Титов Михаил Владимирович : другие произведения.

МИХАИЛ ТИТОВ

Бег на месте

Вместо предисловия

Я бежал. Или делал вид, что бегу. В принципе, это ведь одно и то же: бежать или только делать вид. Все равно закончится-то все одинаково. На месте -- раз-два. Ноги на ширине плеч, руки - по швам. Нет. Руки - за голову. Глаза закрыть. Что дальше? Видимо, уже ничего. От себя не убежишь. Но сколько в таком случае можно начинать этот бег на месте? Не знаю. Чем дальше бежишь, тем ближе к цели не становишься.

-1-

-- Бежать отсюда и до вон того дерева.

Старая учительница физкультуры близоруко щурится, пытаясь на глаз определить расстояние до искореженной трактором березы. Указательный палец, маленький толстый, стянутый почти детскими перевязочками, зависает на время в воздухе.

-- Да, бежать до той березы.

Она наконец-то определяет расстояние. Добегут. Метров пятьсот, не больше.

-- Стоять!

Ее рука перехватывает рванувшего было бегуна.

-- Я команды еще не давала.

Испуганно скосив глаза, мы ждем, когда же прозвучит?

-- На ста-а-арт, -- поет она и на одном дыхании: ... нимание - арш!

Стая срывается с места, оставляя за собой облако пыли, которое, не отставая, преследует бегущих.

Поначалу бежится легко. Выйдя вперед, понимаешь все преимущества твоего положения: чистый воздух без примеси пыли и ясно видимая цель. Надо только не забывать о том, что сзади толпа, надо быть всегда начеку, надо быть готовым ударить по руке, если вдруг кто-то захочет схватить тебя сзади, чтобы задержать, притянуть к себе. Надо все время использовать боковое зрение: косить и косить глазами, чтобы не обошли... Но это - если хочешь быть первым.

Чуть погодя, спустя буквально миг, сердце влетает в голову и начинает биться прямо в висках. Бежишь, думаешь вроде бы о цели, а ведь улавливаешь этот поначалу тихий бой, и начинается: может, не спешить, ну не первый, так не последний же. Нет, назло. Себе, сердцу. Бежать. Задыхаясь. Превозмогая боль в селезенке. Свято веря в какое-то мифическое второе дыхание. Чтобы добежав до кона, уткнуться лицом в израненный ствол и выдохнуть: я первый. А чуть позже прочувствовать свою победу, замечая восторженные взгляды одноклассниц.

-- Что за суета? Куда ты все время торопишься? - мать неторопливо убирает со стола, аккуратно ставит грязную посуду в мойку.

-- Тороплюсь насладиться жизнью, -- сквозь ком не пережеванной колбасы и хлеба отвечаю ей, отчего получается что-то вроде бульканья кипящего чайника.

-- Что-что? - улыбается мать.

-- Тороплюсь, ма. Все, пока! - на бегу целую ее в щеку и вылетаю из кухни.

Вслед несется:

-- Да успеешь ты. Куда торопиться?!

Этого разговора никогда не было. Да и не могло быть. Когда мать умерла, счет моей жизни еще не приблизился к той отметке, которая заставила бы меня бегать. То время еще не пришло, а теперь и не настанет никогда, поэтому этот немногословный диалог выдуман от начала до конца. Хотя он ведь мог бы состояться.

-- Слушай, по-моему, надо разбежаться, -- говорит мне вечером моя нынешняя любовь.

-- Что значит разбежаться? - я переспрашиваю просто так, прекрасно понимая смысл этого так хорошо знакомого мне слова. Просто делать это сейчас, по-моему, нелепо. Мне хорошо с ней. За полгода наших встреч я успел привыкнуть к ее телу, ее запахам и даже к ее образу жизни. Потому-то я переспрашиваю ее, стараясь хоть за что-то зацепиться, чтобы понять, где пошла трещина. Я не нахожу ее, как ни пытаюсь.

-- А то и значит, -- передразнивает она и, глядя в сторону, добавляет: -- Надоело.

-- Что надоело? - я уже встревожен. Я не думал никогда, что мое присутствие рядом может кому-то надоесть.

-- В общем, разбежаться и все, точка, -- отрезает она.

-- А, -- уже более осмысленно пою я. - Значит, ты тоже любишь бегать?!

-- Но только на короткие дистанции, -- брезгливо морщит она свой нос.

