На подходе к деревне Хаапасаари, у самой околицы возле дороги, под могучей, о трёх стволах сосной, занесённые снегом и потому видевшиеся едва приметными бугорками могильные холмики. Над ними некрашенные кресты из средней толщины берёзовых жердинок, с двух сторон отёсанных и оструганных. Один четырёхконечный, другой восьмиконечный, православный.
Молодой эстонец, девятнадцатилетний парень с рыхлым телом и красивым именем Калью Лайне, затянутый военным сквозняком в карельскую деревушку Хаапасаари, слыл местным дурачком.
В Эстонии он, больше известный среди соседей под прозвищем Калью-Мульгекапсад, с отцом, матерью и старшим братом, статным и работящим Гуннаром, владели хутором. Разводили свиней и дойных коров. Хозяйство вели крепко, удачливо, даже батраков нанимали, семейных рук не хватало.
В сороковом году пришли Советы и установили Советскую власть. Хутор отобрали в общенародное достояние. Не согласного с тем отца отослали в Сибирь за колючей проволокой избавляться от собственнических пережитков и перенимать опыт коллективного труда, а мать и братьев записали колхозниками, по сути батраками, на их же, недавно собственном хуторе.
Когда началась война, Гуннар сказал:
- Пора
И братья ушли в лес. В склоне оврага выкопали землянку, нанесли туда провизии, перенесли железную печку, заготовили сушняка на дрова. Затем в одну из тёмных и слякотных ночей порезали на куски телефонный провод связывавший сельсовет с районом и сожгли две скирды прошлогодней соломы. Набравшись, таким образом, опыта антисоветской борьбы, перешли к широкомасштабным акциям - стали планировать нападения на машины, убийство красноармейцев, советских и партийных активистов, поджог сельсовета. Но для этого нужно оружие. Пока придумывали как добыть оружие, изнасиловали и утопили в болотной трясине двенадцатилетнюю дочку председателя сельсовета, в поисках отбившейся от стада коровы, неосторожно зашедшую глубоко в лес. Так что немцев они встретили не с пустыми руками, было о чём доложить.
Гуннар сразу же записался в эстонский охранный батальон действовавший в составе 611-й фельдкомендатуры. И под Псковом успешно продолжил начатое: жёг дворы, участвовал в расстрелах патриотов уличённых в связях с партизанами или с Красной Армией, не пропускал мимо себя русских и любой иной национальности женщин, особенно предпочитал молоденьких девушек и даже девочек. И однажды под новый год нашли его насмерть замёрзшим, нагишом привязанным к дереву.
Калью около двух месяцев провёл в учебном лагере.
А в действующую часть, в один из эстонских батальонов на левом фланге группы армий "Север", попал в декабре, на небойком направлении, в стороне от основных военных дорог. Определили его вторым номером пулемётного расчёта. Позицию они занимали выгодную, на высоте, восточная пола которой, обращенная к русским, спускалась на зыбкую подболоченную необильными, но многочисленными ключами луговину. За луговиной, там где земля была повыше, располагались русские окопы. Обе стороны активных действий не вели, так постреливали друг в друга для острастки и готовились одни к наступлению, другие к обороне.
Однако, в середине декабря русские предприняли несколько безуспешных попыток взять высоту. Какой-либо тактической, а тем более стратегической необходимостью объяснить это было невозможно: фланги немцев ушли далеко вперед, а здесь русских не трогали только потому, что никакой угрозы они не представляли и было не до них: группа армий "Север" рвалась к Волхову и к Ильмень-озеру. Подумали, не отвлекающий ли это маневр. И на всякий случай, укрепили пулемётные гнезда и пополнили боезапас. И не напрасно.
Девятнадцатого декабря, рано утром, без артиллерийской и какой бы то ни было подготовки, прямо с марша, перебравшись через свои окопы, пренебрегая обходными маневрами и прочими военными хитростями в лобовую атаку пошли люди в черных бушлатах, сопровождаемые непонятным гулом. Штрафники.
Когда они подошли ближе, можно было различить, что гул, это изрыгаемая десятками и сотнями глоток ругань. И вой, похожий на звериный.
Первая волна атаки полегла в болотистой луговине. Но следующие волны, цепь за цепью, поднимались по холму выше и выше. Пулемёт перегревался, кончались патроны. Калью, по приказу Артура Салло, своего первого номера, принёс ещё один пулемёт и несколько коробок с пулемётными лентами. И пока Артур стрелял из нового пулемёта, Калью обкладывал снегом прежний, чтобы быстрее остыл.
Ойкнув, как будто громко икнул, Артур опустился на дно окопа. Убили. А русские шли и шли под вой и крики. Тогда к пулемёту стал Калью.
Стрелял, стрелял, стрелял. Когда же пулемёт перегревался, совал его в снег остыть и стрелял из другого. Он не помнит сколько раз так сменил пулемёты. Ладони от ожогов и непрестанной тряски пулемёта покрылись волдырями и кожа с них стала слезать.
Русские шли в атаку уже по трупам своих товарищей. И вблизи окопа, ложились друг на друга слоями. Один слой, второй... Уже невозможно было хоть что-то разобрать в их крике и вое, видны были на серых перекошенных лицах широко раскрытые черные рты. И третий слой стал складываться. Но всему есть предел. Подошёл к нему и Калью Лайне. Не выдержал такой обильной смерти. И заголосив перенятым у русских воем, бросился прочь из окопа.
Перехватили его в тылу, километрах в двадцати от передовой. Поначалу пригрозили военно-полевым судом, но быстро разобрались, что нужен ему не судья, а психиатр. К тому же и в воспитательных целях суд мало что дал бы - победителей, как известно, не судят. Русские солдаты лишь двое суток смогли продержать высоту. А командиры, пославшие их на смерть, только успели доложить о боевом подарке ко дню рождения Великого Вождя. Двадцать второго декабря высота была окружена и русский гарнизон полностью уничтожен. Обозлённые немцы пленных не брали.
Калью после того возненавидевший и войну и оружие, бродил по земле, подходил к каждому военному и, грустно и ласково заглядывая в глаза, уговаривал его бросить оружие и не стрелять в людей. Когда от него старались отделаться более или менее мирно, объясняя.
- Я не в людей, я во врагов стреляю.
Он отвечал, что у людей только один враг - сатана. А человек человеку врагом быть не может, потому что все сотворены Богом и в каждом есть Божья душа. И стрелять в человека, значит стрелять в творение Божие. А сатану оружием не убьешь. Сатану можно убить только любовью друг к другу.
