Молесуорт : другие произведения.

Странные истории

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Оказалось, что у миссис Молесуорт есть еще сборник со "странными" рассказами.

Uncanny Tales

BY MRS MOLESWORTH

LONDON: HUTCHINSON & CO

Paternoster Row

19 SUMNER PLACE, S.W.,

October, 1896

  
  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ТЕНЬ, ЯВЛЯВШАЯСЯ В ПОЛНОЛУНИЕ
   ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ КАШЛЯЛ
   НА ПОЛОВИНЕ ПУТИ МЕЖДУ ПРОХОДАМИ
   ВПАДИНА НА ДОРОГЕ
   "...НЕ СОСТОИТСЯ"
   ЧАСЫ, КОТОРЫЕ БИЛИ ТРИНАДЦАТЬ
  
  

ТЕНЬ, ЯВЛЯВШАЯСЯ В ПОЛНОЛУНИЕ

ЧАСТЬ I

  
   Нам и в голову не приходило, что в доме Финстер Сент-Мабин водятся привидения. Мы действительно никогда об этом не думали.
   Это может показаться странным, но это так. Это было настолько интересное и любопытное во многих отношениях место, что не требовалось ничего постороннего, чтобы добавить хоть что-нибудь к его достопримечательностям. Возможно, причина крылась именно в этом.
   Сегодня, как только вы слышите, что дом "очень старый", следующее замечание обязательно будет: "и я надеюсь, что в нем есть" - или "нет" - это зависит от вкуса говорящего - "привидение".
   Но Финстер был не просто очень стар; он был древним и, в некотором смысле, историческим. Однако я не стану отнимать у вас время, пересказывая его историю или отсылая читателей к хроникам, в которых он упоминается. Я также не поддамся искушению описать комнату, в которой некая королевская особа провела одну ночь, - если не две или три, - четыре столетия назад, или башню, ныне лежащую в руинах, где еще более известная личность была заключена на несколько месяцев. Все эти факты - или легенды - не имеют никакого отношения к тому, что я должна рассказать. Да и сам Финстер, строго говоря, также является разве что своего рода прологом к моему повествованию.
   Мы услышали об этом доме от друзей, живущих в том же графстве, хотя и несколько дальше вглубь страны. Они - мистер и мисс Майлз, удобно будет сразу назвать их имена - знали, что нам было приказано покинуть наш собственный дом на несколько месяцев, чтобы оправиться от последствий очень тяжелого гриппа, и морской воздух был для нас особенно желателен.
   Мы пришли в уныние. Приморские места часто ужасно скучны и банальны. Но когда мы услышали о Финстере, то перестали ворчать.
   "Скучный" - в некотором смысле, это так, но уж точно - не "банальный". Джанет Майлз описывала его, - хотя и не была особенно искусна в описании, - словно читала сказку или одно из стихотворений Лонгфелло.
   - Замок на берегу моря - как это прекрасно!- воскликнули все мы. - Мама, пожалуйста, пожалуйста, - мы хотим туда!
   Возражения отвергались одно за другим. Дом был довольно изолирован, - сказала мисс Майлз, - располагаясь, как нетрудно понять по его названию, на краю суши - вернее, на выступе - омываемом морем с двух сторон. В нем уже несколько лет никто не жил, разве что время от времени, потому что покойный владелец относился к тем счастливым (или несчастным) людям, у которых больше домов, чем они могут использовать, а нынешний владелец еще не достиг совершеннолетия. В конце концов, дом ожидал капитальный ремонт, некоторые дополнения и переделки, но попечители были бы рады сдать его в аренду за умеренную плату на несколько месяцев и намеревались передать его в руки агентов, когда мистер Майлз случайно встретил одного из них, упомянувшего о Финстере. Дом находился в прекрасном состоянии. Но вот еще остававшиеся в нем немногочисленные предметы мебели были старые и обшарпанные. Если бы мы захотели приглашать к себе гостей, то, конечно, ощутили бы этот недостаток. Однако проблему вполне можно было решить, продолжала наш информатор. В ближайшем городе Ракстере жил очень хороший обойщик и торговец мебелью, который имел обыкновение сдавать вещи в аренду офицерам форта. "На самом деле, - добавила она, - мы часто приобретаем у него очаровательные старые предметы мебели почти даром, так что вы можете как арендовать, так и купить их".
   Конечно, у нас будут гости - и наш дом не станет хуже от нескольких дополнительных стульев и столов, вместо некоторых чудовищ, от которых мы с Филом и Нейджентом убедили маму избавиться.
   - Если я поеду с отцом разведать местность, - сказала я, - то непременно пойду к торговцу мебелью и хорошенько осмотрюсь.
   Я действительно поехала с отцом. Мне тогда исполнилось девятнадцать, - описываемые события случились четыре года назад, - и я была очень способной девушкой. Тогда я оказалась единственной, кто не перенес болезнь, а маме в этом смысле не повезло больше всех, маме и Дорми - бедному малышу, потому что он едва не умер.
   Он самый младший из нас - четверых мальчиков и двух девочки. Софи тогда было пятнадцать лет. Мое собственное имя - Лейла.
   Если бы я попыталась дать хоть малейшее представление о том, какое впечатление произвел на нас Финстер Сент-Мабин, то могла бы говорить об этом часами. У нас просто перехватило дыхание. Это действительно напоминало возвращение на несколько столетий назад, - достаточно было просто оказаться в его стенах и оглядеться вокруг. И все же, мы не видели в этом никакой пользы, так, по крайней мере, сказали Майлзы, бывшие нашими проводниками. День выдался пасмурный, и казалось, что - в начале апреля, - совсем скоро пойдет дождь. Возможно, правда, это был ноябрь, хотя холода еще не наступили.
   - Вы даже представить себе не можете, каков он в ясный день, - сказала Джанет, желая, как всегда бывает в подобных обстоятельствах, похвастаться своей находкой. - Здесь такая прекрасная игра света и тени.
   - Мне он нравится таким, каков он есть, - ответила я. - Не думаю, чтобы я когда-нибудь пожалела, что впервые увидел его в такой пасмурный день. Он просто прекрасен.
   Джанет была довольна моим восхищением и делала все возможное, чтобы другим дом также понравился. Я видела, что отец очарован этим местом, но он все время что-то бурчал и высказывал недовольство по поводу пустоты комнат - особенно спален. Поэтому мы с Джанет сразу же приступили к делу, составляя списки необходимой мебели, которые, в конце концов, оказались не слишком внушительными.
   - Хантер легко справится со всем этим, - сказала мисс Майлз, и отец сдался - я думаю, он все время собирался это сделать и ожидал подходящего момента. Арендная плата и в самом деле оказалась настолько низкой, что можно было позволить себе дополнительно аренду некоторого количества мебели, предположила я. Отец со мной согласился.
   - Она и в самом деле очень невелика, - сказал он, - для места, обладающего столь многими преимуществами.
   Но даже тогда никому из нас не пришло в голову задаться вопросом, почему цена "подозрительно низка".
   Для начала - у нас была гарантия Майлзов. Если бы имелись какие-то причины для подозрений, они должны были бы о них знать.
   Мы провели вечер и следующее утро у торговца мебелью, - суетливого, услужливого маленького человечка, с первого взгляда оценившего ситуацию. Его условия оказались настолько умеренными, что отец сказал: "Здесь есть кое-какие любопытные вещи, Лейла. Ты можешь выбрать те, которые понадобятся нам в Финстере в первую очередь".
   Я была рада воспользоваться этим разрешением, и, с помощью Джанет, вскоре выбрала несколько очаровательно причудливых стульев и столов, треугольный стенной шкаф и некоторые другие мелочи. Мы уже собирались уходить, когда в одном конце магазина мне бросились в глаза любопытные на вид драпировки.
   - А это что такое? - спросил я продавца. - Шторы! Да ведь это настоящий старинный гобелен!
   Услужливый продавец достал нужный материал.
   - Это не совсем шторы, мисс, - сказал он. - Я думаю, из этого получатся хорошие "портьеры". Вы видите, что гобелен завернут в ткань. Он находился в ужасном состоянии, когда я его получил, и это оказалось единственным, что с ним можно было сделать.
   Ему нельзя было отказать в изобретательности. Две части старого гобелена, очаровательного по тону, были обшиты и обрамлены тускло-зеленой тканью, что составляло действительно очень хорошую пару "портьер".
   - Ах, папа! - воскликнула я. - Давай возьмем это! В Финстере наверняка найдутся продуваемые сквозняком двери, а эти половинки гобелена наверняка станут идеальными "портьерами" для двух боковых дверей в холле дома.
   Отец окинул гобелен оценивающим взглядом, но сначала благоразумно поинтересовался ценой. Она оказался выше, чем у других вещей Хантера.
   - Видите ли, сэр, - сказал тот почти извиняющимся тоном, - эти панели - настоящая антикварная работа, хотя они сильно потрепаны.
   - Откуда они взялись? - спросил отец.
   Хантер заколебался.
   -По правде говоря, сэр, - ответил он, - меня попросили не называть имени того, у кого я их купил. Всегда жалко расставаться с вещами, передающимися по наследству, но - такое иногда случается, - я совсем недавно купил несколько фамильных вещей. Портьеры только сегодня утром прибыли из мастерской. Мы были вынуждены поспешить с их реставрацией, чтобы они больше не изнашивались, - видите ли, в том месте, где они висели раньше, они, скорее всего, были прибиты гвоздями к стене.
   Джанет Майлз, - в некотором роде знаток подобных вещей, - рассматривала гобелен.
   - Это стоит той цены, какую он просит, - тихо сказала она. - В Англии такие гобелены встречаются нечасто.
   Итак, сделка была заключена, и Хантер пообещал проследить за тем, чтобы все, что мы выбрали, купили или арендовали, доставили в Финстер за неделю до нашего приезда.
   Ничто не препятствовало нашим планам. К концу месяца мы оказались в нашем временном доме - все, кроме Ната, нашего третьего брата, учившегося в школе. Дормер, маленький мальчик, все еще брал уроки у гувернантки Софи. Два старших "мальчика", как мы их называли, оказались дома по разным причинам: один, Наджент, приехал в отпуск из Индии; Фил был вынужден пропустить семестр в колледже из-за приступа той же болезни, какой переболели мать и Дорми.
   Но теперь, когда все снова были здоровы и собирались еще больше окрепнуть благодаря воздуху Финстера, мы подумали, что болезнь в некотором смысле пошла нам во благо. Было бы и вполовину не так весело, если бы мы с самого начала не переехали в Финстер большой семейной компанией; не прошло и недели, как мы поселились там, а к нам уже прибыли первые приглашенные нами гости.
   Это был не очень большой дом; кроме нас самих, в нем могло поместиться не более трех-четырех человек. Потому что некоторые комнаты, - те, что на верхнем этаже, - оказались слишком ветхими, чтобы подходить кому-то, кроме крыс... "Крысам или призракам", - сказал однажды кто-то со смехом, когда мы осматривали их.
   Потом эти слова всплыли в моей памяти.
   Благодаря бесценному Хантеру, мы устроились очень удобно. С каждым днем погода становилась все мягче и все более походила на весеннюю. Лес был полон примул. Это обещало прекрасное время года.
   Вдоль одной из стен дома тянулась галерея, вскоре ставшая излюбленным местом отдыха; приятное место, особенно днем, хотя и в меньшей степени - вечером, так как камин в одном конце не полностью согревал его; к тому же, камин было трудно разжечь. По галерее гуляли сквозняки, из-за большого количества выходивших в нее дверей, и мы сразу же наглухо забили две из них, по одной с каждого конца. Они оказались не нужны, поскольку одна вела по очень длинной винтовой лестнице в неиспользуемые комнаты на чердаке, а другая - на кухню. И если мы пили послеобеденный чай в галерее, его легко было пронести через столовую или гостиную, - длинные комнаты, освещенные в своих крайних концах, тянувшиеся параллельно галерее вдоль всей ее длины, - и в обеих из них имелись двери, открывавшиеся в коридор. Все главные комнаты в Финстере находились на втором этаже, а не на первом.
   Заколотив эти двери, мы избавились от сквозняков, а, как я уже говорила, погода стояла мягкая и спокойная.
   Однажды днем, - я постараюсь вспомнить все с самого начала наших странных переживаний, даже рискуя быть слишком многословной; мне кажется, что так будет лучше, - мы все собрались в галерее во время чаепития. "Дети", как мы называли Софи и Дормера, - к большому неудовольствию Софи, - и их гувернантка пили чай с нами, потому что в Финстере действовали смягченные правила, а мисс Ларпент была большой любимицей всех нас.
   Внезапно Софи раздраженно вскрикнула.
   - Мама, - сказала она, - я хочу, чтобы ты поговорила с Дормером. Он опрокинул мою чашку с чаем, - только посмотрите на мое платье! Если ты не можешь сидеть спокойно, - добавила она, повернувшись к мальчику, - я не думаю, что тебе следует приходить сюда пить чай.
   - В чем дело, Дорми? - спросила мама.
   Дормер стоял рядом с Софи, выглядя очень виноватым и довольно бледным.
   - Мама, - сказал он, - я только отодвинул стул. Там, где я сидел, было так ужасно холодно, что я не мог там оставаться, - и он слегка вздрогнул.
   Он сидел спиной к одной из запертых дверей. Фил, находившийся ближе всех, медленно провел рукой в этом месте.
   - Тебе показалось, Дорми, - сказал он, - здесь нет никакого сквозняка.
   Это не удовлетворило маму.
   - Значит, он, должно быть, простудился, - сказала она и стала расспрашивать ребенка о том, что тот делал весь день, поскольку, как я уже сказала, он все еще был очень слаб.
   Но он настаивал, что чувствует себя вполне здоровым и больше не мерзнет.
   - Это был не совсем сквозняк, - сказал он, - это был... о! просто вдруг стало холодно. Я уже чувствовал это раньше - сидя в этом кресле.
   Мать больше ничего не сказала, и Дормер продолжал пить чай, а когда пришло время ложиться спать, он казался таким же, как обычно, так что ее тревога исчезла. Но она тщательно изучила возможность появления сквозняка с задней лестницы, с которой сообщалась дверь. Ничего не обнаружилось - дверь была подогнана довольно хорошо, а рядом с ней Хантер приколотил войлок по краям; кроме того, одна из толстых тяжелых портьер была подвешена спереди.
   Вечером или двумя позже мы сидели в гостиной после ужина, когда одна из кузин, гостившая у нас, внезапно обнаружила, что потеряла свой веер.
   - Беги и принеси веер Мюриэл, Дорми, - сказала я, поскольку Мюриэл была уверена, - веер соскользнул под обеденный стол. Никто из мужчин еще не присоединился к нам.
   - Но куда же ты? - добавила я, когда он направился к дальней двери. - По галерее гораздо быстрее.
   Он ничего не сказал и вышел, довольно медленно пройдя через двери галереи. А через несколько минут вернулся с веером в руке, но уже через другую дверь.
   Он был очень впечатлительным ребенком, и хотя мне стало интересно, что ему взбрело в голову по поводу галереи, я ничего не сказала. Но когда вскоре после этого Дорми сказал: "Спокойной ночи" и отправился спать, я последовала за ним.
   - Чего ты хочешь от меня, Лейла? - спросил он довольно сердито.
   - Не сердись, дитя мое, - сказала я. - Я вижу, что с тобой что-то не так. Почему тебе не нравится галерея?
   Он замялся, но я положила руку ему на плечо, и он понял, что я хотела помочь ему.
   - Лейла, - ответил он, оглядываясь вокруг, чтобы убедиться, что нас никто не слышит; мы стояли, он и я, возле открытой двери в столовую, - ты будешь смеяться надо мной, но... там есть что-то странное... иногда!
   - Что именно? И что значит "иногда"? - спросила я, слегка взволнованная его тоном.
   - Я имею в виду не всегда; я чувствовал это несколько раз - позавчера был холод, и кроме того, я ощутил что-то вроде дыхания, - Дорми никак не мог в точности определить, что именно он чувствовал, - как если бы рядом находился кто-то очень несчастный.
   - Дыхания? - повторила я.
   - Да, что-то вроде слабого вздоха, - ответил он, - и всегда рядом с дверью. Но на прошлой неделе, - нет, не так давно, это было в понедельник, - я ходил туда, когда ложился спать. Я не хотел казаться глупым. Там был лунный свет... и... Лейла, тень прошла вдоль всей стены с той стороны и остановилась у двери. Я видел, как она раскачивалась... ее руки, - тут он вздрогнул, - на этой забавной занавеске, которая висит, словно она ощупывает ее, минуту или две, а потом...
   - И что потом?
   - Она исчезла, - просто ответил он. - Но сегодня опять лунная ночь, сестра, и я не хочу больше ее видеть. Я ее боюсь.
   - Но ведь ты ходил в столовую через галерею, - напомнила я ему.
   - Да, но я закрыл глаза и побежал; и даже тогда мне показалось, что позади меня движется что-то холодное.
   - Дорми, дорогой, - сказала я, сильно обеспокоенная, - я действительно думаю, что это всего лишь твоя фантазия. Ты еще не вполне выздоровел, как тебе и самому известно.
   - Да, это так, - согласился он. - Но я больше нигде ни капельки не боюсь. Ты же знаешь, я сплю в комнате один. Дело не во мне, это что-то такое в галерее.
   - А сейчас ты не побоишься пойти туда со мной? Мы можем пробежать через столовую, там нас никто не увидит, - и я повернулась в ту сторону.
   И снова мой младший брат замялся.
   - Я пойду с тобой, если мы будем держаться за руки, - сказал он, - но я закрою глаза. И я не открою их, пока ты не скажешь мне, что на стене нет тени. Ты скажешь мне правду.
   - Но ведь должны же быть какие-то тени, - сказала я, - в этом ярком лунном свете: деревья и ветви, или даже облака, несущиеся по небу, - что-то в этом роде ты должен видеть, дорогой.
   Он покачал головой.
   - Нет-нет, конечно, против этого я нисколько не возражаю. Но между ними большая разница. Ты не сможешь ошибиться. Она идет вперед, прямо вперед, крадучись, а потом у двери ее руки вытягиваются еще дальше, и она словно бы что-то ощупывает.
   - Она похожа на мужчину или женщину? - спросила я, и мне самой стало немного не по себе.
   - По-моему, это очень похоже на маленького человечка, - ответил он, - но я не уверен. На голове у него что-то неясное - ну, я не знаю... что-то вроде торчащего парика. А ниже он кажется во что-то завернутым, как будто в плащ. О, это ужасно.
   И снова он вздрогнул, хотя ему давно пора было выбросить всю эту кошмарную чепуху из своей бедной маленькой головы.
   Я крепко взяла его за руку, и мы пошли через столовую. Ничто не могло выглядеть более уютным и менее посещаемым призраками. Потому что на столе все еще горели лампы, и стояли цветы в серебряных вазах, немного вина в бокалах, фрукты и красивые блюда создавали приятную игру света. Когда мы очутились в галерее за дверью, холодной и неосвещенной, если не считать бледного лунного света, льющегося сквозь незакрытые ставнями окна, она показалась нам удивительным контрастом. Дверь с грохотом захлопнулась, когда мы вошли; в галерее было очень душно.
   Дорми еще крепче вцепился в мою руку.
   - Сестра, - прошептал он, - я уже закрыл глаза. Ты должна встать спиной к окнам, - между ними, иначе ты подумаешь, что это наши собственные тени, - и наблюдать.
   Я сделала, как он сказал, и мне не пришлось долго ждать.
   Она вышла из дальнего конца, из второй двери, откуда винтовая лестница вела на чердак, - казалось, она появилась или, по крайней мере, обрела там форму. Крадучись, как и говорил Дорми, - именно крадучись, она направилась прямо к другому концу длинной галереи. А потом она стала еще чернее, более плотной, и из смутных очертаний проступили две костлявые руки; как и сказал ребенок, было видно, что они ощупывают верхнюю часть двери.
   Я стояла и смотрела. Впоследствии я удивлялась своей собственной смелости, если это вообще можно было назвать смелостью. Я была уверена, что это тень маленького человечка. Голова казалась непропорционально большой, и, да, он, - оригинал тени, - носил, очевидно, старинный парик. Наполовину машинально я огляделась - словно в поисках материального тела, которое должно было там находиться. Но нет, там не было ничего, буквально ничего, что могло бы отбросить эту странную тень.
   В этом я тотчас же убедилась; и здесь я могу также сказать раз и навсегда, что никто и никогда, - как бы скептически он ни был настроен, - не смог бы объяснить ее появление обычными или, как говорят люди, "естественными" причинами. По крайней мере, наш призрак обладал такой особенностью.
   Хотя я крепко держала брата за руку, я почти забыла о Дорми - казалось, я была в трансе.
   Внезапно он заговорил, хотя и шепотом:
   - Ты видишь это, сестра, я знаю, что ты видишь это, - сказал он.
   - Подожди, подожди минутку, дорогой, - сумела ответить я тем же тоном, хотя и не могла бы объяснить, чего я ждала.
   Дорми сказал, что через некоторое время, - после ужасного и, по-видимому, бесплодного ощупывания этой двери - "оно" - "исчезло".
   Думаю, именно этого я и ждала. Все было не совсем так, как он говорил. Дверь находилась в самом дальнем углу стены, петли располагались почти под углом, и когда тень снова двинулась вперед, казалось, что она исчезла; но нет, она только стала слабее. Мои глаза, сверхъестественно обостренные напряжением, все еще видели ее, двигающуюся в углу, как, несомненно, ни одна реальная тень никогда не делала и не могла сделать. Я поняла это, и чувство ужаса стало почти невыносимым, но все же я стояла неподвижно, все крепче сжимая холодную маленькую руку в своей. И инстинкт защиты ребенка придал мне сил. Кроме того, она приближалась очень быстро, - мы не могли убежать, - она приближалась, нет, она была уже позади нас.
   - Лейла! - ахнул Дорми. - Холод... ты чувствуешь его?
   Да, действительно, - как ни одно ледяное дыхание, какое я когда-либо чувствовала прежде, не было тем мгновенным, но ужасным прикосновением абсолютного холода. Если бы это продолжалось еще секунду, думаю, это убило бы нас обоих. Но, к счастью, это прошло гораздо быстрее, чем я рассказываю о нем, а потом холод каким-то странным образом исчез.
   - Открой глаза, Дорми, - сказала я, - ты ничего не увидишь, обещаю тебе. Мне хочется вернуться в столовую.
   Он послушался меня. Я чувствовала, что у меня есть время убежать, прежде чем это ужасное присутствие снова появится в дверях столовой... И, ах, оно появилось, неуклонно совершая свой ужасный круг. И, увы! дверь в столовую оказалась закрыта. Но я до некоторой степени сохранила самообладание. Я без особого трепета повернула ручку, через мгновение дверь за нами захлопнулась, и мы оказались в безопасности, глядя друг на друга, в светлой веселой комнате, которую так недавно покинули.
   Неужели прошло так мало времени? - сказала я себе. Казалось, прошли часы!
   И в эту минуту за открытой дверью в холл послышались веселые смеющиеся голоса в гостиной. Оттуда кто-то выходил. Казалось невозможным, невероятным, что в нескольких футах от обычной приятной материальной жизни разыгрывается эта ужасная необъяснимая драма, которая, несомненно, продолжалась.
   Из нас двоих я была расстроена больше, чем мой младший брат. Я была старше и восприняла все гораздо острее. Он, будучи мальчишкой, в каком-то смысле торжествовал, доказав, что оказался прав, и что он не трус, и хотя все еще был бледен, глаза его блестели от возбуждения и странного удовлетворения.
   Но не успели мы обменяться даже словом, как в открытой двери появилась чья-то фигура. Это была Софи.
   - Лейла, - сказала она, - мама хочет знать, куда вы с Дорми делись? Он должен немедленно лечь спать. Мы видели, как ты вышла из комнаты вслед за ним, а потом хлопнула дверь. Мама говорит, что если ты играешь с ним, то это очень вредно для него, - так поздно ночью.
   Дорми соображал очень быстро. Он все еще держал меня за руку и ущипнул, чтобы я не отвечала.
   - Ерунда! - сказал он. - Я попросил Лейлу, чтобы она проводила меня в мою комнату и помогла лечь. Спокойной ночи, Софи.
   - Скажи маме, что я действительно нужна Дорми, - добавила я, и Софи ушла.
   - Мы не должны ничего говорить ей, Лейла, - сказал мальчик. - У нее случилась бы истерика.
   - А кому и что мы можем сказать? - спросила я, потому что начинала чувствовать себя беспомощной и расстроенной.
   - Сегодня - ничего и никому, - рассудительно ответил он. - Ты не должна туда входить, - и он слегка вздрогнул, когда повернул голову в сторону галереи. - Подожди до утра, а утром я... я думаю, что сначала скажу Филипу. Сегодня тебе нечего бояться, сестра. Это не помешает тебе спать. В тот раз, когда я видел ее, она ничего мне не сделала.
   Он оказался прав. Я спала без сновидений. Казалось, сильное нервное напряжение нескольких минут совершенно истощило меня.
  