- 2 -

На столике возле кровати в коричневой рамке ее фотография. Не помню: то ли я выпросил, то ли она сама подарила. Да это и не важно. Уже. Взять ножницы, и тем лезвием, что поострее заточено, выколоть ей глаза, прочертить полосу вдоль носа и последним движением вогнать острие в плотно сжатые губы. Что я в ней нашел? Глаза раскосы, нос не так уж и безукоризнен, верхняя губа чуть кривовата. А эти широкие азиатские скулы! Бог с ней, пусть бежит, куда ей хочется. Нам оказалось не по пути. Фотография летит через комнату. Утром не забыть выбросить,-- последняя мысль перед сном.

Это же не первая любовь, чтобы так переживать и мучиться. Эта пройдет спокойно, и боль утихнет. Нарыв лопнул, теперь главное - переждать, когда он покроется корочкой. Такой же коричневой, как рамка с ее фотографией.

На пляже слишком густо для столь раннего часа. Блондинка слева безуспешно пытается загореть. Кожа на плечах, видимо, от вчерашнего загара, болезненно красна и вот-вот покроется волдырями.

-- Ничего, если я рядом устроюсь?

Она чуть приподнимает очки, мгновение разглядывает и небрежно бросает:

-- Валяй.

Этот женский изучающий взгляд мне хорошо знаком. Несколько секунд, чтобы охватить мужчину с ног до головы, не задерживаясь практически нигде. Не успеваешь даже сосчитать до трех, как у них уже готово суждение о тебе: валяй или вали.

-- Вам бы в тень куда-нибудь, -- начинаю строить разговор.

-- Хамите? - она тем же жестом, небрежно и с ленцой, приподнимает очки, и так же стремительно пробегает взглядом по моей фигуре.

-- Нисколько, -- попытка выдавить улыбку. - Сгорите.

-- А, -- тянет она, вновь уйдя за непроницаемые стекла очков.

Ночью мы валяемся у нее на диване. Небольшая квартирка запущена. На подоконниках слой пыли, похоронивший под собой трупики мух.

-- Я в отпуске, -- объясняет она.

Ее немногословие мне нравится. Зачем тратить свой и без того небогатый словарный запас на объяснение понятных и большей частью избитых вещей.

-- Обойдемся сегодня без секса, -- говорит она таким голосом, словно делает программное заявление. - У меня плечи сгорели.

-- А, может, как-то иначе? - намекаю ей, хотя понимаю, что, в общем-то, не хочу ничего.

-- Не торопись, -- голос ее ровен и холоден. - Не в первый же день.

Она засыпает у меня на груди, неестественно извернувшись. Ее спина до чуть выглядывающей из-под трусов белой полосы густо вымазана кефиром. У нее сгорели не только плечи.

Аккуратно сдвинув ее с себя, надеваю непонятно зачем снятые брюки и майку. Да, она же сама предложила раздеться. Жарко.

Пиво, пачка сигарет куплены по дороге домой. Полное спокойствие. Торопиться некуда. Ночь. Тихо. Где-то лает собака, но так далеко, что не раздражает, а только подчеркивает тишину и разлившееся спокойствие.

Я давно вот так просто не бродил. Без беготни, суеты, хлопот. Просто. Идти, потягивать холодное пиво, дымить сигаретой и ни о чем не думать. Ни о чем. Смотреть на звезды и молиться Богу. Даже если считаешь себя атеистом.

Дома смел осколки рамки. Фотография почти уцелела. Если, конечно, не брать в расчет моих штрихов, нанесенных ножницами. Еще одно добавление: и только горстка жестких клочков цветного изображения осталась от тебя. Теперь отправляйся в мусоропровод. Гремят куски пластиковой рамки, а следом за ними, неспеша, летишь ты, истерзанная и разбитая на мелкие фрагменты.

-- Надо все время бегать. Движение - жизнь, -- постоянно твердила наша физкультурница.

Я с ужасом представлял себе, как эта толстая неуклюжая женщина (старая к тому же, в моем представлении) где-то вечерами бегает, сотрясаясь приэтом всеми своими жировыми отложениями. Ей было лет 50 тогда. Но мне казалось, что она древняя старуха, и потому в силу старческого маразма глубоко не права: нет в движении жизни. Если неподвижная Земля - самое старое существо на свете - еще жива и цветет по весне, значит, движение не так уж и важно. Так я думал. Но хитрая физкультурница не мытьем, так катаньем сумела все-таки вбить в мои неокрепшие мозги эту банальность: движение - жизнь. Если бы я смог противостоять, противопоставить ее домыслам что-то свое, может, все сейчас было бы иначе. Но - бегу. Бегу по инерции. От детских убеждений очень сложно избавиться.

Утром сигарета. Потом кофе. Еще сигарета. Никаких резких движений. Никакого действия активного. Сидеть дома. Смотреть телевизор. Или слушать магнитофон, какой-нибудь France collection. Или читать. Женский роман. Чтобы сопли по колено.

Ее голос в трубке еле слышен.

