В одну из многочисленных моих поездок застрял я на маленькой железнодорожной станции мимо которой курсировал дизель-поезд, делавший за сутки четыре рейса в каждую сторону — два утром и два вечером; да ещё, в середине дня, проходил почтово-багажный или, как его здесь называли: шестьсот-весёлый. Утренние дизели уже прошли, до вечерних почти половина дня, а шестьсот-весёлый опаздывал, по неизвестным техническим причинам, на четыре часа.
От безделия смотрел как по станции, усердно лопоча на стрелках и стыках, бегал маневровый ТЭМ-2, в кабине которого сидели молодой, но уже располневший помощник и худенький, невысокий и, невзирая на летнее тепло, одетый в стёганную безрукавку, машинист.
— Семён! — Женский голос по громкоговорящей связи.
Составитель поездов, курносый мужчина в берете и в аккуратной, выстиранной и отутюженной спецовке, подбежал к переговорному устройству.
— Слушаю, Тамара Сергеевна.
— Подадите разборку и под порожняк. Повезёте на Правобережную.
Правобережная — это куда мне нужно. И я пошёл к тепловозу.
— Механик, до Правобережной подкинете?
Машинист свесился из окна, осмотрел меня и отказал:
— Посторонних нельзя возить.
Писательство постоянно побуждало меня к перемене мест и занятий и, к той поре, я уже послужил мотористом на флоте, был водолазом, поработал слесарем-ремонтником, электриком, проходчиком горных выработок, вальщиком леса; в почтовом вагоне попутешествовал и до почтенной должности заместителя начальника почтового вагона дослужился, и помощником машиниста на тепловозах и электровозах поездил. И во все отлучки из дома брал с собой документы удостоверяющие принадлежность к приобретённым профессиям. Это не раз выручало, была надежда и сейчас.
— Так я не посторонний, — поднялся в кабину и подал машинисту своё удостоверение помощника машиниста электровоза: тепловозное лежало в папке на самом дне рюкзака и добираться до него, без особой нужды, не хотелось.
Он внимательно прочитал и левую, и правую сторону, сличил фотографию с оригиналом, требуя, чтоб я поворачивался к нему то в фас, то в профиль, проверил, на месте ли талон предупреждения и какого он цвета. Огорчённо вздохнул и вернул удостоверение:
— Не могу. Другой вид тяги, — выдержал паузу для пущего эффекта и с ещё большим огорчением добавил. — Не могу сам решить. Как штурман скажет, так и будет.
— Что — штурман? — Подал голос помощник. — Всё штурман! Лишь бы самому от ответственности увильнуть.
— Ты не бухти, а отвечай, когда тебя командир спрашивает, — осадил его машинист. — Берём или не берём?
— Что ж, ему пешком идти.
— Тогда садись на трон, сам повезёшь. А то у меня революция в животе началась, надо тамошнему народцу горяченького супчика заслать для успокоения.
— Диспетчер спрашивает: наливной поезд две с половиной тысячи тонн с Правобережной возьмёте?
— Наливной... Надо с помощником посоветоваться, — и к помощнику. — Как считаешь, штурман, одолеем?
— Ещё чего?! Тепловоз рвать! У нас норма по тому участку тысяча восемьсот.
— Понятен твой ответ, — смиренно проговорил Нил Петрович. — Тамара Сергеевна! Николай говорит: без графика возьмём, а по графику с таким весом скорость не выдержать.
— Сейчас спрошу, — и через несколько секунд. — Диспетчер сказал: без учёта времени, лишь бы довезли.
— Понял Вас, — Нил Петрович повесил микрофон, повернулся ко мне и указал на Николая. — Видите, как диспетчера` его уважают? Это ж какому машинисту такая воля снится — без расписания ездить! А ему, помощнику — пожалуйста.
— Хватит наговаривать, — проворчал помощник.
— Во, сердится! — Опять призвал меня Нил Петрович в свидетели. — А почему сердится? Тепловоза, говорит, жалко. Врёт. Там кривая и подъём, песочить придётся, пыль поднимется, а ему тепловоз обтирать лень. Из-за лени сердится.
— Ябеда, — обозвал его помощник.
