Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля...
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Былинного и сказочного материала об Алеше (как правило, именуемого Поповичем) очень мало. А тот, что есть, до крайности противоречив. Перед автором стояла задача примирить непримиримое: с одной стороны, его герой характеризуется крайне отрицательно (если смотреть на его поведение свысока прошедших веков), с другой - о нем не только сохранилась память в народе, он стоит рядом с такими богатырями как Илья Муромец и Добрыня Никитич... Вот автору и подумалось: вдруг, у Алешки нашлись злые завистники, постаравшиеся очернить его доброе имя, придав его поступкам совершенно иной смысл, не тот, что скрывался за ними на самом деле? И если попытаться взглянуть на них с иной точки зрения, не предстанет ли перед нами богатырь, заслуженно занимающий подобающее ему место среди "младших" богатырей? Да и никакой он не Попович (согласно одному из мало известных вариантов былины).
|
КАК ИЗ ДА?ЛЕЧА, ДАЛЕ?ЧА, ИЗ ЧИСТА? ПОЛЯ...
1. ПОЛОНИЛ ОН КРАСНУ ДЕВИЦУ...
- Плакун, плакун! - прошептала старушка, украдкой скосив глаза в сторону девушки, присевшей неподалеку и поводившей ладонями по поверхности травы. - Плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым, и полузлым, и четверть злым. А не захотят тебе покориться, утопи их в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы глубокие, под замки тяжелые. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!
Старушка наклонилась, развела стебельки и, ухватив один, багрового цвета, высокий и острый, аккуратно выдернула из земли. Ну, вот, будет, чем соседку порадовать. Давно ей обещала, ан только сейчас отыскала. Корова у нее, вишь, вертится, и ребятенок младшенький не спит.
- Что у тебя там, Светида? - окликнула она девушку, продолжавшую копошиться в траве.
- Прости, бабушка, - повернула к ней чуть зардевшееся личико девушка. - Позабыла я урок твой. Вот эта травка, от чего она? - Светида сорвала маленький цветок о пяти желтых лепестках.
Старушка нарочито сердито взглянула на девушку, но глаза ее вовсе не сердились, - улыбались.
- Для сна эта травка, - ответила, - для вечного. Сок ее пуще змеиного укуса будет. Говорила тебе, есть похожие две, только тем и отличаются, что у одной лепестков на цветке - сколько пальцев на руке, а у другой - на один меньше. Выкопай корешок той, у кого меньше, высуши, да истолки, да в тесто высыпь, как подходить будет - от пирогов твоих за уши никого не оттащишь...
Поляна полыхала разнотравьем. Вдалась в могучий лес полукружьем, ровной же стороной приласкавшись к огромному озеру. Солнце еще не взошло, но поднявшийся ветерок разогнал седой туман, и грозные воды потихоньку пробуждались от ночного сна, всплеском рыбы, стрекозами, носившимися над камышами, разгоняя мошкару, какими-то гулкими причмокиваниями в прибрежной траве и время от времени, там же, резкими ударами, будто кто бросал с берега валуны.
- Водяник это, бабушка? - спросила Светида, прислушиваясь.
- Кто ж его знает... Может, и водяник... А может, еще кто...
И чего это бабушка сюда за травами ходит? Да еще одна. Она одна сюда ни за что на свете... Вон дуб какой к поляне пристроился. На стволе его, кто-то в незапамятные времена лик вырезал, вроде как Перунов. Мужало дерево, больше становился лик. Скоро размером с человека станет. Ишь, поглядывает. Ровно живой. Много в лесу и полян, и оврагов, и болотин, где любую траву отыскать можно, надо только знать, какую, а бабушка все чаще сюда наведывается. С ней не страшно. Хоть и идет о ней слава, как о волхвовице, а Светида ни разу не видывала, чтобы она чародействовала. Нашептывает, отшептывает - это дело обычное. Это не только она умеет. Слово человеческое, во время сказанное, оно отварам силу придает. Сила земли - она слепая. Она и на пользу, и во вред. Человеческое же слово - ей напутствием служит.
С бабушкой Светида куда угодно пойдет. И к навьему ручью, и к роднику, вокруг которого, говорят, на зеленой неделе мавки хороводом кружатся, и даже к самому Синему камню.
Хотя, если здраво рассудить, кого ей бояться? От зверя лесного да от змей она слово заветное молвит, перед тем как в лес идти. Время, чтоб не тревожить иных, березняки-дубравы населяющих, соблюдает, про людей же лихих в их краях слыхом не слыхано. И то сказать, они ведь от селения своего недалеко ушли. Тут почасту из своих кто-нибудь бродит, позови - откликнется.
Разве что вот... Приходят к ним иногда из-за моря воины дивные, на лодках причудливых. Похожи эти самые лодки на змеев летучих, про которых сказки сказывают. Только размером поменьше. Хотя, ежели не знать, что лодка плывет, завидев поутру на озере и впрямь подумается - змей. Варягами их зовут. Это уже не лодки, а людей. Оружием увешаны, в шкуры одетые, на головах колпаки странные, с рогами. Видом же суровые, будто из камня вытесаны. Про них сказывали, - не чужие они. Пришли когда-то в незапамятные времена на берега озера, и частью остались здесь, поселились. Оттого-то поселение их вроде бы изначально Росстанью прозывалось. Потом уже переменилось, на Стан Россов, потому как часть народа ихнего Россами звалась. Стали здесь некогда станом, вот и получилось - стан россов. Так ли, или эдак, а только нынешние насельники похожи чем-то на варягов этих самых. В шкуры одень, оружием обвешай, может, и не отличишь. Только нынешних с мест насиженных колом не выгонишь, прикипели. Варяги же вроде как торговлей живут, туда-сюда мотаются на лодках-драконах, ну, иногда воюют. Такого, правду сказать, не бывало, чтоб у них в Стане обидели кого. Так они ведь долго здесь и не задерживаются - пару ночей переночуют, бывало, поправят лодки, ежели поломка какая случилась, и дальше себе плывут.
- Что, все собрала? - спросила старая Ишня и улыбнулась, приметив, как Светида сделала невольное движение, пряча букетик за спину. Цветочек в нем, - его девушки под подушку прячут, чтобы суженый во сне глянулся. Что ж, самое время девке в замужество идти. Не девка - чистый клад кому-то достанется. И тебе ликом красна, и нрав добрый, в меру застенчива, а что пуглива - так это не беда. Иная замуж какой пугливой идет, а там, глядишь, сколько времени прошло, уже и на мужа прикрикивает. Плохо вот, нет ей в селении ровни. Не потому, что дочерью старшему селения приходится, сыну ее, Неро, - его даже иногда князем величают, - кого ни поставить рядом со Светидой, никто не гож. А времечко-то идет, не след в девках засиживаться. - Пойдем тогда, что ли...
Стан их чуть поодаль берега, посреди леса устроился. Хотели его стеной обнести, да как-то не случилось; так, повтыкали кое-где частокол, на том дело и застопорилось. Может, оно и к лучшему? Прирастает потихоньку избушками, глядишь когда и вровень с городами окажется, про которых сказки сказывают, да гости заморские. Тогда и стена выстроится... Пока же, окромя медведей да волков, ни от кого вреда ждать не приходится. Так ведь и они особо не балуют, редко когда кого задерут.
Ближе к Стану, уже и шум слыхать. В этом конце две кузни, оттого и шум. С другого конца к самым избам подойти можно, и то ничего не услышишь, разве собаки чужого почуют да подымут хай.
Неро уже поднялся, ему сегодня спор решить надобно. Сбились отчего-то ночью позапрошлой камни межевые, уговорились сегодня землю перемеривать. На крыльце стоял, как Ишня со Светидой в воротах показались.
Девушка неловко поклонилась, опустила голову, шмыгнула торопливо в избу. Ишня задержалась.
- Межевать собрался?
- Да надо бы, а то еще передерутся. Шутка ли - камни межевые подвинуты. Люди у нас хоть и незлобивые, ан не хотелось бы, чтобы кровью дело решали.
- Ты гляди, как бы за чужими делами свое не проглядеть. Девка у тебя, пора бы ей и жениха приискать. Сама сегодня видела, как она цветок особый посреди прочих прятала.
- Что за цветок, уж не для присушки ли любовной?
- Пока нет. Суженого во сне видеть. Но коли ты и дальше окромя межи да чужих забот ничего окрест себя видеть не будешь, тут тебе и присушка явится, и зелье приворотное, и еще что...
Не первый, и не второй раз заводила разговор этот старая Ишня. Отшучивался Неро, уводил в сторону. А то и попросту сбегал. Тут же сбежать никак нельзя. Спиной дверь чувствует, Ишня спереди стоит, никак ее не обойти. Вздохнул старшой.