ЧАСТЬ II

  
   Фил - наш брат; он - солдат. И он не подвержен никаким фантазиям! Он - оплот здравого смысла и неизменного добродушия. Он был самой лучшей кандидатурой, кому можно было доверить нашу странную тайну, и мое уважение к Дорми возросло.
   Мы действительно рассказали ему, - на следующее же утро. Он слушал очень внимательно, иногда задавая вопросы, и хотя, конечно, выглядел недоверчивым, - разве я сама не была такой же? - нисколько не посмеялся над нами.
   - Я рад, что вы больше никому ничего не рассказали, - сказал он, когда мы изложили все как можно более подробно. - Видите ли, мама еще не совсем окрепла, и было бы очень жаль беспокоить отца, когда он уже арендовал это место и все уладил. И ради Бога, не позволяйте себе даже намеков в разговоре со слугами; если вы это сделаете, вам придется об этом пожалеть.
   - Я никому не скажу, - обещал Дорми.
   - И я тоже, - добавила я. - Софи слишком возбудима, а если бы она узнала, то непременно рассказала бы Нэнни. - Нэнни - это наша старая няня.
   - Если мы кому-нибудь расскажем, - продолжал Филип, - то это вызовет общее беспокойство, - он улыбнулся несколько самоуверенно, что вызвало у меня некоторое раздражение. - Но, конечно, если мне не удастся покончить с вашим призраком, и мы захотим узнать о нем чье-то другое мнение, то это будет мисс Ларпент.
   - Да, - согласилась я, - я тоже так думаю.
   Я не рискнула бы раздражать его утверждением, что он убедится во всем сам так же, как убедилась я; а еще я знала, что мисс Ларпент, - хотя и далеко не доверчива, - но столь же далека от глупого скептицизма в отношении тайн, недоступных обычной философии.
   - Что ты собираешься делать? - спросила я. - Насколько я могу судить, у тебя есть своя теория. Может быть, ты скажешь нам, в чем она состоит?
   - У меня их две, - ответил Фил, закуривая сигарету. - Это либо какая-то странная оптическая иллюзия, отчасти результат какого-то странного отражения снаружи, либо хитроумный трюк.
   - Трюк! - воскликнула я. - Какой же тут может быть мотив для розыгрыша?
   Фил отрицательно покачал головой.
   - Ну, - сказал он, - этого я сейчас сказать не могу.
   - И что же ты собираешься делать?
   - Сегодня вечером я посижу в галерее и посмотрю сам.
   - В одиночку? - воскликнула я с некоторым опасением. Как бы ни был он велик и силен, мне не нравилось думать о нем, - да и вообще о ком бы то ни было, - как об оставшемся наедине с этим ужасным существом.
   - Я не думаю, что ты или Дорми захотите составить мне компанию, - ответил он, - и вообще, я предпочел бы не иметь вас рядом с собой.
   - Я бы этого не сделал, - честно признался Дорми. - Ни за что.
   - Я возьму с собой Тима, - сказал Филипп. - Предпочитаю его всем остальным.
   Тим - бульдог Фила; и уж точно, - я была с этим согласна, - гораздо лучше, чем никто.
   Итак, все было решено.
   В тот вечер мы с Дорми легли спать необычно рано, поскольку чувствовали себя чрезвычайно усталыми. Я сослалась на головную боль, которая, впрочем, не была полностью выдумкой, хотя и раскаялась на свою жалобу, когда обнаружила: бедная мама пришла в сильное волнение из-за страха, что, "в конце концов", я тоже стану жертвой гриппа.
   - Утром я буду в полном порядке, - заверила я ее.
   Я ничего не знала о планах Фила. Я заснула почти сразу же. Обычно я так и делаю. И мне показалось, что я проспала целую ночь, когда меня разбудил мерцающий свет у моей двери, и я услышала тихий голос Филиппа.
   -Ты не спишь, Лейла? - спросил он так, как всегда говорят люди, когда будят тебя не вовремя. Конечно, я проснулась, совершенно проснулась.
   - Что случилось? - воскликнула я нетерпеливо; мое сердце бешено заколотилось.
   - О, ничего, совсем ничего, - ответил мой брат, входя в комнату. - Я просто решил заглянуть к тебе по дороге в постель, чтобы успокоить. Я ничего не видел, абсолютно ничего.
   Не знаю, испытала ли я облегчение или разочарование.
   - Луна светила? - резко спросила я.
   - Нет, - ответил он, - к несчастью, луна совсем не показалась, хотя уже почти полнолуние. Я принес с собой маленькую лампу, которая делала все менее жутким. Но я бы предпочел луну.
   Я взглянула на него снизу вверх. Было ли это отражением свечи, которую он держал, или он выглядел бледнее, чем обычно?
   - И, - неожиданно добавила я, - ты ничего не почувствовал?
   Он помедлил с ответом.
   - Там... там было холодно, конечно, - сказал он. - Пару раз мне действительно было очень холодно.
   "Ах, в самом деле!" - подумала я про себя, а вслух спросила: - А как насчет Тима?
   Фил улыбнулся, но не очень удачно.
   - Ну, - сказал он, - должен признаться, Тиму там не очень понравилось. Он начал ворчать, потом зарычал, а закончил тем, что заскулил совершенно несчастным образом. Он очень расстроен - бедняга!
   Я увидела, что собака стоит рядом с ним, у самых ног Филиппа; у нее был очень несчастный вид.
   - Спокойной ночи, Фил, - сказала я, поворачиваясь на подушке. - Я рада, что все кончилось благополучно. Завтра утром ты должен будешь сказать мне, какая из твоих теорий наиболее убедительна. Спокойной ночи и огромное тебе спасибо.
   Он хотел еще что-то сказать, но мое поведение остановило его, и он ушел.
   Бедный старина Фил!
   Мы встретились на следующее утро. Он и я. Он вовсе не был удовлетворен. Отнюдь нет. В глубине души, я думаю, это была странная тоска по человеческому обществу, по звуку человеческого голоса, - заставившая его заглянуть ко мне прошлой ночью.
   Потому что он чувствовал, как холод проходит мимо него.
   Но он был очень смелым.
   - Сегодня вечером я опять пойду туда, Лейла, - сказал он.
   - Только не сегодня, - возразила я. - Такого рода приключения требуют от человека лучшей формы. Если ты последуешь моему совету, то ляжешь спать пораньше и хорошенько выспишься, так что к завтрашнему дню будешь совершенно свеж. Еще несколько ночей будет полнолуние.
   - Почему ты все время твердишь о луне? - довольно сердито спросил Фил.
   - Потому что... у меня есть некоторое представление, что только в лунном свете... что-то можно увидеть.
   - Ерунда! - вежливо сказал мой брат, он явно был несколько смущен. - Мы говорим о разном. Ты уверена...
   - Я не уверена, - перебила его я.
   - Ну, я убежден, как бы ты это ни называла, ты считаешь происходящее сверхъестественным, тогда как я в равной степени уверен, что это какой-то трюк; хитрая уловка, которую я допускаю, хотя еще не понял ее мотива.
   - Тебе нужно, чтобы твои нервы были на пределе; только тогда ты сможешь обнаружить трюк такого рода, если это вообще трюк, - тихо сказала я.
   Филип встал со своего места и принялся расхаживать взад и вперед по комнате; его манера делать это вызывала у меня ощущение, что он хочет избавиться от какого-то необычного чувства раздражительности. Я тоже чувствовала себя наполовину раздраженной, но наполовину - жалеющей его.
   В этот момент, - мы были одни в гостиной, - дверь отворилась, и вошла мисс Ларпент.
   - Я не могу найти Софи, - сказала она, оглядываясь вокруг своими близорукими глазами, которые, однако, иногда замечают очень многое. - Вы не знаете, где она?
   - Я видел, как она куда-то отправилась с Наджентом, - сказал Филип, на мгновение прервав свои расхаживания.
   - Ах, тогда это безнадежно. Полагаю, мне придется еще некоторое время мириться с тем, что я веду себя неправильно, - с улыбкой ответила мисс Ларпент.
   Она не была молода и хороша собой, но обладала восхитительной манерой улыбаться, и... ну, она - самая милая и почти самая мудрая из женщин.
   Говоря, она смотрела на Филипа. Она знала нас почти с самого детства.
   - Что-нибудь случилось? - вдруг спросила она. - Ты выглядишь измученной, Лейла, а Филип, похоже, чем-то встревожен.
   Я взглянула на Филипа. Он понял меня.
   - Да, - ответил он, - я встревожен, а Лейла... - Он замялся. - Ну, не знаю... наверное, проявляет упрямство. Садитесь, мисс Ларпент, и выслушайте нашу историю. Лейла, ты можешь все рассказать.
   Я так и сделала - сначала потребовав обещание хранить тайну, а затем заставив Фила рассказать о его собственном опыте.
   Наша новая наперсница внимательно слушала, лицо ее было очень серьезно. Когда мы закончили, она, после минутного молчания, тихо сказала:
   - Это очень странно, очень. Филип, если ты подождешь до завтрашнего вечера, - я полностью согласна с Лейлой, что тебе лучше поступить именно так, - я посижу с тобой. У меня довольно крепкие нервы, и мне всегда хотелось испытать нечто подобное.
   - Значит, вы не думаете, что это трюк? - нетерпеливо спросила я. Я была похожа на Дорми, разделившись между искренним желанием объяснить происходящее и избавиться от внушаемого им ужаса, и наполовину детским желанием доказать, что я не преувеличиваю его ужасность.
   - Я скажу вам это послезавтра, - сказала она. Я не могла сдержать легкой дрожи, когда она это произнесла.
   У нее были крепкие нервы, и она была чрезвычайно рассудительна.
   Но потом я почти винила себя за то, что согласилась с этим предложением. Ибо произведенный эффект оказался весьма значительным. Они никогда не рассказывали мне точно, что произошло; "Думаю, ты и сама все знаешь", - сказала мисс Ларпент. Мне кажется, что их переживания были почти точно такими же, как у нас с Дорми, возможно, усиленными чувством одиночества. Ибо это второе бдение началось только после того, как все остальные члены семьи легли спать. Стояла яркая лунная ночь - они должны были испытать все в полной мере.
   От впечатления, произведенного испытанным, невозможно было избавиться; даже днем мы, четверо, видевшие и слышавшие, избегали галереи и находили любой мыслимый предлог, чтобы не входить в нее.
   Но Фил, несмотря на убедительные доказательства, вел себя последовательно. Он тщательно осмотрел закрытую дверь, стремясь обнаружить любой возможный обман. Он исследовал чердаки, поднимался и спускался по лестнице, пока слуги, должно быть, не решили, что он сходит с ума. Он ничего не нашел - ни малейшего намека даже на то, почему призрачная тень выбрала именно эту галерею для своего ночного обхода.
   Однако, как ни странно, по мере того как убывала луна, наш ужас ослабевал, и мы почти начали надеяться, что все это кончится, и что со временем мы забудем об этом. Мы поздравили себя с тем, что последовали собственному совету и никого не потревожили, - даже отца, который, без сомнения, рассердился бы от одной мысли, - как это могло быть, чтобы в нашем очаровательном замке у моря водились привидения!
   А дни шли за днями, складываясь в недели. Вторая волна наших гостей схлынула, только что прибыла третья, когда однажды утром, пока я стояла у того места, которое мы называли "морской дверью", в ожидании, что кто-нибудь присоединится ко мне прогуляться по пляжу, кто-то тронул меня за плечо. Это был Филип.
   - Лейла, - сказал он, - меня беспокоит Дорми. Он снова выглядит больным, и...
   - А мне казалось, что он окреп, - сказала я удивленно и огорченно, - разрумянился и выглядит гораздо веселее.
   - Так оно и было до недавнего времени, - ответил Филип. - Но если ты присмотришься повнимательнее, то увидишь, что он снова стал таким же бледным, как раньше. И, - я вбил себе в голову, что он необычайно чувствительный ребенок, - это как-то связано с луной. Уже почти полнолуние.
   На мгновение я по глупости забыла о том, с чем оно ассоциировалось.
   - Право, Фил, - сказала я, - это слишком абсурдно! Ты действительно... О, - он хотел было перебить меня, и я почувствовала, как у меня вытянулось лицо. - Ты ведь имеешь в виду галерею?
   - Разумеется, - ответил он.
   - Но почему? Дорми тебе ничего не рассказывал? - Меня охватило какое-то болезненное чувство. - Я уже начала надеяться, - продолжала я, - что это каким-то образом исчезло; что, может быть, оно появляется только раз в году в определенное время года, а может быть, что новички видят его в первый раз и больше не видят. О, Фил, мы не можем оставаться здесь, каким бы замечательным ни было это место, если в доме действительно водятся привидения.
   - Дорми почти ничего не сказал, - ответил Филип. - Он только пожаловался мне, что чувствовал холод раз или два, "с тех пор как снова появилась луна", - таковы были его слова. Но я вижу, что он боится чего-то большего. И это заставило меня обратиться к тебе. Мне нужно уехать в Лондон на десять дней или около того, чтобы поговорить с докторами по поводу моего отпуска и еще кое-чего. Мне не нравится, что вы с мисс Ларпент... если эта штука вернется... вам некому будет довериться. Как ты думаешь, не следует ли все сказать отцу, прежде чем я уеду?
   Я задумалась. По многим причинам я не хотела этого делать. Поначалу отец будет настроен скептически, а потом, если получит доказательства, он впадет в другую крайность и станет настаивать на том, чтобы уехать из Финстера, и это будет большим огорчением для матери и всех заинтересованных лиц. А маме так нравилось это место, и она выглядела намного лучше!
   - В конце концов, - сказала я, - это никому из нас не повредило. Мисс Ларпент испытала шок, я тоже, но для нас это было не таким большим потрясением, как для тебя, Фил, - поверить в привидение. И мы можем избегать галереи, пока тебя нет. Нет, я бы предпочла оставить все это в тайне, - в конце концов, мы не собираемся жить здесь вечно.
   Стояло чудесное утро; воздух, слабо насыщенный морем, был подобен эликсиру; высокое небо и тени на утесах, отбрасываемые темными лесами позади, - все это, действительно, было, как сказала Джанет Майлз, "чудесно".
   - Да, - согласился Фил, - это ужасно неприятно. А что касается Дорми, - продолжал он, - может быть, я попрошу маму, чтобы она позволила мне взять его с собой? Ему будет весело в Лондоне, моя старая квартирная хозяйка станет заботиться о нем, как о своем собственном сыне, если мне придется задержаться допоздна. И я позволю своему доктору осмотреть его, - аккуратно, ненавязчиво; он может дать ему тоник или что-то еще.
   Я от всей души одобрила эту идею. Так же поступила и мама, когда Фил заговорил об этом, - ей тоже казалось, что ее "малыш" в последнее время выглядит совсем бледным. Мнение лондонского врача было бы как нельзя кстати. Итак, все было решено, и уже на следующий день они отправились в путь. Дормер, в своей "старомодной" сдержанной манере, пришел в величайшее восхищение, и только одним замечанием намекнул на то, что, без сомнения, стало главной причиной этого.
   - Когда мы вернемся, полнолуние уже пройдет, - сказал он. - И после этого оно случится еще только один раз, прежде чем мы уедем, правда, Лейла? Этот дом у нас только на три месяца?
   - Да, - ответила я, - отец снял его только на три месяца, - хотя и знала, что у него есть возможность продления аренды.
   В результате, мы с мисс Ларпент остались наедине, конечно, не с призраком, а с нашим роковым знанием о его нежелательной близости.
   Мы не говорили об этом друг с другом, но по молчаливому согласию избегали ходить в галерею даже днем, насколько это было возможно. Я чувствовала, - она сама тоже потом призналась мне в этом, - что невозможно было ощутить этот холод и не выдать себя.
   Я вздохнула свободнее, полагая, что страх перед возможным возвращением тени на самом деле был вызван только переутомлением ребенка.
   Пока однажды утром мой глупый рай не был внезапно разрушен.
   Отец вышел к завтраку поздно, - по его словам, он отправился на раннюю прогулку, чтобы избавиться от головной боли. Но он вовсе не выглядел так, будто ему это удалось.
   - Лейла, - сказал он, когда я выходила из комнаты, налив ему кофе, - маме еще не разрешалось рано вставать, - Лейла, не уходи. Я хочу поговорить с тобой.
   Я резко остановилась и повернулась к столу. В его поведении было что-то очень странное. Обычно он искренен и нетерпелив, почти порывист в своей манере говорить.
   - Лейла, - снова заговорил он, - ты разумная девушка, и нервы у тебя крепкие. Кроме того, ты не болела, как другие. Не говори никому о том, что я собираюсь тебе сказать.
   Я кивнула в знак согласия; я едва могла говорить. Мое сердце бешено колотилось. Отец не стал бы хвалить мои нервы, если бы знал об этом.
   - Прошлой ночью случилось нечто странное и необъяснимое, - продолжал он. - Мы с Наджентом сидели в галерее. Ночь была мягкая, и луна сияла во всей своей красе. Мы думали, что теперь, когда Фил со своими трубками уехал, в галерее будет гораздо приятнее, потому что он превратил ее в курительную комнату. Ну... мы сидели тихо. Я зажег настольную лампу на маленьком столике в дальнем конце комнаты, а Наджент полулежал в кресле, ничего особенного не делая, просто любуясь ночью, как вдруг он резко вскрикнул и, вскочив, бросился ко мне. Лейла, у него стучали зубы, он посинел от холода. Я был очень встревожен, - ты же знаешь, как он болел в колледже. Но через минуту-другую он пришел в себя.
   - В чем дело, черт возьми? - спросил я. Он попытался рассмеяться.
   - Право, не знаю, - ответил он. - Мне показалось, что меня пронзил холод, но теперь я снова чувствую себя нормально.
   - Я отвел его в столовую, заставил выпить немного бренди с водой и отправил спать. Потом я вернулся, все еще испытывая некоторую неловкость из-за него, и сел с книгой, когда, Лейла, - ты вряд ли поверишь, - я сам испытал точно такое же потрясение. Совершенно отвратительный холод. Я поднялся, а потом, Лейла, постепенно, каким-то инстинктом, понял, что стало причиной. Мое дорогое дитя, ты подумаешь, - я сошел с ума, когда я скажу тебе, что какая-то тень, - тень в лунном свете, - преследовала меня, так сказать, по комнате, настигла меня, - и я снова испытал это ужасное ощущение. Но я не собирался сдаваться. Я увернулся от нее и стал наблюдать за ней, а потом...
   Нет необходимости приводить дальнейшие слова моего отца; достаточно сказать, что его опыт полностью соответствовал нашему, - или, нет, думаю, он превзошел его. Он был худшим из всех.
   Бедный отец! Я очень боялась за него. Мне кажется, такое потрясение переносится тяжелее мужчиной, чем женщиной. Наш пол менее скептичен, менее опирается на факты, более изобретателен, или как вам будет угодно назвать готовность верить в то, что мы не можем объяснить. И я был поражена, увидев, как мой отец сразу же капитулировал, даже не попытавшись найти объяснение в возможном обмане. Поразительно, но в то же время я испытала некоторое удовлетворение. Было почти облегчением обнаружить других в одной лодке с нами.
   Я сразу же рассказал ему все, что нужно было ему рассказать, а также о том, как мучительно мы старались сохранить нашу тайну при себе. Я никогда не видела отца таким потрясенным; он был ужасно добр и жалел нас. Он велел мне привести мисс Ларпент, и мы устроили совет... не знаю, как это назвать! - конечно, не "военный", потому что никто из нас не думал сражаться с призраком. Как можно бороться с тенью?
   Мы решили ничего не предпринимать, кроме того, чтобы не допустить дальнейшего развития этих событий. В течение следующих нескольких дней отец распорядился сделать в галерее кое-какие работы, которые помешали бы нам сидеть там, не вызывая никаких подозрений со стороны мамы или Софи.
   - А потом, - сказал отец, - мы будем наблюдать. Возможно, это необычное явление дает о себе знать только время от времени.
   - Я почти уверена, что это так, - ответила мисс Ларпент.
   - И в этом случае, - продолжал он, - нам, возможно, удастся избегать его. Но я не чувствую никакого желания продлить наше пребывание здесь после того, как пройдет три месяца. Если однажды слуги узнают эту историю, - а они наверняка узнают ее рано или поздно, - это будет ужасно; беспокойство и раздражение принесут твоей матери гораздо больше вреда, чем тот хороший эффект, который оказали на нее воздух и перемены.
   Я была рада услышать это решение. Честно говоря, я не чувствовала, что смогу долго выдерживать это напряжение; кроме того, это могло убить бедного маленького Дорми.
   Но куда же нам перебраться? Наш собственный дом был совершенно непригоден для жилья до осени, поскольку там велись обширные переделки и ремонт. Я сказала об этом отцу.
   - Да, - согласился он, - это неудобно. - Он задумался. - Я не могу этого понять, - продолжал он. - Майлз наверняка знал бы, если бы у этого дома была дурная слава. Я думаю, что сегодня же пойду к нему и все ему расскажу, - по крайней мере, расспрошу о каком-нибудь другом доме по соседству, - и, может быть, объясню ему причину нашего переезда.
   В тот же день он отправился в Ракстер и, как я и предполагала, по возвращении сообщил мне, что доверился обоим нашим друзьям.
   - Они чрезвычайно обеспокоены, - сказал он, - и очень сочувствуют нам, хотя, естественно, склонны считать нас фантазерами. Но одно меня радует - тамошний дом священника сдается с первого июля на три месяца. Майлз повел меня посмотреть на него. Я думаю, что это место нам вполне подойдет, - это совсем не деревня, хотя городом его назвать тоже нельзя, - просто милое маленькое местечко. Вполне современное, яркое и веселое, и, вдобавок, начисто лишенное призраков.
   - А что скажет о нашем скором отъезде мама? - спросила я.
   Но насчет этого отец меня успокоил. Он уже говорил с ней об этом, и она почему-то вовсе не показалась ему разочарованной. Она вбила себе в голову, что Финстер не подходит Дорми, и была склонна полагать, что трех месяцев оздоровительного воздуха за один раз вполне достаточно.
   - Значит, ты уже договорился относительно аренды дом священника в Ракстере? - уточнила я.
   - Я оставил право выбора за собой, - сказал мой отец. - Но ты, наверное, будешь удивлена, узнав, что Майлз умолял меня отложить принятие решения на несколько дней. Он придет к нам завтра, чтобы переночевать у нас.
   - Ты хочешь сказать, он хочет убедиться во всем сам?
   Отец молча кивнул.
   - Бедный мистер Майлз! - воскликнула я. - Надеюсь, ты не составишь ему компанию в галерее, отец?
   - Я предлагал ему сопровождать его, но он и слышать об этом не хочет, - последовал ответ. - Он собирается взять с собой одного из своих сторожей, - крепкого, надежного молодого человека, и они вдвоем с револьверами намереваются схватить призрака, - так он говорит. Посмотрим, удастся ли им это. Но нам следует принять все необходимые меры, чтобы наши слуги ничего не заподозрили.
   Это нам удалось. Мне нет нужды вдаваться в подробности. Достаточно сказать, что крепкий сторож отправился к себе домой еще до рассвета в ночь бдения; все усилия его хозяина убедить его остаться в Финстере хоть ненадолго, не увенчались успехом, а сам мистер Майлз выглядел таким больным на следующее утро, когда он присоединился к нам за завтраком, что мы, посвященные, едва могли сдержать свои восклицания, когда Софи, словно почувствовав его "больное место", - как это бывает у некоторых людей, - сказала ему, что он выглядит именно так, "будто увидел привидение".
   Его опыт был в точности схож с нашим. После этого мы больше ничего не слышали от него о том, как ему жалко, что мы собираемся покинуть место, так хорошо нам подходившее, и т.д., и т.п. Напротив, перед отъездом он признался моему отцу и мне: по его мнению, нам необычайно повезло, что мы не приехали больше чем на три месяца, хотя в то же время добавил, что чувствует себя совершенно сбитым с толку.
   - Я всю свою жизнь прожил рядом с Финстером Сент-Мабином, - сказал он, - здесь жили мои предки, и никогда, можете мне поверить, я не слышал ни единого слова о том, что в этом старом доме водятся привидения. А ведь в таком месте, как это, подобные слухи наверняка пересказывались бы местными жителями.
   Мы покачали головами, но что тут можно было сказать?
  

ЧАСТЬ III

  
   Мы покинули Финстер Сент-Мабин в середине июля.
   За последние несколько недель не произошло ничего такого, о чем стоило бы упомянуть. Если призрачная драма продолжала разыгрываться ночь за ночью, - или же только в определенное время каждого месяца, - мы старались не участвовать в этом спектакле. Я думаю, что Фил и Наджент планировали еще одно бдение, но отказались от него по просьбе моего отца, и под тем или иным предлогом ему удалось запереть галерею, не вызвав подозрений ни у моей матери, ни у Софи, ни у кого-либо из наших гостей.
   Стояло холодное лето, - по крайней мере, в те первые месяцы, - поэтому было довольно легко отказаться от пользования галереей.
   Никто из нас не жалел об отъезде. Это было естественно для некоторых, но довольно странно для тех членов семьи, которые находили это место прелестным. Я полагаю, что это было вызвано каким-то инстинктивным сознанием того влияния, которому многие члены семьи не могли сопротивляться и которое невозможно было объяснить.
   Дом священника в Ракстере действительно оказался милым маленьким местечком. Здесь было светло, просторно и солнечно. Бледное лицо Дорми порозовело от удовольствия в первый же день, когда он вбежал к нам и сообщил, что в пустом ящике на конюшне живут ручные кролики и пара морских свинок.
   - Пойдем, я покажу их тебе, - попросил он, и я пошла с ним, радуясь, что он так счастлив.
   Кролики мне не нравились, но морские свинки всегда казались довольно забавными, и мы немного поиграли с ними.
   - Я покажу тебе другой путь обратно в дом, - сказал Дорми и повел меня через оранжерею в большую, почти без мебели комнату, которая открывалась в выложенный плиткой коридор, ведущий к кабинетам.
   - Это игровая комната для мальчиков Уордена, - сказал он. - Они держат здесь принадлежности для крикета и футбола, а также свой трехколесный велосипед. Интересно, могу ли я им воспользоваться?
   - Мы должны написать им и спросить, - ответила я. - А что это за большие пакеты? - Я пошла дальше. - Ага, понятно, это наш багаж из Финстера. В этом доме, я полагаю, не нашлось места для нашего хлама и мебели. Очень жаль, что они положили его сюда, потому что мы могли бы играть в этой большой комнате в дождливый день. Смотри, Дорми, вот несколько пар роликовых коньков! О, нам, конечно, нужно будет очистить это место.
   Мы поговорили об этом с отцом; он пришел, осмотрел комнату и согласился с нами, что было бы очень жаль не воспользоваться ею в полной мере. Катание на роликах будет хорошим упражнением для Дорми, сказал он, и даже для Ната, который вскоре присоединится к нам на каникулы.
   Поэтому наши большие чемоданы, а также стулья и столы, которые мы купили у Хантера, аккуратно завернутые в тряпки и циновки, были перенесены в пустой сарай, - совершенно сухой и непроницаемый для непогоды, - потому что все в доме священника находилось в отличном состоянии. В этом, как и во всех других деталях, наше новое жилище являло собой полную противоположность тому живописному жилищу, которое мы только что покинули.
   Первые две-три недели стояла чудесная погода, - гораздо теплее и солнечнее, чем в Финстере. Мы наслаждались этим, и, казалось, вздохнули свободнее. Мисс Ларпент, которая в этом году осталась у нас на каникулы, и я - не раз поздравляли друг друга, когда были уверены, что нас не подслушивают, с той веселой, здоровой атмосферой, в которой оказались.
   - Не думаю, что мне когда-нибудь захочется снова жить в очень старом доме, - сказала она однажды. Мы были в игровой комнате, и я уговаривал ее попробовать свои силы, - или ноги, - в катании на роликовых коньках. - Даже сейчас, - продолжала она, - признаюсь тебе, Лейла, - пусть это и звучит глупо, - я не могу без содрогания вспоминать ту ужасную ночь. На самом деле, мне кажется, что я и сейчас ощущаю веяние того ужасного холода.
   Она вздрогнула, - и, как ни странно, пока она говорила, ее дрожь передалась мне. И снова, - я могла бы поклясться в этом, - я снова ощутила этот порыв невыразимого, неземного холода.
   Я встрепенулась. Мы сидели на скамье у стены, - скамье, изначально здесь стоявшей; мы и не подумали ее убрать, так как она оказалась очень удобной.
   Мисс Ларпент заметила выражение моего лица. На ее собственном лице, бывшем очень бледным, отразилась тревога. Она схватила меня за руку.
   - Мое дорогое дитя, - воскликнула она, - ты вся посинела и стучишь зубами! Мне очень жаль, что я упомянула о том страхе, который мы испытали. Я и понятия не имела, что ты так нервничаешь.
   - Я и сама этого не знала, - ответила я. - Я часто думаю о призраке Финстера совершенно спокойно, даже среди ночи. Но только сейчас, мисс Ларпент, я действительно снова почувствовала этот ужасный холод!
   - И я тоже, - вернее, мне показалось, что я тоже почувствовала его, - ответила она, стараясь говорить как можно спокойнее. С этими словами она встала и подошла к окну. -Не может же все это быть плодом воображения, - добавила она. - Взгляни, Лейла, какой сегодня ветреный, ненастный день, - не такой, как в начале августа. Здесь действительно холодно.
   - И эта комната для игр кажется почти такой же доступной сквознякам, как галерея в Финстере, - сказал я. - Не будем здесь оставаться, пойдем в гостиную и сыграем несколько дуэтов. Жаль, что мы не можем совсем забыть о Финстере.
   - Надеюсь, Дорми это удалось, - сказала мисс Ларпент.
   Начиная с этого холодного утра, погода совершенно изменилась. Мы, женщины, не были сильно опечалены этим, поскольку для нас в доме всегда найдется много дел, которые необходимо переделать. Два моих взрослых брата были в отъезде. Ракстер не был для них чем-то особо привлекательным, и Фил хотел повидать кое-кого из наших многочисленных родственников, прежде чем вернуться в Индию. Поэтому они с Наджентом отправились с визитами. Но, к несчастью, начались школьные каникулы, и бедный Нат, - пятнадцатилетний мальчик, - присоединился к нам. Это было для него, во многих отношениях, сильным разочарованием. Он очень хотел увидеть Финстер, впечатленный нашим восторженным описанием этого места, когда мы только приехали туда, а теперь его ожидания необходимо свелись к сравнительно скромной и неинтересной деревне, и, как кажется, - так предсказывали люди знающие, - дождливой, неприветливой погоде.
   Нат - добродушный, веселый мальчик; далеко не такой умный и впечатлительный, как Дорми, но такой же здравомыслящий. Поэтому он благоразумно решил смириться с тем, что есть, а поскольку мы постарались сделать все, чтобы он не скучал, то он, в конце концов, и не скучал.
   Главным его развлечением было катание на роликах в игровой комнате. Дорми не особенно это нравилось, - большую часть времени он проводил с кроликами и морскими свинками, где Нат, когда ему надоедало кататься, всегда мог его найти.
   Наверное, именно потому, что я была старшей сестрой, мне всегда казалось, - моя судьба состоит в выслушивании откровений от остальных членов семьи, и примерно через две недели после приезда Ната, мне стало казаться, - он хочет мне что-то сказать.
   "Рано или поздно он обязательно придет поговорить со мной, - сказала я себе. - Наверное, он оставил какие-то мелкие долги в школе, вот только когда он впервые переступил порог дома, то вовсе не выглядел озабоченным или встревоженным".
   Я оказалась права. Однажды днем Нат пошел за мной в библиотеку, где я собиралась написать несколько писем, и сказал, что хочет поговорить со мной. Я отложила свои бумаги в сторону и ждала, что он скажет.
   - Лейла, - начал он, - ты должна обещать, что не будешь смеяться надо мной.
   Это было совсем не то, чего я ожидала.
   - Смеяться над тобой? Нет, конечно, нет, - ответила я. - Особенно если ты попал в беду. Мне показалось, что ты чем-то встревожен, Нат.
   - Ну да, - сказал он, - я не знаю, что на меня нашло... я чувствую себя вполне хорошо, но... Лейла, - он помолчал, - ты веришь в привидения?
   Я вздрогнула.
   - Кто-то... - начала было я, но мальчик перебил меня.
   - Нет, нет, - горячо возразил он, - никто ничего подобного мне не говорил, никто. Я сам видел... почувствовал... или же, если это игра воображения, я, должно быть, схожу с ума, Лейла... но я действительно верю, что здесь, в игровой комнате, есть призрак.
   Я сидела молча, меня охватывал холодный страх, который по мере того, как он говорил, становился все сильнее и сильнее. Неужели эта тварь, - тень Финстера, - привязалась к нам, - я читала о таких случаях, - неужели она отправилась вместе с нами в этот мирный дом? Я вспомнила о холодном дуновении, которое ощутили мы с мисс Ларпент. А Нат продолжал.
   Да, холод был тем, чего он испугался вначале, а затем, как и в галерее нашего прежнего дома, последовало сознание ужасного тенеподобного присутствия, постепенно обретающего форму в лунном свете. Потому что в последнюю ночь или две было полнолуние, и Нэт развлекался один в игровой комнате, катаясь на коньках, после того, как Дорми лег спать.
   - Позапрошлая ночь была самой ужасной, - сказал он. - Дождь прекратился, Лейла, и луна была очень яркой - я заметил, как ее свет блестит на мокрой листве снаружи. Именно в лунном свете я увидел эту... эту тень. Мне бы и в голову не пришло кататься вечером на коньках, если бы не свет, потому что у нас там нет лампы. Она прошла вдоль стен, Лейла, а потом, казалось, остановилась и стал шарить в одном углу - в том конце, где стоит скамейка.
   Это было то самое место, где сидели мы с гувернанткой.
   - Я так ужасно испугался, - честно признался Нат, - что убежал. А вчера мне стало стыдно за себя, и я вернулся туда вечером со свечой. Но я ничего не увидел: луна не показывалась. Только... я снова почувствовал холод. Я думаю, что она была там, хотя я и не мог ее видеть. Лейла, что это может быть? Если бы ты только могла меня понять! Это гораздо хуже, чем кажется на первый взгляд.
   Я постаралась его успокоить. Я говорила о странных тенях, отбрасываемых деревьями снаружи, колышущимися на ветру, потому что погода все еще была ветреной. Я повторила старые доводы об оптических иллюзиях и т.д., и т.п., и в конце концов он немного успокоился. Возможно, это была его фантазия. И он совершенно искренне пообещал мне ни малейшим намеком, - ни малейшим, - не выдать свой испуг Софи, Дорми или кому-либо еще.
   Мне пришлось рассказать все отцу. Я боялась сделать это, но другого выхода не было. Поначалу, конечно, он отмахнулся, сказав, что Дорми, должно быть, разговаривал с Натом о случившемся в Финстере, а если не Дорми, то кто-нибудь еще - может быть, мисс Ларпент! Но когда все эти объяснения были признаны несостоятельными, должна сказать, что бедный отец выглядел опустошенным. Мне было жаль его и себя - мысль о том, что за мной последует это ужасное присутствие, была слишком отвратительна.
   Отец, наконец-то, нашел успокоение в какой-то теории мозговых волн, - все мы, чьи умы еще были полны странного опыта, произвели на Ната непроизвольное впечатление. Он сказал, что уверен, - и, без сомнения, пытался думать, будто так оно и есть, - эта теория все объясняет. Я была рада, что он получил от этого хоть какое-то удовлетворение, и делал все возможное, чтобы убедить в этом других. Но это было бесполезно. Я чувствовала, что переживание Ната было "объективным", как выразилась мисс Ларпент, или, как сказал Дорми в первый раз в Финстере: "Нет, нет, сестра, тут что-то есть... и оно существует независимо от меня".
   И я искренне желала, чтобы поскорее настало время нашего возвращения в наш родной дом.
   "Не уверена, что мне когда-нибудь захочется снова покинуть его", - подумала я.
   Но через неделю или две это чувство снова начало исчезать. Отец очень благоразумно обнаружил, что не стоит оставлять нашу мебель и тяжелый багаж в сарае, - они покрылись пылью и паутиной. Поэтому все это было перенесено обратно в игровую комнату и сложено так же, как в момент нашего прибытия, и мы не могли ни кататься на коньках, ни развлекаться там, на что Софи ворчала, а Нат - помалкивал.
   Отец был очень внимателен к Нату. Он брал его с собой так часто, как только мог, чтобы тот выбросил из головы ужасные мысли. Но все же для Ната это не могло быть и вполовину так плохо, как для всех нас, потому что мы приняли все возможные меры предосторожности, чтобы ни единым намеком не донести до него ужасной и таинственной правды о том, что призрак последовал за нами из Финстера.
   Отец ничего не сказал ни мистеру Майлзу, ни Дженни. Они, бедняжки, и так были обеспокоены неприятностями в Финстере, и им было бы очень неприятно думать, что странное влияние не оставило нас и во втором доме, который мы арендовали по их рекомендации.
   - На самом деле, - сказал отец с печальной улыбкой, - если мы не позаботимся о своей репутации, на нас начнут косо смотреть, как на семью с привидениями! В старые добрые времена, когда верили в колдовство, наши жизни были бы в опасности.
   - Какое счастье, что никто из слуг не знает этой истории, - сказала мисс Ларпент, бывшая одной из членов нашего совета из трех человек. - Мы можем только надеяться, что нас больше не побеспокоят до тех пор, пока мы снова не окажемся в безопасности дома.
   Ее надежды оправдались. Пока мы оставались в доме священника, больше ничего не происходило; казалось, что несчастная тень в некотором смысле ограничена местом своего пребывания. Ибо даже в Финстере ее никогда не видели и не чувствовали ее присутствия нигде, кроме как в галерее.
   Яркое впечатление от пережитого бедным Натом почти угасло, когда нам пришло время уезжать. Я чувствовала, что мне было бы приятно рассказать о случившемся Филу и Надженту и послушать, что они смогут предложить в качестве объяснения.
   Мы покинули Ракстер в начале октября. Два старших брата ждали нас дома, приехав туда за несколько дней до нас. Наджент очень скоро должен был вернуться в Оксфорд.
   Было очень приятно снова оказаться в нашем собственном доме после нескольких месяцев отсутствия, и интересно взглянуть, как сильно он изменился, учитывая большое количество новой живописи. Как только багаж прибыл, мы провели грандиозные консультации относительно того, где расставить очаровательные предметы мебели, приобретенные нами у Хантера.
   Комнаты были большими и красивыми, - большинство из них. Нетрудно было организовать несколько прелестных уголков с одним-двумя причудливыми старыми стульями и изящным веретенообразным столиком, и когда мы все расставили, - Фил, Наджент и я, - мы позвали маму и мисс Ларпент высказать свое мнение.
   Они вполне одобрили наши усилия, а мама даже сказала, что была бы рада приобрести что-нибудь еще.
   - Мы могли бы поручить Джанет Майлз, - сказала она, - дать нам знать, если она увидит что-нибудь подходящее. Кстати, неужели это все, что у нас есть? Мне кажется, у нас было больше вещей.
   Мне пришла в голову та же мысль. Я огляделась по сторонам.
   - Да, - сказал я, - здесь все, кроме... Ах, да, вот гобеленовые портьеры, - самые лучшие из всех. Боюсь, что мы не можем оставить их в гостиной. Для них здесь слишком современно. Где же мы их повесим?
   - Ты забыла, Лейла, - сказала мама. - Мы говорили о том, что они должны висеть в холле. Они прекрасно подойдут для двух боковых дверей, которыми редко пользуются. А в холодную погоду в холле гуляют сквозняки, хотя это совсем не похоже на галерею в Финстере.
   Почему она так сказала? Это заставило меня вздрогнуть, но тогда она, конечно, ничего не знала.
   Наш холл очень милый. Мы проводим в нем много времени. Боковые двери, о которых говорила мама, - это вторые входы в столовую и библиотеку, совершенно ненужные, за исключением тех случаев, когда мы устраиваем большую вечеринку, танцы или что-то в этом роде. И "портьеры", конечно, казались именно тем, что нужно, - мягкий цвет гобеленов был очень кстати. Мальчики, - я имею в виду Фила и Наджента, - сразу же принялись за работу, и через час или два занавеси были повешены.
   - Конечно, - сказал Филипп, - если нам понадобится когда-нибудь открыть эти двери, то драгоценный гобелен надо будет снять и очень аккуратно повесить обратно. Он очень изношен в некоторых местах, и, несмотря на толстую подкладку, с ним следует обращаться бережно. Боюсь, он немного пострадал от того, что так долго оставался свернутым в доме священника. Его надо было повесить!
   Тем не менее, он выглядел очень хорошо, и когда отец, бывший в отъезде на каком-то заседании магистрата, вернулся домой в тот же день, я с гордостью показала ему наши приготовления.
   Он остался очень доволен.
   - Очень мило, в самом деле, - очень мило, - сказал он, хотя было уже слишком темно, чтобы он мог полностью оценить эффект гобелена. - Но, дитя мое, в этом холле очень холодно. Нам нужен огонь побольше. А ведь сейчас только октябрь! Кто знает, какая зима нас ожидает?
   Сказав это, он вздрогнул. Он стоял рядом с одной из "портьер", и рассеянно разглаживал гобелен рукой. Я посмотрела на него с беспокойством.
   - Надеюсь, ты не простудился, папа, - сказала я.
   Но когда мы вошли в библиотеку, где нас ждал чай, - поздний чай, - он снова казался вполне здоровым.
   На следующий день Наджент отправился в Оксфорд. Нат уже вернулся в школу. Итак, наша домашняя компания состояла теперь из отца, матери, мисс Ларпент, Фила и меня, а также детей.
   Мы были очень рады, что Фил на некоторое время остался дома. Теперь, когда наступил сезон охоты, он почти не боялся, что его отправят прочь. Мы ожидали некоторых из наших обычных гостей в это время года; стояла прекрасная осенняя погода; мы отбросили все воспоминания о гриппе и других угнетающих "влияниях" и чувствовали себя бодрыми и веселыми, когда снова... Ах, даже теперь у меня возникает слабое, болезненное чувство, когда я вспоминаю ужас этого третьего посещения!
   Но я должна рассказывать все по порядку, а не предаваться мучительным воспоминаниям.
   Именно в тот день, когда ожидались наши первые гости, на нас обрушился удар, и ужасный визитер снова дал о себе знать. И, как и прежде, жертва была новой, - той самой, которую по уже упомянутым причинам мы специально оберегали от любого соприкосновения с ужасом, - бедняжка Софи!
   Что она делала одна в холле в тот поздний вечер, я не могу точно вспомнить; да, мне кажется, я помню, как она сказала, что, когда была уже на полпути к постели, решила спуститься вниз, чтобы взять книгу, которую оставила там днем. У нее не было фонаря, а единственная лампа в холле, - мы никогда не оставались там после ужина, - едва горела. Было полнолуние.
   Я сидела за роялем, что-то сонно наигрывая, когда внезапное прикосновение к моему плечу заставило меня вздрогнуть; и, подняв глаза, я увидел сестру, стоявшую рядом со мной, бледную и дрожащую.
   - Лейла, - прошептала она, - пойдем скорее со мной. Я не хочу, чтобы мама это увидела.
   Потому что мама все еще не до конца оправилась от болезни.
   Гостиная очень длинная, в ней имеется две или три двери. Кроме нас, в ней больше никого не было. Нам было легко незаметно выбраться наружу. Софи схватила меня за руку и молча потащила наверх, пока мы не добрались до моей комнаты, где в камине весело горел огонь.
   Всю дорогу она молчала, и заговорила только здесь.
   - Лейла, - сказала она, - я так ужасно испугалась. Я не хотел говорить, пока мы не окажемся в безопасности.
   - Что случилось? - воскликнула я, задыхаясь. Неужели я уже знала правду? Мои нервы были уже не те, что прежде.
   Софи ахнула и задрожала всем телом. Я обняла ее.
   - Это выглядело ужасно, - сказала она. - И... о, Лейла, что же это может быть? Там, в холле, - и потом, я думаю, она объяснила, как оказалась там. - Я стояла у боковой двери в библиотеку, которой мы никогда не пользуемся, и вдруг какая-то тьма прошла вдоль стены и замерла на двери, - там, где висит старый гобелен. Я подумала, что это тень от чего-то снаружи, потому что холл был освещен ярким лунным светом, а окна - не закрыты ставнями. Но через мгновение я поняла, что так не может быть, - снаружи нет ничего, что могло бы отбросить такую тень. Казалось, что она извивается... как... как чудовищный паук или... - тут она запнулась, - как уродливое человеческое существо. И вдруг, Лейла, у меня перехватило дыхание, и я упала. Я задыхалась от холода. Кажется, я лишилась чувств, но я в этом не уверена. Следующее, что я помню, - это как я бежала через холл, а потом по южному коридору в гостиную, и была так рада увидеть тебя там, у рояля.
   Я прижала ее к себе, бедное дитя.
   - Это было очень мило с твоей стороны, дорогая, - сказала я, - овладеть собой и не испугать маму.
   Это ее немного успокоило, но она по-прежнему была в ужасе.
   - Лейла, - жалобно произнесла она, - неужели ты не можешь объяснить это? А я так на это надеялась...
   Что я могла ей сказать?
   - Я... мне нужно сходить в холл и хорошенько осмотреться, чтобы взглянуть, что может отбрасывать такую тень, - неопределенно ответила я и, наверное, невольно пошевелилась, потому что Софи вздрогнула и прижалась ко мне.
   - О, Лейла, не уходи... ты же не хочешь сказать, что сейчас уйдешь? - взмолилась она.
   Именно так я и собиралась сделать, но не стала говорить об этом.
   - Я не оставлю тебя, если ты этого не хочешь, - сказала я. - И вот что я тебе скажу, Софи: если ты очень хочешь переночевать сегодня у меня, пожалуйста. Я позвоню и скажу Фрике, чтобы она принесла твои вещи и помогла тебе раздеться - но при одном условии.
   - Что же это за условие? - нетерпеливо спросила она. Моя любезность немного ее насторожила.
   - Что ты никому не скажешь об этом ни слова и даже намеком не выдашь свой испуг. Ты не можешь себе представить, какие неприятности за этим последуют.
   - Конечно, я обещаю никому не говорить об этом, если ты считаешь, что так будет лучше, ведь ты так добра ко мне, - сказала Софи. Но в ее голосе прозвучала легкая досада. - Но ты... С этим нужно что-то делать, Лейла, - продолжала она. - Я никогда не смогу забыть случившегося, если ты ничего не сделаешь.
   - Да, - ответила я, - завтра я поговорю об этом с отцом и Филом. Если кто-то пытается напугать нас, - добавила я неосторожно, - придумав какой-то трюк, то этот шутник непременно должен быть разоблачен.
   - Не нас, - поправила она, - а только меня.
   Я промолчала. Почему я заговорила о возможности розыгрыша, - не знаю. У меня не было никакой надежды объяснить случившееся каким-то трюком.
   Еще одна странная, почти невероятная идея начала формироваться в моей голове, и вместе с ней пришло слабое, очень слабое чувство облегчения. Может быть, причиной появления призраков были не дома, не комнаты и, что хуже всего, не мы сами, - а что-то из вещей или предметов старой мебели, которую мы купили в Ракстере?
   И когда я лежала без сна в ту ночь, озарение поразило меня внезапной вспышкой, - может быть, это, - чем бы оно ни было, - может быть, это как-то связано с гобеленами?
   Чем больше я об этом думала, тем поразительнее становились эти совпадения. В Финстере тень, казалось, избрала для себя одну из закрытых дверей, как и здесь, в нашем собственном холле. И в обоих случаях, дверь скрывали "портьеры"!
   А в доме священника? Гобелен, как заметил Филипп, все время лежал там свернутым. Может быть, его вообще никогда не выносили в сарай? Что может быть более вероятным, чем то, что он был оставлен, забытый, под скамейкой, на которой мы с мисс Ларпент во второй раз ощутили ужасный холод? И, постойте... что-то еще было связано с этой скамейкой. Да... вот оно... Нат сказал: "Мне показалось, что она остановилась и стала шарить в углу, - в том конце, где стоит скамейка".
   И тут, к моему невыразимому облегчению, я, наконец, заснула.
  