-- Я, наверное, не права.

-- Ты о беге, что ли?

-- Да,-- и после молчания: -- Может, встретимся сегодня?

-- У меня сегодня день без движения.

-- Понятно. Пока.

Трубка все еще гудит мне в ухо. Никогда не замечал, что после разговора по телефонным проводам бегут какие-то мерзко пищащие мыши, пробирающиеся прямо в мозги... Ну зачем ты позвонила?! Зачем?

Подживавшая было рана вновь закровоточила.

- 4 -

Дома одному скучно. Кофе уже не лезет. Картавые французы слишком явно напоминают о тебе. Телевизор в который раз пересказывает вчерашние новости. Героиня романа постоянно бьется в истерике и заламывает по любому поводу руки. Причем себе. До сих пор не могу представить, как это - заламывать руки?

Проспал до самого вечера. Телефон по-прежнему запугивает меня мышиным писком, но теперь я отношусь к этому спокойнее. Трубу на место. Душ. Побриться. Сбрызнуться одеколоном. Дальше - хоть куда, лишь бы прочь из четырех стен, где все пахнет тобой.

Считаю ступеньки лестницы. Оказывается, спускаясь с пятого этажа, я прошагиваю 54 ступени. И так каждый день: 54 ступени вниз, 54 ступени вверх. Итого -- 108. До бара 147 шагов. Округляя число, делаю перед дверью еще три перемещения.150. Все же есть какая-то магия в круглых числах. Даже полукруглых.

-- Мне сто пятьдесят водки и пятьдесят четыре тоника.

Бармен удивленно смотрит на меня.

-- Почему пятьдесят четыре?

-- Я не округлил. Некуда было, -- объясняю ему.

-- В смысле? - еще больше удивляется бармен.

-- Ладно, друг, уговорил: 150 и 50.

Расслабления не наступает. Тем более, что прямо передо мной в телевизоре Патрисия Каас тянет заунывную песенку о любви. Я не знаю французского, но догадываюсь, что о любви. Французы только о любви и поют.

-- Кажется, у нас будет ребенок, -- сказала ты мне однажды.

Мне сейчас уже не вспомнить, как прозвучало мое да?!. Чего в нем было больше: недоумения, удивления, радости? Впрочем, радости точно не было. Скорее, явная досада, оттого что между нами появился некто третий.

-- Ты не рад?

Я молчал. Что я должен был сказать?! Да, я не рад. Что за радость, когда тебя ставят перед свершившимся фактом, даже не поинтересовавшись до того твоим мнением.

-- Ты вроде бы предохранялась?

-- Ты что, не рад?!

Казалось, ее удивлению нет предела. Она явно недоумевала, что такое радостное событие, как зачатие, может кого-то оставить равнодушным.

-- Ты предохранялась или нет? - уже более настойчиво переспросил я.

Ты надула губы.

-- Замнем для ясности.

Эта дворовая присказка служила тебе прекрасным средством для ухода от обсуждения любых вопросов. Я начал нагреваться.

-- Что замнем? Ты мне ответь: ты предохранялась или нет?!

-- Ну, -- только и ответила ты.

-- Что ну?

-- Предохранялась.

-- Тогда откуда?

-- Всякое бывает.

-- Что всякое?

-- Стопроцентную гарантию ни одно средство не дает. И потом: я сказала, что кажется. Может, я хотела тебя проверить?

-- Что проверить?

-- Твое отношение к детям.

-- Вношу ясность: я их не люблю. Слышишь? Не-люб-лю. И проверять меня не надо.

Мне показалось, твои глаза наполнились ужасом. Ты отодвинулась от меня на край дивана, села и прикрыла голую грудь простыней.

-- Ты не любишь детей?

-- А что тут удивительного?! Дай мне сигарету.

Ты потянулась за пачкой, все также придерживая простыню у самого горла. Сигареты лежали далеко, надо было вставать, но ты как-то изловчилась и, согнувшись почти пополам, все-таки достала пачку.

Я закурил.

-- Продолжай, -- твои глаза по-прежнему полны ужаса.

-- Слушай, мне смешно. Ты смотришь на меня как на какого-то монстра.

-- А ты разве не монстр?

-- Ну почему я должен любить детей? Почему? Что хорошего в этих орущих сморщенных красных комочках мяса? Что? Объясни.

-- У тебя не будет будущего.

-- Не говори только банальностей. В чем мое будущее - в каком-то неведомом мне существе? Почему он должен быть моим будущим? Я - это я. Есть я - есть будущее. Нет меня - и ничего нет.

Я думал - говорю это. Оказывается, кричу. Я услышал свой крик со стороны. Стены, словно специально настроившись, отражали слова и с четырех сторон направляли их прямо в уши. Когда я понял, что в этом доме теперь все против меня, я ошеломленно замолчал.

