ним и девушкой, которую он любил и которую, как он боялся, вот-вот потеряет.
   Он был не более чем в ста ярдах от своей входной двери, когда заметил человека, который медленно ехал к нему верхом на прекрасном черном коне. Одного взгляда было достаточно, чтобы подсказать ему, что этот человек был не кто иной, как сквайр Деверо, его соперник и, в тот момент, самый большой враг, какой был у него во всем мире. Подойдя ближе, они посмотрели друг другу в лицо, и то, что они там увидели, заслуживает своей собственной истории. В тот день сквайр Деверо сильно выпил, и в результате его настроение испортилось. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, он вполне готов затеять ссору с кем угодно, и с самим собой в частности. Увидев перед собой врага, он приказал ему убраться с дороги, подняв хлыст, как бы подчеркивая приказ.
   Однако Хемсуорси не изменил своего курса. Слова, с которыми старый адвокат обратился к нему несколько минут назад, все еще терзали его. В данный момент он не желал ничего лучшего, чем возможность затеять ссору со своим врагом. Видя, что тот не сдвинулся с места, Деверо нанес ему сильный удар хлыстом по плечам. Тогда с яростным криком Хемсуорси бросился на него, стащил с седла и, схватив хлыст, которым только что ударили его самого, бил его до тех пор, пока усталость не заставила его остановиться. Затем, отбросив хлыст, он бросил прощальный взгляд на распростертого человека и зашагал к своему жилищу. Он прекрасно понимал, какое важное влияние его обращение со сквайром окажет на его отношения с семьей Кэрью, но его случай казался абсолютно безнадежным, и, по всей видимости, ничто не могло повредить ему еще больше.
   Как оказалось, однако, это сослужило хорошую службу, так как сквайр, основательно избитый, был вынужден лечь в постель, которую не покидал в течение десяти дней, дав таким образом своему сопернику время решить, какой путь избрать для улучшения безнадежной ситуации. Он нисколько не сомневался, что Деверо, как только сможет передвигаться, попытается с ним поквитаться, но какую тактику сквайр изберет, он совершенно не мог себе представить. Однако вскоре ему предстояло это выяснить, и именно с этим открытием история приобретает совсем иное направление.
   В одно прекрасное сентябрьское утро, когда доктор готовился сесть на лошадь, чтобы отправиться на ферму, расположенную в нескольких милях от деревни, к нему обратился высокий незнакомец военного вида, попросивший о чести побеседовать с ним. Хемсуорси провел его в дом и, оказавшись там, осведомился о его делах. Вслед за этим выяснилось, что незнакомец, которого звали О'Рурк, был ирландским капитаном, другом сквайра Деверо, пришедшим с вызовом от разъяренного джентльмена.
   - Вы нанесли тяжкое оскорбление моему почтенному другу, - заметил капитан, важно выпятив грудь, - и он сам будет счастлив оказать вам услугу шпагой или пистолетом, когда и где вам будет угодно. Это будет очень приятное дело, если, конечно, вы разбираетесь в оружии.
   Итак, из того, что мне удалось почерпнуть из дневников и писем, о которых я уже упоминал, я пришел к выводу, что Хемсуорси был таким же отважным молодым человеком, какого вы, вероятно, нашли бы во всей этой стране; в то же время я не думаю, чтобы мысль об этой дуэли каким-либо образом привлекала его. Сквайр был известен как отличный стрелок из пистолета, и, по утверждению Дика, весьма вероятно, что он столь же искусно обращался со шпагой. Однако выхода не было. Его вызвали на смертельный поединок, и, если он не хочет быть заклейменным как трус, он должен драться. То, что Деверо убьет его, - конечно, если ему это удастся, - было, к сожалению, вопросом, который почти не допускал сомнений. Это был бы легкий и, более того, верный способ избавиться от назойливого соперника. Однако результат оказался не таким удовлетворительным, как сквайру, вероятно, хотелось бы.
   Дуэль происходила за маленьким тенистым домиком позади церкови; в качестве оружия были выбраны пистолеты, и через пять минут после прибытия Хемсуорси лежал на спине в сырой траве с пулей в груди. Каким образом он не был убит сразу, навсегда останется загадкой, но, хотя он был доставлен домой в состоянии, считавшемся предсмертным, и был прооперирован конкурирующим практикующим врачом из соседнего города, ему, в конце концов, удалось выкарабкаться. Тем не менее, это заняло много времени, и были моменты, когда хорошенькая маленькая Молли Кэрью считала чрезвычайно вероятным, что она никогда больше не увидит своего возлюбленного. Судьба, однако, в конце концов, оказалась благосклонной, и, хотя в тот момент это казалось невероятным, ему было суждено жить, держать детей своих детей на коленях и знать столько счастья, сколько выпадает на долю большинства мужчин.