ЧАСТЬ IV

  
   Я сказала об этом Филипу на следующее утро. Не было никакой необходимости объяснять ему, что это значит. Думаю, он испытал почти такой же ужас, как и я сама, при мысли о том, что наш собственный, до сих пор светлый, милый дом будет преследовать эта ужасная вещь, - влияние или присутствие, называйте это как хотите.
   Он некоторое время сидел молча, заставив меня как можно точнее пересказать все подробности рассказа Софи.
   - Ты уверена, что это была дверь в библиотеку? - наконец сказал он.
   - Совершенно верно, - ответила я. - И еще, Филип, - продолжала я, - мне только что пришло в голову, - отец вчера вечером почувствовал там озноб.
   Ибо до этого момента маленький инцидент, о котором идет речь, совершенно вылетел у меня из головы.
   - А ты не помнишь, какая из "портьер" висела перед дверью в Финстере? - спросил Филип.
   Я отрицательно покачала головой.
   - Возможно, это помнит Дорми, - сказала я. - Он с большим интересом рассматривал картины на гобеленах, а я не могу отличить один от другого. На каждом из них изображен стоящий вдалеке старый замок, много деревьев и что-то, связанное с озером.
   Теперь уже Филип покачал головой.
   - Нет, - сказал он, - я не буду спрашивать об этом Дорми, без крайней необходимости. Предоставь это дело мне, Лейла, постарайся выбросить это из головы, и не удивляйся ничему, что можешь заметить в ближайшие несколько дней. Я расскажу тебе, прежде чем кому-нибудь другому, когда мне будет что рассказать.
   Вот и все, что я смогла из него вытянуть. Поэтому я просто последовала его совету.
   К счастью, как оказалось, мистер Майлз был единственным посторонним, так сказать (за исключением несчастного сторожа), ставшим свидетелем этой призрачной драмы, из ожидавшихся в тот день охотников. И Филип решил поговорить с ним об этом новом и совершенно неожиданном появлении.
   Мне он этого не сказал. Только через неделю я узнала об этом, да еще в письме, - очень длинном письме от моего брата, - которое, как мне кажется, расскажет продолжение нашей странной истории с привидениями лучше, чем мое повествование из вторых рук.
   Мистер Майлз пробыл у нас всего две ночи. На следующий же день после приезда он объявил, что, к его великому сожалению, вынужден, - совершенно неожиданно, - вернуться в Ракстер по важному делу.
   - И еще, - продолжал он, - боюсь, вы еще больше рассердитесь на меня, когда я скажу вам, что собираюсь увезти с собой Фила.
   Отец действительно выглядел очень озадаченным.
   - Фил! - воскликнул он. - А как же охота?
   - Ты легко сможешь найти нам замену, - сказал мой брат. - Я уже думал об этом, - и он добавил что-то тихим тоном, обращаясь к отцу. Он, - Фил, - в это время выходил из комнаты. Я подумала, что это имеет отношение к настоящей причине, по которой он должен уехать с мистером Майлзом, но я ошиблась. Отец, однако, больше не возражал, и на следующее утро Фил и мистер Майлз уехали.
   Мы случайно оказались в дверях холла, - несколько человек, потому что прибыли другие охотники, - когда Фил и его друг уехали. Когда мы повернулись, собираясь вернуться в дом, я почувствовала, как кто-то коснулся меня. Это была Софи. Она собиралась прогуляться с мисс Ларпент, но задержалась на минутку, чтобы поговорить со мной.
   - Лейла, - прошептала она, - почему они... ты знала, что гобелен сняли?
   Она взглянула на меня со странным выражением. Но я этого не заметила. Подняв глаза, я увидела, что сейчас темная полировка старого красного дерева двух запертых дверей была видна, как и раньше, - они больше не были скрыты древними портьерами. Я вздрогнула от неожиданности.
   - Нет, - прошептала я в ответ, - я ничего не знала. Ничего страшного, Софи. Я подозреваю, что для этого есть причина, о которой мы узнаем в свое время.
   Я почувствовала сильное искушение, - по-прежнему было полнолуние, - посетить холл этой ночью, - в надежде ничего не почувствовать и не увидеть. Но когда время пришло, мое мужество оставило меня; кроме того, я обещала Филипу думать об этом деле как можно меньше, и любое бдение подобного рода, конечно, ни в малейшей степени не соответствовало духу данного им совета.
   А теперь я, пожалуй, приведу целиком письмо Филипа, которое получила примерно через неделю. Оно было отправлено из его клуба в Лондоне.
  
   "Моя дорогая Лейла,
   Я собираюсь рассказать тебе длинную историю, очень необычную. Думаю, ее лучше записать, поэтому я займусь этим сегодня же вечером, тем более что меня не будет дома в течение десяти дней или около того.
   Возможно, ты подозревала, что я доверился Майлзу сразу же, как только он появился. Если да, то ты была права. Я выбрал его по нескольким причинам. Он, надо сказать, выглядел довольно, - пусть будет: "опустошенным", хотя это слово не очень подходит, - когда я рассказал ему о том, что призрак вновь появился не только в доме священника, но и в нашем собственном доме, причем в обоих случаях, - Нату, а затем и Софи, - которые не слышали ни слова из этой истории. Но когда я продолжил излагать твое предположение, Майлз приободрился. Мне кажется, он был несколько раздражен тем, что мы называем призраком Финстера, и ему явно доставляло удовольствие начать проверку новой теории. Мы все обговорили и решили проверить эту штуку еще раз, - признаю, что для этого потребовался некоторый компромисс. Мы сидели в ту ночь - к счастью, при ярком лунном свете, - и... ну, мне незачем все это повторять. Софи была совершенно права. Он снова появился, - ужасная ползущая тень... бедняга, мне теперь очень жаль его... такой же, как и прежде... как и в замке. Он остановился у закрытой двери библиотеки, а потом снова принялся за свой обход! Мы внимательно следили за ним, но держались посередине комнаты, чтобы холод не повлиял на нас особенно сильно. Мы оба обратили внимание на особую часть гобелена, где, казалось, располагались его руки, и собирались остаться еще на один круг; но... в общем, мы испугались и ушли.
   На следующее утро, под предлогом изучения гобелена, мы сняли его и нашли... кое-что. Как раз там, где его ощупывали руки, был порез, - три пореза, как бы три стороны квадрата, образующие нечто вроде двери в этом материале, причем четвертая сторона, очевидно, служила петлей. И как раз в том месте, где, - если рассматривать эти порезы как дверь, - можно было бы ожидать найти ручку, чтобы открыть ее, мы обнаружили отчетливую вмятину на гобелене, как будто там действительно когда-то была кнопка или ручка. Мы посмотрели друг на друга. Нам пришла в голову одна и та же мысль. Гобелен был использован для того, чтобы скрыть маленькую дверцу в стене, - вероятно, дверь потайного шкафа. Призрачные пальцы тщетно искали пружину, на которую они привыкли нажимать в те дни, когда были еще живы их плоть и кости.
   - Первое, что нужно сделать, - сказал Майлз, - это найти Хантера и попросить его рассказать, откуда он взял этот гобелен. А там посмотрим.
   - Может быть, мы возьмем портьеры с собой? - предложил я.
   Но Майлз вздрогнул, хотя потом едва не рассмеялся над этой своей реакцией.
   - Нет, спасибо, - ответил он. - Я не собираюсь путешествовать с этим злом.
   - Но мы не можем повесить его снова, - сказал я, - после того, что случилось.
   В конце концов, мы свернули две портьеры, - чтобы не привлекать внимания, свернув только одну, - и... ну, я подумал, что призрак может ошибиться, а мне не хотелось, чтобы он пугал кого-либо в мое отсутствие, - мы скатали их вместе, сначала тщательно измерив величину разреза и его положение в гобелене, а затем спрятали их на чердаке в том месте, куда никто никогда не ходил; они находятся там в данный момент и призрак, возможно, является туда, хотя я думаю, что к этому времени он уже бросил это занятие по причинам, о которых ты скоро узнаешь.
   Потом мы с Майлзом, как тебе известно, отправились в Ракстер. Я успокоил отца, сказав, что Майлз действительно нуждается во мне. Мы направились прямо к Хантеру. Он отнекивался и явно не собирался называть имени места, откуда был привезен гобелен, - потому что джентльмен, у которого он его купил, не хочет, чтобы об этом знали.
   - Какова же причина? - спросил Майлз. - Может быть, это какая-то семья, пришедшая в упадок и вынужденная расставаться с вещами, чтобы добыть средства к жизни?
   - О Боже, нет! - ответил Хантер. - Дело совсем не в этом. Дело в том, что... полагаю, я должен назвать вам имя... капитан Деверо... не хотел, чтобы о нем ходили всякие сплетни...
   - Деверо! - повторил Майлз. - Вы же не имеете в виду семью из Халлинджера?
   - Именно их, - сказал Хантер. - Если вы их знаете, сэр, то, надеюсь, постараетесь убедить капитана, что я сделал все возможное, чтобы выполнить его желание.
   - Конечно, - сказал Майлз, - я поступлю именно так.
   Тогда Хантер рассказал нам, что Деверо, который появился в Халлинджере всего несколько лет назад, был очень раздражен слухами о том, будто в этом доме водятся привидения, и это привело к тому, что он разобрал одно крыло и, - как показалось Хантеру, но он не вполне в этом уверен, - снес несколько комнат. Деверо был очень щепетилен в этом вопросе, - он не хотел, чтобы над ним смеялись.
   - И этот гобелен достался вам от него - вы в этом уверены? - спросил Майлз.
   - Абсолютно уверен, сэр. Я снял его собственными руками. Он висел на двух панелях в так называемой круглой комнате в Халлинджере; их было, мне кажется, целая дюжина, - гобеленов, прибитыми гвоздями, - но я купил только эти две части, остальные были проданы лондонскому перекупщику.
   - Круглая комната, - повторил я. Лейла, это выражение поразило меня.
   Майлз, как выяснилось, довольно хорошо знал Деверо. Халлинджер расположен всего в десяти милях отсюда. Мы поехали туда, но оказалось, что капитан в Лондоне. Так что нашим следующим шагом было последовать за ним в Лондон. Мы дважды звонили в его клуб, а потом Майлз назначил встречу, сказав, что хочет встретиться с ним по личному делу.
   Разумеется, он принял нас вежливо. Он совсем молодой парень и служит в гвардии. Но когда Майлз начал объяснять ему, зачем мы пришли, он весь напрягся.
   - Я полагаю, вы принадлежите к Обществу, занимающемуся исследованиями сверхъестественных явлений? - сказал он. - Могу только повторить: мне нечего сказать, и я предпочитаю не вести разговоров на эту тему.
   - Мы здесь вовсе не из праздного любопытства, - сказал Майлз, и я увидел, что Деверо изменился. Его лицо стало напряженным от любопытства и странного нетерпения; он поднялся.
   - Клянусь душой, - сказал он, - я верю, что он явился по моей вине, - я имею в виду призрака, - и если это так, то я буду рад помочь вам избавиться от него. Я сейчас же поеду с вами в Халлинджер, - сегодня днем, если хотите, - и покажу вам его.
   Он был так взволнован, что говорил почти бессвязно, но через некоторое время успокоился и рассказал нам все, что должен был рассказать, - и это был рассказ, способный свести с ума членов Общества по исследованию сверхъестественных явлений. То, что сказал нам Хантер, было лишь малой частью целого. Оказалось, что после смерти дяди, молодой Деверо произвел в доме значительные перемены. В процессе, он нашел небольшое крыло, - что-то вроде круглой башни, - которое было заложено кирпичом, по его словам, более ста лет назад. С этим была связана какая-то история. Один из его предков, бывший азартным игроком, - использовал главную комнату в этом крыле для своих оргий. Там творились очень странные вещи, и кончилось все тем, что однажды ночью старик Деверо был найден мертвым, когда его слуг позвал человек, с которым тот играл, и с которым у него случилась ужасная ссора. Этот человек, вероятно, профессиональный картежник, клялся, что у него украли выигранный им драгоценный камень, поставленный его противником на карту. Но дело это было замято, - с Деверо, действительно, случился припадок, от которого он и умер, - и вскоре после этого, по причинам, о которых только намекалось, круглая башня была заперта, пока нынешний владелец дома опрометчиво не открыл ее снова.
   - Почти сразу же, - продолжал он, - начались, мягко говоря, неприятности. Сначала один, потом другой из домочадцев были напуганы до полусмерти, как и мы, Лейла. Сам Деверо видел это два или три раза, и "оно", конечно же, было его жалким старым предком. Маленький человечек в большом парике и с длинными тонкими когтистыми пальцами. Все это соответствовало действительности. Миссис Деверо молода и легко пугается. Она не могла этого вынести. Так что, в конце концов, круглую башню снова заперли, мебель и портьеры продали, а призрак, как принято говорить у местных жителей, лег спать. Это было все, что знал Деверо.
   Мы отправились в Халлинджер, все трое, в тот же день, взволнованные, как школьники. Мы с Майлзом продолжали расспрашивать Деверо, но ему больше нечего было сказать. Ему никогда не приходило в голову обследовать стены комнаты с привидениями; она была обшита деревянными панелями, сказал он, и, насколько ему было известно, могла быть вся заставлена потайными шкафами. Но он никак не мог смириться с привидением, точно привязанным к гобелену, - и действительно, это несколько снижает представление о призрачном разуме.
   Мы сразу же взялись за дело, - к счастью, башня не была снова заложена кирпичом, - и на следующее утро без труда вошли внутрь, а Деверо, тем временем, извинился перед слугами, - новыми слугами, которые еще не слышали о призраке, - за наше странное поведение. Обследование комнаты оказалось весьма утомительным занятием. В ней было много панелей, - как и говорил Хантер, - и невозможно было сказать, в каком именно месте висел гобелен. Но у нас были наши мерки, и мы тщательно наметили линию, ориентируясь на высоту от пола, к которой по возможности близко должна была находиться прорезь в портьерах. Потом мы стучали, колотили и нажимали на воображаемые пружины, - до отвращения, и - безрезультатно. Панели были темными, сильно покоробились от времени, а также полны щелей, каждая из которых могла означать дверь.
   В конце концов, ее нашел сам Деверо. Мы услышали восклицание с того места, где он стоял один, в другом конце комнаты. Он был бледен и дрожал.
   - Взгляните сюда, - сказал он.
   Там, очевидно, имелась небольшая глубокая ниша, или шкаф в толще стены, превосходно устроенный. Наконец, Деверо дотронулся до пружины, и дверь, точно соответствовавшая вырезу на гобелене, распахнулась.
   Внутри лежало то, что мы сначала приняли за пачку писем, и я надеялся, что в них нет ничего такого, что могло бы навлечь беду на бедного Деверо. Однако это были не письма, а две или три неполные колоды карт, - серых и покрытых пылью от старости, - и когда Майлз разложил их, некоторые отметки на картах сказали нам о многом. Деверо это, естественно, не понравилось, - все-таки, их предполагаемый владелец был членом его семьи.
   - Призрак сохранил остатки совести, - сказал он, пытаясь рассмеяться. - И больше ничего нет?
   Там был еще маленький кожаный мешочек, черный и грязный, сделанный, как мне кажется, из замшевой кожи. Деверо развязал стягивавшие его веревочки и сунул пальцы внутрь.
   - О Господи! - воскликнул он и протянул мне самое великолепное бриллиантовое кольцо, которое я когда-либо видел, - сверкающее так, словно только что покинуло лавку ювелира.
   Мы уставились на него, слишком изумленные, чтобы говорить.
   Деверо снова закрыл шкаф, тщательно осмотрев его, чтобы убедиться, что там ничего не осталось. Он отметил точное место, где нажал на пружину, чтобы найти ее в любой момент, когда понадобится. Затем мы вышли из круглой комнаты, надежно заперев за собой дверь.
   Мы с Майлзом провели ту ночь в Халлинджере. Мы засиделись допоздна, обсуждая случившееся. Имелись странные несоответствия, которые, вероятно, никогда не будут объяснены. Прежде всего - почему призрак оказался привязанным к гобелену, а не к тому самому месту, на которое он, казалось, хотел указать? Во-вторых, какова была связь между его посещениями и полнолунием - или только при лунном свете человеческие чувства способны воспринять тень? Кто знает...
   Что же касается самой истории, то каковы были мотивы старика Деверо, когда он спрятал свое кольцо? Были ли крапленые карты его, - или его противника, которыми он сумел завладеть и спрятал как свидетельство против него?
   Я был склонен считать верным, как и Майлз, это последнее предположение, и когда мы предложили его Деверо, я увидел, что он почувствовал облегчение. В конце концов, кому понравится думать, что его предок оказался способен на поступок, недостойный джентльмена!
   - Но о чем же тогда он беспокоился все это столетие или даже больше? - сказал он. - Если бы он хотел, чтобы кольцо вернули его настоящему владельцу, - предположим, этот парень его выиграл, - я бы его понял, хотя это было бы невозможно. Об этом человеке вообще нет никаких записей, - его имя нигде не упоминается.
   - Он все равно может требовать вернуть кольцо его законному владельцу, - сказал Майлз. - Вы - его владелец, как глава семьи, и именно по вине вашего предка оно было спрятано все эти годы. Кроме того, мы не можем взять на себя объяснения мотивов в таком случае. Может быть, - кто знает? - бедная тень ничего не могла с собой поделать. Ее появления, возможно, носили характер наказания.
   - Надеюсь, что они уже закончились, - сказал Деверо, - ради него и всех остальных... я был бы рад думать, что он хочет вернуть нам кольцо, но кроме того, я хотел бы сделать что-нибудь... что-нибудь хорошее, знаете ли... если бы это облегчило страдания бедняги. Я должен посоветоваться с Лилией.
   Лилия - так зовут миссис Деверо.
   Это все, что я могу тебе сообщить в настоящий момент, Лейла. Когда я вернусь домой, мы снова повесим портьеры и посмотрим, что будет дальше. Я хочу, чтобы ты прочла все это моему отцу, и если он не возражает, - он и наша мать, конечно, - я хотел бы пригласить капитана и миссис Деверо погостить у нас несколько дней, а также Майлза, как только вернусь".
   Желание Филипа было исполнено. Мы с немалой тревогой и интересом ждали его возвращения.
   Гобеленовые портьеры были возвращены на свои места, и в первое полнолуние мой отец, Филип, капитан Деверо и мистер Майлз отправились в галерею.
   Что произошло?
   Ничего; лунный свет освещал причудливый пейзаж, изображенный на гобелене, не нарушаемый пальцами, ощупывающими его, - никакой ужасный неземной холод, наверное, похожий на холод смерти, не дал о себе знать полуночным стражам; усталый, и, будем надеяться, раскаявшийся дух наконец обрел покой!
   С тех пор никакая тень больше никого не тревожила.
   - Я надеюсь, - сказала миссис Деверо, продолжая тему появления, - что сделанное Майклом, может быть, помогло бедному призраку обрести покой.
   И она рассказала нам, что случилось потом. Капитан Деверо богат, хотя и не очень сильно. Он попросил оценить кольцо, - его стоимость оказалась очень большой, но Филип сказал, что цифры лучше не называть, - после чего, так сказать, он купил его у самого себя. И с этими деньгами он... Нет, опять же, Фил говорит, что я не должна вдаваться в подробности, а просто заметить, что он сделал с ними что-то очень хорошее и очень полезное, - о чем давно мечтала его жена.
   Софи уже взрослая, и мы рассказали ей всю историю от начала до конца. Мы также рассказали ее нашей матери. Дорми тоже все знает. Ужас от явлений призрака остался в прошлом. И мы, в некотором роде, даже рады тому, что нам довелось стать участниками этой призрачной драмы.
  