-- Ну, что дальше?

-- Все, -- сказал я. - Давай займемся любовью.

-- Ты думаешь, я буду заниматься этим после того, что ты сказал?!

В комнате разлилась тишина. Было слышно, как на кухне капает вода. Хотя, может быть, про текущий кран в подобных ситуациях я где-то вычитал уже после.

- 5 -

-- Что-нибудь еще? - бармен услужливо склонился над стойкой.

-- То же самое.

-- 150 водки и 54 тоника, -- улыбнулся он.

-- Примерно так.

-- Хорошо.

Дня через три ты позвонила.

-- Я сделала аборт, -- не здороваясь, сказала чужим голосом.

Я не сразу понял, что это ты.

-- Что?

-- Я аборт сделала.

-- Ну.

-- Что ну?

-- Это твое дело.

-- Ты даже посочувствовать мне не хочешь?

-- Сочувствую.

-- Это, между прочим, достаточно больно - выскабливать твоего ребенка.

-- Что ты говоришь? Тебя не слышно, -- я отстранил трубку, чуть прикрыв ее ладонью.

-- Я чувствую себя убийцей. Кстати, ты соучастник.

-- Что-что?

-- Ладно, замнем для ясности. Пока.

Но трубку ты не положила. Что-то тебя сдерживало. Я смотрел на круглые пробоины в основании трубы и пытался представить тебя на операционном столе.

-- Да, не приходи больше. Слышишь?

Я не ответил и тихо нажал пальцем на рычаг. Твои последние слова так и остались в твоей комнате.

-- Повтори еще раз, -- обратился я к бармену.

-- Что-то случилось?

-- А что может случиться?

-- Вид у тебя, парень, жалкий.

-- Мы так давно знакомы?

-- Ладно, не заводись. Я просто поинтересовался.

-- Лучше принеси еще водки.

Выпив стакан залпом, я отсчитал бармену по счету и накинул сверху. Он посмотрел на лишнюю бумажку, потом на меня.

-- Спасибо, незачем, -- мизинцем левой руки он сдвинул на край стойки мятую десятку.

-- Как хочешь.

Десятка вернулась в карман.

После выпитого дома и деревья вдруг приобрели четкие очертания. Казалось, даже зрение улучшилось. Я видел вдалеке набережную, уходящий за реку лес, людей, бродящих вдоль реки, настолько отчетливо, что они потеряли для меня свою реальность. Происходящее вокруг не разбивалось на разноцветные движущиеся и неподвижные пятна, наоборот, из разрозненной массы осколков жизни складывалась цельная картина. Причем, яркая и отчетливая, но от этого - больше непонятная.

Мог ли аборт и стать той трещиной, что развела нас по разные стороны? Не исключено. Хотя причина, видимо, где-то глубже. Через несколько дней, когда боль прошла, а страсти улеглись, мы ведь снова начали встречаться. Вплоть до того момента, когда ты сказала, что пора разбежаться.

Я бы разбежался сейчас. Разбежался и с разбегу - через реку, в лес, а там бежать до боли в левом боку, нет, до тех пор, пока ноги сами не подкосятся.

- 6 -

-- Ты сейчас дома? - звоню из автомата приятелю.

-- А где я, по-твоему, нахожусь? - нисколько не удивляется он моему позднему звонку.

-- Я заеду.

-- Заезжай.

-- Что случилось? - спрашивает он, замечая, как меня покачивает. Качка легкая, но трезвому человеку ее заметить так же легко.

-- Ты что такой?

-- А ты вначале накорми, напои, спать уложи, а потом уж разговор заводи.

-- Ладно, сказочник. Накормить - накормлю, а вот второго и третьего не обещаю.

-- А я и на первое согласен.

Дома у него только суп. Жена уехала на какие-то курсы, и он, чтобы экономить время, покупает полуфабрикаты.

-- Кстати, очень удобная форма жизни, -- кивает он на суп. - Раз -- и готово. Не надо возиться у плиты. Времени высвобождается масса.

-- И что ты с ним делаешь?

-- С чем? С супом?

-- Со временем.

-- Я же в аспирантуру поступил. Пишу диссертацию.

И аспирантура, и диссертация для меня новость.

-- Подожди, сколько ж мы с тобой не виделись?

-- Да год уж точно.

-- Неужели?

-- В самом деле. Последний раз мы с тобой на свадьбе встретились у Юльки, а это в августе было. Почти год прошел, без месяца.

-- Так ты, значит, в аспирантуру поступил? Тема какая?