— Ругайся, ругайся. Можешь и ногами побить. Теперь мы в кабине не одни, у меня свидетель есть, так что найду на тебя управу, — пригрозил Нил Петрович.
Включил плитку, поставил на неё крохотный, полулитровый алюминиевый бидончик. Согнал Николая, сел на его место. Выглянул в окно, полюбопытствовал: не закончили ли разметку поезда. Не закончили. Помешал ложкой суп в бидончике, попробовал — холодный ещё.
— Николай, что-то ты грустный сегодня. Давай, тебе песню спою.
— Пой, — Николай снисходительно улыбнулся: не может его машинист без дела сидеть.
Нил Петрович встал, выгнул узкую грудь, одёрнул безрукавку и, подражая телевизионным конферансье, объявил:
— Мелодия Нила Зверева, слова Зверева Нила, исполняет Нил Петрович Зве-рев!
— Лауреат трёх медалей, которых так и не дали, — вставил помощник.
— Молчи, грубиян и невежа! И молча слушай.
Есть железная в мире доро-о-ога,
Там поезда пролетают стрелой.
И работал на этой доро-о-оге
Зверев Нил, машинист удалой!
Пропел он в темпе торжественного марша. И спросил:
— Ну как?
— Никакого реализма и связи с жизнью, — заключил Николай.
— Это почему? — Не поверил Зверев.
— Потому что к поездам, которые пролетают стрелой, ты никакого отношения не имеешь. Даже не видишь, как они пролетают. А про форму и рифму я уж не...
Но Зверев его не дослушал. Выскочил из кабины и побежал навстречу Семёну. И долго объяснял, сначала показывая на вагоны, потом присел и стал чертить щепкой на земле. Растолковал, и бегом обратно, к тепловозу.
— Кажется вдолбил. Если не забудет и не собьётся, быстро справимся, — глянул на светофор. — Белый. Поехали.
— Миша-Тихоход ещё под вагонами, отдаивает , — остудил его порыв Николай.
— Вот клизма без механизма! — Ругнулся Зверев. — Ходит, будто чайник с кипятком между ног подвешен! — И дождавшись, когда помощник составителя подойдёт ближе, закричал: — Миша, ты быстрее ходить умеешь?!
— Куда спешить... — Лениво, даже безучастно проговорил Миша.
— Как — куда? Быстрее будешь работать — больше сделаешь; больше сделаешь — больше денег получишь.
— Дурак я, что ли, за десятку в месяц ноги по самый зад снашивать? — Неторопясь закончил своё дело и крикнул. — Готово!
— Индюк в кальсонах! — Ответил ему Зверев. — Что.. Что слышал, вот что... Работать надо, а не спать на ходу!
— Нил Петрович! — Рация.
— Слушаю, — ответил Николай, сидевший за контроллером.
— Коля, светофор перекрываю, транзит через парк пойдёт.
— А до него не успеем? Мы уже готовы.
— Он на втором участке приближения.
— Понятно, — согласился Николай.
— Ну, Миша, от паршивой свиньи хвост! — Запричитал Зверев. — На три минуты раньше — и проскочили бы. Вот, результат, если человек к своему делу относится спустя рукава: на три минуты затянулся и, тут же, ещё пятнадцать, а то и двадцать теряется!
— Пойду дизель посмотрю, — Николай поднялся и вышел из кабины.
А Зверев повернулся ко мне:
— Нет, не всякий ещё чувствует себя хозяином на работе. Не дошло. Не въелось. Вот тут знает, — хлопнул себя ладошкой по лбу, — а сюда, — ткнул пальцем в затылок, — и сюда, — чтобы показать и это место, ему пришлось встать, — не дошло. И пока не дойдёт, не въестся в кровь, нужно чтобы каждый не только слышал, но и видел, руками щупал, карманом ощущал: как работаю, как по-хозяйски отношусь к делу — то и имею. А у нас на станции, что получается? У того же Миши-Тихохода ставка сто десять рублей в месяц. Если норму выполнит, ему платят ещё двадцать процентов. Выработка у нас общесменная и Миша не выполнит норму только тогда, когда вся смена не выполнит. А такого не бывает — некрасивые показатели в отчётах, за них начальство тоже не похвалят. "Корректировку" нормы (слово только испоганили!) надо делать. Значит, ставку и двадцать процентов Миша получит в любом случае. Плюс к ним ночные и прочие доплаты, и выйдет у него рублей стопятьдесят. За перевыполнение плана платят до тридцати процентов ставки, то есть, ещё одиннадцать рублей. И получается: проспит Миша весь месяц или будет носиться до мыла на спине — разница в червонец.