- Наслушался поповских сказок. Задурили попы тебе голову! - Отмахивались одни, а другие молча крутили пальцем у виска: что с дурачка взять?
Если же прогоняли со злом, то отходил в сторону садился на землю и плакал.
А однажды, у немецкого солдата передернувшего затвор и поднявшего винтовку на пленного советского солдата изнемогшего от ран и усталости, вырвал оружие и разбил приклад о ствол сосны.
Под тем же деревом и в тот же день похоронили в карельской земле неизвестного русского солдата и эстонского крестьянина Калью Лайне по прозвищу Калью-Квашеная Капуста.
А кресты им поставил дед Эйнор, или как звали его русские, Иван Иваныч.
Дед Эйнор, высокий, худощавый, невзирая на свои лета стройный, с седой щетинистой бородой, которую он сам дважды в месяц подстригал перед зеркалом, жил с женой бабой Хелей, невысокой, кругленькой, с улыбчивым лицом и ласковыми глазами, с редкими, почти незаметными сединками в светлых с рыжинкой волосах и по внешности совсем не старушкой. Жили они в большом на два входа пятистенке с высоким крыльцом, с южным фасадом в четыре окна на улицу и с сенями вдоль всей восточной стены, которые дед звал верандой. Дом стоял в начале улицы, на взгорке. Правый, западный, фасад смотрел двумя окнами, по одному из каждой половины, на просторную поляну, плоскую вершину взгорка, где от снега до снега паслись утки и гуси, по утрам собирали в стадо, а вечером разбирали пригнанных пастухом коров, коз да овец. Дед Эйнор хотел пристроить и вторую веранду, с запада, потому и было прорублено по одному окну из каждой половины, с намерением переделать их в двери из дома на веранду. Но дочь их Галина, ради будущей семейной жизни которой и затеяна была двухполовинная планировка дома, неожиданно для родителей, а возможно и для себя, полюбила и вышла замуж за краскома-строителя, сибиряка Федора Крутых и покатила с ним делить его гарнизонную судьбу по необъятным просторам Страны Советов. Успела только заехать на три дня, познакомить родителей с мужем. И срочность в веранде отпала.
Дед Эйнор и баба Хеля получали от дочери поначалу частые и пространные письма из Ленинграда, потом пошли более редкие и короткие из Белоруссии, из-под Бреста. А последнее получили в начале июня 41-го из Сибири, из таёжной деревушки Сталино, в шестидесяти километрах от ближайшей к ней железнодорожной станции Ачинск и в пятнадцати километрах за рекой Чулым. Дочь писала, что ждут ребеночка. Федор и она хотели бы быть в это время вместе, но надо думать и о маленьком. Поэтому лето, пока овощи, ягоды и молоко, проживёт у его родни в Сталино, тем более, климат здесь хороший, лето тёплое и воздух сухой. А осенью, если позволят обстоятельства, переедёт к нему. А если обстоятельства не позволят им быть вместе, всё-таки муж военный, человек от своих желаний мало зависящий, то рожать она хотела бы или в Ленинграде, там медицинское обеспечение лучше, или у них, у своих родителей. Но решится она или нет на такое путешествие, сама не знает. До Чулыма на подводе, через Чулым на пароме, потом, за Чулымом, от Большого Улуя до железной дороги, до Ачинска, ещё сорок с лишним вёрст опять на подводе. А сибирские дороги, это не улицы в Ленинграде, тут на каждом метре не бугор, так колдобина, одно название - тракт. И от Ачинска только до Москвы поездом семь суток. А потом ещё от Москвы надо добраться. Это ж целое дело, так может растрясти, что и в дороге родишь. И, главное, Фёдора надо спросить, разрешит ли. Она ж теперь не одиночка какая, но мужняя жена. Как он решит, так она и поступит.
С началом войны, куда ж уедешь, осталась в Сибири, родила дочь, назвали Светланой. Родственники хотели назвать по-своему, но она сказала, что хочет назвать в честь матери. Её желание уважили, слова против не услышала и согласились на том, что первую девочку назвала она, а следующему ребёночку, особенно если будет мальчик, имя даст Фёдор.
Дед Эйнор, выходец с Карельского перешейка, считал себя не карелом, а ижорцем, или как он говорил, ингерманландцем, практически, всю жизнь прожил в Питере.
Работал и каменщиком, и столяром, и плотником, и кузнечное дело немного знал, но большую часть трудовой жизни проработал в артели народных промыслов. Человек энергичный, с деловой жилкой и хорошим видением выгодного дела, он, уже при советской власти, попробовал было себя в торговле. Отработал с полгода на продовольственной базе и сказал: "лучше быть бедным, но свободным", и перешёл в артель подручным к столяру-краснодеревцу. Вскоре сам стал краснодеревцем, а потом и руководителем артели, в каковой должности доработал до выхода на заслуженный отдых. Хотя оставляли его на работе, даже повышение предлагали, но руководящая работа, тем более на таком хлопотном месте, с возрастом стала обременительной, к конторской никогда душа не лежала и, кроме того, тянуло его к земле. Ранней весной сорокового переехали на родину бабы Хели, в Хаапасаари, оставив комнату в Ленинграде своей единственной дочери Галине.
Получил в пользование пустовавший участок земли и ни дня не тратя на раскачку, принялся обживаться. Времянку выстроил из толстых брёвен с маленькими оконцами и в глубине участка, с расчётом обратить потом её в хлев для скотины. И одновременно начал строить дом и разрабатывать запущенный участок. Пустил всю землю под плуг и засадил картошкой, как он считал, наилучший способ во-первых, разработать целину, во-вторых, не связать огородом руки, нужные на строительстве и, в-третьих, на излишках картошки за зиму поросёнка вырастить. К осени подвёл стены дома под кровлю. За осень настлал полы и потолки, сложил печку в своей половине и первую же зиму зазимовал в новом доме, попутно отделывая и благоустраивая его изнутри.
- А-а, Мишка пришёл. Здравствуй, Михайло Иваныч, - по-русски поздоровался дед Эйнор. - Мать, собирай на стол.
Когда трапеза подходила к концу, баба Хеля не выдержала.
- Ну как там... Весточка была? - Старики оба с ожиданием посмотрели на Микко.