   В тот день, когда ему впервые разрешили встать с постели, к нему привели посетителя. К его удивлению, этот посетитель оказался не кем иным, как самим адвокатом Кэрью. Вспомнив, что произошло во время их последней встречи, Дик принял гостя вежливо, но без заметной теплоты.
   - Вы не рады меня видеть, Ричард Хемсуорси, - начал старик, усаживаясь в кресло, которое ему предложили, - и я этому не удивляюсь. Я был несправедлив к вам и пришел извиниться. Я был слепой старой летучей мышью и заслужил все, что получил.
   Дик изумленно уставился на него. В последнее время он не слышал никаких новостей и, следовательно, не имел ни малейшего представления о том, что имел в виду собеседник. Однако одно было само собой разумеющимся, и это был тот факт, что старик чрезвычайно стремился быть дружелюбным.
   - Боюсь, я не совсем понимаю, - сказал Дик извиняющимся тоном. - Вы должны помнить, что я ничего не слышал с тех пор, как слег в постель.
   - Значит, вы не знакомы с великим открытием, о котором уже три недели говорят по всей стране? Ну-ну! И подумать только, - после всего, что произошло между нами, именно я должен рассказать вам все. Вы знакомы с Палачом Джеком?
   - Разбойником с большой дороги? Я слышал о нем - а кто не слышал? Кого он ограбил теперь?
   - Это, мой мальчик, как раз та история, которую я собираюсь вам рассказать. Вечером после того дня, когда сквайр Деверо стрелялся с вами, он приехал верхом в деревню, поклявшись, что его остановил и ограбил Джек на Трехмильной пустоши. Такое положение дел его не устраивало, он должен отомстить, и немедленно. Негодяй украл у него часы, пятьдесят фунтов золотом и, более того, пакет ценных бумаг, которые, в отличие от других предметов, не могли быть заменены.
   - Негодяй! Но я все еще не понимаю, какое отношение имеет ко мне ограбление?
   - Терпение, и вы это узнаете. Будьте уверены, это касается вас более, чем вы предполагаете, - или вы больше не любите мою дочь?
   - Ах, вы прекрасно знаете, какие чувства я испытываю к ней. Но продолжайте свой рассказ, прошу вас. Поскольку это касается меня, мне не терпится услышать конец.
   - Ну, вы должны знать, что на следующий день после ограбления, которое я только что описал, сквайр явился ко мне в контору и сообщил, что в то утро он получил сообщение от напавшего на прошлой ночью разбойника, в котором говорилось, что, поскольку документы тому не нужны, они будут возвращены, после выплаты суммы в триста гиней, любому лицу, которое он может назначить, при условии, что он - сквайр - не явится лично, чтобы потребовать их, а также если он даст честное слово, что его посыльный придет один. Местом встречи должна была стать Роща из Семи Тисов на лондонской дороге, в час рассвета. Как вы можете догадаться, я сразу же спросил, какую роль он хочет, чтобы я сыграл в этом приключении, после чего он сообщил мне, что решил обратиться за помощью ко мне. Весь вопрос, в конце концов, состоял в следующем. Я должен был найти необходимые наличные деньги, чтобы выкупить документы, а также присутствовать в назначенном месте в назначенный час, чтобы завершить сделку, взяв взамен закладную на его поместья до тех пор, пока мне не будет выплачена сумма с процентами.
   - Я удивлен, что вы доверились этому парню, - сказал Дик.
   Глаза старого джентльмена блеснули.