Неправильно это. Надо как-то иначе, чтобы человек был заинтересован в работе. А как сделать — на это у меня соображения нет. С экономистом бы толковым посоветоваться, да не попадается пока. Я уже к разговору кой-какие наброски подготовил. И свою смену, и из других смен ребят попросил, всю работу на станции по минутам расписали: сколько манёвры делаем, сколько стоим, из-за чего простой или иные издержки.
Зашёл как-то с этими писульками в плановый отдел. Но там мне только голову задурили: допустимые нормы на то, допустимые нормы на сё... А что мне их бумажные нормы, когда я глазами вижу: дело путём не налажено. Но ничего, найду с кем потолковать! — Пригрозил Нил Петрович бюрократам. — А буду знать не с потолка, не догадками, а по уму и грамоте, что и как требовать — тут мне все козыри в руки, тогда добьюсь, чтоб работа не стояла и такие лодыри как Миша-Тихоход, станцию десятой дорогой обходили...
— Суп кипит, — подсказал ему вернувшийся в кабину Николай.
— Ах ты! Опять прозевал, — Зверев натянул рукав рубашки на ладонь, снял бидончик с плитки, поставил его под вентилятор, остывать.
Николай сел на место машиниста, выглянул в окно и спросил:
— Как светофор?
— Белый.
Начали расформировывать состав.
Зверев потрогал бидончик — горячий ещё. Взял за ручку и высунул в окно, в надежде, что так суп остынет быстрее, чем под вентилятором.
— Развесил кастрюльки по тепловозу. Прямо до неприличия, — выговорил ему помощник. — Ещё бельишко исподнее простирни, да на поручнях посуши.
— Есть хочется, — виноватым голосом оправдался Зверев и возвратил бидончик под вентилятор. И мне пожаловался. — Колька на корабле служил, боцманом, вот, замашки остались... Никакого житья не даёт... — И вдруг запричитал. — Ну что делает? Что делает? Ведь объяснил, всё объяснил! — Оттолкнул Николая, высунулся в окно и истошно закричал. — Семён! Ты зачем платформу оставил?! Почему платформу с собой не взял, жаба ты морская! Возьми к тепловозу, мешать не будет, а поедем с разборкой, по пути поставим под перезаправку букс и не надо потом с ней специально ехать.
— Не подумал, — отвечает Семён.
— А для чего тебе голова дана?
— Ошибся, с кем не бывает, — Семён вовсе не настроен на конфликт.
Но его миролюбие только злит Зверева.
— Семён, ты у немцев в плену был?
— А что? — Составитель озадачен таким поворотом в разговоре.
— Я спрашиваю: был или нет?
— Ну как в плену... Под оккупацией был. Один раз забрали в комендатуру, когда всю деревню согнали. А вечером отпустили.
— А почему они тебя не расстреляли?
— Да зачем им мальчишка?! — Искренне удивился Семён. — Мне тогда восемь лет было.
— Нет, Семён, не потому. Фашисты, к которым ты попал, не дураками были, знали как пакость сделать. Они тебя специально, для вреда нашему государству, жить оставили.
— Хорошо, что от тебя польза, — всё-таки обиделся.
— Хорошо, — согласился Зверев. — Потому что, не гонял бы я тебя, да не тыкал носом: тут — так, а там — этак, и половины нынешней работы не делали бы. А с хорошим составителем втрое, против теперешнего, сделать можно. Иди, работай, нечего губами шлёпать!
Оставил Семёна и принялся за Николая:
— А ты?! Вылупил глаза, как беременная корова! Не видишь, что этот олух делает?
— Чего — вылупил? Я как увидел, что он платформу отцепил, сразу остановился. А сказать ему не успел, ты налетел как коршун.
