Тюрин Евгений Леонидович : другие произведения.

Недостоверность в отечественной истории, ч.1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 4.21*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Предлагаемая вниманию читателей книга, как следует из ее заголовка, посвящена анализу некоторых, по мнению автора, спорных проблем отечественной истории. Необходимо сразу уточнить, что речь пойдет именно об исторических проблемах, понимая под историей в ее обы-денном представлении хронологическую последовательность событий, имевших место в прошлой жизни человеческого общества. Историк вправе ограничиться рассмотрением какого-либо отдельно взятого со-бытия или факта, игнорируя вопросы, связанные с определением места и роли выбранного им объекта изучения в историческом процессе. По-следним занимается философия истории, для которой важно именно осмысление истории как процесса с его закономерностями и тенден-циями развития. Поскольку исторический процесс, начавшийся в далеком прошлом, продолжается сейчас и вряд ли прекратится в обозримом будущем, то проблема прогнозирования этого будущего представляет для всех нас несомненный интерес.

  
  
   Евгений Тюрин
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Недостоверность
   в отечественной истории
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Москва, 2006 год
  
  
   О г л а в л е н и е
   Стр.
  
   Введение..................................................................... 3
  
      -- Верификация исторических событий и фактов.................. 7
  
      -- Летописная фальсификация родословной Рюриковичей.... 39
  
      -- Купеческий вояж князя Святослава.................................. 73
  
      -- Кто же истинный виновник гибели князей Бориса и Глеба?.. 92
  
      -- Миф о поле Куликовом................................................... 132
  
      -- Древнерусские исторические сказания: эпос или
   фальсификация истории?............................................... 199
  
      -- К какой войне готовился Сталин: к новой Мировой или
   новой Отечественной?................................................... 248
  
      -- "Неудобная" правда о позорной катастрофе
   Красной Армии летом 1941 года. .................................... 302
  
   Заключение.................................................................. 382
  
   Литература................................................................... 384
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Введение.
  
   Предлагаемая вниманию читателей книга, как следует из ее заголовка, посвящена анализу некоторых, по мнению автора, спорных проблем отечественной истории. Необходимо сразу уточнить, что речь пойдет именно об исторических проблемах, понимая под историей в ее обыденном представлении хронологическую последовательность событий, имевших место в прошлой жизни человеческого общества. Историк вправе ограничиться рассмотрением какого-либо отдельно взятого события или факта, игнорируя вопросы, связанные с определением места и роли выбранного им объекта изучения в историческом процессе. Последним занимается философия истории, для которой важно именно осмысление истории как процесса с его закономерностями и тенденциями развития. Поскольку исторический процесс, начавшийся в далеком прошлом, продолжается сейчас и вряд ли прекратится в обозримом будущем, то проблема прогнозирования этого будущего представляет для всех нас несомненный интерес. Казалось бы, указанная основная задача философии истории по своей практической важности намного превосходит сугубо исторические проблемы прошлого, с которым нам уже не суждено непосредственно общаться и тем более как-то на него воздействовать, поскольку время обратимо вспять только усилиями фантастов. Все, однако, не столь просто и однозначно в иерархии наук. Прогнозировать и тем более планировать будущее человеческое бытие без точного знания уже совершенного людьми в прошлом невозможно, если, конечно, не подменять научный прогноз гаданием по звездам и игральным картам. Увы, приходится признать, что мечты о хотя бы элементарной исторической порядочности тех, кто пишет для нас историю, не говоря уже о строгой научно установленной истинности, пока что так и остаются несбыточными мечтами. Армия сознательных и бессознательных фальсификаторов истории создала своими, с позволения сказать, "трудами" такую ситуацию, когда человеческое общество фактически смирилось с тем, что его объективная история как правдивая наука вообще не существует, и что даже общеизвестные, казалось бы, исторические события всегда будут представляться нам субъективными и недостоверными. Известный философ XX столетия Поль Рикёр облек сложившееся в современном обществе отношение к истории в лаконичную и парадоксальную форму: "Объективная истина в истории есть просто нонсенс", тем самым косвенно признавая, что по существу отсутствует надежный фундамент под философией исторического процесса и иными гуманитарными науками, способными прогнозировать будущее человечества.
   История России в указанном отношении очень показательна. Благодаря трудам отечественных историков, и в первую очередь Н.М.Карамзина, С.М.Соловьева и В.О.Ключевского, к началу XX столетия Россия обрела добротную и в достаточной степени обоснованную и объективную историческую схему, пригодную и для просвещения широких слоев населения, и для ее критического анализа и дальнейшего развития специалистами. Однако с приходом к власти большевиков свободное развитие исторической мысли в России надолго затормозилось: марксистско-ленинская идеологическая инквизиция стала "направлять" деятельность историков и всей интеллигенции методами, заимствованными у средневекового католицизма. Из недр пресловутого ЦК партии была "спущена вниз" не подлежавшая обсуждению мировоззренческая установка относительно того, что следует считать в истории истиной и какими методами ее положено изучать и развивать; нарушители же партийной установки подвергались жестоким репрессиям вплоть до физического уничтожения. Только в самом конце XX столетия российское общество, освободившись от идейно-политического ига КПСС, получило право на свободное осознание своего современного и прошлого исторического бытия. Правда, отечественные гуманитарии использовали обретенную свободу слова в утилитарно-рыночном духе: бросились толпой пинать и оплевывать распростертое тело идеологического врага, причем отнюдь небескорыстно для своих кошельков в базарной стихии спроса и предложений. Волна антикоммунистической риторики, захлестнувшая не только средства массовой информации, но, к сожалению, и научные издания, только в последнее время пошла на убыль, обнажив огромные неисследованные участки исторического дна. Объективное, не ангажированное полукриминальной политической действительностью философское осмысление отечественной истории еще только начинается, а сама давно ставшая традиционной историческая схема продолжает пребывать в закостенелом состоянии, в каком мы ее унаследовали от дореволюционных времен и советской академической школы. Устранение методологических табу на путях познания исторических истин значительно расширило возможности критической истории, но почти столетие узаконенной лжи сформировало в народе определенные стереотипы осознания им собственного исторического и в немалой степени духовного бытия. Сомнения в достоверности известной со школьной скамьи истории болезненны для ума и сердца всякого уважающего свое отечество гражданина: ведь всем нам будет стыдно, если привычная картина нашего славного прошлого окажется написанной не на реальные, а сфантазированные кем-то сюжеты, к тому же состряпанные с неблаговидными целями! Конечно, философы вправе дискутировать на тему о том, разумно ли хотя бы с точки зрения воспитания подрастающих поколений открывать глаза обществу на неприглядные, но реальные исторические истины, которые до сих пор скрыты под вековыми или совсем недавними яркокрасочными слоями выдуманных ловкими сочинителями героических деяний предков. Автор же настоящей книги в данном вопросе не видит для себя никаких дилемм и вариантов, кроме честного исполнения первейшей обязанности историка, заключающейся в "готовности любой ценой установить, что же произошло в действительности" (Р.Коллингвуд).
   В современной России все собирающиеся написать что-либо серьезное ориентируются прежде всего на актуальность избранной ими темы, которая определяется высоким мнением элиты общества и вкусами читательских масс. Автор в данном вопросе придерживается иной точки зрения, полагая, что любое участие в общенародном шоу по заранее утвержденному сценарию противоречит принципу научности. Разве, к примеру, интеллигенция начала XX века считала вопросы преобразования координат проблематикой первостепенной важности? А вот Альберт Эйнштейн, не имевший еще солидного научного опыта, степеней и званий, сумел путем анализа абстрактного и неинтересного для подавляющего большинства вопроса создать теорию относительности, которая вскоре была единодушно признана самой интересной и актуальной для всего человечества научной концепцией. Приходится напоминать читателям об этом классическом примере с тем, чтобы еще раз подчеркнуть, что именно исследователю принадлежит приоритет в оценке важности и актуальности предпринимаемой им работы, даже если ожидаемые от нее результаты могут иметь непрогнозируемый заранее общественный резонанс, в том числе и отрицательный. Историк как ученый обязан руководствоваться в работе исключительно доказательствами, а вот широкий читатель может ограничиться выработкой субъективных мнений о представленных ему научных выводах. Учитывая сказанное, автор попытался по мере возможности приобщить читателя к самому процессу детального исследования рассмотренных в книге конкретных исторических проблем, сократив при этом до минимума специальную историко-философскую терминологию и приблизив язык книги к тому, что обычно используется в научно-популярных изданиях. Ведь истинность исторического исследования в конце концов определяется не стилистикой описания, а убедительностью доказательств!
   В книге рассмотрены, как следует из оглавления, семь избранных исторических проблем; при этом главной целью исследования являлась оценка достоверности как самих событий в целом, так и их отдельных характеристик, представляющих, по мнению автора, наибольший общественный интерес. Объективное восприятие результатов исследования потребует от читателей определенных нравственных усилий, хотя автор и не ставил себе цель намеренно эпатировать кого-либо историческим нигилизмом. Общественное согласие относительно оценки тех или иных исторических событий говорит скорее не об истинности самих событий и их общепринятых оценок, а о том, что осознание народом исторических основ собственного бытия со временем превращается в некое подобие религиозного верования, в котором важна именно общая духовная традиция, подчиняющая себе всякое индивидуальное восприятие. Понимая всю важность того, насколько убедительными будут воприниматься читателями представленные в книге доказательства тех или иных предположений, автор счел необходимым посвятить весь ее первый раздел краткой характеристике методов исследования, которые были использованы им для получения конкретных результатов. Главным в методологии исследования автор полагал не новизну некоторых ее элементов, столь желаемую многими, стремящимися прежде всего к собственному научному самоутверждению, а приоритетность безусловно объективных методов детального исторического анализа перед другими методами, содержащими значительную долю субъективизма. Остается надеяться на то, что читатели столь же объективно оценят предлагаемую их вниманию работу, не лишенную некоторой эмоциональности изложения, за что автор заранее просит прощения.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1. Верификация исторических событий и фактов.
  