Микко, с разрешения Валерия Борисовича, иногда переправлял редкие письма от стариков Галине, а полученные от неё старикам. Но, как правило, читал сам и пересказывал содержание. Рискованно носить. Узнают про то немецкие или финские контрразведчики и подумают: раз родственникам письма носишь, то и другим можешь пронести. Подозрение может быть.
Старики уселись напротив него. Дед Эйнор выпрямил спину и положил руки ладонями на колени. Баба Хеля взяла с комода фотографию дочери с внучкой на руках, которую Микко принёс им летом. И всё время пересказа, то смотрела на неё, то прижимала к груди.
Микко рассказал, почти наизусть пересказал, что внучка растет, что живут небогато, можно сказать скудно на то война, но и не голодают. Все работают в колхозе. Лошадей почти нет, опять прошла мобилизация, считай всю конюшню увели, оставили только самых бракованных, поэтому основная тягловая сила в колхозе - баба. Нагрузят бабы воз силоса, облепят как муравьи, какая за оглобли возьмётся, какая за постромки уцепится, кто с боков помогает, кто сзади толкает и везут от силосной ямы в коровник. За день так навозятся, что к вечеру ни рук, ни ног не чувствуют. Но в деревне, при доме, хоть тяжело, но согреться и обсохнуть можно. А кто на лесозаготовках, тем во много крат тяжелее.
Опустил Микко, не стал говорить, что опасается тётя Галина, не направили бы и её на лесозаготовки, Светланка уже не грудная.
Племянница Фёдора, Катя Румянцева, была прошлой зимой в феврале на лесозаготовках, порассказывала каково там. Весной тётя Галина писала об этом.
Валят бабы лес, таскают здоровенные лесины к тракту, а снегу в тайге - и высоким-то девкам по сиськи, а коротышкам, таким как Катя и вовсе вровень с плечами. Кряжи толстенные, не обхватить, на слегах выносят. Пока кряж до тракта дотащат и наматерятся, и наплачутся, и Богу со святыми взмолятся, и жизнь проклянут. За день вымотаются, вымокнут, а отдохнуть и обогреться - костёр на улице да шалаш из жердей и елового лапника. Печка жестяная в шалаше круглые сутки топится, дрова-то даровые, топи, не жалко, да разве ж печкой тайгу натопишь... Ни обсохнуть, ни согреться, спят не раздеваясь. Спасибо уже за то, если утром встаёшь и платок к изголовью не примёрз. Тяжело, сыро, холодно и душа болит - скотина на людей брошена, у кого родня, у кого соседи присматривают, но это не свой, не хозяйский глаз.
Если при доме, уставши, не уставши, но своё хозяйство хоть как-то, обязательно обиходишь. Без своего хозяйства вовсе гибель. На трудодни дают мало и все кормятся от своего.
Им, правда, полегче, бабушка в колхоз на работу не ходит старая уже восемьдесят второй год пошёл, топчется с утра до ночи по избе да по двору. Поделает, поделает, что может, в избу приползёт, на лавке полежит, отдышится, очухается и опять пошла. А что она не может, потом кто помоложе, когда домой с работы приходят доделывают, народу у них много, есть кому работать, так что дома не особенно тяжело. Живут дружно. Родственники Федора её любят, а в Светланочке просто души не чают. Особенно дедушка с бабушкой.
На этом месте баба Хеля всплакнула и прижала к фотографию к губам, а потом к груди.
- Как же не любить этого маленького ангелочка!
Светланочка чем больше подрастает, тем больше на Федора походит. А это, говорят, к счастливой жизни, если дочь на отца похожа.
- Дай-то Бог, дай Бог, ей всяческого благополучия и счастья в жизни - баба Хеля поддержала примету краткой молитвой и перекрестилась.
Получили три письма от Федора, из госпиталя. Но он не ранен, а простудился, когда наводили переправу через водную преграду. Через какую не указал, значит нельзя, военная тайна.
- К наступлению готовились, - определил дед Эйнор.
В последнем письме писал, что выписывается из госпиталя и направляется в часть. Пока в резерв, поэтому просил за него не беспокоиться. И ещё просил, прислать ему тёплые вещи, шерстяные носки и варежки. Связали и Галина, и свекровь и тётя Надя помогала, и отправили ему аж по две пары носков и варежек.
- И я свяжу... Чулки ему тёплые свяжу, чтоб вот так было, - баба Хеля провела ребром ладони по середине бедра. - Ты отправишь Галине, а она пусть зятю от меня в подарок пошлёт. Тёпленько ему будет. И внученьке, кровинушке моей, свяжу свитерок и рейтузики.
- Хорошо, - согласился Микко.
Передают им приветы сват со сватьей и вся родня.
- Спасибо, им всем от нас тоже приветы отпиши.
Забыла тётя Галина в прошлом письме написать, в этом сообщает, что младшая золовка Люба пошла с лета работать, ей уже десять лет исполнилось, работает нянечкой в колхозных ясельках. Недавно они такое учудили! Всю деревню перепугали.
После обеда напоили деток маковым отваром, уложили спать, а сами купаться да землянику по бережку есть. Вечером матери возвращаются с сенокоса, а детки сопят во все свои носовые дырки, даже на кормление не разбудить.
Дома весь "воспитательский состав" родители вицами отстегали, этак деток и опоить недолго. А с другой стороны посмотреть, что с них спрашивать, соплюхи ещё, самой старшей воспитательнице двенадцать только исполнилось. А с двенадцати в няньках редко держат, с двенадцати уже в поле работают.
И ещё на чистой странице приложили руку Светы и обвели её карандашом. А в середине написали: "Родным и любимым дедушке Эйнору и бабушке Хеле от внучки Светланочки".
- Ласточка моя, рученьку бабушке прислала, - умилилась баба Хеля и опять всплакнула. - Мне бы самой прочитать, в руках подержать. Я бы тогда и то, что она хотела написать, да не написала, на том листе прочитала. Но и за то спасибо. А рученьку Светочкину ты мне обязательно принеси.
- Принесу, когда можно будет, - пообещал Микко.
- Принеси, сыночек, обязательно принеси. А не писала Галя, крестили они Светочку?
- Нет, про это ничего не написано.
Баба Хеля вздохнула и с сердцем и болью сказала.
- Будь он проклят, и трижды проклят тот, кто войны затевает. Как же так можно! Племянник в финской армии, а зять в русской. Племянник хороший человек и зять замечательный, и подружились они, когда зять здесь был, в обнимку по деревне ходили. А сейчас им друг в друга стрелять? И мы, старики, на родную внучку посмотреть не можем... Господи, да что ж это такое на белом свете творится?!