— Ладно... Рули дальше... — Сбавил Зверев тон. Вернулся на место помощника и заворчал. — Налетел... Коршун... Мог бы и промолчать, если командир разок ошибся. Распустился совсем, никакого уважения к авторитету начальства... — Открыл бидончик, взял из него ложку-другую и отодвинул. — Потом доем. Весь аппетит пропал с такими работниками... — Уселся с коленями в кресло, высунулся на пол-лица из окна, по ходу движения: чтобы и маневровую обстановку видеть, и со мной разговор продолжить.
Я сам три года отработал на манёврах и знаю, какое удовольствие работать с хорошим, грамотным составителем, и сколько нервотрёпки и мороки исходит от бестолкового. Ведь по сущности своей, по развитию маневровой ситуации, когда нужно расформировать пришедший поезд и, одновременно, собрать вагоны в группы, каждая из которой пойдёт дальше по своему назначению или будет подана под погрузку или выгрузку клиентам; и, при этом, ещё подобрать, или как говорят железнодорожники, "подработать" вагоны внутри групп, в том порядке, в каком они должны быть расставлены у клиентов, что бы не делать там дополнительных перестановок. Поэтому умение и квалификация маневровой бригады — в первую очередь, составителя, который является руководителем манёвров — и состоит в том, чтобы предвидеть, спрогнозировать всё развитие маневровой работы и сделать её минимальным числом перестановок. В этом смысле, маневровую работу можно сравнить, если не с шахматами, то с шашками. Нет, пожалуй, манёвры будут посложнее шашек — гораздо больше вариантов приходится анализировать, и намного больше ходов просчитывать вперёд.
— Скорей бы уж Валька Мастюгин выздоравливал, — глянул на меня Зверев, пояснил, — составитель наш. — И опять высунулся в окно. — Грамотнейший мужик, манёвры играючи делает. Да вот, заболел, в больнице лежит. Пока выпишется, потом в санаторий, потом в отпуск — к осени только вернётся. И Гешу Копытникова, Валькиного помощника, — хороший парень, смышлёный, расторопный, — на три месяца на переподготовку забрали. На север. Письмо прислал: корабль расконсервируют, сдадут все задачи, опять законсервируют и домой. Он как и Колька, в морфлоте служил.
— Не в морфлоте, а на флоте
— Во! Мало мне других неприятностей, так ещё личный состав к каждому слову придирается. Ой-ё-ёй... — Погоревал Нил Петрович, через край отхлебнул из бидончика, закрыл его и отодвинул. — А до осени, с такой работой, или Семён меня дураком сделает или я его инвалидом. Мало того, ещё этого чудика, Мишу-Тихохода, Семёну в помощники поставили. Собралась компания: один бестолковый, другой ленивый. Работнички! И начальник станции ничего поделать не может — каких прикомандировали из кондукторского резерва, теми и будь доволен. Хотел я со Спасским, с начальником кондукторского резерва, поговорить, два раза заходил, да не застал. Попросил тогда Сологубова, инструктора кондукторского, чтоб заменил Семёна. А он — баран из породы бяшек! — ни в какую: не ленивый, говорит, серьёзных жалоб на него нет и работать где-то должен; а есть одинаково хотят и толковые, и бестолковые. Что за философия у человека! А... — Махнул рукой. — Он и сам составителем был похлеще Семёна. Семён хоть без гонора, не упрямый, если подсказываешь, слушается. А с тем... Несколько смен работал... Каши не сваришь: губы развесит, живот выпятит, не знаешь с какой стороны и подойти. Дуб не струганный! Я Спасского не особо знаю, но впечатление сложилось — толковый мужик. Не пойму, зачем ему этот Сологубов сдался, для чего он его инструктором поставил? Ведь сразу, как Зайцев на пенсию ушёл, грамотного мужика, Порядина, инструктором поставили. А потом узнаю — вместо Порядина Сологубова назначили. Ну, выдал Спасский...
— Спасский здесь ни при чём, — возразил Николай. — Порядина назначили исполняющим обязанности. А как подошло время оформлять его постоянно, Сологубов побежал в Отделение дороги, по высоким этажам и захныкал: я член товарищеского суда, я заместитель командира дружины, я общественный инспектор по безопасности движения, я то, я сё. И почему меня, активного общественника, отодвигают в сторону, а Порядина, который и на собрания не каждый раз ходит, инструктором назначают. Ну, Спасскому с высокого кабинета спустили ЦУ: активистов-общественников зажимать нельзя, им надо давать широкую дорогу.