   Содержание данного раздела следует рассматривать в качестве вводного методологического пояснения ко всем последующим конкретно-историческим разделам, поэтому те читатели, которых не интересуют до некоторой степени абстрактные логико-философские тонкости, могут начинать знакомство с текстом книги прямо с ее второго раздела без особого ущерба для понимания существа рассмотренных автором вопросов.
   Интуитивное, обыденное представление о сущности понятия "история" имеется у всякого мало-мальски образованного человека. Под историей прежде всего понимается то, что происходило в сравнительно удаленном от современности прошлом; удаленном минимально на время, сравнимое с периодом обновления поколений, который условно можно принять равным примерно четверти века. Нас, разумеется, интересует история человеческих деяний, совершавшихся в реальном пространстве и реальном времени, а не история Земли, животных, наук, машин и всего другого. Эти деяния обычно именуются событиями или фактами, при этом в поле зрения истории попадают далеко не все даже крупные события, а только те, что имели "историческое значение": то есть оказались настолько важными, что удостились права быть навечно запечатленными историками. Философы говорят об этом так: достойно исторического изучения только то прошлое, что живо и в настоящем. Никто также всерьез не сомневается в том, что современность не может оказать никакого воздействия на прошлое, поскольку бег времени не обратим вспять; однако на историю указанный закон не распространяется, поскольку история - это не само прошлое, а лишь память и знание о нем. Противоречивая сущность последнего утверждения давно заинтересовала философов, всегда придирчиво относящихся ко всякого рода тонким моментам в сосуществовании понятий. Как остроумно заметил по этому поводу французский историк философии Марсель Геру (см. 1, с.5), из всех наук только одна история изучает историю; во всех остальных случаях название науки и предмет изучения не совпадают (математика изучает правила измерений и исчислений, физика - универсальные законы природы, философия - наиболее общие принципы мудрости). Это и не удивительно, поскольку история как объект существует лишь благодаря постигающей его науке и всецело ею конструируется. Попытаемся понять сущность данного довольно сложного по логике и емкого по содержанию утверждения. Предположим, что мы с вами являемся скромными стихийными материалистами, а не упертыми в величие собственного разума идеалистами, и потому убеждены в том, что прошлое - это нечто реально и независимо от нас существовавшее, а не фикция мозговой субстанции. Тем не менее мы должны согласиться с тем, что, во-первых, прошлое - это особая, не существующая физически реальность, и потому физическое взаимодействие с ней невозможно; во-вторых, прошлое описывается историками - по выражению выдающегося английского философа Робина Коллингвуда "людьми, строящими некий воображаемый мир, подобно художникам" (2, с.6). Сопоставление исторического полотна, написанного пером историка, с живописным, нарисованным кистью художника, вполне законно, поскольку и то, и другое - плоды творчества человека, осязаемые на ощупь, но идеальные по сути; при этом художник мог даже быть непосредственным свидетелем или созерцателем того прошлого, которое он впоследствии изобразил на холсте. Таким образом, имеется очевидное основание полагать, что "история - это особая форма мысли" (2, с.10), произведение принципиально субъективного человеческого творческого гения. Объективна же она только тем, что у нее имеется в принципе независимый реальный первоисточник - бытие человеческого общества в прошлом, которое оставляет свои материальные и идеальные следы, прочитываемые последующими поколениями людей в разной степени адекватно их истинному содержанию и смыслу. Далее, мы должны принять во внимание, что профессиональная способность историка сама обязана своим существованием уровню развития современного ему общества, включая и форму организации власти; поэтому в истории как образе прошлого индивидуальное и общественное неразрывно связаны. Вот почему так непросто подчас понять истинные мотивы историка, подвигнувшие его на сознательное искажение истории реального прошлого.
   Еще одна важная специфика содержательной истории состоит в том, что она обычно становится известной историку путем сбора субъективных свидетельств и оценок многих людей относительно интересующих его событий и фактов. Более того, историческая картина даже в конкретных эпизодах пишется целым рядом ее творцов, иногда последовательно друг за другом - и в этом можно усмотреть разницу между исторической картиной и живописным полотном. Сказанное означает, что исторический субъективизм, присущий всякой творческой деятельности, имеет тенденцию к размножению и усилению. Следовательно, история как принципиально мультипликативный субъективный продукт может рассматриваться только в качестве относительно правдоподобной картины (образа) реального бытия физического прошлого, связанного с деяниями людей. Более того, рамки допустимого правдоподобия зависят и до сих пор сознательно подстраиваются под духовно-нравственные и религиозные традиции народа, а также идеологию, насаждаемую действующей в стране властью. Общеизвестен прискорбный пример из отечественной действительности: школьные учебники по истории переписываются при всяком радикальном изменении системы функционирования российской властной верхушки.
   Когда мы говорим об исторических событиях и фактах, то подразумеваем как очевидное возможность выстраивания их в строгом хронологическом порядке. Собственно, существование подобного порядка наступления событий в физическом времени как раз и указывает на физическое существование их в прошлом. В свою очередь, по оси времени выстраивается длинная и сложная по своей структуре цепь причинно-следственных отношений между событиями и фактами физической истории, что делает возможным осмысление прошлого как исторического процесса. Последнее же составляет основное предметное содержание философии истории, научный багаж которой мы в последующих практических разделах прямо задействовать не будем, однако явно ощутимый дух ее будет витать над воспринимаемым читателем текстом книги. По этой причине имеется необходимость именно в данном разделе коснуться некоторых сторон собственно философской проблематики. Определение философии истории вытекает из вышесказанного: она занимается исследованием общей направленности исторического процесса и его законами (если они обнаружатся!). Подобным декларативным образом зарегистрированный брак между историей и философией может вызвать у проницательного читателя ехидную усмешку: обе науки слишком стары, независимы и своенравны, чтобы их союз был вызван естественными обоюдными и добропорядочными намерениями, а не желанием погреть руки на наивности общества. Последнее, увы, слишком близко к истине: предмет наукообразного гибрида, как сравнительно недавно обнаружилось, оказался в значительной степени виртуальным, лишенным общепризнанного удостоверения. Сама философия в последние десятилетия переживает тяжелый и затяжной кризис, не сулящий скорого выздоровления; в России же течение ее болезни усугубилось тем, что господствовавший прежде марксизм-ленинизм потерял статус официоза и быстро разложился, не удобрив, а только еще более отравив социальную почву. Но ведь безработным мудрецам кушать-то хочется! И вот они толпой набросились на историю, политику, социологию, секс ... перечисление можно продолжить. В результате несчастный исторический процесс начал стремительно обрастать всякого рода "объективными" схемами, законами, закономерностями и тенденциями от постельного до глобального масштабов. Разумеется, деловые люди и политики на все эти бредни никак не реагируют - собака, мол, лает, а караван идет! Но в среду историков бацилла философской вседозволенности и беспринципности все же проникла. В результате многие ортодоксальные служители истории заразились наукообразием, забросив свои прямые обязанности ученых-историков. Деятельность по уточнению и интерпретации системы исторических фактов они подменили выдумыванием общих законов исторического бытия, строя на подобных выдумках многочисленные футурологические прогнозы. В результате историография стала стремительно превращаться в произвольное философствование о ее скрытой футорологической сущности. Современный отечественный историософ Александр Панарин так прямо и заявляет: история драматична, загадочна и непредсказуема (3, с.49), явно перебрасывая историю из прошлого в будущее да еще наделяя ее свойствами божественной трансцендентности.
   Из приведенного выше упражнения в злословии вовсе не следует вывод о ненужности и даже вредности чистой философии, который привычно бездумно и поспешно уже сделали российские деловые круги и чиновничество. По части глубины и тонкости анализа кажущихся нам простыми и очевидными понятий и определений ей нет равных. Да и пресловутый исторический процесс реально существует и развивается под воздействие во многом непонятных нам внешних и внутренних сил космического, планетарного, разумного и даже, как убеждены многие, свехъестественного характера. Выводы философии опираются на два могучих основания - историю бытия и логику, которые никакие вековые разборки между многочисленными философскими школами поколебать не в состоянии. Однако с течением времени эти основания необходимо подновлять, используя общий прогресс в науках. Западноевропейские философы первой половины прошлого века необходимую работу в отношении основ логики провели, а вот историки заметно отстали, увлекшись схоластической схематизацией своего необозримого предметного наследия. К примеру, великий английский мыслитель Арнольд Тойнби считал, что именно схематизация истории является ключом к ее постижению (см., например, его книгу "Постижение истории". - М., 1991). Но в фактологическом содержании историографии имеется столько недостоверных представлений, что излишнее рвение в деле упорядочения якобы уже известного способно привести к профанации предсказательной способности гуманитарных наук, что несвоевременно и потому крайне опасно в условиях стремительного разрастания ресурсного и мировоззренческого кризисов современной потребительской цивилизации. Бессмысленно протестовать против широкого использования философией достижений истории, хотя оно и смахивает порой на откровенное паразитирование. Вместо этого историкам в своих исследованиях полезнее шире использовать наработки современной неидеологизированной философии, избегая при этом соблазна впасть в схоластическую заумь.
   Прежде чем приступить к изложению методологической системы, использованной автором при проведении конкретных исторических исследований, необходимо уточнить некоторые часто употребляемые понятия, смысл которых по умолчанию принято считать установленным. Начнем с понятия "факт", имея в виду его использование в понятийном аппарате истории. Если речь идет о прошлом, то факты прошлого - это конкретные совершенные физические деяния в физически существовавшем прошлом. По своей природе они совершенно независимы от нашего присутствия и мнения о них и в этом смысле абсолютно объективны. В истории человеческих деяний подобная ситуация строгого разделения познаваемого и познающего физических объектов безусловно реализуема и не вызывает каких-либо дополнительных вопросов, чего нет, к примеру, в квантовой механике, где акт познавания нельзя абстрагировать от познаваемого объекта. А вот факт исторический по сравнению с фактом физическим имеет иное содержание, поскольку под ним следует понимать утверждение историка о физическом факте, то есть исторический факт имеет очевидную имманентную (внутренне присущую ему) субъективную составляющую. Отсюда вытекает, что об исторических фактах можно судить как об истинных или ложных, тогда как физические факты по смыслу понятия только истинны. Вот почему в истории столь актуален вопрос о ее достоверности: потому что она содержит в себе перечень исторических, а не физических фактов, и ей имманентна субъективная составляющая. Понятие события обычно считается синонимом понятия факт, однако в дальнейшем удобно проводить между ними различие по принципу часть/целое, полагая, что событие является более общим и сложным понятием, включающим в себя факты. Например, если Сталинградскую битву естественно именовать историческим событием, то пленение Паулюса - один их главных исторических фактов данного события.
   Понятие "веры" в смысле "верить на слово" не нуждается в формальном определении в силу частого употребления в обыденной речи. Однако в истории оно приобретает специфическое смысловое наполнение, зависящее от имеющегося опыта работы историка с историческими документами и сложившегося у него отношения к роли авторитетов в собственной научной деятельности. Часто сами историки, специализирующиеся в источниковедении, невольно создают видимость достоверности первоисточников тем, что выпячивают и подчеркивают их отдельные, выигрышные с точки зрения восприятия смысла стороны и характеристики. Например, читателей и кинозрителей буквально завораживают отвлекающей психологической драматургией событий 22 июня 1941 года в трактовке их начальником Генштаба Г.К.Жуковым, заставляя тем самым верить воспоминаниям маршала безусловно, хотя в действительности эти воспоминания как исторический документ во много далеки от действительности - суровой, но более разумной и последовательной, как и всякая объективная реальность. Еще один пример. При рассказе о Куликовской битве 1380 года нам обычно напоминают о посвященном ей гениальном поэтическом цикле А.Блока, к событиям 1380 года не имеющем прямого отношения. Но психологическая цель достигается: приобщение к описанию в историческом отношении спорных событий гения русской поэзии, отличавшегося хорошим знанием отечественной истории, подкрепляет впечатление их реальной космичности, на фоне которой всякие там исторические сомнения в истинности представляются безнравственными. Наконец, история похода князя Игоря Святославича на половцев в 1185 году всегда рассматривается через призму действительно гениального литературного произведения "Слово о полку Игореве". Ну разве может при этом у кого-то возникнуть в голове мысль, что гений способен солгать?
   Истинность и ложность - также хорошо известные всем понятия, широко употребляемые в повседневной жизни. Однако обыденного представления о них явно недостаточно для оперирования ими в исторической науке. Прежде всего обратим внимание на их парность, что является наиболее распространенным свойством философских категорий. Если что-то истинно, то не ложно; если ложно - то не истинно. Но применительно к практике исторических исследований в данных логических соотношениях имеется существенная тонкость: если какое-то утверждение не ложно, то из него еще не следует, что оно истинно; а вот если оно не истинно, то его без всяких сомнений зачисляют в ложные. Дело в том, что в реальной логике существование строго полярных понятий - это всего лишь необходимое и удобное упрощение или идеализация: между ними всегда имеются некие подразумеваемые понятия, располагаемые асимметрично относительно крайних. Рассмотрим простейший пример, иллюстрирующий сказанное. Если в русском языке о человеке утверждается, что он высок - то, следовательно, не низок; если низок - то не высок. С другой стороны, когда говорят, что человек не высок, то подразумевают, что он низок; а вот если не низок - то это вовсе не означает, что он высок. В русском фольклоре есть даже устоявшееся выражение "он не низок, не высок", которое вовсе не является развернутым синонимом "среднего". Выдающийся философ и логик Бертран Рассел многие свои работы посвятил изучению подобных двусмысленностей. Полностью изгнать их из научного языка невозможно без потери понятийной ясности, то есть выхолощенный и вычищенный русский или английский язык будет уже не русским и не английским. Но если математики и физики еще могут общаться на специализированных языках, понятных им одним, то применительно к истории подобная модернизация языка не эффективна уже потому, что в истории большую роль играют письменные источники разных эпох и народов; кроме того, историки пишут свои даже узкоспециализированные труды не только для историков, но и для представителей иных наук и для общественности.
   Выше мы сочли вполне естественным утверждение, что физический факт может быть только истинным. Теперь мы вынуждены признать, что данное утверждение бессодержательно. В самом деле, истинное и ложное - парные понятия (категории). Но если к физическому факту не применимо в принципе понятие ложный, то не применимо и понятие истинный. Образно говоря, физическому прошлому все наши мнения о нем безразличны! А вот утверждения историков о физических фактах, именуемые историческими фактами, могут быть и истинными, и ложными, и бессодержательными. Укажем некоторые необходимые признаки истинности (достоверности) исторического факта:
   1. Он занимает естественное и хронологически оправданное положение в ряду других, несомненно достоверных фактов.
   2. Он непротиворечиво вписывается в цепочку причинно-следственных связей с соседними достоверными фактами.
   3. Утверждение о нем может быть подтверждено прямо или косвенно путем привлечения независимых достоверных письменных документов, объективных физических и археологических данных, прочих свидетельств.
   Упоминание о косвенности подтверждения означает, что многие свидетельства - например, археологические данные, требуют дополнительного исследования на предмет обоснования правомерности их соотнесения с рассматриваемым историческим утверждением, причем это исследование может оказаться не менее сложным и трудоемким, чем исследование самого исходного факта. Указанные выше признаки истинности следуют из очевидного общего требования, заключающегося в том, что утверждаемый в качестве истинного исторический факт должен непротиворечиво вписываться в имевшуюся ранее считающуюся достоверной пространственно-временную картину истории и ее процесса, в том числе картину человеческих идей и устремлений. Иначе говоря, то, что было характерно для непрерывного в пространстве и времени физического прошлого как единого целого, должно быть сохранено и в исторической картине этого прошлого. Именно сохранено, а не ограничено перечисленным, поскольку историческая картина в интеллектуально-духовном качестве может оказаться полнее и точнее, чем ее воспринимали современники описываемой истории.
   Профессиональные историки редко употребляют в своих работах термин "ложный" применительно к историческим фактам и тем более событиям. К примеру, в прекрасной древнерусской поэтической "Повести о разорении Рязани Батыем" XIII века, повествующей о нашествии хана Батыя на Рязанские земли осенью 1237 года, говорится о том, что в кровавой битве с татарами один из рязанских князей - Олег Ингваревич Красный - был захвачен тяжелораненым в плен и затем зверски казнен по приказу Батыя за отказ предать православную веру. Однако приведенный в "Повести" факт гибели князя Олега в 1237 году ложен, поскольку князь казнен татарами не был, пробыл в неволе до 1252 года и затем был отпущен на свободу, прожив до 1258 года. Историк же назовет утверждение о казни Олега Красного не ложным, а недостоверным. И на то есть серьезные основания. Очень вероятно, что автор "Повести" не знал, какая судьба постигла известного своей храбростью князя, единственного из своих князей-собратьев попавшего в плен к татарам. Не желая брасать на него малейшую тень - возможно, совершенно незаслуженную, сказитель и примыслил его казнь, вполне соответствующую общеизвестным кровавым обычаям жестокосердного хана. В русском языке слово "ложь" имеет подразумеваемое значение "намеренный обман", что явно не соответствует по смыслу тому, что измыслил древний писатель. По этой причине историк употребит более мягкий термин "недостоверный факт". Недостоверный факт - это относительно ложный факт, такой, неистинность которого не носит характер явной и намеренной лжи, либо не все в указанном факте ложно. Напротив, "достоверность" обычно полагается синонимом истинности. Правда одна, а вот кривда многолика!
   Недостоверность, учитывая тематическое содержание данной книги, представляет для нас в качестве важнейшей логической характеристики исторических фактов и даже событий особый интерес, поэтому имеет смысл продолжить ее обсуждение. Вот некоторые основные виды недостоверных исторических сообщений относительно фактов прошлого:
   1. Непреднамеренные.
   К ним следует относить ошибочные сообщения, в свою очередь основанные на недостверных источниках, древних преданиях и народном фольклоре; сообщения, описывающие не совсем ясные события и факты; заблуждения, проистекающие из собственных ошибок авторов сообщений, возникающих вследствие неверного понимания описываемой ими сути происходивших событий.
   2. Преднамеренные.
   В дальнейшем мы будем именовать их фальсификациями в обычном понимании слова в качестве подлога, подделки (от латинского falsifico - подделываю). Мы не будем использовать данный термин в его сугубо философском значении в качестве наименования научной процедуры, устанавливающей ложность теории. Продукция фальсификатора - это фальсификат, например то, что в наше время подлежит аресту на таможне в случае установления факта подделки товара под изделие фирмы-изготовителя. Очевидно, что для настоящего историка очень важно не только установить сам факт наличия фальсификации истории, чтобы воспрепятствовать дальнейшему тиражированию исторического фальсификата, но и выявить причины осуществления прискорбного для исторической науки деяния, чтобы затем с большой степенью достоверности восстановить историческую истину.
   3. Мифы.
   Обычно под мифами понимаются фантастические истории о деяниях богов и героев (мифы Древней Греции, Индии). В нашем случае имеет смысл "осовременить" и расширить сферу применения данного термина. Под историческим мифом мы будем понимать взаимосвязанный комплекс исторических, нравственно-философских, культурных и идеологических составляющих общественного сознания, исторически сформировавшихся в обществе на основе и под влиянием считавшегося безусловно достоверным определенного крупного исторического события, являющегося в действительности недостоверным или сфальсифицированным. Например, современная "норманнская теория" происхождения Руси как государства берет свое начало с легенды о призвании Рюрика и основании им русской великокняжеской династии. Хотя предания о Рюрике и его братьях Синеусе и Труворе давно уже признаны историками не только недостоверными, но и анекдотичными, основанными на недоразумении, тем не менее миф о "рюриковичах" и исконой русской неспособности к самостоятельной цивилизованной государственности прочно угнездился в головах десятков миллионов наших теперешних сограждан. Предатель русского народа, страдавшего от половецкого разбоя, мелкий князь Игорь Святославич сделался неким мифическим героем только благодаря тому, что стал главным персонажем великой древнерусской поэмы, историческая канва которой не может считаться достоверной. А многие ли сейчас сомневаются в том, что советский народ и его доблестная армия в первые месяцы с начала Великой Отечественной войны совершали чудеса стойкости и героизма, сражаясь с намного превосходившим в силах фашистским агрессором? Этот героический миф стал неотъемлемой частью самосознания всего военного и послевоенного поколений, обеспечив на полвека их рабскую преданность демагогическим идеям беспринципной и лживой партийной верхушки. Если вернуться к научной терминологии, то следует признать, что мифы, основанные на фальсифицированной истории, крайне опасны, если они могут быть использованы в качестве инструментов для манипулирования и управления общественным сознанием в интересах отдельных групп населения и партий. Поэтому любая историческая фальсификация или даже подозрение на нее должны становиться предметом тщательного и беспристрастного научного анализа, а результаты соответствующих исследований должны немедленно доводиться до сведения общественности и подвергаться всестороннему обсуждению.
   А теперь зададимся вопросом: как возможна фальсификация? Исторические труды анализируют или хотя бы читают как беллетристику совсем неглупые люди, которые сумеют быстро распознать историческую фальшивку. Оставим в стороне вопросы существования общественного самовнушения, психоза и экзальтации, равно как и психологического гнета традиций, которые на ученого все же действуют куда слабее, чем на обычного человека и тем более толпу. Очевидно, что создатель серьезной исторической фальсификации должен лгать достаточно убедительно, чтобы фальшь в глаза не бросалась. Он должен суметь изобразить достаточно правдоподобную историческую картину. Правдоподобие - это иллюзия целостности исторического древа в совокупной, сложной системе причинно-следственных связей. В этом искусственном древе ствол, ветви и листья должны быть на своих местах и выглядеть как живые, хотя ствол и лишен естественных корней, что заметить не так уж и просто. Что же, придется всмотреться в показавшуюся нам подозрительной картину повнимательней. При этом учтем, что все физические факты любого события прошлого по определению непротиворечиво совместимы (когерентны, по выражению Б.Рассела) друг с другом, с иными событиями и фактами, а также соответствующими достоверными сообщениями о них: единое целое, каким является реальный физический процесс или его достоверный исторический образ, не допускает внутренних противоречий. Любое противоречие, некогерентность любых частей исторического образа свидетельствуют о его недостоверности. Если обнаруженная некогерентность неуничтожима никакими разумными способами, то исторический факт и даже само историческое событие недостоверны! Допустим, что некое историческое событие содержит некоторое число исторических фактов. Если теперь мы установим, что хотя бы один достоверный факт некогерентен одному или группе других фактов рассматриваемого события, то эти другие факты необходимо считать недостоверными, и, как следствие, оказывается относительно недостоверным и само сложное и объемное историческое событие. Естественно, недостоверные факты необходимо заменить иными, когерентными всему, что вообще достоверно во всем событии. При этом придется изменить в какой-то степени и прежнее описание самого события. Рассмотрим абстрактный пример. В древней летописи говорится, что из города А выступило в поход пешее войско под предводительством князя М и через Т дней на поле Б встретилось с войском князя Н. В тот же день произошло сражение, в котором князь М потерпел поражение и погиб, а князь Н на правах победителя присоединил к своим земли князя М. Событие, описанное в летописи, является довольно распространенным по своей схеме, и потому до настоящего времени оно не вызывало у историков критического интереса. Но некий недоверчивый историк, которому не понравились некоторые детали летописного описания сражения, провел критическое исследование всего описанного события и к своему удивлению обнаружил, что пешее войско князя М заведомо не могло через Т дней достичь указанного в летописи места сражения, то есть факт совершения перехода пешего войска их пункта А в пункт Б недостоверен. С другой стороны, нет никаких причин считать недостоверным факт гибели князя М ровно через Т дней после вполне достоверной даты начала трагических событий. Кроме того, достоверно известно, что у князя М не было конного войска. Какие же выводы придется сделать нашему придирчивому историку относительно достоверности описанного в летописи события? Таковых по крайней мере четыре: 1) князь М был убит в городе А в результате заговора, организованного князем Н; 2) поход и битва - вымысел летописца; 3) имеется основание полагать, что летописец намеренно извратил реальную историю события, чтобы отвести от князя Н подозрение в организации преступного убийства князя М; 4) описанное в летописи событие в целом недостоверно, поэтому необходимо провести дополнительное исследование данной исторической проблемы с целью реконструкции истинной картины происшедшего.
   Проблема познания является в истории важнейшей. Чтобы познать то, что мы на бытовом уровне именуем историей, нам достаточно заглянуть в учебник или более солидное издание просветительского характера, не задумываясь при этом над тем, что от учебника к тому прошлому, которое мы собираемся познать, читая страницы книжки издания 3-го тысячелетия, - дистанция огромного размера и по времени, и по трудоемкости процесса познания. В самом деле, авторы учебника просто компилировали труды современных ученых-историков, делая из них своеобразные смысловые выжимки; ученые по цепочке, исходящей иногда из очень далекого прошлого, переписывали друг у друга исторические труды, творчески корректируя и обогощая их на каждом этапе собственными измышлениями; автор письменного первоисточника наверняка сам свидетелем описываемых им событий не был (в самом деле, зачем, к примеру, князю надобен в боевой дружине монах-книжник?) и потому писал свой труд с чьих-то слов, воспоминаний, преданий или просто так, черпая сюжет из собственного поэтического вдохновения. Профессиональные философы и историки описанную ситуацию сознают и оценивают ее на своих сугубо научных тусовках однозначно и прямолинейно: "Но историк не свидетель. То, о чем он рассказывает, он не видел". Следовательно, история не может быть правдивой, поскольку пишется не со слов очевидца (1, с.6). И это еще далеко не все! Качественное своеобразие исторической реальности заключается в том, что реальность исторической лжи со временем преобразуется во вторичную реальность исторической правды, поскольку толпы потомков реально впитывают в умы и души и используют в своей реальной материальной жизни опыт предков, которого, возможно, и не было, если творцы истории, мягко говоря, нас надули. Увы, одно из основных положений исторической науки: "История - это не просто подтверждение одними историками утверждений других историков, это и превращение исторических утверждений в историческую реальность" является неопровержимой объективной реальностью, с которой мы обязаны считаться, чтобы не требовать от истории невозможного. Интересно в этой связи, что не кто иной, как величайший философ-идеалист Георг Гегель озвучил в ясной и лаконичной форме то, чего ожидает от чтения исторической книжки простой, не обремененный философскими познаниями читатель: "Слово история означает в нашем языке как объективную, так и субъективную сторону, как историю деяний, так и самые деяния, им обозначается как то, что совершалось, так и историческое повествование. Мы должны считать это соединение обоих вышеупомянутых значений более важным, чем чисто внешнею случайностью" (4, с.58). Вот так-то, господа историки! Люди хотят видеть историю объективной и правдивой, и им наплевать на ваши эпистемологические трудности. Если есть сомнения в достоверности книжной истории, то исследуйте ее всеми доступными методами и исправляйте старые ошибки, а не переписывайте из тома в том исторические фантазии древних и не очень древних мастеров хитроумного словословия!
   Отшлепав историков и, стало быть, себя самого, автор предлагает читателям, если они еще не устали от философии, вернуться на поле, на котором играют по меньшей мере разрядники. Из сказанного выше следует, что от теории или методологии познания истории требуется, чтобы она сыграла ту же содержательную роль, что и в математике теория пределов. Как известно, самое выдающееся достижение в математике как основе всех точных наук - дифференциальное исчисление - было открыто во второй половине XYII столетия величайшими учеными Исааком Ньютоном и Готфридом Лейбницем. Суть его сводится к оперированию с бесконечно малыми величинами, что математикам тех времен представлялось не только недопустимым, но и попросту абсурдным. Сам Ньютон не избежал давления традиций и, несмотря на свой высочайший научный авторитет, не рискнул при жизни опубликовать сделанное им открытие, увидевшее свет лишь через десять лет после его смерти (речь идет о трактате "Метод флюксий и бесконечных рядов"). Потребовалось, однако, еще целое столетие, чтобы новый метод окончательно получил строгое обоснование через теорию пределов, и из него была изгнана всякая мистика, в основном трудами еще одного великого математика Огюстена Коши. Увы, аналогичной по сути общепринятой методологии в отношении истории до сих пор нет, а претензии на нее со стороны представителей аналитической философии (Б.Рассел, Л.Витгенштейн), опиравшейся на логический анализ языка, безосновательны в силу особенной именно лингвистической специфики истории, не допускающей формализацию и упрощение ее языка. Имеется и еще одно соображение, из которого следует необходимость в создании некоего методологического аналога аналитической философии или теории пределов. В математике упомянутый выше термин "мистика" нетерпим как совершенно ненаучный и объявлен ею как бы "вне закона". А вот в истории до сих пор благоденствует безмерно расплодившийся фальсификат, хотя его статус столь же незаконен, как и статус мистики в точных науках! Следовательно, имеется настоятельная необходимость в создании "службы собственной исторической безопасности" по аналогии с соответствующими службами в ФСБ и МВД России, расследующими преступления в собственной профессиональной среде.
   А так ли уж ценна история как наука, чтобы раз за разом перепахивать ее поле, тратя уйму сил и средств? Настолько ли для нас критично, если на этом поле вместе с пшеницей будет обильно произрастать сорняк? Бесспорно, что без математики вся наша цивилизация со всеми ее соблазнительными плодами существовать не может, хотя не бесспорно, что современный тип цивилизации человечеству действительно полезен. Насчет ценности философии вопрос, напротив, спорный, зато очевидно, что без нее мудрецам среди дураков жить было бы очень скучно. А ведь без мудрецов цивилизация - сплошь торговля и ничего более для ума и сердца. В отношении же истории будем исходить из ее смыслового определения, которое в трактовке Р.Коллингвуда выглядит примерно так (см. 2, с.13-14): история - это наука, занимающаяся поиском ответов на вопросы относительно действий людей в прошлом, основывающаяся на интерпретации источников и имеющая своей целью совершенствование самопознания человека. В последней части данного определения и содержится ответ на поставленный вопрос. Самопознание - это ведь как раз то, что отличает людей от животных. Собака, например, обладает развитой памятью, которая, естественно, распространяется только на прижизненные события. За пределами ее жизни историческую память ей заменяет врожденный инстинкт, поэтому у нее нет самосознания и, следовательно, мощнейшего стимула к самосовершенствованию: собаки навсегда останутся собаками, а обезьяны не превратятся в людей. Человечество без самопознания обречено на вырождение. Вот самый свежий исторический пример: российское общество за несколько лет после отказа от социализма буквально одичало и морально разложилось сверху до низу, поскольку его так называемая элита, включая ведущих философов и историков, призвала свой народ попрать и заклеймить позором весь предыдущий советский опыт его собственных отцов и дедов во всех без исключения областях жизни. Иначе говоря, советский строй был морально и физически репрессирован, а с ним и его реальная история со всеми своими непреходящими, поучительными для потомков ценностями. Тому, что из нового исторического эксперимента получилось, мы все теперь являемся по большей части озлобленными свидетелями без всякой надежды на высший и справедливейший суд.
   У истории как науки имеется в потенции еще одна очень полезная в практическом отношении интереснейшая возможность, которой нет ни у математики, засаженной в застенки строжайших постулатов, ни у слишком ветреной философии, которая склонна поболтать ни о чем. Современная история в принципе (но, разумеется, в условиях действительной свободы слова и мнений) не зависит ни от каких-либо авторитетов, ни от общественной памяти. Поэтому она способна вновь открыть то, что вообще человечеством было начисто забыто и не попало в письменные источники, а также не сохранилось в виде археологических и иных неписьменных свидетельств. Вот один из непосредственных путей к открытию чего-то принципиально нового в истории. Скажем, историк обнаружил достаточно серьезную и крупную фальсификацию. Очевидно, что недостоверное событие следует полностью или частично изъять и заменить каким-то иным, действительно достоверным: история непрерывна во всех своих проявлениях и пустот не терпит! А ведь это нечто новое, если его удастся найти и обосновать, может оказать неожиданное воздействие не только на понимание прошлого, но и настоящего, особенно в части идейно-нравственного содержания того, что именуется духом нации. Разве нам не полезно и не интересно знать, как может среагировать этот дух на какое-либо оскорбление или прямой вызов? Но ведь для этого необходимо достоверно знать, какой он на самом деле, что невозможно без знания его истинной истории. Сказанное - вовсе не абстрактные рассуждения, а насущная актульная необходимость: ведь Россия очень богата ценнейшими природными сырьевыми ресурсами, а желающих прибрать их к своим рукам добром или силой предостаточно!
   Специфика истории, как уже говорилось выше, состоит в том, что она стремится получать объективную информацию о прошлом, которое не имеется в физическом наличии сейчас и никогда не появится в будущем. Но ведь - могут нам возразить - астрономия по своей сути тоже является наукой о прошлом Вселенной вследствие значительной удаленности ее объектов от Земли и конечности скорости света, поэтому астрономов следует считать настоящими историками возможно разумного мироздания. Представим себе, что современные астрономические средства слежения за космическим пространством уловили достоверно искуственные сигналы из его глубин и установили, что они пришли к нам от другой, не нашей галактики, удаленной от Солнца на расстояние в 100 миллионов световых лет (напомню, что световой год - это расстояние, проходимое светом за один год, равное примерно десяти триллионам километров). Расшифровав сигнал, мы узнали бы что-то о внегалактической разумной жизни, существовавшей 100 млн. лет назад. Это по историческому времени примерно то же самое, что палеонтологу откопать скелет динозавра. Конечно, ему как специалисту по проблемам эволюции древнейшей флоры и фауны Земли подобная находка крайне интересна, но о жизни гомо сапиенс она не может сказать ровным счетом ничего, поскольку того природа в столь древние эпохи еще даже не собиралась проектировать. И как же интерпретирует астроном-историк данные расшифровки космических сигналов? Как однозначно объективное доказательство существования внегалактического разума в далеком прошлом, посколько оно получено посредством использования естественнонаучного инструментария, причем вне зависимости от содержания космического документа. Да астрономам и в голову не придет сомневаться в достоверности космического послания, если будет доказано его неприродное происхождение! Любые самые неожиданные их научные гипотезы имеют под собой безусловно объективную основу. В человеческой же истории с банальной для астронома объективностью дело складывается куда более напряженно: ее прошлое известно в основном по предметам сугубо интеллектуальной деятельности, для которых субъективность есть имманентная характеристика. К указанным предметам прежде всего относятся письменные документы, под которыми обычно и подразумеваются "источники", о которых мы неоднократно упоминали выше: хроники, летописи, ученые трактаты, мемуары и прочее историческое творчество. Объективных (точнее говоря, более объективных и менее зависимых от интеллектуального произвола исследователей) источников (документов), к которым в первую очередь относятся данные археологии, в распоряжении историков мало, а свидетельские показания перепроверить и уточнить не представляется возможным. Отметим здесь, что, к примеру, в судах дела при отсутствии живых свидетелей обычно даже не рассматриваются; а вот у историков, вынужденных правдиво судить о прошлом, подобной законной возможности нет. Но ведь и ответственности за ошибки по сути тоже никакой нет!
   Согласимся с тем, что письменные источники не столь достоверны, как ученым хотелось бы. Почему бы тогда параллельно им не задействовать современный арсенал методов, позволяющих вычленить информацию об интересующем нас физическом событии или факте из не имеющего прямого отношения к нему "исторического обрамления"? Поясним на абстрактном примере, о чем идет речь. Допустим, произошло какое-нибудь значительное историческое событие - вооруженное столкновение войск двух княжеств с большими потерями для обеих сторон. Подобное событие должно было оставить не только следы материального характера (находки в земле элементов вооружения в виде наконечников стрел и копий, частей доспехов, топоров, мечей, а также следов захоронения погибших), но и в форме влияния результата данного события на общественную жизнь (изменения во взаимоотношениях между ближайшими пограничными княжествами и их князьями, подъем или упадок хозяйственной деятельности и т.д.). Однако вычленить указанные следы чисто общественного характера на фоне представляющегося довольно хаотичным набора разнообразных исторических сведений и однозначно атрибутировать их в качестве последствий именно данного события очень сложно даже при использовании компьютерной обработки данных; тем более, что сами программные комплексы являются своеобразными историческими гипотезами и потому также не лишены черт субъективности. Ну, а нахождение в земле материальных остатков былого сражения, если речь идет о многих столетиях, - это вообще редкая археологическая удача: в обычной земле и черноземе все довольно быстро и почти бесследно сгнивает. Так что первоначальные письменные свидетельства, хотя бы их достоверность и была невелика, навсегда останутся для историков единственно реальными документами изучаемой исторической эпохи, которые обычно именуются первоисточниками.
   У древних историков и летописцев имеется величайшая заслуга перед своими далекими потомками: они спасали от полного забвения деяния предков. Спасали не всегда умело и правдиво, излишне часто лукавили - но это уж наша теперь забота дотошно разбираться в оставленном нам историческом наследии. А разве для нас было бы лучше, если бы об истории Древней Руси IX и X столетий мы сейчас знали по "первоисточникам" столько же, сколько и об истории нашего народа YI и YII столетий - то есть по существу ничего? Не будем излишне жестко обвинять древних даже в наличии прямых фальсификаций: в тех реальных условиях жизни у них, возможно, и не было выбора, что и как описывать. Чем грозящая за летописную правду княжеская опала была менее опасна, чем сталинская опала в нашей совсем недавней истории? Тем, что вместо лагеря или пули в затылок полагались битие кнутом или топор на шею? Лгали же партийные философы все семьдесят лет существования советского режима о том, что иной высшей правды, чем марксизм-ленинизм, в науках нет и быть не может. Причем лгали не только из-за страха, но ведь и корысти ради, обеспечивая презренным холуйством сытую жизнь себе и своим семьям. И уж если современный историк, анализирующий, к примеру, летопись, хочет быть до конца объективным в отношении обнаруженного им факта намеренного сокрытия или фальсификации летописцем исторической истины, то верный путь к тому - это, по мнению Коллингвуда, воспроизведение прошлого в собственном сознании исследователя (см.2, с.269), воспроизведение во всех его взаимосвязанных отношениях, включая политическую и духовно-нравственную атмосферу, в которой приходилось работать летописцу.