   - Это было бы отличным вложением, - ответил он, - если бы все обернулось так, как я ожидал. Позвольте мне, однако, продолжить свой рассказ. Согласившись на предложение сквайра и получив необходимые деньги, я, должен признаться, с некоторыми опасениями, сел на свою клячу и отправился в назначенное место. Это был холодный, безрадостный рассвет, холмы покрывал густой туман. Когда я приблизился к роще, где, как было условлено, я должен был встретиться с негодяем, могу сказать вам, мой мальчик, я поймал себя на том, что желаю себе поскорее убраться отсюда. Наконец показались деревья, и мгновение спустя горбатый человек в маске, скрывавшей больше половины его лица, вышел из укрытия и приблизился ко мне. Хриплым голосом он спросил о причине моего присутствия в таком месте и в такой час. То ли от холода, то ли, что более вероятно, от вполне искреннего страха за свою безопасность, я не могу сказать, однако, когда я рассказывал ему о своем деле, у меня стучали зубы.
   - Вот бумаги, о которых вы говорите, - сказал он, держа в руках сверток бумаг. - А теперь, где деньги?
   Я сунул руку в карман, где лежал один из пакетов, и собирался отдать его ему. В этот момент, однако, до моих ушей донесся звук лошади, скачущей галопом по хрустящему дерну холмов.
   - Вы предали меня, - с проклятием воскликнул человек, стоявший передо мной, и, говоря это, выхватил из кармана пистолет и выстрелил в меня. Как вы сами можете видеть, вот дыра в моей шляпе, проделанная пулей. Как он не убил меня, я никогда не пойму. Затем, повернувшись, он побежал обратно в лес, к тому месту, где его ждала лошадь. Мгновение спустя он уже сидел верхом и выезжал из-за деревьев. К этому времени звук лошадиных копыт, который я слышал раньше, приблизился. Через минуту мимо меня с пистолетом в руке промчался высокий, хорошо сложенный мужчина. Он столкнулся с Джеком на опушке леса.
   - Ты мой пленник, - крикнул он. - Сдавайся, или ты покойник.
   Вместо ответа тот вытащил из кобуры пистолет, прицелился и нажал на спусковой крючок. Новоприбывший также выстрелил, но более удачно. Когда дым рассеялся, Джек лежал на спине, мертвый, на траве, а его лошадь скакала галопом через холмы.
   - Жаль, что я не взял его живым, - сказал незнакомец. - Но пусть уж лучше взять его так, чем совсем никак. Я пытался поймать его все эти три года, но ему всегда удавалось ускользнуть от меня. А теперь давайте заглянем под эту маску. Мне давно хотелось взглянуть на лицо моего прекрасного джентльмена.
   Говоря это, он опустился на колени рядом с мертвецом и поднял маску, которая скрывала его лицо. И чье лицо, как вы думаете, мы увидели?
   Хемсуорси не мог ответить.
   - Лицо сквайра Деверо из Холла! - ответил адвокат. - Он - и никто другой - был Палачом Джеком!
   - А как же бумаги? - спросил Дик, оправившись от изумления.
   - Никаких документов не было, - ответил адвокат. - Все это было тщательно спланированным заговором с целью ограбить меня. Этот негодяй дошел до предела своих возможностей и намеревался исчезнуть с моими деньгами. Он знал, что его преследуют, и это был план, который он придумал, чтобы получить средства, необходимые для его бегства.
   - А Молли?
   - Она скажет сама за себя. Мне преподали урок. Мне нужен был богатый зять, и я едва не был обманут мошенником. Я отказал честному человеку и был на грани того, чтобы быть серьезно наказанным за свою глупость. Как только вы снова встанете на ноги, черт возьми! мы устроим свадьбу, и всегда будем благодарить Небеса за наше избавление от этого негодяя, Палача Джека.
   - Аминь,- сказал Дик. - Аминь, от всего сердца.
   Тогда старик оставил его и пошел искать свою дочь.
   - Подумать только, он мог застрелить папу,- заметила Молли несколько недель спустя, рассказывая об инциденте.
   - Это было бы действительно печально, - ответил ее возлюбленный. - В то же время, хотя у меня мало причин любить его, я не могу не помнить, что в значительной степени обязан этому выстрелу за мою жену и за счастье, которое окружает меня сегодня.
   Что, по всей видимости, доказывает: даже из низменного иногда может выйти нечто хорошее.
  

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ НЕГОДЯЯ

  
   Интересно, многие ли из тех, кто читает эту историю, поймут, что это - истинная картина австралийского буша, лишенная всякого блеска и сантиментов. На эту тему было написано так много чепухи, что трудно убедить тех, кто не знаком с этой страной, поверить в то, что жизнь в глубине Великой Одинокой Страны не состоит исключительно из флирта на верандах, затененных ползучими растениями, добычи золота ведрами из случайно обнаруженных шахт или погони за беглецами галопом по заросшим жесткой травой долинам или по заснеженным горным хребтам. Можно также с пользой отметить, что каждый владелец фермы не обязательно миллионер. Этот факт сам по себе стоит помнить.