Письмо в этот раз не взял, сказал, что на ту сторону пока не собирается, а когда соберётся, то зайдёт, возьмёт. А если не сможет зайти, то что ей, тете Галине, от них отписать.
- Напиши, живы мы и здоровы, чего ей и всем им желаем. Приветы всем передавай, и свату, и сватье, и всей родне, а Светочку, кровиночку, рыбоньку нашу, пусть от бабушки и дедушки поцелуют. Продуктами обеспечены, не голодаем. Слава Богу, у отца здоровье есть и заказы. Было бы и лучше, да с материалом плоховато, сухого дерева нет. Тётя приболела немного, спина у неё болит, поясница застуженная. Коза ещё доится, но в феврале запускать собираемся. Куры несутся, да по зиме какие ж яички. Скучаем и не забываем их. И напиши, чтоб обязательно крестили девочку. Так и напиши. Строго напиши: "Пока вы её не окрестите - вы ей не родители".
Ещё раз, вкратце, повторила всё, что нужно написать.
- Да от себя ещё добавь, что б она не сомневалась, не выдумываем мы, не успокаиваем её, всё у нас хорошо. И не ленись, пиши про всё, что видишь, про нашу жизнь подробно.
Пообещала потом, когда Микко будет уходить, ещё раз напомнить ему содержание письма, чтобы лучше запомнил. И заторопилась.
- Пойтту сестру проветтаю, - от юности и до преклонных лет прожившая сначала в Петербурге, а затем в Ленинграде, она так и не избавилась от акцента. - Тым из труппы утром сол, но не виттела, стоп она во твор выхоттила. А втера опять на поясницу саловалась.
- Погода испортится, - согласился дед Эйнор. - Мне тоже ноги крутит. Особенно колени.
- Ну, я посла.
Дед спросил.
- Надолго?
- Побутту. Ей отной кучно.
- А если засидишься, что нам есть?
- Сто хотитте, то перитте. На кухне картоска. Риппа в туховке. - И видимо измаялась ломать язык неудобными для неё русскими звуками, перешла обратно на финский. - Яичек немного в корзине. На масло обменять отложены, да ладно уж, скушайте по одному. Есть захотите, найдёте что, еда в доме есть.
Они нередко так и разговаривали: дед говорил по-русски, а баба Хеля отвечала ему по-фински. А Микко употреблял оба языка, в зависимости от того, с кем разговаривал.
- Найдём, - согласился дед. - Ты бы к Марии зашла...
- К какой Марии? - Баба Хеля склонила вбок голову, удивленно приподняла одну бровь, прикинулась непонимающей.
- К какой, к какой... Известно к какой... К Мюхинен Марии. Гость же у нас, известие доброе принёс.
- Гость уже накормлен. Ещё захочет - найдём чем покормить. Не понимаю, зачем к Марии идти?
- Бутылочку возьми, ликиору сделаем - по-русски дед Эйнор говорил чисто, но в некоторых, наиболее торжественных словах вместо "ё" выговаривал "ио". Хотя совершенно правильно произносил слова обычные, например: вёдра, ёлка.
- Не понимаю... Зачем мальчишку самогоном поить?
- Не дразнись, мать, не серди меня...
- Ладно, зайду, - осчастливленная письмом баба Хеля была милосердной.
И видно было, не в терпёж ей больше дома быть, хочется новостью, известием от дочки поделиться.
Баба Хеля вернулась поздно. Принесла обещанную бутылочку. И для Микко гостинец, немножко рахкамайто*20 . Дед в кружке запарил горсть сушёной малины, когда ягоды разбухли и влага поостыла, размешал в ягодах столовую ложку мёда и влил, точнее будет сказать, медовую жидкость перелил, а ягоды протолкнул в бутылку с самогоном. Несколько раз встряхнул бутылку и поставил в холодок. К утру такой вот, нехитрого приготовления "ликиор" должен созреть.
Утром, когда Микко проснулся, старики собирались за стол.
- Умывайся и тоже садись, чтоб второй раз на стол не собирать, - позвала баба Хеля.
Стол, если бы не было молока, смело можно назвать скудным. Постные щи, варёная картошка, квашеная капуста да солёные грибы. И молока у них было не вдоволь, продавали его, либо меняли на другие продукты. Это сегодняшний утренний удой баба Хеля решила оставить для себя, точнее ради Микко.
Радовались они его приходу, возможному известию от дочери. Потом заботы особой о нём они не проявляли, но видно было, что с ним им веселее. Они и в Ленинграде "роднились", ходили друг к другу в гости, даже некоторые праздники вместе отмечали.
Дед налил себе рюмашку, граммов на пятьдесят, "ликиору".
- Тебе налить? - Предложил и Микко.
- Ты чему мальчишку-то учишь? - Возмутилась баба Хеля.
- Отца у него теперь нет. Кто ж учить будет? Я не научу, так никто не научит.
- Ты доброму учи! А пакостям всяким и без тебя научат.
- Научу и доброму. Сейчас поедим, да пойдём на Галинину половину.
В Галининой половине дед Эйнор обустроил столярную мастерскую. Пенсия, заработанная более чем сорокалетним трудовым стажем осталась по ту сторону линии фронта. И его и бабы Хели. Нужно было хоть что-то зарабатывать, как-то сводить концы с концами.
Верстак, ножовки с прямым зубом для поперечного пиления и с косым, чтобы пилить вдоль дерева, маленькие, с кухонный нож размером с мелкими зубчиками, и побольше со средним зубом, и с большим зубом, и совсем большая ножовка сделанная из разрубленной пополам двуручной пилы. Лучковые пилы, продольная и поперечная. Рубанки широкие и узкие. И горбатый для строгания арочных рам. Фуганок и полуфуганок для чистового строгания. Отборники, разнообразных профилей калевки, зензубель и шерхебель, которые дед Эйнор называл "зензупка" и "шершепка". И несколько коробок со штихелями.
Микко любил быть в столярке у деда. И дело, и истории, которые дед рассказывал. Про интересных людей с которыми он встречался, и про то, как молодым парнем, считай подростком, работал на стройке, носил на "козе" кирпичи на самый верх. Тяжело, а мастер покрикивает да поторапливает.
- Бегом, бегом, не ленись, работа стоять не должна.
После завтрака дед сказал.
- Пойдём, Мишка.