— А ты откуда знаешь? Может брехня?
— Знаю. Не брехня.
— М-да... Вот и я про то... — Помолчал. И опять загорячился. — Нет, неправильно всё это! Конечно, каждый, кто работает — должен иметь кусок хлеба. Но сколько намазывать на этот хлеб масла и чем запивать, жиденьким чаёчком или кофеем со сливками, должно определяться способностью делать свою работу как следует.
— Ещё один проповедник естественного отбора выискался! — Фыркнул Николай. — Дарвина, что ли, в выходные начитался?
— Во! Опять обзывается! Нет бы поддержать командира...
— А если у человека нет таланта ни к какой работе, а в грузчики идти здоровье не позволяет? Прибить его, чтоб не мешал и не мучился?
— Безработицы у нас нет, найдёт по способностям.
— Работа работе рознь. И оплата тоже.
— Каждому по труду. А государство — не богадельня.
Николай головой мотнул и рот открыл, но ответить не успел — разлился свисток составителя, продолжили работу.
Состав невелик, групп немного и Семён теперь внимательно держал в памяти наставления Зверева — расформировали быстро. Пришёл весовщик и поехали по подъездным путям расставлять вагоны. Весовщик поздоровался со мной; Николаю, сидевшему у руля, сказал, что только подадут вагоны, а выводить пока нечего, погрузку-выгрузку не закончили. И спросил:
— А где ты был смену назад? Не приболел?
— На свадьбе. Брата двоюродного женил, — ответил Николай.
— Из местных кого брат взял, или со стороны?
— Дочку Спасского. Среднюю.
— Какого Спасского, — и хрипло, и сипло вопросил Зверев и даже привстал с кресла.
— Того самого. Кондукторского.
— Так ты что, теперь Спасскому родня?
— Получается.
— И молчал?! — Нил Петрович кулаки сжал и взглядом забегал по кабине, в поисках чего-нибудь тяжёлого.
— А ты не спрашивал, — отбоярился помощник.
— Ага! Я, значит, в начале каждой смены должен спрашивать: "А не стали ли Вы, уважаемый Николай Михайлович, за прошедший выходной родственником начальнику кондукторского резерва товарищу Спасскому?" Ну, конь бельгийский! Ну, гусак гамбургский! — Покряхтел от возмущения, посопел сердито и к делу перешёл. — Раз ты Спасскому теперь родня... Договоришься, чтоб вместо Семёна другого составителя дал?
— Уже договорился.
— Это как?
— Вслух. Я попросил, а он ответил.
— Что ответил? Не томи душу!
— Сказал, чтобы позвонил ему дня через два-три. К этому времени он прикинет, кого можно вместо Семёна к нам направить.
— И какой сегодня день? По счёту?
— Третий. Вечером, после работы, позвоню ему домой.
— Ты что — садист?! А ну слазь с трона! — Ухватил Николая за плечо и стащил с кресла. — Кривая в мою сторону, все сигналы у меня. За вагонами и он, — кивком указал на меня, — посмотрит, не даром же его возить. А ты бегом к воякам на проходную, у них есть телефон.
— Вот приспичило! Уж замуж невтерпёж.
— Попререкайся мне! Так вмажу, что в воздухе три раза перевернёшься и четыре раза переобуешься!
Я не сдержал улыбки: их весовые категории рознились, минимум, вдвое. Зверев сел за контроллер, я на место помощника, а Николай, спрыгнув на ходу, побежал вдоль бетонного забора, опутанного по верху колючей проволокой.
— Коля! Коль! — Закричал вслед ему машинист. — Скажи: коньяк за мной! Обязательно скажи!
Расставили мы вагоны на каком-то складе с тюками пакли, оставили там весовщика. И резервом, по зыбким рельсам, поковыляли обратно на станцию, под порожняк, чтобы везти его на Правобережную. У бетонного забора с колючкой подобрали Николая.
— Дозвонился?
— Ага.