-- Тема мудреная, -- он сходил в комнату и вернулся оттуда с толстой папкой. Она была исписана где-то на треть.

-- Вот. Судьба русских писателей за рубежом. Проблема бегства и возвращения.

-- Что? - суп застрял в горле, и я закашлялся.

Постучав по спине, он наконец-то сказал:

-- Чему ты удивляешься?

-- Да так. И к чему ты пришел?

-- Скажу только одно: любой побег безрезультативен. Человек всегда возвращается в ту точку, откуда бежал.

-- Ты уверен в этом?

-- Вполне.

Я закурил сигарету.

-- Но почему?

-- А это психология, но больше - философия, -- он стал прохаживаться по комнате, помогая себе рассуждать руками. - Философия. Борьба и единство противоположностей. То, от чего бежишь, в конце концов, притягивает к себе сильнее, чем новая цель. Ты знаешь, что убийцы всегда возвращаются на место преступления?

Я кивнул.

-- Здесь то же самое. Я, правда, еще не все продумал, но общая схема у меня уже готова, -- и он стал зачитывать длинный перечень имен, знакомых и незнакомых, бежавших, бегущих, но, в любом случае, возвращающихся.

Пока он уходил за новой порцией листов, я встал и потихоньку выскользнул из квартиры.

- 7 -

Вернулся в бар. Было уже поздно, и посетителей - хватило бы пальцев рук: человек семь-восемь.

Бармен, завидев меня, нахмурился, но все же надел маску радушия.

-- Что, еще раз так же?

-- Нет, -- отказался я. - У вас тут есть кто-нибудь на ночь?

Бармен презрительно хмыкнул и кивнул вправо. Там, за столиком на четверых, сидели две девушки. Обе выжидающе смотрели на меня.

-- Я к вам подсяду?

Девицы заулыбались.

-- Конечно, -- растягивая звуки, произнесла одна. На ней было ярко-красное облегающее платье. Вполне приличное, можно сказать, даже пристойное, но тем не менее это-то мне и не понравилось.

Я придвинул стул ко второй. Шатенка, неброско одета, подкрашена в меру - успел разглядеть я.

-- Выпьем?

-- Угощаешь? - снова пропела красная.

Я окликнул официанта. Красная заказала мартини, белая (в противовес подруге окрестил ее я) - пива. Я, как обычно, взял водки с тоником.

-- Почему пиво? - спросил я у белой.

Та пожала плечами. Красная расхохоталась:

-- Скромничает.

-- Ладно, за вас.

Выпили, закурили. Прикуривая от моей зажигалки, красная вытянулась над столом.

-- Ну? - сказала она, выпуская дым. - Что дальше?

Смешливое настроение с нее сошло. Я тронул белую за локоть.

-- Пойдем?

Белая нерешительно посмотрела на подругу. Та демонстративно отвернулась, делая вид, что заинтересовалась чем-то на улице. Белая встала, и, не говоря ни слова, пошла к выходу. Красная все продолжала разглядывать пейзаж за окном.

Шли молча. Я не знал, о чем говорить. Может, стоило сразу определиться с ценой: сколько у них что стоит?

-- Хороший сегодня вечер, не правда ли? - наконец-то произнесла белая. На меня она не смотрела.

Я почему-то вспомнил тот женский роман, который читал сегодня, нет, уже вчера утром. Фраза, брошенная белой, словно была вычитана оттуда.

-- Ты умеешь заламывать руки? - в ответ спросил я белую.

Видно было, что она растерялась. В глазах промелькнул едва заметный постороннему страх. Белая остановилась.

-- Ты мазохист? Или маньяк?

Я начал ей объяснять. Рассказал о героине романа, о том, как она по любому поводу заламывала руки. Я говорил торопясь, проглатывая слова, лишь бы не испугать окончательно белую. Она и так перетаптывалась на месте, видимо, решая, в какую сторону удобнее бежать. Белая начала успокаиваться лишь после того, как я пересказал ей почти все содержание романа. Правда, сомнение в глазах еще оставалось. И вдруг я ни с того, ни с сего спросил:

-- Ты бегать умеешь?

Белая отступила назад, выставив для защиты левую руку.

-- Одно движение, и я буду кричать, -- предупредила она.

-- Какая нелепая ситуация, -- подумал я вслух. - Ладно, пока, -- бросил я белой и пошел.

Она постояла в раздумье. Потом за моей спиной застучали каблуки. Догоняя.

- 8 -

Белая не была особой выдумщицей в постели. С фантазией у нее существовали определенные проблемы. Впрочем, как и с чувством юмора. Возможно, она вся состояла из проблем или из одной большой проблемы - не знаю: после короткого диалога, уже у меня дома, белая перестала меня интересовать.