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ КАШЛЯЛ

  
   Я - урожденный немец. Меня зовут Шмидт. По образованию, я столько же англичанин, сколько и немец, но что касается чувств - то, пожалуй, ближе к первому. Моя жизнь распределилась между двумя странами довольно равномерно, и я льщу себя надеждой, что говорю на обоих языках без какого-либо иностранного акцента.
   Сейчас я считаю Англию своей штаб-квартирой: это мой "дом". Но несколько лет назад я жил в Германии и лишь изредка ездил в Лондон по делам. Я не буду упоминать город, в котором жил. В этом нет необходимости; а при описании того особого опыта, о котором я собираюсь рассказать, думаю, настоящие имена людей и мест также стоит изменить.
   Я был связан с крупной и известной промышленной фирмой. Я был создан для своей профессии, и мне даже приписывали известное количество таланта; я считался, - при всей своей скромности, думаю, что заслужил подобное мнение, - ответственным и компетентным, так что достиг приличного положения, и на меня смотрели как на "человека, восходящего по карьерной лестнице". Но я был еще молод и не так мудр, как мне казалось. Однажды я был очень близок к тому, чтобы стать причиной большого скандала в одном деле. Именно эту историю я и собираюсь рассказать.
   Наш Дом занимался, в основном, патентами, - даже слишком "в основном", как считали некоторые. Но сын главного компаньона был в некотором роде гением, а его отец - стар, и поэтому герр Вильгельм, - пусть его фамилия будет Мориц, - делал почти все, что ему заблагорассудится. И в целом, герр Вильгельм делал все правильно. Он был осторожен, и частенько прибегал к советам еще более осторожного и обладавшего большим опытом герра Герхардта, второго партнера фирмы.
   Патенты и законы, которые их регулируют, - странные вещи, с которыми приходится иметь дело. Никто из тех, кто лично не сталкивался с возникающими осложнениями, не сможет поверить, как далеко они распространяются и насколько запутаны бывают. Требуется большая проницательность, а также осторожность, если вы хотите безопасно привести свой парусник-патент в порт, - и, возможно, больше всего на свете, - способность держать язык за зубами. Я не был болтуном и, выполняя важное поручение, не ходил с таким видом, словно меня распирало от тайн, а это, по моему мнению, почти так же опасно, как и раскрывать их. Никто, встречая меня в поездках, часто выпадавших на мою долю, не догадался бы, что у меня на уме имеется что-нибудь, выходящее за пределы естественного интереса спокойного молодого человека к своему окружению, хотя много раз я бодрствовал в вагоне всю ночь, если сомневался в своих попутчиках, или не осмеливался заснуть в гостинице без заряженного револьвера под подушкой.
   Ибо время от времени, - хотя и не по моей вине, - наши секреты становились известны. А если это были секреты, связанные с правительственными заказами или контрактами, то, не проявляй мое начальство величайшей энергии, нам пришлось бы, прямо скажем, заплатить за это большую цену.
   Однажды утром, - в конце ноября, - меня пригласили в личный кабинет господина Вильгельма. Там я нашел его и герра Герхардта возле стола, заваленного бумагами, покрытыми цифрами и расчетами, а также листами прекрасно выполненных чертежей.
   - Лютц, - сказал герр Вильгельм. Он знал меня с детства и часто называл сокращенным от моего христианского имени - Людвиг или Луи. - Лутц, мы собираемся доверить вам дело чрезвычайной важности. Вы должны быть готовы завтра же отправиться в Лондон.
   - Хорошо, сэр, - ответил я, - я буду готов.
   - Вы поедете экспрессом до Кале - в целом это лучший маршрут, особенно в это время года. Утром вы сядете там на пароход и прибудете в Лондон, хорошенько выспитесь и на следующее утро с ясной головой отправитесь на работу.
   Я поклонился в знак согласия, но все же осмелился сделать предложение.
   - Если, как я полагаю, дело действительно очень важное, - сказал я, - то не лучше ли мне взяться за него пораньше? Я могу... - Мысленным взором я окинул тот объем работы, который мне предстояло проделать в течение следующих двух дней, - я могу быть готов выехать сегодня вечером.
   Герр Вильгельм посмотрел на герра Герхардта. Герр Герхардт покачал головой.
   - Нет, - ответил он, - это должно быть завтра, - и затем он объяснил мне, почему.
   Мне нет нужды вдаваться в подробности того дела, которое мне было поручено. Да это и не было бы интересно читателю. Достаточно сказать, что все это касалось патента, - патента на замечательное и удивительное изобретение, которое, как надеялись и верили правительства обеих стран, будет использовано. Но для того, чтобы это было сделано самым удовлетворительным образом, необходимо было, чтобы наша фирма действовала в согласии с английской, обладающей первоклассной репутацией. В эту фирму, - фирму гг. Блюстоуна и Фэгга, я буду называть их так, - меня должны были послать с полными объяснениями нашей позиции. И следующие полчаса или даже больше прошли в обсуждении мельчайших деталей, пока мое начальство не убедилось, что я все понял. Овладеть всеми тонкостями не составило труда, поскольку я был хорошо подкован технически; а кроме того, подобно многим из лучших вещей, идея была по существу проста, а чертежи - совершенны. Когда объяснения были закончены, и мои инструкции должным образом записаны, я начал собирать вместе пронумерованные листы. Но, к моему удивлению, герр Герхардт, взглянув на меня, извлек два самых важных чертежа, без которых остальные были бесполезны.
   - Эти два чертежа, Людвиг, - сказал он, - нужно держать отдельно. Их мы отошлем сегодня заказной почтой прямо Блюстоуну и Фэггу. Они получат их за день до встречи с вами, а вместе с ними и письмо, извещающее о вашем прибытии.
   Я взглянул на него с некоторым разочарованием. Я знал, что подобные меры предосторожности принимаются, но обычно, когда посылаемый работник оказывался менее надежным, чем каковым я считал себя. И все же, я едва осмелился возразить.
   - Вы считаете это необходимым? - сказал я почтительно. - Могу вас заверить, что с того момента, как вы доверите мне эти бумаги, они не покинут меня ни днем, ни ночью. А если случится какая-нибудь почтовая задержка, - вы говорите, что в данном случае время очень ценно, - или если бумаги потеряются во время пересылки, - такие вещи случались, - моя миссия окажется бесполезной.
   - Мы не сомневаемся в вашем усердии и благоразумии, мой добрый Шмидт, - сказал герр Герхардт. - Но в этом случае мы должны принять даже такие дополнительные меры предосторожности. Я не хотел говорить вам об этом, опасаясь добавить некоторую нервозность и напряжение, неизбежные в таком случае, но все же, возможно, вам лучше знать, что у нас имеются причины для особого беспокойства. Нам намекнули, что некие известия относительно этого, - и он постучал пальцем по бумагам, - достигли тех, кто всегда настороже в поисках подобных вещей. Так что в данном случае осторожность не может быть излишней.
   - И все же, - настаивал я, - вы доверяете почте?
   - Мы не доверяем почте, - ответил он. - И если эти чертежи будут похищены, они окажутся совершенно бесполезны. А похищены они не будут. Если же предположить нечто-то дикое: а именно, что эти негодяи узнают о вашем отъезде (а они скорее узнают о нем, чем о нашем почтовом пакете) и вступят в сговор с каким-нибудь предателем на почте, оказавшись достаточно проницательными, чтобы догадаться о нашем способе сохранении тайны, - эти два чертежа бесполезны без ваших бумаг; а ваши бумаги ничего не раскрывают без листов 7 и 13.
   Я поклонился, принимая их решение. Но все равно, я был разочарован, как уже сказал, и немного огорчен.
   Герр Вильгельм увидел это и приободрил меня.
   - Хорошо, Лутц, мой мальчик, - сказал он. - Я чувствую себя точно так же, как и вы, - ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем мчаться в Лондон, неся с собой все документы, готовым к драке с любым, кто попытается их заполучить. Но герр Герхардт обладает большей рассудительностью, чем мы.
   Пожилой мужчина улыбнулся.
   - Я не сомневаюсь ни в твоей готовности сражаться, ни в готовности Людвига. Но перехитрить нас можно и не таким откровенно жестоким способом, как открытое ограбление. Во время путешествия, Лутц, постарайтесь ни с кем не сближаться, но при этом не держитесь в стороне. Вы меня понимаете?
   - Совершенно верно, - сказал я. - Я постараюсь хорошенько выспаться сегодня ночью, чтобы быть готовым бодрствовать всю дорогу.
   Затем бумаги были тщательно упакованы. Те, что были вверены моему попечению, должны были быть помещены в легкую черную сумочку с очень хорошим замком, которая и прежде часто служила мне попутчицей.
   Следующим вечером я сел в экспресс. Я всегда считал, - хотя мне никогда не удавалось привести тому доказательств, - что начало моей поездки было безупречным, так как никто меня не сопровождал. Ибо было решено, что мне лучше всего уехать как можно незаметнее, поскольку даже в таком большом городе, как наш, все служащие такой старой и известной фирмы, как Дом Морицев, были хорошо известны.
   Я взял билет, не регистрируя никакого багажа, так как у меня не было ничего, кроме того, что легко нести в руке, а также сумки. Уже стемнело, и на вокзале не было ни особой суеты, ни, по-видимому, большого количества пассажиров. Я занял свое место в пустом купе второго класса и тихо сидел там, пока поезд не тронулся. За несколько минут до этого в купе вошел еще один человек. Я был несколько раздосадован этим, так как в моих обстоятельствах не было ничего более нежелательного, чем единственный сосед. Если бы имелись купе с тремя или четырьмя пассажирами, я бы выбрал одно из них; но в тот момент, когда я вошел, все они были либо пусты, либо в них присутствовали один или два пассажира. Теперь же, сказал я себе, мне следует подождать, когда поезд тронется, а затем выбрать себе место.
   Я оглянулся, чтобы посмотреть на своего спутника, но не смог ясно разглядеть его лица, поскольку тот наполовину высунулся из окна. Неужели он делает это специально? - сказал я себе, потому что, естественно, был склонен подозревать всех и вся. И когда эта мысль пришла мне в голову, я чуть не вскочил, решив перебраться в другое купе. Внезапно послышался какой-то странный звук. Мой спутник закашлялся. Он втянул голову в плечи, прикрыл лицо рукой и снова закашлялся. Вы никогда не слышали такого странного кашля. Это было больше похоже на кудахтанье курицы, чем на что-либо другое, что я могу придумать. Раз, другой он кашлянул; затем, словно ожидая, когда пройдет легкая судорога, он вскочил, снова нетерпеливо выглянул в окно и, открыв дверь, выскочил с каким-то восклицанием, как будто только что увидел друга.
   Еще через минуту-другую, - он едва успел сесть на другое место, - к моему большому удовлетворению, поезд тронулся.
   "Теперь, - подумал я, - я могу устроиться поудобнее на несколько часов. Мы не остановимся до М. К тому времени, будет уже девять часов. Если никто не войдет, то я до завтрашнего дня я буду один; а затем останется только... Развязка и свободный путь до Кале.
   Я достал плед и закурил сигару, - разумеется, я выбрал вагон для курящих, - и, радуясь тому, что избавился от своего кудахчущего спутника, приятно провел время, пока мы не остановились в М. Остановка здесь продлилась недолго, и, к моему огромному удовольствию, никто не нарушил моего одиночества. Очевидно, экспресс до Кале в тот вечер не пользовался большим спросом. Теперь я чувствовал себя в полной безопасности, и, несмотря на мое намерение бодрствовать всю ночь, мое сокровенное сознание, по-видимому, не вполне смирилось с этой необходимостью, ибо не прошло и часа после отъезда из М., а, может быть, и раньше, как я крепко заснул.
   Мне показалось, что я спал очень крепко, потому что, проснувшись, с большим трудом вспомнил, где нахожусь. Постепенно я понял, что нахожусь не в своей уютной постели дома, а в холодном, плохо освещенном вагоне. Холодном - да, было очень холодно; но когда я полностью пришел в себя, я вспомнил о своей драгоценной сумке и забыл обо всем остальном в приливе мгновенного ужаса, не пропала ли она. Нет, вот она -прижата моим локтем, пока я спал. Но что случилось? Поезд остановился. Мы стояли на вокзале; тусклое пустынное место, без веселого шума и суеты; только один или два носильщика медленно передвигались с каким-то сонным, угрюмым видом, характерным для "ночного дежурства". Это, случайно, не Развилка? Я взглянул на свои часы. Только-только минула полночь! Конечно, это не Развилка. Мы должны были прибыть туда только в четыре часа утра или около того.
   Что же тогда мы здесь делаем, и что такое "здесь"? Может быть, произошел несчастный случай, - какая-то непредвиденная необходимость остановиться? В этот момент до моего слуха донесся странный звук, - казалось, с расстояния нескольких ярдов. Это был тот самый хриплый, кудахтающий кашель! - кашель моего кратковременного попутчика, к которому я испытывал инстинктивное отвращение. Я выглянул в окно, - как раз напротив располагался буфет, тускло освещенный, как и все остальное, и в дверном проеме, словно только что появилась, стояла фигура, в которой я безошибочно узнал кашляющего человека.
   "Ба! - сказал я себе. - Мне не следует давать волю фантазии. Думаю, с этим парнем все в порядке. Он, очевидно, находится в той же дыре, что и я. Но, ради всего святого, чего мы здесь ждем?"
   Я выскочил из выгона, едва не налетев на медленно двигавшегося носильщика.
   - Как долго мы здесь пробудем? - воскликнул я. - Когда мы снова поедем... - И я назвал Развилку.
   - Когда... - повторил он на самом странном немецком языке, который я когда-либо слышал, - но был ли это немецкий? Или же я понял смысл благодаря какому-то сверхъестественному наитию? - Поезда не будет прежде... через четыре или пять часов, не раньше... - Он назвал время и, лениво наклонившись, достал мою большую сумку и плед и положил их на платформу. Он, казалось, ничуть не удивился, увидев меня, - мне и самому казалось, что я пробыл здесь целую неделю.
   - Никакого поезда в течение пяти часов? Вы что, с ума сошли? - сказал я.
   Он покачал головой и что-то пробормотал; мне показалось, что он указал на буфет напротив. Собрав свои вещи, я поспешил туда, надеясь найти более надежного информатора. Но там никого не оказалось, кроме толстяка в белом фартуке, убиравшего со стойки... и... да, в одном углу стояла фигура, которую я мысленно окрестил "человеком, который кашлял".
   Я обратился к повару или официанту, - кем бы он ни был. Но он только покачал головой, отрицая всякое знание о поездах, и сообщил мне, что... - как я его понял - я должен уйти; он собирался закрываться.
   - А где мне, в таком случае, можно переночевать? - сердито сказал я, хотя было ясно, что вовсе не человек в фартуке несет ответственность за положение, в котором я оказался.
   Он сообщил мне, что неподалеку находится "Ресторан", который я найду еще открытым: нужно идти прямо, когда выйду со станции, а затем через несколько дверей направо я увижу огни.
   Очевидно, больше ничего нельзя было сделать. Я вышел, и в этот момент молчаливая фигура в углу тоже поднялась и последовала за мной. Станция, очевидно, закрывалась. Проходя мимо носильщика, я повторил названный им час и добавил: "Это первый поезд на... Развилку?"
   Он кивнул и снова назвал точное время. Но я не могу этого сделать, потому что никогда так и не смог вспомнить его.
   Я поплелся по дороге - там горели фонари, хотя и очень слабые, но при их свете я увидел, что человек, который был в буфете, двигается в нескольких шагах позади меня. Это заставило меня слегка нервничать, и я украдкой оглянулся раз или два; в последний раз его не было видно, и я понадеялся, что он нашел какой-нибудь другой путь.
   "Ресторан" оказался ничуть не более привлекательным, чем привокзальный буфет. Он тоже был очень тускло освещен; один или два служителя казались полусонными и странно молчали. В камине горел слабый огонь, я сел за маленький столик рядом с ним и попросил принести кофе, который, как мне показалось, послужит двойной цели - согреть меня и не дать уснуть.
   Его принесли мне в полном молчании. Я выпил кофе и почувствовал себя немного лучше. Но было нечто мрачное и нелюдимое, нечто странное и почти нереальное во всем облике и ощущении этого места, - так что мною овладело какое-то раздражение, смешанное со смирением. "Если эти угрюмые люди не хотят говорить, то я тоже не буду", - сказал я себе по-детски. И, как бы невероятно это ни звучало, я молчал. Кажется, я заплатил за кофе, но не вполне уверен. Я знаю, что никогда не спрашивал о том, что хотел спросить, - о названии города, о каком-то важном месте, судя по размерам станции и мерцанию огней, которые я видел, направляясь к "Ресторану". С того дня и по сей день я так и не смог его опознать и совершенно уверен, что никогда не узнаю.
   Что же такого особенного было в этом кофе? Или это было что-то особенное в моем собственном состоянии, что вызвало тот необычный эффект, который я тогда испытал? На этот вопрос я также не могу ответить. Все, что я помню, - это ощущение непреодолимой сонливости, наползающей на меня, - умственной и физической. Ибо когда одна часть меня слабо сопротивлялась натиску сна, что-то, казалось, отвечало ей: "О, чепуха! У тебя впереди еще несколько часов. С твоими бумагами все в порядке. Никто не сможет прикоснуться к ним, не разбудив тебя".
   И от этого полусонного сознания, что мои вещи лежат на полу у моих ног, а сумка покоится на моей лодыжке, угрызения совести стихли, а затем пропали. Я больше ничего не помню, кроме смутного сознания путаных и хаотичных сновидений, которые я никогда так и не смог вызвать в своей памяти.
   Наконец-то я проснулся, словно от толчка, почти рывком. Что-то разбудило меня, - какой-то звук, - и по тому, как он повторялся, я понял, что слышал его раньше, время от времени, во сне. Это был тот самый необыкновенный кашель!
   Я поднял голову. Да, это был он! На расстоянии каких-нибудь двух-трех ярдов, по другую сторону камина, который я забыл упомянуть как еще один необычный предмет моих ночных переживаний, учитывая все основания полагать, что я все еще в Германии.
   И его не было там, когда я засыпал; в этом я готов был поклясться.
   "Должно быть, он прокрался следом за мной", - подумал я и, по всей вероятности, не заметил бы и не узнал его, если бы не этот предательский кашель.
   Теперь, когда у меня появились дурные предчувствия, я, конечно же, первым делом подумал о своей драгоценной подопечной. Я наклонился. Там были мой плед, моя большая сумка, но... нет, не та, что поменьше; и хотя две другие были здесь же, я сразу понял, что они находятся не совсем в том же положении, - не так близко ко мне. Меня охватил ужас. Я дико огляделся вокруг, когда мой молчаливый сосед наклонился ко мне. Я мог бы заявить, что в его руке ничего не было, когда он это сделал, и с такой же уверенностью заявить, что я уже заглянул под маленький круглый столик, возле которого сидел, и что сумки там не было. И все же, когда человек с легким покашливанием, вызванным, без сомнения, его сутулостью, выпрямился, искомый предмет был у него в руке!
   Был ли он фокусником, учеником Маскелайна и Кука? И как так получилось, что, даже протягивая мне мое пропавшее имущество, он ухитрился, причем очень ловко и незаметно, не дать мне увидеть его лицо? Я не увидел его лица; я вообще никогда его не видел!
   Он пробормотал что-то вроде того, что, по его мнению, сумка и есть то, что я ищу. На каком языке он говорил, я не знаю; скорее по движению, сопровождавшему невнятные звуки, я понял значение его слов, чем по тому, что услышал что-то отчетливое.
   Я поблагодарил его, конечно, так сказать, машинально, хотя мне стало казаться, что он - злой дух, преследующий меня. Я мог только надеяться, что великолепный замок на сумке не поддался никакому любопытству, однако меня лихорадило снова оказаться в одиночестве и убедиться, что ничего не пропало.
   Эта мысль напомнила мне о моих обязанностях. Как долго я спал? Я вытащил свои часы. Боже мой! Первый утренний поезд должен был вот-вот отправиться. Я вскочил, подхватил свои вещи и выскочил из "Ресторана". Если я не заплатил за свой кофе сразу, то уж точно не заплатил за него вообще. Кроме моей спешки, была еще одна причина - платить было некому! Когда я уходил, в помещении и за дверью не было видно ни одного живого существа, кроме человека, который кашлял.
   Когда я покинул "Ресторан" и поспешил по дороге, зазвонил колокол, но не прозвенел, а именно зазвонил. Это прозвучало очень странно. Что это означало, я, конечно, никогда не узнал. Может быть, это был знак рабочим какой-нибудь мануфактуры, а может быть, - другим событиям той странной ночи. Но нет, в эту теорию я вдаваться пока не буду.
   Рассвет еще не наступил, но в одном направлении виднелся слабый намек на что-то похожее. В остальных все было темно. Я шел, спотыкаясь, и мне помогало не сбиться с пути уродливое желтое мерцание унылых уличных или придорожных фонарей. Да и до станции было недалеко, хотя почему-то сейчас она казалась дальше, чем накануне; и почему-то мне пришлось подниматься, хотя я не мог припомнить, чтобы спускался, когда шел в другую сторону. С каждым шагом мне казалось, будто мой багаж становится все тяжелее и тяжелее; у меня возникло странное ощущение, что я никогда не доберусь до станции; и к нему, вдобавок, присоединился мучительный страх опоздать на поезд.
   Я прилагал отчаянные усилия. Несмотря на холод, капли пота выступили у меня на лбу, когда я заставлял себя идти дальше. И постепенно кошмарное чувство рассеялось. Я обнаружил, что вхожу на станцию почти бегом как раз в тот момент, когда... да, поезд действительно начал двигаться! Я бросился с багажом в купе; оно было пусто, и это было купе второго класса, точно такое же, как то, которое я занимал раньше; возможно, - то же самое купе. Поезд понемногу набирал ход, но в первые минуты, когда я еще находился на станции, меня поразила другая странность - окружавшие меня необычайная тишина и безжизненность. Я не видел ни одного человеческого существа, ни одного носильщика, наблюдавшего за нашим отъездом с тем верным, хотя и бесстрастным интересом, который всегда написан на лице носильщика. Я мог быть один в поезде, в нем мог быть только груз, и еще - он двигался каким-то сверхъестественным образом, - бесшумно и мрачно.
   Вы вряд ли поверите, что я заснул в третий раз. Я ничего не мог с собой поделать. Какое-то оккультное влияние действовало на меня в эти темные часы, - я в этом совершенно уверен. Но с наступлением дня это наваждение рассеялось. Ибо когда я снова проснулся, то впервые с тех пор, как покинул дом, почувствовал себя совершенно нормальным, свежим и бодрым.
   Тем не менее, первое, что я испытал, было удивление, почти ужас. Купе было почти заполнено! Кроме меня, в нем находилось еще по меньшей мере пять или шесть путешественников, респектабельных, обыкновенных на вид людей, и ничто их не тревожило. И все же, обнаружив свою драгоценную сумку в углу рядом с собой, куда я ее аккуратно положил, я вздохнул с необычайным облегчением. Она была скрыта от посторонних глаз. Я был уверен, что никто не смог бы дотронуться до нее, не разбудив меня.
   Купе заливал яркий дневной свет. Как долго я спал?
   - Не могли бы вы сказать мне, - обратился я к своему соседу напротив, моему соотечественнику, - не могли бы вы сказать мне, как скоро мы доберемся до ... развязки? Мне необходимо успеть на вечерний почтовый в Кале, и я совершенно запутался в своих расчетах из-за необычайной задержки в... Я напрасно потратил ночь, сев в обычный поезд вместо экспресса.
   Он удивленно посмотрел на меня. Должно быть, он решил, что я либо сошел с ума, либо только что очнулся от приступа опьянения, - но льщу себя надеждой, что это не так.
   - Как скоро мы доберемся до ... развилки? - повторил он. - Но, милостивый государь, мы покинули ее около трех часов тому назад! Сейчас уже восемь. Мы все сели на ... развилке. Вы были один, если я не ошибаюсь? - Он бросил взгляд на одного или двух других пассажиров, подтвердивших его слова. - И вы очень крепко спали, так, что вас не потревожила суета на вокзале. А что касается того, чтобы успеть на вечерний пароход в Кале, - тут он громко расхохотался, - на него будет очень трудно опоздать! Мы все надеемся пересечь границу к полдню.
   - Но тогда... что это за поезд? - воскликнул я, совершенно сбитый с толку.
   - Экспресс, конечно. Все мы, кроме вас, сели в него на ... развилке, - ответил он.
   - Экспресс? - повторил я. - Экспресс, который отправился, - я назвал город, в котором садился на поезд, - в шесть часов вечера?
   - Именно. Вы все-таки сели в нужный поезд, - раздался веселый возглас. - А как же, по-вашему, мы все сюда попали, если вы еще не проехали ... развилку? Как я понимаю, вы не имели удовольствия присоединиться к нашей компании в М..., мимо которого вы проезжали вчера в девять часов вечера, если мне не изменяет память.
   - Значит, - уточнил я, - это тот экспресс, который не останавливается между М... и ... развилкой?
   - Вот именно, - ответил он, а затем, убедившись, вероятно, в том, что я сошел с ума или что-то в этом роде, отвернулся к своей газете и оставил меня наедине с моими мыслями.
   Неужели мне все это приснилось? Невозможно! Я помнил все свои ощущения, даже вкус кофе, казалось, все еще присутствовал во мне; странный акцент чиновников в таинственном городе, который я прекрасно помнил. Я вздрогнул при воспоминании о пробуждении в "Ресторане" от холода; я снова услышал кудахчущий кашель.
   Но я чувствовал, что должен собраться и быть готовым к важным переговорам, которые мне доверили. А для этого я должен на время отбросить эти бесплодные попытки решить проблему.
   Мы благополучно добрались до Кале, сели на ожидавший нас пароход, и он без приключений переправил нас через Ла-Манш. Я оказался в Лондоне точно в назначенный час.
   Я тотчас же направился в дом на маленькой улочке неподалеку от Стрэнда, куда привык часто наведываться в подобных обстоятельствах. Я нервничал до тех пор, пока у меня не появилась возможность полностью пересмотреть свои документы. Чемоданчик был вскрыт таможенными чиновниками, но слов "личные бумаги" оказалось достаточно, чтобы предотвратить их дальнейшее изучение, и, к моему неописуемому удовольствию, они были целы. Достаточно было одного-единственного взгляда, чтобы понять это, потому что, когда я вынул их, они располагались в строгом порядке нумерации.
   На следующее утро я отправился в дом N 909 по Блэкфрайерс-Стрит, где находилась контора господ Блюстоуна и Фэгга. Я никогда не бывал там раньше, но найти ее оказалось легко, и даже если бы у меня возникли какие-то сомнения, - их имя значилось на табличке сбоку от открытой двери. Мне показалось, что там было написано "третий этаж", но когда я добрался до первой площадки, оказалось, что я ошибся. Ибо там, у приоткрытой двери, стоял джентльмен весьма респектабельного вида, который, увидев меня, поклонился со сдержанной улыбкой.
   - Герр Шмидт? - сказал он. - Я как раз жду вас.
   Я испытал некоторое удивление и невольно перевел взгляд на дверь. На ней не было никакого названия, и она казалась свежевыкрашенной. Джентльмен заметил мой недоумевающий взгляд.
   - Видите ли, - сказал он, - у нас здесь небольшой ремонт. Мы временно пользуемся нижними комнатами. Я решил встретить вас сам, чтобы вы не ошиблись этажом.
   Последовав за ним, я увидел стоящую на верхней ступеньке маленькую лестницу маляра; в запахе также невозможно было ошибиться.
   Большая приемная выглядела голой и пустой, но в данных обстоятельствах это было вполне естественно. На первый взгляд, здесь никого не было, но за глухой стеклянной перегородкой, закрывавшей один из углов, как мне показалось, кто-то сидел. Внутренний кабинет, куда проводил меня джентльмен, имел более удобный и обитаемый вид. Здесь стоял молодой человек. Он вежливо поклонился.
   - Мистер Фэгг, мой младший партнер, - сказал джентльмен. - А теперь, герр Шмидт, перейдем сразу к делу. Время решает все. Документы при вас?
   Вместо ответа, я открыл свою сумку и извлек ее содержимое. Оба мужчины были очень серьезны и молчали, но когда я начал объяснять, то легко было заметить, что они прекрасно поняли все, что я сказал.
   - А теперь, - продолжал я, дойдя до определенного момента, - если вы дадите мне номера 7 и 13, которые вы уже получили заказной почтой, я смогу передать вам все это в полное владение. Без них то, о чем я вам рассказал, можно считать лишь намерениями.
   Они взглянули друг на друга.
   - Конечно, - сказал старший, - я понимаю, что вы говорите. Часть - ключ к целому. Но я ожидал, что он будет при вас. По почте, - Фэгг, я прав, не так ли, - мы ведь ничего не получили?
   - Ничего особенного,- ответил его младший партнер. Его ответ был совершенно обыденным. Почему же меня охватил странный трепет дурного предчувствия? Возможно, что-то было в том взгляде, которым они обменялись? Может быть, и так. Во всяком случае, как ни странно, несоответствие между тем, что они не получили никаких бумаг и все же ожидали моего прибытия в час, указанный в сопроводительном письме к документам, и тем, что они обращались ко мне по имени, поразило меня лишь несколько часов спустя.
   Я отбросил то, что посчитал нелепым недоверием; это было вовсе нетрудно сделать в состоянии крайнего раздражения.
   - Ничего не понимаю, - сказал я. - Это на самом деле очень плохо. Все зависит от номеров 7 и 13. Я должен немедленно телеграфировать, чтобы на почте навели справки.
   - Но у вас наверняка есть дубликаты, - нетерпеливо сказал Фэгг. - Их можно переслать сразу же.
   - Надеюсь, что так, - ответил я, хотя и чувствовал себя странно смущенным и обеспокоенным.
   - Их могут послать прямо сюда, - продолжал он.
   Я ответил не сразу. Я собирал свои бумаги.
   - А пока, - продолжал он, дотрагиваясь до моей сумки, - вам лучше оставить их здесь. Мы немедленно запрем их в сейфе. Это лучше, чем таскать их с собой по Лондону.
   Так оно и было на самом деле. Я почти положил сумку на стол, но в этот момент из внешней комнаты донесся очень странный звук - слабый кудахтающий кашель! Я думаю, что мне удалось скрыть свое замешательство. Я отвернулся, словно обдумывая предложение Фэгга, с которым, по правде говоря, я уже почти согласился. Для меня было бы большим облегчением знать, что бумаги находятся в надежном месте. Но теперь вспышка зловещего света, казалось, преобразила все вокруг.
   - Благодарю вас, - ответил я. - Я был бы рад освободиться от ответственности за эти документы, но не смею выпускать их из своих рук, пока соглашение не будет подписано официально.
   Лицо молодого человека потемнело. Он заговорил угрожающим тоном.
   - Не знаю, как вам это видится, мистер Блюстоун, - сказал он, - но мне кажется, что этот молодой джентльмен заходит слишком далеко. Как вы думаете, сэр, ваши начальники будут рады услышать, что вы нас оскорбляете?
   Но старик снисходительно улыбнулся, хотя и с оттенком высокомерия. Это было сыграно очень хорошо. Он махнул рукой.
   - Оставьте, мой дорогой мистер Фэгг, мы вполне можем позволить себе поступить именно так. Вы, конечно, немедленно пошлете телеграмму, герр Шмидт, и, - дайте подумать, - да, мы получим дубликаты N 7 и 13 с первой почтой в четверг утром.
   Я поклонился.
   - Вот именно, - ответил я, поднимая свою сумку. - И вы можете ожидать меня в этот же час в четверг утром.
   Затем я удалился.
   Телеграмма, которую я тотчас же отправил, была составлена не совсем так, как он продиктовал бы. И он был бы очень удивлен, если бы узнал о том, что я отправил еще одну телеграмму на телеграфный адрес фирмы "Блюстоун и Фэгг", написав ее таким образом:
   "Их обязательно задержат до утра четверга. ШМИДТ."
   Это было после получения телеграммы из Дома в ответ на мою.
   К утру четверга я успел получить письмо от господина Вильгельма и заручиться услугами некоего известного сыщика, в сопровождении которого явился в назначенный час в N 909. Но услуги моего спутника не потребовались. Птички упорхнули, предупрежденные тем же предателем в нашем лагере, через которого просочились первые намеки на новый патент. Бедняга, найти его оказалось очень легко! Но ловкие мошенники, нанявшие его и сыгравшие роли руководителей почтенной фирмы "Блюстоун и Фэгг", так и не были найдены.
   Переговоры прошли успешно. Опыт, который я пережил, сделал меня более мудрым человеком. Следует также надеяться, что владельцы дома N 909 по Блэкфрайерс-стрит в будущем будут более осмотрительны в отношении того, кому сдают свои помещения, когда те временно освобождаются. Повторная покраска дверного проема и т.д., за счет самого арендатора уже вызывала некоторое подозрение.
   Нет нужды добавлять, что номера 7 и 13 были должным образом доставлены на третий этаж.
   Я никогда так и не узнал истинной истории той необыкновенной ночи. Было ли все это сном или пророческим видением с целью моего предупреждения? Или это было в каком-то смысле правдой? Или же я каким-то необъяснимым образом покинул свой родной город раньше, чем намеревался, и действительно ехал в обычном поезде?
   Или этот кашляющий человек в своих гнусных целях пытался загипнотизировать меня и в какой-то степени преуспел?
   Я не могу этого сказать. Иногда я даже спрашиваю себя, уверен ли я в том, что "человек, который кашлял" действительно существовал!
  