Микко думал, что пойдут столярничать, но они направились к хлеву. Кур и поросёнка дед Эйнор держал вместе, для тепла. Только курам в загоне было устроено нечто вроде полатей. Поросёнок, полной кличкой Хрюндель Хрякович, или по домашнему ласково Хрюнька, жил на полу А пяти курам и двум петухам, Пете и Петруше, надлежало быть на полатях, где им была сделана кормушка, поилка и два гнездовых ящика. И если Хрюньке, в силу его комплекции и отсутствия крыльев, на полати было не попасть и приходилось волей-неволей пребывать на отведённой территории, то куры не больно-то считались с таким территориальным разделением, постоянно пересекали границу и снимали пробу в корыте Хрюньки. За это, увлёкшись поглощением чужого пропитания и потеряв бдительность, получали от него рылом то под хвост, то под бока. После чего взлетали на свои полати и возмущённо кудахтали. И своим кудахтаньем вводили деда Эйнора в заблуждение.
- Слышь, мать, курица кудахчет. Наверно снеслась.
Дед Эйнор спешил в хлев, но вместо вожделенного свежеснесённого тёпленького светящегося белизной яичка, обнаруживал перепачканную в свином вареве курицу.
- Что, доворовалась... всё тебе своего мало... Эх ты, глаза завидущие... - укорял её дед Эйнор и ни с чем возвращался домой.
Дед Эйнор почесал Хрюньке живот, послушал его ответное хрюканье, дал корочку хлеба. Тот довольный засопел и зачавкал.
Позвал петухов.
- Петя, Петруша, идите сюда.
И дивное дело, петухи, белый стройный и подтянутый, точно лейб-гвардии поручик Петя и Петруша могучий, с широкой спиной, такой широкой, что на неё можно поставить самую большую бабы Хелину кастрюлю, со светло-коричневой, почти жёлтой шеей, пёстрой коричневой спиной, с чёрным, в синеву бьющем хвостом и с суровым, из-под низких бровей, взглядом оранжевых глаз, подошли к краю загона. Петя - резво выбрасывая ноги вперед, Петруша - важно и степенно.
Петя взлетел на борт гнездового ящика, вытянул шею, запрокинул голову и прокричал.
- Кук-ка-ре-ку!
- Молодец, - дед Эйнор погладил его по шее. - А ты, Петруша. Спой-ка и ты.
Петруша хозяина уважал и повторно просить себя не принудил. Расправил грудь, широко и плавно взмахнул крыльями, подняв сенную труху и прочий сор с настила.
- Ку-ка-ре-ку-у-у!
- Молодец, - и его похвалил и погладил дед Эйнор. И обратился к белому. - Слышишь, Петя, а Петруша дольше тянет. Попробуй, обгони его.
- Кук-ка-ре-ку-у!
- Молодец, Петя, славно поешь. Петруша, слышишь как у Пети звонко выводится. А у тебя глуховато, как у старого парохода.
- Ку-ка-ре-ку-у-у-у!
- Петя, всё-таки у Петруши дольше...
- Кук-ка-ре-ку-у!
- А Петя звонче поет...
- Ку-ка-а-ре-ку-у-у-у-у!
Так у них и получалось. У Пети песня возглашалась звонче, зато у Петруши тянулась длиннее. Дед же нахваливал и подзадоривал то одного, то другого. А те старались не посрамить себя, горланили сначала на двор, потом на всю улицу, а как распелись, так небось в деревне ни двора ни дома не осталось, где не слышали бы петушиного состязания.
А Микко смеялся, уже не стоя, уже привалился к стене, ноги не держали от смеха, а под конец и на пол сел, до того забавным и смешным виделось ему состязание петухов и самое смешное, что поют они по просьбе деда.
Насладившись петушиным пением дед Эйнор сказал:
- Ну хватит, а то охрипните. И сил на куриц не останется. Молодцы, оба хорошо поёте.
Погладил разом обоих двумя руками, достал из кармана жменьку мелких подсолнечных семечек и протянул им на ладони. Те посмотрели наклоняя головы то одним, то другим глазом, склюнули по семечку с ладони, да по десятку на настил обронили и приговаривая.
- Кук-кву-ку, ко-ко. Кук-кву-ку, ко-ко, - то опускали семечки на настил, то опять брали в клювы, поднимали и снова клали на настил - подзывали куриц. Когда курицы прибежали на зов, дед высыпал им все семечки из ладони. А петухи с равнодушным достоинством отошли в сторону, как два мужика, которые принесли своим женам с заработков по большой пачке денег: эка, дескать, невидаль, много заработал - на то, мол, и мужик.
- Петя, Петруша, идите я и вас угощу, - дед высыпал ещё жменечку семечек, но поменьше первой, в сторонке от куриц.
Петухи опять начали своё призывное кокотание. И лишь уверившись, что супружницы их едой обеспечены и на новый гостинец не посягают, склевали сами.
- Видишь, петух настоящий хозяин. Сначала о семье позаботится, а потом уж о себе подумает. А почему? Потому что курица несётся, от неё потомство. А с плохого питания какие ж яички? Мелкие да жидкие. Значит и потомства сильного да здорового не будет. А возьми льва. Спит целыми днями, а самка, львица, охотится. Завалит добычу, так первым на еду лев бежит, и все ему лучшие куски уступают. Казалось бы не по совести... Ан нет. Лев территорию, на которой самка охотится, охраняет. А будет лев голодный, ослабнет на тощем пайке, какой с него защитник, как он территорию свою сохранит... Не сможет. Придут другие, прогонят, а этим и объедков не достанется, иди да с голоду помирай. Видишь как интересно и премудро в природе всё устроено. И всё к жизни, и всё ко благу. А мы, глупые людишки воюем, воюем... Никак миром договориться не хотим. Господи, помилуй нас грешных!
Снял с натянутой под потолком верёвки крапивный веник и подвесил на деревянный костыль вбитый в стену над куриными полатями. Тотчас налетели куры и принялись шелушить крапиву.