-- Остаться до утра? - спросила она после того, как я откинулся рядом. Мое молчание она расценила как торг.

-- Я сверху не возьму, -- заторопилась она. - Просто лень сейчас тащиться домой.

-- За ночлег скидки положены? - пошутил я.

-- Сколько ты хочешь? - юмора она не понимала, -- убедился я лишний раз.

-- Ладно, спи.

Я сходил в ванну, обдал себя горячей водой с ног до головы. Специально задержался там подольше, чтобы белая успела уснуть.

-- А чего это ты про бег спрашивал? - пересиливая шум воды, прокричала белая.

-- Хотел узнать: длинные ли у тебя ноги, -- выходя и обматывая вокруг пояса полотенце, отшутился я.

Белая же скинула с себя простыню и задрала ноги к потолку. Пошевелила пальцами.

-- Ну?

-- Что ну?

-- Так длинные или нет?

-- Это только на коротких дистанциях проверишь.

-- В смысле?

-- Стометровку в школе сдавала?

-- Ну?

-- С каким результатом - помнишь?

-- Нет.

-- Какой хоть приходила?

-- Куда?

Я начал злиться.

-- Да к финишу, к финишу!

-- Ну, пятой или шестой. Я нормально бегала.

-- Слава Богу, значит, длинные.

-- Что длинные?

-- Ноги, бля. Все - молчи.

В кровати белая притиснулась ко мне. Она была неприятно горяча. Зимой еще куда не шло, а летом, в душной комнате лежать рядом с пышущим жаром объектом - бр-р, ужас!

-- Отодвинься.

-- Ты не хочешь еще раз?

-- За отдельную плату?

-- Нет, в счет погашения долга за ночлег.

Что это, неужели чувство юмора пробилось? - удивляюсь я. Но белая говорит, к сожалению, на полном серьезе.

Занимаемся любовью механически, как заведенные куклы. В секс-шопах такая игрушка продается. Баран зависает над овечкой, и как только ключик довернут до предела, баран начинает ритмично забивать овце. На счет раз --туда, на два - обратно.

-- А почему ты не спрашиваешь меня?

-- Что еще? - я устал и хочу спать.

-- Ну, -- она мнется. - Почему я стала заниматься этим?

-- А могла бы слесарем ты стать...

-- Каким слесарем?! Я на швею училась. И неплохо, кстати, шью. А этим - жизнь заставила.

-- Да, жизнь многих ломает. Но ты, наверное, гордишься выбранной профессией?

-- Стыдиться уже поздно. Да и денег больше, чем в швейной мастерской.

-- Да, -- зевнул я. - Платят здесь больше. Плюс одно сплошное удовольствие.

-- Что ты, какое удовольствие?! - искренне возмутилась белая. - Это же работа.

-- Каторжный труд, -- согласился я. - Давай спать.

-- Странно, обычно мужчин интересует моя жизнь.

Она выделила моя жизнь, видимо, пытаясь заинтриговать, но я уже засыпал. В своей бы жизни разобраться.

Когда я просыпаюсь, белая уже пьет кофе на кухне.

-- Садись, я и тебе сделала, -- говорит она почти по-хозяйски.

При дневном свете на нее смотреть тяжело. Припухшее лицо, размазанная по векам и под глазами тушь.

-- Не умывалась, что ли?

-- Не-а, -- беззаботно отвечает она. - Я вначале всегда завтракаю.

Я отсчитываю ей деньги. Она бросает их в сумочку.

-- Как тебя хоть зовут-то? - уже на выходе спрашивает она.

-- Какая теперь разница? - вытесняю ее на лестничную площадку и совсем невежливо хлопаю дверью перед носом.

- 9 -

Звонить или не звонить? - этот вопрос занимал меня целое утро. Она же хотела все восстановить - иначе не было бы вчерашнего звонка - значит, не все потеряно? Может, и трещины никакой не было. Так, показалось. Настроение плохое, предменструальный синдром - мало ли что бывает у женщин. Но как ни убеждал я себя взять трубку, голос внутри упрямо твердил: незачем. Все прошло, и легче забыть, чем начинать сначала. И тем не менее, еле дождавшись вечера, я пошел в литературный клуб, где она часто пропадала. Я ответственный секретарь литературного объединения Пигмалион, -- с гордостью заявляла она.