НА ПОЛОВИНЕ ПУТИ МЕЖДУ ПРОХОДАМИ

  
   Деревня Скарби находится почти в трех милях от Коллетвуда, ближайшего города и железнодорожного вокзала, если следовать по дороге. Но есть еще короткий путь через холмы для тех пассажиров, которые идут пешком. Они называют его "через холмы", но правильнее было бы сказать "между холмов", потому что там есть что-то вроде плато, когда вы поднимитесь по небольшому крутому склону от города, которое тянется почти до Скарби и постепенно спускается к деревне.
   По обе стороны этого пологого участка поднимаются холмы, с севера и юга, на севере - гораздо выше, чем на юге. Таким образом, этот пологий участок, хотя и находится на довольно значительной высоте, не является ни полностью защищенным, ни полностью открытым, - будучи защищенным с холодной стороны и открытым для солнечного света с юга и Запада.
   Это приятное место, и так, должно быть, считалось в прежние времена, потому что здесь когда-то располагался большой монастырь, развалины которого видны и в наши дни, а память о нем сохранилась в названии - "Монашеской обители".
   Хорошая, но немного неудобная, единственная дорога, по которой могут ездить коляски, делает большой круг от Коллетвуда, огибая подножия холмов с северной стороны, пока не достигнет деревни, а затем поднимается вверх по пологому склону; если двигаться по ней, придется преодолеть три-четыре мили, тогда как для птиц или пешеходов дистанция от города составляет едва ли четверть этого расстояния.
   В прежние времена здесь, вероятно, вообще не было дороги, и все те, кому необходимо было попасть из города в деревню, пользовались тропой. Поэтому вполне естественно, что на нее стали смотреть как на общественную собственность, и люди забыли, - если вообще кто-то когда-либо задумывался об этом, - что хотя монастырь и превратился в руины, некогда тщательно охраняемая земля вокруг старого жилища монахов все еще оставалась чьей-то частной собственностью.
   Легко представить, каково было потрясение, когда по окрестностям вдруг разнеслась весть о том, что это "уникальное поместье", как называли его агенты, продано - продано старым герцогом Скарширским, который едва помнил, что владеет им, - человеку, намеревавшемуся построить здесь дом, который на несколько месяцев в году должен был стать домом для него самого и его семьи.
   Раздались громкое ворчание и ропот, и они достигли своего апогея, когда прошел слух о том, что тропа через холмы, - то есть та ее часть, которая лежала в пределах собственно поместья, - будет закрыта, - необходимо будет закрыта, если только место, уже выбранное для нового дома, не изменится, ибо дом, в таком случае, действительно будет стоять на старой тропе, а двух мнений относительно того, что это место выбрано хорошо и мудро, быть не могло.
   Обстановка накалялась, не предвещая приятного приема вновь прибывшим - некоему мистеру Рейнальду и его семье, приехавшим, как говорили, в Англию, а также в Скаршир. Все погрузились в изучение вопроса о праве прохода; местные юристы поднимали и обсуждали законы; Коллетвуд и Скарби были охвачены нетерпеливым негодованием. Но дело кончилось компромиссом.
   Мистер Рейнальд оказался одним из самых разумных и вежливых людей. Он пришел, увидел и... победил. Доброжелательность его будущих соседей была завоевана, и он знал, что у него нет риска ее потерять. Отныне поздравления, взаимные и повторные, по поводу очаровательных прибавлений к обществу Скарби были в порядке вещей, а объезд, огибавший южную границу владений Монашеской обители, заменивший собой тропинку, был признан "большим улучшением".
   В свое время был выстроен особняк.
   Эта часть "большого улучшения" также прекрасно вписалась в окружающий ландшафт. Он был построен со вкусом - неброский и необыкновенно живописный. Казалось, он стоял здесь всегда, как бы кто ни утверждал обратное.
   А как раз на полпути вдоль старой пешеходной дорожки, то есть между двумя проходами, пропускавшими путешественника в Скарби в или из Монашеской обители, стоял рояль Сибил Рейнальд!
   Проходы остались интересным пережитком, но ими не пользовался никто, кроме обитателей дома. И рядом с каждым были ворота, - хорошие дубовые ворота, которые подходили этому месту, как и все вокруг; а рядом с каждыми воротами располагался причудливый миниатюрный домик, один из которых стал известен как восточная, а другой - как западная сторожка Монашеской обители.
   Когда Рейнальды в первый раз приехали в свой новый дом, они пробыли там совсем недолго. Сезон уже заканчивался, и хотя предыдущее лето как нельзя лучше подходило для просушки свежей кладки и штукатурки, едва ли стоило рисковать в сырости и холоде недавно построенного дома.
   Они пробыли здесь достаточно долго, чтобы подтвердить благоприятное впечатление, которое уже произвел глава семейства, и с удовольствием предвкушали будущие возвращения в Скаршир.
   В последнее утро их визита Сибил, старшая дочь, проснувшись почти вовремя, повернулась к отцу, когда заняла свое место рядом с ним за завтраком, и на ее обычно веселом лице отразилось раздражение.
   - Папа, - сказала она, - я снова видела этого старика, который стоял, прислонившись к изгороди у прохода к Скарби, и так странно смотрел на дорогу. Мне это не очень нравится. Это вызвало у меня какое-то призрачное чувство; а может быть, он просто сошел с ума.
   Ее брат, которого звали Марк, начал смеяться, как обычно смеются братья.
   - Как странно ты выражаешься! - сказал он. - Мне бы тоже хотелось испытать "призрачное чувство". Призрак - это как раз то, что может сделать это место идеальным. Но это должен быть призрак одного из монахов.
   Мистер Рейнальд довольно резко повернулся к сыну.
   - Я не хочу, чтобы ты говорил подобные глупости, Марк, - сказал он. - Это напугает младших детей, когда они придут. Я спрошу о старике. Вполне возможно, что он действительно сумасшедший или что-то в этом роде. Я забыл о нем, когда Сибил упомянула об этом раньше. Но, без сомнения, он совершенно безобиден. Неужели никто не видел его, кроме тебя, Сибил?
   Девушка отрицательно покачала головой.
   - Никто, - ответила она. - И я вовсе не испугалась. В нем было что-то очень жалкое. Он внимательно посмотрел на меня, пробормотал несколько слов и покачал головой. Только и всего.
   Но как раз в этот момент ее отца позвали дать последние указания, и в суматохе, - как бы не опоздать на поезд, - этот вопрос вылетел из головы как младших, так и старших членов семьи.
   Однако Сибил вспомнила об этом, когда они вернулись в их лондонский дом, и младшие сестры попросили ее рассказать все подробности о монастыре и окрестностях. Помня предостережение отца, она ничего не сказала Эстер и Эннис о старике у ворот. Только мисс Марч, - Эллинор Марч, горячо любимая гувернантка, которая была скорее другом, чем учительницей для своих трех учениц, - заговорила об этом поздно вечером, когда младшие уже легли спать, а их отец и мать были заняты письмами в Индию в кабинете мистера Рейнальда.
   Обе девушки, - мы можем сказать это, поскольку Эллинор еще не исполнилось тридцати, - были в гостиной одни. Эллинор играла что-то нежное и немного странное; затем ее пальцы замерли, и она молча сидела за роялем.
   Внезапно Сибил нарушила молчание.
   - Эта мелодия такая печальная, - сказала она, - что-то такое давнее, словно бы призрак печали, а не сама печаль. Я знаю... я знаю, о чем это заставляет меня думать. Послушай, Эллинор.
   В свободное от занятий время они общались как равные, а не как ученица и учительница. И Сибил рассказала о печальном, задумчивом старом лице, глядящем поверх изгороди.
   - Сейчас я словно снова вижу его, - сказала она, - и я не могу его забыть.
   Эллинор была поражена.
   - Да, - сказала она, - это звучит печально. Кто знает, какая трагедия связана с этим? - и она вздохнула.
   Сибил поняла ее. История самой мисс Марч тоже была довольно печальной.
   - Мы должны узнать об этом, когда поедем в Монашескую обитель в следующем году, - сказала она.
   - И, возможно, - добавила Эллинор, - даже если он сумасшедший, мы могли бы сделать что-нибудь, чтобы утешить беднягу.
   Сибил заколебалась.
   - Значит, ты не думаешь, что он может быть призраком? - сказала она, выглядя немного смущенной этим предположением.
   Мисс Марч улыбнулась - ее улыбка была печальной.
   - С одной стороны, нет, я думаю, что это очень маловероятно; с другой - да, описанный тобой старик может оказаться очень несчастным призраком, - сказала она.
   Так оно и было.
   Вот эта история.
   В дальнем конце деревни Скарби, - то есть в самом дальнем конце от Монашеской обители и тропинки между холмами, - дорога резко опускается. Но только на короткое расстояние; возле первого дома, к которому вы подходите, ферме Мэйлинг - "Джайлс", как ее называют в просторечии, - вы снова оказываетесь на ровном месте, и она вовсе не расположена в низине.
   Напротив, из западных окон открывается величественный вид на раскинувшуюся внизу огромную Скарширскую равнину, окаймленную слабой синей дымкой, едва различимой среди облаков, на длинную гряду холмов, скрывающих далекое мерцание океана, которое иногда все-таки можно заметить.
   Мэйлинг - очень древнее место, и семья Джайлсов жила там, как говорили, "всегда" - размеренно, без всяких амбиций, за исключением того, что касалось их хозяйства и его преумножения; они были просто созданы такими, чтобы поселиться на этой земле, как будто она и они не могли существовать отдельно. Это были замечательные люди во всех отношениях, но примерно за двадцать пять лет до того, как Рейнальды приобрели Монашескую обитель, череда неудач и целый ряд тяжелых утрат оставили на земле только одного представителя этой семьи, причем его едва ли можно было назвать типичным фермером Джайлсом из Мэйлинга.
   Его звали Барнетт, - он был самый младший из четырех крепких сыновей; самый младший и единственный оставшийся в живых. Ему было уже сорок лет, когда умер его отец, завещавший ему "старое место", которым даже в восемьдесят лет старый фермер был способен управлять лучше, чем деликатный, сентиментальный человек, над которым его братья добродушно потешались в юности, называя его "книжным червем".
   Но Барнетт был умен и рассудителен, и оказался на высоте положения. Ему помогли обстоятельства. Через год после смерти старого Джайлса, Барнетт впервые влюбился, и выбор его был одинаково разумен и хорош. Его любовь была отдана достойному объекту - Мэрион Гроувер, дочери йомена из соседнего графства, - и оказалась взаимной.
   Мэрион была моложе своего возлюбленного, по меньшей мере, лет на пятнадцать; в высшей степени практичная, здоровая и красивая. Она принесла своему мужу именно то, в чем он больше всего нуждался - порядок, энергию и молодость. Это был идеальный брак, и в Мэйлинге все процветало. Через четыре года после появления миссис Джайлс вы едва ли узнали бы фермера, - он казался совсем другим человеком.
   Он обожал свою жену и вряд ли мог в глубине души сожалеть о том, что у них родилась дочь, а не сын, хотя при отсутствии наследника славное имя должно было исчезнуть; ибо если и было на свете существо, которое муж и жена любили больше, чем друг друга, то это была их маленькая девочка.
   Но через месяц или два после второго дня рождения этого ребенка произошла катастрофа, изменившая мир для бедного Барнетта Джайлса, оставив лишь развалину его прежнего "я", физического и умственного.
   Молодая миссис Джайлс была во многих отношениях почти безупречна, и с самого начала взяла на себя обязательство избавить мужа от лишней усталости и раздражения. В отношениях этой пары было что-то странное и даже жалкое. Ибо, несмотря на то, что Мэрион была намного младше Барнетта, в ее отношении к нему имелось нечто похожее на материнскую заботу, хотя в трудные моменты его здравые суждения и советы никогда не подводили ее. Это случилось через неделю или две после Рождества; ударили сильные морозы. И хотя снега почти не было, старожилы наперебой ежедневно предсказывали снегопады.
   - Я должна съездить в Коллетвуд на этой неделе, - сказала миссис Джайлс, - и взять с собой Нелли. Ее новое пальто ждет примерки у портнихи, к тому же, я должна купить ей сапоги и еще кое-что до Рождества. Есть еще целый список других покупок - наши рождественские подарки.
   Ее муж смотрел в окно, было еще очень рано.
   - Сомневаюсь, чтобы скоро выпал снег, - сказал он.
   - Но если начнется снегопад, он может оказаться очень сильным, - ответила его жена, - и тогда я не смогу долго идти, даже по дороге, потому что глубокий снег в Скарби практически остановит все движение. Вот что я тебе скажу, Барнетт, мы сегодня же поедем и все сделаем. Я отложу другие дела и отправлюсь еще до полудня. Через пару часов, самое большее через три, все будет сделано, и мы с Нелли вернемся задолго до темноты. Ты ведь выйдешь нас встречать, правда?
   - Конечно, я так и сделаю, если ты уедешь. Но... - И он снова взглянул на небо. До сих пор утро было ясным и солнечным, хотя и очень холодным, но серо-голубые облака на севере выглядели подозрительно. - Не знаю, - сказал он, - но мне кажется, вам лучше подождать до завтра.
   Мэрион покачала головой.
   - У меня такое чувство, - сказала она, - что если я не съезжу сегодня, то не съезжу вообще. Мне действительно нужно ехать. Я возьму Бетси, чтобы она помогла мне нести ребенка, пока мы не окажемся возле города, а потом отправлю ее домой, чтобы она не устала. Сама я никогда не устаю, как ты знаешь, - с улыбкой сказала она.
   Он уступил, взяв с нее слово, - они, что бы ни случилось, должны вернуться к определенному часу, если только не начнется снегопад; если же начнется, Мэрион не должна была рисковать, а либо нанять коляску, либо остаться в городе у кого-нибудь из своих друзей, пока снегопад не прекратится.
   - Я вас встречу, - добавил он. - Давай сверим наши часы... Я выйду из дома, чтобы встретить вас... дай-ка подумать...
   - На полпути между проходами, - ответила Марион. - Ты же знаешь, что мы, стоя около одного прохода, можем видеть тех, кто стоит у противоположного, хотя это довольно далеко. Дорогой, я постараюсь покончить с делами как можно скорее, чтобы мы могли встретиться на полпути между проходами.
   И с этими словами она отправилась в путь, сильная и счастливая; а маленькая Нелли смотрела на папу из-за плеча толстой Бетси.
   Через час Бетси снова была дома.
   Но мать и дитя - увы и ах! Это было повторением бессмертной истории "Люси Грей", в более жалостливом виде.
   Фермер Джайлс, как уже говорилось, был трудолюбивым и зачастую рассеянным человеком. В это время года и в такую погоду делать было особенно нечего, а той работе, что имелась, вполне хватало некоторого надзора с его стороны. После раннего обеда он достал свои книги, чтобы спокойно почитать часок-другой, пока не придет время отправляться навстречу жене и дочери. Он не боялся, что проспит, но пока не пробили часы и оно не наступило, он ни разу не выглянул наружу - поэтому не заметил быстрого приближения зловещих, серо-стальных облаков; он и не подозревал, что снегопад начался, усиливаясь с каждым проходящим мгновением.
   А затем дух бури отдал приказ своим слугам, и те быстро исполнили его. Еще до того, как Барнетт Джайлс покинул деревенскую улицу, он попал в то, что можно было назвать "метелью". Его бледное лицо становилось все бледнее, а сердце билось так, словно он вот-вот задохнется, когда, наконец, он добрался до первой ступеньки и остановился, тяжело дыша. Это было все, что он мог сделать, борясь с яростью ветра, слепящим, кружащимся снегом, окутывавшим его, подобно простыне. Много-много дней не забудется в Скаршире эта ужасная метель.
  

* * * * *

  
   Именно в назначенном месте встречи его и нашли - "на полпути между проходами". Но только поздно вечером, когда Бетси, больше встревоженная его отсутствием, чем тем, что не вернулась ее хозяйка, наконец, пробралась через глубокий снег к ближайшим соседям и подняла тревогу.
   - Госпожа и мисс Нелл, должно быть, остались ночевать в городе, - сказала она. - Но я беспокоюсь о возвращении хозяина, хотя он мог бы уже вернуться, не встретив их.
   К этому времени ярость бури ослабла, и они, после не очень долгих поисков, нашли беднягу Джайлса и привезли его домой, - мертвого, как им показалось сначала.
   Нет, он не был мертв, но в нем едва теплилась жизнь, к которой его едва удалось вернуть. Первым его вопросом поздно вечером следующего дня, когда мерцающее сознание начало оживать, был: "Марион, ребенок?.." - казалось, что какой-то инстинкт подсказывает ему правду, несмотря на попытку обмануть его, хотя бы на короткое время.
   - Мертвы! - пробормотал он. - Я так и знал. На полпути между проходами, - и он повернулся лицом к стене.
   Они почти желали, чтобы он тоже умер - грубые, но добросердечные деревенские жители, бывшие его соседями. Но он выжил. Он никогда не расспрашивал и не узнал подробностей трагедии, которые, впрочем, так и не стали полностью известны никому.
   Мертвое тело Мэрион Джайлс было принесено какими-то бродягами, цыганами, в работный дом городка в нескольких милях к югу от Коллетвуда ранним утром после метели. Они сказали, что нашли его на некотором расстоянии от дороги, по которой ехали, так что она, должно быть, заблудилась задолго до того, как приблизилась к границам Монашеской обители, и, вполне вероятно, пыталась вернуться в город, покинутый так неосторожно. Но о ребенке бродяги ничего не сказали, и после того, как они дали показания, им было позволено продолжать свой путь, чего им, несомненно, хотелось сделать по своим собственным причинам; возможно, по тем же самым причинам, которые помешали им вернуться в Коллетвуд с трупом молодой женщины, что казалось более естественным.
   После этого о ребенке никто особенно не расспрашивал. Отец был на это неспособен; а в те времена люди относились к таким вещам, пожалуй, более легкомысленно. Считалось само собой разумеющимся, что "маленькая Нелл", без сомнения, упала с какого-нибудь утеса и лежит там погребенная, укрытая снегом, как заблудившаяся овечка. Ее крошечные косточки еще могут быть найдены, может быть, через много лет, пастухом в поисках какой-нибудь отбившейся овцы, или... или о судьбе младенца так никто никогда ничего и не узнает!
   Спустя много недель Барнетт Джайлс поднялся с постели очень постаревшим. Сначала думали, что он совсем потерял рассудок, но это оказалось не так. Через некоторое время, с помощью управляющего, или бейлифа, он выказал себя способным следить за делами на ферме, но как-то странно, почти механически. Казалось, чувство долга пережило утрату остальных, хотя эти чувства, постепенно, в значительной степени восстановились, а вместе с ними, как это ни странно, и прежний телесный облик.
   Но он редко говорил, - если только не был вынужден это делать; и всякий раз, когда чувствовал себя свободным и знал, что работа не требует его вмешательства, он, казалось, снова впадал в полусонное состояние, которое в значительной мере стало его реальной жизнью. Он проходил через деревню и медленно взбирался по склону к проходу, где часами стоял, глядя перед собой и бормоча все время одно и то же: "На полпути между проходами", - сказала она. Я встречу их там, на полпути между проходами".
   К счастью, он не пытался перелезть через ограду; он довольствовался тем, что стоял и смотрел. К счастью, - ибо в противном случае перемены в Монашеской обители, вероятно, ужасным образом воздействовали бы на его разум. Но он, казалось, не замечал ни их, ни нового маршрута старого пути, проложенного в результате компромисса. Он довольствовался наблюдением с того места, на котором стоял, опершись на перекладину, и смотрел перед собой.
   Конечно, это и было то изможденное, задумчивое лицо, которое наполовину испугало, наполовину заинтересовало Сибил Рейнальд.
   Но она забыла о нем, так что, когда Рейнальды снова приехали в Монашескую обитель на следующую Пасху, она не сразу вспомнила о своем решении напомнить отцу о его обещании.
   Поначалу мисс Марч отсутствовала. Она уехала на каникулы к друзьям, которые воспитывали ее и заботились о ней, - доброжелательным людям, пусть и не особенно близким, но с которыми она чувствовала себя связанной узами искренней благодарности, хотя пять лет, проведенных в семье Рейнальдов, дали ей большее чувство "дома", чем когда-либо прежде.
   Ее приезд в Монашескую общину стал поводом для большой радости. Здесь было, что ей показать, и каждый, от Марка до маленького Робина, хотел стать ее гидом. Только утром следующего дня Сибил удалось увести ее на прогулку тет-а-тет.
   У Эллинор было, что рассказать своей бывшей ученице. Миссис Беллэйрс, ее добровольная опекунша, постарела и немного ослабла.
   - Боюсь, она вряд ли проживет долго, - сказала мисс Марч. - Она и сама так думает. У нее есть странное желание, о котором она никогда прежде не говорила, - узнать мою историю; узнать, есть ли кто-нибудь, действительно родственный мне, кому она могла бы вернуть меня, так сказать, перед смертью. Она дала мне маленький сверток с одеждой, которая была на мне, когда она спасла меня от отправки в работный дом. Одежда была тщательно выстирана и заштопана, и хотя я была бедным, грязным маленьким предметом, когда меня нашли, одежда не выглядит так, как если бы я была дочерью нищенки, - добавила она с легкой улыбкой.
   - Дочь нищенки! - возмущенно воскликнула Сибил. - Конечно же, нет. Может быть, даже наоборот: вы происходили из богатой семьи.
   - Нет-нет, - возразила Эллинор. - Я никогда так не считала и не хотела бы этого. Но я была бы более чем благодарна судьбе, если бы узнала, что мои родители - хорошие, честные люди, пусть даже простые, и что у меня есть кто-то из родственников.
   - Я не помню всех подробностей, - сказала Сибил, - хотя вы мне часто об этом рассказывали. Вас нашли... Нет, не в работном доме, не так ли?
   - Меня собирались отвезти туда, - сказала мисс Марч. - Это было в деревне близ Бата, где тогда жили мистер и миссис Беллэйрс, и однажды, после того как цыгане разбили лагерь на пустоши, жена одного из жителей деревни услышала ночью чей-то плач и нашла меня в своем маленьком садике. Она была слишком бедна, чтобы содержать меня самой, и была уверена, что я - ребенок, которого цыгане украли, а потом решили от меня избавиться. Я была светловолосой и голубоглазой, совсем не такой, как они. Она была подругой или родственницей кому-то из слуг миссис Беллэйрс, поэтому эта история дошла до моего доброго старого друга. Остальное вы знаете: как они сначала думали воспитывать меня довольно скромно, а потом нашли меня... ну, умной и от природы довольно утонченной, - и я получила действительно хорошее образование; но моя удача не оставила меня, дорогая, когда я стала вашей гувернанткой.
   Сибил улыбнулась.
   - И вы совсем ничего не помните?
   Эллинор задумалась.
   - Странные, смутные видения иногда предстают передо мной, - сказала она. - У меня такое чувство, что я видела холмы. Странно, - продолжала она, потому что к этому времени они уже покинули частные владения и шли по склону холма в сторону города, - странно, что с тех пор, как я приехала сюда, ко мне все чаще возвращаются эти воспоминания, - конечно, если это в самом деле воспоминания. Это могли бы быть те самые холмы, - она остановилась и с глубоким вздохом огляделась вокруг, - среди которых меня нашли. Единственные слова, которые я могла произнести, были "папа" и "Нэнни" - это звучало как "Нелли". Вот почему миссис Беллэйрс называла меня "Эллинор" и "Марч", потому что именно в этом месяце она взяла меня к себе в дом.
   Сибил некоторое время шла молча.
   - Романтичная история, - сказала она, наконец. - Я никогда не устаю думать о ней.
   Они снова вошли в Монашескую общину с восточного входа, и Эллинор взглянула на проход.
   - Кстати, - сказала она, - это один из двух старых проходов, я полагаю. Вы когда-нибудь видели своего призрака снова, Сибил? Вам удалось что-нибудь узнать о нем?
   Сибил взволнованно огляделась.
   - Он появляется у другого прохода, - сказала она. - Я предпочитаю избегать его, по крайней мере, сейчас. Любопытно, что вы заговорили о нем, потому что до вчерашнего дня я его больше не видела и почти забыла этого старика. Но вчера днем, как раз перед тем, как вы приехали, он был там - смотрел в проход, как и прежде. Я хотела поговорить об этом с папой, но из-за радости и суматохи вашего приезда забыла об этом. Напомните мне, когда мы вернемся. Я боюсь, что он не в своем уме.
   - Бедный старик! - сказала Эллинор. - Жаль, что мы не можем сделать что-нибудь, чтобы утешить его. Мне кажется, здесь все должны быть счастливы. Это такое очаровательное, волнующее место. Боже мой, какой же здесь ветер! Дорожка вся усыпана белыми лепестками цветущей вишни.
   - Вишни одичали, - сказала Сибилла. - Давным-давно, по словам папы, это были хорошие фруктовые деревья; в этой местности, знаете ли, много вишен.
   В тот день ветер стих, но лишь на время. За ночь он снова разыгрался так, что к следующему утру земля выглядела, по выражению маленькой Эннис, "совершенно неопрятной".
   - А внизу, в деревне, или сразу за ней, - сказал Марк, вышедший на раннюю прогулку, - в одном месте действительно кажется, будто шел снег. Дорога огибает этот старый фермерский дом; ты знаешь его, отец? Я забыл название - там есть большой вишневый сад.
   - Ты, должно быть, имеешь в виду ферму Мэйлинг, - сказал мистер Рейнальд. - Да, кстати, это напомнило мне, Сибил, - но взгляд, брошенный на стол, заставил его резко замолчать. Они сидели за завтраком, и он не был склонен рассказывать эту трагическую историю перед младшими детьми: "Они могут испугаться и убежать, если увидят беднягу, - подумал он. - Я расскажу об этом Сибил потом".
   Пасхальные каникулы еще не закончились, хотя гувернантка уже вернулась, так что обычный распорядок дня был отменен, и все молодые люди, включая Эллинор, провели это утро, гуляя среди холмов.
   Дети, казалось, нисколько не устали, и снова отправились куда-то после полудня. Сибил была занята с матерью, писала письма и распоряжения, которые следовало отправить в Лондон, так что около четырех часов, когда мисс Марч, закончив свою собственную корреспонденцию, вошла в гостиную, она обнаружила, что там никого нет.
   Сибил обещала попрактиковаться с ней в нескольких дуэтах, и, ожидая ее прихода, Эллинор уселась за рояль и начала играть, - ничего особенного, просто обрывки старых мелодий, которые она сплетала в какую-то полусонную гармонию, сливались одна с другой, как только приходили ей в голову.
   Внезапно на клавиши упала тень, и тогда она вспомнила, что слышала, как минуту или две назад тихо отворилась дверь - так тихо, что она даже не оглянулась, вообразив, что это ветер, который хоть и утих, но все еще продолжал дуть.
   Теперь ее мысли приняли другую форму.
   "Несомненно, это Сибил, - подумала она с улыбкой. - Она хочет меня напугать", - и она ждала, что руки Сибил внезапно закроют ей глаза.
   Но, по-видимому, та избрала иной способ нападения, и Эллинор услышала звук, похожий на крадущиеся шаги.
   - Не пытайтесь напугать меня, Сибби, - со смехом воскликнула она, не оборачиваясь и не переставая играть. - Я слышу ваши шаги.
   Но услышала в ответ вовсе не веселый голос бывшей ученицы.
   Напротив, вздох, почти стон, раздавшийся совсем рядом, заставил ее резко поднять глаза, - возможно, слегка возмущенную тем, что шутка зашла так далеко, - и она увидела в двух шагах от себя фигуру старика - седовласую, несколько согбенную фигуру, изможденное лицо с задумчивыми голубыми глазами, - пристально глядящего на нее.
   Она едва успела испугаться, потому что почти мгновенно в ее памяти всплыл "призрак" Сибил.
   "Значит, он нашел дорогу сюда", - подумала она не без легкой и естественной дрожи, которая, однако, исчезла, когда она посмотрела на него, так трогательно нежен был весь облик незваного гостя.
   Но - его лицо странно изменилось - ее взгляд как-то странно подействовал на него. С жестом крайнего недоумения он поднял руку ко лбу, как будто хотел что-то смахнуть, - то, что затуманивало его разум, - и на старом лице появилась улыбка, чудесная улыбка.
   - Мэрион, - сказал он, - наконец-то... Я... я думал, что сплю. Я слышал, как ты играешь в моем сне. Но это самое подходящее место, - сказала ты, - на полпути между проходами. Я так долго ждал и так часто приходил, а теперь снова идет снег. Едва-едва, дорогая, ничего страшного. Мэрион, дорогая моя, почему ты молчишь? Неужели все это сон - эта прекрасная комната, музыка и все такое? Может быть, ты тоже - просто сон?
   Он закрыл глаза, словно теряя сознание. Невыразимо тронутая, Эллинор всей женской натурой потянулась к нему. Она двинулась вперед, наполовину ведя, наполовину приподнимая его, чтобы усадить рядом с собой.
   - Я... Я не Мэрион, - сказала она, а потом удивилась, откуда взялись эти слова, - но я... - не "Эллинор", что-то заставило ее сменить имя, - я Нелли.
   Он снова открыл глаза.
   - Маленькая Нелл, - сказал он, - неужели она послала тебя ко мне с небес? Моя маленькая Нелл!
   А потом он лишился чувств.
   Она думала, что он умер, но это было не так - услышав ее крики о помощи, прибежали ее друзья, прежде других - мистер Рейнальд. Он не казался испуганным и сразу же успокоил Эллинор.
   - Это бедняга Джайлс, - сказал он. - Я знаю о нем все, он наконец-то нашел то, что искал.
   - Но... но... - запинаясь, проговорила девушка, - есть еще кое-что, мистер Рейнальд. Кажется, я что-то припоминаю...
   Она выглядела почти такой же бледной, как их бедный гость, и когда мистер Рейнальд взглянул на нее, на его лице промелькнуло странное выражение.
   Может ли это быть правдой? Он знал всю ее историю.
   - Подождите немного, моя дорогая, - сказал он. - Сначала мы должны позаботиться о бедном Джайлcе.
   Они были очень добры и нежны к старику, но он, казалось, был почти без сознания, даже после того, как восстановительные средства вывели его из настоящего обморока. Тогда миссис Рейнальд предложила послать за его слугами, - за экономкой, если она у него есть.
   И когда появилась верная Бетси, полная, как прежде, хотя и не такая проворная, ее неудержимое волнение при виде Эллинор, бледной и дрожащей, как и сама молодая гувернантка, придало форму и убедительность подозрениям мистера Рейнальда.
   Да, они наконец встретились - отец и дочь - "на полпути между проходами". Он был "папа", она - маленькая "Нелл". Может быть, именно молитвы Мэрион свели их вместе?
   Доказательства были налицо - маленький сверток с одеждой, переписка с датами, сильное сходство с ее матерью.
   И... радость не убивает. Барнетт понимал это гораздо лучше, чем можно было ожидать. Он никогда не стал вполне прежним самим собой, но его душа и тело находились в гораздо лучшем состоянии, чем бедная старая Бетси могла рассчитывать. И он был совершенно доволен, - доволен тем, что прожил так долго, до того момента, когда Богу было угодно вернуть ему его маленькую Нелл; теперь он был готов отправиться к своей Мэрион, когда настанет час.
   Сбылось и желание Эллинор, - иметь дом, пусть и не "большой"; кого-то из своих "очень близких", - о ком можно было бы заботиться; преданную любовь отца и, в довершение ее счастья, - близких друзей, которые стали ей так дороги.
   Возможно, в будущем она станет счастлива еще больше, потому что она еще молода. Ее отец, возможно, доживет до того, чтобы увидеть своих внуков, играющих на ферме Мэйлинг, так что, - хотя ее название наверняка будет изменено, - скот по-прежнему будет пастись на тех же выгонах, что и прежде.
  