- У дуба Перунова травы брали?.. - не спросил, утвердил. - Вишь ты, как оно давеча повернулось. Шел я тем местом, и повстречал на поляне волхва. Он по своим делам куда-то брел, а как меня заприметил, остановился и смотрит. Зорко так, мне даже не по себе стало. Сколько их в наших краях не бывало, и вдруг - заявился. Подумалось мне отчего-то, не к добру это. Хотел я было мимо пройти, а сам, вот те и на, спрашиваю, чего, мол, смотришь, вроде не диво я какое, человек обычный, две руки, две ноги, на голове шапка. Он же не отвечает, сам спрашивает: "Ты, случаем, не старшой местный будешь, не Нером ли тебя кличут?" "А хоть бы и так, - отвечаю, - что в том зазорного?" "Это у тебя дочь-красавица на выданье, Светида?" Молчу я, не знаю, какой ответ дать. Про них говорят, будто все до скончания веков им ведомо. Хорошо, ежели жизнь у Светиды сказкой сложится, про такую узнать, что меду стоялого хлебнуть, а ну как иначе? Про такое заранее узнать, одно мучение. Он же: "Береги ее, - говорит, - потому как честь ее великая ждет, идти от ней роду знатному, крепкому, править роду этому городом славным, красой земли-матушки". Сказал, и дальше себе бредет. Меня же ровно кто оглоблей приголубил. Себе не верю, что не почудилось. Пока стоял, он и убрел совсем...
- И давно давеча это твое приключилось?
- Да вот как раз о прошлом годе, как снег сошел.
- Чего ж сразу не сказал?
- Чего не сказал... Так ведь тогда гуляли чего-то, не совсем здоров был... А как в себя пришел, подумал, примерещилось...
- Седина уж, а все такой же непутный, как молодым был, - вздохнула Ишня.
За воротами послышались голоса; и впрямь спорщики мало до крови не разоспорились.
- Ладно уж, иди...
Ушел Неро, а Ишня призадумалась. Так ли сказал сын, как на самом деле было, или напридумывал, чтоб отвязалась? Хотела вечор еще раз спросить, да как-то позабылось за делами дневными. А потом и совсем забылось, покуда несчастье не приключилось.
Пропала Светида. Пошла с девками в лес, и пропала. Вот, вроде бы, все время на глазах, а как возвращаться, и нет ее. Прибежала к Неро Векша, подружка ейная, ревет в голос, ничего понять невозможно, что бормочет. Как разобрали, ударили в било, всем Станом на розыски поспешили. Только сколько не искали, все без толку. Девок спрашивать стали - еще больше запутались. Какая где в последний раз видела - не упомнят. В одном сходятся - никого чужого не приметили, ни зверя какого не слыхали. И поселилась с той поры в доме Неро печаль-тоска неизбывная. Почернел лицом старшой, ровно дуб тот самый, Перунов. Ишня так состарела, будто каждый день ей век на плечи взваливает. Хоть и слыла чародейкой, а как до дела, так и выяснилось - окромя как людей да скотину от хворей избавлять, на ноги ставить, ни к чему иному не способна. Не ведал никто, что искала помощи и в лесу, и в озере, да то ли не так искала, то ли не у того спрашивала. Пропала Светида, как в воду канула. Шепоток пошел, не со зла, конечно, что придет время, объявится мавкою, скажет, что да как приключилось. Не первая...
В Словенске же, около того времени, ушел к предкам князь Вандал, сын Славена Старого, сына Даждьбога, брата Волхову, Волховцу и Рудотоку. Не пожелала жена его, Адвинда, кукушкой дни коротать, по доброй воле с мужем в путь дальний, последний, отправилась. Как жизнь шли - рука об руку, так и в вирий, дымом светлым единым свившись, поднялись, оставив по себе память о делах славных.
Ибо грозен был князь Вандал, и правил он великим народом, славянами именуемым, и ходил в походы славные, на восход и на закат, до самого моря, что зимой льдом покрывается, сколько видит глаз, и на племена равнины великой, лесом поросшей. Не знал князь поражений в битвах, не было таких, кто, изведав на себе руку его тяжкую, данью не поклонились. Не только славяне, но и русь, и чудь власть его над собою признали.
Устал воевать князь, возвернулся в град свой Великий, - так с некоторых пор Словенск именовать стали. Но натуры своей усмирить не смог, а потому послал свойственников, Гардарика и Гунигара, с ратью сильною, в те края, где солнце заходит. Огнем и мечом прошли рати по землям закатным, назад же решили не возвращаться. Сами решились править в завоеванных королевствах.
Разгневался на них князь Вандал, как прослышал об измене. Стал скликать рать еще более великую, покарать ослушников, ан не успел походом...
Остались после него три сына. Думал князь Вандал каждому по городу выстроить и назвать их именами. Не случилось. Один только Избор и построили, для старшего. Он, как отца не стало, князем в Великий Словенск ушел, на его же стол средний брат сел, Столпосвят. Не хотел поначалу княжить, волхвованию обучался, у старцев лесных, пещерных, а как ударили челом люди изборские, не мог отказать.
Владимиру же, младшему сыну, владеть не досталось. Ни в чем не уступал братьям своим, ни умом, ни храбростью, однако ж против судьбы не попрешь. Не стал мечом земли себе искать, поставил поодаль людей избушку на Мутной реке, в ней и зажил жизнью спокойною, ни для кого не приметною.
Было неподалеку от избушки его местечко. Склонились одна к другой через речку две ивы могучие, протянули навстречу друг дружке ветви, переплелись ими, ровно ладушки. По ним с одного берега на другой перебираться сподобно было, хоть и неширока река, а глубиною по грудь. А еще приспособился Владимир с ветвей рыбу стрелять. Затаится с луком, высмотрит, какая покрупнее да к поверхности ближе, ту и бьет. Одно неудобно, чуть зазеваешься - так и бултыхнуться недолго. Не раз и не два молодец в воду слетал; досадно, конечно, ан сам виноват. Тут же, мало - грохнулся, мало - словами отметился и рыбу упустил, так еще и посмеялись над ним. Чего и не посмеяться, коли в самую травищу угодил, торчит из нее, ровно водяник, фыркает, тину от себя отметывает, и никак от слов избавиться не может - так и прут косяком, одно другое подталкивает. Услышал смех, замер. Не иначе, девка какая в его края забрела. Сколько живет здесь, не случалось такого, а тут - на тебе. И впрямь - девка. Мелькнули в кустах коса русая да сарафан цвета неба весеннего, прошумело-прошелестело... Тут его на берег ровно рукой могучей выбросило; спроси как - не ответит. А кого б не выбросило? Может, из тех она, что на дне речном хороводы водят... Вишь, вон там, водоворот какой обозначился, непременно под ним есть кто-то, кружится.
Осмотрел потом, кусты-то. Только ничего не нашел, как ни рыскал. Подумал-подумал, и решил - почудилось. Совсем было из ума выкинул, опять приключилось. На том же самом месте. Сунулся это Владимир к реке, водицы испить, а из воды на него не он сам - девка смотрит. Скалится, подмигивает. Шарахнулся от берега, чуть было вовсе не убежал. Постоял, оглянулся, ухватил орясину потяжеле, приступил осторожно, да как хватит по воде со всего маху. Половину воды, небось, на берег выплеснул... И опять ничего. Зарок дал, чтоб больше впредь сюда - ни ногой. Угу. Зарок кому другому давать хорошо, окромя себя самого. Идет это он себе в какую ни на есть сторону, а ноги сами к ивам переплетшимся несут. Раз принесли, другой... Сдался. Не слыхал никто зарока, так вовсе его и не было. Чуть не каждый день, по делу ли, без дела, бегать сюда стал.
И набегал своего. К добру ли, к худу ли, а набегал.
Сидит на его месте промеж ив девка, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Ногами болтает, чего-то там в воде высматривает. Как ни крался, чтоб поближе посмотреть, все одно углядела.
- Чего крадешься? - кликнула насмешливо. - Аль испужался?
- Вот еще, - буркнул Владимир, раздвинул кусты и вышел на берег. - Было б, кого пужаться. Да и не из пужливых я...
- Это хорошо, что не из пужливых, - девка отвечает. Склонила эдак головку к плечику, прищурилась лукаво, смотрит на молодца.
- Ты кто ж такая будешь? - Владимир спрашивает.
- Сам-то как думаешь?..
- Ну...
- Вроде нет на мне хомута, чтобы нукать. Можешь ничего не отвечать, сама все вижу, за кого почитаешь. Только ты это зазря. Да и не на горе тебе, на счастье пришла, коли и впрямь не из пужливых, как бахвалишься.
- На какое такое счастье?
- Обыкновенное. Коли сумеешь его добыть, так и будешь счастлив.
- Это каждому на роду написано...
- Каждому - да не каждому. Иной сколько слез прольет, сколько одежд, по белу свету бродивши, износит, ан счастье-то под боком было.
- Ты что же, дорогу указать заявилась?
- Сама бы я и пальцем не шевельнула. Ишь ты, забился в нору, ровно заяц. Мхом обрастает. Ждет, когда ему что в руки само свалится. Да матушке ты моей чем-то глянулся. "Ступай, просит, подмогни молодцу". Могу ли я матушке родной отказать?