   Письменные источники обладают одним несомненным преимуществом перед неписьменными: они содержат "завершенные высказывания, утверждающие или предполагающие так называемые факты, относящиеся к областям, которыми интересуются историки" (2, с. 263), и тем для нашего брата историка очень удобны, поскольку избавляют его от заботы переводить сообщение неписьменного источника в письменное. Что это опять-таки очень непростая и неоднозначная задача, можно проиллюстрировать на следующем умозрительном примере. Пусть в какой-то пустынной местности археологи отрыли остатки якобы жилого каменного сооружения. Поскольку каменные строения в древности были редкостью, то возникло подозрение, что вокруг постройки существовал средневековый город, письменные сведения о котором до нас не дошли. Возраст постройки определяется достаточно точно по возрасту слоя земли, в котором найдены остатки строения. А вот как определить, было оно жилое или нет? Да хотя бы по семенам пищевых злаков, которые всегда находят в жилых постройках или в непосредственной от них близости. Допустим, нашли сами злаки или следы, на их присутствие указывающие, в виде остатков соломы. Но ведь эти остатки вполне могли занести в глубокие норы грызуны неизвестно из каких мест. В результате точность датировки сводится на нет, да и сам вопрос о жилом характере каменных остатков, как говорится, "зависает". И подобных трудностей в работе археологов хоть отбавляй.
   И последнее, что хотелось бы сказать по поводу интерпретации сообщений, содержащихся в древних письменных документах. Средневековые летописцы черпали свои исторические сведения из самых разнообразных источников, обычно не являясь очевидцами описываемых событий. И они, за редкими исключениями, не давали критической оценки приводимым сведениям, да и не имели для этого той элементарной научной подготовки, которая обязана быть у нынешнего даже начинающего исследователя. Сообщали, что слышали, сообразуясь с привычными бытовыми и нравственными традициями. И что же? В наше цивилизованное время сплошь и рядом историки и в особенности те, кто лишь их изображает, наивно оценивают старину по лекалам современности: расстояния измеряют по прямым на современных картах; под средством передвижения подразумевают не иначе, как мощный дизельный вездеход; средневековый бор представляют в виде городского парка с множеством асфальтированных дорожек и тропинок; а вместо неуклюжих весельных ладей у них лихо плавают неделями и месяцами наперекор ветрам и течениям моторные шхуны. Все известные отечественные битвы у таких горе-историков сплошь великие на зависть измельчавшей Европе: у нас уж если упомянуто войско захудалого князя - то тысяч в десять, а владетельного - так и под сто! И это при том, что сами мудрые летописцы и сказители конкретную численность войск указывали редко, полагаясь на здравый смысл своих современников. Но что самое прискорбное с точки зрения здравомыслия - так это перенесение наших современных представлений о скорости передачи информации в условия, характерные для глубокой древности. Читаешь порой иные отечественные псевдоисторические сочинения - и не можешь отделаться от впечатления, что во всех крупных городах Древней Руси стояли телеграфные аппараты, а князья использовали в походах мобильную связь! Впрочем, об этом у нас будет впереди время поговорить достаточно подробно и доказательно.
   Вообще говоря, настоящий историк обязан быть хотя бы немного философом, отдавая себе отчет в том, что именно он как исследователь в состоянии познать. По крайней мере, он обязан понимать, что познает прошлое как вещь в себе, но, разумеется, не в кантовском смысле, а в более осязаемом умом отношении и потому неоспоримом, ибо его взаимодействие с реальным, физическим прошлым в принципе исключено, в чем и заключается своеобразная принципиальная непостижимость прошлого. Фактически историк стремится постичь общественную память о реальном прошлом, в которой, в отличие от привычной для всех индивидуальной памяти, перемешано реальное и ирреальное, причем далеко не всегда в разумных пропорциях. Более того, с этой памятью сам историк общается посредством логики, наслаивая на историю от себя лично собственное восприятие и творческую оранжировку. Иного не дано, поскольку с несуществующим физически объектом объективный инструментальный физический опыт невозможен. Даже археология зиждется на интерпретации всего того, что ученые именуют ценными археологическими находками, и в этом смысле она для истории служит столь же необъективным инструментом исследования фактов прошлого, как и сам человеческий разум. Однако у историка как исследователя в работе есть и много общего с естествоиспытателем, если, конечно, он не ограничил себя исполнением обязанностей регистратора, систематизирующего исторические свидетельства от глухих преданий до глубоких и обширных исторических трактатов и редактирующего их применительно к целям новой публикации, участником которой он числится наравне с издателем. Если историк является ученым и, по определению, исследователем, то он выступает в качестве творца истинной истории, рассматривая сделанное до него другими историками всего лишь в качестве научных гипотез и стремясь создать новую гипотезу, более, по его мнению, оправданную, более достоверную и в этом смысле более полезную для исторического самосознания человечества. Так работали все истинные естествоиспытатели и философы прошлого, и в указанном отношении работа историков ничем от работы представителей иных настоящих наук не отличается.
   Возможно, что некоторые читатели поймут автора в том совершенно превратном смысле, что, дескать, историки, не имея интеллектуальной возможности разрабатывать собственные общие методологические и мировоззренческие схемы, просто заимствуют их у философов, отдав им на откуп целую отрасль - философию истории, не претендуя при этом на историю философии. Что это не так, доказывает хотя бы известный факт разработки именно историками XIX столетия метода филологической критики, суть которого заключается в том, что анализу подлежат тексты сообщений древних историков, а не сами события, о которых они сообщают. При этом данный критический метод, по сути, сводится к лингвистическому разбору источников, задействованных для описания события, и игнорирует возможные философские обобщения, основывающиеся на анализе фактов и событий как составляющих единого исторического процесса с приписываемыми ему особыми законами (2, с.126). Конечно, историкам хоть как-то интеллектуально обособиться от философов полезно для профессиональной чистоты своей науки: к примеру, математики, физики и медики, оформив развод с натурфилософией и теологией, добились выдающихся результатов в своих естественных нишах научной деятельности. А вот историкам все время мешают профессионально и эффективно работать то идеалисты, то марксисты, то позитивисты, не говоря уже о теологах с их претензиями на духовную истину и даже власть. Однако необходимо отметить, что обособление истории от философии вовсе не означает игнорирование последней. Ведь сами по себе факты в истории невозможны уже потому, что опосредованы человеком: во-первых, они проживают в головах людей долгую, исполненную драматизма жизнь; во-вторых, они несут серьезную идеологическую нагрузку, способствуя формированию духовного категориального аппарата общественного сознания. Более того, не только возможна, но и реальна история как вымысел. С подобной историей философы, идеологи и политики вполне могут мириться, уживаться и даже использовать ее на благо своих собственных псевдонаучных воззрений и совсем уж утилитарных общественных целей. Настоящий историк мириться с вымыслом в истории не может и не имеет на то ни малейшего профессионального и морального права. Однако он обязан научно вычленять и прослеживать собственное историческое бытие вымысла, который при успешном внедрении в общественную жизнь столь же реален, как и истина. И еще вопрос, всегда ли общество будет соглашаться на обратный обмен исторического вымысла на историческую истину, если на том осмелятся настаивать историки.
   Философские заблуждения иногда позволяют лучше понять конкретный смысл методологий иных наук. Р.Коллингвуд как профессиональный философ истории предлагал разграничивать две стороны исторического исследования: внешнюю (физические тела и их движение) и внутреннюю (смысл действий) (2, с.203). Не удивительно, что как философ он тяготел ко второй ипостаси истории, гиперболизируя ее до эпатирующего стихийных материалистов обобщающего утверждения: "Вся история - история мысли" (там же, с.204). Можно, разумеется, в мягкой форме поправить мыслителя, сказав, что история осмысленна, но не тождественна мысли. А можно как историку сделать и конкретный методологический вывод, заключающийся в том, что критическую проверку исторических сообщений следует вести по двум смежным, относительно обособленным направлениям: а) проверка на возможность физической осуществимости описанного в источниках факта; б) проверка на его смысловую обусловленность. Первое направление обеспечивает конкретному историческому исследованию объективизм, второе - разумность, причем оба направления по содержанию абсолютно совместимы с имманентными характеристиками реального физического прошлого как такового. Кстати, теперь мы имеем возможность уточнить, чем конкретно отличается создаваемое историком историческое полотно прошлого человеческого бытия от живописного полотна на историческую тему, создаваемого художником: 1) оно не является продуктом свободного творчества, фантазия как его важнейший элемент исключается; 2) в нем описывается реальное физическое время, так же как и движение присутствует не потенциально, как нечто угадываемое, подразумеваемое (мгновенный образ, тенденция и т.д.), а реально в качестве исчисляемой составляющей исторического полотна; 3) описываемые исторические события и факты являются реальной частью объективного исторического процесса, что по смыслу не аналогично субъективному философскому содержанию и смыслу художественного полотна. Таким образом, аналогии, о которых мы вскольз упоминали выше, конечно же, имеются, однако различия столь существенны, что поверхностные аналогии не следует привлекать в качестве подкрепления или хотя бы иллюстрации справедливости идеалистических взглядов на историю как таковую.
   Возможно, что автор уже заслужил читательский упрек за то, что тему познания он разворачивает не слишком-то определенно и потому внятно, ограничиваясь не обязывающей к точности философской проработкой очевидно сложных эпистемологических вопросов. Возразить на подобный упрек автору действительно нечего, поскольку он не является ортодоксальным приверженцем марксистско-ленинской теории познания, которая, как известно всем прогрессивным философам мира, является единственно верной и исчерпывающей данную проблему универсальной методологией, одинаково эффективной в экономике, политике, истории и всем прочем. Видимо, автор все же ближе к воззрениям тех философов, которые, посвятив изучению проблемы познания не один десяток лет, как Бертран Рассел, вынуждены завершать свои статьи такими фразами: "Вместе с тем не будем забывать, что вопрос: "Что мы имеем в виду под понятием "познание"?" - не является вопросом, на который можно дать более определенный и недвусмысленный ответ, чем на вопрос: "Что мы имеем в виду под понятием "лысый"?" (5, с.147). Однако определяться все же придется. Под "познанием" в дальнейшем мы будем понимать уменьшение степени неопределенности и ложности при выявлении истинной исторической картины. Объективность и реальность - вот главные требования, которые должны предъявляться к утверждениям о физических фактах и событиях прошлого; требования, вытекающие из очевидного условия наибольшей корреляции или когерентности познаваемого и его образа. Чтобы удовлетворять указанным основным требованиям, избранная методология познания должна отвечать некоторым необходимым условиям:
   1. При описании любого исторического факта необходимо иметь доказательство (если отсутствует самоочевидность) наличия условий для его физической осуществимости. Если, к примеру, утверждается, что из пункта А в достаточно удаленный от него пункт Б человек переместился за время Т, то в его распоряжении должно иметься реальное средство передвижения, позволяющее это сделать за указанное время.
   2. Совершение любого действия, описываемого в качестве исторического факта, должно иметь логическое обоснование, в том числе и обоснование случайности его совершения. Данное требование основывается на очевидном утверждении, что исторические лица как правило не совершали заведомо неразумных поступков (не обрекали себя без весомых причин на заведомую гибель, моральное унижение, экономический убыток и т.п.). Исключения редки и также должны быть обоснованы случайным стечением обстоятельств или иными непредвиденными причинами.
   3. Утверждаемый факт должен непротиворечиво вписываться в достоверно установленную систему событий и фактов в их хронологической и причинно-следственной связи. Иначе говоря, познание должно быть системным.
   Если хотя бы одно из перечисленных условий познавательного процесса оказалось нарушено, то сообщение о данном историческом факте не может быть признано вполне достоверным, и возникает необходимость исследования причин недостоверности, что необходимо выводит познавательный процесс на следующий виток или круг. Отметим, что наличие противоречий в сообщении о факте только указывает на частичную или полную недостоверность такого сообщения, однако еще ничего не говорит об истиннном факте, который только предстоит реконструировать. С другой стороны, отсутствие противоречий еще не означает, что в сообщении описан истинный факт. Оба замечания можно объединить в одно логическое правило: отсутствие противоречий является необходимым, но не достаточным условием для признания истинности утверждения об историческом факте. Очевидно, выявление противоречий, содержащихся в источниках, является одним из основных направлений деятельности исследователя. Они, как показывает опыт работы даже с архаичными первоисточниками, не столь уж часты и обычно не бросаются в глаза при поверхностном чтении текстов, поскольку первописателями в древние времена становились наиболее образованные и мудрые люди, владеющие арсеналом логического хитроумия. Имеются, однако, определенные общие признаки, по которым можно наперед предполагать наличие указанных существенных противоречий и, как следствие, недостоверности сообщений. Один из таких общих признаков, относящийся к эпохе Древней Руси, - это отсутствие хотя бы частичного параллельного упоминания рассматриваемого важного исторического события или факта в народном эпосе. Молчание народа - дурной признак для светской истории. Возможно, что оно есть следствие отрицательного отношения простого народа к данному событию по нравственным или иным соображениям; но, скорее всего, народ просто не заметил того, чего в реальном прошлом вовсе не было. Вот три ярких исторических события, подпадающих под подозрение вследствие отсутствия упоминаний о них в народном эпосе, анализу которых мы посвятим в дальнейшем три специальных раздела: восточный поход киевского князя Святослава Игоревича, половецкий поход северского князя Игоря Святославича и Мамаево побоище. Сообщения об указанных важнейших в жизни Древней Руси событиях содержатся только в летописях и сказаниях, составленных явно выдающимися профессиональными писателями той же исторической эпохи, близкими к кругам высшей знати.
   Требование в соответствии с п.3 системности познания является очень серьезным и заставляет историка при рассмотрении им сложных многосвязных событий или каких-либо имеющих важное идеологическое значение утверждений и положений, связанных с уточнением исторического подхода к ним, предусматривать в своем исследовании возможность его выхода далеко за рамки изначального вопроса. Рассмотрим такую ситуацию. Историк хочет проследить историческое бытие в обществе какой-либо общественной идеи, имевшей большое практическое влияние на ход развития отечественного общества - к примеру, идеи коллективизации. Изучая историко-философские и партийные документы советской эпохи, относящиеся к избранной теме исследования, вдумчивый историк необходимо придет к общему выводу о том, что партийные идеологи совершенно серьезно были теоретически убеждены в том, что история и философия, именуемые ими как исторический и диалектический материализм, изучают сферу объективных явлений, не зависящих от познавательной деятельности людей. Примитивизм подобного подхода покажется современному историку тем более удивительным, что история рассматривалась коммунистами исключительно как процесс, что позволяло объединить им собственно исторический и философский подходы в историческом материализме, призванном заменить философию истории как науку буржуазную и, следовательно, безусловно враждебную большевистскому (правильнее сказать кавалерийскому) образу мышления. Более того, большевистские идеологи сознательно эксплуатировали реальную обратную связь историко-философской познавательной деятельности, которая непрерывно инвертирует ход исторического времени, придавая субъективным историческим фактам, и в том числе явным фальсификациям, объективный статус субъектов исторического процесса в настоящем и будущем. Даже явные историко-философские фальсификации они представляли в качестве движущих сил исторического процесса не только в российском, но и в глобальном масштабе, провоцируя тем самым совершенно бессмысленную мировую борьбу заведомо ложных концепций за первенство. Истмат как суъективизм вторичного порядка взгромоздился неким колоссом над историческим порядком, подчинив себе все объектно-субъектные связи, и потребовал к себе зрительского внимая европейских люмпенов и восточных варваров. Первыми затеяли всемирное идеологическое шоу Ленин с Троцким. Сталин как противник ура-философского шовинизма продолжил преступное шоу на своем поле в форме сплошной коллективицации и сплошной чистки партийной и национальной совести. Гитлер перехватил у большевиков продюсерскую инициативу, превратив весь мир в кровавый гладиаторский цирк. Дальнейшее общеизвестно, хотя и не во всех существенных чертах... И вот только поднявшись на подобный системный уровень обсуждения конкретной проблемы (в нашем примере коллективизации), историк сможет оценить ее истинные сущность и значение, а также сделать выводы относительно перспектив ее современного развития или распада, включая и ближайшее будущее. Честное и продуктивное исследование истории означает исследование системное!
   Автор данной книги, как, вероятно, подметили читатели, слишком часто употребляет обязывающие слова о научной честности, порядочности, справедливости, без которых познавательный процесс и в самом деле теряет объективный сущностный смысл, вырождаясь в банальную субъективную схему обретения прагматиком сиюминутных земных благ посредством чисто интеллектуальной деятельности. Современное общество указанной нравственной триаде, обязательной для ученого, предпочитает нравственный плюрализм и свободу вседозволенности желаний. Желания масс требуют удовлетворения с использованием соответствующих средств, именуемых многозначным и ставшим универсальным атрибутом жизни понятием шоу. Индустрия развлечений, информатика, культура, политика - все превратилось в рассчитанное на вкусы толпы шоу; даже наука подалась в услужение массовым потребностям, озаботившись исключительно созданием материальных и интеллектуальных технологий, которые затем используются в сугубо рыночной системе спроса и предложений. Не избежала новых веяний и религия, что не столь уж и неожиданно, если вспомнить, что ее основные принципы вполне совместимы с требованиями шоуизации жизни. В результате стало общим местом игнорирование по умолчанию принципа несовместимости науки и религии, если под наукой понимать ее традиционную англоязычную трактовку, включающую в себя такие понятия, как "объективный", "реальный", "естественный", "природный". Поскольку современная "толпа" примерно на треть состоит из верующих, то профессиональный ученый, желающий поучаствовать в шоу с банальной целью "срубить бабки", вынужден "продавать свою душу дьяволу", прилюдно демонстрируя ложную совместимость научной убежденности в невозможность существования чудес с убежденностью в необходимости существования Бога. Подобным духовным перевертышам можно напомнить слова Христа, произнесенные Им в Нагорной проповеди: "Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их" (Евангелие от Матфея, гл.7). Поскольку история древнего мира неотделима от религиозной веры и религиозного сознания, автор считает нравственной обязанностью перед читателями - и прежде всего перед верующими - прояснить свою принципиальную позицию по отношению к вере в чудеса и, соответственно, в Бога, тем более, что сам он был крещен в младенчестве, а детские годы провел в крестьянской, глубоко верующей семье.
   Религия неразрывно связана с верой в чудо, то есть в то, что не может быть объяснено на основе причинно-следственных связей и несовместимо с известными нам общепризнанными фундаментальными законами природы, не имеющими каких-либо исключений. В христианстве главное чудо порождается божественной сущностью Иисуса Христа. Выдающийся современный историк Арнольд Тойнби, принадлежавший к англиканской церкви и одно время обучавшийся вместе со ставшим впоследствии архиепископом Кентерберийским У.Темплом, не без серьезных душевных колебаний уже в глубокой старости решил обнародовать свое отношение по основным проблемам вероучения, прямо касающимся обсуждаемого нами вопроса; и, признаюсь, автору близка и понятна научная и нравственная позиция английского мэтра современной истории. Вот что он пишет: "Среди основополагающих догматов религии моих предков такие догматы, как Непорочное зачатие Иисуса, его Воскресение из мертвых и его Вознесение, на мой взгляд, абсолютно неправдоподобны, ибо я не могу примирить эти догматы с моей умозрительной картиной мира... Я считаю понятие "чудо" внутренне алогичным. Если Бог - всемогущий творец природы, а, значит, и законов, которым подчиняются природные явления, тогда "чудо" было бы нарушением законов, установленных самим же Богом... Если я нахожу неправдоподобным в христианских догматах все, что требует веры в "чудеса", то что остается? Я не верю в историчность Непорочного зачатия, Воскресения и Вознесения; зато я верю в историчность Распятия Христа" (6, с.286-288). Указанные мысли Тойнби были занесены им на бумагу 40 лет назад, когда науке еще не были известны пробирочное выращивание эмбрионов и клонирование, до некоторой степени сгладившие остроту восприятия просто образованными людьми "чудесности" первого из названных догматов христианства; а уж физики вообще никогда не испытывали особого интереса к проблеме сверхъестественного секса. Значительно серьезнее обстоит дело с двумя другими догматами, противоречащими первоосновам физики и всего естествознания. Как сказано в Новом Завете, земной Иисус, умерший в пятницу на кресте, на третий день воскрес во плоти и объявился некоторым людям: "Когда они говорили о сем, Сам Иисус стал посреди них и сказал им: мир вам. Они, смутившись и испугавшись, подумали, что видят духа. Но Он сказал им: что смущаетесь, и для чего такие мысли входят в сердца ваши? Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня" (Евангелие от Луки, гл.24). Таким образом, Святое Писание однозначно утверждает о психосоматическом воскресении (т.е. одновременно духовном и телесном). Но, как подтверждается многими миллиардами печальных наблюдений, в теле физически умершего человека с момента его кончины начинается стремительно развивающийся необратимый процесс разложения организма, абсолютно исключающий возможность воскрешения умершего (воскресения, как говорят в отношении Христа). Физик подтвердит, что указанный опытный факт исчерпывающим образом объясняется фундаментальным законом возрастания энтропии, известным школьникам под именем второго начала термодинамики. Никакие софистические ухищрения примирить имеющееся налицо противоречие данного сообщения Писания с престижем и авторитетом современной науки не в состоянии: либо вера в чудо, либо наука!
   Но самое вопиющее противоречие между основными законами физики, одинаково всесильными на земле, небе и во всей Вселенной (последнее выяснилось сравнительно недавно), и сообщениями Нового Завета возникает относительно акта Вознесения Иисуса Христа, который в философских кругах обычно дискутируется менее оживленно, нежели два предыдущих догмата церкви. Почему менее, объясняется достаточно просто: воскрешение из мертвых - чудо актуальное во все времена, и таким оно останется и в будущем хотя бы в качестве мечты. Кроме того, смерть человека и ее последствия наблюдаемы людьми непосредственно, поэтому утверждение о воскрешении противоречит личному опыту каждого из нас, равно как и непорочное зачатие. А вот каким образом убедиться в происшедшем вознесении куда-то туда? Попробуй проверь! Но ведь то, что невозможно проверить на опыте, невозможно таким же путем и опровергнуть. Правда, логически непростая сущность самого явления Вознесения проясняется с научной точки зрения однозначно, что мы и постараемся сейчас установить. Сначала обратимся к первоисточникам, единственно которыми являются четыре повествования евангелистов в их заключительных главах. Матфей прямо о вознесении Иисуса ничего не говорит. У Марка написано так: "...вознесся на небо и воссел одесную Бога". Лука уточняет процесс вознесения: "...стал отдаляться от них и возноситься на небо". Иоанн, как и Матфей, о вознесении Иисуса молчит, однако сообщает, что после воскресения Тот два раза являлся своим ученикам, сидевшим в помещении за закрытой дверью, и общался с ними, имея привычный физический облик. Историк, имеющий хотя бы начальное естественнонаучное образование, обязан сделать из анализа сообщений евангелистов следующие выводы: 1) перед актом вознесения Иисус имел вполне материальное тело; 2) Иисус с земли поднялся на небо к Богу, являющемуся Его Отцом; 3) после воскресения Иисус обладал способностью проходить извне в закрытое помещение. Далее, историк обзязан учесть, что евангелисты сами не были очевидцами описываемых событий. Церковь считает, что содержание их безусловно исторических писаний было вдохновлено им Всевышним, поэтому Евангелия и рассматриваются как боговдохновенные писания, подлежащие только разъяснению, но не критике. Историк же обязан в вопросах истории как науки дистанцироваться от веры и учесть, что противоречивость в исторических сообщениях евангелистов вполне может иметь место. Евангелисты - тоже люди; писали, как умели, как поняли "вдохновленное им Господом". При этом, анализируя их сообщения, нельзя оценивать содержание только по современным "лекалам". И вот если учесть все выше сказанное, то подлежат дальнейшему аналитическому рассмотрению только три конкретных варианта вознесения:
   1. Иисус как материальное тело покинул Землю и перенесся к Богу.
   По крайней мере именно так описывает начальный этап вознесения Лука. Учитывая весь накопленный человечеством опыт освоения околоземного космического пространства, подобное описание акта вознесения не может быть принято в качестве достоверного исторического сообщения. Оно есть следствие понятного желания евангелиста придать непостижимому человеческим умом акту вознесения Иисуса некоторую наглядность, расчитанную на восприятие писания простыми верующими.
   2. Иисус вознесся от земли в виде духа.
   Возможно, именно такой вариант подразумевали Матфей и Марк, поскольку они отказались описывать непонятное очевидцам явление. Тем не менее, по Марку, акт вознесения был очевидцами зафиксирован и не оставлял сомнений как в его необычайности, так и в том, что таким образом отправляются только к Богу. Поскольку, как и в первом варианте, никаких материальных следов от Иисуса на земле при вознесении не осталось, физически явление вознесения можно представить только в виде превращения тела в излучение. Подсчитаем энергетический эквивалент указанного способа исчезновения, используя известное соотношение Эйнштейна между массой и энергией E=mc2 , где c - скорость света. Положив массу тела Иисуса равной 50 кг и проведя простые вычисления, получим, что энергия E, выделенная в процессе преобразования неизвестным науке способом инертной материи физического тела в излучение, должна быть эквивалентна энергии, выделяющейся при сгорании 100 миллионов тонн бензина или при взрыве 1 миллиарда тонн взрывчатки, что соответствует энергии взрыва 50 тысяч атомных бомб. Очевидно, что при таком способе вознесения Иисуса на небо туда же вслед за ним отправилась бы и вся Иудея! Поскольку она осталась цела, и вообще ничего ужасного при вознесении Иисуса очевидцами отмечено не было, следует признать, что рассмотренный гипотетически физический способ вознесения абсолютно и с огромным запасом несовместим с основным законом всего современного естествознания - законом сохранения полной энергии замкнутой системы тел. Данный вывод приложим к абсолютно всем сообщениям, в которых утверждается о превращении человеческого или иного материального тела в свет, дух или нечто подобное.
   3. Иисус перешел в четвертое или иное пространственное измерение.
   На подобную возможность прямо указывает сообщение Иоанна о том, что Иисус после воскресения был способен как вполне обычный с точки зрения физики материальный объект, каким является человек, чудесным образом беспрепятственно проникать сквозь иные плотные материальные объекты (стены или двери). Данная гипотеза наиболее сложна для простейшего анализа, поскольку абстрактные многомерные пространства, известные математикам, реально не представимы адекватно человеческим воображением. В подобных случаях получить какую-либо содержательную информацию помогает метод аналогий, которым мы и воспользуемся. Но сначала возразим физику, который может обвинить нас в пустом философствовании на том основании, что трехмерность пространства установлена как обыденный и научный факт, и потому обсуждать возможность существования четвертого пространственного измерения не имеет смысла. На это можно возразить следующим образом: Бог - особый объект, о котором прямо нам ничего не известно, поскольку человеку не дано взаимодействовать с Ним по собственной прихоти. По этой причине мы не можем утверждать что-либо конкретное о метрике пространства, в котором Бог со своей стороны пожелает с нами взаимодействовать. Короче говоря, трехмерность - это всего лишь сугубо человеческое представление о пространстве мира, данное человеку во взаимодействии. Следовательно, для содержательного обсуждения темы необходимо пройти по цепочке умозаключений как бы "от печки". Представим для начала, что мы с вами как существа высшего уровня живем в прямом двухмерном пространстве, представляемом плоскостью, а существа низшего уровня живут в пространстве одномерном, т.е. на прямой в плоскости. Мир их по сравнению с нашим примитивен по своим возможностям, но это не главное. Важно другое: если в нашем мире выполняются законы сохранения энергии и импульса, то на прямой нет, поскольку в физические процессы на прямой можно произвольно вмешаться из второго измерения, что будет интерпретировано в низшем мире не только как нарушение законов сохранения, но и как нарушение причинно-следственной связи. Образно говоря, если мы в пространстве низших - линии - зажжем свечу, то ее обитатели воспримут это как чудо, выходящее за рамки их понимания. Если теперь мы переселимся в трехмерное пространство, а низших переселим на плоскость, то принципиально по сравнению с предыдущим случаем ничего не изменится, разве только неизмеримо возрастут возможности обоих миров; то есть мы по-прежнему будем восприниматься низшим плоским миром как божества, способные вмешиваться произвольным образом в их жизнь. Продолжим процедуру переселения, добавив в каждый из миров еще по одному измерению. Логика взаимоотношений двух миров принципиально не изменится, и мы снова будем иметь возможность зажечь свечу в низшем трехмерном мире, нарушив в нем причинно-следственную связь, а заодно и закон сохранения энергии, не говоря уже о массе, которую мы можем произвольно вбрасывать или изымать из низшего мира. Но теперь вспомним, что в низшем мире живет человечество, а высший может быть предназначен только для жительства Бога. И вот это человечество убедилось в том, что ни причинно-следственная связь, ни законы сохранения в их трехмерном мире не нарушаются, а все ссылки на "чудеса" есть продукты малодостоверных или просто ложных сообщений лжеочевидцев и историков, причем все похожие на правду сообщения пришли из очень далекого прошлого, в котором у человека были еще очень наивные представления о научном отношении к окружающему их миру. На этом основании ученая часть человечества сделала вывод о том, что наличие строго научно установленных законов сохранения и причинно следственной связи доказывают трехмерность пространства всего того физически единообразного мира, с которым человек способен взаимодействовать, а предположение о существовании дополнительных пространственных измерений лишено научных оснований. Бытие Бога в каком-либо надпространстве иного измерения в таком случае сводится к простому и понятному предположению о Его бытии в невзаимодействующем с нашим трехмерным миром ином, Высшем Мире, о котором у человечества не будет по определению абсолютно никакой информации, пока того не пожелает Бог. Следовательно, все, что говорится о Боге, является предметом религиозной веры, совершенно свободной от обязанностей перед наукой, как, впрочем, и наука, в том числе историческая, нисколько не обязана учитывать элементы веры в собственной профессиональной области. Теология поясняет данную ситуацию следующим образом: Бог "не материален, не временен, не чувствителен, Он не спрашивает и не ищет, Он не желает и не стремится, в Нем самом нет ни одного из совершенств, которые содержит в себе какое бы то ни было существенное несовершенство" (7, с.504). Разумеется, история как специфически объективно-субъективная наука тем не менее обязана включать религию в сферу своих интересов как реальную составляющую мирового исторического процесса.
   Возможно, что предыдущий текст читатели поняли в том смысле, что представления о чуде существуют только в рамках религиозной веры в Бога как сущность наивысшего порядка, включающую в себя само Мироздание, без чего содержательный смысл веры неадекватен нашим интуитивным представлениям о Боге и Его возможностях. Постараюсь на двух наиболее ярких примерах показать, что и современным сугубо научным представлениям об устройстве Мироздания свойственны те же представления о чуде и мистике как одной из его форм, причем представления, необходимо имманентные фундаментальным принципам и законам существующей физической науки в ее релятивистском и квантово-механическом вариантах. Согласно специальной теории относительности (СТО) все физические процессы на любом материальном объекте, движущемся относительно наблюдателя с постоянной скоростью, протекают медленнее, чем аналогичные процессы в системе отсчета, связанной с наблюдателем. К примеру, наручные часы космонавта, несущегося в ракете далеко от Земли в пустом космическом пространстве, реально тикают медленнее, чем такие же часы на руке диспетчера земного космического центра. При этом считается, что никакой материальной связи между ракетой и Землей не существует, то есть наблюдатель всего лишь предполагается. Тем не менее ракета как бы постоянно "знает" или "ощущает", что она движется относительно Земли и как именно движется, поскольку темп замедления времени однозначно определяется скоростью движения ракеты относительно Земли в каждый момент времени. В результате, если от старта до возвращения между ракетой и Землей длительное время не было никакой связи, то сравнение показаний часов наблюдателя и вернувшегося космонавта обнаружит отставание последних, тем большее, чем с большей скоростью и чем дольше летал космонавт. Хочу еще раз обратить внимание читателей на то, что речь идет не о мнимых "парадоксах" СТО, а о вполне реальном выводе теории о наличии в природе взаимообусловленности физических процессов в материально невзаимодействующих физических системах, что с позиций той же физики следует признать в качестве чуда, заложенного в самый смысл преобразований Лоренца. Ситуация усугубляется еще и тем, что вывод о замедлении скорости протекания физических процессов в движущейся системе координат распространяется даже на те процессы, зависимость которых от скорости движения объекта не просматривается в свете наших знаний о них. В классической физике неявно подразумевался принцип единообразия и взаимонезависимости физических процессов во всех невзаимодействующих материальных системах, движущихся друг относительно друга с постоянными скоростями, то есть инерциально. Релятивистская физика отказалась от принципа пространственно-временной независимости невзаимодействующих систем только ради единообразия описания оптических и всех иных физических явлений.
   Без научно оправданной мистики не может обойтись и квантовая механика, описывающая поведение объектов микромира. Согласно ее представлениям, поведением микрочастиц управляют "волны вероятности" (волна-пилот де Бройля) нематериального характера в отличие, скажем, от вполне материальных электромагнитных волн, к которым относится и свет. Если, к примеру, между источником электронов и регистрирующим экраном поместить непроницаемую перегородку с двумя близко расположенными щелями, то на экране будет зарегистрирована сугубо волновая интерференционная картина наподобие световой, но образуемая не волнами, а электронами - компактными заряженными частицами. Картина не изменится, если на экран направлять поток одиночных электронов, между которыми нет, как в волне, никакого коллективного взаимодействия. Результат подобного реального эксперимента следует понимать так: либо электрон проходит как бы через две щели одновременно, с чем привычная человеческая логика примириться не может, либо электрон нематериальным образом видит и чувствует обе щели и экран и направляется именно туда, куда указывает его волна-пилот, причем вероятностным, а не строго детерминированным образом. Явно мистическая сущность квантовой волны вероятности вполне очевидна, поэтому великий физик Альберт Эйнштейн до конца своих дней не признавал научную состоятельность квантовой механики, хотя, как мы убедились выше, сам выступил в роли творца не менее мистической теории относительности. Однако в оправдание методологии физической науки заметим, что ее смысловая непоследовательность и мистицизм вызваны объективной необходимостью как-то разумно описывать реальный физический мир и извлекать из этого практическую пользу для человечества, тогда как религиозная вера подобной материальной необходимостью не обусловлена, являясь чисто субъективным, духовным продуктом человеческого разума и его свободной воли в восприятии смысла Мироздания.
   Эйнштейн на склоне лет сказал следующее: "Одно я познал за свою долгую жизнь: вся наша наука наивна и проста по сравнению с реальностью - и все же это самое драгоценное, что у нас есть". Возможно, большинство людей будет не согласно с подобной оценкой гением роли науки в жизни человека, но если в их числе окажется ученый - то этот несчастный ошибочно выбрал себе профессию. У историка, как мы убедились через посредство краткого логического анализа конкретного, идеологически важнейшего сюжета из давней человеческой истории, нет никаких научных оснований для того, чтобы оставлять без оправданной необходимости в создаваемой им картине прошлого место для чуда - а это, в свою очередь, означает, что научная принципиальность историка и вера в Бога несовместимы. Однако вера существует реально в сердцах многих сотен миллионов людей, а также в виде мощных конфессиональных институтов общества, обслуживающих религиозную жизнь верующих. Наука и вера - разные взгляды на мир, разные оценки истинности. Подобное искусственное дробление реально единой Истины мироздания является серьезной помехой для гармоничного развития существующей цивилизации. Любые попытки насильственного объединения разнородных истин в общую актуальную систему, как известно, обрекали в прошлом на войну на уничтожение всякой духовности целые народы. Два примера - средневековая католическая инквизиция и коммунистическая идеологическая инквизиция XX века в СССР и Китае - наилучшим образом иллюстрируют сказанное. Рецидивы возможны и в настоящем, и в будущем, ибо любое пропагандистское насилие "зачастую забывает о цели собственных махинаций, служит прикрытием для "самых коварных домашних животных", для надувательства и самообмана, превращающихся в веру" (8, с.203). Интуитивно все мы веруем в единство мира. Ученые, однако, верят в него в форме единства и универсальности его научного постижения, тогда как верующие осознают его только в форме единения в Боге. В подобной ситуации, как считает П.Рикёр, объединяющая плюралистическая идея "интегрального гуманизма" представляется всего лишь благим пожеланием. Французский философ, несомненно прав в том отношении, что ортодоксальные мировые религии никогда полюбовно не договорятся с естественными науками. Пойти же на разумные уступки в целях достижения столь необходимого всему человечеству согласия, по убеждению автора, могут и должны именно первые, слабо объектизированные и излишне идеологизированные. Историки в силу своего пограничного соседствования с естественниками и духовными пастырями могут сыграть важную роль в деле постепенного сглаживания противоречий между ними. Работы хватит всем, работы многотрудной и нравственно очень сложной. Но иного выхода всем нам мчащаяся по тупиковому пути потребительская цивилизация не дает: не дожидаться же, в самом деле, когда сырьевые рельсы кончатся, и нам придется, выскочив из вагонов, наблюдать ее неотвратимое и страшное крушение, после которого надо будет искать новую дорогу в будущее, проклиная собственные лень и глупость...
   Думается, у читателей не осталось каких-либо неясностей относительно позиции автора по столь важному вопросу, тем более в наше время, когда беспринципное соглашательство сделалось нормой поведения интеллигенции. Нет греха в безверии и вере; человек свободен в выборе верховного Судьи, которому он доверяет судить себя по совести. Завершая данную тему, автор обязан признаться читателям в том, что он намеренно избрал предметом логико-исторического анализа евангельский сюжет с тем, чтобы предметно показать, что данный тип исследования требует от историка достаточных познаний во многих иных областях науки, а также постоянной готовности выйти за рамки рассматриваемой проблемы.
   Главная задача историка - отыскание исторической истины и отсечение от нее заведомой лжи и недостоверности. Робина Коллингвуда можно считать одним из идеологов вполне определенной современной методологии реализации поставленной задачи. Ее центральным положением он полагает принцип, который мы будем именовать принципом согласования. Так, Коллингвуд пишет: "...всякая история должна быть непротиворечивой. Чисто воображаемые миры могут вступать в противоречие и не обязаны согласовываться друг с другом. Каждый из них - мир в себе. Но имеется только один исторический мир, и все в нем должно находиться в определенном отношении к чему-то другому, даже если это отношение является только топографическим и хронологическим" (2, с.234-235). Нереальная историческая картина не обязана согласовываться со всей совокупностью достоверно установленных исторических, научных и иных фактов. Она не только может, но по необходимости обязана содержать противоречия именно потому, что она не есть истинная часть целого, непротиворечивого и самосогласованного в силу своей целостности. Именно поэтому в истинной истории нет ничего ирреального и иррационального. Объективизм современной методологии исторического исследования возвращает истории объективность путем создания ее вполне достоверной субъективной картины. Однако - приходится еще раз обратить на эту особенность внимание - методологический объективизм сам по себе не исправляет объективных последствий для развития общественного сознания допущенной ранее исторической недостоверности.
   В литературе для обозначения процесса установления истинности научных утверждений посредством их эмпирической проверки употребляется понятие "верификация". Используемый автором метод анализа истории безусловно относится к системе верификационных методов, причем эмпирика конкретизируется в качестве совокупности логико-физических исследований и экспериментов относительно исследуемых исторических утверждений. Соответствующая развернутая схема поэтапного исторического исследования может быть представлена в следующем виде:
  