ВПАДИНА НА ДОРОГЕ

  
   Видела ли я когда-нибудь привидение?
   Я не знаю.
   Это единственный ответ на часто задаваемый вопрос, который я могу считать правдивым. В тех же случаях, когда спрашивающие хотят услышать больше, я рассказываю им о том единственном опыте, который делает для меня невозможным положительный или отрицательный ответ и ограничивает тем, который я уже дала: "Я не знаю".
   История, приключившаяся со мной, была такова.
   Я гостила у родственников в деревне. Не сказать, чтобы это была изолированная или отдаленная часть мира, но добираться до нее по железной дороге было неудобно. Деревня отстояла от ближайшей станции на шесть миль. Семья, которую я навещала, была связана со мной дальним родством, но я мало что знала об их доме и его окрестностях, так как глава семьи, муж моей тетки, вступил во владение имением всего за год или два до того дня, о котором я пишу, после смерти старшего брата.
   Это было прекрасное место. Милый уютный старый дом, процветающее поместье. Все здесь было в полном порядке, начиная с фермеров, не задерживавших выплату ренты, и кончая охотой, всегда замечательной; от пышных виноградников, ласкавших глаз, до лесов, где ежегодно можно было найти самые ранние первоцветы во всей округе.
   Мои дядя, тетя и их семья вполне заслужили это наследство и в полной мере пользовались его благами.
   При всем том, все здесь было каким-то обыденным. Здесь не было ничего живописного или романтического. Местность - однообразная, хотя и плодородная; дом, пусть и старый, - но вполне современный, в котором царила веселая, непринужденная атмосфера.
   - Ни тебе призраков, ни хотя бы намека на их присутствие, - помню, однажды проворчала я.
   - Ну, что до этого, - сказал дядя, - может быть, мы... - Но тут его что-то отвлекло, а я забыла спросить, что именно он собирался мне ответить.
   Однажды утром на счастливую компанию, в которой я пребывала, внезапно обрушился удар. Почта принесла известие о серьезной болезни старшей дочери - Фрэнсис, вышедшей замуж год или два назад и живущей, если бы можно было двигаться по прямой, не очень далеко. Но поскольку двигаться по прямой возможно не всегда, добраться до дома Олдойнов из Фаун-корта, где жил мой дядя, было делом сложным, - вряд ли можно было уехать и вернуться за один день.
   "Может ли кто-нибудь из вас приехать к нам? - писал молодой муж. - Фрэнсис уже вне опасности, но очень хочет увидеть свою мать или кого-нибудь из семьи. Она беспокоится о ребенке, - ребенку всего несколько месяцев, - ему нужна няня".
   Мы взглянули друг на друга.
   - Кому-то нужно поехать туда вместе с няней, - сказал мне дядя, как самый старший из присутствующих. Возможно, мне следует сказать, что я - вдова, хотя и не старая, и у меня нет никаких близких родственников или связывающих меня обязанностей. - Но для твоей тети это невозможно.
   - Совершенно верно, - согласилась я. Потому что в этот момент она страдала мучительными приступами ревматизма.
   - А девочки еще слишком молоды, чтобы помочь в такой ситуации, - продолжал дядя. - Не могла бы ты, Шарлотта... - Он заколебался. - Это было бы таким утешением - узнать, что с Фрэнсис.
   - Конечно, я поеду, - сказала я. - Мы с няней можем выехать прямо сейчас. Я оставлю ее там и вернусь одна, чтобы сообщить вам, - я в этом не сомневаюсь, - что с бедной Фрэнси все в порядке.
   Он был полон благодарности. Как и все остальные.
   - С возвращением можешь не спешить, - сказал дядя. - Останься до... до понедельника, если хочешь. - Но я не стала ничего обещать. Я знала, с каким нетерпением они будут ожидать известий; к тому же, в таком маленьком доме, где жила моя кузина, присутствие еще одного человека могло оказаться неудобным.
   - Я постараюсь вернуться сегодня вечером с последним поездом, - сказала я. И, садясь в коляску, добавила: - Пусть меня встретят в Муре, если только я не телеграфирую что-либо иное.
   Дядя кивнул, мальчики крикнули мне вслед: "Счастливого пути", старый дворецкий поклонился в знак того, что меня встретят, и я уехала.
   Мы с няней относительно быстро добрались до конечной цели нашего путешествия, если принять во внимание, что нам пришлось сделать четыре или пять пересадок. Но, в целом, расписание поездов было составлено таким образом, что нам нигде не пришлось долго ждать.
   Фрэнсис уже пошла на поправку; она была рада видеть нас, с нетерпением ждала новостей о своей матери и, наконец, смогла спокойно уснуть, теперь, когда знала, что рядом находится опытный человек, который присмотрит за ребенком. И она, и ее муж благодарили меня так сильно, что мне стало стыдно за то немногое, что я сделала. Мистер Олдойн умолял меня остаться до понедельника, но в доме дяди с нетерпением ожидали моего возвращения, и мне хотелось поскорее вернуться туда с добрыми вестями.
   - Они встретят меня в Муре, я успею на последний поезд, - сказала я. - Большое спасибо, но, я думаю, мне лучше уехать.
   - Вам предстоит нелегкое путешествие, - ответил он. - Сегодня суббота, и поезда будут опаздывать, а на станциях толпятся разные люди. Это будет ужасно, Шарлотта.
   Но я продолжала настаивать.
   Это, действительно, было ужасно. И еще - очень странно. В том субботнем вечернем путешествии была какая-то сверхъестественная жуть, которую я никогда не забуду. Стояла ранняя весна. Погода была не очень холодной, скорее - зябкой и некомфортной. Меня окружали странные люди. Я путешествовала вторым классом, потому что не богата и привыкла чувствовать себя независимой. Я не хотела, чтобы дядя оплатил мой проезд, - это была всего лишь небольшая услуга с моей стороны в обмен на его неизменную доброту ко мне. Первую часть своего путешествия я проделала в компании двух старых натуралистов, путешествовавших в Шотландию в поисках какого-то маленького растения, которое можно было найти только в одном месте в горах. Это я поняла из их разговоров друг с другом. Вы вряд ли когда-нибудь встречали двух таких необычных существ, какие они из себя представляли. Они оба были в черных лайковых перчатках, слишком больших для них, и кончики пальцев топорщились, словно перья.
   Затем последовали два или три коротких переезда, перемежавшихся утомительными ожиданиями на станциях. Последний был самым страшным и мучительным, потому что к этому времени я находилась уже в нескольких милях от Мура. Станция была переполнена грубыми мужчинами, и все они, как мне показалось, были более или менее пьяны. Поэтому я укрылась в темном зале ожидания возле платформы, по которой мне предстояло пройти, где, как мне казалось, меня могли ограбить и убить, и никто ничего не узнал бы.
   Но вот, наконец, подошел мой опоздавший поезд, и я вскочила в него, испытывая облегчение, чтобы выйти минут через пятнадцать, испытав еще большее облегчение, когда мы подъехали к Муру.
   Я огляделась в поисках коляски. Ее нигде не было видно; только две или три фермерские повозки, или, как их еще называют, собачьи повозки, стояли возле вокзала, пока их владельцы, как легко было догадаться, заправлялись в большей степени, чем им полагалось, в пивной "Единорога". Тем не менее, именно туда, - не в пивную, конечно, а в гостиницу, - я и направилась, хотя меня немного смущали крики и рев, нарушавшие тишину ночи.
   - Здесь, случайно, не было коляски из Фаун-корта? - спросила я.
   Хозяйка, - добродушная женщина, особенно вежливая по отношению к любому члену семьи "Корта", - отрицательно покачала головой.
   - Нет, сегодня никакой коляски не было. Должно быть, произошла какая-то ошибка.
   Мне ничего не оставалось, как ждать, пока она каким-нибудь образом не сможет найти двуколку, лошадь и, что хуже всего, возницу. Потому что все "мужчины", к которым она могла обратиться, были довольно... "Видите ли, мэм, сегодня вечер субботы. Мы никого не ждали".
   И когда, по истечении приблизительно получаса, двуколка наконец появилась, мое сердце чуть не остановилось. Еще до того, как мы выехали со двора, было совершенно ясно, что если мы когда-нибудь доберемся до Фаун-корта живыми, то это будет скорее благодаря удаче, чем мастерству возницы.
   Но лошадь была старой, а возница обладал чем-то вроде инстинкта. Мы продвигались вперед без происшествий, пока не одолели больше половины пути до конечной цели нашего путешествия. Дорога была прямой, а лунный свет ярким, особенно после того, как мы оказались на повороте и выехали из тени деревьев, между которых пролегала первая часть нашего пути.
   Сразу за этим поворотом на дороге образовалась впадина. Она постепенно спускалась вниз, - на четверть мили, а то и больше, - и я с тревогой взглянула, опасаясь, что лошадь пожелает воспользоваться этим спуском. Но нет, она бежала трусцой, медленнее, чем прежде; а я испытала короткий прилив страха, увидев, что возница крепко спит, а его голова равномерно раскачивается из стороны в сторону. Через некоторое время мне снова стало легче; он, казалось, сохранял равновесие, и я с некоторым интересом принялась смотреть в боковое окно на залитый лунным светом пейзаж. Я никогда не видела более яркого лунного света.
   Внезапно, посреди глубокой тишины уединения, стала видна фигура, человеческая фигура. Это был человек, молодой и энергичный, бежавший по тропинке в нескольких футах слева от нас, очевидно, по какой-то своей прихоти, не отставая от двуколки. Первым моим чувством было удовлетворение от того, что я больше не одинока в обществе моего спящего возницы. Но пока я смотрела на него, меня охватило легкое опасение. Кто бы это мог быть, бегущий по этой пустынной дороге так поздно, и каковы были его мотивы, чтобы не отставать от нас? Казалось, что он уже давно ждал нас, но это, конечно, было невозможно. Он был не очень похож на разбойника с большой дороги; он был хорошо одет, - то есть опрятно, как егерь, - и его фигура была удивительно пропорциональна: он был высок и худощав, и бежал очень грациозно. Но было в нем что-то странное, - и вдруг любопытство, вызванное моим наблюдением за ним, полностью сменилось тревогой, когда я увидела, что он бежит, медленно, но неуклонно приближаясь к двуколке.
   "Сейчас он откроет дверцу и прыгнет в коляску", - подумала я и, взглянув, увидела, что возница спит еще более безнадежно, чем прежде; если я его окликну, он ничего не услышит. А выйти я не могла, не привлекая внимания странного бегуна, потому что, как назло, окно было задернуто с правой стороны, и я не могла открыть дверцу, не задребезжав стеклом. В то же время, о Господи! левое окно было опущено! Даже этой ненадежной защиты я была лишена!
   Я снова выглянула наружу. К этому времени фигура была уже близко, совсем близко от коляски. Затем кто-то протянул руку и положил ее на край дверцы, словно готовясь открыть ее, и тогда я впервые увидела его лицо. Это было молодое лицо, но ужасно, ужасно бледное и страшное, а глаза, - все это было очень хорошо видно в лунном свете, - имели такое выражение, какого я никогда не видела ни до, ни после. Это зрелище повергло меня в ужас, хотя впоследствии, вспоминая его, мне казалось, что в нем было больше мучительной мольбы, чем какой-либо угрозы.
   Я забилась в угол и закрыла глаза, притворяясь спящей. Это была единственная мысль, которая пришла мне в голову. Мое сердце рвалось из груди. Всякие мысли проносились в моей голове; среди них, я помню, как говорила себе: "Он, должно быть, сбежавший сумасшедший - у него такие дикие глаза".
   Сколько я так просидела, не знаю - всякий раз, когда я осмеливалась украдкой выглянуть наружу, он все еще был там. И вдруг меня охватило странное чувство облегчения. Я села - да, он исчез! Набравшись храбрости, я выглянула наружу и огляделась по сторонам, - его нигде не было видно, хотя дорога и поля отчетливо просматривались на значительное расстояние.
   Когда я добралась до Фаун-корта, мне пришлось разбудить сторожа, - все уже спали. Но дядя еще не ложился, - хотя и не ждал меня, - и очень расстроился из-за коляски.
   - Впрочем, - заключил он, - все хорошо, что хорошо кончается. Очень приятно получить хорошие новости. Но ты выглядишь очень бледной и усталой, Шарлотта.
   Я рассказал ему об испытанном мною страхе, - теперь это происшествие кажется мне таким глупым, сказала я. Но дядя даже не улыбнулся, - напротив.
   - Моя дорогая, - сказал он. - Это очень похоже на нашего призрака, хотя, конечно, это мог быть кто-то из жителей.
   И он поведал мне эту историю. Много лет назад, когда был жив его дед, молодой егерь был найден мертвым в поле, окружавшем дорогу внизу. На теле не было никаких следов насилия; так и не было объяснено, что же его убило. При нем должны были находиться часы, - очень ценные, - которые хозяин, не желая оставлять при себе, по какой-то причине, вручил ему, чтобы он отнес их домой к нему домой. А когда поздно вечером нашли тело, часов при нем не было. С тех пор, как гласит легенда, в лунную ночь дух бедняги бродит по этому месту. Предполагается, - он хочет рассказать, что стало с часами его хозяина, которые так и не были найдены. Но ни у кого никогда не хватало смелости обратиться к нему.
   - Он никогда не заходит дальше впадины на дороге, - сказал дядя. - Если бы ты заговорила с ним, Шарлотта, интересно, открыл бы он тебе свою тайну?
   Он говорил почти со смехом, но я так и не простила себе своей трусости. Какими глазами он смотрел на меня!
  

"...НЕ СОСТОИТСЯ"

  
   - Лингард, Треваннион, - пробормотал капитан Мюррей, пробегая глазами колонку утренней газеты, специально посвященную так называемой великосветской хронике, - Лингард, Артур Лингард; да, я встречал его; очень хороший человек. А Треваннион... Ты ведь, кажется, знаешь некую мисс Треваннион, Бесси?
   Миссис Мюррей подняла глаза от своей чашки.
   - Что ты сказал, Уолтер? Треваннион; да, я встречала у своей тети девушку с таким именем. Хорошенькая девушка; и мне кажется, я слышала, что она собирается замуж. Это то, о чем ты хотел мне сказать?
   - Нет, - ответил ее муж. - Я хотел сказать как раз обратное... Интересно, почему.
   - Старый сплетник, - сказала миссис Мюррей. - Позволю себе заметить, что причина не так уж и важна. Люди сейчас такие капризные.
   - Да, они нечасто объявляют о своем браке, пока он не будет заключен почти наверняка. Но объявлять о подобном, - он постучал пальцем по бумаге, - не очень-то приятно.
   - Скорее наоборот, - согласилась миссис Мюррей, и больше они об этом не думали.
   "Интересно, почему?" - сказали многие люди в то утро, когда увидели объявление. У двух лиц, которых это касалось, - особенно у Артура Лингарда, - имелся большой круг друзей и знакомых, и их помолвка стала причиной многочисленных искренних поздравлений. Казалось вполне естественным и уместным, что эти двое поженятся. Оба были молоды, хорошо воспитаны, красивы и достаточно состоятельны. Даже самый предвзятый человек не смог бы разглядеть ни облачка на светлом небе их будущего, ни одного препятствия на пути к семейному счастью.
   Поэтому...
   Неудивительно, что слова капитана Мюррея повторяли многие.
   И кто бы мог подумать, что в одном сердце они отзовутся невыносимой тоской?
   - Не понимаю, почему... почему, почему он это сделал? Ах, если бы он только сказал мне, тогда это не казалось бы мне таким невыносимым.
   И Дейзи Треваннион, бледная, с припухшими глазами, уткнулась головой в грудь матери в каком-то диком отчаянии.
   - Мама, мама, - воскликнула она, - помоги мне. Я не могу сердиться на него, даже если бы захотела. Он был так нежен, так мил - и у него тоже разбито сердце, я чувствую это по его письму. О, мама, что могло случиться?
   Но любящая мать, которая с радостью отдала бы свою жизнь, чтобы избавить своего ребенка от несчастья, не могла найти ответа.
   Случилось то, что случилось.
   Молодые люди были помолвлены около трех месяцев, был приблизительно назначен день свадьбы, когда однажды утром случилось то, чего никто не мог ожидать.
   Письмо к отцу Дейзи, - письмо, которое заставило мистера Треванниона инстинктивно сдвинуть брови в негодовании, а затем, когда первый порыв прошел, повернуться к дочери с раздражением, под которым, тем не менее, теплилась надежда.
   - Дейзи, - резко воскликнул он, - что все это значит? Вы что, поссорились с Лингардом? Я знаю, ты немного избалована, моя дорогая, но я не люблю, когда играют с огнем, - такой человек, как Артур, никогда не поступил бы так из-за пустяка. Ты слышишь, Дейзи... Дейзи?
   Но девушка едва уловила смысл его слов, настолько она была поглощена тем коротким, слишком коротким, но ужасным письмом, которое только что прочла, - письмом, адресованным ей самой, которое начиналось словами "Дейзи, моя Дейзи, в последний раз" и внезапно обрывалось простой подписью: "Артур Лингард".
   Она смотрела на отца снизу вверх, - ее бледное лицо осунулось и как бы иссохло от минутной агонии, - глаза потускнели, хотя и блестели каким-то диким блеском. Вряд ли можно было ожидать такой метаморфозы, случившейся со счастливой, улыбающейся девушкой, спешившей к отцу с каким-то милым оправданием своего неизвестного ей незначительного проступка.
   - Дейзи, дитя мое! Дейзи, - повторил отец, уже раскаиваясь в своих поспешных словах, - не принимай все это так серьезно. Маргарет, - обратился он к жене, - поговори с ней.
   Миссис Треваннион, такая же бледная, как и ее дочь, вырвала листок бумаги из безвольных рук девушки, в то время как ее муж протянул ей письмо, предназначенное ему.
   - Какая-то чудовищная ошибка, - сказала она, - какое-то неуместное донкихотство. Дейзи, моя дорогая, не принимай это так близко к сердцу. Твой отец увидится с ним, - ты ведь увидишься с ним, правда, Хью? - сказала она, заметив обусловленную гордостью нерешительность на лице мужа. - Это вовсе не значит, что мы в чем-то плохо обошлись с ним. Твой отец все узнает, Дейзи, и все будет хорошо.
   Мистер Треваннион не стал возражать ей, и пробормотал несколько утешительных слов, после чего мать увела Дейзи, и девушка, в какой-то степени, позволила себя успокоить.
   - Я посоветуюсь с Кейром, если это будет необходимо, - сказал отец, когда дочь уже не слышала его. - С одной стороны - он наш родственник, а с другой - это именно он представил нам Лингарда и всегда был о нем высокого мнения. Но сначала я увижусь с Артуром с глазу на глаз. Чем меньше путаницы, тем лучше.
   Миссис Треваннион согласилась. Она была по натуре сангвиником, но когда муж заговорил, ее осенила спасительная мысль.
   - Хью, - нерешительно сказала она. - Как ты думаешь... возможно ли, что его... что у Артура не все в порядке с головой?
   - Не в порядке с головой... что за чепуха! Так могла подумать только женщина! - раздраженно ответил мистер Треваннион. - Да ведь хорошие отзывы о нем звучат со всех сторон, причем даже из самых высоких кругов, по поводу его статьи об островах Козерога. Надо же такое выдумать, не в порядке с головой!
   И на: "Я имела в виду переутомление", произнесенное извиняющимся тоном, шепотом, ответа не последовало.
   Следующие несколько дней были очень тяжелыми. Беседа мистера Треванниона с его несостоявшимся зятем закончилась полным провалом. Ничего, абсолютно ничего нельзя было "вытянуть из этого парня", - сказал он жене со смешанным чувством гнева и отчаяния, ибо бедняга был любящим отцом. Артур был сама мягкость, почтительность, даже к человеку, виновником неприятного положения которого он стал. Но он был так тверд, так непреклонен в своем решении, что между ним и мисс Треваннион все должно быть кончено, словно его собственное сердце внезапно превратилось в железо, словно он вообще не испытывал к ней никаких чувств. Он побелел до самых губ, до ужасной мертвенной белизны, когда произнес ее имя; но сказал с тихим, обдуманным ударением, гораздо более впечатляющим, чем любое страстное заявление, что никогда, никогда в жизни он не простит себе тех неприятностей в ее молодой жизни, причиной которых стал, но что он не может поступить иначе, - у него совершенно нет выбора. Что же касается причины расторжения помолвки, которая должна была стать известна обществу, то он предоставлял ее целиком на усмотрение Треваннионов; он не стал бы опровергать ничего, что они сочли бы нужным сказать; но, если это было возможно... он еще больше побледнел, когда его гость из-под густых бровей бросил на него презрительный взгляд и резко сказал, что не терпит лжи. Со своей стороны, он скажет правду и, в конце концов, он думает, что в отношении Дейзи этот его поступок лучше, чем любой другой.
   - Лучший для нее и худший для вас, - добавил он.
   На что Артур только сказал:
   - Надеюсь, что вы правы. Пусть все будет так, как вы пожелаете.
   Треваннион немного смягчился.
   - Сейчас я никому ничего не скажу, - продолжал он. - Я должен увидеть Кейра; возможно, он понимает вас лучше, чем я.
   - Это бесполезно, - холодно произнес молодой человек, - хотя его сердце сжималось от жалости к отцу, - подавляя собственную гордость, хотя ему казалось, что он все еще видит призрак надежды. - Это бесполезно. Никто и ничего не может сделать.
   - Вы твердо решили больше не встречаться с моей... с Дейзи?
   Лингард склонил голову.
   Мистер Треваннион ушел.
   Филипп Кейр не был кровным родственником Треваннионов, но приходился им кузеном по браку с их родственницей и очень близким другом. Он был на несколько лет старше мистера Лингарда, и именно благодаря ему началось знакомство, приведшее к помолвке Дейзи. Он был сдержанным, открытым и добросердечным человеком. Дейзи считала, что хорошо его знает, хотя в некотором отношении она ошибалась.
   Его не было дома, когда мистер Треваннион зашел к нему, направляясь прямиком к себе после бесплодной беседы с Лингардом. Филипп отсутствовал уже несколько дней и не оставил никакого адреса. Так и возник период мучительный неизвестности в несколько дней, о котором шла речь.
   Лишь на третий вечер к дому Треваннионов подъехал экипаж, и мистер Кейр выскочил из него. Было уже поздно, но его тут же проводили в дом.
   - Я нашел вашу записку, - сказал он, пожимая руку хозяина дома, - и сразу же поспешил к вам. Я ведь только что вернулся. Что случилось? Расскажите мне не медля.
   Он держал себя в руках, но его волнение было очевидным.
   - Дейзи? - поспешно добавил он.
   - Да, - ответил отец. Они были вдвоем в его кабинете. - Бедная Дейзи! - После чего рассказал о случившемся.
   Кейр слушал, несколько раз прервав рассказ восклицаниями, которые он, казалось, не смог подавить.
   - Невозможно... немыслимо! - восклицал он. - Чтобы Лингард, человек, каких немного, повел себя, как... - Он замолчал, не найдя подходящего сравнения.
   - Значит, вы не можете пролить на случившееся никакого света - совсем никакого? - спросил мистер Треваннион. - Мы надеялись... может быть, по глупости... я почему-то надеялся, что вы нам поможете. Вы хорошо его знаете, вы так много времени провели вместе, вы знакомы с давних пор, и вы должны знать все особенности его характера.
   Его голос звучал так, словно он не мог заставить себя окончательно смириться с существующим положением вещей. Кейру было невыразимо жаль его.
   - Я ничего не знаю, - сказал он. - Честно говоря, я не знаю о нем ничего такого, что нельзя было бы назвать достойным уважения. Действительно, как вы и говорите, мы были очень и очень близки. Мы вместе объездили полмира, месяцами не видя никого, кроме друг друга, и чем больше я с ним общался, тем больше восхищалась им и - да - любил. Если бы меня попросили назвать главный его недостаток, я бы сказал, что это странное упрямство, - я несколько раз был ему свидетелем. Однажды, - и лицо его помрачнело, - однажды мы чуть не поссорились из-за того, что он не уступил в одном пункте. Это было в Сибири, совсем недавно, - тут Филипп слегка вздрогнул, - это было ужасно, и я не хочу вдаваться в подробности. Артур вбил себе в голову, что требуется поступить определенным образом, и ничего не желал слушать. Впрочем, все закончилось хорошо. Я уже почти забыл об этом. Но он был настроен решительно, и уступать не собирался.
   Мистер Треваннион слушал, но как-то рассеянно. Замечания Кейра едва ли имели отношение к делу.
   - Упрямство! - повторил он. - Да, он упрям, но это ничего не объясняет. Ни о какой уступке с его стороны не могло быть и речи. Между ними не было никакой ссоры. Дейзи была совершенно счастлива. Единственное, что она говорит, - последнюю неделю или две Артур время от времени казался подавленным, а когда она спрашивала о причине, уклонялся от ответа. Вы же не думаете, Филипп, что в его семье случались приступы... скажем, меланхолии... надеюсь, вы меня понимаете?
   - Благослови вас Бог, нет, мой дорогой сэр. Он происходит из самой здоровой семьи, какую только можно себе представить. Люди, о которых все известно, из поколения в поколение. Нет-нет, ничего подобного, - ответил Кейр. - К тому же... кто еще мог бы похвастаться такими счастливыми перспективами?
   - Тогда в чем же причина, во имя всего святого? - воскликнул мистер Треваннион, резко опустив руку на стол, за которым они сидели. - Филипп, а вы не могли бы вытянуть из него все, что удастся, если больше ничего не можете для нас сделать? Мы вправе знать; это... это из-за моего ребенка, это ... - Он замолчал, его лицо исказилось от волнения. - Вы же знаете, что он не желает ее видеть, - бессвязно добавил он.
   - Я постараюсь, - сказал Филипп. - Это, действительно, самое малое, что я могу сделать. Если бы... если бы я смог уговорить его увидеться с ней... У Дейзи, конечно, было бы больше шансов.
   Мистер Треваннион пристально и внимательно посмотрел на него.
   - Значит, вы... вы считаете, что нам не нужно опасаться, что она... что причина, так сказать, в ней? И нет ничего... ничего такого, что могло бы шокировать такую девушку, как она? Видите ли, - почти извиняющимся тоном произнес он, - его отказ видеться с ней заставляет опасаться...
   - Я уверен в нем так же, как в себе, - серьезно сказал Филипп. - В его прошлом нет ничего, что могло бы это объяснить... ничего.
   - Ранний тайный брак; появление жены, которую он считал умершей, - предположил отец. - Это звучит абсурдно, даже глупо, но, в конце концов, должна же быть какая-то причина.
   - Только не это, - сказал Кейр, вставая. - Ну что же, тогда я первым делом встречусь с ним завтра утром и дам вам знать о результатах нашего разговора как можно скорее. Скажете миссис Треваннион и... и Дейзи, - я сделаю все, что в моих силах.
   - Моя жена все еще в гостиной. Вы не хотите повидаться с ней сегодня вечером?
   Филипп отрицательно покачал головой.
   - Уже поздно, - сказал он, - а я только с дороги. Кроме того, мне действительно нечего сказать. Надеюсь, завтрашний день прояснит все. Я увижусь с миссис Треваннион и Дейзи, - тут он слегка покраснел, но хозяин дома не обратил на это внимания, - если вам угодно, и если она сама этого хочет. Надеюсь вернуться к вам с хорошими новостями.
   Тепло пожав руку своему старому другу, мистер Кейр удалился.
   Двое молодых людей встретились на следующее утро. Никаких препятствий к этому не возникло, поскольку Лингард, понимая, что разговор в любом случае должен состояться, решил не откладывать его. Так что из них двоих он был более подготовлен, а, следовательно, лучше вооружен.
   Разговор был долгим; прошел час или даже больше, прежде чем бедный Филипп решился принять ультиматум, заключенный в нескольких резких словах, которыми Артур Лингард встретил его.
   - Я знаю, зачем ты пришел. И знал, что ты должен прийти. Ты не мог поступить иначе. Но, Филипп, если это и может избавить тебя от беспокойства, то ничем не может помочь мне; сейчас уже ничего не имеет значения, - и я прошу тебя поверить мне на слово, - все, что ты можешь сказать, ничего не изменит. Нет, не пожимай мне руку. Я бы предпочел, чтобы ты этого не делал.
   Он спрятал правую руку за спину и встал, прислонившись к каминной полке, лицом к своему другу.
   Филипп мрачно посмотрел на него.
   - Нет, - сказал он, - я дал слово этим бедным милым людям, и я его сдержу. Ты должен все объяснить, Лингард.
   Но под этой мрачностью скрывалась жалость. Филипп любил этого человека, чье необъяснимое поведение наполняло его негодованием. Артур сильно изменился - последняя неделя или две сделали то, что не смогли сделать многие годы, - вся его молодость, почти мальчишеский задор, бывший одной из его притягательных черт, исчез, умер. Он был бледен странной бледностью, которая говорила о днях и, - что еще хуже, - о ночах мучений; черты его лица обострились; губы говорили о непоколебимой решимости. Только однажды Филипп видел его таким, и то лишь по выражению лица - сходство и контраст поразили его. В прошлый раз это была решимость, временно застывшая на молодом лице; теперь же... что она ему напоминала? Монах, который всю свою жизнь провел в духовной борьбе один, не опираясь на человеческое сочувствие? Мученик... нет, ничего такого не было. А была тупая, мертвая мука непоколебимой решимости.
   На мгновение воцарилась тишина. Кейр давился чем-то неприятным, застрявшим в горле, и готовился к инквизиторской пытке, которую ему предстояло совершить.
   - Хорошо, - сказал, наконец, Артур.
   И Филипп снова поднял на него глаза.
   Как странно выглядели его глаза, - раньше они были темно-синими. Дейзи часто смеялась над его изменчивыми глазами, - она называла их именно так, - синими днем, почти черными ночью, но всегда блестящими и живыми. Теперь они были стеклянными, почти прозрачными. Что же случилось? Внезапная мысль поразила Филиппа.
   - Артур!.. Артур, старина, - воскликнул он, - Ты что, ослеп? И в этом вся тайна? Если это так, Господи, как же мало ты ее знаешь, если думаешь...
   И без того бледные губы Артура заметно побледнели. Он был совершенно не готов к нападению в этом направлении и на мгновение испугался.
   - Нет, - хрипло прошептал он, - дело не в этом. Ах, если бы это было так!
   Но почти сразу же овладел собой, и с этого момента на протяжении всего разговора даже упоминание имени Дейзи не могло его взволновать.
   Зато Филипп, раздраженный собственной импульсивностью, снова напрягся.
   - Ты твердо решил не раскрывать свою тайну, - начал он, - но я хочу прийти к соглашению с тобой по одному вопросу. Если я угадаю причину, если я прикоснусь к твоей тайне, ты подашь мне знак, признав, что я это сделал.
   Лингард колебался.
   - Да, - сказал он, - я сделаю это при одном условии: ты дашь честное слово, дашь клятву никогда никому не говорить об этом.
   - Но не... не... Дейзи?
   - Ей - прежде всего.
   Филипп застонал. Это выглядело не очень многообещающе для встречи с Дейзи, в которую он в глубине души верил как в свою последнюю, - свою козырную карту.
   И все же он кое в чем продвинулся.
   - Тогда, мой первый вопрос, выглядящий, возможно, почти издевательством. Я хочу спросить тебя, - он чуть не задохнулся, - нет ли в ней... ничего такого, что стало причиной этого несчастья? Не подумал ли ты, - снова последовал вздох, - что... что она не любит тебя или недостаточно любит? Не вообразил ли ты, что вы не подходите друг другу, или что ты не можешь сделать счастливой девушку с такой чувствительной, нежной натурой?
   - Нет, - ответил Артур, и это слово, казалось, эхом отдалось в комнате. - Нет, я знаю, что она любит меня так же, как и я ее. О, нет, вовсе нет, я надеюсь, - и его голос был тверд, несмотря на всю трагичность последней фразы. - И я думаю, что мог бы сделать ее счастливой. Не произноси больше ее имени, Фил. Это не имеет никакого отношения к женщине, которая была и всегда будет для меня идеалом нежности, совершенства и красоты.
   - Значит, это связано с тобой, - пробормотал Кейр. - Ну же, область догадок сужается. Я набросился на беднягу Треванниона, когда он предположил это, но все равно, в твоем прошлом нет ничего такого, чего бы ты мог стыдиться, не так ли? Знаешь, даже лучшие люди в мире иногда выставляют себя дураками. Не придавай слишком серьезного значения моим вопросам.
   - Я совсем не против, - устало сказал Артур, - но это бесполезно. Нет, ничего подобного. Я не сделал ничего такого, за что мне было бы стыдно. Я не состою в тайном браке и не совершал подлога, - добавил он, скривив губы в попытке улыбнуться.
   - Значит, - сказал Филипп, - это должно быть как-то связано с твоей семьей. Может быть, ты узнал, что в твоей семье по наследству передается некая склонность к авантюрам? В наши дни люди склонны преувеличивать подобные вещи. Насколько я могу судить, это в той или иной степени присуще каждому из нас.
   - Нет, - повторил Артур, - с моей семьей тоже все в порядке. У меня нет близких родственников, кроме моей сестры, но ты знаешь ее, и ты знаешь все о моей семье. Мы не авантюристы ни в каком смысле этого слова.
   - Это правда, - согласился Филипп. Затем на минуту-другую погрузился в молчание. - А твоя сестра... леди Уэст, знает о... о твоей тайне? - резко спросил он после некоторого раздумья.
   - Ничего определенного. Я, конечно, не мог рассказать ей все... ни ей, ни кому другому, пока это не будет понято... Треваннионами. У меня не было никаких причин советоваться с ней или... с кем-то из друзей, - ответил Артур.
   Он говорил отрывисто и с усилием, как будто пытался заставить себя выдержать то, что, по его убеждению, было для него абсолютно бесполезной пыткой.
   Но его слова подали Кейру новую мысль, и он ухватился за нее.
   -В том-то и дело! - с жаром воскликнул он. - Я думаю, что ты совершил ошибку. Тебе следовало бы посоветоваться с кем-нибудь, - не со мной, даже не с твоей сестрой; я не знаю, с кем именно, - но с кем-нибудь разумным и заслуживающим доверия. Я думаю, что у тебя случилось легкое помутнение рассудка. Ты так долго думал о своей беде, какой бы она ни была, пока не перестал видеть ее в правильном свете. Ты преувеличил ее размеры, и тебе не следует доверять своим собственным болезненным суждениям.
   Лингард не ответил. Он стоял неподвижно, глядя в пол. На мгновение Филиппа охватила дикая надежда, что, наконец-то, он приблизился к истине. Но когда Артур медленно поднял свои потухшие глаза и посмотрел ему в лицо, она снова исчезла, даже прежде, чем молодой человек заговорил.
   - Я скажу тебе вот что. Ты не прав. Я посоветовался с одним человеком - человеком, который и надежный, и мудрый, и добрый. Я ничего не скрыл от него, и он согласен со мной в том, что у меня нет выбора, - что долг безошибочно указывает мне путь, которым я должен следовать.
   И снова его друга посетило озарение.
   - Один человек... мужчина, - повторил он. - Артур, это какой-то священник? Они обратили тебя, мой мальчик? Ты едешь в Рим, считая себя траппистом, или... те парни из Гранд Шартрез, помнишь?
   Во второй раз за время их разговора Артур улыбнулся, но на этот раз его улыбка была чуть менее жуткой.
   - И снова - нет, - ответил он. - Ты ищешь совсем не там. У меня нет ни малейшей склонности к этому. Я... я бы очень хотел, чтобы это было так. Нет, мой советник - не священник. Но он все равно один из лучших людей, и один из самых мудрых.
   - Ты не скажешь мне, кто он такой?
   - Я не могу.
   - И еще... - Филипп не хотел терять последнюю надежду и чувствовал: то, что он собирается сделать, он сделает неуклюже. - Артур, - выпалил он, - ты увидишься... с Дейзи... еще раз? У нее есть на это право. Ты стал причиной ее несчастья, и ты не можешь отказать ей в этой единственной просьбе.
   С этими словами он встал, странно побледнев; Лингард заметил это, и его собственное лицо стало пепельно-серым.
   Он покачал головой.
   - Боже правый! - сказал он. - Я думаю, это могло бы принести мне облегчение. Но нет, больше я ее не увижу. Единственное, что я могу для нее сделать, - это отказать ей в этой просьбе. Скажи ей это, Филипп, скажи ей то, что сейчас сказал тебе я. А теперь оставь меня. Только не пожимай мне руку. Я не хочу этого, и, осмелюсь сказать, ты тоже этого не захочешь, если... Мы никогда больше не встретимся, ты и я... и если это наше прощание, то спасибо тебе, старина, спасибо за все, что ты пытался сделать. Возможно, ты даже не подозреваешь, какова цена твоей попытки. Прощай, Фил!
   Кейр повернулся к двери. Но остановился и оглянулся, не дойдя до нее. Артур стоял так же, как и раньше, - неподвижно.
   - Ты ведь не собираешься покончить с собой? - тихо спросил он.
   Артур внимательно посмотрел на него. Теперь в его глазах появилось другое выражение, - или в них мягко засветилось что-то, чего раньше не было?
   - Нет, нет, я не собираюсь этого делать. Я... я не хочу много говорить об этом, но... я христианин, Фил.
   "По крайней мере, я могу изгнать эту ужасную мысль из головы бедного ребенка", - подумал Кейр. Но Артуру он не сказал ничего, разве что слегка наклонил голову.
  