Сдержался Владимир. Как про матушку услышал, понял, кто перед ним.
- Ну и где же оно, счастье мое?
- Ты не у меня, у старца спроси. У которого братец твой уму-разуму научался. Он там один такой, от прочих на отшибе.
- А сама что, сказать не можешь?..
- Мочь-то могу, только у меня своя задумка имеется, помимо матерней.
Помолчали.
- Где ж мне искать, старцев-то этих самых?
- По следу моему ступай, так и не заблудишься.
Поднялась и легонько так на другой берег перебралась. Оглянулась, улыбнулась и в лесу скрылась.
Легко сказать, по следу. Вон с той стороны травища какая вымахала, выше пояса. Только вздыхать и пререкаться - себе дороже выйдет. Вернулся в свою избушку, собрал в мешок заплечный доспех свой, оружие, припасы кое-какие прихватил, к ивам подался. Перелез кое-как, осматривается. Приметное что-то быть должно, чего с прочим никак не спутаешь. То бороду потеребит, то затылок почешет, наконец, уразумел. Цветочки обозначились, маленькие такие, нежные, цветом - как сарафан у девки. Иных полно, а эти - в особицу. Вон один в траве глянулся, вон там, подалее, другой.
По ним и пошел Владимир, счастье искать. Сколько шел, про то неведомо, а только выбрел к холмам, где старцы жили. Глядит - и диву дается. Сказывали, будто пещеры ихние все как есть рукотворные, то есть собственными руками ископанные. Ну, положим, землю расковырять еще можно, камни, что в подъем, перетащить - тоже. А как такие, что в рост человеческий да в два-три обхвата переместить, этого понять не можно. Заглянул Владимир в одну пещеру - глубокая, темная, и никого не видать. Как же в ней и жить-то? С весны по осень - куда ни шло, хотя бы от дождя укрыться, а зимой? Ни дверей тебе, ничего. Опять же, пропитание. Огородов не заметно, к охоте и рыбной ловле за летами своими непригодны, а на одних грибах-ягодах долго не протянешь. Так еще и растут не во всякое время. Что ж это они, корой с деревьев промышляют, аки зайцы? И подевались куда - ни следа... Уж не обманулся ли? Там посмотрел, здесь побродил. Вспомнил, что девка говаривала: на отшибе.
И такую отыскал. Заходить не стал - мало ли. Пристроился возле, по сторонам поглядывает. Ждет - пождет, прислушается, не идет ли кто. Не слыхать. Окромя обычного лесного шума - ничего. Только к вечеру, как темнеть начало, мелькнуло в кустах поодаль серое что-то, и показался старец. Видом величественный, его б откормить да бороды с волосьями убрать, так за добра молодца выдать можно б. И походкой легок, и в руке, что посох держит, сила чувствуется. Взгляд вот только, - как ближе подошел, - лета выдает. Глубокий такой, ровно небо бездонное.
Поклонился Владимир поясно, выпрямился, только было слово приветственное молвить собрался, так ведь нет никого. Не помстилось ли? Потому как деться ему кроме как в пещеру некуда, ан и там пусто.
Присел снова на камушек возле, не успел оглянуться, вышел из пещеры старец. Сел на другой камушек, по другую сторону, да так и застыл.
Совсем зашло солнышко, темень надвинулась. Поднялся старец, повернулся к Владимиру.
- Знаю, молодец, зачем пожаловал. За счастьем собрался, а куда - не ведаешь?.. Вот и я когда-то... - вздохнул тяжко. - Что ж, заходи, коли пришел.
Подался Владимир за ним, и глазам своим не поверил. Будто в избе оказался. Тут тебе и печка, и лавки, и стол накрытый, и светцы по стенам. Обернулся - стена за ним, бревенчатая, дверь навешена.
- Вечеряй пока, - кивнул в сторону стола старец, - а мне отыскать кое-что надобно. - И вышел в соседнюю комнату.
Владимир на всякий случай и стену за спиной пощупал - дерево, оно дерево и есть, мхом переложено. И дверь толкнул - не открылась.
Положил возле порога мешок свой, за стол сел - чего уж там. А тут пироги свежие, горячие, и с грибами, и с ягодами, и с рыбой, и с корешками какими-то. Откуда им взяться - горячим-то? Печка ведь не топлена... Да и нету ее здесь, сам видел. А ежели по-иному взглянуть, как же нету - когда вот она? Кувшины с водой холодной, квасом и молоком. Так ведь и коровы... Махнул рукой, да и принялся за пироги - аж за ушами трещит. Так повечерял, что из-за стола не встать. Не то, чтоб до еды жаден был, а только пироги сами в рот просятся, не оторваться.
А тут и старец вернулся. Сел за пустой стол - разом все исчезло, будто ничего и не было, положил перед собой мешочек небольшой, и дощечки какие-то, на прут нанизанные, ровно ключи на связке. Не простые - точечками да черточками изрезанные. Развязал мешочек, вытряхнул из него палочки. У каждой - несколько сторон, на каждой стороне - насечки. Никогда прежде таких не видывал.
- Что будет, про то никому не ведомо, а что судьба сулит, коли поперек нее не идти, про то вызнать - хитрость невелика. Сожми в руках, - подвинул старец Владимиру палочки, - глаза закрой, спроси, кого перед собой увидишь, да палочки эти самые перед собой и брось. Как спросишь, такой тебе и ответ будет.
Взял Владимир палочки, зажал в кулаке, закрыл глаза - никого не увидел. А как никого не увидел, так и спрашивать некого. Бросил палочки и ждет, что старец скажет. Взглянул тот на него, - то ли показалось, то ли и впрямь было, - головой качнул. Принялся дощечки свои перебирать. Нашел одну, провел по ней ладонью.
- Отыдешь скоро, путь тяжек, обратно не быть. - Вздохнул. - Вдругорядь бросай.
Легко ему - вдругорядь. После тех слов, что сказал, повыть бы. Однако ж повиновался.
Другую дощечку отыскал старец.
- Женат будеши, и проживешь с нею в богатстве и чести. Еще бросай, до трех раз указано.
Бросил третий раз.
- Счастлив человек во всяком деле и любим всякому человеку, а лета долги его.
Тут уж Владимир просиял, ровно блин на коровьем масле. Только старец враз огорошил.
- Коли б кого спрашивал, была бы вера дщицам, а как наугад бросал, так и веры им нету. Может, правду сказали, а может, и нет. Ложись опочивать. Завтра, чем свет, в путь-дорогу собираться. С тобой иду.
Спал Владимир крепко, однако ж слышал посреди ночи, как выходил старец из пещеры ли, избы ли - не поймешь.
Иному собраться - только подпоясаться. Так и тут: старцу - посох в руку взять, Владимиру - мешок на плечо вскинуть. Хотел было спросить, далеко ли идти-то? - ан старец ладошку распахнул, а на ней - рогатулька лежит. Сучок о двух ножках. Кинул он его перед собой, так сучок на эти самые ножки поднялся - и ну подпрыгивать, как живой!
- Ну что, веди, показывай дорогу, - старец ему говорит.
Тот и поскакал...
...доколе не привел путников к селению на берегу большого озера. Дорога не то чтоб шибко долгой показалась, ан удобной. То ли вожатый так выбирал, то ли само случилось, только ни тебе топей, ни чащ непролазных, а коли речушка встретится, так перебрести можно. Возле крайней избы замер сучок, да и упал на землю обычной деревяшкой. Пришли, значит, куда надобно.
Первый из насельников, который встретился, не то, чтобы волком глянул, а все одно - неприветливо, исподлобья. Оно не диво - больно уж место выбрано неудачное. Иные поселки так поставлены, что и в ливень солнышком светятся, а иные - наоборот. Вот и этот такой же - темный, настороженный. Или показалось?
- Скажи нам, человече, как вашего старшего отыскать? - старец спрашивает.
Тот в ответ буркнул что-то невнятное, рукой махнул вдоль дороги, повернулся и потопал себе. Медведь, да и только.
Если б только он один такой оказался, так ведь все, вопреки обычаю, сторонкой обойти стараются, посматривают искоса. Не по себе Владимиру, а старец бредет себе, ровно не замечает ничего. Даже скалящих зубы из-под заборов собак.
Ворота избы старшего оказались чуть приоткрыты. Старец остановился на мгновение, толкнул створку и вошел на двор, как если бы он был его собственный. Сделал несколько шагов и вдруг замер, дрогнув всем телом. Он смотрел на старушку, застывшую на крыльце с деревянной миской в руках. Пальцы ее задрожали, миска наклонилась, из нее тонкой струйкой полилась вода.
- Ишня... - прошептал старец.
- Сильдес... - донесся шепот от крыльца.