   В нашем мире есть много мест, которые вы предпочли бы поселку Данстервилль. Он расположен в Северном Квинсленде и лежит, совершенно одинокий, на равнине, по которой можно проехать сотни миль в любом направлении, отличающимся только участками однообразного кустарника. Когда достопочтенный пророк Даниил упомянул о "мерзости запустения", он, должно быть, имел в виду именно такой участок страны. Но если он не знал Австралии, то, конечно, это не моя вина.
   Чарли де Перейра был джентльменом, родом из южной части Индии; он также принадлежал к тому классу, который официально признан нежелательным. Помимо всего прочего, он был торговцем мороженым, смуглым и очень хрупким; более того, он очень боялся физической боли - факт, который был известен и оценен теми европейцами, которые имели честь быть с ним знакомыми. Он ни в малейшей степени не возражал бы против смерти, потому что его религия поддерживала его в этом, но он не любил, когда его пинали, а камни, брошенные в него, часто оставляли на нем свой след. Как я уже говорил, он торговал мороженым, и можно предположить, что джентльмены его профессии не собирают обильные урожаи в провинциальных городках Квинсленда. Более того, Чарли был вором и несколько раз отбывал наказание за мелкие махинации. Поэтому у него не было никакого желания более тесного общения с законом.
   В один прекрасный вечер, в десять часов, мистер де Перейра сделал очень честное дело. Он добыл четыре шиллинга и шесть пенсов, арбуз и большой плащ, хотя только он один мог сказать, какую пользу может принести ему последнее. Были и другие дела, в которых он был жизненно заинтересован, и кража со взломом в доме викария, произошедшая прошлой ночью, было одним из них. Он был искусным джентльменом, этот мистер Чарли де Перейра!
   Общеизвестно, что даже величайшие люди в нашем мире иногда склонны совершать ошибки. Они могут купать товар не на той стороне рынка; они могут поддержать фаворита дерби и быть побежденными аутсайдером; они могут покупать серебро, кажущееся настоящим, или акции железных дорог, которые не могут считаться выгодным вложением, и тому подобное. Однако наш герой не собирался ошибаться. Он знал, что не может себе этого позволить.
   Как я уже говорил, Чарли де Перейра отправился домой в тот вечер, о котором идет речь, с чувством, что он провернул очень хорошее дело и что, если дела и дальше пойдут так, как они идут, он, возможно, сможет вернуться в свою родную страну и жить жизнью джентльмена (каковой он ее считал) в недалеком будущем. Тот важный факт, что его сограждане намеревались в ближайшем будущем вымазать его дегтем и обвалять в перьях, несомненно, ускорил бы его отъезд, если бы он знал об этом. К счастью, однако, для его душевного спокойствия, он этого не знал.
   На следующее утро он встал рано. Он приготовил завтрак, съел его, собрал те немногие мелочи, которые ценил больше всего, и упаковал их в свою тележку для мороженого. Затем, когда рассвело, он покинул хижину, за которую задолжал двухнедельную арендную плату, и, выбрав глухую улицу, покинул город, толкая перед собой свою тележку. Он намеревался добраться до следующего поселения на равнине, если такое вообще возможно. И когда я говорю, что это было путешествие маленького человечка в четыреста миль по самой пустынной стране, какую только можно вообразить, где воды мало, а тень почти неизвестна, можно составить некоторое представление о масштабах задачи, которую он перед собой поставил.
   Наконец городок остался позади, и он поздравил себя с тем, что попрощался с ним так, что его бегство не стало известно жителям. Полчаса спустя, поднявшись на небольшой холм, он обнаружил, что был не единственным человеком, который прощался с ним, потому что на тропинке перед собой различил две фигуры, мужчины и женщины. Они двигались в том же направлении, что и он, и, подойдя ближе, он увидел, что женщина несет на руках годовалого ребенка. На плече у мужчины висел мешок, а в руке он держал канистру и мешок с водой. Чарли сразу же узнал их и с удовлетворением понял, что они не доставят ему никаких хлопот. У мужчины и женщины была репутация, ничуть не уступавшая его собственной.