* * * * *

  
   Время шло. И несло исцеление на своих крыльях.
   В свои двадцать четыре года Дейзи Треваннион, хотя на ее лице и были заметны следы страданий, по-прежнему оставалась милой и спокойной женщиной. В какой-то степени ей удалось пережить странную трагедию своей юности.
   Она так и не получила объяснения. Единственный человек, который мог бы пролить хоть какой-то свет на эту тайну, - сестра Лингарда, леди Уэст, - как и сказал ее брат, пребывала в полном неведении. Поначалу она была склонна винить во всем Дейзи или ее семью, и хотя впоследствии убедилась, что в этом она совершенно ошибалась, она никогда не была с ними откровенна по этому поводу. А через несколько месяцев ее мужа отправили за границу и задержали там с важной дипломатической миссией, поэтому общение с нею прервалось.
   Время от времени, в первые дни после разрыва помолвки, Дейзи просила Филиппа "попытаться выяснить, знает ли Мэри Уэст, где находится Артур". Исполняя ее просьбу, он так и сделал. Но все, что ему удалось узнать, было, - на самом деле, это было все, что могла рассказать сестра, - что Артур снова отправился в путешествие - на острова Козерога, или на Луну, или непонятно куда.
   - Он обещал, что я буду получать от него письма раз в год, - как можно ближе к моему дню рождения. Вот и все, что я могу вам сообщить, - сказала она, стараясь не придавать этому значения.
   И независимо от того, было ли это обещание выполнено или нет, одно было несомненно - никто и никогда больше не встречал Артура Лингарда в лондонском обществе.
   В двадцать пять лет Дейзи вышла замуж за Филиппа. Он всегда любил ее, хотя никогда не давал ей повода заподозрить об этом; и, зная ее саму и ее историю, он был удовлетворен той истинной любовью, которую она могла дать ему, - удовлетворен теми надеждой и верой, что его преданность найдет все возрастающий отклик с ее стороны. И его надежды не были обмануты. Они были очень счастливы.
   А теперь продолжим наш рассказ, - но это продолжение будет скорее намеком на объяснение, чем на окончательную разгадку тайны.
   Филипп и Дейзи были женаты уже два или три года, когда однажды вечером им случилось ужинать в доме довольно известного литератора, с которым они были едва знакомы. Они были приглашены по особой причине: их хозяева были приятными и добродушными людьми, любившими окружать себя теми, кто имел с ними общие интересы. К тому же, Кейр, хотя его крылья теперь были подрезаны счастьем, по-прежнему сохранял репутацию путешественника, многое повидавшего в своих прежних странствиях.
   "Нам кажется, вашему мужу будет приятно побеседовать с сэром Абелем Мейнардом, который пробудет у нас несколько дней", - говорилось в записке миссис Торнкрофт.
   И сэр Абель, не принадлежавший к суровому ордену львов, которые отказываются рычать, если знают, что слушатели жаждут их услышать, проявил себя самым любезным образом. Он оценил ум мистера Кейра и отнюдь не был равнодушен к красоте миссис Кейр, хотя "очевидно, - подумал он, - она не слишком любит слышать воспоминания о путешествиях своего мужа. Возможно, она боится, что он снова отправится странствовать".
   Во время ужина разговор коснулся, - что было вполне естественно, - темы, которая как раз в этот момент вышла на первый план. Ведь это происходило как раз в то время, когда погиб героический Дэмиен.
   - Нет, - ответил сэр Абель на заданный ему кем-то вопрос, - я никогда не бывал у него. Но я видел прокаженных, - очень близко. Кстати, - неожиданно продолжил он, - недавно я столкнулся со странной, очень странной историей. Интересно, Кейр, не сможете ли вы пролить на нее хоть какой-то свет?
   В этот момент миссис Торнкрофт дала понять, что мужчин лучше оставить одних, и женщины вышли из комнаты.
   Через некоторое время мужчины поднялись по лестнице следом за ними, затем послышалась негромкая музыка, но Филипп появился в гостиной позже, чем обычно, в сопровождении сэра Абеля Мейнарда. Филипп выглядел усталым и немного расстроенным, как показалось Дейзи, и она ничуть не огорчилась, когда вскоре он шепнул ей, что уже поздно, и им пора возвращаться домой. Она также не сожалела о том, что в промежутке, предшествовавшем этому предложению ее мужа, сэр Абель, посвятивший себя ей, избегал всяких упоминаний о своих путешествиях и вместо этого развлекал ее критикой популярного романа. Ей так и не удавалось полностью изгнать болезненную ассоциацию воспоминаний о прежних странствиях ее мужа с Артуром Лингардом.
   Бедный Артур! Где он теперь?
   - Филипп, дорогой, - сказала она, беря его за руку, когда они остались одни, и им предстояла долгая поездка в их собственном маленьком экипаже. - Я вижу, что-то случилось. Ты что-то узнал? Скажи мне, что именно.
   Кейр колебался.
   - Да, - сказал он, - я полагаю, что лучше всего будет все тебе рассказать. Это та самая странная история, о которой упоминал сэр Абель перед тем, как ты покинула комнату.
   - Она... она как-то связана с Артуром? Это все из-за Артура? - прошептала она, слегка дрожа.
   Филипп обнял ее за плечи.
   - Не могу сказать точно. Возможно, мы никогда не узнаем этого наверняка, - ответил он. - Но это очень похоже на правду. Послушай, дорогая. Некоторое время назад, - два или три года, - Мейнард провел несколько дней в одном из этих ужасных поселений прокаженных, - неважно, где именно. Я бы предпочел, чтобы ты этого не знала. Там, к своему изумлению, среди ухаживавших за беднягами, он нашел англичанина, еще молодого, по крайней мере, по его собственным словам, хотя судить о его внешности было невозможно. Ибо его собственный недуг зашел уже очень далеко. Но он был, - и оставался, - человеком крепкого телосложения и огромной решимости. Как бы он ни был болен, ему все же удавалось ухаживать за другими. Они смотрели на него как на святого. Мейнарду не хотелось спрашивать, как он здесь оказался, - он, бедняга, был истинным джентльменом. Но в тот день, когда сэр Абель уезжал, англичанин до некоторой степени доверился ему и попросил оказать ему услугу. Это была его история. Несколько лет назад, в совершенно другой части света, молодой человек несколько часов ухаживал за прокаженным, - умирающим прокаженным. Он долго верил, что избежал опасности заражения, - на самом деле он никогда не думал об этом, - но это оказалось не так. У него на руке имелась какая-то незаживающая рана, - так, небольшая царапина. Нет нужды вдаваться в подробности его первых дурных предчувствий, а затем - ужаса перед очевидным. Он убедился в своем несчастье, когда его вскоре ожидало величайшее счастье: он собирался жениться на девушке, которую обожал.
   - Ах, Филипп, Филипп, ну почему он ничего не сказал? - простонала Дейзи.
   - Он проконсультировался с лучшим врачом, который, - как друг, сказал он, - одобрил то поведение, которое он наметил для себя. Он решил никому об этом не говорить, разорвать помолвку и навсегда расстаться с ней, - с этой девушкой; после того как окончательно убедился, что больше никогда не сможет ее увидеть. Он даже не рискнул прикоснуться к ее руке. Он верил, что объяснения его поведения принесут ей только еще худшие мучения, чем те, которые он был вынужден причинить. Ибо он был обречен, хотя ему и дали несколько лет жизни. И он сделал единственное, что мог сделать за оставшиеся годы. Он отправился в указанное поселение. Мейнард должен был заехать туда через несколько месяцев по пути домой, и молодой человек знал, что тогда он будет уже мертв, - так оно и случилось. Но он показал Мейнарду письмо, в котором объяснил все, - он только не написал адреса, который собирался добавить, только когда почувствует, что умирает. Не должно было быть никакого риска, что она узнает об этом, пока он жив. Это письмо Мейнард должен был забрать по возвращении. Он так и сделал, но, - адрес так и не был добавлен, - смерть наступила внезапно. Бедняга приказал принять все меры предосторожности, чтобы письмо было обеззаражено. Но Мейнарду не показалось, что эти меры были достаточны. Поэтому он довольствовался тем, что расстелил письмо на берегу моря, выучил его наизусть, и оставил там. Я рассказал тебе то, что рассказал мне он; ни одно имя не было названо.
   Дейзи тихо всхлипывала.
   - Это был он? - сказала она.
   - Да, я уверен в этом, - ответил Филипп. - Потому что я могу восстановить недостающее звено. Единственный раз я действительно поссорился с Артуром, когда мы были в Сибири. Он провел ночь в хижине умирающего прокаженного. Я бы и сам это сделал, если бы это было необходимо. Но если бы мы проехали несколько миль дальше, - как предлагал я, - то смогли бы позвать тех, чья помощь бедняге оказалась бы более эффективной. Однако Лингард был полон решимости, и, похоже, ничего дурного из этого не вышло. Я почти забыл об этом обстоятельстве. Я никогда не связывал это с тайной, которая причинила тебе столько страданий.
   - Это был он, - прошептала Дейзи. - Филипп, в конце концов, он был героем.
   - Даже ты не можешь ощутить этого в той степени, в какой ощущаю я, - ответил Кейр.
   Они замолчали.
  

* * * * *

  
   Через несколько недель пришло письмо от леди Уэст из ее далекого южноамериканского дома. Дейзи уже много лет ничего о ней не слышала.
   "Окольными путями, - писала она, - мне нет нужды вдаваться в подробности, я узнала, что мой дорогой брат умер. Я подумала, что мне лучше сообщить об этом вам. Я уверена, что его самым искренним желанием было, чтобы вы жили счастливо, дорогая Дейзи, чего вам искренне желаю и я. Я знаю, что вы уже давно простили ему то горе, которое он причинил вам, - поверьте, то, что испытал он, было гораздо тяжелее".
   - Интересно, - сказала Дейзи, - знает ли она еще что-нибудь?
   Письмо лишь подтвердило то, в чем она была убеждена.
  