Смотрит Владимир, то на одного, то на другого, ан того не зрит, что им зримо. Не зрит девицы-красавицы, что милей жизни сердцу Сильдеса, не зрит добра молодца, что милей жизни сердцу Ишни. Таких историй - ни одним ведерком не вычерпать, как неровня слюбится. Редко когда по любви ихней случается, все больше наперекор. Так и тут. Ишня - из рода знатного, а Сильдес - так, к плетню прислонился. Встречались тайно, бродили рука в руке, покуда отец Ишне жениха не выбрал. Пошла она за нелюбимого, воле родительской покорна, а он - от мест родных подалее. Поначалу, как в учение старцам попал, все мечтал обратно вернуться. Думалось ему, вот вернется - и все разом изменится, встретятся они с Ишней, ровно не было между ними ни лет, ни людей... Только чем дольше в пещерах жил, тем понятнее становилось - нет к прошлому возврата. Не вернуться ему туда, откуда ушел. Не в селение, во дни. Сколько и каких дум передумал, неведомо, надумал же за лучшее - забыть. Как надумал, так и сделал. Ан на поверку-то вышло: забыть и не вспоминать - не одно есть.
Тут скрипнула дверь, Неро на крыльцо вышел. Первое, что углядел, не пришлецов незнакомых, мать плачущую. Никак, обидели? Сжал кулаки, сделал шаг, а более не может. Ухватила его Ишня за руку, куда и подевалась сила злая. Только потом заметил, что и у старца пришедшего глаза блестят, да борода мокрая. Не знает, что и подумать. Никогда ему мать прежде не сказывала, отчего бы такому случиться могло. А та шепчет:
- В избу... в избу проси...
Крякнул.
- Заходите, коли с добром пришли...
Старец ровно и не слышал. Так бы и стоял, коли б Владимир, поклонившись, не толкнул его слегка. Идет тот, еле ноги переставляет, а глаза никак от Ишни отвести не может. Только тогда в себя пришел, как она в дверь раскрытую шмыгнула. Однако ж не до конца, потому как ни хозяину не поклонился, ни избе, как вошел, а сразу на лавку опустился, будто ноги отказали. Так и просидел, недвижно, в пол глядючи, пока за стол накрытый не позвали.
- Ты уж извиняй нас, старшой, что без зову мы, - сказал хмуро. - С добром ли, али нет, это уж как получится. Прослышали, горе у тебя, вот и пришли.
- Коли про горе знаешь, так, может, и как помочь ему?
- Есть у тебя в селении та, что ведает. Только нам двоим тайна откроется, поутру, возле дуба, что Перуновым зовется. Проси, чтоб на разговор пришла.
Ахнула Ишня, прижала руки к губам.
- Здесь она, та, что ведает, - промолвила тихо. - Скажи, уж не сама ли дорогу тебе указала?..
- Не сама, - пробормотал старец. - Думал, пока шел, что сама, а теперь вижу - дочь ейная.
Не понять Неро их разговора, да и не к чему. Хочет надеяться, что о дочери его, и боится. Скажешь слово, растолкуют, о чем речь ведут, спорхнет надежда пташкой пугливой.
День маялся, ночь не спал. А как ушли до света Сильдес с Ишней, так и не присел. То избу, то двор шагами меряет. Владимиру проще; он на озеро отправился, там и бродил - больно уж места знатные. Представил себе город богатый на берегу, стены, улицы, пристань; не просто представил, - как будто сам он его и строит. Здесь одно хорошо станет, здесь другое, там - третье, а коли четвертое поставить, так первое мешается. До того дошло, что наяву перед собой зрит, чему и начала-то еще нету. И гомон людской, многогласный, слышится... Нет, не гомон, зовет кто-то. Его, кажись, выкликают. Мальчишка из кустов прибрежных вынырнул, к нему бежит.
- Идем, зовут тебя...
Лицо у Неро, по нему не скажешь, то ли светлое, то ли темное. А вернее будет, и то и то сразу. Старики - те больше задумчивые. И есть от чего.
Похитил Светиду великий волхв Кедрон, спрятал в горы далекие. Держит там полонянкою. И есть в целом свете лишь один человек, коему суждено одолеть его. Кто он, молодец этот, каковы его приметы, где искать - про то не сказано. Ты ли, нет, не знаем. Но коли себя таковым мнишь, вот тебе испытание. Без травы особенной, никак с волхвом не справиться. Зовется тая трава екумедисом. На болотах растет, посреди черных топей. Ни с какой другой ее не спутать - мохнатая вся, ровно медведь, в пядь высотою. Найти ее просто, а вот взять да удержать... Есть тут в паре верст болото, наверняка и трава имеется, ан никто тебе в том не помощник. Самому идти, на самого и надеяться. Не на оружие, - на сердце, на глаза да на разум. Так что тебе решать. Добудешь екумедис, может, и волхва одолеешь. А не добудешь, тут и говорить не о чем. Пуще смерти судьба ожидает.
Задумался Владимир. Не так он себе дело представлял. Одно - с богатырем каким сразиться, иное - с волхвом. Еще и оберег раздобыть. На болота и днем-то без слова не сунешься, а уж ночью... Вроде не сказали старики про ночь, ан кому не ведомо, что травы такие только по ночам и берутся? Днем-то хоть видно, куда слегой тыкать, а по темени ткнешь в место топкое, вылезет оттуда... Подумать страшно, что вылезти может. В топи и останешься, и будешь бродить нежитью трясинною; зря, что ли, молвлено, пуще смерти судьба ожидает. Откажись он, никто не осудит. Пойди и пропади - только плечами пожмут. Той, в сарафане цвета неба весеннего, можно ли верить? Так ведь она ничего и не обещала. А ежели старики к ней спрашивать ходили, и им ничего путного не сказала.
Вечор, однако ж, с жердью в руке, на болото потопал. Камень вместо сердца иметь надобно, чтоб взор отца, дочь единственную потерявшего, выдержать. Хоть и взглянул Неро всего один раз, - а больше в сторону глаза отводил, - и того хватило. Как начало солнышко к лесу припадать, увидел Владимир жердь возле забора, ухватил, спросил, как болото разыскать, и потопал.
Поначалу, от досады великой, не больно-то и страшно было. А как подходить стал, так и навалилось. В каждом корне, что из земли торчит, змеюка видится. Каждое дерево сухое нежитью трясинною мстится. Признаться, пару раз, как рубахой за ветки цеплялся, холодело внутри. Когда же совсем подошел, хоть взад вертайся.
Где и чего тут искать, коли и земли не видать? Вода сплошняком черная, по ней листья такой зелени плавают, что глаз режет, а промеж них, тут и там, цветы белые. Те самые, из которых болотницы с трясинницами венки плетут, да путникам неосторожным на головы надевают, коли те в час неурочный рядом окажутся. Эти глаза отводить умеют. С виду девка красная, ежели не знать, как смотреть, - вмиг очарует и видом, и словом, когда задорным, когда ласковым. Венок на голову, и за собой, ровно теленка... Деревья, на метлы похожие. Ну, будто кто метлу позабыл. Снизу широкие, а кверху палками торчат. Кочки, конечно, тоже выглядывают, не без того, ан попробуй в темноте разглядеть, где кочка торчит, а где спина чья показалась. И это здесь, возле самого края. Что ж там дальше-то, в самой глубине, куда ему и надобно? Туда лезть - пропасть понапрасну, только с такой головой, как у него, иному и не быть.
Стоит Владимир, думает. Не о том только, как в болото забраться, а что ежели бы его в детстве такой слегой, как в руках сейчас держит, отходили как следует, так, глядишь, и ума прибавилось бы. Вправо ткнул, влево - топко. А может, хватается кто за слегу, поди, разбери. И тут, огонек невдалеке показался. За ним - второй. Один синенький, другой - желтенький, будто лучину кто зажег. Будто стоит там, не видимый в темноте, в руке держит. Ждет. Его ждет.
Пошел Владимир. Куда и деваться, не обратно же... Сам вызвался. Слегой перед собой дорогу попробует, шаг шагнет, снова попробует. Запах тяжелый, душный. И темнота наваливается, такая, что пощупать можно. А ну как вожатые его сгинут? Вот прямо сейчас: возьмут, и пропадут. Что тогда? Шорохи кругом, тут чмокнуло, там - чавкнуло, чуть подалее - гукнуло. Оживает ночное болото. Хотя какое там оживает? Нежить просыпается. В ее владения Владимир забрел, без оберегов, без ничего, одна слега в руках. А этой жердью много не навоюешь.
Уже и постанывает кто-то, и похихикивает, и завывает, и плачет. Кажется молодцу, тянутся к нему в темноте руки худые, да кривые, да белесые. Ни тебе звезд не видать, ни месяца, только огоньки впереди плывут. Страшно-то как... Никогда прежде такого страху не испытывал.
Сколько так шел, не ведомо. Может, всего десять шагов прошел, а может, десять верст. Только смотрит, остановились огоньки, замерли. И то ли глаза привыкли, то ли рассвет близко - засерело окрест. Видит перед собой будто островок небольшой, шагов пять в длину, пара - в ширину; на дальнем конце выворотень.