Этот клуб находился в подвале старого дома. Лет десять назад здесь накачивали бицепсы культуристы, но мода на крутых парней прошла, и атлеты пропали. Их место заняли вечно пьяные писатели-натуралисты и субтильные барышни, именуемые себя поэтессами-модернистками. Меня всегда интересовало, как на одной, в общем-то, небольшой площади уживается такое количество сумасшедших, мнящих себя непризнанными гениями. Когда я спросил у тебя об этом, ты обиделась. Мне показалось, что они тебе дороже меня. Я удивлялся, как ты еще удерживалась и не пила вместе с ними напропалую или не курила всякую дурь. Сладковато-терпкий запах марихуаны чувствовался уже на подступах к подвалу. От милиции литературную богему спасало, видимо, то, что ближайший пост находился в нескольких кварталах от этого дома, и ментам лень было сюда тащиться. Иначе бы обитатели подвала давно уже сменили место сборищ на тюремные нары.

На этот раз в клубе оказалось тихо. Никто не смолил траву, не декламировал стихов и даже не доказывал преимущества современного русского модернизма перед западным. Человек пятнадцать разбрелись по комнатам (их и было-то всего две) и что-то сосредоточенно обсуждали. Мое появление впечатления не произвело. Даже на Здрасьте ответа не последовало.

-- Что случилось? - спросил я у лысого поэта, с которым был знаком лучше, чем с остальными.

-- А в общем херня какая-то, -- поэт любил ядреный русский слог. - Мэрия выделила денег на сборник стихов.

-- Так радоваться же должны, -- заметил я.

-- С какого хрена! Сборник один. Поэтов - вон сколько. Все туда не влезут, а кому издаваться - никак не решат.

-- Жребий киньте.

-- Кидали уже. Из-за этого все и набычились. Рожу довольную видишь? - он демонстративно выставил указательный палец. - Счастливчик и есть.

-- Ты мою не видел?

-- Она тут недели две не появлялась. А, кстати, знаешь, что в России всего два поэта?

-- Я не в контексте, -- уклонился я от ответа.

Поэт сделал вид, что обиделся.

-- Я да Пушкин. Своей передай - пусть появляется скорей. Тут бумаг от прошлых заседаний осталось - куча.

-- Суета. Все суета, -- заключил напоследок поэт. - Один гений бессмертен, потому что выше этого.

Кого он имел ввиду, я так и не понял. Скорее себя, чем Пушкина.

Дома ее тоже не оказалось. Окна были плотно зашторены. Обычно, даже уходя, она оставляла горящей лампочку в коридоре, и ее окна всегда подсвечивались розовым. Неужели она ушла совсем? Совсем?

- 10 -

-- Кофе покрепче.

В баре малолюдно. День не для посетителей. Вечер понедельника. Сколько времени прошло с момента нашего расставания?! Нашего разбежания. Неделя? Две? Я потерял счет. Я не думал, что так болезненно буду воспринимать уход женщины. Это же не в первый раз. Отчего тогда я все время думаю о тебе, и каждый вечер простаиваю под твоими окнами, которые темны? Свет в них так и не появился. Даже малейшей розовой полоски.

-- В беге главное - ровное дыхание, -- говорила нам перед забегом наша физкультурница. - Дышать надо ровно, иначе уже через несколько метров начнете задыхаться.

Невелика премудрость, -- думал я тогда. А поди ж ты, оказалось, что действительно сложно выдержать дыхание, особенно на длинных дистанциях. На половине пути уже хотелось остановиться или перейти на шаг, привычный и спокойный.

Сейчас хочется поступить так же: остановить этот бег в поисках тебя и перейти на шаг. Я устал, не рассчитал дыхание.

Лето, как обычно, пролетело стремительно. В конце августа завершился мой отпуск, и я вышел на работу. В отделе была все та же тоска, и даже запуск нового проекта, над которым мы работали почти год, оживления в массы не внес. Все словно ждали чего-то страшного, какого-то события, которое должно было перечеркнуть все наши труды, сделать их бессмысленными. Так бывает у стариков: они перестают заниматься долгосрочными делами, не уверенные в том, что доживут до их окончания.

В общем, на что настраиваешься, то и происходит. Через несколько дней, когда я уже с головой ушел в бумаги, раздумывая, как эффективней провести задуманную кампанию, у моего стола остановился начальник отдела. Он был частый гость в нашем крыле, но на этот раз его появление заставило всех замолчать. Напряженная тишина разлилась по кабинету.

-- Мне нужно с тобой поговорить, -- сказал он, недвусмысленно указав глазами на дверь.

-- Можно было и по телефону вызвать, -- недовольно пробурчал я.

В коридоре начальник долго мял в руках сигарету. Я знал его привычки: в отделе мы начинали работать вместе. Но на каком-то этапе он вышел вперед и возглавил отдел, а я остался тем, кем был. Единственное, что меня отличало от других его подчиненных, -- более высокое жалованье. Он все мял сигарету, но я знал: торопить не надо, иначе он не соберется и потонет в потоке слов. Наконец, он закурил.