   1. Цели и задачи исследования, содержание устанавливаемых в ходе исследования отношений.
   1.1. Исследование степени достоверности имеющихся сообщений относительно рассматриваемых исторических событий и фактов.
   1.2. Характеристика положения данного факта в событийном или фактологическом ряду, полагаемом достоверно установленным в истории.
   1.3. Выявление всех реальных причинно-следственных связей.
   1.4. Роль данного события или факта физического прошлого в качестве субъекта индивидуального и общественного исторического и иного сознания.
   Если возникают серьезные сомнения относительно достоверности данного исторического события или факта, либо такие сомнения уже сформировались в обществе независимо от позиции исследователя, то необходимо осуществить целенаправленную проверку их на достоверность в последовательности, приведенной ниже.
  
   2. Проверка сообщений об исторических событиях и фактах на достоверность.
   2.1. Общая характеристика оснований для проведения исследования.
   2.2. Анализ сообщений о факте или фактах события на предмет проверки физической возможности их реализации по пространственно-временным соотношениям и иным количественным показателям.
   2.3. Проверка совместимости с любыми достоверными сообщениями письменных и иных документов, имеющих отношение к рассматриваемому вопросу.
   2.4. Анализ логической обоснованности действий исторических лиц.
   Если по результатам проведенного по п.2 исследования выявляется недостоверность сообщений о данном событии или любом его факте, то предпринятое исследование необходимо продолжить и перейти к п.3.
  
   3. Выявление причин и мотивов формирования недостоверного исторического сообщения.
   3.1. Репродукция более ранних недостоверных сообщений, считавшихся ко времени составления анализируемого сообщения вполне достоверными или авторитетными.
   3.2. Искусственное заполнение лакун в последовательном событийном ряду исторического процесса.
   3.3. Создание исторического мифа в целях обоснования какой-либо исторической концепции или версии.
   3.4. Сознательная фальсификация реальных исторических событий и фактов.
   Если устанавливается, что осуществлялось намеренное искажение реальных событий и фактов, либо добавлялись вымышленные события и факты, существенно меняющие смысл реальной исторической картины, то дополнительно подлежат выяснению цели произведенной фальсификации, а также ее возможные заказчики и исполнители.
  
   4. Определение места и роли недостоверных событий и фактов в общественном и индивидуальном сознании, как то историческое самосознание, идеология, духовные ценности традиционной системы воспитания.
   4.1. Статус недостоверности, степень важности в иерархии духовных ценностей.
   4.2. Анализ возможных последствий для общества опровержения и изъятия из исторического научно-образовательного комплекса недостоверных событий и фактов.
   4.3. Оценка современного и будущего бытия национально-исторического мифа, основанного на фальсификации.
   4.4. Проблема изъятия исторического фальсификата из обращения.
  
   Вообще говоря, методика исторического исследования во многом аналогична методике криминального расследования, и на указанную глубокую методологическую взаимосвязь между критической историей и юриспруденцией впервые обратил внимание не кто иной, как все тот же многократно упоминаемый нами исключительно проницательный философ и историк Коллингвуд (см. 2, с.255). Аналогия настолько явственна, что, видимо, в случае исследования вариантов, подпадающих под п.3.4 приведенной выше схемы, уместнее говорить не об исследовании, а расследовании исторического криминала. В самом деле, историк, как и судья: а) расследует дело по косвенным данным чисто логическим путем, поскольку сам не является свидетелем совершения рассматриваемых деяний; б) осуществляет логическую верификацию письменных (свидетельских) показаний; в) проверяет физическую возможность осуществления исторического подлога (преступления) вне зависимости от мнения о том самого творца ложного деяния, а также его адвокатов и обвинителей; г) выявляет причины осуществления содеянного; д) выносит исторический (судебный) приговор; наконец, при необходимости или общественной значимости содеянного е) выносит частные определения рекомендательного характера, направленные на исправление последствий содеянного. Основное же различие в одном, но очень существенном отношении: действия судьи охраняются законом и государством, тогда как в отношении действий историка, напротив, закон в подобных случаях молчит, а государство не только не защищает деятельность исследователя государственной истории, но и довольно часто склонно заткнуть ему рот, не желая признавать своего невольного участия в поддержке и пропаганде исторического обмана. Увы, исторический фальсификат со временем становится реальной движущей силой исторического процесса, прорастая в реальную, живую структуру общественного сознания столь глубоко, что без добровольной и заинтересованной общественной поддержки исторической истины и ее адептов не обойтись. Но эта проблема уже не историческая, а социально-политическая.
  
  
  
   2. Летописная фальсификация родословной Рюриковичей.
  
   История Древней Руси от времен легендарного Кия до начала правления Ярослава Мудрого нам практически неизвестна; более того, следует с сожалением признать, что она сфальсифицирована, причем современная историография в своем неэлитарном - то есть не сугубо научном бытии - давнюю фальсификацию как бы "одобряет по умолчанию". Проявляется это прежде всего в том, что даже явные противоречия в истории Руси указанного периода не возбуждают в народе какого-либо интеллектуального или нравственного неприятия или хотя бы простейшего интереса на доступном каждому начальном уровне школьного курса истории. Указанная фальсификация была осуществлена еще в домонгольские времена, начиная со второй половины XI века, когда Киевская Русь предстала всему миру в качестве могущественного восточно-европейского государства нескольких народов: славянского, угро-финского, скандинавского, тюркского. Идеологическая подоплека фальсификации загадки для историков не представляет. Действительно, территория Древней Руси к концу правления (правильнее сказать царствования) великого князя Ярослава Мудрого (1019-1054гг.) в целом сформировалась, а государственная религия православия стала господствующей во всех слоях населения. А вот с централизацией власти дела складывались много хуже: начавшаяся после смерти Ярослава усобица между его наследниками приобретала все больший размах, ставя под сомнение саму законность, нравственную состоятельность и вообще необходимость сильной центральной власти. Средневековые правители хорошо понимали, что история - летописная и изустная (в форме преданий старины) - это действенный инструмент оправдания и поддержания власти, поскольку история бы выступает в качестве универсального и эффективного инструмента воспитания поколения наследников. Начавшийся на Руси процесс исторического летописания поэтому постепенно был взят под великокняжеский цензурный контроль, сформировавшись под "мудрым", просвещенным оком все того же Ярослава, продолжившись при его внуках Святополке II и Владимире Мономахе, а уже при непосредственном творческом участии сына последнего - Мстислава - получив вполне законченную форму исторического фальсификата образца 1116-18 гг., дошедшего до нас в более поздних списках. Логика фальсификационного редактирования преданий о происхождении великокняжеской власти на Руси (в старые времена история представлялась именно историей жизни и деяний князей, а не народов) была проста и прямолинейна:
   а) предки русских князей - тоже князья, а не какие-то безвестные племенные вожди варварских корней наподобие простого днепровского перевозчика Кия;
   б) первые русские князья были самовластны и не подчинялись прямо или косвенно правителям иных государств;
   в) аморальность многих деяний древних князей и бытовая распущенность их повседневной жизни в дохристианские времена явились следствием господства на Руси языческих традиций;
   г) истинный князь-христианин не может быть заподозрен в диком варварстве;
   д) князь олицетворяет собой государственность.
   Все письменные или изустные исторические источники, которые не вписывались в данную династическую логику, подлежали выбраковке, переделке или замалчиванию. Не возбранялся, разумеется, и прямой исторический подлог, столь ярко и не без художественного изящества продемонстрированный в "Сказании о страстях и похвале святым мученикам Борису и Глебу" (9,10), создававшимся, видимо, по инициативе самого Ярослава Мудрого, в конце жизни озаботившегося снятием с себя подозрений в тяжком грехе братоубийства.
   Древнейшая история России до сих пор ассоциируется в общественном сознании с той последовательностью событий, как она изложена в первом летописном общегосударственном своде "Повесть временных лет" (11,12), создателем которого считается монах Киево-Печерского монастыря Нестор (хотя ряд историков подвергает авторство именно этого Нестора сомнению). Время создания свода - конец XI либо начало XII века ( но не позднее 1113 г., когда умер киевский великий князь Святополк, придворным летописцем которого Нестор и являлся). Почему летописный свод возник столь поздно, если принять во внимание, что по современным представлениям история Руси как государства к тому времени насчитывала уже не менее трех столетий? Объяснение известно и достаточно убедительно. С самого начала зарождения государственности поднепровские славяне в культурном отношении соприкасались прежде всего с Византией, язык которой и, следовательно, письменность были для славян чужими. Поэтому писать что-либо о деяниях славянских князей на греческом в дохристианской Руси просто никто не мог. Латинский же как язык культурного общения в раннехристианской Западной Европе не сумел пустить какие-либо корни на Руси со времен правления княгини Ольги из-за обозначившегося антагонизма западной и восточной христианских церквей. Православные учителя славянства Кирилл и Мефодий, создавшие в середине IX в. два варианта славянской азбуки - глаголицу и кириллицу - сделали решающий шаг на пути формирования древнерусской письменности, но, как считают лингвисты, для реального освоения просвещенной прослойкой общества начальной письменной культуры требуется 100-150 лет. Поэтому зачатки летописания, а также появление иных религиозных и светских произведений следует отнести к последним годам эпохи Владимира I. К середине XI в. литературное мастерство могло быть освоено только очень немногими исключительно талантливыми деятелями церкви и государства (упомянем, к примеру, "Слово о законе и благодати" первого русского митрополита Илариона), а на рубеже XI-XII вв. Нестору наконец удалось осуществить сложнейший историко-литературный труд, сведя в единое летописание не только известные ему отечественные, византийские и германские хроники, но и изустные древнеславянские предания.
   Дальнейшая судьба "Повести" Нестора становится понятной, если вспомнить некоторые особенности исторического бытия тогдашней Руси. Нестор писал, ориентируясь, как бы сейчас сказали, "наверху". Его сюзереном был великий князь Киевский Святополк Второй, сын вел. кн. Изяслава (1054-1078), старшего сына Ярослава Мудрого. В годы правления отца Мономаха вел. кн. Всеволода (1078-1093), младшего сына Ярослава, Святополк Изяславич княжил в небольшом городе Турове, бывшем когда-то уделом Святополка Окаянного, тоже вел. кн. Киевского в 1015-1019 гг. И Святополк Второй, и Владимир Мономах, правнуки Владимира Первого, были волею исторической судьбы обречены на двадцатилетнее соперничество, причины которого своими корнями уходят во времена юности прадеда. На рубеже X-XI веков Новгород, преемник вольной Ладоги, резиденции Рюрика, усилился настолько, что стал соперничать с Киевом за право считаться первым городом Руси (но не ее столицей, ибо боярская и купеческая знать Новгорода с нескрываемым пренебрежением относилась ко всем прочим славянским племенным союзам, не считая их своей родней). По сути дела, вся последующая домонгольская история Русского государства несет на себе печать экономического и, как следствие, политического соперничества Севера и Юга (во второй половине XII столетия в него включился и владимиро-суздальский Северо-Восток), в которое были вовлечены все потомки Владимира Первого. Борьба шла с переменным успехом. Святослав Игоревич, как известно, посадил в Киев старшего сына Ярополка, а в Новгород младшего Владимира, поступив вполне адекватно сложившейся в то время иерархии древнерусских городов. Владимир силой сместил Ярополка, предательски убив его (летописное предание о коварстве воеводы Ярополка Блуда - одно имя чего стоит! - очевидно недостоверно), в результате чего первенство на четверть века переместилось, по иронии судьбы, от победителя к побежденному, то есть к Киеву, да и сама Древняя Русь стала именоваться Киевской (разумеется, нами, но не ее современниками, для которых Киев, Новгород и Русь - это три большие разницы!). Вплоть до 1014 г. Новгород ежегодно из трех тысяч гривен централизованного княжеского сбора вынужден был 2/3 отдавать Киеву: такова была царская воля самодержца Владимира. Но в 1014 г. Ярослав, сын Владимира, к тому времени второй по старшинству "удельный" князь Новгородский, не без поддержки новгородской знати отказался платить Киеву дань. Иными словами, Новгород в 1014 г. "отложился" от Киева. Отец в ответ начал готовить военную экспедицию киевского войска к Новгороду, приказав расчищать и обновлять волоки и переправы на пути от Смоленска к Ильмень-озеру. Однако 15 июля 1015 года Владимир скончался от болезни, и великокняжеский "киевский стол" по традиции перешел к старшему в роду, а им оказался старший из здравствующих сыновей покойного Святополк. У нового великого князя имелось неоспоримое и даже "двойное" право на киевский престол: во-первых, он являлся единственным сыном в. кн. Киевского Ярополка, старшего в роду Святослава; во-вторых, как приемный и вполне законный сын умершего в. кн. Владимира он оказался и старшим в роду Владимира. Отметим здесь, что в Древней Руси двоюродное родство ставилось ничуть не ниже прямого, а традиция наследования только по прямой линии, то есть от отца к сыну, установилась много позднее, в эпоху правления великого князя Московского Дмитрия Донского в конце XIY в. Кроме того, следует учесть, что могущество богатого и довольно консервативного киевского боярства было таково, что ни один князь не мог утвердиться или хотя бы сесть в Киеве вплоть до взятия его Батыем без согласия и поддержки знати и ее многочисленной вооруженной челяди. В конце того же года варяги и новгородцы, ведомые Ярославом, силой свергли Святополка, однако через два года тот вернул себе власть при поддержке своего тестя польского короля (в то время еще князя) Болеслава Храброго. Война Ярослава со Святополком длилась с переменным успехом вплоть до 1019 г., когда Святополк потерпел окончательное поражение и бежал на запад, где и умер в пути. Ярослав после победы над Святополком до середины 50-х годов правил Русью фактически самодержавно, при этом Новгород постепенно потерял все свои преимущества "победителя". Умный Ярослав это хорошо понимал и, чтобы предотвратить возможное после своей смерти новое столкновение Новгорода с Киевом за гегемонию на мировых торговых путях (и соответствующие барыши!), завещал старшему сыну Изяславу обе враждующие земли - и Киевскую, и Новгородскую. Однако распря наследников Ярослава во второй половине XI в. разгорелась с новой силой. Поутихла она только к концу правления младшего Ярославича - Всеволода, да и то потому, что старый, миролюбивый князь передал Киев де-факто в управление сыну Владимиру, внуку по материнской линии византийского императора Константина Мономаха. Князь Владимир обладал воинственным характером, унаследованным от предка Святослава, и по-византийски хитрым и коварным умом от предка Мономаха. При нем киевское боярство приуныло, поскольку княжеские тиуны поприжали богатых горожан чиновничьим лихоимством. Поэтому по смерти в. кн. Всеволода киевское боярство показало Мономаху "от ворот поворот", пригласив на трон его двоюродного брата Святополка. В этом приглашении проглядывается и очевидный "антиновгородский" подтекст: как и давний киевский князь Святополк Окаянный, туровский удельник и враг Новгорода, теперешний Святополк тоже был из Турова и, как и его двоюродный дед, сел на трон при отчасти спорных обстоятельствах. А ведь по-своему киевляне были правы: с 1090 г. на Новгороде сидел сын Мономаха Мстислав, воспитанник местного боярства, поэтому вокняжение в Киеве отца Мстислава, уже немолодого сорокалетнего мужа, грозило в случае его смерти старой столице Руси возможным новым переподчинением Новгороду, что для самостийных киевлян было совершенно неприемлемо. Правда, судьба вновь посмеялась над тщетой человеческих помыслов: через двадцать лет Мономах, и не собиравшийся умирать от булата или старости, в безвыходной для киевского боярства ситуации начавшегося народного бунта был все же приглашен им на великое княжение.
   Владимир Мономах, сев в Киеве, мигом утихомирил народную бузу, но в чисто византийском духе не смог удержаться от оригинальной мести Киеву за прошлые обиды: изъял летопись Нестора, писавшуюся в прокиевском духе, из Печерского монастыря и передал ее в свой придворный - Выдубицкий - монастырь игумену Сильвестру, поручив тому ее редактирование, а иначе - по-простому - перелицовку с киевского на новгородский лад, что игумен и исполнил к 1116 г. Видимо, киевский священник не вполне справился с подобной сомнительной с христианской точки зрения задачей (или не захотел?), поэтому Мономах передал рукопись приехавшему в Киев сыну Мстиславу, под патронажем которого и была завершена в 1118 г. переделка летописи. В каком духе и с какой степенью уважения к "прокиевскому" первоисточнику Нестора князь Мстислав Владимирович, высокообразованный для того времени человек, мог редактировать "Повесть временных лет", станет понятно, если учесть, что Мстислав был сыном Гиты, дочери английского короля Гарольда II, погибшего в 1066 г. при захвате Британии норманнами, а также зятем шведского короля Олафа. Вторым браком Мстислав был женат на новгородской боярышне. Живший в Новгороде с 12 лет, он всем своим воспитанием был привержен истории и культуре Запада, которые, несомненно, хорошо знал. Именно от Мстислава, видимо, и берет начало "норманнская" версия становления государственности Древней Руси. По сравнению с незапамятной старокиевской прозападная имела важное преимущество с точки зрения совмещения событийного ряда с изначальной великокняжеской династической родословной (а Мономах был уверен, что род Мономашичей удержит в своих руках царскую власть на многие века). Вряд ли умный и начитанный Мономах не заметил, что попытка выдать желаемое за действительное приводит к множеству явных неувязок, натяжек и прямых противоречий. Однако он счел - и в этом не ошибся - что настоятельная необходимость для всех будущих правителей Руси, неоспоримо кровных родственников по единому предку Владимиру I, иметь солидную родословную с языческих времен заставит их принять целиком всю летописную концепцию "рюриковичей", игнорируя ее очевидную для образованных людей историческую несостоятельность.
   Чтобы сделать определенные выводы о степени достоверности основного летописного свода Древней Руси - "Повести временных лет", необходимо проанализировать те сообщения летописи, которые следует признать сомнительными либо в силу их внутренней противоречивости, либо в свете современных научных представлений об истории древнего мира. В данном разделе мы рассмотрим в хронологическом порядке событийный ряд от времен Рюрика до правления Ольги, не прибегая без излишней надобности к обширному цитированию оригинальных древних текстов, малопонятных без соответствующего перевода (который, кстати говоря, также представляет собой определенную лингвистическую проблему в силу неоднозначности смысловой интерпретации древнерусской архаики).
  
   1. Согласно летописи, в 862 г. Рюрик с братьями Синеусом и Трувором по приглашению северо-русских племен прибыли на Ладогу и в течение очень короткого времени объединили под своей рукой обширные земли. Уже через два года, по смерти братьев, Рюрик становится полновластным хозяином огромной территории от Балтики до Волги и от Белого моря до Западной Двины. В 864 г. ему уже принадлежали города Новгород, Белоозеро, Полоцк, Ростов и Муром.
   Большую часть приведенных летописных сведений в силу их противоречивости следует признать вымыслом самого летописца либо его последующих "редакторов". Так, историки уже давно установили, что имена братьев Рюрика Синеуса и Трувора попали в летопись в результате недоразумения. Они есть не что иное, как русское произношение шведских выражений "sine use" (свой род) и "tru war" (верная дружина) (см., например, 13, с.49). Правда, под пером летописца "владетели" племенных союзов Кривичей и Веси быстро умерли - спустя два года после своего прихода на Русь; умерли оба в один год и оба не оставили никакого потомства, поэтому все их выморочные "владения" перешли к Рюрику (12, с.132). Уже в данном месте "начальной летописи" при внимательном чтении выявляется своеобразный тайный, исполненный тонкой иронии подтекст. Летописцами и тем более составителями летописных сводов в Древней Руси могли быть только самые умные и образованные люди из церковной среды, поэтому следует предполагать, что многое из того, что ясно нам, умеющим читать "между строк", было ясно и древним мудрецам. Власть заставляла их руководствоваться лживыми историческими концепциями, что для не рядовых священнослужителей представлялось тяжким грехом перед всевидящим оком Господним. Противоречить властному игу у них не было никакой возможности, однако перед Господом они все же старались оправдаться, вплетая в тексты своеобразные намеки на то, что лгут они под принуждением. Летописец, вынужденный писать о заведомо выдуманных Синеусе и Труворе, потому именно и постарался поспешно и без всяких следов "убрать" их из летописи, чтобы проницательные потомки распознали ехидную подоплеку его исторического труда. Следует признать, что, к сожалению, древние мудрецы явно переоценивали умственные способности своих далеких потомков... Ну, да Бог с ним, с летописным анекдотом - есть вещи куда более серьезные. До Ростова и тем более Мурома от Ладоги по единственно возможному в те времена водному пути более тысячи верст, причем из новой столицы Рюрика Новгорода на Волгу (также как и из Ладоги) можно попасть только по волокам, что исключает использование тяжелых варяжских ладей, да еще в составе целого боевого флота, способного преодолеть вооруженное сопротивление живших по берегам Волги многочисленных племен, объединенных в мощные союзы, которым было вполне по силам справиться с любой немирной экспедицией с запада. Да и сами столь дальние и тяжелые походы Рюрика или его воевод - тоже вымысел. Варяги - это пираты морских побережий; они нигде не уходили вглубь континента на значительное расстояние. Можно допустить, что историю норманнских набегов русский летописец XI столетия знал не слишком хорошо, а более осведомленный в данном вопросе князь Мстислав вряд ли "опускался" до редактирования деталей текста. Не исключено, конечно, что князь все же читал исправленную летопись со вниманием, тоже ехидно усмехаясь...
   Возможно, что некоторые читатели отрицательно восприняли слова автора об "умственных способностях далеких потомков" - то есть нас с вами и наших современников, поэтому необходимо остановиться на проблеме стремительной варяжской экспансиии на территории Древней Руси несколько более подробно. Вот что можно прочесть в современном достаточно солидном переводном труде, посвященном истории викингов YIII-XI веков: "Согласно летописи XII века,... погрязшие в междоусобицах славянские племена в 100 милях к юго-востоку от сегодняшнего Санкт-Петербурга уговорили вождя викингов Рюрика и его братьев Синеуса и Трувора прийти править ими и навести порядок. Братья согласились и основали три княжества. Где-то после 862 года Синеус и Трувор умерли, и Рюрик властвовал надо всей обширной областью со своего трона в крепости на реке Волхов. Известная под названием Новгород, или Новый город, земля вокруг крепости Рюрика стала опорным пунктом так называемых русов (вероятно, искаженное название населения местности Родр, впоследствии Рослаген - гористого прибрежного района в Восточной Швеции). Начиная с Рюрика и вплоть до сына Ивана Грозного Федора, эти скандинавы правили самой крупной средневековой державой Европы - Россией. ... Новгород лежал на пересечении двух оживленных торговых путей викингов. Купцы из Швеции и близлежащего острова Готланд пересекали Балтику и поднимались по реке к Новгороду, привозя разные товары: кожи, воск, янтарь, а кое-когда и рабов. Затем, направляясь на восток или на юг, они спускались караванами по Волге и Днепру к богатым рынкам Булгара - стольного града энергичного славянского племени, заправлявшего в Среднем Поволжье - после чего продолжали свой путь в Константинополь. Более 85 тысяч арабских и 500 византийских монет, обнаруженных в Скандинавии в наше время, дают какое-то представление о прочности торговых связей с Востоком. ... Большая часть сокровищ попала на Готланд из России после первой четверти IX века, однако купцы-русы начали свое продвижение на восток еще раньше" (14, с.64-65). На обидный для русских текст цитаты и еще более обидный ее подтекст мы обращать внимание не будем и даже простим заморским специалистам по истории эпохи викингов то, что они пускали купеческие караваны с Балтики по Волге до Булгара, чтобы попасть в Константинополь, запамятовав, видимо, в какое море впадает Волга. Важно другое: современный Запад всерьез полагает, что Русь еще до прихода на нее в 862 г. шведа Рюрика являлась проходным двором для шведских купцов-разбойников, не замечавших, что на площади в полтора миллиона квадратных километров жили такие племенные союзы, как словене, весь, кривичи, полочане, радимичи, древляне, поляне, вятичи, мурома и другие. На подобную глупость не стоило бы обращать внимание, если бы в русской летописи, на которую ссылаются западные историки, не имелось указания на то, что уже в 859 г. варяги брали дань с кривичей и даже мери (Ростов), а Рюрик за два года переподчинил себе все северные славянские и угро-финские племена, овладев даже Муромом. Проверим физическую реальность осуществления последнего из упомянутых летописных фактов. От Ладоги до Мурома по водному пути столько же, сколько от Киева до Константинополя, т.е. около 1400 км. Но "водный путь" от Ладоги до Волги - это несколько сотен километров по мелким речкам, протокам, болотам и сухим волокам через водоразделы: прямиком на Мологу или по дуге через Онегу на Шексну. Всем известно, что викинги плавают по морям и большим рекам на кораблях, подобных тем, что показаны в вполне реалистичном фильме "И на камнях растут деревья". Средняя длина подобного корабля, согласно (14, с.15), составляет 20 метров с соответствующими шириной и водоизмещением, чтобы перевозить 20-30 человек с припасами и товарами. Очевидно, что не только поднимать на руки, но и тащить такую махину по волоку на значительное расстояние невозможно, поэтому всякие утверждения о переправке подобных кораблей с Балтики на Волгу или Днепр следует считать чистым вымыслом. В цитируемой нами книге о викингах совершенно справедливо полагается, что речь может идти об использовании Ладоги только в качестве перевалочного пункта, где варяги пересаживались с больших кораблей в удобные для путешествия на восток или юг по мелким рекам и волокам лодки до 6 м в длину и 2,5 м в ширину с малой осадкой. И вот на таких лодках без парусов и с малыми веслами варяжский отряд числом не менее 100 воинов должен пройти тяжелейший путь до Волги, затем проплыть по Волге до устья Оки, а потом подняться еще на 200 км вверх по Оке до Мурома, преодолевая на веслах ее быстрое течение. Обратный путь еще тяжелее, поскольку пришлось бы плыть против течения Волги и Шексны более 700 км! А если этот отряд пожелал бы заглянуть еще и в Ростов, то ему пришлось бы пройти к северу пешком по дремучим муромским лесам 250 км. И это при условии, что чужеземцев аборигены будут встречать в деревнях с распростертыми объятиями, а не стрелами и копьями. Думается, что читатели вполне смогли убедиться в сомнительности осуществимости варягами подобных подвигов на суше. Вряд ли и древний летописец оказался наивней многих из нас, если опять-таки не без скрытой иронии под 964 г. оповестил нас, что славный внук викинга Рюрика Святослав, придя на Оку спустя сто лет после дедовых головорезов, не знал, кому платят дань местные племена в его "собственном" государстве!
   Немаловажная "идеологическая" деталь: потомки шведских норманнов убеждены в том, что русский Рюрик со товарищи - это, разумеется, шведы, хотя считается установленным, что летописного Рюрика следует отождествлять с исторически реальным Рориком - сыном датского конунга Хальвдана, вассала потомков первого германского императора Карла Великого. Датские викинги - "даны", как именовали их древние западноевропейские хронисты, - являлись соперниками шведских и норвежских норманнов по разбойному ремеслу и потому нередко приглашались прибрежными народами для защиты своих земель от набегов последних. Рорик прославился защитой от шведских разбойников побережья Нидерландов и даже был утвержден императором в качестве правителя Фрисландии - восточной провинции этой страны (см. подробнее 15, с. 270-271). Очень вероятно, что "оставшегося без работы" в 50-х годах знаменитого дана и зазвали к себе племена Северной Руси, чтобы оградить себя от набегов шведских разбойников.
   И, наконец, еще одно замечание по п.1. В дошедшей до нас редакции 1116 г. "Повести временных лет" (Лаврентьевская летопись) Новгород упомянут до изложения легенды об основании Киева тремя братьями из племени полян: "Словени же седоша около езера Илмеря и прозвашася своимъ имянем, и сделаша градъ и нарекоша и Новъгородомъ" (12, с.26). Современные историки и археологи столь глубокую древность Новгорода не подтверждают, полагая, что этот город возник примерно в середине X века, поэтому государственность Руси берет начало в Ладоге на устье Волхова, а не в Новгороде (см. подробнее 16). Данную позицию косвенно подтверждает и то обстоятельство, что новгородский укрепленный "детинец" (кремль) упоминается в летописях впервые под 989 г. (12, с.526). Интересно, однако, то, что автор более поздней редакции 1118 г. летописи Нестора, которого Б.А.Рыбаков условно именует Ладожанином (полагая, что этот писатель был доверенным лицом новгородского князя Мстислава Владимировича), явно принизил значение Новгорода, поддержав версию о том, что первоначально Рюрик обосновался в Ладоге и только после смерти своих братьев "пришел к Ильменю, и срубил городок над Волховом, и назвал его Новгород" (17, с.44). Разве, уважаемые читатели, не является нам вновь скрытый иронический подтекст якобы проваряжски настроенного редактора Несторовой летописи, отражающий реальную борьбу христианского интеллектуализма с языческим по сути самовластьем князей Рюриковичей?
  