Потыкал для верности жердью своею - вроде и впрямь твердо. Выбрался, огляделся, а огоньки тем временем тихо-тихо к самой земле опустились да и пропали. Около же того самого места, где не стало их, почти возле выворотня, показалось Владимиру, будто веточка торчит. Подошел поближе, повел жердью, ничего не случилось. Прислушался - тоже как будто ничего. Опустился на корточки, руку протянул, мягкое что-то, на хвост векши похожее. И размером подходяще. Набрал в грудь воздуху побольше, глаза закрыл, сжал ладонь, да как дернет!..
От всего сердца дернул, так что опрокинулся и замер.
"Ну, - думает, - сейчас начнется. Не бывать такому, чтобы вот так запросто траву колдовскую рвали".
Не началось. Как ухало, стонало, булькало - так и осталось. Поднялся Владимир на ноги, сунул траву за пазуху. Теперь то ли света ждать, то ли выбираться отсюда поскорее. Не ровен час, пожалует кто.
Подумать не успел - сбылась думка. Навь объявилась. Никогда прежде не видывал, а распознал сразу. То ли из топи поднялась, то ли еще откуда - не приметил. Поднялась - и замерла. Видом как гриб-колпак, пока шляпку не раскрыл, только черная. За травой пожаловала, не иначе. Тут жердью не спасешься, иное что-то надобно. Так ведь нет ничего, ни оберега, ни меча. Хотя меч не подмога, нельзя убить того, кто и так неживой.
Пока маялся, развиднелось немного в том месте, где у человека лицо, и глянули на Владимира глаза знакомые, матерены. Зашелестел голос, не ушами, сердцем слышимый.
- Больно видеть мне, как в обман ты дался. Провели тебя, ровно дите малое. Приходили сюда поутру старец со старицей, здесь и остались. Приняла погибель черная обличье их, заманила словами вздорными о траве, что с колдунами сладить помогает. Знала, не сможешь ты в стороне остаться, видя, как князь по дочери пропавшей, единственной, тужит. Разве пустили б тебя старцы, ни заговором не огородив, ни оберегом? На беду себе сорвал ты екумедис. Не чуешь разве, в змею обратился он, в сердце тоской неизбывною вполз?..
И впрямь почувствовал Владимир шевеление какое-то за пазухой, куда траву спрятал. И впрямь горечь злая в кровь проникла. Горло сдавило, не вздохнуть.
- Тебя погубить, в том мало радости, - издалека теперь голос слышится, - и меня возвернула чарами сила окаянная, чтоб дорогу тебе указала неверную, в топь бездонную. Чтоб не стало мне покоя в вирии, чадо свое лютой смерти предавши. А того ей не ведомо, что нет силы против любви материнской. Хоть и возвернули, да не околдовали...
Видит теперь Владимир, нет больше нави черной. Мать перед ним, зыбкая, ровно туман полевой. Руку ему протягивает, шепчет:
- Идем, идем скорее, пока нежить болотная не очнулась. Только как выведу, не ходи к озеру. Туда ступай, где раньше жил. Поможет девица в сарафане цвета неба весеннего от змеи грудной избавиться. Не медли...
Словно завороженный, пошел Владимир за матерью. Шаг сделал, другой, третий, только тогда и почувствовал, что не может ног вытащить, а жижа болотная чуть ниже груди колыхается. И матери не стало, как не было. И горечь оставила - отчаяние душит, сил лишает. А тут еще нежить повылазила. Со всех сторон подбирается, снизу за ноги тащит, за рубаху и порты хватается. Хорошо, жердь свою не оставил, крутит ею над головой, хотя бы тех, что сверху, не подпустить. Коли разом навалятся, только пузыри пойдут.
Знает Владимир, нельзя метаться в трясине; чем сильнее мечешься, тем глубже засасывает. Знает, а мечется. То в одну сторону развернется, то в другую. Силится ноги вытащить. Ему хотя бы обратно на островок взобраться, там попроще будет. То еще помогает, больно уж топлякам хочется поскорее нового сотоварища заполучить. Один другому мешается, толкаются, руками тощими хватаются. Иные так переплелись, до свету не расплестись...
Бьется Владимир. Будто рыба огромная, в сеть попавшая. Крепка сеть, ан и рыба неподатлива. Случается, рвет невод, уходит на волю вольную. Редко такое, однако ж случается. Кто знает, бывало ли когда такое, чтоб из лап нежити болотной вырваться кому удавалось? Владимир же до света продержался. Совсем почти утоп, только и нежити свое время отведено. Не справилась, убралась обратно в топи черные.
Владимир же на островок выбрался, а там и из болота. Как - не вспомнить. Да и надолго ли? Одежду с телом порвали, кровь сочится вперемешку с слизью болотною. Не жилец тот, кому слизь та в рану открытую попадет. Горит огнем тело истерзанное, руки-ноги судорогами сводит, перед глазами темень беспросветная.
Не дойти бы самому до стана Росского, да на счастье, - а может и чьей волею, - насельник один рядом оказался. Сам подходить побоялся, топляк, он и есть топляк, а до князя сбегал. Тот людей кликнул, вернулись на место указанное, чуть живого в избу принесли.
Старцы всех из горницы выгнали. Рады бы помочь, а нечем. Нет средства, чтоб от яда навьего избавить. Только и можно, что муку последнюю облегчить.
Стали разоблачать, тут травка и показалась. Глазам своим не поверили. Взяла Ишня рукой трясущейся растеньице, на хвост векши похожее, провела легонько по ране глубокой, возле самого сердца, пошептала. Снова повела. Не стало раны, будто и не было...
Прошло несколько дней, и Владимир стал на ноги. Изгнали немочь черную отвары чудодейственные, вернулась сила молодецкая силою земли-матушки, что соком живительным травами впитывается. Верой сердце наполнилось, что уж коли с первым заданием справился, так и второе сдюжит - совладает с волхвом великим Кедроном, выручит из беды девицу красную.
Непросто будет с колдуном совладать, старцы научают. На болото один ходил, и здесь одному идти придется. Колдовством его не одолеть, - кого хочешь переколдует, железом тоже не взять - заговорен. Ан и его слово над тобой не властно. Тот екумедис, что ты добыл, оградит от чар. Дадим тебе перышко серой утицы; пустишь его перед собой, куда оно поплывет, туда и ты ступай. Каким колдун перед тобой предстанет, про то не ведаем. Только как приметишь лошадь али волка, с глазами красными, или мотылек рядом виться станет неотходчиво, с крыльями алыми, знай - он это. А может, не станет перекидываться, в человечьем обличье покажется, потому как в целом свете нет ему супротивника, кроме одного.
- Это кого же? - спросил Владимир.
- Сия тайна велика есть. В стародавние времена, Кедрон испытания прошел, страшные, лютые, чтоб силу ему необыкновенную обрести. Обретя же... Сам посуди, какова жизнь у того, кому все подвластно, кроме чувств человеческих. Захотел терем - вот тебе терем, захотел другой - и другой пожалуйста. Только в двух теремах сразу не жить. Золото, камни, богатство - все будет, стоит слово сказать. Ан того, что простым людям доступно, - нет того. Жизнь вечная - есть, а счастья - нет. Понял тогда Кедрон, как обманулся, как не того возжелал, да было поздно. Возненавидел людей страшной ненавистью, удалился в горы высокие, замкнул дороги к жилищу своему...
- Отчего ж так?
- Прознал, что придет к нему когда человек один, одолеет его, несмотря на всю силу чародейскую, отчего он ее и потеряет. И будет человек тот ничем не приметный, чтоб нельзя было сказать - вон тот, или вон этот. Всех же извести, то ему неподвластно. Так и случилось, - ни во что силу свою почитать стал, а как узнал, что лишиться может, призадумался. От того и людей ненавидит, и в горы скрылся. Лишь иногда является, как слух до него дойдет, - объявилась где девица, какой прежде на земле не бывало. И обликом красна, и нравом. Видать, и о Светиде нашей до колдуна весточка докатилась.
- И многих он так?..
- Может, многих, а может - и нет, не ведаю, - Ишня отвечает. - Только прежде, кто за любушкой своей, али за сродственницей, в горы те на выручку подавался, ни один не вернулся.
Не любушка и не сродственница Владимиру Светида, ан с полдороги не вертаться. Да и что ему терять-то - семьей не обременен, богачества жизнью лесной не нажил, и сама жизнь эта, коли правде в глаза глянуть, не по нему она... Не для того рожден, чтоб в глушь лесную забиться. А для чего? Да хотя бы и для того, чтоб девицу-красавицу из лап чародея вырвать да отцу возвернуть. Ежели удастся. А не удастся - так и слезинки пролить по добру молодцу будет некому...
В общем, собрался Владимир, взял перо серой утицы, благословение от стариков, и отправился в дорогу дальнюю. Екумедис в тряпицу завернул, на шею повесил. Удивительная травка! Сколько времени прошло, а кажется, едва-едва сорвана. Нежная да пушистая, ни за что не скажешь, какая великая сила в ней заключена. Ан без нее пропадать...