- Кушайте, кушайте крапивку. Там и витамины и много чего полезного, - зачерпнул берестяным ковшиком из бочонка. В нём намешаны и ячмень, и семена разных трав: лебеды, конского щавеля, мышиного горошка и ещё каких-то, названий которых Микко не знал. Проговорил огорчённо. - Нечем, особенно, кормить. Зерна мало, вот и приходится добавлять всякую всячину. А курица не коза, ей не сено, ей зерно требуется. И свету им надо больше, хотя бы часов двенадцать в сутки. Зерна побольше, да день длинный, тогда б и неслись хорошо. Лампой керосиновой светить?.. Керосин не дешевый. Это ж золотые яйца будут. А на траве да без подсветки яйцо, редко, очень редко, просто случай, когда два яйца за день от пяти кур. А в иной день и вовсе без яйца. - Но сказал дед не ропща, а в разъяснение ситуации, в обучение. И утешил себя и мальчика. - Вот лета дождёмся - тогда, не забудь, приходи, отъедимся. Хрюньку заколем и как богатеи каждый день яичницу на сале есть будем. А одного петуха забивать придётся, если не купит ни кто. Хотел к Рождеству забить, да рука не поднялась. Жалко, хорошие петухи, а кормить нечем. И не нужно их столько на пятерых кур.
- А зачем ты второго покупал?
- Не покупал я его, Миша. Петя у нас, ты его помнишь, с самого начала, с курами взят. А Петрушу мне потом, за работу дали. Нечем хозяину было расплатиться, отдал петуха. Не по работе, конечно, плата, но не станешь же человека за горло брать. Что мог дать то и дал, - ни имени прежнего хозяина Петруши, ни работы для него сделанной дед не назвал, не захотел, видимо, пускать нелестную славу о человеке.
Из хлева пошли в столярку и весь день перебирали материал, откладывали бруски и толстые доски, которые можно распустить на бруски. Дед Эйнор получил заказ на четыре двойные рамы с обсадкой.
Дед отчерчивал плоским карандашом длину, вместе они, двуручной пилой отпиливали нужный размер. Потом дед продольной лучковкой распускал доски на бруски, а Микко сортировал, раскладывал бруски по длине и толщине, обрезки, которые могут пойти в дело в сторонку. А которые уже ни на что не годятся, те в корзину и на кухню бабе Хеле, печку растапливать.
Наутро Микко едва проснувшись и ещё не выбираясь из постели попросил.
- Деда Ваня, а давай и сегодня послушаем как петухи поют.
- Так слушай, кто тебе не даёт.
- Они просто так поют, когда им вздумается. А чтобы по просьбе пели и по очереди.
- Попроси, - разрешил дед.
- А они послушаются?
- Хорошенько попроси.
Микко быстро выбрался из постели, накинул пальто, сунул босые ноги в валенки и бегом в курятник
- Двери только плотно прикрой, хлев не выстуживай.
- А завтракать... Шапку-то, шапку надень, - это уже баба Хеля.
Минут через десять Микко вернулся.
- Не слушаются они меня, даже не подходят.
- Это потому что ты петушиного слова не знаешь, - разъяснил дед.
- А какое это слово? Скажи.
- Какое там петушиное слово. Дед их семечками балует, вот и всё петушиное слово. Все подсолнухи скормил, самим пощелкать ничего не оставил, - сердито объяснила баба Хеля.
- Они ж мелкие, - примиряющим тоном объяснил дед.
- И крупные попадаются, я бы выбрала.
- Так выбирай, кто же тебе не даёт?
- Из чего выбирать? Ты уже всё петухам скормил!
- Ладно, не ворчи. Я тебе на лето пол-огорода подсолнухами засажу.
- Ещё чего! Пол-огорода под подсолнухи, чтобы петухов кормить! А сами зимой есть что будем? Или картошку, капусту, лук, свеклу, морковку на выгоне сажать собираешься?
- Эк на вас, женщин, угодить трудно. И так не так, и этак не ладно. На всё место найдём, не ворчи только.
- Деда Ваня, а пойдём ты попросишь петухов попеть.
- Некогда Миша, надо делом заниматься. Завтракай быстрее и приходи столярничать. Брусков для рам мы вчера напилили, сегодня строгать начнём. А петухов послушаем, когда работу закончим.
Дед Эйнор дал Микко шершепку-шерхебель и поручил в черновую строгать бруски, наказав миллиметра два-три до размера не добирать и в конце бруска давление на инструмент уменьшать, чтобы край бруска не заваливать, не состругивать в клин. А сам фуганком доводил до чистовой поверхности.
- Ты не части, не части, - попридержал он прыть мальчика. - От того, что шустрее инструментом шерудишь, быстрее работа не сделается. Разве что, быстрее устанешь.
- Почему не сделается?
- Хм. Почему? Вот слушай почему. Было мне в ту пору лет около семнадцати, на стройке уже поработал, кирпичный завод на Выборгской стороне строили. Поставили меня в подручные к столяру, звали его как и меня Иван Иванович, а по фамилии Рак. И как сейчас помню, вроде нас с тобой сейчас, рамы вязать. Он мне и говорит:
- Для начала помогай, что скажу, да присматривайся пока, а потом сам будешь пробовать.
Эка невидаль, думаю. Отпилит он брусок, а мне думается - я бы быстрее отпилил. Фуганит их не торопясь да с перекурами, ядрёный самосад он курил, к слову сказать, ему с родины родственники привозили. А вижу, пока он три бруска отфуганил, я бы четыре успел. И так во всём. Ну и мастер, думаю. А когда связал он первую раму, тут у меня совсем другие мысли объявились: мне б за это время раму ни за что не связать, мне бы вдвое, а то и втрое времени больше понадобилось.
А почему? В чём отличие мастера своего дела от иного человека? За счёт чего он скорости достигает? Не знаешь?
Микко отрицательно помотал головой.
- Тогда вникай и разумей - мастер своего дела ненужной работы и лишних движений не делает. И всю работу обдумает и решит заранее, а не гадает, как получится. Если по вашему, по школьному говорить, то мастер сначала найдёт как решить задачку и потом решает её, а новичок под ответ подгоняет. Вот и ты, на всяком месте так работай. Всё обдумавши, без суеты, степенно, но и время впустую не трать. Как говорится, лучше день обдумывать, чем неделю неправильно делать. Уразумел?
- Уразумел.
Только разогрелись и потекла плавно, качественно и продуктивно работа, пришла баба Хеля.
- Сайка всю стайку развоевала.
Отложили инструмент, пошли смотреть.
Козу Сайку дед Эйнор и баба Хеля купили в предзимье сорок первого, чтобы сейчас внучке, а потом и другим деткам, которые у Галины с Фёдором родятся было полезное домашнее козье молоко. Веровали они: всему есть конец и война не вечна. Свидятся когда-нибудь с доченькой и ненаглядной внученькой, кровиночкой Светочкой.