   2. После вокняжения Рюрика его "мужи" ( т.е. воеводы, а не князья или родичи) Аскольд и Дир устанавливают свою власть над Киевом, а затем осуществляют нападение на столицу Византии в 866 году.
   Первая атака киевлян на Константинополь, как известно, в действительности имела место 18 июня 860 г., то есть за два года до призвания Рюрика на Северную Русь. Речь, однако, следует вести о нечто более серьезном, чем рассогласование дат. В середине IX века лесостепная территория от Волги до Днепра находилась в зоне влияния Хазарского каганата - с YII в. мощной прикаспийской империи, ставшей с начала YIII в. главным восточным соперником Византии. Киевляне в описываемое время были данниками каганата, поэтому варяги не могли свободно и безнаказанно промышлять в Поднепровье и тем более нападать на Византию, игнорируя у себя за спиной хазар. Поход киевлян на Константинополь мог быть осуществлен только при поддержке или прямому приказу властей каганата. Если в нем и участвовали воеводы Рюрика, то в качестве данников или наемников, что совершенно невозможно совместить со смыслом летописных сообщений о варяжских основателях Руси.
   Налицо рассогласование деталей исторической картины реального прошлого, изображенной древними летописцами. Начнем с того исторического факта, сообщаемого Нестором, что Кий, княживший у полян в Киеве, был известен далеко за пределами Поднепровья: ходил в Византию и был принят императором с почестями, которые, видимо, соответствовали немалому политическому весу языческого вождя. Оно и понятно: соперничество между Византией и Хазарией приобрело характер военного противостояния, поэтому император был крайне заинтересован в мирных отношениях с набирающими силу восточнославянскими племенами. Однако властям Хазарского каганата воздействовать на соседних славян из донских степей было удобнее, и им удалось воспрепятствовать установлению реальных союзнических отношений между греками и славянами, сделав полян, северян, вятичей и радимичей своими данниками. По летописи, произошло это после смерти Кия, но до 860 г. (12, с.131). Маловероятно, чтобы хазары добровольно уступили Киев как своего данника варягам Рюрика, хотя ни о каких отношениях между варягами и хазарами Нестор не сообщает. Еще менее вероятно, чтобы наследники князя Кия добровольно передали свою власть безродным северным разбойникам, с которыми наверняка были уже хорошо знакомы по купеческим делам. В самом деле, согласно русской летописи, военная мощь поднепровских полян была столь велика, что в 866 г. она навела ужас на Константинополь. Киевлянам ли, имевшим под рукой сотни кораблей, бояться двух-трех ладей с варягами?
   Современные западные историки проблему 860 г. решают просто. Достаточно процитировать отрывок из упоминавшейся выше книги о викингах, чтобы составить исчерпывающее представление об их позиции по данному вопросу: "Миклаград - или Великий Город, как русы (т.е. шведы - Е.Т.) называли Константинополь, - сулил добычу, превосходившую самые дерзкие мечты неуемных скандинавов. Чему суждено было произойти, случилось: утром 18 июня 860 года флот из 200 боевых кораблей викингов, спустившихся по Днепру из Киева, был замечен с городских стен только тогда, когда уже приближался по глади моря к столице Византии. Скандинавы рассчитали время удара с характерным для них коварством. Объявления войны не было; к тому же император и флот его галер вели бои с арабами на востоке. В течение следующих 10 дней (видимо, часов. - Е.Т.) викинги опустошали предместья Константинополя с яростью, которой Запад еще не знал. Проповедь, которую патриарх Фотий прочитал по завершении набега, в какой-то степени отражает растерянность и отчаяние, охватившие жителей Византии при виде обрушившейся на них напасти: "Неведомый народ, неизвестный народ, живущий вдалеке от нашей земли, дикий, кочевой, не знающий жалости, внезапно, в мгновение ока, как морская волна, хлынул через наши границы и, подобно дикому вепрю, принялся истреблять людей, словно траву. Детей отрывали от материнской груди и швыряли на камни, становившиеся их могилой. Матерей убивали и бросали на еще дергавшиеся в конвульсиях тела младенцев. Реки окрасились человеческой кровью; фонтаны и бассейны невозможно было разглядеть из-за гор сваленных в них трупов". Перед лицом этого бедствия жители Константинополя были бессильны... Через несколько часов, если верить анналам, захватчики ушли. Хотя в средние века люди охотно верили в чудеса, историки объясняют неожиданный уход викингов либо их суеверием, либо страхом перед императорской армадой, которая в любой момент могла показаться с востока" (14, с.73). Прежде всего, уважаемые читатели, обратим внимание на количественный состав армии викингов: 200 кораблей по 30 человек в каждом - это 6 тысяч воинов! По средневековым меркам на Константинополь напала огромная армия: например, Восточную Англию в 865 г. грабила армия викингов численностью от 500 до 2000 человек (14, с.94), а Олаф Трюггвасон, будущий король Норвегии, появился у берегов юго-восточной Англии в 991 г. во главе флота из 93 кораблей. С армией ориентировочно в 2500 - 3000 человек Олаф выдержал несколько крупных сражений с саксами, разорил часть страны и отплыл домой, взяв 10 тысяч фунтов серебра в качестве выкупа (там же, с.109). Путь к Англии лежит по открытому морю и потому очень удобен для морских пиратов. А вот каким образом громадная армия викингов переместилась из Ладоги к югу через весь европейский континент, покрыв колоссальное расстояние в более чем две тысячи километров, да еще перетащив по рекам и волокам не менее внушительный корабельный флот? Притом столь тихо и беспрепятственно, что славяне и хазары ее попросту не заметили, даже когда эта армия останавливалась на Гнездове в верховьях Днепра, затем вблизи Киева и, наконец, преодолевала полосу днепровских порогов. Да и не понятно, с какой целью был затеян столь тяжелый и продолжительный поход? Чтобы пограбить окрестности Константинополя, не имея намерения и самой физической возможности взять его приступом, и перебить греческих женщин с детьми, а затем удалиться без какого-либо денежного выкупа, чтобы оправдать собственные затраты на поход? На расчетливых викингов это совершенно не походит!
   Приведенных возражений вполне достаточно (хотя имеются и другие), чтобы версию о набеге на Константинополь в 860 г. армии шведских или датских викингов признать несостоятельной. Но поскольку факт самого набега вполне достоверен, то остается предположить, что его совершили славяне, которым было по силам сколотить указанный флот и добраться на нем до столицы греков. Однако обосновать "славянскую" версию не так-то просто, хотя ей и не видится альтернативы. В это случае нам придется ответить на следующие вопросы: 1) Кто был предводителем похода? 2) Почему в летописи поход описан под 866 годом? 3) С какой целью он был предпринят?
   1) Возглавлять славянский поход не могли варяги Аскольд и Дир, являвшие по летописи воеводами Рюрика. Уж если киевлянам оказалось по силам собрать в дальний поход огромную по тем временам армию, вооружить ее, построить для ее транспортировки за море флот и снабдить всем необходимым для длительного тысячеверстного перехода, то у такого племенного союза наверняка имелись свои собственные вожди и воеводы. Наемные полководцы руководят наемными войсками, а не национальными, которые просто не будут повиноваться приказам пришлых идти на смерть. Завоевать многолюдное Поднепровье варяги с небольшой дружиной тоже не могли, да и нет об этом в летописях никаких сведений. Зато летописец не без явной иронии не преминул сообщить, что Аскольд и Дир застряли в Киеве случайно, поскольку по бедности отпросились у Рюрика в Царьград-Константинополь, где, очевидно, рассчитывали завербоваться в варяжский отряд варангов императорской гвардии. Летописец, которого заставили сочинять великокняжескую родословную, полагал, что потомки поймут, что бедняки князьями у славян не становятся! Но ведь Аскольд - очевидно скандинавское имя. У отечественных историков, однако, имеется достаточно простое объяснение, почему и как оно появилось в русской летописи. Рыбаков, к примеру, полагает (см.13, с.60), что наименование предков славян "сколотов", а также рек Ворскла и Оскол приводит нас к имени Осколд, которым назван в Никоновской летописи потомственный киевский князь второй половины IX века. "Ладожанин" изменением одной лишь буквы переделал древнеславянское имя "Осколд" в скандинавское "Асколдъ" в соответствии с заданной ему свыше программой по переработке летописи Нестора. Что же касается имени Дир, то оно, видимо, обладает той же степенью достоверности, как и Синеус или Трувор.
   2) Различие реальной и летописной дат похода киевлян на Царьград не может быть объяснено ошибкой составителей или редакторов летописи, и вовсе не потому, что оно довольно велико - целых шесть лет! Русские монастырские книжники XI-XII веков хорошо знали и широко использовали церковную и светскую литературу Византии, поскольку русская церковь находилась в тесном контакте с греческой как колыбелью православия. Достаточно вспомнить, что все иерархи русской церкви должны были подтверждать свой высокий сан в константинопольской патриархии как вышестоящей духовной инстанции. Следовательно, дата совершения похода была смещена летописцем сознательно. Тем самым он как бы "развел" в летописном бытии реальное событие и его историческое описание, предавая забвению имя потомка славянских князей Осколда и выставляя вместо него в государственной летописи имя безвестного варяга Аскольда. По этой же причине было датировано 862 г. и время призвания на Русь Рюрика, чтобы вообще невозможно было совместить события 860 г. с летописными варягами, которые уже в 859 г., согласно летописи же, активно грабили северных славян. А вот чем же так не угодил самому Нестору или его редакторам княжеский род потомков Кия - нельзя понять без ответа на последний из поставленных выше вопросов о действительных целях военного похода славян на Царьград летом 860 г.
   3) Поскольку мы установили, что варяг Аскольд - лицо вымышленное, то в 859 г. реальный полянский князь Оскол или Осколд несомненно являлся данником кагана Хазарии. В средние века межплеменные и даже межгосударственные отношения выстраивались по традиционному иерархическому принципу сюзерен - вассал, поэтому статус вассала нисколько не рассматривался в качестве чего-то унизительного и обидного. На рубеже YIII-IX столетий в Европе, к примеру, папа Римский с полным на то основанием считал себя сюзереном императора Священной Римской империи Карла Великого, а тот, в свою очередь, относился к фактически безвластному папе как к своему вассалу. Вряд ли поэтому Осколд рассматривал вассальное положение славян Поднепровья по отношению к властям Хазарского каганата как иудейское иго; возможно, что киевского князя даже устраивала подобная ситуация, поскольку хазарская "крыша" подкрепляла его собственный авторитет среди множества вождей соседних родов и племен. Более того, Осколд исполнял роль воеводы кагана. И когда хазары в 860 г. осадили в Крыму византийский Херсонес (район совр. Севастополя), Осколд осуществил неожиданный набег на Константинополь, единственной целью которого было устрашение главного врага каганата. Внезапность, мощь и необъяснимая жестокость набега, проявленная русами на глазах всего населения византийской столицы, должны были вызвать среди руководства империи растерянность и убедить его в том, что свирепый воевода кагана язычник Осколд готов по его приказу начать жестокую войну на северных рубежах Византии, плохо защищенных от атаки с моря. Видимо, весь поход был оплачен властями каганата, поэтому у Осколда не было нужды заботиться об экономической выгоде демонстративного военного мероприятия. Зато у полян в течение последующих двадцати двух лет не было никаких проблем ни с хазарами, ни с греками, ни с варягами, опасавшимися тревожить вассала могущественного хазарского кагана. Однако проблемы возникли у летописцев, поскольку христианские потомки Ярослава Мудрого и греко-русская православная церковь не могли согласиться с тем, чтобы выводить великокняжескую родословную от слуг иудеев, представлявших, наряду с исламом, враждебную христианству мировую религию. Фальсификация древнейшей русской истории сделалась государственно-религиозной необходимостью!
  
   3. Рюрик, согласно летописи, умер в 879 г., оставив единственного малолетнего сына Игоря; точнее, младенца, судя по тексту, примерно двух лет от роду.
   Если признать, согласно мнению многих современных историков, в легендарном Рюрике реального князя-конунга Рорика из Ютландии, родившегося в 817 г. и бывшего вассалом потомков императора Карла Великого, то выходит, что ставший русским князь Рорик-Рюрик обзавелся единственным наследником, когда ему стукнуло шестьдесят! Подобная старческая дееспособность и сейчас способна вызвать у мужчин разве что ехидную улыбку: мол, кто-то помог! Между тем тысячелетие назад средняя продолжительность жизни составляла всего 40-50 лет. То, что Рюрик, заимев седины, целых 15 (!) лет не заботился о наследнике русской самодержавной власти - совершенно абсурдно, если учесть к тому же практиковавшееся среди знати языческое многоженство. Да и варяжское окружение князя подобной опасной для его боярского статуса в чужом государстве ситуации допустить никак не могло. А ведь сложившаяся ситуация с наследием власти действительно была очень непростой. В соответствии с древней скандинавской традицией наследование власти, земли и иного владения шло от отца к старшему сыну; при этом младшие сыновья как правило не получали из наследства ничего и вынуждены были обзаводиться состоянием в чужих краях (см., например, 14, с.17). У Рюрика, в 47 лет ставшего единоличным правителем Северной Руси, по всей вероятности, законные наследники имелись - но только на западе, в родной Ютландии. В случае кончины престарелого отца они по скандинавскому закону могли претендовать и на его княжеские титул и владения на территории Руси. Суровость и алчность данов была общеизвестна, поэтому сформировавшемуся русскому варяжско-славянскому боярству не улыбалась перспектива неожиданно увидеть на княжеском троне ничем не обязанного ему взрослого сына Рюрика, у которого наверняка имелись и свои друзья-сородичи, и свои любимцы. Рождение у князя младшего сына на территории Руси с точки зрения освященных веками традиций ничего не меняло, и права юного русского княжеского отпрыска были ничтожны.
   На Руси существовала иная, отличная от скандинавской, традиция наследования, имевшая силу закона. Она основывалась на родовом старшинстве: преимущество в наследовании родовой власти и владений имел старший в роду усопшего князя или вождя, будь то его брат, сын или племянник, причем двоюродное родство уважалось наравне с прямым. Указанное преимущество, однако, не означало отрицание прав на наследство со стороны более младших в роду, однако эти права и доли в наследстве были значительно меньше. (Отметим, что в прошлом советском законодательстве о порядке наследования были сохранены как элементы древнескандинавского, так и древнерусского обычаев). Шестидесятилетний седой Рюрик и его бояре во избежание трудностей, связанных со скандинавским законом о наследовании, вполне могли принять в качестве закона правила наследования, действующие, так сказать, по месту их пребывания. При этом не было нужды позорить старого князя неожиданным обретением им перед смертью по старости младенца мужского пола. Родственник старого Рюрика, волевой и энергичный Олег в качестве преемника княжеской власти, видимо, не вызывал ни у кого из русской знати серьезных возражений.
  
   4. По смерти Рюрика правление Русью взял на себя родич усопшего князя Олег Вещий, княживший от имени Игоря с 879 по 912 годы.
   Поскольку Игорь родился не позднее 877 г., то к 992 г. ему было уже 15 лет - возраст совершеннолетия для князя. Однако и последующие 20 лет правил, согласно летописи, все тот же Олег: от имени взрослого князя либо как узурпатор власти наследника, признаваемого летописью в качестве единственно законного преемника фактически великокняжеского титула Рюрика. И то, и другое равным образом совершенно не в традициях славян и родственных им племен ни в какие времена, и вряд ли они стали бы долго терпеть власть узурпатора. Вообще этому Олегу приписываются летописью очень странные деяния. Так, в 882 г. он "шутя" отобрал Киев у Аскольда и Дира, коварно убив их - а ведь оба киевских владетеля держали в своих руках Киевщину около двадцати лет, ходили на Царьград и имели, судя по всему, очень сильную дружину с флотом в сотни ладей. Убийство князей на глазах их бояр, телохранителей и дружины малоправдоподобно и является, вероятнее всего, очередным вымыслом, почерпнутым летописцем из древних сказочных преданий каких-то иных полупервобытных народов. Сев в Киеве, Олег четверть века воевал против всей разноплеменной Руси, в конце концов объединив под своей рукой и Северную, и Южную Русь, обложив покоренные племенные союзы данью в свою пользу. И все это время хазары равнодушно наблюдали, как у них из-под носа уводят их вассалов и данников, пальцем не пошевелив для противодействия обнаглевшему варягу. Ну кто в это поверит! Потом ни с того, ни с сего Олег вдруг нападает в 907 г. на Византию, повторив все дикие мерзости 860 г. Очевидно, что Олег явно подыграл Хазарскому каганату, злейшему врагу Византийской империи. Возможно, что Олег совершил и второй поход на греков в 911 г.; во всяком случае, имеются два мирных договора, заключенных Олегом с императором Византии. Что это, как не длительная и упорная война Руси с Византией на стороне Хазарии? Опять налицо серьезное рассогласование событий и фактов в представленной летописью исторической картине. Наконец, еще одно странное обстоятельство: создатель единого Русского государства со столицей в Киеве, славный и могучий князь Олег Вещий, правивший 33 года, после 911 г. (по летописи 912, что связано с разницей в шесть месяцев в русской и византийской традициях исчисления момента наступления нового года) исчезает неизвестно куда: есть его "могилы" и в Киеве, и в Ладоге, и в иных местах; возможно, что он ушел за море и там сгинул без следа, не оставив на Руси потомства.
   Попробуем распространить на данный период времени историческую линию, которая нам представляется более соответствующей реальности. Став князем Северной Руси, Олег энергично взялся за дело. Цель, которую он перед собой поставил, тайны для нас не представляет: князь намеревался силой пробить путь из Ладоги на Днепр, захватить все Поднепровье и тем самым обеспечить бесперебойный проход караванов с балтийскими купцами в Черное море, к богатым византийским рынкам. Торгуя сам и взимая проездную пошлину с других, Олег намеревался таким образом наполнить свою казну серебром, без чего содержание приличного княжескому достоинству двора, постоянной дружины и вообще существование реальной централизованной государственности немыслимы. Для набора и снаряжения необходимого для решения поставленной задачи войска нужны были немалые средства, которые, видимо, предоставили Олегу крайне заинтересованные в успехе богатые варяжские купцы, и прежде всего готландские. Два года ушло на подготовку Днепровского похода, и в 882 г. Олег и его разношерстная дружина из наемных варягов и прочих охочих людей от словен, чуди, веси и кривичей начали торить путь через озера, реки, болота и волоки к Северной Двине и далее к верховьям Днепра, к Смоленску. Добравшись до знаменитого Гнездовского стана на излучине Днепра ниже Смоленска, где обычно отдыхали и приводили себя в порядок купцы после тяжелейшего путешествия из Ладоги или с Черного моря, Олег стал готовить свое войско для шестисоткилометрового сплава по Днепру в земли киевлян. Он не ожидал серьезного сопротивления со стороны располагавшихся по обеим сторонам Днепра племен радимичей и дреговичей, живших в полосе дремучих брянских лесов, а вот с полянами, уже сплотившимися в государство со столицей в Киеве, предстояло либо договариваться, либо воевать. Но раздумывать было уже поздно, и Олег отправился вниз по Днепру. Перед землями полян слева стоял городок Любеч, который Олег занял без особых усилий. О том, как развивались события дальше, можно только догадываться. Необходимо учесть два обстоятельства. Во-первых, киевский князь Осколд был уже стар. Имеется основание полагать, что править в Киеве он начал примерно с 850 года (15, с.232); следовательно, к моменту похода Олега на Киев Осколду было уже за пятьдесят - то есть киевский князь находился в преклонном возрасте, а, возможно, к тому времени успел отойти в мир иной (вспомним, что Владимир Святой умер седым стариком в возрасте 55 лет). Данное соображение косвенно подтверждается и Никоновской летописью, согласно которой Осколд после войны с печенегами в 875 г. более ничем себя в истории не проявил (13, с.58). Во-вторых, Киев был верным данником Хазарского каганата и даже его военным союзником в изнурительной борьбе против Византии. Вряд ли опытный и хитрый варяг Олег заблуждался насчет того, что война с Киевом - это неминуемая война с Хазарией. Но до столицы каганата Итиля от Киева 1300 км, поэтому находникам с севера можно было не опасаться быстрой реакции властей Хазарии на события на Днепре. Если не доверяться всецело сказке, которую подсунул нам вместо были летописец под 882 г., то в сухом остатке мы получим только то, что войны Олега с Киевщиной не случилось, а киевская знать согласилась с передачей княжеской власти от старого Осколда либо его родичей в руки Олега. С этого времени, по мнению летописца, многоплеменной народ Киевской державы князя Олега стал именоваться русью (русами, русскими).
   В заслуживающих доверия летописях отсутствуют сведения о том, чтобы Олег вплоть до конца своего правления воевал с хазарами. Этот исторический факт требует разумного объяснения, как и то, что редакторы "Повести временных лет", не имея возможности убрать из отечественной истории личность князя Олега, засвидетельствованную византийцами в межгосударственных договорах, тем не менее полностью исключили его из великокняжеской родословной, обрекая ее на совершенно фантастические и несуразные натяжки. Но, может быть, требуемое объяснение имеется в самой летописи? Читаем: "В год 6391 (883). Начал Олег воевать против древлян и, покорив их, брал дань с них по черной кунице" (12, с.133). Что же, с точки зрения киевского князя вполне разумное решение: "нависая" над Киевом и Днепром с северо-запада, древляне перекрывали торговый путь, ведший через Искоростень на запад в Польшу. Смущает, правда, величина дани: ведь мех куницы во все времена рассматривался в качестве эквивалента золота! Двумя страницами ранее читаем: " В год 6367 (859). ...хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке от дыма". Видимо, стоимость белки соответствовала той же монете, иначе такую мелочь, как беличий хвост, летописец не стал бы упоминать. Очевидно, что дань, наложенная Олегом на древлян, была очень велика. Спрашивается, зачем понадобилось киевскому князю наживать себе нового врага тяжкими поборами с соседа? Уточним, что идет 883 год, и должна была бы последовать какая-то реакция со стороны Хазарского каганата в связи с внезапной потерей своего западного союзника и данника. Но ведь мы знаем, что ее не последовало ни в этот год, ни после. Объяснение напрашивается само собой: потому и не последовало, что каганат с вокняжением Олега в Киеве никаких экономических или политических убытков не претерпел, даже наоборот! У князя Олега враждовать и воевать с могущественной Хазарией не было ни сил, ни средств, ни самой возможности вести войну на равных. В самом деле, каганат мог без особого напряжения собрать и направить к Днепру по степям сильное конное войско, способное разорить и покатить головней всю Киевщину. А какое серьезное войско мог повести на степную Хазарию Олег? Ведь его варяги - это морские пираты, а в степи варяг без ладьи что казак без лошади. Следовательно, Олег должен был уладить хазарскую проблему мирным путем. И путь этот однозначен: продолжать, как и прежние киевские князья, выплачивать дань каганату. Но ведь не затем пришли варяги на Днепр, чтобы платить дань кочевникам - они пришли сами собирать ее! Наверняка Олег договорился с хазарами "полюбовно": он как государь всех славян и прочих финнов будет самостоятельно осуществлять сбор дани со всех своих непосредственных подданных и вассалов и уже из нее выплачивать централизованно оговоренную прежде часть кагану как его единственный вассал. Подобный договорной порядок вполне соответствовал традиционному средневековому правилу "вассал моего вассала - не мой вассал". И хазарскому кагану удобно, и киевскому князю выгодно! Известно, что столетия спустя по такой же схеме русские князья строили свои отношения с завоевавшими Русь татарами: сами собирали дань со своих народов и в пользу татар, и в свою собственную, наживаясь на народном несчастье.
   Князь Олег сдирал с древлян тройную дань: ту, что причиталась хазарам с Киева; ту, что от покоренных древлян Олег должен был отчислять тем же хазарам; наконец, дань на свои собственные нужды. С этой тяжкой и несправедливой дани пошла жестокая обида древлян на киевлян, стоившая обоим братским народам многих несчастий и крови и поутихшая только лишь ко времени правления Ярослава Мудрого. В следующем году Олег ополчился на северян, непосредственных соседей хазар и их данников, и победил их. Естественно, он забрал себе не только тот выход, что прежде выплачивался северянами хазарам, но и добавил к нему "легкую дань" в свою пользу - легкую затем, чтобы северяне не пожаловались хазарам на рвачество своего нового сюзерена. Каганат на действия Олега не реагировал - и теперь понятно, почему: все шло по достигнутой ранее договоренности. В 885 г. Олег стал забирать хазарскую дань и с радимичей, добавив, разумеется, и свою. Радимичи не сопротивлялись, сообразив по опыту соседних северян, что это бесполезно. А вот с вятичами, тоже данниками хазар, Олег связываться не стал: этот мощный племенной союз вел самостоятельную интенсивную торговлю с прикаспийскими народами через удобный и хорошо освоенный волго-донской путь, поэтому хазарам не хотелось терять столь выгодного торгового партнера и вассала одновременно. Иначе говоря, хазары вятичей Киеву не отдали, и те платили дань каганату вплоть до восточного похода князя Святослава Игоревича.
   Олег как вассал хазарского кагана обязан был оказывать тому и военно-политические услуги. Летописец коротко сообщает о том, что князь воевал с уличами и тиверцами, занимавшими земли по обеим берегам Днестра между Южным Бугом и Прутом вплоть до побережья Черного моря. Если учесть, что Олешье вблизи устья Днепра непосредственно примыкает к землям уличей, то стратегический смысл ненужной, казалось бы, и обременительной для Киева войны с дальними причерноморкими народами проясняется однозначно: захват северного побережья Черного моря позволял Киевской Руси, возглавляемой опытными в морском деле варягами, начать подготовку к масштабной войне с Византией и на суше, и на море, создавая непосредственную угрозу Константинополю. Поскольку Хазарский каганат собственного флота не имел, то варяг Олег был для него очень выгодным союзником. Вероятно, именно Хазария и оплачивала войну Олега с уличами и тиверцами, а также создание многочисленного флота. Киевский князь Олег Вещий становился опаснейшим противником христианской Византии и как не оставивший разбойных привычек датский викинг, и как пособник политики иудейской верхушки Хазарского каганата.
   Русь совершила ничем не спровоцированное широкомасштабное нападение на Византию в 907 году. Летопись сообщает следующее: "Пошел Олег на греков, оставив Игоря в Киеве; взял же с собою множество варягов, и славян, и чуди, и кривичей, и мерю, и древлян, и радимичей, и полян, и северян, и вятичей, и хорватов, и дулебов, и тиверцев, известных как толмачи: этих всех называли греки "Великая Скифь". И с этими всеми пошел Олег на конях и в кораблях; и было кораблей числом две тысячи. И пришел к Царьграду; греки же замкнули Суд (залив Золотой Рог. - Е.Т.), а город затворили. И вышел Олег на берег, и начал воевать, и много убийств сотворил в окрестностях города грекам, и разбили множество палат, и церкви пожгли. А тех, кого захватили в плен, одних иссекли, других замучили, иных же застрелили, а некоторых побросали в море, и много другого зла сделали русские грекам, как обычно делают враги" (12, с.136). Обратим внимание на то, что летописец упомянул среди многоплеменного воинства князя Олега вятичей - представителей племенного союза, не состоявшего в вассальной зависимости от Киева. Ни конному, ни пешему напрямую из вятичей через глухой Оковский лес к Днепру пути нет. Необходимо было на ладьях сплавляться по Дону в Азовское море, из него в Черное и вокруг Крыма идти в Олешье, где и дожидаться подхода войск Олега из Киева: то есть осуществить умопомрачительный речной и морской переход длиной более двух тысяч километров! Подобные подвиги по собственной воле не совершают, и здесь явно не обошлось без нажима властей Хазарии, заставивших вятичей оказать военную помощь Олегу в его походе на Византию. Летописец назвал тиверцев толмачами - видимо, они могли объясняться и на славянском языке, и на греческом, чем, видимо, и оказались полезны Олегу. Далее, из летописи мы узнаем, что на каждом корабле было по сорок воинов; следовательно, войско Олега насчитывало 80 тыс. человек. Сравнивая соответствующие числа, характеризующие поход 860 года, мы видим, что летописец увеличил реальные силы Олега в десять раз. И все равно следует признать, что они были достаточно внушительны, чтобы нагнать страху на греков. В отличие от своего предшественника Осколда старый варяг никуда не спешил и греческого флота не опасался. Судя по всему, императору не хотелось воевать с варварами, считая для себя более выгодным откупиться от них золотом и серебром, добавив к ним вино, диковинные фрукты и тряпки. Отметим, что некоторые современные историки совершенно некритически воспринимают летописные сведения о выплаченном Олегу выкупе за его уход из пределов империи: по двенадцать гривен на каждого воина на всех русских кораблях. Перемножая соответствующие числа и принимая во внимание, что старая серебряная гривна весила полфунта, получаем фантастическую величину в 480 тысяч фунтов серебра! Для сравнения приведем такой общеизвестный пример: король франков Карл Лысый, чтобы откупиться от датских викингов, разграбивших Париж в 843 г., вынужден был дать их предводителю Рагнеру отступное в размере 7 тыс. фунтов серебра, что по тем временам считалось неслыханным выкупом. Конечно же, у Олега имелось не более 10 тыс воинов, и вряд ли император выплатил на каждого более двух гривен. Не приходится, однако, сомневаться, что киевский князь удалился восвояси не с пустыми руками, заодно укрепив свой авторитет и в глазах императора Византии, и кагана Хазарии. Возможно, что Олег еще несколько лет держал в напряжении Византию, угрожая новым нашествием и даже, как полагают многие историки, действительно повторил его в 911 г., не доводя, правда, дело до резни. Так или иначе, но для христолюбивых потомков Ярослава Мудрого и монахов-летописцев Олег Вещий сделался персоной нон-грата и был отправлен на тот свет без чести и потомства, как и Аскольд-Осколд.
  
   5. Летопись сообщает, что князь Игорь женился в 903 г. на псковитянке Ольге, но единственный сын-наследник Святослав у княжеской четы появился не ранее 941 г., ибо под 946 г. сообщается, что мальчик был еще столь мал, что смог только протолкнуть копье меж ушей коня, и оно упало у его ног.
   Итак, летописный Игорь "по примеру" отца Рюрика обзавелся наследником на 65-м году жизни, причем опять единственным. Более того, если учесть, что девушек на Руси выдавали замуж не ранее 16 лет, то княгиня Ольга, родившаяся, стало быть, в 887 г. или ранее, произвела на свет первенца Святослава в 54-летнем возрасте или даже несколько позже. Очевидно, что летописные даты рождения и женитьбы Игоря вымышлены, но передвинуть их хотя бы на двадцать лет вперед, как хотелось бы многим современным историкам, нельзя из-за установленной и разумной даты смерти Рюрика-Рорика. Заполнить же очевидую "временную лакуну" в летописи новыми именами - это значило бы пойти тем же сомнительным в смысле достоверности путем, на который уже завела нас наша великая государственная летопись Нестора со товарищи.
   А какие иные варианты формирования великокняжеской родословной имелись у летописцев с учетом необходимости упоминания исторически реальных Рюрика, Аскольда (Осколда), Олега, Игоря, Ольги и Святослава? Начнем анализ династической ситуации с конца, т.е. с не вызывающего сомнений у историков факта, что достоверно известный русский князь Святослав родился примерно в 941 г., и что его матерью была Ольга, происхождение которой довольно туманно (что, впрочем, характерно для древних русских летописцев, в отличие от скандинавских коллег уделявших женщинам очень мало внимания и сплошь и рядом не считавших нужным сообщать даже имена княгинь). Разумно предположить, что реальный отец Святослава родился в районе 920 г. (плюс-минус два года). Этот гипотетический отец, как легко просчитать, мог оказаться старшим потомком в варяжском роду Рюрика или полянском Осколда только в качестве их правнука, и, стало быть, Святослав был бы потомком уже в четвертом колене после Рюрика или Осколда. Если же считать Святослава потомком Олега Вещего, то, учитывая солидный возраст Олега, можно "сэкономить" не более одного колена и вывести в летописи Святослава в качестве его правнука. В любом случае у Святослава ко времени его младенчества должна была бы иметься сформировавшаяся за 80 лет разветвленная родня по прямой, двоюродной и троюродной линиям, которая, как оказалось, абсолютно ничем себя в истории не проявила, чтобы заслужить право быть упомянутой в летописях. Поверить в это невозможно, тем более в отсутствие ограничений на многоженство. В данной связи необходимо учесть еще одно важное обстоятельство. При столь обширной родне осиротевший вскоре после рождения Святослав якобы не имел ни одного сколь-нибудь близкого совершеннолетнего родича мужского пола, который стал бы его опекуном на время возмужания, как и ранее Олег по отношению к Игорю. Регентшей пришлось надолго стать молодой матери наследника, что в условиях строго патриархальной Руси представляется совершенно необычным явлением. И еще одно соображение, возможно, главное: при соблюдении древнерусской традиции наследования никаких проблем с правопреемственностью возникнуть не могло в том смысле, что старший в княжеском роду всегда найдется, поскольку прямые и побочные родственные линии равноправны в отношении прав на верховенство. Древнерусская традиция наследования практически исключает выморочность владения! А мы ведь уже признали выше достаточно вероятным предположение, что "русские" родичи Рюрика и его бояре сочли разумным перейти от скандинавской к славянской традиции наследования с тем, чтобы отсечь возможные притязания на имение Рюрика со стороны его прямых ютландских родичей. Наивно предполагать, что умудренные знаниями и жизненным опытом летописцы хуже нас с вами разбирались в тонкостях родовой иерархии и преемственности. И тем не менее они пошли на то, чтобы Игоря из правнука сделать младенцем престарелого Рюрика, понимая, конечно, что подобное государственное летописание абсурдно. Заставить сотворить смехотворную по сути фальсификацию истории их могли вынудить только очень серьезные причины, и не только властного характера, но и конфессионального, поскольку сознание греховности самой фальсификации истинной истории, пусть даже очень неприглядной в своем реальном прошлом бытии, должно быть невыносимо для душ седовласых священников.
  