ЧАСЫ, КОТОРЫЕ БИЛИ ТРИНАДЦАТЬ

  
   - Вы намеренно не захотели понять меня, Элен. Я ничего подобного не говорил и не предполагал.
   - В таком случае, что именно вы имели в виду, ибо если одни и те же слова для вас имеют иное толкование, чем для меня, то я должна побеспокоить вас просьбой говорить на моем языке, обращаясь ко мне, - сердито возразила молодая девушка с тем, что по природе своей должно было быть очень милым личиком с очаровательным выражением, но в настоящее время далеко не заслуживало быть описанным именно так. С блестящими глазами, с пылающими щеками и стиснутыми от избытка негодования руками, Элен Бомон стояла у окна своей прелестной маленькой гостиной, или "студии", как она любила ее называть, являя собой поразительный контраст с мирной сценой снаружи, где тщательно ухоженный сад все еще выглядел ярко с еще сохранившимися цветами конца сентября. Ее спутник, стоявший в той позе, которую неизменно принимают в наши дни герои романов, а именно - прислонившись к каминной полке, - был молодым человеком столь же привлекательной наружности, как и она сама. На первый взгляд, никто не заподозрил бы, что он разделяет волнение молодой леди, ибо выражение его лица было спокойным, почти сонным. Однако, приглядевшись повнимательнее, можно было заметить признаки какого-то необычного волнения или раздражения, так как лицо его слегка покраснело, а голубые глаза утратили свое обычное выражение, по-видимому, присущее только им.
   - То, что я хотел сказать, Элен, вовсе не означает, - как вы это неправильно истолковываете, - будто я пытаюсь обвинить вас в присущем вам мужестве и духе, которые, на мой взгляд, достойны восхищения; к тому же, как вам хорошо известно, меня не восхищают милые глупости и притворная робость поведения молодых леди. Но я имею в виду и повторяю, что считаю ваше упорство в этой глупой затее чистой бравадой и безрассудством, совершенно недостойным одобрения любого здравомыслящего человека, и, более того...
   - Благодарю вас, Малкольм, или, вернее, мистер Уиллоби, я выслушала уже вполне достаточно, - произнеся это, Элен отвернулась от окна, в которое она смотрела, пока Малкольм говорил, и, надо признаться, ее очень мало интересовало разнообразие оттенков георгинов, цветущих во всем своем богатом блеске на террасе, - я выслушала достаточно, и считаю себя чрезвычайно счастливой, услышав это сейчас, пока еще не слишком поздно. Вы можете вообразить, - продолжала она, - что во мне говорит раздражение, но это не так. Я уже некоторое время подозревала, а теперь просто убеждена, что мы не подходим друг другу. Ваши собственные слова свидетельствуют о вашем мнении обо мне: "своевольная, безрассудная, неженственная", и я уже даже не помню, какие еще замечательные выражения вы употребили по отношению ко мне, и, со своей стороны, говорю вам, что не могу и не хочу выходить замуж за человека, чье мнение о том, какой должна быть женщина, схоже с вашим; который постоянно оскорбляет меня, подобно вам, говоря мне, как далека я от его идеала. Женитесь на своем идеале, Малкольм Уиллоби, и я пожелаю вам счастья с ней. На какой-нибудь глупой дурочке, которая не смеет и шагу ступить одна в своей очаровательной беспомощности. Но и думать не смейте превращать меня в такое презренное ничтожество, - с этими словами она повернулась к двери.
   - Элен, - тихо сказал Малкольм, так тихо, что она невольно остановилась, - вы несправедливы и жестоки. Вы знаете, что я никогда не любил ни одну женщину, кроме вас; вы знаете, что ничто не доставляет мне большего удовольствия, чем видеть ваши достоинства, которыми вы превосходите других девушек; вы также знаете, как я горжусь вашим мастерством художника; но, ослепленная своим замыслом, вы не желаете увидеть совершенной разумности моей просьбы отказаться от этой нелепой экспедиции. Если не ради себя, то хотя бы ради Эдит, которая, как вы знаете, оставлена Леонардом на ваше особое попечение.
   Первая часть этой речи, судя по посветлевшему лицу Элен, скорее всего, смягчила и растрогала ее, но злополучное слово "нелепый" и тон, которым Малкольм говорил, - как будто это было необходимо, чтобы напомнить ей о ее долге, - уничтожили те хорошие результаты, к которым привели его возражения. - Я уже сообщила вам о своем решении, мистер Уиллоби, и желаю вам доброго вечера, - сказала она, положив руку на ручку двери. Малкольм остался один, погруженный в мысли о том, что ему не доставляло никакого удовольствия. Наконец он тоже вышел из маленькой гостиной, предварительно позвонив в колокольчик и приказав приготовить свою лошадь. Выйдя из дома, он "сел верхом и уехал", и настроение бедняги, как это нетрудно понять, ничуть не улучшилось после этого визита.
   Мне кажется, настало время объяснить причину описанной выше ссоры влюбленных. Элен и Эдит Бомон были сиротами, оставленными на попечение своего брата Леонарда, в доме которого произошла описанная выше сцена. Плохое самочувствие, вызванное тяжелой болезнью несколькими месяцами ранее, вынудило мистера Бомона в сопровождении его жены отправиться на осенние и зимние месяцы на юг Франции, оставив своих сестер дома под формальной опекой пожилой тетушки, исполнявшей свой долг к полному удовлетворению племянниц, то есть, позволяя им делать все, что им заблагорассудится. Точнее будет сказать, - именно так, как нравилось Элен, потому что младшая из них, Эдит, девушка семнадцати лет, будучи на четыре года младше своей сестры, едва ли могла сказать, что у нее были свои личные симпатии или антипатии, отличные от тех, что были у Элен. Возможно, мистер Бомон и не оставил бы их вдвоем с таким легким сердцем, если бы не покинул свой дом счастливым, узнав о помолвке Элен с его другом и соседом Малкольмом Уиллоби. Джентльмен, о котором идет речь, жил в нескольких милях от дома нашей героини, унаследовав за несколько лет до этого собственность своего отца. Его единственная сестра, миссис Линдсей, в то время жила с ним несколько месяцев, ожидая возвращения мужа из Индии; и, хотя она была на несколько лет старше его, помимо своей сестры, Элен считала ее самым дорогим другом и компаньоном. Малкольм Уиллоби был человеком высоких принципов, особенно подходящим, - благодаря своему здравомыслию, - для того, чтобы стать спутником импульсивной, восторженной девушки вроде хорошенькой Элен Бомон, узнать которую - значило полюбить, и которая была бы совершенно очаровательна, если бы не ее чрезмерное своеволие и закоренелая неприязнь к тому, чтобы ей, как она выражалась, "приказывали" делать или не делать все, что ей взбредет в голову. Она и ее сестра обладали настоящим художественным талантом, и их вдохновенные и мастерски написанные пейзажи мало походили на безвкусные произведения большинства молодых леди-живописцев. На совершенствование себя в этом направлении Элен потратила много времени и труда. К несчастью, живопись настолько поглотила ее мысли и желания, что, занимаясь ею, она иногда забывала о том, что было для нее важнее всего. Счастливая помолвка Элен с мистером Дж. Уиллоби уже некоторое время исправляла эти единственные недостатки ее характера, и все шло гладко и счастливо до тех пор, пока, к несчастью, какие-то друзья-художники не вскружили ей голову описаниями изысканных осенних пейзажей, "эффектов листвы" и т. д., которые можно увидеть в гористой и до сих пор мало исследованной части Уэльса. Ее воображение, а вместе с ним и воображение ее сестры Эдит, разыгралось, и теперь ничто не могло убедить их отказаться от путешествия в то место, о котором шла речь, в одиночку, чтобы они могли наслаждаться полной свободой и вдохновением, зарисовывая некоторые из описанных им чудесных валлийских пейзажей. Поначалу эта идея обсуждалась наполовину в шутку, но "невежливое" выражение крайнего неодобрения со стороны мистера Уиллоби сыграло в решении Элен гораздо большую роль, чем ожидаемое художественное наслаждение.
   "Мне предоставляется именно то, о чем я мечтала, - думала наивная девушка, - показать ему, что я не собираюсь быть глупенькой маленькой женой, не имеющей собственного мнения и пребывающей в плену всех тех нелепых старомодных условностей, которые не позволяют женщине иметь представление о личной жизни и отказывают ей в возможности развивать свои таланты".
   Приняв решение, мисс Элен не собиралась его менять. Напрасно мистер Уиллоби возражал, напрасно снисходительная старая тетушка выражала свой ужас при мысли о том, что "две молодые девушки будут рыскать по стране в одиночку", - ее собственная слабость не позволяла ей сопровождать их. Элен и Эдит должны были поехать в Уэльс, и они поедут, - пока, наконец, очередной разговор первой со своим женихом не закончился тем катастрофическим образом, о котором говорилось выше.
   Я не возьму на себя смелость описать чувства Элен, когда она в одиночестве своей комнаты размышляла о том, что сделала. Если бы ей самой пришлось облечь их в слова, думаю, она повторила бы, что поступила не по своей воле и что сделанное ею для своей женской свободы, - как она выразилась бы, - было актом величайшего героизма и преданности идеалам справедливости. Она говорила все это сама себе, очень стараясь в это поверить и заглушить тихий голосок в самой глубине ее сердца, который шептал, что она вела себя как глупый, своевольный, избалованный ребенок и показала себя недостойной такого подарка, как любовь Малкольма Уиллоби. Тоненький голосок на время был заглушен преувеличенным описанием прелестей путешествия и попыткой поздравить себя с тем, что она вновь обрела свободу поступать так, как ей заблагорассудится; потому что Малкольм больше не приходил к ней, и ей потребовалась вся ее гордость, чтобы скрыть от себя и других то потрясение, которое она испытала всем своим существом, когда через несколько дней случайно услышала, что мистер Уиллоби покидает свой дом на неопределенное время.
   "Он поймал меня на слове, - подумала она, - но я, конечно, хотела, чтобы он так и поступил", - и она поспешила начать приготовления к путешествию, которое они теперь просто должны были совершить.
   - Но ты хотя бы возьмешь Максвелл? - робко спросила тетя Фанни.
   - Максвелл, тетя! Нет, спасибо, - с иронией ответила Элен. - В первую же ночь она будет плакаться по поводу отсутствия пружинного матраса и думать, что умрет, если услышит вой ветра. Нет, спасибо, я хочу хоть раз в жизни стать независимой, и Эдит тоже.
   Еще через двадцать четыре часа наши две юные леди отправились в путь. Как ни непривычны были они к путешествиям в одиночку, но большую часть пути они проделали довольно легко, пока не добрались до железнодорожной станции в Уэльсе, название которой было непроизносимо для цивилизованного языка, но которое показалась им похожим на название того места, где они должны были сойти с поезда. Нисколько не сомневаясь в своей правоте, Элен и Эдит спокойно вышли из вагона, посмотрели, как поезд исчезает в туннеле, а затем принялись расспрашивать о том, кто смог бы отвезти их самих и их багаж, белые зонтики, мольберты и все остальное - в пункт назначения, который, как им казалось, отделяли от станции пять или шесть миль. Затем последовали переговоры с самыми понятливыми возницами двух или трех колясок, карменами, или как там эти персонажи называются в Уэльсе; и каково же было изумление Элен, когда она узнала, что им осталось преодолеть по меньшей мере пятнадцать миль; они сошли с железной дороги в Лланфэре, на две станции раньше, вместо того чтобы добраться до Лланфэйра, ближайшего места к ферме, где для них сняли комнаты. До завтрашнего утра поезд на Лланфэр не пойдет, потому что линия была новая, а движение - редкое. Какие-либо перспективы заночевать там, где они сейчас находились, отсутствовали. И им ничего не оставалось, как довериться уверениям возницы, что он и его неказистая на вид лошадь легко доставят их на ферму с неизбежно непроизносимым названием. Не скрывая своих опасений, Элен и Эдит сели в ожидавшую их коляску и поехали по грязной неровной дороге в быстро сгущающемся мраке.
   Дрожа на своем неудобном сиденье, хотела ли Элен снова оказаться дома, в своей маленькой гостиной, где тетя Фанни мирно вязала, Эдит сидела на коврике у камина, а лицо Малкольма сияло отражением румяного пламени, столь желанного осенними вечерами, и все вместе, как обычно, наслаждались покоем и безмятежностью?
   Я думаю, что нам лучше не пытаться ответить на этот вопрос. Однако, путь, которым они следовали, вовсе не был "длинной дорогой, у которой нет конца", и даже унылое путешествие постепенно подходило к концу. Они миновали несколько ферм, одна или две маленькие деревушки остались позади, и на протяжении двух или трех миль дорога оставалась совершенно пустынной, когда они вдруг услышали стук приближающихся колес, и через несколько минут навстречу им выехала коляска, похожая на их собственную; остановилась рядом с ними и возницы разговорились. Через некоторое время неразборчивая болтовня закончилась, и они покатили дальше.
   - Вы уверены, что знаете дорогу? - робко спросила Элен.
   - О да, мисс, - уверенно ответил возница и сообщил им, что коляска, которую они встретили, возвращается оттуда, куда едут они - с фермы "Черное гнездо", где высадили путешественника, который выбрал среднее, то есть вышел из поезда на промежуточной станции между Лланфэром и Лланфэйром. Прошло еще три четверти часа, и они, наконец, остановились перед домом, детали которого мешала разглядеть темнота, - за исключением того, что он был длинным и низким. Спотыкаясь, они прошли по неровной садовой дорожке, и в ответ на их стук дверь открыла опрятная, чистенькая старуха с мерцающей свечой в руке, явно удивленная их появлением. По ее словам, она совершенно забыла о том, что они приедут сегодня вечером, и боялась, что огонь в гостиной погас. Радость от того, что они, наконец, добрались до "Черного гнезда", представила холодную комнату меньшим злом, чем если бы подобная располагалась в их собственном доме; и, в конце концов, все оказалось не так уж плохо, потому что огонь в маленькой гостиной фермерского дома, куда их проводила хозяйка, еще не совсем погас, и некоторое количество дров заставило пламя вспыхнуть вновь.
   Первой мыслью и их хозяйки, и их собственной, была, разумеется, мысль о чае. Какое счастье, что британские женщины вообще, занимающие высокое и низкое положение, богатые и бедные, старые и молодые, имеют один общий вкус! Освеженные домашней едой, Элен и Эдит в сопровождении старухи (по-видимому, единственной обитательницы дома), державшей в руке мерцающую свечу, отправились осматривать свою спальню. Результат не был особенно удовлетворительным, так как комната показалась им мрачной, плохо проветриваемой и очень далекой от гостиной, хотя их разделяло всего несколько помещений. В то время это вызвало их недоумение, но впоследствии объяснилось тем фактом, что ферма "Черное гнездо" первоначально состояла из двух одноэтажных домов, стоявших на расстоянии нескольких ярдов друг от друга, и которые, став собственностью одного владельца, были объединены длинным коридором; такое расположение рассматривалось в округе как триумф архитектурной изобретательности. Когда они вернулись в гостиную, взгляд Элен упал на дверь, которую она прежде не заметила, и она спросила, не спальня ли это. На что старуха ответила утвердительно, но добавила, что они не могут воспользоваться ею, так как она и маленькая гостиная, примыкающая к ней, заняты "странным джентльменом". А, кроме того, добавила она, спальня не так уж и хороша для дам, так как имеет вторую или, скорее, третью дверь с внешней стороны дома. Единственная другая комната, которую они могли бы занять, была так мала, что не понравилась бы им, но им следует увидеть ее собственными глазами, и с этими словами она повернулась к нише в коридоре. Элен последовала за ней, но мерцающая свеча внезапно отбросила свет в другом направлении, и девушка издала короткий тревожный возглас, увидев то, что в первый момент показалось ей очень уродливым ухмыляющимся портретом высоко на стене.
   - Это всего лишь часы, мисс, - сказала старуха. - Хотя, конечно, странные, - и с этими словами она ярче осветила предмет, поразивший Элен, который теперь предстал перед ней очень древними часами, в высоком темном деревянном футляре, с лицом, которое она увидела, как бы подглядывавшим за ней из-за циферблата. Уродливое, грубо раскрашенное лицо, с неприятно насмешливым выражением, как показалось Элен; и это была не единственная отталкивающая черта в этих весьма примечательных часах, ибо художник, казалось, превзошел самого себя в гротескно отвратительном украшении нижней части циферблата. Мертвые головы, скрещенные кости и другие столь же неприятные предметы разного рода странным образом смешивались с Солнечной системой, в которой Солнце, Луна и звезды казались беспорядочно перемешанными. Общая цель всего этого, очевидно, состояла в том, чтобы представить зрителю ужасную сторону его будущего и прочитать ему благую, но, конечно, совсем не привлекательную проповедь о краткости жизни и скорости, с которой летит время. Элен почувствовала себя почти очарованной этой отвратительным уродством.
   - Боже мой, какие странные часы! - воскликнула она, и старуха повторила с легким смешком то, что она, очевидно, сочла признаком восхищения, вызванного ее фамильной реликвией:
   - Да, конечно, они странные.
   Это был действительно жуткий предмет, и Элен почувствовала облегчение от того, что комната в непосредственной близости от часов оказалась слишком мала, чтобы они с сестрой могли занять ее. Вернувшись в гостиную, она увидела, что бедная Эдит выглядит совершенно измученной, и предложила ей немедленно отправиться и лечь спать, что они и сделали; старуха последовала за ними, на тот случай, если им что-нибудь понадобится. Проходя мимо комнаты "странного джентльмена", они услышали, как кто-то двигается внутри, и Эдит сонно заметила, что ей интересно, какая причина могла привести джентльмена в такое диковинное место, как "Черное гнездо", если только он, как и они сами, не приехал полюбоваться окрестностями. Услышав это, Элен навострила уши и спросила миссис Джонс, не художник ли их сосед по квартире. Миссис Джонс так не думала, но, похоже, не желала продолжать разговор о странном джентльмене. Довольно принужденно, она сменила тему разговора, спросив, не хотят ли молодые леди нанять ее пони, пока они будут гулять, так как идти было бы тяжело, и ее внук Гриффит, единственный другой обитатель коттеджа, - маленький мальчик лет двенадцати, - мог бы вести его за ними и показывать дорогу, когда они захотят. Элен с радостью согласилась на это предложение.
   - О Господи, миссис Джонс, - воскликнула она, - как же вам, должно быть, одиноко жить здесь, где нет никого, кроме маленького мальчика. С вами по соседству никто не живет?
   - Не ближе, чем в трех милях, мэм, потому что фермеры живут поодаль, если не считать старого Томаса в последнем доме, мимо которого вы проезжали, но он прикован к постели. Моя вдовствующая дочь, мать Гриффита, жила со мной, пока не заболела две зимы назад и не умерла прежде, чем доктор смог добраться до нас. Да, конечно, здесь сейчас так же одиноко, как и зимой. Нечасто такие люди как вы, мисс, наведываются в эти края так поздно.
   В результате дальнейших расспросов выяснилось, что ближайшая церковь находится в добрых пяти милях отсюда, что нет врача ближе чем в Лланфэре, что мясник приезжает зимой только раз в две недели, да и то нерегулярно, вследствие чего обитатели "Черного гнезда" часто должны были полагаться на свои скудные ресурсы, так как дороги в ненастье оказывались почти непроходимы.
   - Тебе не кажется, что это довольно скучно, Элен? - спросила Эдит, засыпая.
   - Довольно жутко, я бы сказала, - ответила ее сестра, - но в этом, знаешь ли, вся прелесть. Утром, я полагаю, дом будет выглядеть вполне благопристойно, но, признаюсь, мне не нравятся эти часы. Слушай, разве ты не слышишь их тиканье, пусть и слабое, даже здесь, в конце этого длинного коридора?
   - О каких часах ты говоришь? Я не видела никаких часов, - сказала Эдит, и прежде чем Элен успела ответить, тихое ровное дыхание сестры подсказало ей, что та спит. Однако Элен не могла заснуть так быстро. Она чувствовала возбуждение и смутное беспокойство, а когда, наконец, заснула, то только для того, чтобы еще больше усилить свое беспокойство нелепыми, тревожными снами. В них гротескным образом присутствовали уродливые часы. Иногда они имели отношение к ней, иногда - к Эдит, а однажды к Малкольму, оказавшемуся в каком-то ужасном положении, опять-таки связанном с часами, и, наконец, она проснулась с приглушенным криком от самого страшного сна, в котором "странный джентльмен", их сосед, преследовал ее с вуалью на лице, которая, как только он поймал ее, упала и открыла его ужасное лицо - то самое лицо, которое было на часах.
   Эдит вздрогнула, когда Элен судорожно вцепилась в нее, и воскликнула: "Что случилось?", подумав, что сестра сошла с ума, когда та ответила: "Эти ужасные часы", а потом принялась считать вслух удары, когда часы принялись бить: "Один, два, три, четыре" и так далее.
   - Неужели это никогда не прекратится? - сказала Элен.
   Бедная Эдит, все еще полусонная, слушала вместе с ней.
   - Эдит, я почти уверена, что часы пробили тринадцать, - сказала Элен с благоговейным трепетом, и тут они услышали, как в конце коридора захлопнулась дверь.
   - Элен, тебе все это приснилось, и сейчас ты только наполовину проснулась, - сказала Эдит. - Это не похоже на тебя - будить меня таким образом и пугать; пожалуйста, позволь мне уснуть.
   - Мне очень жаль, - извинилась Элен и тоже закрыла глаза, изо всех сил стараясь заснуть, что она, конечно, и сделала, как только прекратила свои попытки сделать это и решила пролежать без сна до рассвета.
   Утро выдалось ясным и свежим, и, как и предсказывала Элен, в целом все выглядело совсем иначе, чем накануне вечером. Причудливый старый дом теперь казался живописным, а миссис Джонс - красавицей и образцом жизнерадостной старой хозяйки. Даже циферблат часов, когда Элен указала на него Эдит, утратил свою уродливую ухмылку и просто пожелал им доброго утра, с комичной улыбкой восприняв тот испуг, который сестры испытали прошлой ночью.
   Выйдя на улицу, они вскоре повернули обратно. Из дома ничего не было видно, но короткой поездки оказалось вполне достаточно, чтобы составить представление о месте, в котором они находились. Ферма "Черное гнездо" располагалась у подножия холма недалеко от главной дороги, или того, что считалось таковой в этом доселе малолюдном районе. На противоположной стороне дороги почти ничего не было видно, так как луга вскоре терялись в густой полосе леса; но сразу за домом открывалась заманчивая перспектива, потому что там маленькая извилистая тропинка вела вверх по склону холма к одному из тех мест, описания которых девушки получили от своих друзей, и которые страстно желали запечатлеть. До Черного озера, по словам миссис Джонс, было довольно далеко, но их энтузиазм не знал границ и не позволил им отдать должное завтраку, состоявшему из яичницы с ветчиной, домашнего хлеба и домашнего сбитого масла. Затем они отправились в путь, - их художественные принадлежности, а также бутерброды и сваренные вкрутую яйца, - для поддержания жизненных сил, - были надежно укреплены на спине пони, которого вел Гриффит, выступавший в роли проводника. Это было нелегкое путешествие, несмотря на весь их энтузиазм, и довольно суровая нагрузка для маленьких ножек, разумно обутых в хорошие крепкие сапоги, но, тем не менее, непривычных к хождению по горам. В конце концов, кружной путь привел их на вершину, и там перед ними открылась величественная перспектива. Они стояли на краю огромного валлийского плато. Оно простиралось далеко перед ними, на многие мили за пределы их поля зрения; обширное пространство дикой бурой пустоши, где не было видно ни деревьев, ни кустарников, зато кое-где имелись большие участки того, что Эдит на первый взгляд приняла за "прекрасный, изумрудного цвета, мох". Предательская прелесть, ибо она скрывала, - как им объяснил Гриффит, - страшные заболоченные ямы, по чьим скользким склонам иногда соскальзывал человек или зверь, чтобы никогда более вновь не ощутить твердую почву под ногами.
   - Какая ужасная смерть, - вздрогнув, сказала Элен, - гораздо хуже, чем утонуть в чистой воде. Это - медленное удушье в мерзкой, жидкой грязи.
   Передвигаясь с максимальной осторожностью, они, через некоторое время, увидели Черное озеро - основную цель своего путешествия. И уж конечно, на него стоило посмотреть, даже если и не рисовать; вероятно, оно было лучше видно в серости позднего осеннего дня, чем в лучах летнего солнца, чьи яркие лучи, отражаясь от его поверхности, мало гармонировали бы с его мрачным одиночеством. Озеро имело размер в несколько акров, но с того места, где они стояли, оно было видно не все, так как его дальний конец был скрыт рельефом. Цвет оно имело тусклый, свинцово-серый, и, когда девушки смотрели на него, им в голову невольно приходили описания путешественниками Мертвого моря, ибо мертвое - это, по существу, то самое слово, которым его лучше всего можно было описать. Гриффит сказал им, что в нем нет рыбы, которую можно было бы поймать, а что касается глубины, то он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь ее измерял. Этот пейзаж производил странное впечатление, и Элен с Эдит чувствовали это, стоя и глядя на свинцовую воду и огромные, казавшиеся бескрайними вересковые пустоши. Трудно было даже представить себе, что они находятся так высоко над обычными местами обитания людей, ибо на этой огромной равнине не было ничего, что напоминало бы о существовании холмов и гор; ничего, кроме постоянно дующего бриза той особой свежести, которая присуща только морскому или горному воздуху. Поначалу приятно бодрящий, но вскоре становящийся слишком холодным, чтобы оставить кого-то стоять или, что еще хуже, сидеть, как это сделали наши юные леди.
   - Нам очень повезло с погодой, - заметила Элен, когда они готовились рисовать. - Я думаю, что это как раз такой день, когда можно увидеть озеро с самой выгодной стороны.
   - Или невыгодной, - сказала Эдит, - потому что, думаю, это самое ужасное место, которое я когда-либо видела. Не знаю, - мечтательно добавила она, - что может показаться еще более пустынным в ясный солнечный день. И даже не знаю, почему.
   - Я понимаю, что ты имеешь в виду, - ответила ее сестра. - Такой контраст был бы очень странным. Словно скелет, одетый в золотую мантию. Боже мой, я становлюсь слишком поэтичной. Но послушай, Эдит, как тебе это понравится? - И она принялась рассказывать ей о своем замысле.
   По мере приближения вечера, становилось все холоднее, несмотря на радостное возбуждение, вызванное их занятием, и Эдит ничуть не огорчилась, когда Элен, наконец, решила, что пора паковать свои принадлежности и возвращаться домой. Когда они приблизились к подножию холма, начался моросящий дождь, и обе они были очень рады, когда добрались до фермы - усталые, грязные, мокрые и уже не в таком приподнятом настроении, как тогда, когда отправились в свою экспедицию. Когда они вошли, Элен вдруг вспомнила, что совершенно забыла заказать что-нибудь на "полдник", или как там еще называют упомянутую вневременную трапезу. Поэтому она была приятно удивлена, когда, войдя в маленькую гостиную, обнаружила здесь яркий огонь и изящно накрытый стол, явно приготовленный к соблазнительной трапезе, часть которой, - в виде аппетитного на вид окорока, "свежевзбитого куска масла и такого прекрасного пшеничного хлеба" - уже появилась. Сбросив с себя мокрую одежду и грязные сапоги, они принялись за еду, а аппетитный запах, встретивший их, вскоре был объяснен появлением миссис Джонс с курицей, тушеной в грибах.
   - Грибы! - воскликнула Элен. - Я люблю их больше всего на свете. Как это мило с вашей стороны, миссис Джонс, приготовить для нас такие вкусные вещи! Думаю, нам следует оставить составление нашего меню на ваше усмотрение.
   Миссис Джонс рассмеялась и сказала, что это одна ее подруга прислала кое-какие припасы из Лланфэра, а еще одна подруга собрала грибы - последние в этом сезоне, - подумав, что они понравятся молодым леди.
   - Значит, ваши подруги такие же милые, как и вы, миссис Джонс, - сказала Элен, и была поражена тем, что за дверью послышался сдавленный смех или какое-то восклицание. Почти в тот же миг часы начали бить, и ей показалось, что звук, который она слышала, исходил именно от них. "Их внутреннее устройство, я полагаю, столь же необычно, как и внешнее", - подумала она про себя и поэтому не стала говорить Эдит о том, что, как ей показалось, она слышала. Однако весь остаток вечера, хотя она едва ли могла бы признаться в этом самой себе, девушка чувствовала себя немного взволнованной и встревоженной, особенно когда слышала бой часов.
   - Интересно, чем наш сосед-квартирант занимался весь день, - сказала Эдит вечером.
   - Уверена, что не знаю, да и не хочу знать, - ответила Элен. - Право же, я с трудом верю, что он вообще существует.
   Они рано легли спать и быстро заснули. Проспав, как ей показалось, несколько часов, Элен внезапно проснулась с ощущением, что ее что-то разбудило; девушка услышала бой часов, и ее смущенному воображению представилось, что они начали бить до того, как она проснулась. Бой прекратился прежде, чем она проснулась настолько, чтобы сосчитать удары, но через минуту или две она услышала звук захлопнувшейся двери, точно так же, как это было прошлой ночью.
   "Досадно, что я не могу хорошо выспаться", - подумала она. Произнесенное шепотом: "Элен" подсказало ей, что Эдит тоже проснулась.
   - Часы действительно пробили тринадцать, - сказала Эдит, - и там, должно быть, кто-то есть, потому что я услышала, как захлопнулась дверь.
   - И я тоже, - ответила Элен, после чего они некоторое время лежали неподвижно в настороженном молчании, пока снова не заснули крепким сном.
   На следующий день была суббота, и, хотя они немного устали, пятничная программа была повторена. Работа шла вполне удовлетворительно, но в других отношениях нашим героиням повезло меньше, потому что как раз в тот момент, когда они собирались покинуть Черное озеро после полудня, начался проливной дождь. Задолго до того, как они вернулись на ферму, бедные девушки промокли насквозь. Эдит избежала каких-либо неприятных последствий, но Элен весь вечер просидела, дрожа, у камина, провела беспокойную ночь, - ей казалось, что часы никогда не перестают бить, - и проснулась в воскресенье утром со всеми признаками сильной простуды. Погода не радовала. Дождь, дождь, дождь. И бурные потоки воды, устремлявшейся вниз. Ни малейшего шанса добраться до церкви в пяти милях от фермы, ни малейшего шанса даже на небольшую прогулку по ближайшим окрестностям; и, что хуже всего, никаких книг для чтения, ибо, по неопытности, они даже представить себе не могли возможность провести целый день в доме! Им было очень скучно. Элен почти рассердилась на Эдит за то, что та проявляла по отношению к ней безграничное сочувствие. Это было, конечно, довольно любезно, но, вместе с тем, казалось провоцирующим, и Элен всем своим видом выражала молчаливый упрек. Она не могла себе позволить, чтобы ее жалели. И ничуть не жалела, когда, наконец, пришло время ложиться спать.
   - Жаль, что мы не захватили с собой немного хереса, - сказала Эдит. - Мы могли бы изготовить лекарство, которое оказалось бы очень кстати для твоей простуды.
   - Что толку желать, - довольно резко ответила сестра. - Лучше позвони миссис Джонс и попроси ее приготовить мне кашу. - Но при появлении миссис Джонс, когда эта просьба была высказана, обе девушки были весьма удивлены тем, что та сама предложила им именно то, о чем они мечтали.
   Она сказала, что у нее имеется "очень хороший херес, подаренный ей подругой", и много лет назад, когда она служила в Честере, она научилась готовить из него прекрасное лекарство от простуды. И, конечно же, лекарство вскоре было изготовлено.
   Благодаря его усыпляющему действию, Элен вскоре заснула, но проснулась (как это у нее странным образом вошло в привычку) ровно в полночь, или, как ее называла Эдит, "в тринадцать часов". Когда она проснулась, часы уже били, и ей вдруг захотелось вскочить и, слегка приоткрыв дверь, выглянуть наружу и - либо увидеть того, кто постоянно закрывает дверь после того, как часы пробьют, либо, никого не увидев, убедиться, что этот звук является всего лишь плодом ее собственного воображения и воображения Эдит.
   Она осторожно приоткрыла дверь и сразу же заметила, что в конце коридора, в углублении, где стояли часы, горит свет. Сердце Элен забилось сильнее, и она искренне пожалела, что не позволила своему любопытству остаться неудовлетворенным, когда, к ее ужасу, в нише показался фонарь, и она увидела, что его держит высокая темная фигура, повернувшаяся к ней спиной. Коридор был длинным, а свет так сильно мерцал, что она не могла различить ничего, кроме общих очертаний человека, державшего фонарь. Конечно, это не были ни миссис Джонс, ни Гриффит, и бедняжка Элен была слишком напугана, чтобы сделать что-то большее, чем запереть дверь дрожащими пальцами и прыгнуть обратно в постель, тем самым разбудив Эдит, которая, выслушав рассказ сестры, спокойно уверила ее, что ей либо приснился сон, либо она видела того самого странного джентльмена, о существовании которого совершенно забыла. Как ни странно, она почувствовала некоторое облегчение от того, что Эдит нашла такое простое объяснение.
   - Только что он мог делать у часов в полночь? Надеюсь, что он не сошел с ума, - на что Эдит ответила: - Я думаю, он встает и делает так, чтобы часы пробили тринадцать раз, специально, чтобы подразнить нас.
   Утро понедельника было более многообещающим, чем воскресное, ибо облака не предвещали никакого ливня, и нашим юным леди удалось выгадать час или два для рисования на озере. Элен, однако, чувствовала себя нездоровой и по истечении этого времени предложила вернуться на ферму. Несколько ослабевшая от холода и к тому же уставшая, она села на маленького пони по предложению Эдит, и они довольно бодро двинулись в путь, - Гриффит, нагруженный их принадлежностями, немного отстал, - когда пони внезапно споткнулся. Элен, почти не обращавшая внимания на своего "коня", не ожидала этого, упала на землю и слегка ушиблась. Это было довольно курьезное зрелище, если бы кто-нибудь стал его свидетелем, и вызвало бы у девушки только смех, если бы при падении ее нога не застряла в стремени. Ее резкий вскрик ужаснул Эдит, которая, однако, вскоре сумела высвободить ногу сестры, поскольку бедный маленький пони стоял совершенно спокойно, но поверхностный осмотр и тщетная попытка идти ясно давали понять, что Элен вывихнула лодыжку. Все, что можно было сделать, - это снова усадить ее на пони, и, поддерживаемая Эдит и Гриффитом, она вскоре вернулась домой. Горячие компрессы вскоре уменьшили боль, но даже неопытному глазу было ясно, что Элен не сможет двигаться в течение нескольких последующих дней.
   Какой бесславный конец их путешествия! Элен чувствовала себя ужасно смущенной, а бедняжка Эдит чуть не плакала.
   - Если бы ты была не против, я бы написала миссис Линдсей, чтобы она приехала и ухаживала за тобой, - сказала Эдит. - Она такая отзывчивая и добрая, и я знаю, она тут же примчится, потому что ей ничто не мешает это сделать.
   - Миссис Линдсей! Эдит! - возмущенно воскликнула Элен. - Это самый последний человек, к которому я могла бы обратиться, какой бы отзывчивой и доброй она ни была. Неужели твое предложение было сделано всерьез? Я оказалась бы в таком долгу перед сестрой человека, с которым...
   "Поссорилась на ровном месте", - сказал тоненький голосок в глубине ее сердца. Эдит ничего не ответила, но впервые в жизни приняла самостоятельное решение и действовала в соответствии с ним. Ее любовь к Элен победила страх вызвать ее недовольство. Что это было за решение, мы говорить не будем, и не будем также говорить, чьей рукой было написано письмо, адресованное г-же Линдсей, в тот же вечер отвезенное почтальоном в Лланфэр. Самым странным совпадением было то, что в тот вечер с фермы "Черное гнездо" были отправлены два письма, - в один и тот же адрес.
   Измученная болью в лодыжке, Элен впервые с момента их приезда заснула далеко за полночь и проснулась только тогда, когда часы пробили пять. Она по-прежнему испытывала дискомфорт, потому что ее мысли были далеко не самыми светлыми, пока лежала, ожидая рассвета. Ее безрассудство, ее упрямая решимость, - правильная или неправильная, - идти своим путем, - становились для нее все очевиднее; вернее, она стала позволять себе видеть их в истинном свете. И когда, наконец, наступило утро, и она устроилась на целый день на жестком маленьком диванчике, набитом конским волосом, стоявшем в их гостиной, настроение ее отнюдь не улучшилось после прочтения письма от тети Фанни. Добрая старая леди, посетовав на их отсутствие, в возвышенных словах описав свое беспокойство за них, упомянула о визите миссис Линдсей, которая пришла сказать ей, как она несчастна из-за своего брата. "Он уехал из дому, - писала тетя Фанни, - через два дня после того злополучного разговора с тобой, не сказав своей сестре, в чем дело. По крайней мере, она поняла, что произошло что-то неприятное, из его слов о том, что ты уезжаешь из дома, и что он не ожидает увидеть тебя до того, как ты уедешь. Он не оставил никаких указаний, кроме как сказать ей, чтобы она написала в его клуб, - что она сделала два или три раза, - но ответа не получила. Она говорит, что это так не похоже на него, что она боится, - он где-то заболел и не может написать ей. Ах, Элен, лучше бы ты никогда не задумывалась об этом путешествии".
   - Как глупо, что у миссис Линдсей такое воображение, - сказала Элен, с которой нежная маленькая Эдит была совершенно не согласна, хотя и не осмеливалась сказать ей об этом. Они провели скучный день, потому что Эдит не соглашалась расстаться с сестрой, и их картины оставались незаконченными из-за того, что им не хватило еще одного дня, чтобы сделать эскизы с оригинала.
   - Завтра, Эдит, - сказала Элен, - ты можешь пойти на озеро на часок без меня и закончить свой эскиз, а я сделаю свой с твоего, - на что Эдит не возражала.
   К вечеру беспокойство Элен усилилось, и Эдит втайне поздравила себя с решительным шагом, предпринятым накануне. Последовала ужасная ночь. На самом деле, Элен была очень встревожена и несчастна из-за Малкольма Уиллоби, и ее сны были наполнены ужасом от того, что с ним, возможно, что-то случилось. Часы, со своим ужасным циферблатом, снова присутствовали в каждом ее сне, и она проснулась в неописуемом ужасе, воображая, будто часы стоят у ее постели и громко отбивают в ее ушах одни и те же слова: "Я же тебе говорила. Я же тебе говорила". Конечно, часы били, и это, очевидно, разбудило ее.
   - Опять тринадцать, - прошептала Эдит, - это, действительно, очень неприятно.
   - Это звучит для меня как голос моей совести, - сказала Элен, - предупреждающий, что меня ждет какое-то ужасное наказание за мою глупость. Да, Эдит, теперь я все понимаю, и как только смогу двигаться, мы вернемся домой, и я попрошу у бедной тети Фанни прощения. Мне очень хотелось бы, чтобы и все остальные последствия моего дурного поступка были устранены так же легко, как и ее неудовольствие. - И, не в силах сдерживаться, бедная Элен разрыдалась, и даже нежные слова утешения, сказанные Эдит, не могли остановить ее рыданий. Однако утром она почувствовала себя гораздо лучше, возможно, отчасти, потому, что день выдался ясным и солнечным. Около полудня она задремала на своем диване и, проснувшись после часового сна, с удивлением обнаружила, что скучает по Эдит. Ее внимание привлекла записка, написанная карандашом, приколотая к крышке стола. "Ты так сладко спишь, что я не хочу тебя будить. Я вернусь так рано, как только смогу, - но не пугайся, если я буду немного позже, чем ты ожидаешь".
   "Она ушла, чтобы закончить эскиз, - с беспокойством подумала Элен. - Лучше бы я не просила ее об этом, потому что на улице уныло и пасмурно".
   Она позвонила в колокольчик, чтобы позвать миссис Джонс, которая появилась с миской супа, и сказала ей, что молодая леди ушла четверть часа назад.
   - Теперь уж ничего не поделаешь, - сказала Элен, - но я бы предпочла, чтобы она осталась со мной.
   День казался долгим и скучным, и все же Элен не хотелось, чтобы приближался вечер, потому что Эдит еще не вернулась. Правда, было еще не настолько поздно, как тогда, когда они возвращались с озера вместе. Элен пыталась представить себе, что снаружи еще светло, но была вынуждена смириться с реальностью, когда миссис Джонс принесла свечи, не спросив ее об этом.
   - Вас совсем не беспокоит отсутствие моей сестры и Гриффита, миссис Джонс? - сказала Элен, и ее тревога возросла в десятки раз, когда та спокойно ответила:
   - Гриффита сегодня нет с молодой леди. Я должна была послать с ним весточку в Лланфэр, и, как бы то ни было, он останется там у своего дяди до утра. Молодая леди сказала, что это не имеет значения, и я сама оседлала для нее пони.
   - Гриффит не с ней! - воскликнула Элен. - Ах, миссис Джонс, а если с ней что-нибудь случится?
   - Не волнуйтесь, мисс, - сказала старуха, - пони очень смирный, а темнеет так быстро, что это только кажется, будто уже поздно.
   Элен была вынуждена довольствоваться этим слабым утешением. Миссис Джонс развела огонь в камине и поставила чай на огонь, но с течением времени Элен волновалась все больше, а Эдит все не было. Часы пробили шесть. Элен больше не могла этого выносить.
   - Миссис Джонс, - воскликнула она, - неужели вы не можете послать кого-нибудь на поиски моей сестры? Возможно, она уже спускалась с холма, и у нее возникли какие-нибудь проблемы с пони.
   - Право, мисс, я не знаю, что мне делать. Нет никого ближе Старого Томаса, а он не может пошевелиться.
   - Этот странный джентльмен! - внезапно спросила Элен. - Ваш второй жилец. Неужели он мне не поможет?
   - Он ушел сегодня рано утром, - ответила миссис Джонс, - и сказал мне, что не уверен, вернется ли сегодня вечером. Он отправился на встречу с другом.
   Элен почувствовала еще большее отчаяние, чем прежде. Ей казалось, что это только усугубляет ее тревогу - лежать неподвижно на диване и ничего не делать. Действительно, если бы она была в состоянии ходить, ничто не помешало бы ей отправиться по известному пути к Черному озеру, и, наверное, расстаться с жизнью в стремлении помочь сохранить ее сестре. Как бы там ни было, ей удалось, наконец, добраться до двери, в надежде услышать шаги на тропе, но ничего не нарушил тишину, кроме тиканья часов. Пробило девять; она испытывала неописуемую тревогу и чувствовала себя несчастной. Она представила себе свою сестру, свою милую маленькую Эдит, предоставленную ее попечению, съежившуюся на болоте, такую одинокую в этой унылой темноте, рыдающую в отчаянии от того, что не может найти дорогу из этой ужасной пустыни. Или, что еще хуже, лежащую замерзшей и мертвой в одной из этих страшных ям под насмешливо красивым мхом, откуда, по всей вероятности, даже ее бедное тело никогда не будет извлечено. Это было слишком страшно. Элен чуть не закричала вслух: "О, моя дорогая, моя маленькая сестренка, вернись, вернись! Ах, Малкольм, если бы только ты был здесь! Как ужасно я наказана за свое упрямство!" Она и в самом деле была ужасно наказана, потому что воспоминание о страданиях той ночи было слишком болезненным, чтобы возвращаться к нему без содрогания. Миссис Джонс также пребывала в отчаянии, поскольку ничем помочь не могла, хотя и надеялась каждую минуту услышать стук копыт пони и голос молодой леди у ворот; и она вернулась на кухню, сказав, что ей лучше приготовить горячую воду, так как мисс Эдит, как только вернется, наверняка захочет выпить чаю. Элен осталась одна у окна гостиной.
   Ночь была прекрасная, но очень темная. Темнее, чем когда-либо прежде, как казалось Элен. Она с ума сходила от отчаяния. В полубессознательном состоянии, она прилегла перед камином и так и не узнала, как долго пролежала, когда ее разбудил бой часов. "Раз, два, три, четыре", - считала она вслух, как зачарованная, пока не дошло до роковых тринадцати, и тогда ее чересчур напряженные нервы не выдержали, и она с громким криком побежала, - или заковыляла, - по коридору в поисках миссис Джонс. Когда она проходила мимо входной двери, ее остановил резкий звук шагов, быстро приближающихся по садовой дорожке. Дверь была распахнута настежь. Единственным источником света была открытая дверь комнаты, которую она только что покинула, и девушка не могла различить ничего, кроме высокой темной фигуры, спешащей к ней. Она вскрикнула от ужаса, но застыла, не в силах пошевелиться, когда, к ее огромному облегчению, голос из-за спины человека, которого она видела, нетерпеливо выкрикнул: "Элен, дорогая Элен, не бойся. Я в полном порядке", и кто-то бросился мимо высокой фигуры, теперь уже подошедшей близко к ней, и горячо поцеловал ее. Элен скорее почувствовала, чем увидела, что это была Эдит.
   - Малкольм! Малкольм! Она сейчас упадет в обморок! - крикнула Эдит; высокий человек подался вперед, подхватил ее на руки, как ребенка, после чего лишившаяся чувств Элен была отнесена обратно в гостиную, где ее уложили на жесткий диванчик и нежно обняли сильные, но нежные руки того, без чьей покровительственной заботы она, - бедное глупое дитя, - воображала себя способной обойтись.
   Это был первый раз в ее жизни, когда Элен Бомонт упала в обморок, и вскоре она начала приходить в себя.
   - Малкольм! О, Малкольм! - такими были ее первые слова, когда она пришла в себя (потом ей казалось, что кто-то другой произнес их за нее, может быть, ее добрый ангел!). - Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?
   - Дорогая моя, - послышался шепот в ответ. - Ты же знаешь, что тебе незачем спрашивать об этом. - А потом Элен почувствовала, что вот-вот умрет, но была слишком счастлива, чтобы беспокоиться об этом, и слишком ослабевшей, чтобы даже спросить, как все произошло. В это время третий человек вышел вперед и сказал:
   - Малкольм, позволь мне остаться рядом с ней, - и, как это ни удивительно, она узнала нежный голос и добрый взгляд миссис Линдсей. Элен подумала, что она, должно быть, спит, но лежала неподвижно, как ей было велено, а потом выпила то, что принесла ей миссис Линдсей; так что вскоре она смогла сесть и начать задаваться вопросом, что же все это значит.
   - Ты удивлена, Элен? - сказала Эдит. - Но прежде всего ты должна простить меня за то, что я так тебя напугала, потому что я была почти так же несчастна, как и ты, думая о том, что ты должна была чувствовать. - И прежде чем Элен успела ответить, девушка продолжила свои объяснения. - Как ты думаешь, Элен, кто был нашим соседом все это время? Как ты думаешь, кто этот "странный джентльмен"? Только представь себе, что Малкольм был здесь с тех пор, как мы приехали! Именно он ехал тем же поездом и, увидев, что мы вышли из него в Лланфэре, он сделал это на следующей станции и прибыл сюда раньше нас. Он навел справки о миссис Джонс и узнал, какое она доброе создание; у него было время поговорить с ней и до некоторой степени довериться ей.
   Поначалу, слушая этот рассказ, Элен смотрела на молодого человека так, словно колебалась между возвращением к прежней неприязни за то, что он усомнился в ее способности к самостоятельности, и благодарностью за его, незаслуженную ею, преданность. Добрый ангел восторжествовал, и Малкольм, с тревогой наблюдавший за ней, быстро это понял.
   - Я не собирался мешать тебе, Элен, - тихо сказал он, - но для меня было величайшим утешением иметь возможность защищать тебя и заботиться о тебе, даже если ты этого не знала.
   На глаза Элен навернулись слезы.
   - Не обращайте внимания на всякие "но", - весело сказала миссис Линдсей, услышав последнее слово. - Все хорошо, это хорошо кончается.
   - Теперь я знаю, кто снабжал нас такими замечательными припасами, - сказала Эдит. - И кто был тот таинственный друг, который дал миссис Джонс грибы.
   - И чуть не выдал себя смехом в дверях, когда, проходя мимо, услышал, как Элен восторженно благодарила миссис Джонс, - сказал Малкольм.
   - Да, и это ужасно напугало меня, - добавила Элен, - так как я действительно начала думать, что часы были заколдованы и как-то по-особенному недоброжелательно настроены по отношению ко мне. На самом деле, они на какое-то время заняли место моей совести.
   - Я очень дорожу этими часами, - скромно сказал Малкольм, - и намерен немедленно приобрести их у миссис Джонс.
   - Пожалуйста, не надо, - жалобно попросила Элен. - Я понимаю, что это очень глупо, но на самом деле мне не очень нравятся эти часы, хотя, в конце концов, их предупреждение о несчастье привело к обратному результату. Но я до сих пор не знаю, что так задержало Эдит, и как вы с миссис Линдсей оказались на Черном озере.
   - Черное озеро? Что вы имеете в виду? - спросила миссис Линдсей.
   Эдит поспешила продолжить ту часть своего рассказа, которая касалась ее собственных приключений. Она, по-видимому, была уверена в добром отношении миссис Линдсей и не сомневалась, что та тотчас же откликнется на ее призыв; вместо того, чтобы отправиться на Черное озеро рисовать, как думала ее сестра, Эдит отправилась на пони встречать свою подругу на вокзале, предложив ей приехать определенным поездом. Она догнала Гриффита на дороге в Лланфэр, - он отправился туда, как и говорила миссис Джонс, - и он проводил ее до деревни, где она оставила пони на его попечение. Войдя на станцию, она увидела, что на станцию, находившуюся примерно в получасе езды от того места, где она находилась, отправляется поезд. Увидев по часам, что времени у нее предостаточно, она подумала, что могла бы отправиться на встречу с подругой, но, приехав на нужную ей станцию, с удивлением обнаружила, - с наступлением нового месяца в расписании произошли перемены, и что, следовательно, миссис Линдсей не сможет приехать раньше позднего вечера. Хуже того, она сама не могла теперь вернуться к Элен, потому что находилась на той самой станции, на которой они с сестрой вышли по ошибке, и которая располагалась в пятнадцати милях от "Черного гнезда", и была вынуждена дожидаться вечернего поезда. Нет нужды описывать ее душевное смятение все те долгие часы, что она просидела в маленьком здании вокзала; или же она какой восторг она испытала, когда, садясь в поезд, увидела в окне знакомое лицо Малкольма Уиллоби и обнаружила, что его сопровождает сестра, которую он встретил на полпути.
   На следующий день Элен проснулась в полдень, чувствуя себя непередаваемо счастливой, и не могла понять - почему, пока при виде милого лица миссис Линдсей ей не вспомнились все ее страдания прошлой ночи, а также то облегчение и счастье, которыми закончились события прошлого дня.
   "Как мало я этого заслуживаю! - подумала она смиренно и благодарно. - И как смогу я отплатить Малкольму за его доброту?"
   Их унылая маленькая гостиная выглядела теперь совсем по-другому, оживленная присутствием двух вновь прибывших, и Элен с трудом могла поверить, что это та же самая комната, в которой еще вчера она провела часы такого мучительного ожидания. Она в такой степени чувствовала себя раскаявшейся грешницей, что не возражала против того, что ей предлагали, а поэтому было решено: как только девушка поправится настолько, что сможет ходить, они все вместе вернутся домой, чтобы облегчить беспокойство бедной тети Фанни.
   - Интересно, - сказала Элен с легким вздохом несколько дней спустя, когда они собирали свои принадлежности, - закончу ли я когда-нибудь свой эскиз Черного озера?
   - Не люблю давать опрометчивых обещаний, - сказал Малкольм, - но если кое-кто из моих знакомых будет вести себя хорошо, то, может быть, следующим летом этот кое-кто снова увидит Черное озеро, при условии, что не простудится и не свалится с лошади.
   Эдит рассмеялась, а Элен покраснела.
   - Кстати, есть еще кое-что, - сказала Эдит, - что я не понимаю. Малкольм, почему ты всегда закрывал дверь, когда часы били тринадцать?
   - Все очень просто, - ответил он. - В первый же вечер, когда я оказался здесь, я сидел и читал до полуночи, и мне показалось, что они пробили тринадцать. Это выглядело очень странным, и в течение одной или двух ночей я прислушивался, пока они не начинали бить, и даже открывал свою дверь, чтобы убедиться в отсутствии ошибки. Однажды ночью я вышел со свечой посмотреть на часы, пытаясь понять причину, и определить, смогу ли я их исправить. Говорят, что ни один человек не может устоять против соблазна починить часы, даже если он ничего в них не понимает.
   - Значит, - торжествующе сказала Эдит, - несмотря на все твои старания, ни ты, и никто другой, не может сказать, почему эти часы бьют тринадцать.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"