Всё лето присматривались к козам, которых хозяева намеревались продать. И выбрали Сайку, из соседней деревни. Пригласили соседку Марию Мюхинен помочь в покупке, так как сами коз никогда не держали.
Когда вели козу в Хаапасаари, Мария собирала снежок со следами Сайки и бросала ей на спину, видимо, чтоб не повадна была ей обратная дорога к прежним хозяевам. В хлев ввели по овчине раскинутой у входа мехом вверх. Зачем - Мария толком не объяснила, но утверждала, что так исстари ведётся. А в хлеву она подсказывала бабе Хеле, а баба Хеля шептала козе на ухо.
Здесь твой дом, здесь твой хлев
Здесь твой хозяин, здесь твоя хозяйка
Бывший хозяин умер, бывшая хозяйка умерла,
Дом сгорел и хлев сгорел
И золу с пожара ветер унёс...
Коза доилась хорошо, летом да по хорошей траве по пяти литров молока в день давала. И молоко жирное и вкусное. Но с норовом была, ой с норовом. Не по вкусу пойло, так подденет ведро, что оно по всей стайке летает да гремит. Чтоб с пола упавший клочок сена когда подняла - ниже её достоинства, лучше полдня голодная проблеет, свежего требуя, но с пола есть не станет. А летом и того хуже, повадилась к мужикам за куревом ходить. Пригонит пастух стадо, а она круть-верть и побежала туда, где мужики вечерком по обычаю на брёвнах сидят и толкётся возле них, окурки подбирает и жует. Баба Хеля алая от стыда идёт вызволять Сайку из этого позорища, а мужики смеются: курить научилась, мы её ещё виина*21 пить научим а потом и замуж выдадим. Вон, за Ийвари Лехтинена. С женщинами ему не везет, не уживается, может быть с козой поладит.
- Бесстыдники вы, бесстыдники! - Только и находилось слов у бабы Хели.
Сердилась на подначивающих её мужиков, на блудливую козу. Набрасывала быстренько верёвочную петлю на рога Сайке и вела домой. А та хоть шла, но копытами упиралась, оглядывалась, не бросит ли кто окурок.
- Под хвост бы тебе этот окурок засунули, быстро б сюда ходить разлюбила, - желала ей баба Хеля, смахивая пот со лба.
Увидев вошедших деда и Микко, Сайка сердито топнула передним копытом. Ведро из-под пойла лежало в углу, две перекладинки в яслях были выбиты, сено из яслей размётано по полу.
- Что случилось, Саечка? - Спросил дед участливо, почесал её пальцем между рогов.
- Ме-е-э-э! - Жалобно протянула коза.
- Обиделели тебя?
- Ме-э-э-э-э! - Ещё жалобнее меканье.
- А сама? Наверно сама плохо себя вела?
Коза недовольно фыркнула, мотнула головой и опять топнула копытом.
- Вишь ты... Ну ты у нас виноватой никогда не бываешь.
Дед отремонтировал ясли, собрал сено с пола и отложил в сторонку, положил в ясли свежего. Опять почесал Сайке меж рогов - та наклонила голову, выставила рога, и даже телом вперёд подалась, стояла слушала, как ублажает её дед.
- Ну хватит, - дед Эйнор взял ведро - Тебе тут хоть целый день стой да чеши, ты только рада будешь.
- Мать, что случилось? - Спросил дед возвратясь в дом. - Коза на тебя обиженная.
- Ничего такого я ей не сделала... Разве что... ведром... Принесла пойло, напоила. Собралась уходить, а она опять в ведро лезет, всю голову в ведро засунула, к полу мордой давит, из рук вырывает. Ну я, чтоб отстала, несильно, так, легонечко, только для звона ткнула ей ведром по рогам. Ведро-то пустое и несильно стукнула, только приложила ведро к рогам... Не было ей больно.
- А она обиделась. Иди теперь мирись.
- Ох, Господи! До чего скотина привередливая.
Баба Хеля надела ватник, слегка присолила два ломтика хлеба и отправилась творить мировую с козой.
- А помирятся? - С сомнением глянул Микко на деда Эйнора.
- Куда она денется, - дед отнёсся к этому, как к делу уже свершившемуся. - Она, небось, склоку-то затеяла, чтоб ей хлебца подсоленного принесли. Хитрая скотина.
Ближе к вечеру собрался дед к заказчику, недоставало материала на рамы. Нужно было решить, у хозяина ли что найдётся, он ли купит недостающее или деду самому нужно всё доставать. В дом Микко заходить не стал, отпросился на лыжах покататься.
На центральной улице меж домами новый сруб уже заведённый за оконные проёмы, но не подведённый ещё под стропила. Приостановился Микко, как бы отдыхая оперся на палки грудью. Зло ухмыльнулся: "Стройте, стройте. Деда позовёте рамы делать, а там и мы что-нибудь придумаем".
Прежде здесь стояла казарма.
Постоянного гарнизона в Хаапасаари не было, но проходившие маршем то финские, то немецкие подразделения останавливались на ночлег.
В прошлую зиму если судить по морозу, а если по календарю то в весну, в начале марта, обязали деда Эйнора надстроить в той казарме второй ярус нар для солдат. О том, видимо через своих людей, узнали в советском штабе, и Микко получил задание: срочно перебраться в Хаапасаари, под видом помощи деду проникнуть в казарму и установить возможность закладки взрывного устройства. Казарма стояла почти в центре деревни. Когда размещались в ней солдаты, охрану несли часовой возле казармы и патрули на всех прилегающих улицах, поэтому скрытно подобраться сколько-нибудь значительной группе диверсантов к ней было, практически, невозможно. Забросать гранатами тоже не получалось, на окнах была натянута сетка.
В остальное время присматривал за ней Альфред Аккалайнен, он же сторож, он же истопник, он же и дворник.
Поначалу предполагалось заложить мину с часовым механизмом, но вход в подпол был постоянно заперт на замок, ключ у сторожа и предлога получить у него этот ключ никакого. В самой же казарме места, где бы гарантированно не было слышно тиканья часового механизма тоже не находилось. О чём Микко оставил сообщение в "почтовом ящике".
Остановились на запале с бикфордовым шнуром.
Выпросил у деда Эйнора второй ящик для инструмента, что бы и самому ходить не с пустыми руками. Насыпал на дно стружек, на стружку набросал реечек и брусочков, а сверху уложил выделенные дедом две стамески, долото, молоток, киянку и короткую ножовку-мелкозубку. Дед посмотрел на эту бутафорию, улыбнулся.