Про то, как до гор дальних добирался, про то сказ отдельный. Сохранила его память народная, али нет, неведомо. Только долго ли, коротко ли, а привело его перо в те места, где колдун затаился. В горы высокие, леса дремучие. Здесь, кроме зверя дикого, ни единой живой души. Не у кого спросить, где волхва искать.
Долго Владимир мыкался. Дерева стоят огромные, хмурые. Переплелись вверху ветвями, - что день, что ночь - все едино. На скалы поднимался - под ним, сколько глаз хватает, лес да камень, в какую сторону ни глянь. И невдомек ему присмотреться, как вечерами, стоит огонь развести, мелькает промеж искрами мотылек махонький, с крылышками аленькими.
Рассудил, наконец, колдун, что опасаться ему нечего, да и предстал перед Владимиром в обличье человеческом. Вышел навстречу, встал на пути, зачем пожаловал, грозно спрашивает.
- Не ты ли Кедроном будешь?
Расхохотался в ответ, кому иному здесь и быть? А как услышал, что явился молодец за девицей украденной, вдвойне распотешился.
- Не тебе, лягва болотная, тягаться со мною. Захотел бы, на одну ладонь посадил, другой прихлопнул. Сказал бы тебе: ступай, откуда пришел, так ведь не послушаешь. Силушку в себе мнишь, где, мол, старику со мной справиться? Заговорами-оберегами, небось, оградился. Что же мне с тобой поделать, с неразумным? Пожалуй, вот что. Коли вырвалось слово, пусть оно так и будет. Назвал лягвой, - лягвой свой век и доживай.
Поднял Кедрон вверх руки, - в шуйце посох сжимает, - выкрикнул что-то суровое, облику своему да лесу под стать. Содрогнулась земля, потемнело небо, с дерев листва посыпалась, вырвалась из посоха змеища огненная, разинула пасть и бросилась на Владимира. Он и пошевелиться не успел, как подскочила змеища, да и отпрянула. Застыла на мгновение, опала на землю кольцами и исчезла.
Глазам не поверил колдун. Неужто тот пришел, кому суждено было? Другую змеищу напустил, ан и ее участь прежней постигла.
Взъярился, на траву бросился, и встал перед Владимиром волк с глазами огненно-алыми. Не волк - волчище. В холке молодцу едва не по грудь будет, цвета не серого, не седого - едва не черный. Пасть раскрыл, - клыки в палец. Когти на лапах - такими когтями скалы драть. Вздыбил шерсть, зарычал, и в один прыжок сбил Владимира с ног.
Несдобровать бы молодцу, коли б на него зверь набросился. Колдун же, хоть и зверь обличьем, натуру человеческую все же не изжил, облик сменив. Непривычно ему, несподручно. Выворачивается Владимир, куда ни ткнется морда волчья клыками оскаленными, никак не ухватит. Отбивается молодец, то десницей, то шуйцей встретить норовит. Бьет коленями по брюху, того и гляди сбросит. Крутится змеей, никак его когтями не зацепить. То шею обхватить, то в разверстую пасть вцепиться норовит. Рубаху на нем порвал, ан и сам сколько клочьев шерсти лишился. Ярится Кедрон, только ярость в схватке плохой помощник. Вот уже и скинул его Владимир, и раз, и другой. Коли на ноги поднимется, тут уж колдуну плохо придется. Потому и не дает. Слетит в сторону, вскочит, и снова с остервенением набрасывается. Трава мешается, ох, как мешается! Через нее чары не действуют, лишь на собственную силу рассчитывать приходится. А она не бесконечна. Все тяжелее подниматься и набрасываться волку.
Изловчился-таки молодец, убрал голову, ухватил зверя за загривок, когда тот снова к нему метнулся, напряг все силы и опрокинул набок. Чуть замешкался Кедрон, ан уже локоть горло давит, не вздохнуть. Задыхаясь, вытолкнул промеж клыков слова заветные, - и нет больше волка. Трепещет мотылек махонький крыльями ярко-алыми, над травой измятой да повырванной еле-еле перепархивает. Вот-вот пропадет. Где тогда колдуна искать? Глянул по сторонам Владимир, да на счастье шапку свою заприметил. Подхватил ее, распахнул и за мотыльком бросился. Раз, другой махнул, а в третий вроде как накрыл. Вроде как не порхает более. Сжал руку в кулак, занес, чтоб как следует по шапку треснуть, а там вздохнул и опустил. Прибить колдуна - легче не станет. Как тогда девицу похищенную отыскать? Тут, наоборот, не уморить бы невзначай. Да и поймал ли?
Поймал. Вон она шапка, шеволится. Подымется, опустится, ровно дышит кто под ней.
Чуть погодя, пощады колдун запросил. Иной бы уже сто раз согласился, а Владимир лежит себе в траве, руки раскинул, в небо синее смотрит. Ни к чему ему богатство и власть, а что хотелось бы, тем никакой волхв одарить не способен. Потому и сказал, как слушать надоело: верни девицу похищенную отцу, перед людьми повинись, исправь, сколько возможно, зло причиненное, тогда и выпущу. А нет - сиди себе, пока рак на горе свистнет. Только ты все равно под шапкой не услышишь.
Не изменить того, что Родом написано. Хочешь - не хочешь, а пришлось Кедрону клятву страшную дать: все исполнит по слову Владимирову...
Что дальше было? Про то долгой речи нету. Освободил колдун Светиду. Как увидел ее Владимир, так у него сердце и захолонуло. Та самая ведь, что возле речки... Да разве ж такое возможно? И она не помнит, чтоб молодца прежде видела. Наколдовал Кедрон колесницу, кликнул воронов, они и перенесли ее в Россов стан.
Сколько гуляли, про то кто ж вспомнит? Волхва хотели поначалу в поруб посадить, чтоб не сбежал, да Сильдес с Ишней отсоветовали. никуда не денется - клятвой страшной связанный.
А как отгуляли, стали стены класть, город ставить. Кедрон дерево выбирал, места размечал, где чему быть должно. На месте ворот городских, говорят, серьги золотые и еще что-то под столбы прикопал, со словом заветным. Чтоб тому только ворогу удалось город взять, кто прежде клады его отыщет.
Рос Россов стан стенами да домами, прирастал людьми. Не узнать уж прежнего селеньица махонького. Не станет скоро ни Кедрона, ни стариков-волшебников, ни князя Неро. Новому князю с княгиней в тереме отстроенном жить - Владимиру со Светидою. А там их детям и внукам княжить. Только уже не станом Россов, - имя это со временем ежели и вспомнится, так разве седыми старцами, - Ростовом Великим!
2. СОТРЯСЛАСЯ МАТЬ СЫРА-ЗЕМЛЯ...
- Поздорову, Григорий! Как Пелагея, скоро ли?
Крепкий дородный мужчина, тесавший бревно, выпрямился и смахнул пот со лба. Светлые, соломенного цвета волосы обрамляли усталое лицо, с неопрятной бородой и усами. Рукава рубахи Григория закатаны выше локтей, обнажая мощные руки. Ему бы волосы покрасить, шкуру накинуть - медведь медведем.
- И тебе поздорову, Лебеда. Далеко собрался?
- Жена на пристань погнала. Иду вот жир барсучий на рыбу сменять.
- Давно тебе говорил: давай лодку помогу сладить. Коли жена до рыбы охоча, не набегаешься.
- Блажь у нее. Так Пелагея-то как, скоро?
- Со дня на день ждем... Подмоги.
Наклонившись, поднял из туеса с молотым древесным углем веревку, протянул один конец Лебеде.
- Иди на тот конец, встанешь, как скажу.
Тот отошел.
- Так... Прижми конец к бревну.
Тот прижал.
Сделав засечку на конце бревна, Григорий закрепил в ней свою часть веревки, сделал несколько шагов, расставил руки, ухватил бечеву, резко приподнял и отпустил. На стесанной части бревна появилась черная линия.
- Вправо смести. Так.
Снова щелкнула веревка. Теперь по бревну шли две линии.
- Кому сруб ладишь?
- Приходил тут один, с Дегтярного конца...
Григорий не докончил. Показалось ему, будто земля из-под ног уходит. Покачнулся, взмахнул руками, устоял. Глянул на Лебеду, а тот раскорячился, глаза, ровно у совы. Только было рот раскрыл, спросить хотел, как шарахнуло в небе, прокатилось рокотом от края до края... Вот уж и вправду говорено: гром посреди ясного неба, ни облачка ведь. Уши заложило, собаки по улицам заметались, скот голос подал, какой во что горазд, люди попужались. Бабы взвыли, заголосили, по домам кинулись - ребятишек ловить да прятать. Шум, гам, переполох великий, а оно грохнуло - и нет его.
- С чего бы это такое? - Григорий спрашивает. Не заметил, как топор ухватил. Воевать собрался. А воевать-то и не с кем.