   Догнав их, он спросил, хотя в этом не было никакой необходимости, куда они идут. Они рассказали ему, и после этого было решено, что для взаимного удобства они продолжат путь вместе. После этого ребенка и багаж мужчины поместили в тачку, и в течение следующих нескольких часов мужчины по очереди толкали груз. В полдень объявили привал, развели костер и вскипятили чай. Жара стояла удушающая, потому что, надо помнить, стояла середина лета; хуже всего было то, что у них оставалось совсем мало воды, и, насколько они могли видеть, мало шансов получить ее в течение еще некоторого времени. Во второй половине дня они снова двинулись дальше, разбив лагерь в небольшой роще деревьев, когда наступила ночь. Их запас воды к этому времени сократился до менее чем пинты. Что еще хуже, - если вообще что-то могло быть хуже, - женщина была измотана, и двое мужчин начали спорить о трудностях дороги. Перейра несколько непоследовательно возражал, что у него больше опыта в управлении тележками с мороженым и утверждал, что знает эту страну гораздо дольше и, следовательно, лучше знаком с ней. Только тот факт, что женщина была с ними, мешал им вцепиться друг другу в глотки. Чарли был азиатом и в какой-то степени вспыльчивым; его спутник родился под австралийским солнцем и мало уступал ему в порывистости. Наступила ночь, и положение стало еще более отчаянным. Вода была уже почти на исходе. Хуже того, ребенок доставлял много хлопот, и женщина не знала, что с ним делать. Она жила своей жизнью каждую секунду, не зная, что может произойти в любой момент. Она ненавидела своего мужа по своим собственным причинам; в то же время она хорошо знала репутацию Чарли - и это знание вряд ли могло ее утешить. Однако Провидение поддержало ее, и ночь прошла без серьезных неприятностей. На рассвете следующего утра они возобновили свой утомительный марш с небольшим количеством еды и менее чем полпинты воды в мешке. Когда взошло солнце, его сияние было почти ослепительным; широкая серая равнина поднимались и опускались, словно они ехали по ней в карете с рессорами, в то время как прекрасные миражи постоянно появлялись перед ними, словно заманивая их к гибели. Для ребенка на тачке была приготовлена кровать, так что женщина, по крайней мере, освободилась от этого бремени. Бедняжка, это было единственное облегчение, которое она испытала.
   В полдень мешок с водой опустел, и именно тогда начались их настоящие страдания. Они тащились час за часом, по очереди толкая тачку, и за все это время ни один из них не произнес ни слова. Наконец, совершенно измученные, они разбили лагерь в густом кустарнике. До поры до времени они не могли продолжать свой марш. Их языки распухли, а кожа потрескалась от недостатка влаги. Если не удастся найти воду, и это не произойдет очень скоро, то, несомненно, дела у них пойдут плохо. Если бы кто-то обыскал Австралию в тот момент, ему было бы трудно, можно сказать, невозможно, обнаружить более странную группу. Чарли был, - не станем преуменьшать, - осужденным вором; другой мужчина отбыл несколько сроков тюремного заключения, в то время как женщина... но над ней давайте опустим завесу. Несомненно, однако, что единственным невинным членом группы был ребенок, но и он, бедный малыш, находился на грани голодной смерти. И вот теперь мы подходим к самой ужасной части истории - к той, на которой едва ли хочется останавливаться, но которая абсолютно правдива. Когда мужчины отдохнули, они заявили о своем намерении отправиться на поиски воды. Муж велел жене оставаться на месте, пока он не вернется. Они ушли, и всю вторую половину дня и всю следующую ночь женщина терпеливо ждала под деревом; ребенок плакал, требуя пищи, которую она была бессильна дать, а сама она страдала так мучительно, как мало кто, слава Богу! страдал на этом свете.
   Ночь прошла, мужчины не вернулись, а женщина все ждала, ждала и ждала. Что с ними случилось, она не могла сказать, она только сознавала, что ее ребенок умирает, и что она сама испытывает невыносимые муки. Наконец, когда рассвело, она пришла к выводу, что нужно что-то делать. Поэтому она взяла ребенка на руки и приготовилась отправиться на поиски мужчин. Но силы ее иссякли, и она обнаружила, что не может нести его. Что же ей теперь делать? О том, чтобы оставаться там, где она была, не могло идти речи, и все же она не могла взять ребенка с собой, а оставлять его на тачке было слишком опасно, так как он мог упасть. Все, что ей оставалось, - это привязать его к дереву и доверить Провидению присматривать за ним до ее возвращения. В течение нескольких часов она продолжала и продолжала звать на помощь там, где помощи не было. Наконец, слишком измученная, чтобы идти дальше, она упала на землю без сознания.