- Полный ящик инструмента. Как у настоящего столяра.
- Есть кое-что, - в тон ему ответил мальчик.
Накануне прибытия воинского подразделения по сигналу, по сломанной вершине у осинки за околицей, Микко забрал взрывное устройство, вложенное в тайник может быть партизанами, а может быть разведывательно-диверсионной группой, того он не знал, как, впрочем, и те, кто закладывал тайник, не знали кто произведёт выемку. В ящике с инструментом, зарыв в стружку и заложив сверху брусочками, реечками и инструментом, пронёс в пока ещё никем, кроме сторожа не охраняемую казарму и припрятал в сенях.
Полдела сделано. Нет, пока ещё треть дела, а может быть и четверть. Самое сложное впереди.
Выбрал момент, когда дед ушёл домой за материалом, а сторож в дровянике колол дрова. Обмёл и вынес сажу с дверок для чистки печных каналов: ни крупинки не должно упасть при закладке - если увидят сажу на полу, могут проверить нет ли чего в дымоходе. Отпилил брусок размером примерно со взрывное устройство. Вышел с ним в сени, спрятал недалеко от взрывного устройства.
И раз, два, три, четыре... взял отпилок бруска... девять, десять, одиннадцать, двенадцать... прошёл из сеней... двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь... да, что ж это за дела, дверь не открывается... сорок три, сорок четыре... открывается, только в другую сторону... пятьдесят шесть, пятьдесят семь... какая тугая защелка у дверцы... шестьдесят восемь... взрывчатка заложена... семьдесят пять, семьдесят шесть... дверца закрыта... восемьдесят два, восемьдесят три... взял ящик с инструментом и быстро вышел. Полторы минуты. Долго. Слишком долго. Может быть подозрение. И войти кто-то может за это время. Где потери времени? Двери и дверца - раз. Стамеской отжал скобку задвижки на дверце. Попробовал открыть-закрыть, отжал ещё немного, ещё попробовал. Вот, теперь хорошо, легко и быстро. Двери -первая открывается на себя, вторя от себя... на... от... "на вот" - запомнил. Теперь повторим тренировку. Так, взрывчатка спрятана справа по ходу, беру правой рукой, двери... первая - на, вторая - вот-от... дверца открыта... закладка... закладывать по узкому горизонтальному каналу вправо, правой рукой... неудобно... легла закладка близко и шнур не в ту сторону развернут... Путаются, мешают одна другой руки. Надо левой рукой закладывать... повернуть шнуром в нужную сторону... закладка на месте. Закрыл, взял инструмент. Пятьдесят девять, почти шестьдесят. Так, теперь основные потери времени при закладке в печной канал.
Ещё раз. Правой взял... в левую переложил... двери первая - на... вторая - от... защелка правой рукой вверх... левой рукой взрывчатка в глубину канала шнуром к топке... дверца закрыта, на защелку заперта... под дверцей на полу сажи нет... инструмент взят... Тридцать семь - это уже кое-что. Повторял "маршрут" ещё и ещё, добиваясь скорости и отточенности, почти автоматизма, "чтобы не голова, а руки помнили". Свёл время к двадцати пяти - тридцати счётам. Нормуль.
На следующий день ближе к вечеру прибыл авангард, два солдата и ефрейтор, взять казарму под охрану и подготовить ночлег. Ночью ждали прибытия всего личного состава подразделения.
Одного солдата выставили часовым. Ефрейтор со вторым пошли по деревне пошустрить насчёт доппайка.
Микко несколько раз, как бы катаясь на лыжах, проехал мимо казармы. Часовой, практически всё время был у входа, да иногда, стараясь на долго не упустить из виду вход, осматривал казарму и со двора. Сторож входил и выходил из казармы беспрепятственно. Впрочем, дальше территории двора и надворных построек он никуда не отлучался.
Попозже вечером, когда иссяк дым из трубы, Микко пошёл к казарме. Объяснил Аккалайнену, что оставил в казарме ящик с инструментом, припрятал под нарами, потому что пошёл не домой, а кататься на лыжах. А потом забыл. Сейчас вспомнил, и если солдаты найдут, могут себе забрать. Дед же с него, если инструмент пропадёт, три шкуры спустит. Сторож перевёл солдату, что мальчик помогал столяру строить нары, потом пошёл гулять и забыл в казарме инструмент. Столяр сейчас ругается на мальчика, требует принести инструмент.
- Когда мальчик помогает старшим в работе - это хороший мальчик. Но если мальчик бросает инструмент не убрав на место и уходит гулять, то это уже не совсем хороший мальчик. - Прочитал нотацию немец и смилостивился. - Пусть забирает.
- Иди забирай и впредь не будь растяпой, не бросай инструмент где попало, - перевёл сторож.
Микко взошёл на крыльцо.
- Хальт, - остановил его солдат, ощупал, проверил не спрятано ли что под одеждой и пропустил внутрь.
Вошёл в сени, прикрыл за собой дверь, якобы для сохранения тепла. К делу. Времени в обрез. Всё надо сделать с первого раза. Второй попытки у него не будет. И аккуратно. Поймают его сейчас - это расстрел. Да ещё до расстрела в гестапо на пытки отправят. И деда Эйнора с бабой Хелей... Им тоже не поздоровится, запросто могут в гестапо забрать.
Правой рукой взрывное устройство... Переложил в левую... Да, вес у него совсем не тот, что у отпиленного бруска, прижал к груди, на весу слишком тяжело, сковывает движения. Двери... первая на... вторая от... задвижка у дверцы вверх... устройство в канал... тяжеловато одной рукой, помог и правой. Из ящика с инструментом взял брусок. Протолкнул бруском, чтоб не запачкать рукава, по каналу в сторону топки. Закрыл дверцу. Осмотрелся. Под дверцей чисто, рукава тоже без сажи. Взял ящик с инструментом и быстрее из казармы. Чем быстрее выйдет, тем меньше подозрений.
- Не нашёл? - Спросил Аккалайнен.
Микко приподнял ящик, показал.
- Быстро ты справился.
- А что там копаться - взял и пошёл.
- Ком, - подозвал его солдат и указав на ящик потребовал. - Показывай.
Микко выложил инструмент на дорожку. Солдат порылся в ящике и указав на брусочки и стружку приказал сторожу.