- Не знаю... - пробормотал Лебеда. Он теперь стоял, пригнувшись, ровно его по макушке кто-то огрел. - Было как-то. Позвал меня брат к острову, сети ставить. Ну, это мне не в диковинку - шесты в дно вколачивать. И вот хочешь верь, хочешь нет - только это мы туда переправились, встал я в полный рост, шест взял, и вдруг - ка-ак зашумит что-то рядом, а потом - ка-ак ливанет!.. Меня - хоть выжми, брат тоже весь насквозь, в лодке воды полно - на небе же, вот как сейчас, ни облачка. Солнышко светит, в кустах птички поют, на острове-то... И сухо там. На нас же, ровно кто бочку огромадную опрокинул. Брат за весла ухватился, я шестом, где толкаю, где дна нет - там гребу, лишь бы подалее. Тоже страху натерпелись.
- Не иначе, водяник над вами пошутил.
- Не иначе...
- А тут кто, как думаешь? Молонью не видал?..
- Вроде не было...
Лебеда потоптался, потом махнул рукой.
- Не пойду на пристань. Ну его к лешему. Домой надобно поспешать, как бы чего...
Повернулся, да так припустил - только пятки засверкали.
У Григория сердце тоже не на месте, сунул топор за пояс, подхватил туес с веревкой, и ходу. Пока сквозь кутерьму пробирался, больше взмок, чем работавши. Добежал, а его баба-соседка в воротах дожидает.
- Причитается с тебя, Григорий свет Иванович, за вести добрые. Ты пока в избу не ходи, доколе повитуха не позовет. Сын у тебя народился, отцу в помощники. Пелагея сказала, коли сын будет, вы его Алешкой наречь порешили. Так что с Алексеем свет Григорьевичем тебя...
Вот ведь как случилось. Думал, как бы чего дома не случилось, ан случилось. Да еще какое!.. Сынок народился, Алешка свет Григорьевич... Позабыл совсем, как в небе-то грохнуло. Иные думы одолели. Кого на пир честной звать, чем потчевать, сколько там в мошне припрятано, чтоб лицом в грязь не ударить. Это ж весь Конец ихний заявится, да кто со стороны заглянет, не гнать же. Насчет рыбы, пущай Лебеда своего брата надоумит, все равно оба припрутся, их и звать не надобно. Одно с ними плохо - как хватанут медку чуть через край, так пойдут у них воспоминания, да шутки с прибаутками, того и гляди, заденут кого, - тут уж и до рукоприкладства недалече. Им не впервой, что со свадьбы, что с тризны, что с иного чего на обратном пути мордой битой сверкать. Так ведь мало того - либо на пути кого заденут, - опять потасовка, - либо, ежели не случится, друг дружку валтузить начнут. В обычный день мухи не обидят, а как из-за стола, так непременно побоище устроят.
Не сплоховал Григорий. Смотрины отгуляли на славу, как положено. Только на второй день ливень гостей разогнал, а так бы и третий прихватили. То на то и вышло. Сколько на стол ушло, столько и принесли, роженице да нарожденному. Понятно, отцу тоже перепало - топор новый, тесло, ворот... Как раз по его занятию.
А то, что ливень приключился - это к добру. Неделю вёдро стояло, иссохла земля, исстрадалась, так припекало. Что с утра, что ввечеру - духота, тут не токмо что работать, гулять мочи нету. Совсем уже собирались старца какого знающего на помощь звать, пусть пошепчет, али там к воде с просьбой идти. Не понадобилось, сама пришла. Налетела туча черная, заволокла небо, быстрее чем иной лапти переобует. Полохнула молонья, ахнул раскатом гром, и началось светопреставление. Так ливануло, руку протяни, дальше плеча не видать. Народ подобрался - да по домам, кто во что горазд. По улицам реки мчатся, с ног сбивают. Во двор хлынула, вымыла из-под стола Лебеду с братом, - они уже там спать было приспособились. Будет завтра разговоров...
В общем, вернул дождь должок, даже с лихвой. Должно быть, чтоб словом лихим не поминали. К вечеру же, пока Григорий во дворе порядок наводил, старец показался. Худенький, с посохом, с котомкой через плечо, ничем из себя не примечательный, стоит, смотрит, как суетятся, и, кажется, войти ему несподручно как-то. Сколько он там стоял? А пока Григорий не заметил.
- Что ж ты ворота подпираешь, добрый человек, - спохватился он. - Милости просим в избу, хлеба-соли отведать.
И поклонился поясно.
Старец, даром что хлипенький, долго себя упрашивать не заставил. Оглянуться не успели - он уже в горнице за столом уселся. Хоть и один гость, а выставили все, что от ливня убереглось. Ну, тот как век голодал - такие куски в рот мечет, иному на неделю хватит. Квасу али там меду хлебнет - половины кувшина как не бывало. Дивуются хозяева, это кто ж такой к ним пожаловал? А старец наелся-напился, - и при этом даже веревку в поясе не расслабил, - поднялся из-за стола, и говорит.
- Низкий поклон вам, хозяин с хозяюшкой, за привет милостивый. Пора мне далее в путь-дорогу подаваться, только не хочу неблагодарным показаться. Нет у меня ничего, окромя слова ласкового, ну так иному слову цены нет. Слышал я улицей, сынок у тебя народился. Велите принесть. Хоть и стар я годами, а глаз у меня верный, рука легкая. Что увижу, все скажу, ничего не утаю.
- Чего там смотреть, - буркнул Григорий. Снова подумалось: что за путника в дом занесло?
- Да ты не пужайся, - старец улыбается. - Кабы я злое замыслил, разве отведал бы в избе твоей хлеба с солью?
И то верно. Принесли Алешеньку. Склонил голову старец, смотрит внимательно.
- Помощника в нем себе мнишь? - Григория спрашивает.
Говорило ведь сердце, не нужно сына на показ выносить!..
- Ты ведь слышал давеча, гром посреди неба ясного грянул?.. К добру то. Урожая жди. Рожь уродится, закрома готовь. А еще гром - знак небесный: богатырь народился. Потому, так тебе про сына скажу. Не тебе помощником, земле родной помощником будет. Ожидают его победы славные, ибо крепок на рати станет, честь великую от князя получит, славу в людях по себе оставит. О чем задумается, то по большей части и сбудется. Так что береги его, Григорий, наставляй, в чем сам дока, ан время придет - не препятствуй, пусти, куда сам пожелает.
Давно уже ушел старец, а Григорий с Пелагеей все перешептывались словам его странным. Виданное ли дело, чтоб у людей простых богатыри нарождались? Давно ведется - коли в семье кузнеца сын, быть ему кузнецом; у бортника - бортником; у углежога - углежогом; а чтобы кто не по родительскому ремеслу, того не бывало. Хотелось, видно, человеку прохожему доброе молвить, вот и напридумывал. Он и видом на знающего не больно-то похож.
Ну, похож, не похож, а насчет ржи не прогадал. И впрямь уродилась в тот год - на загляденье. Колос к колосу. У всех нива ровная - без проплешин. Когда такое бывало? С самых зажинок все в поле вышли. Пелагея Алешку с собой берет. Подвяжет на спину рогожей, а сама присядет, - и пошло дело. Ухватит привычно колосья в ладонь, серпом снизу подрежет, в сторону положит. Как соберется охапка, перехватит жгутом соломенным, вот тебе и сноп готов. Закричит Алешка, она ему сунет в рот тряпочку c хлебушком, - и дальше снопы вязать. Время сейчас такое, что день - год кормит.
Иногда, конечно, отвяжет, положит в тенечек, но так, чтоб перед глазами был. Только не всех увидеть можно. Шла мимо красна девица, с косой русой, в сарафанчике простеньком, цвета неба весеннего. Заприметила кулечек рогожевый, свернула, наклонилась. Пелагея, даром что на небо глянет, семь Стожар разглядит, - ан не увидела, а Алешенька разглядел. Глазки таращит, улыбается. И девка не удержалась, тоже смеется. Хотела было на руки взять, да не стала, - ни к чему жницу попусту тревожить. Поглядела ласково, говорит: "Ох, Алеша, Алешенька! И след бы тебе иную судьбу выправить, ан гляжу на тебя, у самой сердце тает. Быть тебе бабьим пересмешником, и ничего-то тут уже не поделаешь..." Сказала, и пошла.
Год прошел, народилась у Алешки сестра, Беляной назвали. А там и еще братишки-сестрички подоспели...
Растет себе богатырь, как ему предсказано было, и ничего в нем такого богатырского нету. Как все, так и он. На озеро - так на озеро, в лес - так в лес. В меру отцу с матерью помогает, в меру шкодит. Прозвище еще себе заслужил...