   6. Князь Игорь правил Русью с 913 по 945 годы. На следующий после своего вокняжения год он ходил на древлян, победил их и обложил данью больше Олеговой. В 915 г. Игорь заключил мир с печенегами, но через пять лет ему снова пришлось с ними воевать. В 941 г. Игорь совершил поход на Византию и даже приступал к Царьграду, однако грекам удалось сжечь большую часть русского флота, после чего Игорь был вынужден вернуться домой. Спустя два года он повторил поход на Византию, однако, дойдя до Дуная, согласился на мир с империей и, взяв выкуп, вернулся в Киев. Через короткое время между Византией и Русью был заключен письменный договор о мире.
   Исследователи давно обратили внимание, что "послужной список" деяний князя Игоря оставляет странное впечатление. Древляне лет тридцать исправно платили дань Киеву и ходили с Олегом в поход на Царьград. Игорь, по сообщению летописи, с 903 г. занимался сбором дани на Руси, и все его слушались. Но как только старый Олег умер, древляне "затворились" от законного князя Игоря, которому в это время было уже не менее 35 лет - возраст вполне солидного мужа, у которого вскоре могли появиться внуки!. Действия древлян можно было бы понять, если бы на киевский трон уселся новый, молодой князь с неясными наследными правами. Но ведь ничего неожиданного в 913 г. не произошло; кроме того, столичная княжеская дружина должна была бы выглядеть достаточно внушительной, чтобы отбить всякую охоту к бунту у вассалов Киева. Следующую войну Игорь вел с печенегами - и опять никакой конкретики, как и том, чем жила Киевская Русь до этого. Затем имя князя Игоря вообще исчезает из летописи на целых 20 лет, равно как и всякое упоминание о Руси - как будто летопись писалась не русскими и не для русских. Зато летописец подробно информирует нас о войнах Симеона Болгарского с Византией и даже о набеге на Царьград угров. И вдруг забытый всеми Игорь неожиданно выскакивает на историческую свободу как джинн из бутылки и, размахивая дубиной, устремляется к Царьграду с флотом уже в 10 тысяч кораблей. Сильвестр или Ладожанин могли вставить в летопись или оставить в ней такое число только для ее намеренной профанации: молчали, молчали о Руси - и вдруг такое о ней выдали, что датчане и шведы от зависти бы лопнули! В самом деле, пусть даже эти корабли - наспех сколоченные скедии (хотя и это странно, поскольку по морю на лодках и плохих судах не ходят, если жизнь дорога), вмещающие всего по 10 человек. Все равно получаем, что войско русов насчитывало 100 тыс. человек - для X века численность совершенно невероятная. Высадившись на побережье, русы начали творить страшные зверства. Так, летописец сообщает: "А кого захватили - одних распинали, в других же, расстанавливая их как мишени, стреляли, хватали, связывали назад руки и вбивали железные гвозди в макушки голов" (12, с.140). Но с востока пришли на выручку столицы три византийских полководца и окружили русов. Интересно, сколько же понадобилось воинов грекам, чтобы окружить стотысячное войско противника - тысяч двести, триста? В бою Игорь потерпел поражение, а большая часть его флота была сожжена "греческим огнем", пускаемым с византийских кораблей. Судя по всему, бежали оставшиеся в живых дружинники Игоря по морю, на плохоньких скедиях, шутя проплыв около 700 км до Олешья в устье Днепра по нешуточным морским волнам. А было князю Игорю в это время уже 64 года. Да в таком возрасте у старика и на мягкой кровати от лежания бока болят! Но бравый Игорь ничуть не успокоился, получив от греков по зубам: "Игорь же, вернувшись, начал собирать множество воинов и послал за море к варягам, приглашая их на греков ... и нанял печенегов". Исполчившись, 66-летний Игорь вновь пошел на греков. Те предложили выкуп. Игорь, судя по всему, был настроен воевать, но дружина не пожелала зазря лить свою кровь, коли добычу можно заполучить и без боя. Князь уступил "и повелел печенегам воевать Болгарскую землю, а сам, взяв у греков золото и паволоки на всех воинов, возвратился назад".
   Вопрос: если у Игоря, впустую истратившего огромные деньги на первый поход, осталось в казне достаточно, чтобы организовать второй, нанимая множество варягов и печенегов, то, спрашивается, зачем он вообще взялся воевать с могущественной в военном отношении Византией? Если у старого князя полно земли и денег, то зачем ему понадобилось уподобляться молодому викингу, у которого нет ни того, ни другого? Еще вопрос. Война закончилась на Дунае миром, но князь Игорь повелел свободолюбивым и капризным печенегам зачем-то воевать с болгарами, а сам, забрав весь выкуп, вернулся в Киев. Да неужели киевский князь обладал такой властью, что мог приказать кочевникам воевать с теми, на кого он укажет? И ведь обрел он эти неслыханные власть и богатство именно за тот пресловутый двадцатилетний промежуток времени, о котором в летописи нет никаких известий. Ну не странно ли это?
   Историческая истина как картина единственно существовашего человеческого прошлого должна быть столь же цельной, непротиворечивой и осмысленной. Летопись не дает ответы на разумные вопросы относительно деталей искомой картины - следовательно, именно она недостоверна, а не мы не понимает суть исторической истины, которую пытаемся познать со слов неразговорчивых летописцев. Что же нам удалось выяснить для себя в ходе предыдущего исследования? Не так уж и мало: что потомки Кия стали данниками хазар, как и другие племена Южной Руси; что киевский князь Осколд был подневолен властям каганата и по их приказу совершил нападение на Константинополь; что варяжский князь Олег, захвативший власть в Киеве, вполне добровольно признал себя вассалом Хазарии, платил ей дань и, как и его киевский предшественник, по прямому наущению каганата совершил новое, ничем не спровоцированное нападение на Византию; что правивший с 913 г. легендарный сын Рюрика ничем существенным себя за почти тридцать лет княжения не проявил, пока не возглавил в 941 г. совершенно не нужный Руси ни с какой стороны новый поход на Византию.
   Ненужные и дорогостоящие войны государства не ведут. Могла ли быть в описываемые времена Византия для Руси явным или потенциальным врагом? Учтем следующие природно-географические факторы: Киевщина отделена от северного побережья Черного моря четырехсоткилометровой полосой степей без каких-либо населенных пунктов, а сама Византия располагалась за морем; причерноморские степи являлись местом обитания воинственных кочевых народов; путь река-море из Киева в Константинополь составлял 1400 км, который даже привыкшие к дальним путешествиям варяжские купцы преодолевали минимум за шесть недель (14); климатические условия Поднепровья не подходили для жизни южных народов и не могли являться объектом для их территориальной экспансии, а грабить там по меркам богатых греков вообще было нечего. Оба государства могли связывать только взаимовыгодные торговые интересы, реализуемые исключительно в условиях взаимного мира. Поэтому Византийская империя по своей инициативе никогда не воевала с Русью и вообще никогда не посягала на ее государственность (18, с.62). А могла ли Русь надеяться на военную победу над Царьградом, чтобы с варяжским размахом насытиться грабежом богатейшей страны? И здесь ответ очевидно отрицательный: во-первых, взять крепость Константинополь русским варварам, не имевшим никаких навыков осады крупных городов, было не по силам; а во-вторых, постоянный морской флот Византии на голову превосходил речной русский. Сухопутная же война с Византией вдоль западного побережья Черного моря, как показал печальный опыт князя Святослава Игоревича, была заведомо обречена на неудачу в силу большой удаленности театра боевых действий от Поднепровья. Вывод напрашивается сам собой: Русь вынудили воевать с Византией, и добиться этого могли только власти Хазарского каганата, для которых черноморская империя с 843 г., когда устои христианства в ней были полностью восстановлены, снова сделалась главным, сопоставимым по силе и экономическим возможностям врагом (см., например, подробное исследование данного вопроса, выполненное В.Кожиновым в его упоминавшейся нами книге, гл.4). Игорю пришлось воевать с Византией потому, что он был вассалом и данником хазарского кагана, который, видимо, и профинансировал оба похода 40-х годов, явившихся очередными актами устрашения врага Хазарии чужими руками. Именно каганат велел находившимся от него в зависимости печенегам сопровождать вдоль берега моря русский флот, а потом пойти на болгар, чтобы еще больше досадить византийцам, их непосредственным соседям. Но если Олег и Игорь были данниками хазар, то какие же у нас имеются основания для того, чтобы считать, что в неосвещенный в летописях период с 913 по 940 гг. Киев мог добиться независимости от хазар усилиями того же Игоря или каких-то неизвестных нам князей? Увы, но имеются основания только лишь для отрицания подобной возможности.
   С 913 г. в Киеве не мог править сын Рюрика: эту летописную сказку в XXI веке принимать всерьез просто неприлично. Допустим, что образовавшуюся в "Повести временных лет" историческую лакуну длиной более четверти века мы хотим заполнить княжением гипотетических Игоря Первого, считая отца Святослава Игорем Вторым, или Олега Второго (подобные версии получили распространение среди ряда отечественных историков прошлого столетия). Став преемником власти Олега Вещего в территориально большом и достаточно мощном в военном отношении государстве со столицей в Киеве, "Игорь Первый" должен был играть заметную роль в тогдашней восточноевропейской политике. И если ему удалось сохранить свою власть на столь долгий период времени, состарившись на троне, то государство должно было бы усилиться еще более, а имя государя стать хорошо известным и в своем отечестве, и за его пределами, прежде всего в Византии. В таком случае летописцам было бы невозможно скрыть подобный исторический факт, и хоть как-то он был бы ими зафиксирован. Но, как известно, никто из книжников начала XII в. не возмутился по поводу столь наглого забвения памяти великого государя, а до конца уже просвещенного XX в. историки никаких следов такого государя и его деяний так и не отыскали. Вывод очевиден и прост: такого государя не было. Именно одного, но не череды нескольких, довольно мелких, к тому же запятнавших себя соглашательством с давним врагом Руси - а им в то время была только Хазария, доминировавшая в Юго-Восточной Европе. Трудно поверить в то, что все родичи реальных Рюрика, Осколда и Олега вымерли или погибли в неизвестных истории жестоких сражениях, что чудом сохранился молодой Игорь, успевший породить одного Святослава и бесславно погибнуть, как и предшественники, но погибнуть - к счастью для историков - хотя бы не безвестно. Намного ближе к истине будет утверждение, что Киевская (Южная) Русь после смерти уважаемого даже хазарами Олега Вещего в действительности попала в еще большую зависимость от воли волжского кагана. Расплодившихся русских князей хазары, видимо, и за самостоятельных князей-то не считали и назначали их по своему усмотрению. А что они были, подтверждает тот неоспоримый факт, что князь Игорь, заключивший с правителями Византии официальный мирный договор 944 г., заключил его не только от своего имени через своих послов, но и от имени сына Святослава и двух своих племянников, от которых также были назначены послы. Но если у Игоря имелись племянники, то имелись и братья (о родстве через сестер речь не идет), которые тоже не от святого духа произошли. Видный исследователь отечественного летописного наследия М.Д.Приселков полагал (30), что в договоре 944 г. упомянуты следующие родичи летописного Игоря "Рюриковича" помимо супруги Ольги и сына Святослава: Игорь, племянник от старшего брата; Акун, племянник от младшего брата; вдова третьего племянника Улеба с тремя его детьми. Здравствующий летописный Игорь по рождению не был старшим из братьев и, следовательно, при соблюдении любой из традиций наследования его старший брат некоторое время должен был бы занимать киевский престол или хотя бы числиться великим князем до вокняжения Игоря (если, конечно, он был именно родным, а не двоюродным братом). Но летопись о том молчит! Далее, у покойного племянника Улеба имелось трое детей. Если его отец - тоже родной брат Игоря, то он должен был быть старше его от рождения лет на двадцать, что маловероятно. Видимо, в этом случае речь идет о двоюродном родстве. Следовательно, у Игоря имелся дядя из рода, к которому принадлежали Рюрик или Осколд. Увы, и здесь летопись хранит молчание. Разумеется, реальность всех наших домыслов о великокняжеской родне может оказаться виртуальной, поскольку факт наличия текста договора в "Повести временных лет" еще не есть истинный исторический факт, и в данном вопросе единодушия среди историков как не было никогда, так нет и до сих пор (31, с.210-222). Но даже если текст договора 944 г. и был вымышлен летописцем (византийские источники о подобном договоре ничего не сообщают, что, конечно, нельзя не признать настораживающим фактом истории), то все равно одно лишь то, что существование у киевского князя середины X века разветвленной родни разных поколений совершенно естественно подразумевалось древним писателем, свидетельствует в пользу очень серьезной и пристрастной правке летописи Нестора во всех ее статьях, касающихся вопросов происхождения Игоря Старого.
   Спрашивается, а почему же летописцы не проигнорировали в своих исторических трудах самого Игоря, которого также нужно считать пособником иудейской Хазарии? Да только потому, что младенец Святослав, как и его варяжский прапрадед Рюрик, не являлись вассалами каганата. Но ведь у Святослава должен быть отец, которого необходимо было назвать, а для придания родословной видимости непрерывности пришлось представить Игоря сыном незапятнанного холуйством датского конунга. Князь Игорь правил, судя по всему, недолго, поэтому летописцы, забыв сказать нам о причинах войны Руси с Византией 941-44 годов, умолчали и о том, платил ли Игорь дань Хазарии. С долгожителем Олегом, о котором запамятовать было никак нельзя, обошлись хитрее: он-де был враг хазар, поэтому племенную дань, предназначавшуюся им, забирал себе. Первое утверждение - пустая словесная ложь, а вот второе - сущая экономическая правда, поскольку в нем говорится не о централизованной дани, выплачиваемой каганату одним только Олегом, а о дани племен в пользу великого князя Киевского, собираемой в процессе полюдья (13). Однако потомства умного и хитрого ютландского варяга летописцы на всякий случай все же лишили - хотя бы за то, что не хотел воевать с хазарами после занятия Киева. Вот так под пером хитроумных монахов неприемлемый для русских православных князей и русской православной церкви реальный 150-летний патронаж иудейского каганата кочевников над языческим славянским Киевом навсегда исчез из летописей и из древней русской истории уже в самом начале правления Олега. Современные историки полагают, что в 30-х годах X в. киевляне, видимо, предпринимали попытки освободиться от хазарской зависимости с оружием в руках. В известном историческом документе, именуемом "хазарским письмом" середины X в., говорится о том, что хазарский полководец Песах воевал с каким-то князем русов по имени Хлгу и победил его, в результате чего русы попали под власть хазар (подробнее см.19). Однако монастырская коса нашла на властный камень: велено было всякие патриотические предания о борьбе славян с хазарами после смерти князя Олега Вещего из летописей убрать, дабы не портить чистоту великокняжеской родословной. Умный Мономах по-своему был прав: некоторые из очень умных русских потомков все равно догадались, какова была истинная роль в истории Руси Вещего Олега, воспетого Пушкиным как героя, жаждавшего "отмстить неразумным хазарам". Вот выдержки из статьи известнейшего историка Льва Гумилева, сына замечательного русского поэта Николая Гумилева ("Сказание о хазарской дани". - Русская литература, N3, 1974) : "Олег Вещий в наследство Игорю... оставил не могучее государство, а зону влияния Хазарского каганата". И далее: Хазарский каганат сумел "подчинить себе русских князей до такой степени, что они превратились в его подручников и слуг, отдававших жизнь за чуждые им интересы... Летописец Нестор об этой странице истории умолчал".
  
   7. Погиб князь Игорь в 945 г., бродя по дремучим брянским лесам с дружиной и собирая дань с тамошних племен. В это время, если верить летописи, ему было уже 68 лет. Погиб князь от рук древлян, возмущенных незаконным намерением Игоря собрать с них дань вторично. Византийский хронист Лев Диакон сообщает дополнительно, что убийство князя было осуществено с особой жестокостью: "... он был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван на две части...".
   Данное сообщение летописи, да еще детализированное византийским источником, окончательно рубит под корень все летописное древо великокняжеской родословной Рюриковичей. Чтобы князь Руси, глубокий старик, скакал на коне по дремучему лесу, собирая дань (тогда процесс сбора дани именовался полюдьем, объезд данников занимал несколько месяцев и имел общую протяженность маршрута, согласно оценкам Б.А.Рыбакова, около полутора тысяч километров) - это представить не только невозможно, но вообще подобное описание смахивает на откровенную историческую издевку, поскольку не заметить абсурдность ситуации Нестор или его образованнейшие редакторы не могли. Но подлинным апофеозом уже вполне современного исторического глумления следует признать описание позорной казни славянами седовласого старика да к тому же еще великого князя, тиражируемое историческими руководствами и даже школьными учебниками. С древнейших былинных времен достоинство седин оберегалось незыблемыми традициями, восходящими, видимо, к первобытной организации племен, когда общие дела разбирались и решались на советах старейшин. Мудрые русские летописцы, несомненно хорошо знавшие византийские хроники и широко использовавшие их, сообразили, что описывать подробности казни старого, по их же собственной версии, киевского князя аморально и глумливо вне зависимости от того, как на самом деле погиб князь Игорь, поэтому пересказывать византийского хрониста не решились. Принудительное редактирование великокняжеской родословной необходимо обернулось нелепицей и фарсом даже в мелких деталях якобы исторического повествования. Прискорбно же то, что родословная бредятина, сдобренная садистскими по сути подробностями, вбивалась в головы многих поколений россиян со школьной скамьи на протяжении двух последних "цивилизованных" веков, да к тому же имеет тенденцию сохранить неприкосновенность и в веке двадцать первом!
  
   7. Вдова убитого князя Игоря Ольга в 946 г. предпринимает карательный поход на древлян; в 957 г. (по летописи в 955) совершает поездку в Константинополь, где прельщает своей красотой императора Византии Константина Багрянородного, который был на 17 лет моложе русской княгини да к тому же женат. Умерла Ольга в 969 г.
   Несуразность летописной байки о старом Игоре, естественно, переходит и на его вдову. Женщина в 58-летнем возрасте разъезжает по глухим древлянским лесам как по ухоженному английскому парку! На семидесятом году жизни княгиня совершает дальнюю да к тому же очень опасную поездку на Босфор (днепровские пороги, дикие печенеги, волны Черного моря - этим "прелести" зарубежного визита вежливости далеко не исчерпываются). Флирт женатого императора с престарелой вдовой выдающийся историк нашего отечества Н.М.Карамзин назвал сказкой. Умерла же княгиня в возрасте 82 лет или еще старше; а ведь сам Владимир Мономах, инициатор обновления летописной родословной великих князей, проживший 72 года, считал, что старше его в роду Рюриковичей никого не было. Все летописные сведения о супружеской паре Игоря и Ольги - не что иное, как скрытая византийским фиговым листком ирония христианского писателя, вынужденно раболепствующего перед власть имущими. Одновременно это и откровенное издевательство над легковерными потомками, любителями сказочных преданий седой старины, которые они всерьез почитают как священные откровения.
   Если же от понятных эмоций, вызванных очевидной абсурдностью предложенной летописцами версии исторических событий, вернуться к обсуждению реально возможного, то самое интересное и важное связано отнюдь не с возрастом княгини Ольги. Действительно, если князь Игорь родился примерно в 920 г., то в жены он выбрал сам (или ему ее навязали) девушку моложе примерно лет на пять. Такого мнения придерживался, к примеру, Рыбаков (13, с.113). К моменту гибели супруга Ольга едва ли перешганула 20-летний рубеж. И что же, юная княгиня стала регентшей при младенце Святославе и правительницей огромного государства? Трудно поверить, чтобы ей безропотно подчинились суровые языческие вожди множества сильных племенных союзов и языческая же знать в быстро набиравших силу древнерусских городах. Да и в летописи Ольга нигде прямо не поименована правительницей, как ее величают практически во всех современных исторических изданиях; причем году 946 в летописи предпослана исключающая кривотолки запись: "Начало княжения Святослава, сына Игорева", что означает, что законным, по мнению летописцев и здравствующих представителей великокняжеской династии - Владимира Мономаха и его сына Мстислава - признается именно младенец Святослав, сын Игоря и внук Рюрика, вне зависимости от того, кто реально после смерти Игоря правил в Киеве. А имелись ли в 946 г. иные претенденты на киевский трон помимо Святослава? Имелись, причем наверняка их было предостаточно: помимо двух племянников Игоря, могли еще здравствовать родичи великокняжеской династии и более старших поколений, имевшие по славянским обычаям больше прав на киевский престол перед Святославом как самым младшим. Рассуждать же о правах на регентство двадцатилетней вдовы в Древней Руси вообще несерьезно. Летописцы осознавали сложившуюся в 946 г. ситуацию вполне адекватно, поэтому строго придерживались избранного ими правила наследования по скандинавскому образцу - т.е. от отца к старшему сыну, при котором не только побочные двоюродные, но и младшие прямые ветви лишаются прав на владение. Только иноземное правило позволяло объявить единственного сына Игоря единственным наследником его титула и владений, к которым относился и киевский трон. Мы, однако, уже обсуждали этот тонкий и запутанный вопрос в связи с тем, что княжение Олега явно не вписывалось в предложенную летописцами схему наследования. В связи с важностью рассматриваемого вопроса вернемся к тем страницам летописи, где говорится о смерти Рюрика и передаче власти Олегу. В оригинале написано следующее: "Въ лето 6387. Умершю Рюрикови, предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдавъ ему сынъ свой на руце Игоря, бе бо детескъ вельми" (12, с.32). Д.С.Лихачев дал такой перевод приведенного отрывка: "В год 6387 (879). Умер Рюрик и, передав княжение свое Олегу - родичу своему, отдал ему на руки сына Игоря, ибо был тот еще очень мал" (там же, с.133). Если перевод понимать буквально, то сначала Рюрик умер, а уже потом передал княжение и сына Олегу. Сомнительно, чтобы в старину именно в такой нелепой последовательности событий понимали летописный текст. Адекватный по смыслу современный перевод должен был выглядеть хотя бы так: "Умер Рюрик, перед смертью передав княжение свое родичу своему Олегу и отдав ему на руки сына своего Игоря, ибо тот был еще дитё малое". Однако претензии мы должны предъявить не к точности перевода, хотя и это, безусловно, важно; недоумение вызывает тот ставший общепринятым вывод, который делается на основании данного довольно ясного по смыслу летописного сообщения: а именно, что, мол, Нестор, не сомневаясь в княжеском достоинстве Олега, тем не менее считает его всего лишь регентом при малолетнем Игоре (там же, с.530). Ничего подобного в летописном сообщении не подразумевается! Рюрик передал княжение законному по обычаям подвластного ему народа наследнику - старшему в его роду после него самого Олегу, ему же поручив воспитание своего малолетнего сына. Именно так понимал ситуацию С.М.Соловьев (см.20, с.84-85). Иначе и совсем необоснованно интерпретировал смысл летописного сообщения Н.М.Карамзин, начиная главу Y первого тома "Истории государства российского" таким абзацем: "Рюрик, по словам летописи, вручил Олегу правление за малолетством сына. Сей опекун Игорев скоро прославился великою своею отважностию, победами, благоразумием, любовию подданных". Карамзин произвольно обусловил княжение Олега именно тем, что Игорь был для этого еще очень мал, употребив далее неоднозначный по смыслу термин "опекун". Современные историки развили домыслы Карамзина, превратив его "опекунство" в "регентство при малолетнем князе". Насколько подобная расхожая трактовка летописи противоречит ее истинному смыслу, становится ясно, если внимательно вчитаться в летописное сообщение под 882 годом, в котором излагается легенда об убийстве Олегом киевских князей Аскольда и Дира. Вот интересующий нас отрывок: "...и сказал Олег Аскольду и Диру: "Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода", а когда вынесли Игоря, добавил: "Вот он сын Рюрика"" (12, с.133). Олег не назвал себя владетельным князем Руси потому, что он еще не сел княжить в Киеве, а только заявил свои права на него по одному лишь факту принадлежности к роду князей. А чтобы исключить всякие сомнения в отношении его родства с Рюриком, Олег предъявил Рюрикова сына, считая подобный способ доказательства родства бесспорным. По смыслу построения родословной Рюриковичей, летописец должен был бы построить приведенную фразу иначе, к примеру так: "Не князья вы и не княжеского рода. Вот наш князь - сын Рюрика, а я его дядя и опекун". Видимо, в те времена еще хорошо помнили, что Олег был законным и полновластным князем всей Руси, а не регентом, поэтому его право княжить при ставшим взрослым Игорем не подвергалось ни малейшему сомнению.
   Редакторы "Повести временных лет" довольно осторожно проводили в тексте скандинавскую традицию преемственности власти в качестве обоснования законности прав Святослава на киевский престол. Имел ли такие неоспоримые права его реальный, погибший в молодом возрасте отец Игорь, - мы, по всей видимости, уже никогда точно не установим. (Отметим здесь, что даже несомненно осведомленные по части истории писатели XI века митрополит Киевский Иларион и Иаков мних генеалогию Рюриковичей далее Игоря Старого, отца Святослава, не вели (17, с.116,129,135). Летописцы либо знали, что отец Святослава подобных исключительных прав на киевский престол не имел, либо сильно в том сомневались, поэтому, во избежание всяких сомнений в легитимности владычества современных им Рюриковичей, ведущих свой род именно от Святослава, сделали Игоря прямым и единственным по умолчанию потомком Рюрика, одновременно оставив без потомков Олега. Как мы выше выяснили, имелись и другие серьезнейшие причины соблюсти "чистоту" династии, к обсуждению которых нам еще предстоит вернуться. В то время, когда редактировалась летопись, господствовал именно древнейший славянский обычай престолонаследия, основанный преимущественно на возрастном старшинстве в правящей династии, причем исключительно по мужской линии. После Ярослава Мудрого великим князем Киевским стал его старший сын Изяслав, поскольку остальные братья Ярослава к тому времени умерли, и Изяслав оказался старшим в великокняжеском роду. Когда Изяслав погиб в 1078 г., то великокняжеский титул перешел к его младшему брату Всеволоду, а не к старшему сыну Святополку Изяславичу. В свою очередь, после кончины в 1093 г. Всеволода киевский трон наконец достался его племяннику Святополку, а не старшему сыну Владимиру Мономаху. Мономах обижался напрасно, поскольку древняя отечественная традиция была соблюдена неукоснительно: во-первых, Владимир был моложе двоюродного брата на три года, а, во-вторых, Святополк был сыном старшего из сыновей деда Ярослава. Только после смерти Святополка киевский престол смог занять Мономах, немедленно организовавший правку летописи Нестора. Все это, разумеется, прекрасно знали летописцы тех времен, как знают и современные специалисты по истории Древней Руси. И каково же было удивление автора данной книги, уважаемые читатели, когда он, знакомясь с трудом писателя Вадима Кожинова "История Руси и русского слова", известного своей эрудицией в области истории первых веков существования Русской государственности, обнаруживает на с.276 следующий пассаж: "Дело в том, что к моменту составления "Повести временных лет" на Руси прочно установился порядок престолонаследия от отцов к сыновьям, и летописцы, надо думать, просто не могли иным образом представить ход дела после смерти Рюрика: его должен был сменить именно сын". Если бы данное совершенно ложное утверждение, выделенное Кожиновым в отдельный абзац, явилось бы случайным недосмотром при подготовке очень обстоятельного и сложного по фактуре исторического труда, нам не стоило бы обращать на него внимание. Так нет же: именно на данной ложной посылке Кожинов строит свои дальнейшие умозаключения относительно проблематики, связанной с формированием родословной Рюриковичей летописцами XI-XII веков. Вадим Валерьянович не только перепутал славянский обычай со скандинавским, но и, видимо, забыл, что порядок передачи великокняжеской власти от отца к сыну впервые установил великий князь Московский Дмитрий Донской незадолго до своей кончины в 1389 г. Поскольку его книга опубликована впервые в 2001 г., то возникает вполне оправданное подозрение, что подобным образом заблуждается не один Кожинов...
   А теперь проанализируем, хотя бы бегло, эпоху "правления княгини Ольги", которая продолжалась не менее 15 лет - по крайней мере, в летописи сказано, что Святослав "вырос и возмужал" к 964 г., когда ему было уже более двадцати лет и он успел стать отцом троих сыновей: Ярополка, Олега и Владимира. У нас нет сомнений в том, что князь Игорь являлся данником Хазарии и по ее указке ходил войной на Византию, тогда как внутри страны его главной обязанностью считался сбор дани (полюдье) и выплата определенной ее части властям каганата. В летописях не содержится никаких сведений о том, чтобы Киевская Русь после гибели Игоря военным или иным способом пыталась избавиться от вассальной зависимости от Хазарии. Следовательно, и "правительница" Ольга, как и ее покойный супруг, обязана была выполнять те же кабальные обязательства перед хазарами. Возникает, однако, ставший уже привычным вопрос: а кто все же официально правил в Киеве после Игоря, если отставить в сторону очевидно несостоятельную версию летописи о признании киевской знатью своим князем младенца Святослава? Относительно Ольги у нас также имеются очень большие сомнения: ведь летописцы смогли представить ее в качестве мудрой регентши только лишь потому, что она якобы овдовела почти в шестидесятилетнем возрасте. Если же "омолодить" княгиню лет на сорок, то от ее возрастного авторитета не останется и следа - и мы возвращаемся к поставленному вопросу: кто? Ответ на этот принципиальный вопрос содержится у Кожинова (15, с.299): "Император Константин писал между 948 и 952 годом о "крепости Киева, называемой Самватас". Это название, как подтвердило недавно тщательное филологическое исследование А.А.Архипова, имеет еврейское происхождение ("Самбатион") и означает в данном случае пограничную крепость, - то есть расположенную на западной границе каганата (21). Другой исследователь положения в Киеве того времени, В.Н.Топоров, опираясь на целый ряд сведений, доказывает, что "ситуация... характеризуется наличием в городе хазарской администрации и хазарского гарнизона" (22). Это, на мой взгляд, всецело подтверждается тем фактом, что Ольга пребывала не в Киеве, а в созданной ею в двадцати километрах к северу от столицы крепости Вышгород... Подчас Вышгород рассматривается как "загородная резиденция"; однако хорошо известно, что, помимо княжеского дворца в самом Киеве, существовал и действительно загородный (в двух-трех километрах от тогдашних пределов города) дворец в сельце Берестове (где в 1015 г. скончался внук Ольги Владимир. - Е.Т.)". Летописный туман несколько рассеивается: после смерти Игоря власти Хазарии, не желая более разбираться в варяжско-славянской путанице с правами на престол, посадили на него своего наместника, подкрепив его авторитет соответствующей воинской силой. Задачи у наместника были вполне определенные, диктуемые сложившейся в Киеве обстановкой: во-первых, держать в узде киевскую знать, которая не способна договориться даже о единой кандидатуре на роль "великого князя", которого мог бы утвердить каган; во-вторых, обеспечить бесперебойный сбор дани в пользу Хазарии и ее отправку в Итиль. А что же Ольга? Весь ее княжеский авторитет держался исключительно на военной организованности и силе сгруппировавшейся вокруг нее варяжской диаспоры, руководимой воспитателем Святослава Асмундом и воеводой Игоря Свенельдом, из-за которого князь и погиб. Согласно летописи, именно варяги Свенельда и Асмунда принудили взбунтовавшихся древлян к повиновению, вырезав практически всю их знать и захватив Искоростень, контролировавший торговый путь из Киева в Польшу. Без варягов Ольга не делала ни шагу, а тем было очень выгодно покрывать все свои действия, в том числе разбой и лихоимство, именем князя Святослава, по варяжским законам (славянские они в своей среде наверняка презирали) единственного наследника великокняжеской власти отца Игоря. Вероятно, Свенельд занимал особое положение среди киевской знати, и его мнение имело наибольший вес (см., например, 23, с.216-217). Киевский дворец был, очевидно, занят хазарами, поэтому резиденцией Ольги с сыном и Свенельда с Асмундом являлся хорошо укрепленный Вышгород - не от хазар, естественно, а от алчной киевской верхушки. Из той дани, что собирали варяги Свенельда, "две части дани шли в Киев (т.е. хазарскому наместнику. - Е.Т.), а третья в Вышгород Ольге ( на содержание дружины Свенельда. - Е.Т.), ибо был Вышгород городом Ольги" (12, с.145). А как могла реагировать на существенное усиление позиций варяжской прослойки Киева, взращивавшей себе собственного великого князя под неусыпным оком Асмунда, хазарская администрация, обосновавшаяся в столице Руси? Крайне вяло или вообще никак, поскольку традиционная политика хазарских иудейских властей заключалась в минимальном вмешательстве во внутреннюю политику своих вассалов, если они исправно платят дань и помогают Хазарии поддерживать баланс сил с ее действительно серьезными противниками: Арабским халифатом и Византией. Кроме того, по древней еврейской традиции право старшинства в роду могло быть приобретено и в обход естественного порядка - добыто силой и даже куплено (17, с.109). Возможно, именно по этой причине киевские хазары не связывались с варягами, умеющими и щедро подкупить, и зло огрызнуться, сочтя, что молокососу Святославу еще очень далеко до настоящей мужской зрелости. Как видно, киевское безвластие устраивало всех...
   О путешествии княгини Ольги в Константинополь, имевшем место по русской летописи в 955 г., а по византийским, более достоверным источникам, в 957 г., существует обширная литература, в которой исследованы все доступные и гипотетические материалы относительно мельчайших деталей первого после времен легендарного Кия мирного государственного визита русской правительницы. Мы же зададимся только одним вопросом, который совершенно не привлек внимания историков: как стал физически возможен подобный визит? Чтобы княгиня и многочисленная боярская свита решились преодолеть почти полторы тысячи верст до Константинополя, у них, во-первых, должна была иметься абсолютная уверенность в безопасности столь дальнего и по сути никем не охраняемого маршрута путешествия; во-вторых, должна была иметься соответствующая договоренность с хазарами. Но ведь хазарское представительство в Киеве не могло не понимать, что мирный визит княгини Ольги в Константинополь пойдет на пользу Византии и во вред Хазарии. У каганата были различные возможности пресечь вредную инициативу своего вассала: не допустить выезда княжеского посольства (хитрые греки принимали и одаривали Ольгу как очень важного посла, но и только (23, с.216)), использовав силу своего киевского гарнизона; натравить на русский кортеж, уязвимый при прохождении днепровских порогов, зависимых от властей каганата печенегов, пообещав им за разбой хорошее вознаграждение; пригрозить киевлянам большой карательной экспедицией войск Хазарии. Подобных угроз было бы достаточно, чтобы посольский вояж русских потерял бы всякий смысл, тем более, что греки вряд ли стали бы обременять себя заботами по охране княгини варваров. Тем не менее визит состоялся, а летопись не сообщает ни о каких бы то ни было затруднениях при путешествии княгини со свитой туда и обратно, которое должно было занять около полугода. Это может означать только одно: ко времени подтвержденного русскими и византийскими источниками визита Ольги в Константинополь хазар в Киеве уже не было, а печенеги не только не были им подвластны, но, напротив, сделались враждебны, установив с Киевской Русью по крайней мере прочный нейтралитет. Иными словами, к середине 50-х годов X столетия положение Хазарии по неизвестной причине резко ухудшилось, и ей стало уже не до княгини Ольги и вообще не до русских. Причем это катастрофическое для Хазарского каганата изменение ситуации произошло задолго до 965 г., когда князь Святослав осуществил свой знаменитый поход на хазар.
   Подводя итог проведенному в данном разделе историческому анализу, можно сказать, что главный его вывод однозначен: истоки великокняжеской родословной Рюриковичей летописцами намеренно сфальсифицированы, поскольку высокий светский и духовный уровень развития древнерусской знати и церковных иерархов исключал возможность того, что очевидные несуразности государственной летописи могли бы быть ими не замечены. Следовательно, летопись Нестора в редакции 1116-18 гг. предназначалась не столько для "верхов" современной ей Руси, но прежде всего для низов, являя собой подобие "житий святых", вполне допускающих всякого рода чудеса, реальность которых зиждется на авторитете веры и церкви. Справедливость летописи подкреплялась силой княжеской власти, безразлично какой - централизованной великокняжеской или удельной, поскольку все русские князья в равной степени были заинтересованы в наличии изначально не простолюдинной, княжеской родословной своих далеких предков: ведь исконно высшая степень знатности происхождения ставит неодолимый, "священный" барьер между любым прямым потомком Рюрика и холопствующим народом. Родовая фанаберия высшей русской знати всегда парила на недосягаемой простыми смертными высоте, тогда как ее рабовладельческий практицизм применительно к менталитету холопствующего народа не чурался дикого варварства. Но к истории, основывающейся на реальных фактах прошлого, а не на их духовно-нравственном сопереживании, все это имеет только косвенное отношение.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   3. Купеческий вояж князя Святослава.
  