   (Здесь я должен еще раз заверить своих читателей: то, что я описываю, является фактом, а не вымыслом.)
   Придя в себя, она с трудом поднялась на ноги. Уже почти стемнело, и тишина в кустарнике была ужасающей. Она громко крикнула кому-то, - сама не зная кому, - чтобы кто-нибудь пришел к ней, но, разумеется, никто не пришел. После этого она пошла дальше, не зная, в каком направлении. У нее было лишь две мысли: найти мужчин и спасти своего ребенка. Наконец ее мучения стали невыносимыми, и она снова опустилась на землю. Вороны кружились и каркали на деревьях над ней, словно в предвкушении праздника, который вскоре должен был их ожидать; цикады стрекотали, сойки насмехались. И именно тогда появился Чарли де Перейра, шатаясь, с глазами, полными муки, и печатью смерти на лице. В правой руке он сжимал свой холщовый мешок с водой, и в этом мешке с водой было больше пинты воды - пусть и зеленой! Он целый день искал ее, и хотя был вором и негодяем, он приберег ее для женщины и ребенка, вместо того чтобы выпить ее сам. Опустившись на колени рядом с ней, он смочил ее губы живительной жидкостью, пока, наконец, к ней не вернулось сознание. Затем он предложил ей выпить. Когда она оторвалась от мешка, в нем осталось меньше половины. Она видела тусклую, печального цвета растительность, красный песок, ворон, спорящих в ветвях дерева, под которым она лежала, а также одного очень несчастного маленького азиата, сидящего на корточках в нескольких шагах от нее, выглядевшего так, как будто пришел его последний час, который, по правде говоря, вне всякого сомнения, наступил.
   - Что все это значит? - спросила она хриплым голосом, когда у нее хватило сил заговорить. - Что случилось, и где Том?
   Чарли только покачал головой; к этому времени он был уже слишком далеко, чтобы говорить. Женщина приняла его молчание за упрямство. Она не знала, что ее муж лежит мертвый в четверти мили от нее, и что Чарли оставался рядом с ним до последнего вздоха.
   - Ты играешь со мной в какую-то игру, - слабо сказала она, не в силах понять, как обстоят дела. - Почему он не возвращается? Со мной все кончено. Я не могу идти, и этот ребенок будет мертв к тому времени, когда я доберусь до него. Боже мой, он умрет раньше, чем я успею к нему вернуться! Что все это значит?
   Перейра по-прежнему не отвечал. Он попытался заговорить, но слова застряли у него в горле. Он отдал то, что в тот момент ценил больше всего на свете, чтобы спасти жизнь этой женщины, и было ясно, что она не только неблагодарна, но и считает его виноватым.
   Через полчаса на дороге случайно появился человек. Он ехал на одной лошади и вел другую. Увидев несчастных, он спешился и подошел к ним. Подняв женщину и приведя ее в сознание, он повернулся к Чарли.
   - Мертв, - сказал он себе, - мертв, как дверной гвоздь. Нет смысла беспокоиться о нем, - затем он посадил женщину на свое седло и снова тронулся в путь. Возможно, это было и к лучшему, что они не слышали, как мужчина пробормотал, когда они отъезжали: - Все в порядке - теперь она спасена! Там не было места для нас обоих!
   Он умер через полчаса.
   Что стало с ребенком, сказать невозможно. Я знаю только, что всякий раз, когда я теперь встречаю муравья-бульдога, я топчу его по своим собственным причинам. Возможно, я жесток. Если да, то я не знаю, стыжусь ли я этого факта. Самое странное во всем этом деле для меня - приговор, вынесенный бедняге Перейре.
   Владелец самого большого склада городка сказал это, и полагаю, он очень гордился тем, что нашел подходящие слова. Вот что он сказал:
   - Хорошо, что он умер. Если бы он вернулся, мы бы покончили с ним раз и навсегда. Вчера мне как раз доставили свежую партию смолы!
   Но я часто задавался вопросом, был ли этот приговор справедливым?..
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"