-- Говорю, -- сказал он, -- без предисловия. Пришла разнарядка. В отделе нужно кого-то сокращать. Ты старожил, определи, кто менее ценен для коллектива.

-- А нельзя ли обойтись без этого? - я надеялся, что его слова не совсем всерьез. Команда только-только сложилась, и разбить ее значило бы погубить проект.

-- Ты знаешь меня сто лет, - он посмотрел мне в глаза. - Если я говорю - сокращение, значит, это всерьез.

-- Мысли читаешь?! - горько усмехнулся я.

-- Решай, -- отмахнулся он. - Последнее слово за тобой.

Вечером я принес ему заявление. Он повертел лист в руках.

-- Что это?

-- Я ухожу.

Начальник стал наливаться краской. Он всегда краснел, когда его что-то злило или раздражало.

-- Ты что, сдурел?! - заорал он. - Я тебе сказал: убрать человека, а не себя.

-- А я решил себя, -- спокойно ответил я. - Надоело, -- предупредил я встречный вопрос.

На улице уже стемнело, когда я убедил начальника подписать заявление. Нет, даже не убедил - заставил это сделать. Напоследок мы выпили с ним коньяку.

-- Я тебе где-то завидую, -- перед тем, как проститься, сказал он.

-- Чему?

-- Ты умеешь легко уходить.

-- Да, это у меня с детства, -- улыбнулся я. - Ладно, пока.

Но он не ответил.

- 11 -

Денег, полученных мной при увольнении, вполне хватало до нового года. Да и начальник расщедрился напоследок и выписал вознаграждение за два моих проекта сразу, хотя один из них был успешно отработан пару лет назад. Оставались еще какие-то сбережения, так что целых четыре месяца я позволял себе не думать о хлебе насущном. Я смотался на море, поездил по стране и только ближе к декабрю попал домой. В городе ничего не изменилось, если не считать выпавшего снега, который прикрыл желтую листву и пожухшую траву.

Выходя из поезда, я вдохнул свежего морозного воздуха, выдохнул взамен остатки южного тепла. По перрону бежали люди. Поезд стоял всего десять минут, и им следовало торопиться.

В толпе встречающих я увидел тебя, но сердце даже не забилось. У тебя, видимо, тоже: ты равнодушно скользнула по мне глазами. Я подошел. Молча кивнули друг другу.

-- Кого встречаешь? - поинтересовался я.

-- Мужа, -- безо всякого вызова ответила ты.

-- Как банально: ты вышла замуж, -- засмеялся я. Смех был какой-то чужой, словно смеялись где-то в стороне от меня.

-- А какой развязки ты ожидал?

-- Ну, не знаю, -- пожал я плечами. - Если бы ты повесилась или утопилась, это было бы куда романтичней.

-- Трагедия не в моем вкусе.

-- Я посмотрю на твоего мужа?

-- Зачем?

-- Любопытно же знать, кого ты себе выбрала.

-- А ты его знаешь, -- и ты показала глазами в сторону бегущей толпы. Буквально в полуметре от нее летел вальяжный тип в модном пальто и фетровой шляпе.

-- Я смотрю, он разбогател. Лысину шляпой прикрыл.

-- Поиздевайся-поиздевайся. У него, между прочим, сборник стихов вышел.

Лысый поэт подлетел к нам, чмокнул в щеку тебя и лишь после этого несколько осторожно пожал мне руку.

-- Поздравляю, - сказал я ему.

-- Спасибо, -- бросил он через плечо и, ухватив под руку тебя, заторопился к стоянке такси. - Пойдем, дорогая.

-- Почему у тебя тогда не было света? - крикнул я тебе вдогонку.

-- Лампочка перегорела, -- услышал я сквозь топот толпы и рассмеялся уже искренне: насколько же все банально.

Вместо послесловия

А потом. Что было потом? Да, в общем-то, ничего. Я встретил Новый год. Встречали его в компании моего друга-аспиранта. Там я познакомился с его одинокой коллегой, совсем еще девочкой. Через какое-то время мы с ней поженились. Потом я нашел себе работу, вполне денежную, чтобы содержать семью. Мы завели двоих детей, мальчика и девочку, купили квартиру побольше. Потом дачу и машину. Потом выдали дочь замуж. Чуть позже женили сына. Потом я вышел на пенсию и стал заниматься садоводством. Потом на пенсию вышла жена и стала помогать мне на участке. А в один прекрасный день мы умерли. Вдвоем и в одночасье. В общем, жили они счастливо и умерли в один день.

Хорошо все-таки, что я не остался с тобой. С тобой, возможно, все так и было бы. Я понял это только сейчас.

26 мая - 4 июня 2000 года, г. Югорск