   Сын Игоря и Ольги Святослав, реальность и высокое происхождение которого обоснованы не только легендарной "хроникой" "Повести временных лет", но и независимыми византийскими источниками, представлен отечественным летописцем как былинный герой, подвиги которого выходят далеко за рамки привычных возможностей человека. Рассказ о начале его самостоятельного княжения в статье под 964 г. летописец предваряет эпическим по форме описанием характера и обычаев князя-воина, с которым все мы знакомы еще со школьной скамьи, заканчивающимся знаменитым выражением "Хощю на вы ити!". Увы, былинный панегирик юному герою, общему и прямому предку всех Рюриковичей, взят не из древних былин: в народном эпосе имени Святослава нет, как нет и ничего близкого к поэтизации его полководческих подвигов. И это понятно: уж очень похоже описание походного быта князя Святослава на хорошо известные древним славянам обычаи сыроядцев-кочевников ("резал конину, пек на углях и ел"), то есть обычаи всех кочевых тюркских народов и, в частности, татар, которые русичи считали погаными (в значении "не наши, не православные"). Былинный русский герой сыроядцем быть в принципе не мог! Видимо, летописец, знакомый с трудами византийских хронистов и в первую очередь современника Святослава Льва Диакона, заимствовал у них вполне языческую характеристику русского князя, доставившего много хлопот империи, а также содержание и стилистику его по-варварски выразительных речей. В самом деле, если юный князь воспитывался Асмундом по большей части в Ладоге, бывшей старым варяжским анклавом (Новгорода, вопреки летописным сообщениям, в качестве заметного среди других города тогда еще не существовало), то, спрашивается, кем и как в отрыве от истинного дикого кочевого быта Святослав мог быть обучен походным обычаям тюркских воинов? Да и степные скакуны северянам, окруженным лесами, болотами, озерами и реками, были совсем ни к чему. Варяжские скакуны - это многовесельные ладьи с парусом, а пешком варяги, как и кочевники, воевать не любили.
   Князь Святослав, как можно установить на основании очень лаконичного сообщения летописи, в 964 г. отправился в восточный поход, повоевав последовательно вятичей на Оке, хазарских данников; болгар на Волге; хазар, взяв их столицу Итиль (в районе совр. Астрахани); победил ясов (осетин) и касогов (адыгов) на Северном Кавказе; затем на обратном пути вновь пошел на вятичей, победил их и возложил на них дань, а потом возвратился на Русь, в Киев. По всей видимости, поход князь Святослав начал из той же Ладоги, с боями дошел до Каспийского моря, где взял древнюю столицу Хазарии Семендер, прошел на Таманский полуостров (впоследствии его стали именовать Тмутараканью), взял хазарскую крепость Саркел (Белая Вежа) на Дону, а затем вернулся на Днепр кружным северным путем через владения племенного союза вятичей. Протяженность похода - около 6 тысяч километров, продолжительность - 3 года.
   Итак, Святослав уже в короткой начальной летописной статье, похожей на современную анкетную справку, предстает перед потомками совершенно исключительным полководцем-самородком, способным затмить собой славу Александра Македонского. До 18 лет Ольгин юноша успел обзавестись тремя сыновьями - Ярополком, Олегом и Владимиром, до 22-летнего возраста сумел собрать и подготовить большую и исключительно боеспособную дружину, а затем с боями за три года преодолел умопомрачительное расстояние по глухим лесам, рекам, волокам, степям и горным отрогам в условиях абсолютного бездорожья и отсутствия какой-либо поддержки с родины.
   Опыт общения с предыдущими сообщениями летописи требует, по выражению отечественного историка и археолога Б.А.Рыбакова, отнестись к описанию восточного похода Святослава с большой осторожностью, а если выражаться без дипломатических любезностей по отношению к современной традиции трепетного любования отечественной литературной древностью, с большим недоверием. В связи с понятной важностью рассматриваемой темы и для истории вообще, и для ее патриотическо-воспитательного значения, столь льстящего самолюбию славянофилов, проанализируем в рамках рассмотренной выше верификационной методики совокупность общеизвестных исторических данных, касающихся похода князя Святослава на восток в 964-66 годах, на предмет содержания собственно в летописи и посвященном ей "историческом обрамлении" рассогласований и противоречий.
   Прежде всего бросается в глаза совершенно не соответствующая исключительной героике и важности для Руси хазарского похода краткость летописного сообщения. Странно! Нестор либо не знал, что конкретно писать о достоверном событии (его величие исключало возможность занесения в государственную летопись заведомой лжи), либо сознательно не хотел конкретизировать информацию о походе. Первое утверждение, однако, мы должны отбросить: нельзя серьезно поверить в то, что всего через столетие у древних русичей начисто стерлась память о столь героическом деянии предков. Ведь кроме былин, требовавших от их создателей высокого по тем временам художественного мастерства, в ходу были изустные предания, пересказ которых не требовал профессиональных навыков певцов-гусляров. Создается впечатление, что военного похода как бы вовсе не было, потому и некого было воспевать. Второе же из высказанных выше утверждений относится к разряду недоказуемых, поскольку содержит элемент явной субъективности (хочу - не хочу). Следовательно, оно подлежит разъяснению в ряду иных аналитических утверждений.
   Русское войско во главе с великим князем вернулось в стольный Киев с победой, разгромив ненавистных хазар. Вернулось наверняка с немалыми трофеями, да еще собрав дань с покоренных вятичей, племени совсем не бедного, имевшего свой собственный хорошо освоенный торговый путь, ведущий из гущи брянских лесов в Среднюю Азию. По такому случаю старая княгиня Ольга наверняка бы закатила пир на весь мир в честь своего единственного, но великого сына, и в честь его непобедимой дружины; а весть о славе русского оружия и величии полководца Святослава разнеслась бы по всем отдаленным углам Руси. Однако ничего подобного в народных преданиях не запечатлено, а в былинах, как уже говорилось, имя князя Святослава вообще отсутствует. Радость высокородного Киева по случаю благополучного возвращения князя с восточными трофеями самим народом в лице его песнотворцев и сказителей была полностью проигнорирована. Почему бы это? Даже молодая христианская церковь не пожелала отметить заслуги сына христианки Ольги в деле окончательного избавления языческого славянства от некогда грозного религиозного соперника, каким являлся иудейский Хазарский каганат.
   С юных лет по воле матери и не без настоятельного совета дальновидного воеводы Свенельда князь Святослав обретался в Ладоге (15, с.300-301) - историческом северном центре государственности Древней Руси, бывшей резиденции Рюрика, торговом центре, через который из Балтики шли потоки товаров по Волге в Среднюю Азию и по Днепру в Византию. На Ладоге Святослав, вероятнее всего, и готовил дружину для восточного похода - естественно, на деньги матери, которых явно не хватало (ее супруг погиб, сдирая последнее с окружающих Киев племен, чтобы самому было бы чем расплачиваться с наемными варягами, собственными дружинниками, хазарами ... всех адресов не перечесть). Из кого могла быть набрана Святославова дружина? В ней, очевидно, должны были служить только профессиональные воины, способные вынести все тяготы многотысячеверстного боевого похода на ладьях, в конном и пешем строю; кроме того, дружина должна быть обучена брать укрепления и крепости и, значит, иметь хотя бы минимальное осадное снаряжение (какое, к примеру, тащил с собой Батый при походе на Русь в 1237-40 годах). На крепостную стену пардусом не запрыгнешь и голыми руками ее не пробьешь, поэтому восхищение летописца умением воинов Святослава обходиться в боевом походе без обоза ("не возил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, ...не имел...шатра" (12, с.147)) исходит из абсолютной военной некомпетентности монашества, принимавшего византийскую фальшивку за чистую монету. Вернемся, однако, в Ладогу тех незапамятных времен. В то время она представляла собой сравнительно небольшой по средневековым европейским меркам торгово-перевалочный пункт (по данным современных археологических изысканий, которые продолжаются в настоящее время), населенный варягами, словенами и выходцами из окрестных финских племен. Военными профессионалами были только варяжские отряды - морские пираты-находники, викинги, у которых имелось только одно привычное средство передвижения: боевая ладья (драккар), способная преодолевать морское пространство и входить в достаточно полноводные реки. Варяжский драккар - это уже небольшой, но настоящий корабль с гребным и парусным оснащением, способный поднять на борт 30-40 человек с соответствующими припасами для длительного плавания и прочим грузом. Для перемещения по суше через многокилометровые волоки подобная тяжелая ладья, очевидно, не предназначена. Отметим также, что сооружение боевой ладьи (как, впрочем, и торговой) требует большого строительного искусства и соответствующего времени. В связи со сказанным может возникнуть некоторое недоумение: ведь, глядя сейчас на Клязьму, Москву-реку и даже Оку в их верхнем и среднем течении, трудно себе представить, что по ним можно без помех передвигаться на чем-либо, кроме легкой байдарки; о тяжелой же ладье викингов или купцов и речи быть не могло. Стало быть, в глубинной восточной Руси пиратское мастерство варягов не могло быть эффективным средством устрашения оседлых славянских племен? Дело, однако, обстоит несколько иначе, стоит лишь принять во внимание то природно-историческое обстоятельство, что климат тысячелетие назад был более влажным, а реки несравнимо многоводнее; даже малые речушки были судоходны. Тяжелые волоки через водоразделы, конечно, являлись серьезным препятствием для больших ладей, однако наиболее важные из них, расположенные на главных торговых путях (прежде всего днепровский и волжский), с давних времен были худо-бедно освоены купцами, что подтверждается и сообщениями многочисленных хроник, в том числе и "Повестью временных лет", и археологическими данными. Таким образом, разовая переброска нескольких варяжских ладей из Ладоги на Волгу или Днепр не являла собой неразрешимую проблему, хотя и не без трудностей. Но о переброске через волоки сравнительно больших боевых речных флотов речь, конечно, идти не могла: в случае надобности (например, при организации похода на Черное море) суда загодя сооружали в бассейне той реки, по которой затем и сплавлялись (о возможных масштабах строительства речного флота у древних славян см. интереснейший очерк Б.А.Рыбакова в 13, с.72-78).
   Перенесем теперь внимание на личность самого князя Святослава, организатора и руководителя выдающегося военного похода, достойного славы самого великого Александра Македонского. Кто обучал в далекой от мировых центров цивилизации Ладоге двадцатилетнего князя, не в меру заносчивого и строптивого, необходимому стратегическому, тактическому и иному военному искусству? Варяги такими познаниями не обладали, по крайней мере те, что позарились на службу в варварской Руси; их былая стихия - пиратские набеги мелкими отрядами на прибрежные селения, не приспособленные к защите в отличие от континентальных городов-крепостей. А опытные византийские стратеги вряд ли опустились бы до службы мальчишке-язычнику, обрекая себя на жизнь в недостойных для привыкшей к роскоши знати условиях. Конечно, на войне многое решает природный полководческий талант - но все же многолетнюю подготовительную школу он не заменит. К примеру, сын македонского царя Филиппа Александр с юных лет получал лучшее в мире военное образование: военное мастерство греков тех времен в части организации войска, стратегии и тактики его боевого применения до сих пор преподается во всех военных академиях мира! Первоклассным следует признать и общее образование будущего греческого полководца: его "домашним" учителем был величайший философ древности Аристотель. Много новшеств внедрил в практику боевых действий и сам Александр: в его вымуштрованной по-спартански профессиональной армии было четко отлажено взаимодействие пехоты и кавалерии, а дальние походы сухопутных войск поддерживал мощный флот сподвижника юного царя Неарха. Результаты оказались соответствующими подготовке: завоевание десятков стран и образование огромной империи. Имеется и отечественный пример подобного же рода, только с "русской спецификой". Двадцатилетний новгородский князь Александр Ярославич в 1240 г. (почти три столетия спустя после подвигов предка Святослава) внезапным ударом из засады разбил отдыхавшее на берегу Невы войско шведского ярла Биргера, при этом во вражеском стане погибло около двух десятков (!) дружинников. Шведы погрузились на ладьи и ретировались к морю, ругая на чем свет стоит русское коварство, а русский народ восславил великий полководческий подвиг юного князя, именовав его почетным прозвищем Невский. И это в то время, когда Русь, принадлежавшую Рюриковичам, терзали стотысячные орды татар грозного полководца Батыя, истребляя на своем пути целые княжества с многолюдными городами. Вывод из сказанного относительно присущей русичам необъективности самооценок отечественных полководческих талантов, надеюсь, очевиден.
   Итак, князь Святослав мог быть только полководцем-самоучкой (с учетом прохождения у Свенельда с Асмундом начального курса обучения воинскому искусству), и поскольку о его боевой деятельности до восточного похода 864 г. ничего не известно, то в указанном качестве он еще не сложился как воевода-профессионал наподобие скандинавских конунгов или византийских стратегов. Ну что же, не беда, если есть талант в голове да тысяч десять опытных воинов под рукой. Узкоспециализированные военные профессионалы на Ладоге - это варяги. Их надо было нанимать за серебро и по дорогой цене. Полвека спустя внук Святослава Ярослав, зять шведского короля, сидя в довольно богатом Новгороде, сумел для похода на не столь уж далекий Киев против брата Святополка нанять всего лишь одну тысячу варягов - не хватало собственного серебра, приходилось уговаривать шведских бродяг отправляться в поход под залог княжеского слова и обещание богатой поживы в Киеве. У матери Святослава Ольги со средствами тоже было не густо: торговому обмену мехов и меда на серебро мешали хазары, печенеги и прочие кочевники. Поэтому рассчитывать на большее, чем у Ярослава, варяжское наемное войско Святослав не мог. Одну-две тысячи дружинников сумел бы прислать Киев, но вряд ли больше: печенежская угроза постоянно висела над Поднепровьем кривым кавказским мечом. Дополнительно к трем тысячам профессиональных бойцов перед походом можно было еще привлечь тысячи две охочих - голь, у которой не было ни кола, ни двора, и потому готовую сражаться за одну лишь жратву. Всего, таким образом, Святослав имел возможность сколотить довольно разнородное по составу войско не более чем в пять тысяч бойцов, не спаянное воедино ни авторитетом опытного военного вождя, ни боевыми традициями. К тому же следует учесть, что варяги, как хорошо известно, отличались разнузданностью и буйством нрава, а дисциплину презирали.
   Какие же военные силы могли противостоять Святославу на избранном им пути с Ладоги на Оку и далее по Волге на Итиль? Во-первых, Вятичи - многолюдный и мощный восточно-славянский племенной союз, со времен Рюрика державшийся особняком от Руси, имевший свой собственный флот и освоивший доставку своих товаров до Итиля и далее в Среднюю Азию. Необходимость защиты дальних торговых экспедиций, а также своих южных и восточных границ от набегов кочевников предполагает наличие у вятичей достаточного количества крупных вооруженных отрядов. Кроме того, вятичи платили дань хазарам и поэтому независимого северного князя должны были бы поневоле считать своим врагом. Миновав Муром и поплыв вниз по течению Волги, дружина Святослава вторгалась во владения болгар, достаточно сильного в военном отношении государственного образования со столицей Булгар - крупным средневековым городом-крепостью и одновременно торговым центром, хорошо известным в южных странах вплоть до разорения его полчищами Батыя. Очевидно, что для волжских болгар не составило бы труда задержать вблизи своей столицы вражеский флот и блокировать действия возможного русского десанта войском в 5-10 тыс. человек, в основном конным как у всех тюркских народов. Удачно миновав Булгар и проделав тысячекилометровый путь к нижнему течению Волги, к узкому водоразделу Дон-Волга, Святослав входил в непосредственные владения Хазарского каганата - как уже говорилось выше, мощной средневековой империи. Одну только столицу каганата Итиль в устье Волги могла в то время защищать наемная конная гвардия численностью в 10 тысяч всадников - лучших хорезмийских воинов, прекрасно вооруженных и обученных. И это не считая многотысячных конных отрядов тюркских кочевников, находившихся в вассальной зависимости от хазар, а также самих хазар, уже почти два столетия исповедовавших иудаизм и, естественно, презиравших славянских язычников - настолько, что ни о каком полюбовном соглашении между взбунтовавшимся князем вассальной Руси и каганатом Хазарии не могло быть и речи.
   Каким бы склонным к авантюрным замыслам князем молодой Святослав ни был, а собрать информацию о потенциальных врагах он как полководец был обязан; более того, ею наверняка обладал его покойный отец князь Игорь, бывший данником каганата и, следовательно, имевший деловые сношения с хазарской знатью. Возникает вопрос: каким образом Святослав уговорил столь опытных и столь же недоверчивых варягов пуститься с ним в очевидно гибельный поход на значительно превосходящего в силах противника? При таком огромном удалении от Днепра любая военная неудача неминуемо привела бы к гибели всего русского войска, тем более в окружении сплошь враждебных Киеву вооруженных племен. Варяги на верную гибель, как и все разбойники, не ходили!
   Недоумения (если выразиться помягче) в связи с маршрутом первого похода Святослава, намеченным в летописи, на этом отнюдь не кончаются. Первоначально Святослав повел свое войско на Оку, как сказано в летописи. А вот откуда он вышел: из Ладоги или Киева? Для принципиальных выводов, сделанных в настоящей работе, определенность в поставленном вопросе не имеет решающего значения. Тем не менее есть обстоятельство, позволяющее автору присоединиться к историкам, обосновывающим именно северный вариант. Без внушительной варяжской дружины фантастическую боеспособность войск Святослава представить невозможно. Их ядро, очевидно, составляли варяги отцовского воеводы Свенельда, упоминавшиеся в событиях, произошедших при сборе в 945 г. полюдья у древлян. Но только ядро. Имелось, очевидно, и несколько отрядов варяжских наемников "со стороны" со своими предводителями, а также определенное число отдельных искателей военной добычи или просто заработка. Тысячная, вооруженная до зубов орава иноземных головорезов в славянском Киеве - это каждодневная опасность возникновения резни по пьянке либо из-за баб между степенными горожанами и буйными пришлыми. Подобная резня возникла, к примеру, в Новгороде в 1015 г., и от общегородской потасовки и даже гражданской войны Ярослав спасся тем, что увел обе враждующие партии вон из города на войну с собственным братом. Вряд ли мудрая княгиня Ольга позволила бы сыну держать столько вооруженных иноземцев у себя под боком. Зато в Ладоге, интернациональном торговом центре, для межэтнических конфликтов причин и условий не было: со времен Рюрика там все давно уже привыкли и притерлись друг к другу, научившись решать проблемы общежития без поножовщины. Итак, Святослав отправился в поход на Хазарию, скорее всего, из Ладоги, естественным образом обеспечив соблюдение необходимой военной тайны, что значительно сложнее было бы осуществить в южном варианте.
   Вятичи селились на землях южнее верхнего и среднего течения Оки, поэтому войско Святослава должно было с верховьев Днепра свернуть от знаменитого пути "из варяг в греки" на юго-восток, к верховьям Оки. Сразу возникает несколько вопросов. Во-первых, волока на Оку нет, и 150-200 км по лесам Валдая представляют собой совершенно неодолимое препятствие для людей, передвигающихся на ладьях или хотя бы лодках на 5-10 чел. Вообще преодоление более короткого "прямоезжего" пути из Киева в землю Вятичей в начале XI века считалось, по мнению хорошо осведомленного в специфике жизни Древней Руси Б.А.Рыбакова, "богатырским подвигом" (13, с.150). Для перевозки войска в 5 тыс. человек с необходимыми припасами князю Святославу потребовалось бы не менее 200 ладей или 1000 лодок. Переправку такого флота из Ладоги (также как из Киева) непосредственно на Оку следует признать делом совершенно невозможным. Во-вторых, подготовку большого военного флота непосредственно на Оке следует также признать невозможной: земли вятичей Киеву не подчинялись, да и требуемый масштаб работ (13, с.73-74) вне областей, непосредственно примыкающих к освоенному пути "из варяг в греки", физически неосуществим. Следствие из сказанного однозначно: летом 864 г. военный флот Святослава на Оке появиться не мог. Но ведь невозможна и езда на лошадях или ходьба пешком по русским лесам и болотам на расстояния в тысячи верст! Таким образом, нам приходится сделать общий вывод о том, что войско Святослава на Оку и на вятичей с запада пойти не могло! Приходится, однако удивляться, насколько прочно засел в головах современных отечественных "патриотов" сказочный образ великого русского полководца Святослава: родившись якобы в 945 году, молочным младенцем он швырял с коня боевое копье; в 15 лет от роду уже породил трех сыновей; шутя прошел с дружиной сквозь брянские леса на Оку и освободил вятичей от хазар; зимой срубил ладьи и весной сплавился на них по Оке на Волгу, причем доплыл до Итиля, не заметив, видимо, Булгар; и т.д, и т.п. (24, с.704-705). И о чем только Древняя Русь думала, если ее народ не сочинил ни одной былины о таком сказочном богатыре? К летописной истории, правда, как и к реальности, все эти современные предания не имеют ни малейшего отношения.
   Летописец знал, что поход был, но не знал его истинного маршрута, потому "вятичский" этап просто выдумал, сообразуясь со своими очень поверхностными знаниями географии. Остановимся пока на такой версии и, уже не полагаясь на летопись, рассмотрим реально осуществимые по тем временам, характеризуемым полным бездорожьем, возможные пути в Хазарию из Северной Руси. А, может быть, летописец подразумевал зимний вариант похода? Данное соображение заслуживает внимания по той причине, что имеется неопровержимый факт преодоления конным войском в зимних условиях пространства от Рязани до окрестностей Ильмень-озера. В 1237 г. Батый осуществил осенне-зимний поход на Рязанское и Владимиро-Суздальское княжества, использовав замерзшие реки средней Руси в качестве дорог для своей многочисленной конницы. Разорив по пути на северо-запад Москву, передовые отряды монголов остановились всего лишь в ста верстах от Новгорода и повернули назад, опасаясь весеннего таяния снегов, вскрытия рек ото льда и распутицы, что резко осложнило бы выход конных войск из лесов обратно в приволжскую степь, вывод славянских рабов и вывоз награбленного. Следует, однако, учесть, что монгольское войско первой трети XIII века - это неповторимый ни до, ни после в мировой истории войн феномен по своим совершенно исключительным организации и боевым возможностям. Ничего подобного, конечно, Святослав под рукой не имел и создать не мог; более того, примеры передвижения значительных конных войск славянского происхождения по Древней Руси в зимних условиях истории не известны ("черные клобуки", служившие позднее русским князьям, разумеется, не в счет). Кроме того, у Святослава не могло быть в дружине большого количества кавалеристов, а варяги, как известно, в большинстве своем были в те далекие времена наездниками никудышними, пока значительно позже в Нормандии не получило развитие "конное железное рыцарство". Следовательно, приходится исключить возможность осуществления Святославом тяжелого похода по территории Руси в зимних условиях.
   Если Святослав шел сперва не землями вятичей и не зимой, то напрашивается ранее отвергнутый нами наиболее короткий южный вариант летнего похода, то есть из Киева на Дон и далее на Волгу и Итиль; при этом речь о волжских болгарах, упомянутых в летописи, уже не идет. На ладьях или пешком по степям не ходят, тем более, если учесть, что от Киева до Итиля 1300 км! Следовательно, Святослав должен был иметь сильное конное войско из профессиональных всадников, какими являются, к примеру, кочевники, для которых конь - привычное с детства средство передвижения. Но варяги отпадают, а кочевые народы в те времена поставляли воинов хазарскому кагану, а не русскому князю. И еще одно обстоятельство, к которому мы не раз будем возвращаться: степь между Днепром и Доном была наглухо перекрыта враждебными Киеву печенегами, которых в конном бою одолеть у русичей не было никаких шансов. Затевать войну с печенегами, имея целью разгром хазар - это уже совсем неоправданный авантюризм, на который не смог бы соблазниться даже молодой Святослав, не говоря уже о его мудром советнике Свенельде.
   Остается только северный вариант - волжский: например, от северного берега озера Ильмень по реке Мсте в обход Валдайской возвышенности через волоки (Вышний Волочек) на Волгу у Твери, далее вниз по течению Волги мимо владений дружественных Кривичей и Мери до устья Оки. От Оки - широченная водная дорога на Булгар и, в конце концов, Итиль. Этот маршрут был освоен уже в IX веке варяжскими купцами, торговавшими с прикаспийскими народами, Ираном и Китаем с выходом на старинный "шелковый путь". Купцы на долбленых лодках не ходят, поэтому возможность переправки более вместительных ладей с Ильменя на Волгу серьезных сомнений не вызывает. Правда, нет и никаких свидетельств того, что на Волгу через Мсту (как и через Мологу или Шексну) разом переправляли целый флот из 200 кораблей, да еще военный. Выходит, что поход Святослава - это как раз первый в русской истории случай посылки военного экспедиционного флота, сравнимого с днепровским времен Аскольда, Олега и Игоря. Флота, очевидно, не славяно-киевского, а варяжско-ладожского. Рассматриваемая историческая проблема существенно сужается и сводится к основному и вполне конкретному вопросу, точнее, к двум: а) чем оправдан подобный поход? б) была ли реальная возможность его осуществления? Проанализируем оба вопроса, исходя из общей ситуации, сложившейся к середине X века.
   О том, каковы были межгосударственные и, что не менее важно, торговые отношения между Русью и Хазарией, источники молчат, поэтому историкам нашего времени приходится опираться на косвенные свидетельства. Подробный анализ, проведенный в предыдущем разделе, показал, что Киев в начале 40-х годов при князе Игоре был данником каганата, и именно последний заставил князя дважды - в 941 и 943 годах - совершать военные походы против Византии как главного врага хазар. Поход 941 г. окончился для Игоря неудачей: его флот был сожжен "греческим огнем". Во время второго похода, когда русские войска двинулись на Византию и по морю, и по суше, император дал князю Игорю откуп с тем, чтобы тот убрался с Дуная восвояси, а в следующем году между Русью и Византией был заключен мирный договор, который можно истолковать как направленный уже против Хазарского каганата, ставшего теперь общим врагом двух держав. Действительно, после давнего похода на Царьград Олега Вещего и заключенного им в 911 г. мирного договора, закреплявшего за Русью права свободной торговли на Черном море, причин для войны между собой ни у Руси, ни у Византии не было: между государствами пролегала широкая степь, поэтому пограничных споров быть не могло; торговля же была очень выгодна обеим сторонам. Видимо, в 944 г. соправители Византии императоры Роман и Константин убедили князя Игоря, что пора им вместе обратиться против Хазарского каганата, чинящего препятствия свободной торговле не только на Днепре, но также на Дону и Волге, фактически перекрыв доступ к Каспию и обкладывая всех проезжающих купцов непомерной данью. Гибель Игоря в 945 г. на некоторое время прервала дальнейшее, в том числе и военное, сближение двух стран, поскольку вдове Игоря Ольге пришлось срочно решать возникшие со смертью мужа внутригосударственные проблемы. Диктат Хазарии, видимо, еще некоторое время сохранялся, чем и объясняется посылка Ольгой сына в Ладогу - подальше от пристального и злого ока кагана Хазарии. Обстановка 50-х годов во многом не ясна. В 957 г. княгиня Ольга совершила государственный дружественный визит в Византию, который был явно направлен против интересов Хазарии. С княгиней отправилось не более тысячи сопровождающих: охраны, советников и обслуги; большее число людей вряд ли возможно было поселить и содержать на время визита в дорогом для проживания Константинополе. Пороги и все нижнее течение Днепра были открыты и очень уязвимы для нападения на посольство со стороны кочевников, в первую очередь печенегов, которые, как полагают историки, находились в определенной зависимости от каганата и даже служили в его войсках. Если хазары имели возможность предотвратить нежелательный визит (а ведь Ольга обсуждала с Константином Багрянородным не только вопросы веры, но и военной взаимопомощи), то, спрашивается, почему они этого не сделали? Тем более, что скрыть подготовку столь громоздкого посольского мероприятия и выезд из Киева на юг целого княжеского двора вряд ли было возможно. Разумное объяснение одно: Хазарский каганат уже с середины 50-х годов потерял контроль над Киевом и Русью и, видимо, вообще потерял интерес к своему бывшему вассалу и даннику. Но зачем тогда Святославу было вступать в открытую войну с Хазарией, да еще при явном отсутствии военной поддержки со стороны Византии, которая вряд ли оказалась бы лишней при столь большом удалении театра военных действий от Киева и тем более от Ладоги? Народы Хазарии - по преимуществу кочевники, не имеющие сколь-нибудь определенных границ областей проживания. Разорение их становищ или укрепленных поселений и городов может дать лишь временный эффект, зато способно надолго обозлить народ-воин, который впоследствии долгое время будет мстить прежде всего русским купцам, сплавляющим свои товары по Волге и Дону. Таким образом, неотложной надобности нападать на Итиль у русских не было, а без серьезного интереса войны между государствами не ведутся.
   В мире, однако, существует немало примеров тому, как нападение провоцируется слабостью избранной жертвы нападения; тем более в мире старом, когда еще отсутствовала даже видимость этики межгосударственных отношений, а культ силы давлел над общечеловеческой моралью. Может быть, молодого Святослава и, что более важно, его варяжское окружение соблазнила перспектива легкой военной добычи в Волжской Болгарии и Хазарии? Если это так, то ожидаемая добыча должна быть очень большой, чтобы прежде всего окупить огромные затраты на подготовку и доставку к месту боев многотысячного русского экспедиционного корпуса. Пяти тысячам здоровых мужчин, занятых тяжелым трудом средневековых путешественников, одних продуктов требуется не менее 5 тонн на день. Учитывая, что флот более 30 км за день плавания вдоль реки не осилит, то до устья Волги добираться не менее 100 дней, а с учетом неизбежных потерь времени на волоки, на стоянки для отдыха и вооруженные стычки с племенами, обитающими по обеим берегам Волги, 4 месяца - это минимальный срок, потребный для путешествия к Итилю, в течение которого армия Святослава съест не менее 600 тонн продовольствия, что эквивалентно по весу перевозке дополнительно 6 тыс. человек с оружием. А ведь в долгой военной экспедиции необходимы палатки, походное снаряжение, простейшие осадные приспособления для захвата укрепленных пунктов врага, и прочее, и прочее... На Мстинском волоке все эти грузы и 200 или более ладей надо было тащить на себе, пропихивать на речных перекатах, снимать с мелей. На продуктах можно было бы попытаться сэкономить, пополняя их запасы охотой в лесах или грабежом подворий поволжских аборигенов. Но ведь подобные занятия требуют дополнительных затрат времени, что выливается во все те же лишние десятки тонн продовольствия, которые хотелось бы сэкономить. Поэтому армии, обеспечивающие себя продовольствием по маршруту следования (посредством традиционного в стародавние времена грабежа попутных селений), передвигаются очень медленно, что, конечно, для Святослава было бы совершенно неприемлемо. Все приходилось везти с собой в целях экономии времени - а это многие "лишние" ладьи. Вывод напрашивается сам собой: переместить огромный флот с Ильменя на Волгу практически невозможно, а на самой Волге готовить его для войска Святослава было некому.
   Предположим, однако, невероятное: русский флот с армией Святослава каким-то чудом обогнул Валдайскую возвышенность с севера и отправился из района современной Твери на восток вниз по течению Волги. Армия должна была быть пешей, на варяжский манер пиратов-находников: перевозка лошадей на ладьях, равно как и гон табуна вдоль Волги абсолютно исключены. Варяжский (норманнский) промысел вполне оправдал себя везде, где есть побережья морей и достаточно глубоководные речные дороги вглубь суши и нет противника, воюющего на лошадях, поскольку пешие на всадников не нападают. (Отметим здесь, что успех в основном пешего войска Александра Македонского в битвах с конным в основном войском персов объясняется особой организацией древнегреческого войска. Знаменитая пешая фаланга Александра - это своеобразная подвижная крепость, фланги и тыл которой защищали сильные конные отряды. Одна только легкая конница противника, вооруженная короткими копьями, луками и саблями, против подобного сухопутного монстра в десять тысяч воинов бессильна. Однако у древних русичей ничего подобного в организации пешего войска не было, а построение "стена", очень отдаленно напоминающее фронт греческой фаланги, использовалось исключительно для обороны от конных кочевников, но никак не для нападения). На что же могли рассчитывать малоподвижные русские войска, нападая на преимущественно кочевые племена болгар и хазар? До сосредоточения своих сил те вполне могли избежать открытого столкновения с превосходящим противником, а затем легко его окружить и неминуемо поголовно истребить одной лишь стрельбой из луков с безопасного для себя расстояния. Преимущество в маневренности на открытой местности дает решающий в битве перевес. В 1185 г. войско новгород-северского князя Игоря (если верить древним сказаниям), углубившееся в половецкую степь всего лишь на двести верст, было окружено кочевниками и полностью истреблено; в 1223 г. русское объединенное войско попыталось атаковать татарское конное войско Субудая, одного из полководцев Чингиз-хана, но было полностью разгромлено, спаслись бегством только небольшие конные отряды княжеских телохранителей. Даже брать приступом город-крепость пешему войску опасно, имея за спиной конные орды противника. Государства волжских болгар и тем более хазар могли за себя постоять на своих собственных территориях. Любой степной народ - это народ-воин, который способен мгновенно сплотиться в конную армию в 20 и более тысяч всадников, с детских лет приученных к обращению с луком и мечом. Пешая атака с берега реки на кочевников - пустая затея, грозящая истреблением самих нападающих (собственно, так князь Святослав впоследствии и погиб со всей своей дружиной на днепровских порогах в 972 г., попытавшись прорваться на север сквозь конные печенежские заслоны). Да и города-крепости Булгар, Итиль и Саркел - это крупные торгово-военные центры, нападать на которые до Святослава никому и в голову не приходило. Даже великий полководец арабского халифата середины YIII столетия Мерван не смог продвинуться вглубь территории хазар и вынужден был обратиться вспять - а ведь конница арабов в те времена была сильнейшей в мире! Второстепенные хазарские крепости на Дону (например, Маяцкая крепость на р. Тихая Сосна вблизи современного Воронежа) были окружены стенами из белого камня толщиной до 6 метров! (см. подробное исследование вопроса В.Кожиновым в 15, гл.4). Каким образом Святослав собирался штурмовать крепости (судя по всему, десятки, а не одну-две), если тараны и лестницы он наверняка с Волхова не вез за три тысячи верст, а в степи их мастерить было просто не из чего? Вывод очевиден: разбить войска мощных волжско-каспийских держав и взять приступом их столицы Святослав не мог, да еще после изнурительного многотысячеверстного перехода. А в отношении летописного панегирика молодому князю Святославу остается только один вполне разумный вопрос: какие реальные исторические события середины X века могла отразить летописная сказка о великом походе Святослава на хазар? Прошу только не путать лапидарную летописную выдумку с былиной как видом художественного творчества народа.
   Перед тем, как отвечать на поставленный вопрос, сопоставим воедино все изложенные выше соображения и по мере необходимости дополним их новыми (для данной работы, но не истории, разумеется!) фактологическими данными.
   1. Согласно летописи, по крайней мере в середине IX века крупные славянские племенные союзы Полян (Киевлян), Северян, Вятичей и Радимичей являлись данниками хазар, точнее, Хазарского каганата, объединившего под своей властью многие кочевые племена к юго-востоку от Руси. Деятельность достоверно известных древнерусских князей и правителей Аскольда (Осколда), Олега Вещего, Игоря и Святослава осуществлялась в тесной взаимосвязи с политикой каганата.
   2. Хазарский каганат являлся мощной в военном отношении державой, вплоть до середины X века перекрывавшей пути с севера и запада Европы к Каспию. Экономика Хазарии держалась на взимании торговых пошлин с купцов и вассальной дани с народов, находившихся в зависимости от властей каганата. Столицу Хазарии Итиль охраняла десятитысячная наемная конная гвардия, а весь бассейн реки Дон контролировался десятками укрепленных городков-крепостей с постоянными воинскими гарнизонами.
   3. Поход князя Святослава 964-66 гг. на восток имел своей отправной точкой скорее всего Ладогу, а не Киев. Пеший и конный варианты его осуществления исключаются в силу ряда причин, основная из которых - полное бездорожье и непроходимость полосы брянских лесов.
   4. Вариант похода речным путем на ладьях по варяжскому образцу единственно возможен, однако Оку и вятичей приходится исключить из-за отсутствия возможности переправы в Окский бассейн флота с озера Ильмень или Днепра.
   5. Волжский вариант совершенно не согласуется с летописью, однако он единственно возможен, хотя и трудно осуществим.
   6. Флот Святослава, сплавляясь по Волге, не мог разбить ни военные силы болжских болгар, ни хазар: на открытой местности атака пешего войска на конное не имеет шансов на успех. Равным образом возможность захвата крепостей русским десантом также следует исключить по чисто военным соображениям.
   7. Согласно летописи, от Итиля Святослав пошел сушей на Северный Кавказ, затем от Тамани поднялся вверх по Дону до области Вятичей и в обход степного междуречья Днепра и Дона вернулся в Киев. Следовательно, Святослав должен был бросить весь свой военный флот - а это не менее 200 тяжелых дорогостоящих ладей - на северном побережье Каспийского моря. Подобное для не слишком богатой Руси X столетия следует также признать маловероятным.
   Уже одних только перечисленных выше утверждений, являющихся логическим результатом предпринятого нами исторического анализа, достаточно, чтобы сделать необходимый и однозначный общий вывод о том, что военный поход князя Святослава на хазар - это летописная выдумка, которая до сих пор воспринимается в качестве исторической реальности только в силу того, что льстит традиционно патриотическому русскому самолюбию. Налицо яркий пример исторической фальсификации, превратившейся в один из патриотических мифов традиционной идеологии, поддерживающей культ величия древнего народа как предка современной великой России. Если принять во внимание еще и немалое воспитательное значение исторической сказки о великом военном походе Святослава, то вплоть до настоящего времени у исторической науки не было никаких шансов добиться необходимого "понимания" в данном вопросе со стороны известных своей непримиримой патриотичностью правителей царского дома Романовых и их коммунистических преемников.
   Поход Святослава к побережью Каспия имел место - только поход не военный, а торговый: князь осуществлял необходимый по тем временам военный эскорт русского торгового каравана, везшего волжским путем накопившееся за несколько лет полюдье, предназначенное для сбыта в Средней Азии. По какой-то причине волжский торговый путь "из варяг в персы" был примерно на десятилетие закрыт: в Хазарском каганате произошли неизвестные нам события, вследствие которых купцы не могли мирно проследовать в Каспийское море через Итиль, уплатив положенную десятинную пошлину в казну хазарского кагана. Суть этих событий можно попытаться прояснить, основываясь на трех считающихся вполне достоверными исторических фактах, являющихся, по всей видимости, следствиями неизвестных нам событий.
   1. Посольство княгини Ольги 957 г. к византийскому императору Константину имело очевидную антихазарскую направленность. Правительница Руси могла его осуществить (по некоторым сведениям, она отправилась в Константинополь вместе с внуком Святославом с целью сосватать для него византийскую принцессу и тем самым укрепить формирующийся союз двух держав междинастическими брачными узами) только при условии гарантированной безопасности днепровского пути из Киева через пороги к Черному морю. В днепровских степях кочевали печенеги, состоявшие прежде, как считается, в определенной зависимости от властей каганата. Возможно, в середине 50-х годов воинственные печенеги уже настолько усилились, что взбунтовались против власти хазарского кагана и надвинулись на Дон и Волгу, освободив на время приднепровские степи, чем и воспользовалась княгиня Ольга, рискнув не только собой, но и наследником великокняжеского престола.
   2. Археологами установлено, что ко времени "похода" Святослава хазарский оборонительный лагерь на правобережье Дона, включавший в себя десятки крепостей, начисто опустошился (15, с.302). Некоторые историки полагают, что причиной тому послужило нашествие печенегов. Если увязать его с датировкой посольского вояжа Ольги в Византию, то следует признать, что нападение печенегов на каганат имело место до похода Святослава на Итиль. Видимо, оно было успешным для печенегов и катастрофическим для властей Итиля. Наиболее разумно и естественно предположить, что печенеги миновали Дон и всей своей силой надвинулись на земли по нижнему течению Волги, в результате чего централизованная государственная организация каганата развалилась, превратившись в конгломерат кочевых племен, не нуждающихся ни в городах, ни вообще в какой-либо оседлости.
   3. Сказанное выше прекрасно согласуется с сообщением летописи о том, что Святослав вернулся в Киев "вятичским" путем, поднявшись вверх по Дону и затем только повернув к Днепру. Объяснение подобного "крюка", вдвое удлинившего прямой и открытый путь к Киеву, может быть только одно: Святослав не воевал донские крепости хазар и не брал дань с вятичей, а лишь старательно и с запасом обходил печенежские становья того кочевого народа, который в то время полностью доминировал в степях от Волги до Днепра.
   В середине 50-х годов X века печенеги перестали считать Хазарский каганат своим сюзереном и перешли к активным боевым действиям. Натиск печенегов привел к уничтожению власти иудейской верхушки каганата над кочевыми племенами волжского и донского бассейнов и славянами Поднепровья. Многовековую систему управления огромными территориями севернее Черного и Каспийского морей и Кавказского хребта сменил, по всей очевидности, варварский хаос, прервавший на некоторое время торговлю Европы с Востоком. Ну кто, в самом деле, решится плыть с товарами по Волге в Каспий, если вместо былой грабительской десятины можно лишиться всего и собственной головы в придачу? К началу 60-х годов военная буза улеглась, и кочевники, разграбив имущество хазарских властей в крупных городских центрах Итиль, Саркел, Семендер и в десятках более мелких крепостей, удалились в привычные для них места степных кочевий. Волжский торговый путь вновь сделался свободен, однако лишился всякой цивилизованности, которую хотя бы минимально обеспечивали власти каганата, и потому стал значительно опаснее. Необходимость сбыта накопившегося полюдья в традиционных закаспийских торговых центрах заставила княгиню Ольгу отправить большой торговый караван под охраной дружинников Святослава, но не прямым, наезженным прежде путем из Киева в Булгар, уязвимым со стороны печенегов, а кружным волжским, что позволяло в известной мере сохранить в тайне сам факт посылки каравана, а также давало возможность русским властям подзаработать на сопровождении грузов иноземных балтийский купцов. Дружина Святослава могла, очевидно, насчитывать до 500 человек на 10-15 ладьях, чего было бы вполне достаточно для охраны торговых кораблей (но не ведения войны!) и вырученной за товары казны. В Буглар русские пришли именно как купцы, а не агрессоры, поэтому, заплатив установленный сбор, свободно поплыли дальше. Укрепления на Волге и сам Итиль были, видимо, уже пусты; печенегов в них не оказалось, как и хазар и прежде охранявших столицу наемников, вернувшихся в Хорезм. Без мелких стычек с местными племенами, конечно же, не обошлось - и вот их-то летописец и представил в качестве пободоносной войны князя Святослава с самим великим каганом.
   Что происходило дальше, можно только предполагать со значительной степенью неопределенности. Для сбыта полюдья за морем (Итиль для этого, очевидно, стал местом неподходящим) требовалось определенное - и немалое! - время, поэтому Святослав зазимовал на Каспии. Выручка за многолетнее полюдье должна была быть значительной, поэтому перевозить казну с Каспия в Киев должен был сам князь со всей дружиной, чтобы исключить вероятность грабежа по пути следования. Обратный путь вверх по Волге против течения труден и долог, зато безопасен. Имело прямой смысл проплыть от Итиля до верхней части волжского колена, а затем разделиться: купцов с большинством ладей с грузом восточных товаров отправить на Булгар и далее Волгой до Мстинского волока, отрядив с ними для охраны небольшую часть дружины; самому же князю с одной казной налегке верхами (трудностей с приобретением лошадей не предвидилось) перейти по древнему вятичскому пути на Дон, затем вдоль берега подняться вверх до земель вятичей и, свернув на запад, выйти на древний тракт Киев-Булгар, обходя печенежские кочевья.
   Так было бы наиболее разумно, экономно и безопасно (сохранив все суда, людей и казну). Однако летописец, наделив Святослава и всю его дружину сверхчеловеческими силами и доблестями, направил его через весь Северный Кавказ к Азову, в Тмутаракань, минуя с боями земли воинственных племен ясов и касогов, былых союзников хазар; затем от устья Дона (очевидно, без ладей) вверх до волока от Волги к Дону; а уж потом только к вятичам и в Киев. То есть Святослав, согласно летописи, описал круг протяженностью свыше 1500 км! Имея с собой великую казну, колесить по пустынным морским побережьям, диким предгорьям и степям, по территории, населенной враждебными племенами, в высшей степени неразумно - а ведь князь Святослав и его воевода и наставник Свенельд скудостью ума не отличались, совсем даже наоборот. Да и без казны этот круг доблести был лишен какого-либо смысла, поскольку нельзя было надеяться на то, что удастся разжиться золотом и серебром в местности, где нет богатых городов и вообще оседлого населения. Чтобы варяги, шедшие с русским князем, рисковали здоровьем и жизнями за так - в это поверить нельзя, подобных подвигов мировая история за норманнами не числит.
   Возможно, что у некоторых читателей вызывает недоумение сам факт быстрого развала Хазарии, которую уместнее было бы именовать империей. Конечно, мифические подвиги Святослава могут вызвать разве что саркастическую усмешку в адрес былой партийно-патриотической пропаганды, рассматривавшей историю в качестве дешевой проститутки, давно забывшей о порядочности, стыде и совести. Увы, знакомство с новоиспеченной историко-политической энциклопедией "Святая Русь" убеждает в том, что у многих наших вполне достойных соотечественников никаких положительных сдвигов в части осознания реального исторического бытия нации - для чего, собственно, и существует история как наука - не произошло; более того, усилившаяся в обществе поляризация спровоцировала у некоторых россиян сдвиги в умах в противоположную сторону. К примеру, автор статьи из упомянутой энциклопедии заявляет буквально следующее: "Удар, нанесенный Святославом в низовьях Волги, откликнулся гулким эхом по всему миру" (24, с.705). И это отнюдь не поэтическая гипербола, поскольку эхо имело якобы реальный вселенский масштаб: во Франции пошатнулась династия Каролингов, в Китае правившая династия рухнула, а Арабский халифат разом ослаб и потерял контроль над Египтом. Увы, господа: князь Святослав не имеет к данному эпохальному событию никакого отношения! А если серьезно, то недоумение может вызвать предположение о том, что дикие печенеги могли "свалить" империю, на равных конкурировавшую на Востоке с арабами и греками. Недоумение, однако, рассеивается, если повнимательнее всмотреться в историю Хазарии, изученную, к сожалению, еще совершенно недостаточно, хотя она и насчитывает не менее пяти веков. Хазария - это конгломерат кочевых народов, то входивших в ее состав, то выходивших из нее: сами хазары, вышедшие из Средней Азии, аланы (предки современных осетин), болгары, гузы, угры, печенени и ряд других более мелких племен. Государственность Хазарии сложилась в острой борьбе с Арабским халифатом, заваевавшим Иран и утвердившим ислам на громадной территории от Атлантики до Каспия, а также с Византией - оплотом восточного христианства. В конце YIII в. хазарская знать поняла, что примитивное язычество кочевников является главной помехой на пути создания мощного централизованного государства, способного не только успешно противостоять нажиму арабов и греков, с двух сторон зажавших Хазарское царство между Итилем (древнее название низовьев Волги) и Азовом, но и распространить свое влияние на северо-западные земли славян, недоступные ни Халифату, ни Византии. Необходимо было избрать для себя какую-либо из мировых религий, обладающих хорошо освоенными культами, способными духовно объединить и обогатить прежде всего разноплеменную военно-чиновничью верхушку государства, заодно возвысив ее авторитет над простонародьем. Разумеется, ислам как религия главного врага не устраивал хазар, равно как и христианство: вождям Хазарии нужно было именно иноверие, которое легко использовать в качестве испытанного средства для возбуждения ненависти к противнику. Буддизм исповедовался в странах, с которыми у хазар не было надежных контактов в силу их географической удаленности от Итиля. Оставался только иудаизм, который и стал государственной религией Хазарского каганата примерно в 780-х годах. В Хазарию на постоянное жительство перебралось множество иудеев, гонимых христианами и мусульманами. Однако, поскольку иудаизм является религией прежде всего евреев, то в массе кочевого населения каганата он распространения не получил, и, как показали проведенные историко-археологические исследования, теперь уже иудейское руководство каганата к этому и не стремилось, утвердив хазарский иудаизм в качестве религии столичной знати. Административная организация каганата при этом значительно улучшилась, что положительно сказалось и на его боевой мощи, но вместе с тем еще более углубилась пропасть между управленческой верхушкой государства и его остальным населением, сохранившим обычаи кочевого образа жизни степных тюрков. Боеспособная хазарская конница успешно противостояла арабам, а византийцы могли использовать свое явное превосходство на море только в борьбе за побережья, не имея возможности угрожать северо-кавказским, донским и поволжским территориям каганата. Однако Хазария как государство оказалась уязвима изнутри. Бунт своенравных печенегов, переросший, видимо, в стихийное нашествие их конных орд на Саркел, Семендер и Итиль, застал власти каганата врасплох. Иудейская чиновничья верхушка, прихватив ценности, сбежала в Хорезм или иные места, где с деньгами можно неплохо устроиться; хорезмийская гвардия последовала туда же, поскольку оставаться на чужой территории, где в ее услугах перестали нуждаться, не имело смысла. Наступила варварская анархия, печенеги и родственные им кочевники разорили и растащили все ценное, что смогли найти в брошенных на произвол судьбы городах и торговых центрах. За сохранность купеческих караванов из Булгара, из Средней Азии и с Черного моря никто не отвечал, поэтому торговля заглохла, а трациционные торговые маршруты перестали функционировать. Уничтожив хазарскую цивилизацию, населявшие ее племена разбрелись по своим традиционным, привычным кочевьям. Вот в таком положении и застал князь Святослав, сопровождавший русский торговый караван, Хазарию, спустившись в низовья Волги из Булгара с купеческими ладьями. Итиль оказался пуст, и русским купцам пришлось искать покупателей своих товаров на другом берегу Каспия, на что было потрачено немало времени. Дальнейшее нам известно. Но империи бесследно не исчезают: преемниками очевидно более почетного титула "каган" стали впоследствии русские князья Владимир Святой и Ярослав Мудрый, действительно ставшие создателями новой восточной империи - Киевской Руси.
   Подведем итоги. Грандиозная торговая экспедиция во главе с самим князем Руси имела место в то время, когда Хазарский каганат как империя перестал существовать, рассыпавшись под натиском печенегов. Экспедиция, длившаяся около трех лет, прошла вполне успешно, князь Святослав привез в Киев большую выручку в серебре и прочих восточных ценностях, что подняло престиж княжеской власти и обеспечило Святослава средствами для осуществления его последующих походов на Дунай. Память о такой исключительно трудной и столь же прибыльной торговой экспедиции сохранилась в среде потомков знати Киева, но не простого народа Руси в лице творцов и сказителей былин. Вольно или невольно летописец превратил торговый поход в военный, тем более, что участник его князь Святослав впоследствии действительно отличился на военном поприще. Заметим здесь, что печенеги с тех пор сделались злейшими врагами Киева и самого Святослава - видимо, от обиды на то, что прошляпили у себя под носом столь богатую добычу. Как только Святослав удалился из Киева с дружиной в свой первый военный поход на Дунай, они напали на столицу Руси в 968 г. и едва ее не захватили (12, с.148) - а ведь ранее подобной дерзости за ними не наблюдалось. Это событие, подробно описанное в летописи, служит еще одним подтверждением высказанного нами предположения, что русский князь не напрасно опасался печенегов, пронюхавших, что тот обогатился на торговле. И все же Святославу они отомстили, погубив в 972 г. на днепровских порогах и его самого, и всю его доблестную дружину, захватив византийскую дань, которую князь вез в Киев. Печенежский предводитель Куря с лихвой удовлетворил свою разбойную гордость, сделав из черепа Святослава кубок для вина. Да и сыну Святослава Владимиру досталось много забот из-за печенегов: пришлось ему строить южнее Киева сильные крепости и насыпать высокие валы, чтобы хоть как-то обезопасить южную Русь от страшной печенежской угрозы.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   4. Кто же истинный виновник гибели князей
   Бориса и Глеба?
  