— Толком объяснить можешь?
— Могу.
— Так говори, не терзай!
— Я пытаюсь, да ты перебиваешь.
— Вот изверг! Ты кем в гестапо работал?
— Тебе со всеми подробностями рассказывать? Или до конца смены нужно уложиться?
— М-м-м... — Простонал Зверев. — Ну говори же ты!
— Говорю. С понедельника выходят из отпуска Вольф и с Ваня Новиков. Они будут работать у нас, вместо Семёна и Миши.
— Отлично! Вольф толковый составитель. И Ваня хорошо работает. Здорово! А коньяк, наверно, ты отвезёшь. Я тут, вроде как, с бок-припёк получаюсь...
— Без конька обойдётся.
— Нет, Коля, так нехорошо. Человек добро сделал, нельзя так, по-свински, ему отвечать.
Николай долго и внимательно посмотрел на командира маневрового корабля и проговорил:
— Смотрю я на тебя, господин механик. Шустришь ты будто муравей, хлопочешь аки пчела и, как попов работник, болото морщишь. А КПД каков? Польза от твоих хлопот какая?
— Уже то, что морщу, застаиваться да гнить болоту не даю.
— Ну, во-первых, на всё болото тебе не размахнуться, не тот масштаб. А во-вторых, слишком общо и неконкретно. А вот конкретика: Семён и в другом месте не поумнеет, но если здесь ты ему подсказываешь да носом тыкаешь, найдутся ли там подсказчики да погоняльщики. Вопрос. И пользы от Семёна будет ещё меньше. Так что старания твои — палка о двух концах.
— Ну уж, братец, врёшь! Семён не поумнеет, согласен. Но попасть в такое место, где его бестолковость не будет сказываться на деле, вполне может. В карьер на погрузку, например. Там большой сообразительности не надо: повторяй днём флажком, а ночью фонарём сигналы, что с экскаватора подают и всё. И платят не на много меньше, чем у нас, хватит ему и на хлеб, и на масло. Есть польза, Коля, есть. Надо только не рассусоливать, много её или мало, не ждать, когда все соберутся горы сдвигать, а каждому, подчёркиваю, каждому наклониться и отбросить камень, который под ногами лежит и дальше идти мешает.
— Увидим, сказал слепой; услышим, согласился глухой; а покойник, из гроба, добавил: и до счастливых дней доживём.
— Ты это к чему? — Не понял Зверев.
— К тому... Не в Семёне, Нил Петрович, проблема. Как любит говорить мой бывший одноклассник, а ныне комсомольский секретарь: главное не работа, а грамотно составленный отчёт.
Призадумался Зверев, но не больше, чем на секунду.
— И такое есть, Коля. Есть наверху руководители, которые работу толком организовать не умеют, поэтому устраивают всё так, что и зарплата и премии идут не за работу, а за бумажные отчёты и надуманные показатели. Это те же семёны и сологубовы, только они, каким-то образом, в начальство пробились. Иным словом: не на своём месте сидят. А каждый — это моё твёрдое убеждение — каждый должен работать на таком месте и занимать такую должность, где он будет приносить наибольшую пользу стране. А если не тянет работу или, хуже того, из-за неспособности, выверты всякие с показателями вместо реального дела измышляет — гнать его поганой метлой. И так гнать, чтобы у него обувка на ходу с ног слетала!
— И как выглядит эта поганая метла? Хотя бы та, которой можно Сологубова с его места прогнать?
— Я же говорю: с экономистом толковым надо посоветоваться. И совесть должна быть! Элементарная человеческая порядочность! Каждый из нас зарплату должен получать за реальную пользу. И жизнь свою улучшать вместе со своим народом, а не за счёт его.
1979г.
Пояснения:
1 Разборка - состав, подлежащий расформированию. Сделать разборку - расформировать состав по группам для постановки вагонов в другие поезда и подачи клиентам. Подать разборку - поставить вагоны из расформированного состава под выгрузку и погрузку.
2 Песочить - подавать песок из бункера под колёса, для лучшего сцепления их с рельсами.
3 Разметка разборки - надпись мелом на вагоне, (словами или цифрами), указывающая на какую станцию он следует или какому клиенту его надо подавать.