Дело как было. Играли это они с ребятами в козелки. Разделились по двое - и кто быстрее до конца улицы допрыгает. Не просто допрыгает. Один наклоняется, упирается ему руками в спину и прыгает подальше. Теперь уже он нагибается, а дружок через него прыгает. Скачут, ровно козлы, оттого и забаву так назвали. И надо ж такому случиться, что Алешке по жребию Кузьма достался. Они погодки, ан Кузьма точно боров, поперек себя шире. Таких, как Алешка, трое за ним спрячутся, еще и место останется. Алешка бежит, птичкой через Кузьму перепархивает. Кузьма бежит - заборы трясутся. Зато первые. Остальные как на них глянут - так со смеху валятся. Им же не до смеха. У одного спина болит, не разогнется; другой взмок, еле ноги волочит, язык на плече. Вот сделал Кузьма пару шагов, оперся на Алешку, задрал ногу, ан прыгнуть-то никак. И Алешка не сдюжил, в пыли растянулся. Так Кузьма, вместо того, чтоб дружку подняться помочь, уселся на него сверху, сорвал лебеду, и ну стегать, будто верхом едет. Алешка поелозил-поелозил, кричать не стал, но и не забыл, что товарищ ему учинил. Нагнулся тот в другой раз, разбежался Алешка, только прыгать не стал, а ка-ак даст ему ногой в самую выпуклость.
Растянулся Кузьма, а Алешка сел на него сверху и тоже лебедой стегает. Смеху на всю улицу было. Скинул Кузьма Алешку, повернулся, чтоб ухватить, ан никак не может. Тот вертится, как ужака промеж вилами, и все норовит по выпуклости лебедой хватануть. Совсем Кузьма обозлился, кулаками машет, только никак в Алешку не угодит. В забор, или там воздух месить - это запросто. Алешка же уворачивается, подныривает, прыгает вокруг - и лебедой, лебедой!.. Умаялся Кузьма, обидно ему стало, до слез, вот он и крикнул: "Ишь ты, прыткий какой!.. Ты вон с Бирюком справься!.." "А что, и справлюсь!.." - Алешка ему в ответ.
Этот самый Бирюк жил в самом конце улицы, возле городской стены. Жил одиноко, дружбы ни с кем особо не водил, а норовом обладал что ни на есть звериным. Ребятишек не любил, и при каждом удобном случае потчевал крапивой али прутом. Алешка отчего ему припомнил? Ему как-то раз отец свистульку подарил. Птичку глиняную, с шариком внутри. Дуешь ей в хвост - она соловьем заливается. Может, не очень похоже, зато звонко и весело. Вот дует в нее Алешка, а мимо Бирюк на телеге едет. И надо ж такому случиться, так неловко Алешка дунул, что вылетела птичка из рук - и на дорогу. Другой бы остановился, а этот - как ехал, так и едет. Прошло колесо тележное по птичке, только горсточка глины и осталась. И так это ребятенку на сердце запало, что не мог одно время на Бирюка спокойно смотреть. Даже поджечь его думалось, только вот один дом запалишь - весь город сгорит. Затаил обиду, до поры до времени. Выглядывал да высматривал, прикидывал, как ему и слово данное сдержать, и Бирюку не попасться, и чтобы не прознал никто о его проделке. Прознают... страшно даже подумать, что тогда с ним случиться может. А Алешка, он хоть и без князя в голове, ан за полгривны не купишь.
Наконец, придумал. Заприметил он место, куда Бирюк за дровами на телеге ездит. Самое место. Там кусты, а позади них овраг. Ежели дунуть как следует, не догонит. Как приметил - тот мимо их дома подался, за ним побежал, к заборам прижимаясь. Грязи по дороге набрал, перемазался так, что родная мать не узнает, травы напихал, куда только можно, веток, не пойми на кого похож стал. Сделал крюк и затаился в кустах. Дожидается. И тут повезло ему. Показалось Бирюку, будто ось тележная не в порядке. Нагнулся, под кузов заглянуть, тут Алешка и выскочил. Так дал, что чуть нога не оторвалась, - и без оглядки в лес. Оттуда - на озеро. Вымылся, и домой быстрее, будто и ни при чем.
И слово сдержал, и за обиду свою поквитался. Только вот разве о том кому скажешь? Узнает отец о проделке - не три, все семь шкур спустит. Не бывало такого прежде, чтоб к старшим непочтительно. Сызмальства уважению учат. Ну, а что сделаешь, коли в голове ветер свищет? Коли задним умом крепок? Поначалу сделал, потом подумал. А сказать очень хочется...
Два дня хотелось. Потом вручили Алешки хворостину, телку припасать. Мать с младшими занята, отцу стропила на сруб ставить, вот и вышло, что кроме как Алешке - некому. Казалось бы, дело нехитрое. Иди себе да посматривай, чтоб телка рядом с коровой шла. Несколько дней проводить - а там сама приучится. Первый же раз - самый сложный. Не привыкла от дома отлучаться, боится, все обратно повернуть норовит.
А тут еще Кузьма навстречу попался. Пристал, как банный лист, когда на болото пойдем. Алешка ему сдуру пообещал место показать, где змея саженная водится, сам, мол, высмотрел. Причем не простая змея - скоропея. Потому как у нее на голове корона маленькая, вся из чистого золота. Так на солнце блестит - глазам больно. Ежели с умом подойти, то поймать ее очень просто. Нужно только подстеречь, как она на кочке свернется, погреться в лучах солнечных, взять длинную палку, на конце расщепленную, - в конце концов, грабли сломать, - и этим расщепом голову ей и прижать. Тогда эта самая скоропея какое хочешь желание исполнит. Лучше всего, просить у нее два листика. Коли эти листики под язык сунуть, никакой яд тебе не страшен, а еще язык зверей и птиц понимать будешь. Во как!
Невдомек Кузьме, что приятель за-ради красного словца обмолвился; он те места, где змеи водятся, за сто верст обходит, не то что высматривать. Кузьма же мало - поверил, ему еще и обидно, что Алешка храбрее его оказался. Вот только пристать к нему - нашел время и место...
И так получилось, пока Алешка с важным видом Кузьму забалтывал, занят-де по хозяйству, как только высвобожусь, сразу и двинем, - спугнул телку чей-то пес, на улицу выскочивший. Гавкнул не по причине, та и всполохнула. Ни к чему ей теперь корова, та вперед со всеми пошла. А телка заметалась по улице - и Алешка с Кузьмой вслед за ней. Им бы самим решить, куда ее гнать, то ли к корове, то ли обратно, коли первый блин комом вышел. Так ведь растерялись, стараются, чтобы в чужой двор не вперлась, вот и носятся по улице, такой шум подняли, будто беда какая страшная на подходе.
Вот и случилось, что из огня Алешка в полымя угодил. Потому как развернулась телка, и со всех ног домой помчалась, не догнать. То есть не домой - в направлении родных ворот. А как была сильно испугана, проскочила мимо, и дальше дунула. Там же, дальше, только Бирюковы ворота раскрыты и оказались. Заскочила туда, и давай по двору метаться, никак хлев не найдет. Дрова, что во дворе сложены были, - не успел Бирюк в поленницу перетаскать, - разметала, бочку с водой опрокинула, на огород подалась, там носится. И ревет дурным голосом, даром что маленькая. Алешка и рад бы за ней сунуться, да как? Застыл напротив ворот, прижался к забору, не знает, что делать. Кузьме что? Он развернулся, и только пятки засверкали, никакая телка не догонит.
Увидел, как выскочил Бирюк на крыльцо, застыл столбом приворотным, на огород кинулся. Огород же у него позади дома, и что там такое происходит, Алешке не видно. Зато слышно. Как оно там говорится: и бык ревет, и медведь ревет, а кто кого дерет, лешак не разберет... Бирюк в своем праве - телка ему потраву учинила.
А потом глядит: накинул Бирюк на шею телке веревку, тащит. Та упирается, все в сторону броситься норовит, ан веревка не дает. Протащил мимо малого, и во двор к ним свернул...
О чем и с кем там беседу вел, не знамо, а только когда Алешка со своей хворостиной заявился, ему этой самой хворостиной и досталось. Так досталось, что больше и не надо. Мало на животе спал, так еще и ел стоя. Ну да не впервой...
Телку без него припасли, а Кузьма проходу не дает - пошли да пошли скоропею ловить, страсть, как хочется языку звериному научиться. Это Алешка забыл про свое обещание, а товарищ его - нет. Причем так забыл, что совсем не вспомнить, чего рассказывал. Только ведь ежели от слова своего отступиться - уж лучше опять хворостиной. И измыслил тогда Алешка хитрость. Скоропея, она ведь не каждый день является, а только когда от сна очнется, или перед тем как на зимовку залечь. Упустили они время нужное, теперь ждать придется.
Очень Кузьма обиделся.
- Трепач ты, - говорит. - Ничего ты не видел, а все выдумал. Так всем и скажу.
- Хочешь - говори, хочешь - нет, твое дело, - Алешка отвечает, а самому вроде как без разницы. - Я тебе заместо скоропеи другое показать думал, ан передумал.
- Что ж это ты мне такое показать думал? - недоверчиво спросил Кузьма. - Опять брешешь?
- Так я тебе и первый раз не брехал. Не веришь - сходи к Всеведе-знахарке, она тебе точно все про змей скажет.
- И схожу! - Кузьма говорит, а сам не уходит.
- Чего ж не идешь-то?
- А ты не погоняй!.. Когда надо будет, тогда и пойду.