   Анализ летописных сведений об основных событиях, имевших место в Русском государстве IX-X веков, проведенный нами в двух предыдущих разделах, дает, к сожалению, слишком много оснований для того, чтобы сомневаться в их достоверности. По сути дела вместо истории Руси указанного периода хотя бы в виде хронологического перечисления реальных событий мы имеем совокупность сообщений, часть из которых, причем очень существенная, была вымышлена составителями летописей или их последующими редакторами. Вымысел имел своей целью не просто "заполнить" белые пятна глухой древности, о которой сохранились только лишь смутные предания; напротив, он был очевидно идеологизирован и подчинен некой концепции, выражающей определенные властные или конфессиональные интересы. Вместо истории в ее простейшем представлении в виде хронологически упорядоченной совокупности реальных событий, имевших место в древнерусском обществе, летописи дают нам сборник исторических мифов о древней Руси, но не от лица народа и его поэтов и сказителей, а от лица слуг верховной княжеской власти. В подобном псевдонациональном историческом мифотворчестве ни сами творцы, ни даже небожители (как, к примеру, в знаменитых древнегреческих мифах) не играют никакой самостоятельной роли и фактически являются только лишь исполнителями воли истинных хозяев Русской земли. Летописцы подгоняли реальный событийный ряд и его внутреннюю хронологию под заказы отдельных князей и их боярского окружения, связанные с обслуживанием политических интересов целых династий. Вообще следует признать, что в азиатской по духу допетровской Руси отечественным Геродотам места не было. Независимость и самостоятельность мышления в любых областях человеческой деятельности, включая историю, в средневековой Руси не только не приветствовались, а считались чем-то зазорным и безнравственным. Не потому ли пресловутое 250-летнее татаро-монгольское иго столь прижилось на русских территориях, что русские князья не делали никаких попыток от него избавиться (о деятельности князя Дмитрия Донского у нас пойдет речь в следующем разделе книги) и даже прямо использовали его как своеобразную "крышу", защищавшую их и от внешней опасности, и от бунта собственного народа. Русская власть "освободилась" от ига только тогда, когда татарская крыша от ветхости "поехала" и стала разваливаться на куски волжские, сибирские, крымские, потеряв свой ставший привычным и даже удобным для русских феодалов смысл. Именно с конца XY в. русская феодальная власть встала на путь постепенной, но неуклонно последовательной деятельности по замене внешней и со временем ставшей по существу виртуальной татарской государственной кабалы на реальную внутринациональную кабалу для собственного народа, после реформ Петра I переродившуюся в постыдное крепостное рабство, просуществовавшее, если учесть и "коммунистический" период истории России в образе СССР, не меньший срок, нежели иго татарское.
   Но вернемся к истории древней Руси, а именно к началу XI века. 1015 г. явился определяющим для всей домонгольской Руси, а в духовном отношении его отголоски ощущаем даже мы, жители уже третьего тысячелетия. В рамках нашего предыдущего исследования приходилось употреблять скверный по своей сути термин "фальсификация" применительно к летописным сообщениям, однако в духовно-нравственном отношении отдельные примеры фальсификации истории носили довольно-таки безобидный характер: их даже сейчас рассматривают подчас как проявление естественной интеллектуальной наивности отечественных первописателей, как некие летописные курьезы. Но 1015 г. стоит особняком в русском летописании. Почему - предлагаю читателям самим разобраться в довольно запутанной исторической ситуации, исполненной истинного общегосударственного и личностного драматизма, для художественного осмысления которой своего Шекспира в России так и не нашлось.
   Для начала нашего аналитического исследования напомню читателям в общих чертах историческую картину событий начала XI в. в том традиционном и ставшем официальным виде, в каком она может быть реконструирована на основании русских летописных сведений, отличающихся необычной при изложении подобных событий подробностью и даже художественностью, а также сведений, почерпнутых из западных источников, вполне заслуживающих доверия (например, сообщения немецкого хрониста Титмара Мерзебургского, современника указанных событий). Бурная и сверх меры насыщенная добрыми и худыми деяниями жизнь старого, 55-летнего самодержца, крестителя Руси великого князя Киевского Владимира I подходила к концу. Старость правителя, имя которого народ сохранил и восславил во множестве преданий и былин, была, однако, омрачена вопросом о престолонаследии. "Счастливый" отец двенадцати сыновей, большинство из которых здравствовало, должен был решить, кому из них передать великокняжескую власть. Казалось бы, ему и не надо было самому назначать преемника, поскольку давняя русская традиция право наследования высшей власти передавала в руки старшего в княжеском роду, будь то брат, сын или племянник. Напомню, что в те старые времена двоюродное родство приравнивалось к прямому; старший в роду именовал племянников "сыновцами", а если разница в летах между двоюродными братьями была значительной, то сыновцами старшего именовались и младшие братья. Так, например, в "Слове о полку Игореве" великий князь Киевский старый Святослав именует сыновцами своих двоюродных братьев князя Новгород-Северского Игоря и князя Трубчевского Всеволода. Но ситуация в великокняжеском роду оказалась далеко не простой. Оба брата Владимира давно почили, причем старшего - Ярополка - сам Владимир и убил; два старших сына - Вышеслав, князь Новгородский, и Изяслав, князь Полоцкий - умерли при жизни отца; а третий по старшинству сын - князь Туровский Святополк - был фактически не сыном Владимира, а племянником, сыном Ярополка, жену которого, уже беременную, убийца ее мужа насильно подложил под себя. То бы еще ничего, традиция почиталась много выше отцовского предпочтения. Однако Святополк, неоспоримо первый претендент на киевский престол и как старший приемный сын Владимира, и как единственный сын его старшего брата, бывшего великим князем, был для Владимира совершенно неприемлем в качестве наследника верховной власти на Руси по иной, более серьезной и объективной причине. Святополк, правитель соседнего с Польшей Туровского удела, женился на дочери Болеслава Храброго - князя, знаменитого полководца, впоследствии польского короля, врага Владимира. Причиной вражды между Болеславом и Владимиром послужили спорные, по мнению Польши, западнорусские территории - так называемые "Червенские города", которые Владимир вернул в состав Киевской Руси, отвоевав у предшественника Болеслава. Очевидно, Святополк прислушивался к слову и мнению великого и богатого тестя и безусловно оказался втянутым в орбиту его интересов: Болеславу, конечно же, хотелось посадить зятя на киевский трон, разом решив в свою пользу "Червенскую проблему", а заодно и перекрестить православную Русь в католическую веру, которую избрала сама Польша. Поэтому, когда Владимир узнал, что духовник польской невестки епископ Рейнберн шпионит в интересах папы Римского, а дружба Святополка с Болеславом грозит отторжением от Руси ее западных земель, то в 1014 г. великий князь посадил Святополка с его женой и католическим духовником в темницу. Правда, вскоре он выпустил их на свободу, простив сына под очевидное клятвенное обязательство порвать с Болеславом и более отца тайными интригами не раздражать. Ясно, что после освобождения Святополк из-за своей политически подмоченной репутации сидел в Турове тихо вплоть до смерти князя Владимира, последовавшей 15 июля 1015 г. по причине болезни.
   Следующим по старшинству после Святополка шел князь Новгородский Ярослав, зять шведского короля Олафа. Увы для отца, и этот сын не был верноподданным киевского престола. Видимо, не без подсказки заинтересованного в ослаблении Киева варяжского тестя, Ярослав в 1014 г. отказался передавать отцу 2/3 своего княжеского полюдья с новгородских земель. Фактически Новгород, стремительно набиравший силу, а с ним и вся Северо-Западная Русь за год до смерти русского самодержца отложились от Киева. Разгневанный Владимир приказал мостить мосты и расчищать лесные дороги на Новгород, чтобы грозная киевская дружина смогла потом мечами и копьями образумить зарвавшуюся новгородскую вольницу и варяжских наемников, столь любых неразумному сыну. Разумеется, Ярославу, как и Святополку, на роль киевского престолонаследника рассчитывать не приходилось.
   Зато на нее вполне подходил князь Ростовский Борис, сын Владимира от "болгарыни", как и младший брат Глеб, князь Муромский. Ростовский князь был умен, образован, покладист в отношениях с родичами, предан вере, избранной отцом. Владимир мог быть вполне уверен, что по своим личностным качествам Борис, став после кончины отца по воле и завещанию последнего великим князем, сумел бы удержать Русь от братской усобицы и неизбежного распада, которого так жаждали и Польша, и Швеция, и разбойные печенеги. Однако нарушать сложившуюся традицию престолонаследия Владимир все же не спешил и завещания не составлял. Судьба, однако, распорядилась по-своему, лихо закрутив исторический сюжет 1015 года, да еще добавив в него перцу с дьявольского стола.
   Весной 1015-го великий князь разболелся и слег в постель. Видимо, он понял, что скоро покинет земной мир, и необходимо как-то решать вопрос о наследнике, чтобы не спровоцировать после своей смерти усобную войну между сыновьями, для начала которой у них было достаточно и внутрисемейных причин, и заинтересованных подстрекателей извне, и военной силы. Есть основания полагать, что Святополк поспешил навестить Киев, но допущен к отцу не был; напротив, тот вызвал к себе из Ростова Бориса. На беду печенеги вдруг надвинулись на южный рубеж, стали грабить и жечь мирные селения. Владимир, не имевший уже сил самому вести свою могучую киевскую дружину на врага, отдал ее Борису, повелев ростовскому князю разобраться с разбойным народом силой оружия. Борис тотчас же отправился в поход, но печенеги сражаться с киевлянами почему-то не захотели и ушли в степи. Искать кочевников в диком поле не имело смысла, поэтому Борис повернул войско назад и стал неспешно продвигаться к Киеву. В пути он и получил известие о том, что 15 июля в Берестовском замке под Киевом скончался его отец и что Святополк, желая утаить хотя бы на время отцовскую смерть от братьев, организовал быстрые похороны и по праву старшего в роду занял киевский престол. Борис, расположив стан дружины на реке Альте для отдыха, предавался скорби по поводу потери отца. Дружина предложила князю идти в Киев и силой занять отцовский трон, но Борис, чтя древние традиции уважения старшинства, смещать Святополка категорически отказался; тем более, что старший брат прислал к нему вестника со словами искренней дружбы и предложениями полюбовного раздела владений между ними. Дружинники, осознав, что с человеколюбивым и нравственно чистоплотным Борисом им серебра и чести не видать, разошлись кто куда, и князь остался на берегу Альты в ночь с субботы на воскресенье 24 июля без войска с нескольники верными телохранителями-отроками, чувствуя, что жизнь его зависла на волоске. Дурные предчувствия не обманули князя: посланные коварным Святополком убийцы из числа верных тому киевлян утром наткнулись на шатер Бориса, перебили охрану и смертельно ранили самого Бориса, не оказавшего им сопротивления и посвятившего последние минуты своей жизни молитве Всевышнему. Окровавленное тело князя, завернутое в шатровую ткань, повезли в Вышгород под Киевом для тайных похорон. В пути Борис очнулся. Тогда два варяга, посланные Святополком, добили умирающего, пронзив его сердце мечом.
   Избавившись от Бориса, Святополк задумал убить и возможного мстителя за брата - Глеба Муромского, для чего послал к нему вестника с подложным наказом якобы от тяжело больного отца срочно прибыть в Киев. Глеб, получив известие, немедленно двинулся в путь с малой дружиной по волжской дороге. На реке Смядынь близ Смоленска князя нашел вестник от Ярослава с предупреждением о замыслах братоубийцы Святополка, но Глеб, скорбя о потере горячо любимых отца и брата, положился на судьбу и велел плыть в Киев. В это время его уже искали посланные Святополком убийцы. В устье Смядыни они внезапно напали на ладью Глеба и убили князя, а затем выбросили его труп на берег, где он пролежал нетленным около пяти лет. По летописи убийство Глеба произошло 5 сентября.
   В августе того же года в Новгороде имели место трагические события. Варяжские наемники Ярослава дни и ночи пьянствовали, дебоширили и, наконец, стали учинять насилие над женами новгородцев. Последнее переполнило чашу терпения горожан. Вооружившись, они напали на варяжских обидчиков ночью, когда те бражничали на Парамоновом дворе, и изрубили их. Ярослав, разгневавшись, заманил тысячу знатных горожан на загородный княжий двор и в качестве наказания за самосуд над варягами велел своим дружинникам перебить безоружных. Но месть была осуществлена им совершенно не вовремя: наутро прискакал из Киева гонец от сестры Предславы, сообщив князю о том, что отец скончался, а Святополк погубил Бориса и занял киевский великокняжеский престол. В тот же день Ярослав собрал на поле народное вече, испросил прощения за убитых горожан и предложил желающим присоединиться к его княжеской дружине и варяжским наемникам, чтобы пойти на Киев и свергнуть с трона преступного Святополка. Новгородцы помирились с князем и выставили ему в помощь три тысячи воинов.
   Согласно летописи, Ярослав двинулся в поход на Киев в следующем, 1016 году. Войска вышли из Новгорода, видимо, в августе, поскольку в сентябре они под Любечем, расположенном на Днепре двумя сотнями верст выше Киева, встретились с киевской дружиной Святополка, подкрепленной сильным отрядом печенегов. Противники три месяца, до поздней осени простояли друг против друга на разных берегах Днепра, не решаясь начать битву. Первыми не выдержали новгородцы, которым не улыбалось зимовать в открытом поле в чужой для них земле. Их внезапная атака застала киевлян врасплох. Святополк потерпел сокрушительное поражение и бежал в Польшу, а печенеги, не приняв боя, удалились в южные степи. Ярослав занял Киев, который сам открыл перед ним ворота, и уселся на отцовском троне, правда, не надолго.
   В 1018 г. Болеслав вместе со Святополком с большой союзной армией вторглись на территорию Руси, разбили войска Ярослава и заняли Киев. Ярослав в страхе бежал в Новгород и собирался уже вообще покинуть пределы Руси, удалившись к родичам супруги в Швецию. Однако новгородцы не отпустили князя, и тому пришлось заниматься организацией нового войска на деньги новгородского боярства и купечества. Ярослав опасался открыто бороться с могущественным Болеславом за власть над Киевской Русью, но фортуна вновь ему улыбнулась. На киевских и черниговских землях начались волнения против засилья поляков, да и в самой Польше поднялась усобица. Опытный и дальновидный Болеслав счел за благо оставить Киев и вернуться в Польшу, увезя с собой несметные киевские богатства, тысячи пленных и Предславу в качестве заложницы, которую в пути обесчестил. Однако Червенские города он оставил за собой, вторично разбив на Буге преследовавший его сильный варяжский отряд, посланный Ярославом с целью освободить сестру из плена.
   Святополк, лишившись поддержки тестя, оставил Киев и со всеми своими сторонниками ушел на юг, где нашел понимание со стороны печенежских князей. В результате в 1019 г. на р. Альте объявилось сильное киевско-печенежское войско, ведомое Святополком. Ярослав вышел навстречу и в трехдневной кровопролитной битве одержал победу. Святополк бежал на запад и погиб в горах Чехии. Ярослав же фактически единолично правил Русью с 1019 г. до своей кончины в 1054 г. Святополка во всех летописях и иных произведениях письменности стали именовать Окаянным как братоубийцу (на его совести, кроме Бориса и Глеба, числился еще и Святослав, князь Древлянский, отказавшийся выступить против Ярослава и убитый по приказу Святополка). Борис же и Глеб как "страстотерпцы Божьи" были канонизированы церковью, сделавшись вплоть до наших времен особо почитаемыми святыми, явившими высокий пример истинно христианского смирения.
   Описанная выше трактовка исторических событий и связанная с ней нравственная характеристика основных действующих лиц, послужившая достаточным основанием для их восхваления или осуждения в десятках последующих поколениий русских людей, после работ историков девятнадцатого столетия Н.М.Карамзина и С.М.Соловьева превратились в незыблемый государственный официоз в полном согласии с оценками Русской Православной Церкви и сохранилась в таком виде вплоть до нашего века, будучи включенной в бесчисленное количество научных, популярных и учебных исторических изданий, а также произведений живописи и художественной литературы. Можно сказать, что образы святых князей Бориса и Глеба, как и дьявольский портрет окаянного братоубийцы Святополка являются неотъемлемой частью русского исторического и духовно-нравственного самосознания, во многом формирующего русский национальный менталитет. Понятна поэтому осторожность, с которой приходится обсуждать представленную выше устоявшуюся историческую картину на предмет ее соответствия реальности. Однако наше историческое исследование все же представляется необходимым по двум совершенно объективным причинам, заставляющим любого думающего человека усомниться в истинности основанной на летописи традиционной трактовки событий начала XI века:
   1. Существует нетрадиционная, более того, идущая вразрез с устоявшимся за многие века пониманием истории событий 1015 г., имевших место в Северной и Южной Руси, версия о том, что заказчиком убийства князя Бориса был вовсе не Святополк, а Ярослав. Данная версия была впервые обнародована в 1957 г. Н.Н.Ильиным в книге "Летописная статья 6523 года и ее источник. (Опыт анализа)", изданной в Москве. Впоследствии идея Ильина не получила серьезного развития в отечественной историографии в силу очевидного ее неприятия псевдопатриотическими идеологами ЦК КПСС, однако неожиданно ее поддержал известнейший знаток истории Древней Руси академик Б.А.Рыбаков. Версия основывается на совершенно независимом от русского летописания источнике - исландских сагах XIY в., а именно "Саге об Эймунде", в которой утверждается, что викинги Эймунд и Рагнар, приглашенные в Новгород "конунгом Ярислейфом", то есть князем Ярославом, подрядились избавить его от брата Бурислейфа (Бориса). Эймунду удалось ночью проникнуть в шатер Бориса, убить его и благополучно скрыться с места преступления. Отрубленную голову князя варяг преподнес Ярославу. В своем историческом трактате (см.13, с.157-158) Рыбаков признал фактически равноправными летописную и скандинавскую версии, хотя они совершено противоречат друг другу. Однако, как и ранее, в России уже XXI столетия скандинавская версия по-прежнему полностью игнорируется, несмотря на ее растущее признание зарубежными историками, а сторонники этой версии именуются "очернителями", зараженными паталогическим критицизмом (такова, к примеру, позиция, занятая в данном вопросе известным исследователем и популяризатором истории В.В.Кожиновым (см. 15, с.328)). Автор настоящей книги не понаслышке знаком с исландскими сагами, а по одной из них - "Саге о Греттире", повествующей о трагической судьбе исландского современника русского князя Бориса, признанного народного героя, хотя и не святого - сделал стихотворное переложение. На основании собственного опыта общения с текстом данной саги смею утверждать, что степень историчности исландского эпоса, как правило, существенно выше древнерусских преданий и даже летописей. В отечественных светских летописях фигурируют исключительно князья, редко ближние бояре; имена же людей более низких сословий практически отсутствуют. Только изредка упоминаются имена княгинь и тем более княжен; чаще всего их существование источниками вообще игнорируется. Причем подобная прискорбная национальная традиция древнерусской письменности восходит отнюдь не к русскому национальному эпосу, а именно к придворному летописанию, о сугубо служебной роли которого мы уже говорили ранее. Напротив, в скандинавских сагах поименно названы все действующие лица, независимо от их пола; любой простой воин или бонд (собственник двора) может стать героем эпического сказания, если его деяния стоят того. Поэтому лично у меня нет никаких заведомых предубеждений против объективности содержания "Саги об Эймунде", хоть оно, конечно, нисколько не тешит мое чисто русское самолюбие.
   2. "Сказание о Борисе и Глебе", из которого потомки черпают все отечественные сведения, относящиеся к обстоятельствам убийства ростовского и муромского князей в 1015 г., создавалось, возможно, по заказу самого Ярослава Мудрого в его начальных вариантах. Оно несет в себе черты и "жития святых", и летописной повести одновременно; в нем много монологов и диалогов, очевидно измышленных автором сказания в целях формирования у читателей совершенно определенного отношения к излагаемым фактам. Идея "Сказания о Борисе и Глебе" навязчиво-прямолинейна: и Борис, и Глеб еще до своей гибели знали или хотя бы догадывались о том, что их смерти жаждет один лишь Святополк - и однако не предприняли ничего, чтобы как-то защитить себя; напротив, как овны пошли на заклание, руководствуясь одной лишь идеей христианского смирения. Ярослав якобы сделал попытку вмешаться в судьбу хотя бы младшего из братьев Глеба, предупредив того о намерениях Святополка, но юный муромский князь не пожелал этим предупреждением воспользоваться. При внимательном прочтении "Сказания" невозможно отделаться от впечатления, что его автор явно переусердствовал в деле очернительства Святополка - настолько, что текст начинает восприниматься в качестве апологии Ярослава. В древней истории существует своеобразный закон: победитель всегда прав, а удел побежденного - хула его имени в потомках или, в лучшем случае, забвение. В кровавой усобице победителем оказался Ярослав и, конечно же, как несомненно умный правитель использовал полученный "властный ресурс" для ограждения своей династии от малейших намеков на причастность ее основателя к тяжкому греху братоубийства. Человек по тем временам высокообразованный, книжный, самодержец Ярослав на склоне лет вряд ли оставил без своего высочайшего внимания зарождавшееся в монастырях государственное летописание и наверняка позаботился о выгодной для себя трактовке рассматриваемых трагических событий. Разумеется, никто из его потомков, представителей правящей династии Ярославичей, не дерзнул бы править биографию своего великого отца, деда и прадеда, вдохновленную им самим наподобие Евангелия о деяниях Христа. Таким образом, летописная версия убийства Бориса и Глеба в силу ее возможной ангажированности одним из основных участников описываемых событий должна быть взята нами под подозрение в части ее объективности.
   Итак, мы имеем две взаимоисключающие версии гибели князя Бориса и одну об убийстве его брата Глеба, причем на последнюю необходимо накладывается неопределенность, связанная с конкретными обстоятельствами смерти Бориса. Для прояснения истины воспользуемся подробно рассмотренным в первом разделе книги верификационным методом исторического исследования (правильнее сказать расследования), заключающимся в анализе реальной возможности совершения самих событий, представленных в первоисточниках, оставляя в стороне сложнейшие с научной точки зрения вопросы происхождения и взаимосвязи первоисточников, тем более, что открытие иных уже не предвидится. Начать же наше совместное с читателями исследование предлагаю с уточнения общей политической ситуации в Древней Руси начала XI века. Почему, в самом деле, усобица сыновей Владимира I после смерти отца приняла столь жестокие формы и отличалась непримиримостью? Объяснение данного факта одними лишь субъективными причинами, как то врожденная ненависть Святополка к неродным по отцу всем остальным братьям или его языческая по сути нравственность, основанная на неуемной жажде власти любой ценой, - явно недостаточно, поскольку княжеский авторитет мелкого туровского правителя был слишком незначителен для того, чтобы из-за его прихоти скрестили копья и мечи десятки тысяч русских, варяжских, польских, венгерских, немецких и печенежских воинов, убивая друг друга с небольшими перерывами в течение четырех лет. То же самое касается и Ярослава. Причина усобицы, конечно же, более основательна и безусловно объективна; к тому же она оказывала свое определяющее воздействие на жизнь древней Руси не одну сотню лет и после краткого периода затишья во время единоличного правления Ярослава. Историкам эта причина хорошо известна: борьба новгородского Севера с киевским Югом за экономическую и, как следствие, политическую гегемонию во всем древнерусском государстве. Народы Руси могли поставлять на экспорт большое количество разнообразных сырьевых и прочих товаров, пользовавшихся устойчивым спросом за рубежом. Поставками занималась боярско-купеческая знать, имевшая для этого необходимые богатства, слуг и корабли как единственно пригодное средство передвижения и перевозки в условиях тогдашнего абсолютного бездорожья на огромных пространствах, покрытых непроходимыми лесами и болотами. Основных речных торговых путей, пролегающих по территории Руси, было два: древнейший, описанный в начальной летописи как путь "из варяг в греки", шедший из Балтики через Ладогу и Волхов с Ловатью по волокам в верховья Днепра и далее вниз по его течению в Киев и, наконец, в Черное море с выходом в византийские торговые центры; более "молодой" волжский, освоенный варяжскими купцами, идущий от Новгорода через Мсту к верховьям Волги и далее вниз по ее течению в Булгар и Каспийское море к среднеазиатским богатым городам. Наиболее важным для русских и иностранных купцов был, конечно же, днепровско-волховский путь. Его северную часть контролировал Новгород, южную - собственно днепровскую - Киев. Контроль означал огромные торговые прибыли, прежде всего для знати, обеспечивая средства для жизни и остального, в первую очередь городского, населения. По этой причине Новгород и Киев были объективно непримиримыми соперниками в борьбе за торговые барыши. Именно это соперничество во многом определяло политику князей, их интересы и пристрастия, собственная казна которых также пополнялась за счет участия в международной торговле. Престарелый Владимир, ранее державший в руках оба главных русских торгово-политических центра, за год до смерти потерял контроль над Новгородом, что и предопределило будущую вооруженную борьбу Севера с Югом за свои экономические интересы. Киев ограничивал торговые свободы Новгорода на Днепре, отбирая у того часть прибыли в силу одного своего выгоднейшего географического положения; более того, он и после смерти Владимира намерен был брать традиционную вассальную дань с Новгорода по праву своего столичного статуса. Ярослав, сильно нуждавшийся в средствах, был зависим от поддержки и новгородской знати, и своей заморской родни, в равной степени заинтересованных не просто в сохранении добытой независимости от Киева, но и вообще в перераспределении в свою пользу общерусских властных полномочий. Таким образом, новый великий князь Киевский неизбежно становился врагом князя Новгородского, то есть Ярослава. Ситуация усугублялась еще и тем, что Киев стал постепенно укреплять свои позиции и на отдаленном волжском торговом пути, в котором Новгород был также крайне заинтересован и надеялся на его скорую "приватизацию". Поднимающиеся Ростов и Муром совместно способны были держать под контролем все среднее течение Волги и все обширные земли между Волгой и Окой вплоть до территории Булгарии и в случае обострения отношений между Севером и Югом могли запросто перерезать волжскую торговую артерию, задушив новгородское купечество. И все это имело неумолимую тенденцию стать для Новгорода ужасной по своим последствиям реальностью, когда князь Ростовский по воле державного отца сделается великим князем Киевским, оставив за собой свое родовое ростовское гнездо, подкрепленное дружественным Муромом. Тем более, что христолюбивый Борис свято чтил отца и наверняка, исполняя его завещание, повел бы киевскую дружину на Новгород, чтобы приструнить взбунтовавшегося данника. Таким образом, оба восточнорусских удельника, преданные Киеву, представляли собой очевидную и объективную угрозу для всей северорусской знати и при жизни старого отца, и еще более после его кончины.
   Но не меньшее зло Новгороду могло принести и вокняжение в Киеве Святополка. Разумеется, подобное утверждение вовсе не связано с общепринятой характеристикой туровского князя как законченного злодея, обуреваемого дьявольскими помыслами, тем более, что для нее у нас по-существу нет никаких объективных оснований. Пусть даже законно и мирно усевшись на киевский трон, Святополк неизбежно попадал в довольно сложную политическую ситуацию. Без поддержки столичной знати слабый князь в Киеве - ничто, воевода на правах наемника, которому в любой момент могут показать на дверь. Вряд ли незначительный туровский удельник с "подмоченной" репутацией пришелся бы по вкусу большинству зажиточного и спесивого киевского боярства, а на военном поприще он мало чем до сих пор прославился. Нет, сам Святополк для ведения тяжелой войны с Новгородом был мало пригоден. Новгородцам же, напротив, при слабом Святополке предоставлялся исторический шанс потеснить Киев на самом Днепре, отобрав у него и Смоленск, и Любеч. Да и просто подкупить бедного туровца проблемы для новгородского боярства, видимо, не составляло: Святополк не Борис, помешанный на своих высоконравственных христианских идеалах. Таким образом, Новгороду, как представляется, было бы выгодно любым способом (лучше всего наиболее радикальным) вывести из политической игры Бориса и временно допустить вокняжение в Киеве Святополка. Так впоследствии и произошло в действительности. Но из совпадения разумно предполагаемого с действительным мы должны сделать правильный вывод, а именно, что просчитать более далекую военно-политическую перспективу неизбежной войны с Киевом новгородская знать и князь Ярослав не сумели. А заключалась она, очевидно, в том, что хотя бы формальное усиление Святополка в сложившейся иерархии русских князей предоставляло не только повод, но и хорошие шансы соседней Польше не только прибрать к рукам богатые западные области Руси, но и вообще присоединить к себе все Поднепровье, заодно перекрестив его население в католичество. Тесть Святополка польский Болеслав, поставив перед собой подобную задачу, мог рассчитывать не только на мир с германским императором, но и на могучую поддержку папы Римского, злейшего врага византийского православия. Болеслав не Святополк, ему по силам было нанять большую профессиональную армию и двинуть ее к Днепру, накинув удавку на Северную Русь. Торговый Новгород долго бы не протянул, задохнувшись без Днепра и Волги. Расплачиваться же за противостояние с Киевом ему пришлось бы не изгнанием Ярослава, а самым дорогим - вольностью.
   Итак, исходя из объективного и не связанного с оценками авторов первоисточников анализа общеполитической ситуации, в которой оказалась Русь к 1015 г., мы приходим к выводу, что Новгороду и его военному вождю князю Ярославу было выгодно устранить физически Бориса с тем, чтобы киевский престол временно занял Святополк, не имеющий в Поднепровье и тем более в Восточной Руси реальной опоры, что предопределяло успех новгородского боярства в его борьбе с боярством киевским. Проблему же Болеслава Ярослав, вероятно, проигнорировал на том основании, что польский князь ввязался в это время в войну с императором Священной Римской империи Генрихом II, и ему было не до Червенских городов и тем более до своего никчемного зятя, не имевшего ни собственных денег, ни приличной дружины.
   Теперь, в соответствии с принятой нами методикой исторического анализа, необходимо исследовать первоисточники на предмет проверки реальной возможности осуществления именно тех событий, которые в них описаны. Основным является "Сказание о Борисе и Глебе" (9,10), текст которого историками уже давно исследован, реконструирован, переведен на современный литературный язык (различия в некоторых деталях переводов, выполненных разными специалистами, для нас совершенно несущественны) и размножен в миллионах экземпляров, так что его можно считать общеизвестным. Представим перечень событий вплоть до дня убийства Бориса в нижеследующем схематическом порядке, в точности соответствующем их упоминанию в летописном тексте:
   1. Борис с дружиной находился на пути к Киеву, возвращаясь из дикого поля, где ему не удалось найти печенегов. В это время к нему прибывает вестник из Киева (не от Святополка) с известием о смерти отца и о подробностях тайной перевозки его тела Святополком в столичную церковь святой Богородицы. Борис долгое время безутешно скорбит, потом идет дальше, решив признать права старшего брата на престол.
   2. Святополк, похоронив отца с соблюдением соответствующего уважения к его сану и погребальных обычаев, занял освободившийся престол, принял киевскую знать и щедро ее одарил.
   3. После похорон Святополк послал к Борису вестника с уверениями братской дружбы.
   4. Ночью Святополк прискакал в Вышгород и подговорил Путьшу и его людей (т.е киевлян, а не варягов) совершить убийство брата Бориса в удобный для этого момент.
   5. Борис, не доходя до Киева, расположил стан своей дружины на отдых на реке Альте (приток Трубежа в Левобережье, на границе Киевского и Черниговского княжеств).
   6. В субботу 23 июля дружинники явились к князю и предложили ему идти в Киев и самому занять отцовский трон. Тот отказался, и дружина ушла от него. При князе осталось только несколько его отроков (младших дружинников).
   7. Утром в воскресенье 24-го к княжескому шатру вышли убийцы, посланные Святополком, перебили отроков и тяжело ранили самого Бориса.
   8. Завернув тело князя в шатер, убийцы бросили его в телегу и повезли лесом в Вышгород.
   9. По дороге князь очнулся и стал приподнимать голову. Узнав об этом, Святополк послал двух варягов, и те добили князя, пронзив его сердце мечом.
   10. Мертвого Бориса привезли в Вышгород и погребли у церкви святого Василия.
   Исследуем представленную схему событий. Владимир скончался в Берестове 15 июля. Святополк ночью по древнему русскому обычаю вывез тело отца на санях в Киев и поставил гроб с покойным великим князем в главной столичной церкви для отпевания. На санях летом везти сани не быстро, да и гроб для себя Владимир вряд ли велел изготовить загодя. Поэтому отпевание начали не ранее вечера 16-го, а вестник к Борису со всеми упомянутыми подробностями печальных событий мог быть отправлен не ранее 17-го. Борис находился еще далеко от Альты и еще более далеко от Киева, поэтому вестник прибыл к князю никак не ранее 19-го. После полученного скорбного известия удрученный Борис смог продолжить путь к Альте только на следующий день, то есть 20-го. В это время Святополк, совершив погребение отца самое раннее 18 июля и отметив его по обычаю тризной, 19-го дал свой первый прием киевлянам в качестве великого князя, завершив его пиром с раздачей подарков знати. Выпить туровский князь был горазд, тем более по такому поводу, поэтому проснулся на следующий день, т.е. 20 июля, не слишком рано. Обдумав сложную политическую ситуацию, ночью он осуществил тайный вояж в Вышгород, отправив перед тем своего человека к Борису. Зачем, спрашивается, если он решил дал поручение Путьше убить брата, как представится возможность? Да затем, чтобы посланный успокоил Бориса относительно намерений Святополка, убедив его идти в Киев без всякой опаски, а заодно проследил за последующими действиями Бориса. Отправлять к брату отряд убийц, когда тот был окружен многотысячной опытной киевской дружиной, умеющей блюсти на походе боевой порядок и необходимые меры предосторожности, было не только неразумно, но и опасно, если бы Путьша оплошал и попал в руки дружинников Бориса. 21-го посланец Святополка прибыл в стан Бориса и со своим поручением вполне справился, поскольку князь отправился дальше и в пятницу 22-го сделал большой привал на Альте, чтобы дать дружине отдых перед последним переходом. Возвращение на родную землю дружина отметила крепкой выпивкой, а утром 23-го, в субботу, отправила воевод к князю с известным предложением. Получив отказ, дружина, обсудив сложившуюся ситуацию, покинула князя. Человек Святополка поспешил прямиком в Киев, и уже в воскресенье 24-го великий князь мог знать о том, где именно находится Борис и что его охраняют всего несколько человек. Святополк послал к Путьше с приказом идти на Альту и исполнить обещанное. 25-го к ночи убийцы добрались до тех мест, где должен был стоять шатер Бориса; на рассвете 26 июля окружили его, перебили охрану и закололи самого князя. Совершить еще неслыханное на Руси такое преступление, как умерщвление наследника престола руками простонародья, люди Путьши нисколько не опасались, поскольку не собирались оставлять живых свидетелей убийства. Тело князя на телеге могли доставить в Вышгород не ранее вечера 27-го (тот находился в верстах двадцати выше столицы по Днепру), а 28-го совершить его захоронение хотя бы с минимальными почестями. Утверждение летописца, что Борис ожил по пути, что об этом послали известить Святополка, что тот прислал двух варягов добить раненого, - следует признать вымыслом. С одной, правда, поправкой: упоминание о варягях, причем именно двух, чрезвычайно интересно, и к нему мы еще вернемся. Таким образом, по самым минимальным подсчетам, в рамках летописной версии Борис мог быть убит не ранее вторника 26 июля, а не 24-го, как утверждается в "Сказании". Еще можно допустить, что несомненно хорошо осведомленный его автор случайно перепутал числа, но перепутать воскресенье как знаменательный день для христианина со вторником вряд ли возможно для писателя-священника.
   Возможно, что некоторые читатели ехидно усмехнутся: мол, гора родила мышь! Автор готовил нас к сенсации, а смог убедить - и то с трудом, - что летописец указал дату убийства князя Бориса с ошибкой в два дня. Подумаешь, в древних сказаниях точность хронологии событий исчисляется иногда годами! Спросите любого историка, когда родился князь Святослав? И тот ответит, что примерно в 938-943 годах. Тем не менее автор берется показать, что точность датировки дня смерти Бориса от рук убийц в предпринятом исследовании имеет принципиальное значение. Ведь анонимный автор "Сказания" настолько подробно изложил обстоятельства гибели князя Бориса, что невольно создается впечатление, что он был хорошо знаком с очевидцем (или очевидцами) описываемых событий или со свежими преданиями о событии, берущими свое начало от возможно спасшихся отроков ростовского князя. Если так, то он действительно мог запомнить, что убили князя именно в воскресный день, а уж восстановить число по известным году и месяцу труда не составляет. Точность указания даты, конечно же, усиливает впечатление реальности и, стало быть, правдивости описания, к чему и стремился создатель "Сказания" - настолько, что явно переусердствовал. Убийство Бориса - как всякое преступление подобного рода - было тайным, в разглашении обстоятельств ни Святополк, ни тем более убийцы заинтересованы не были. Но если предположить, что завесу тайны с преступного деяния снял один из слуг князя Бориса, то, спрашивается, как ему посчастливилось спасти свою жизнь в побоище на Альте? Ведь убийцам оставлять свидетелей их тягчайшего преступления было не только неразумно, но и очень опасно: им самим и их родам грозила суровая месть, как только фортуна повернется к Святополку спиной. Однако первоисточник упрямо настаивает именно на воскресенье 24-го как дате гибели князя Бориса, уточняя, что киевская дружина покинула его в субботу, а уже на следующий день князь был убит вышгородцами под предводительством Путьши. При этом указанную дату нельзя сдвинуть на неделю раньше или неделю позже: убийство Бориса уже на второй день после смерти отца кардинально меняет всю картину событий, что несовместимо с летописью; перенос же даты на неделю вперед приводит к необъяснимому сколь-нибудь разумно обстоятельству, а именно, что Борис с дружиной или без нее сидел на пустом берегу Альты без движения целую неделю, что опять-таки совершенно не согласуется со смыслом изложения событий. 24 июля с точки зрения автора "Сказания" (им является, по-видимому, Иаков мних, игумен монастыря на реке Альте близ Переяславля (17, с.128)) - дата принципиальная, поэтому наш вывод о том, что ее необходимо корректировать, уже ставит под сомнение реальность летописной версии в целом.
   "Сказание" написано как бы "на одном дыхании", с высокой степенью взаимосвязанности и взаимообусловленности всех без исключения эпизодов и их малозначимых деталей, которые при поверхностном прочтении первоисточника ускользают от внимания. Увы, в таких случаях сомнения даже в мелочах разрушают целостность, присущую реальности. Возникают нехорошие вопросы: если это не ошибки, то что? Подделка под реальность, иначе говоря, ее фальсификация? Давайте тогда проанализируем внимательно некоторые иные "детали" летописной версии: не обнаружатся ли у кроткого и чистенького христианского агнца ослиные уши? Для начала обратим внимание на то, что Святополк, следуя рассказу летописца, пришел ночью в Вышгород, где и нанял убийц Бориса - Путьшу со товарищи, которые поименованы в "Сказании" "вышгородскими мужами". В двух общедоступных, предназначенных для общеобразовательных целей изданиях в примечаниях к тексту "Сказания" слово "Вышгород" расшифровывается по-разному. В "Древнерусских повестях" под ред. А.С.Курилова (9, с.472) утверждается, что Вышгород - это часть города, где находился княжеский терем, располагавшийся на возвышенном месте в городе и обнесенный стеной; иначе говоря, городской кремль. Увы, редактор не обратил внимания на то, что Путьша с подельниками не могли бы тогда именоваться "вышгородцами", поскольку Вышгород в указанном смысле - это не сам город, а только его часть, где, собственно, расположена княжеская резиденция. Кроме того, непонятно, откуда Святополк пришел в теперь уже свою резиденцию, свой дворец, да еще ночью (видимо, тайком, не привлекая к себе внимания горожан) - из посада, что ли, где принимал царские почести? В общем, полная несуразица. В другом издании - "Хрестоматии по древнерусской литературе" (10) - соответствующее примечание предельно кратко: Вышгород - город на Днепре (см. с.39). Стало быть, не Киев, а "Ольгин город", расположенный в устье Десны. Иными словами, речь идет опять-таки о великокняжеской резиденции, но уже вне Киева, как, к примеру, и Берестово, где скончался князь Владимир. Второе разъяснение ближе к истине (если, конечно, она вообще присутствует в летописной версии), поскольку в удаленный Вышгород надо было идти на лошадях. Ночью, однако, без факелов верхом можно запросто голову сломать, если конь обо что-нибудь споткнется в потемках; а при факелах да при охране какая же тайна? На этом недоразумения при попытке разумного толкования текста "Сказания" отнюдь не заканчиваются; наоборот, возникают новые, более серьезные.
   Для вящей убедительности летописец назвал поименно убийц Бориса: Путьша, Талец, Елович, Ляшко. А сколько их могло быть всего? Пять, десять, сто? Летописец обмолвился, что вышгородцы "перебили отроков многих". Многих - это десяток или более. Княжими отроками в древние времена именовались его верные телохранители, без которых на людях князь не появлялся. Многотысячное киевское войско в субботу бросило князя на произвол судьбы. При нем остались только его отроки. Вспомним, что Борис прибыл весной в Киев по велению отца из своего ростовского удела, от которого к столице полторы тысячи верст труднейшего и опасного пути. Значит, князь Борис приехал в Киев хотя бы со своей малой, то есть ближней, дружиной. По варяжскому образцу это человек 25-30 - боевой экипаж одной ладьи. Очевидно, что эти ростовцы сопровождали Бориса и в походе на печенегов, и именно они и остались со своим любимым князем, когда киевляне ушли. Летописец даже назвал одного из них: венгра (угра) Георгия, обладателя почетного знака воинского отличия - "золотой гривны", грудью заслонившего своего князя от копий убийц. Очевидно, что молодой герой был родом из угро-финнов, древних обитателей земель к востоку от Переяславля-Залесского близ озера Плещеево, получивший свое новое имя при крещении. А теперь прикинем, сколько человек должен был иметь Путьша, чтобы при утреннем и не столь уж внезапном нападении на княжеский шатер (Борис уже встал, привел себя в порядок и успел пропеть на заутреню Псалтырь) справиться с двумя-тремя десятками княжеских телохранителей, знающих, что они с князем остались одни и, стало быть, нельзя расслабляться в глухом лесу далеко от Киева? Наверное, вышгородцев должно было быть не менее 50 или 100 для гарантии успеха их преступного мероприятия, в котором побежденные с той или другой стороны не могли рассчитывать на пощаду даже в случае бегства. Но ведь вышгородцы - это обитатели наследной резиденции великих князей, иначе говоря, их челядь. Можете вы себе представить, чтобы из слуг княжеской семьи удалось тайком сколотить целую боевую дружину для убийства одного из членов этой семьи и престолонаследника? Я не могу; более того, мне даже неудобно обсуждать столь самоочевидные вещи.
   И, наконец, последнее, о чем нельзя не сказать. По летописи, киевская дружина предложила князю Борису свергнуть с престола своего старшего брата, воцарение которого произошло вполне законно. Иными словами, дружинники осмелились вмешаться во внутрисемейное дело великокняжеского рода и прямо подбивать своего полководца на государственный переворот. Подобное могло иметь место только в Орде, да и то спустя три столетия, когда наследников-чингизидов расплодилось невероятное количество. Но патриархальная Русь совсем не Орда! Более того, в старые времена, когда государственная принадлежность народами Руси еще не осознавалась, князь олицетворял собою честь и единство и народа, и его отечества - естественно, в границах своего отчего княжества. Князь и его знамя для русской дружины имели много большее значение, чем, к примеру, византийский стратег по отношению к наемной армии. Поэтому утверждение летописца, что, мол, киевская дружина ушла от своего князя и полководца, следует признать совершенно абсурдным: подобная "вольность" со стороны служилого люда в древней Руси не могла иметь места, поскольку была абсолютно несовместима с менталитетом древних русичей и их многовековыми обычаями. Подобного на Руси никогда не было. История знает лишь один пример, когда сам князь покинул собственное войско. Это случилось в 1214 г., когда строптивый правнук князя Олега "Гориславича", которого столь резко осуждал за развязывание усобной войны певец "Слова о полку Игореве", князь Черниговский Всеволод Чермный выгнал из Киева потомков смоленских князей, законных владетелей киевских земель. Князь Мстислав Удатный решил восстановить справедливость и уговорил на вече новгородцев послать дружину на помощь смоленцам, чтобы свергнуть Чермного объединенными силами. Однако, когда новгородская дружина Мстислава соединилась со смоленцами, между воинами обеих дружин произошла пьяная ссора, после чего новгородцы идти на Киев отказались. Тогда Мстислав отправился дальше один, присоединившись к смоленскому князю. Но старый новгородский посадник Твердислав так устыдил дружинников, что новгородцы передумали, догнали князя Мстислава и вскоре взяли Киев. В летописи данный в общем-то курьезный эпизод описан подробно только потому, что поступок новгородцев был слишком необычен: князю пришлось бросить на походе собственную заупрямившуюся дружину. Но чтобы дружина сбежала от князя - это уже не летописный рассказ, а историческая чушь, рассчитанная на легковерных потомков!
   Какие же выводы следует сделать из проведенного нами исследования текста древнего сказания? Главный заключается в том, что данный текст в той его части, где якобы описываются обстоятельства гибели князя Бориса, не может более рассматриваться нами в качестве художественно оформленного рассказа о подлинных событиях и по этой причине не может считаться вполне объективным историческим сообщением ни летописного, ни любого иного характера. Проще говоря, мы имеем дело с вымыслом, и нам еще придется разбираться, с какими целями он был исполнен выдающимся писателем-монахом - а в том, что писал священнослужитель, вряд ли могут возникнуть сомнения. Другой вывод заключается в том, что, кроме упомянутой выше "Саги об Эймунде", у нас нет абсолютно никаких иных хотя бы косвенных исторических свидетельств, имеющих отношение к обстоятельствам смерти князя Бориса. Можно, конечно, попытаться "исправить" летопись, творчески переработав ее текст, но не ставя под сомнение единственно непреложный факт: Борис погиб в результате начавшейся борьбы за первенство между землями Руси и их князьями вкупе с богатой знатью. Думается, однако, что подобное детективное творчество не поможет восстановить историческую истину. Рассмотрим, к примеру, одну из возможных альтернативных исторических гипотез. Великий князь Владимир передал все киевское войско под начало сына Бориса отнюдь не для пустяшной прогулки до южного рубежа и обратно. Причина была очень серьезной: печенеги, злейшие враги Руси в те времена, собрались, видимо, в большую орду и стали прорываться через мощную систему южных укреплений, которую десятилетия создавал князь Владимир, затрачивая на эти цели огромные средства из государевой казны (что, собственно, и послужило причиной недовольства Новгорода, которому печенеги угрожать никак не могли). Странно то, что Борис, отправившись в столь важный для Руси военный поход, который собирался возглавить сам великий князь, но не смог по причине болезни, "не нашел врагов", по выражению летописца. Ведь не против же небольшого разбойного отряда была отряжена великая киевская сила численностью в несколько тысяч человек! Да и кочевники для мелкого разбойного баловства походы не организовывали: дорого это, хлопотно да и небезопасно из-за ожидаемых ответных мер крутого князя Владимира. Что же все-таки могло послужить серьезной причиной для того, чтобы два больших войска разошлись мирно, не причинив друг другу заметного урона? Ответ - гипотетический, разумеется - лежит на поверхности событийной картины: киевляне с печенегами встретились, и князь Борис погиб в первой же стычке, "поймав", к примеру, случайную стрелу; может быть, угодил в засаду, ... и т.д., и т.п. Киевская боевая дружина цела, а князь погиб - это в любом случае позор для русского войска, а для печенегов успех, которым их князья могут похвастаться на будущих пирах. Возможно, что русичам пришлось выкупать тело своего князя у печенегов, поскольку побежденной дружине без него было бы нестерпимо стыдно возвращаться домой. Потому и хоронили Бориса (если, конечно, именно князя, а не кого-то вместо него, и если существовал сам факт захоронения) без торжеств и не в столице, а в Вышгороде, у церкви святого Василия. Вот вам пример одного из многих разумных объяснений гибели князя Бориса, возвращения дружинников без князя, скорого и скромного захоронения незадачливого полководца; вот вам вариант объяснения "странной" печенежской войны тысячелетней давности. С одним, правда, "но": "Сага об Эймунде" никаким боком в него не вписывается. А ведь гипотезы относительно частных событий или даже их деталей должны рассматриваться в непротиворечивом и самосогласованном ряду других событий, если мы хотим реставрировать достаточно большую и сложную историческую картину, к какой, несомненно, относится исполненный трагизма 1015 год, и сомнительный эскиз с которой дан нам в летописи.
   "Сказание о Борисе и Глебе" сформировало всю последующую почти тысячелетнюю традицию объединения имен страстотерпцев, погибших по злому замышлению Святополка, хотя в первоначальных преданиях она не отмечена (17, с.128). Продолжим фактологический анализ текста "Сказания" в той его части, где в аналогичном стиле и с той же степенью подробности описаны обстоятельства гибели князя Глеба, младшего единоутробного брата Бориса. Составим, прежде всего, схему событий в той последовательности, в какой она представлена в "Сказании" после сообщения о погребении Бориса.
   1. После похорон Бориса Святополк стал готовить убийство Глеба и с этой целью послал к нему в Муром вестника со словами: "Приходи не медля. Отец зовет тебя, тяжко болен он".
   2. Глеб, получив такое известие, быстро собрался, сел на коня и с малой дружиной пошел на Волгу.
   3. Затем Глеб пришел в Смоленск и недалеко от города стал на реке Смядыни в насаде (это боевая ладья с "насаженными" бортами).
   4. Здесь к нему пришла весть от Ярослава: "Не ходи, брат! Отец твой умер. А брат твой убит Святополком". Сам Ярослав получил это известие из Киева от сестры Предславы.
   5. Глеб долго сокрушался на берегу, затем все же решил покориться судьбе и плыть в Киев.
   6. Когда насад Глеба подходил к устью Смядыни, его встретила ладья с убийцами, посланными Святополком. Насад Глеба был ими захвачен, князь убит, а тело его выброшено на берег в пустынном месте.
   7. Труп Глеба "между двумя колодами" (т.е. долблеными из целикового ствола дерева гробами) пролежал около пяти лет нетленным, и никто из местных обитателей на него не наткнулся.
   8. Только после того, как князь Ярослав одержал окончательную победу над Святополком и сел в Киеве, он послал за останками Глеба под Смоленск, ибо догадался, где именно они лежат.
   9. Тело Глеба с церковными почестями доставили на ладье в Вышгород и захоронили рядом с братом Борисом. Однако "не знали многие о лежащих тут мощах святых страстотерпцев".
   Первый же пункт повествования о Глебе вызывает вполне обоснованные сомнения относительно его правдивости. В самом деле, Святополк мог отправить посланца в Муром на следующий день после реально возможной даты похорон Бориса, то есть в пятницу 29 июля, ровно через две недели после кончины отца. Очевидно, что он должен был быть совершенно уверен в том, что Глеб о смерти отца ничего не знает. Но поверить в это невозможно: чтобы в течение двух недель к сыну усопшего великого князя Руси никто не послал срочное известие - ни киевские бояре, далеко не все принявшие сторону Святополка; ни Предслава; ни сам Борис, когда он еще был на пути к Альте - этого просто не могло быть, тем более, что действия всех поименованных лиц Святополк не был в состоянии контролировать. Представим себе, что к муромскому князю, уже извещенному о смерти отца, прибывает гонец от Святополка с приведенным в "Сказании" посланием. Не настолько же наивны были князь Глеб и его бояре, чтобы не заподозрить подвох и не задать гонцу очевидный проверочный вопрос: "Признавайся, гонец, находился великий князь во здравии, когда тебя отсылал Святополк, или нет?" Какой смысл гонцу запираться, если за подобную ложь самому князю холопу немедленно снимут голову с плеч? Конечно же, струсивший гонец "сдаст" Святополка, повинившись и оправдываясь тем, что таков был строжайший приказ нового князя Киевского. Наверняка он мог поведать и о гибели Бориса, если, конечно, знал бы об этом. В результате Святополк в лице Глеба получал кровного врага, который не поверит ни единому слову старшего брата. Следовательно, интерпретация событий, данная автором "Сказания", заведомо ложна; более того, сознательно сконструирована так, чтобы намеренно ввести потомков в заблуждение относительно мотивов поступков персонажей имевшей место в действительности исторической драмы. В чью пользу и какой реально драмы - нам еще предстоит выяснить; пока же можно однозначно утверждать, что Святополк к Глебу не посылал, и, следовательно, тогда возникают большие сомнения в его причастности к гибели муромского князя, на чем настаивает версия первоисточника.
   В соответствии с п.2 Глеб, по утверждению автора "Сказания", известие от Святополка получил, быстро собрался и отправился в Киев с малой дружиной. Выехал он из Мурома верхом и поскакал на Волгу, чтобы потом через Смоленск (п.3) плыть в Киев по Днепру. Разумеется, комментаторы "Сказания", начиная с Карамзина, уже давно обратили внимание на то, что Глеб, спеша к умирающему отцу, выбрал кружной волжский путь (иначе сообщение летописи интерпретировать невозможно): на лошадях через соседний Ростов к Волге, далее на ладье на веслах и под парусом против течения к волжским верховьям, затем по болотистой местности на лошадях к верховьям Днепра с выходом на Смоленск, и далее вниз по Днепру на ладье в Киев. Прикинем протяженность пути. Из Мурома через Ростов до Углича по прямой 300 км, от Углича до Ржева по Волге 350 км, от Ржева до Смоленска по прямой 250 км, от Смоленска до Киева по Днепру 600 км. Итого 1500 км, что превышает протяженность всего древнего булгарского тракта (1400 км). Более того, волжский путь - сухопутно-речной, причем до Смоленска он очень тяжел: около 600 км по лесной и болотистой местности, 350 км по Волге на ладье против течения.
   Без знания условий местности, по которой пролегали в древности "дороги", а также имевшихся средств передвижения реальная история тясячелетней давности современной цивилизацией не может быть адекватно осознана. Попытаемся, исходя из имеющихся научных представлений о реальных возможностях древних путешественников, определить примерное время, к которому Глеб с дружиной мог выйти на Смядынь, где он, согласно тексту первоисточника, получил предостережение от Ярослава о грозящей ему в Киеве опасности. Ведь летописный срок пересадки на насад князя Глеба мы знаем: 3-4 сентября, поскольку 5-го он был убит в устье Смядыни, на выходе к Днепру вблизи Смоленска. Остается выяснить, мог ли князь физически оказаться на Смядыни к указанному сроку, что явилось бы весомым аргументом для нас при оценке правдивости "Сказания", оценке совершенно объективной, не обусловленной какими-либо субъективными соображениями и предпочтениями. Поверим древнему автору, что Святополк "послал к Глебу". Гонец мог выехать из Киева утром 29 июля, после того, как в окаянном уме князя созрело решение об убийстве возможного мстителя за смерть брата Бориса (что довольно убедительно и художественно представил автор "Сказания"). До Мурома из Киева почти столько же, что и до Булгара - то есть около двадцати семидесятикилометровых перегонов, в основном по освоенному, удобному по тогдашним условиям древнему купеческому тракту. Всадник налегке по открытой местности вполне может одолеть в день 70 км. Но скакать все 20 дней в седле без периодически устраиваемого суточного отдыха для всадника и коня невозможно. Правда, коней можно на стоянках менять, но всадник-то один и тот же! Пять дней скачки и день отдыха - такой режим передвижения вполне соответствует средневековым реалиям. В итоге, если никаких непредвиденных задержек в пути не случится (конь ногу повредит, сбруя порвется, гроза задержит), то посланец Святополка прибудет в Муром на 23-й день пути, то есть к вечеру 20 августа. Хотя бы один день уйдет на то, чтобы княжей челяди спешно собрать в полуторатысячеверстную (!) дорогу по суше и воде князя и его ближнюю дружину - а это примерно человек тридцать, увязать тюки со всем необходимым в пути, подготовить лошадей. (Разумеется, мы с вами, уважаемые читатели, предельно ужимаем сроки, стараясь, как адвокаты обвиняемого, поддержать его версию хода событий). Утром 22 августа Глеб с дружиной могли сесть на коней и поскакать в Ростов и далее на Волгу, где их должна была дожидаться большая ладья. До Волги по лесистой дороге 300 км. День пути в таких областях, согласно оценкам академика Б.А.Рыбакова (13, с.76), обычно приравнивается к 30 км, но, учитывая, что путь пролегает через Ростов и сравнительно обжитые места, примем скорость передвижения в 50 км/день. В итоге получаем продолжительность перехода князя Глеба из Мурома в район Углича, равную 6 дням. Здесь князь с дружиной, бросив коней, должны были пересесть в ладью и плыть против течения Волги примерно до ее наиболее южного изгиба при впадении Вазузы в районе современного Ржева. А почему все же нельзя было бы продолжать путь верхами? Ведь летописец прямо не сказал, как именно, выйдя к Волге, Глеб "пришел" затем в Смоленск. Да потому, что никакой "прямоезжей" хотя бы частично дороги из Мурома к верховьям Днепра в те времена не было, как не было и Москвы, через которую ведет сейчас из Мурома в Смоленск прямой рельсовый путь. До XIY столетия правобережье верховьев Волги, занимаемое Кривичами, было болотистым, поэтому не был возможен ни прямой шестисоткилометровый путь по Залесским землям от Мурома до Смоленска, ни тем более проход вдоль берегов Волги, на которых летом круглые сутки от комаров из палатки носа не высунешь. Речной путь кружной и извилистый, зато ровный, с давних времен освоенный купцами. Он наверняка был оборудован многочисленными пристанями вблизи селений мирных кривичей (да кому придет в голову воевать земли, в которых нет ни единой дороги сквозь сплошные леса и болота?), где можно "остояться", отдохнуть и запастись провизией. Итак, муромцы должны были плыть далее Волгой. Князя никто не ждал, поэтому хотя бы один день он должен был потратить на приобретение ладьи (ладья не лодка, средство передвижения дорогое), подготовку ее к плаванию и загрузку. Опять-таки мы до предела уменьшаем необходимые в дальних путешествиях затраты времени: маловероятно, чтобы за один день можно было бы переделать столько дел и утром следующего пуститься в плавание. Река не море, примитивный парус малоэффективен, поэтому 350 км до Вазузы идти против течения предстояло на веслах - труд тяжелый, каторжный (а гребцов не нанять, поскольку в ладье места мало). Отплыв 29 августа, дружина за дневной переход одолевала не более 30 км (восемь часов непрерывной гребли тяжелыми веслами). 350 км вверх по Волге - это, стало быть, 12 дней пути, к которым надо добавить хотя бы дня два для отдыха измученных греблей и жарой княжих отроков. Таким образом, на Вазузу Глеб прибыл бы на 14-й день плавания, то есть 11 сентября. Из этих мест до Смоленска между Валдайской и Смоленской возвышенностями по прямой 250 км, но путь лежит через сеть речушек и болот, которыми знаменита Смоленщина. Поэтому к 250 км добавим 50 на объезды труднопроходимых мест. Затратив минимум один день на разгрузку ладьи, приобретение около 40 лошадей и экипировки (нам приходится предполагать, что приобрести там, где тебя не ждут, целый табун лошадей, запрячь их и переместить на лошадиные спины с ладьи и людей, и груз - еду, одежду, оружие - это для бывалых русичей пустяшное дело!), дружина Глеба отправилась к Смоленску по необжитой лесисто-болотистой местности, то есть со скоростью 30 км/день. Даже без хотя бы одной однодневной стоянки для отдыха князь Глеб мог дойти до Смоленска только к вечеру 22 сентября. В Смоленске дружина снова пересела на ладью-насад и зачем-то заплыла в Смядынь, где пристала к берегу. Текст "Сказания" можно понять и так, что из Смоленска Глеб прошел к берегу Смядыни, где и получил в свое распоряжение насад - боевое судно с увеличенной досками высотой бортов, чтобы было удобно укрываться от стрел противника. Все эти "мелкие" хлопоты могли быть закончены к вечеру 23-го, и именно в это время к князю Глебу, по летописной версии, прибыл гонец из Новгорода от князя Ярослава с известным нам предостережением. Оплакав по обычаю смерть отца и брата, Глеб тем не менее приказал дружине утром плыть в Киев. 24 сентября 1015 г. в устье Смядыни насад князя подвергся внезапному нападению, в результате чего сам Глеб и вся его дружина погибли. Таким образом, князь Глеб мог быть убит наемниками Святополка (Рыбаков утверждает, что это преступление, вне всяких сомнений, совершили варяги) на 19 (!) дней позже указанной в "Сказании" даты - 5 сентября, и никак не ранее. Конечно, кропотливый подсчет дней и расстояний, проведенный нами, может показаться скучным и утомительным, но зато он совершенно объективен, а вывод стоит наших трудов: общепринятая дата смерти князя Глеба под Смоленском от рук убийц, посланных Святополком, абсолютно несовместима с текстом "Сказания", причем никакими дополнительными соображениями, касающимися хронологии деталей летописного повествования о Глебе, сделанный нами вывод поколебать не представляется возможным: столь велика разница между реально возможной и летописной датами - почти три недели! Следовательно, Глеб не мог быть вызван в Киев Святополком, и, значит, "Сказание" содержит намеренную фальсификацию реальной истории. С какими целями - нам предстоит теперь разобраться.
   Средневековый русский писатель- кем бы он ни был - заботился не столько о правдивости описания известных ему событий и справедливости их оценки, сколько об их совместимости с отношением к ним представителей правящей династии, верноподданным которых данный сочинитель являлся (принадлежность к братству слуг Божьих роли не играла, поскольку ни игумену монастыря, ни священнику саном повыше и в голову не могло прийти ссориться с князем из-за по большей части светского писания, каким представлялось современникам "Сказание", впоследствии включенное в летопись). Династий же на Руси к середине XI в. сформировалось две: Ярославичей и Изяславичей, ведущих свои роды от прародителей - сыновей Владимира I. Остальные династии пресеклись при жизни Ярослава Мудрого: Борис, Глеб и Святослав были убиты в 1015 г. (по летописной версии Святополком); сам Святополк, разбитый в усобной войне Ярославом, погиб в 1019 г.; Всеволод, князь Владимиро-Волынский, подался в Швецию и там сгинул (возможно, что его заживо сожгла принцесса Сигрид, к которой князь посватался); соперник Ярослава князь-богатырь Мстислав Тмутараканский (тот, что зарезал Редедю) умер в 1036 г. бездетным, как и Судислав Псковский, которого Ярослав неизвестно за что на четверть века заточил в темницу (чтобы не высовывался!). Изяславичи, род старшего из сыновей Владимира I князя Полоцкого Изяслава, умершего еще в 1001 г., князья Полоцкие и Минские с Ярославом по-возможности не ссорились, опасаясь участи Судислава. После смерти Ярослава оспорить - по тогдашним обычаям совершенно справедливо - старшинство на Руси рода Ярославичей попытался внук Изяслава Владимировича Всеслав Полоцкий, знаменитый персонаж "Слова о полку Игореве". Ярославичи воевали с Всеславом жестоко и подло: в 1066 г., взяв Минск, перебили всех мужчин, а женщин и детей увели в рабство; затем, нарушив крестное целование, заманили Всеслава в Киев и бросили его в темницу, из которой князя освободил народ и даже посадил на престол; наконец, силой "выдавили" его обратно в западные земли, воспользовавшись военной помощью Польши. В преклонных годах Всеслав потерял охоту к усобицам, а более молодым Ярославичам было стыдно воевать со старым князем (умер Всеслав в 1101 г., правя своим уделом целых 57 лет!). Но родовая ненависть у них к Изяславичам сохранилась и при Мономахе: сын его Мстислав Великий организовал поход на запад 13 князей Ярославичей. Минск вновь был разграблен, его население уничтожено, после чего династия Изяславичей захирела и перестала играть сколь-нибудь значительную роль в судьбе Руси. Фактически с XII столетия все русские земли стали вотчиной одной династии - Ярославичей, потомков князя Новгородского и великого князя Киевского Ярослава Мудрого. Летописцы Киева, Новгорода и иных политических и культурных древнерусских центров могли спорить об исторических и иных приоритетах русских земель, но имя и деяния основателя династии должны были быть вне всяких подозрений во всей отечественной письменности. Даже такой, казалось бы, независимый и резкий в своих политических оценках светский писатель, каким являлся автор "Слова о полку Игореве", не посмел встать на сторону Всеслава в его споре с Ярославичами, представив полоцкого князя волхвом-язычником, что равносильно преданию его имени анафеме.
   Все последующие неисчислимые роды коренной великорусской высшей знати пошли от князя Ярослава Владимировича - единодержавного правителя Руси, христианина от рождения, браки которого и дети удостоверены церковью, запрещавшей многоженство и кровосмешение. Поэтому с точки зрения законной, не допускающей неясностей наследственности русскую княжескую знать с XII столетия следовало бы именовать Ярославичами, а не Владимировичами, Святославичами и тем более Игоревичами или Рюриковичами. Собственно, вся образованная часть русского общества всех последующих времен это хорошо понимала, поэтому распространившаяся версия событий начала XI века, все зло и всю кровь братской усобицы свалившая на одного Святополка Окаянного, была вполне сознательно использована Нестором и всеми последующими продолжателями русского летописания, сменившегося впоследствии писанием историческим (чем автор, к примеру, сейчас и занимается). Родоначальник правящей русской династии, русского государственного православного единства и русского государственного права (именно Ярослав является создателем первого письменного Устава, регламентировавшего общественные отношения, так называемой "Правды Ярослава" 1015 года) не должен был быть замешан в государственных преступлениях и прямом игнорировании христианской морали. Положение "не должен" в течение многих столетий превратилось в утверждение "не мог" и по сей день сохранило первородную незыблемость, которую уместнее было бы именовать верой, стоящей вне истории с ее во многом неприглядными реалиями. Служебная общественная роль подобной веры очевидна. Но в предпринятом автором данной книги объективном историческом исследовании какой-либо вере и какой-либо исторически сложившейся в традицию приоритетности не должно быть места; несогласные с такой позицией могут дальнейшие тексты книги не читать, чтобы не изменять своим привычным со школьных лет духовно-нравственным ориентирам в отечественной истории.
   "Заказать" - как сейчас модно выражаться в нашем полубандитском обществе - Бориса и Глеба могли только двое: Святополк или Ярослав. Политическую и экономическую подоплеки такой возможности, связанной с столкновением жизненно важных интересов Киева и Новгорода, мы уже обсуждали. Что же касается личных мотивов для совершения столь тяжкого преступления, в мирное время совершенно несовместимого ни с какими обычаями и уж тем более с христианскими законами, то они имелись у Ярослава и, напротив, их не было у Святополка, хотя автор "Сказания" и пытается убедить нас в обратном. В детстве Ярославу не повезло: он случайно повредил ногу, на всю жизнь оставшись хромым. Братья так его и прозвали: "хромец", и со свойственной мальчикам жестокостью в совместных играх постоянно об этом напоминали братишке-инвалиду. Надо думать, что хромота и насмешки озлобили характер Ярослава, воспитав в нем черты зависти к любому превосходству в чем-либо. Учитывая его от природы сильный и хитрый ум, можно представить себе нрав "хромца" в зрелости (известная скульптурная реконструкция внешнего облика Ярослава Мудрого, выполненная М.М.Герасимовым по подлинному черепу князя, прекрасно подтверждает сказанное (см., напр., иллюстрацию из книги Рыбакова 13, с.151). Борис же, как отмечено в летописи, "телом был красив: высок, лицо имел круглое, плечи широкие, станом был тонок, глаза имел добрые, лицо веселое... ". Ну как тут не завидовать природной красоте счастливца брату-инвалиду? Хромец посажен был отцом сначала на Ростов - тихий, уютный и безопасный северо-восточный удел, правитель которого - полноправный государь над покладистым и работящим населением. Но после смерти старшего брата Вышеслава, сидевшего в Новгороде, в этот холодный город, окруженный лужскими и мстинскими болотами, отец пересадил Ярослава, а Ростов отдал Борису. Новгородская вольница относилась к князю как к наемному воеводе, предпочитая все важные вопросы своей жизни решать на вече. Конечно, Ярослав перечить воле своего всесильного отца не посмел, но злобу и к великому князю Киевскому, и к брату-счастливчику, его любимцу, затаил. Не прошло и пяти лет, как новгородский наместник, почувствовав, что отец ослаб и правление его подходит к концу, отомстил родителю, отложившись от него. С местью же брату Борису, если верить саге, хромец тоже не замедлился. А вот к юному Глебу у Ярослава вряд ли могли быть какие-либо претензии. Последнее утверждение имеет в рамках нашего исследования важное значение, и к нему мы еще вернемся. Что же касается Святополка, то попытка летописца объяснить его злодейский нрав обстоятельствами рождения несостоятельна. Старший брат Владимира Ярополк, будучи великим князем Киевским, взял на ложе греческую монахиню "из-за ее красоты", лишив монашеского сана. Ярополк, как и все его братья и сам отец Святослав, были язычниками и брали себе жен по одному лишь своему желанию, силой, как и всякую наложницу. Ярополку ли было уважать монашество девушки в вере, к которой он сам не принадлежал? Такой же варварской морали придерживался и язычник Владимир, убивший брата и взявший силой его беременную Святополком жену по праву победителя в усобной войне, нисколько не стесняя себя рамками чужой христианской морали; придерживался и потому никакой "вины по рождению" за своим племянником не держал, признав его в качестве своего законного сына и дав ему один из западных уделов, соседствующих со столичной областью. Но если отбросить надуманную версию об исконно злодейской душе Святополка, для которой сколь-нибудь серьезных оснований не имеется, то следует внимательно проанализировать возможно имевшиеся у туровского князя личностно-политические мотивы, связанные с соперничеством в борьбе за великокняжеский титул.
   Никем из историков не оспаривается утверждение, что именно Борис возглавлял киевскую дружину в походе на печенегов. А почему, собственно? Причины две. Первая проистекает из отсутствия каких-либо иных исторических свидетельств, что поход мог возглавить какой-то другой князь, да и государственная мудрость логики старого Владимира в принятом им решении просматривается однозначно. Вторая, неявная, но оттого не менее серьезная, заключается в том, что в данном случае автору "Сказания" лгать не имело смысла. Если дружину водил Святополк (а кроме него и Бориса больше некому), то убивать Бориса и Глеба никакой причины у него бы не было: старшинство и военная сила в его руках, а в неизбежной войне с Новгородом союз с ростовским, муромским и древлянским князьями только поднимает престиж Киева. Маловероятно, но можно допустить, что киевскую дружину повел не князь, а неизвестный нам воевода. В этом варианте убрать Бориса Святополку было бы много легче, если бы имелась в том необходимость. По крайней мере, древнему писателю не пришлось бы сочинять совершенно неправоподобный эпизод об уходе дружины от своего предводителя, без чего убийство князя Бориса "вышгородцами" было бы делом неосуществимым. Но, видимо, факт хождения Бориса в печенежскую степь был столь хорошо известен на Руси и за ее пределами, что слишком открыто и нагло лгать древний монастырский писатель не посмел. Таким образом, сомневаться в том, что непосредственно после смерти Владимира киевская дружина находилась в руках молодого князя Бориса, у нас нет серьезных оснований. Если быть точными, то нет оснований, принимая схему содержания и последовательности событий, навязываемую первоисточником. Здесь приходится отдать должное хитроумию автора трагической повести, понимавшего, что воспринимаемая в качестве исторического факта передача киевской дружины Борису довольно недвусмысленно проливает свет на то, какого мнения якобы придерживался перед своей кончиной великий князь Владимир относительно того, кому следовало быть его преемником. Однако вовсе не факт, что если бы Борис не был убит, то, придя в Киев, он сместил бы с престола Святополка, чтобы занять его в соответствии с волей отца. Во-первых, эта воля не была обнародована или заявлена каким-либо законным путем наподобие завещания в его современном понимании. Ведь в этом случае вокняжение Святополка киевляне восприняли бы как попрание предсмертной воли их любимого отца и благодетеля, что не сулило туровскому князю ничего хорошего: в лучшем случае Святополку бояре указали бы на городские ворота. Но ничего подобного, как известно, не произошло ни в первые дни после смерти Владимира, ни в первые месяцы. Во-вторых, автор "Сказания", обосновывая решение Бориса согласиться с вокняжением Святополка в Киеве, слишком уж "напирал" на старшинство последнего, будучи уверенным, что этот его "аргумент" не только правдоподобен, но и неотразим настолько, что никто из древнерусской знати не мог бы с ним не согласиться. Неотразимым же он мог считаться только в случае, когда разница в летах достаточно велика: лет пять или более. При такой разнице в возрасте (когда младший брат ходил пешком под стол, старший ходил в школу) авторитет старшего брата психологически закрепляется в сознании младшего в ходе совместной жизни в семье навеки. Какова же могла быть разница в возрасте между Святополком - самым старшим из здравствовавших в 1015 г. сыновей Владимира - и Борисом, который был моложе Ярослава и погиб, как утверждает летопись, молодым человеком?
   Древнерусские летописцы обычно не приводили дат рождения князей, которые поэтому приходится устанавливать по косвенным сообщениям или признакам. Отец Святополка Ярополк был убит по приказу брата Владимира в 978 или 980 г. (установить точнее не представляется возможным). Его супруга была уже беременна, поэтому год смерти Ярополка - это и год рождения Святополка. Стало быть, в 1015 г. ему было уже 35-37 лет - возраст солидного, зрелого мужа, у которого вполне могли быть не только дети, но и внуки! Борис же погиб молодым, то есть ему было немногим более двадцати. Это вполне согласуется с тем, что младший брат Бориса Глеб был в 1015 г. еще юношей - по русским меркам это 17-19 лет. Вряд ли "любезная" Владимиру болгарыня рожала ему детей со значительным перерывом - так что пока все сходится. Но имеется одно "но": Борис был, видимо, не намного моложе Ярослава, следующего за Святополком по старшинству сына Владимира. Из летописи можно "вывести" две даты рождения Ярослава: 979 г. (общепринятая) и 989 г. (более вероятная). Последняя считается предпочтительной по ряду причин. Назову главную: первенец Ярослава Илья умер в 1020 г. в младенчестве, другие шесть сыновей родились после 1020 г. Совершенно неправоподобно, чтобы князь Новгородский стал заводить наследников только после 40 лет! Во втором разделе книги мы уже имели дело с подобными летописными казусами, поэтому при анализе летописных дат совершенно необходимо критически воспринимать любые сообщения, вызывающие сомнения по соображениям разумности. Если, действительно, Ярослав родился в 989 г., то Борис - в 990 г. или немного позже. Следовательно, в 1015 г. ему не было еще и двадцати пяти, и приходился он моложе Святополка на десять лет. Это слишком большая разница в возрасте, безусловно отдающая по древнему обычаю право считаться главой великокняжеского рода туровскому князю. Невозможно предполагать, что Борис мог презреть столь большое возрастное старшинство Святополка: это совершенно не вяжется с его христианскими воспитанием и нравом. Ростовский князь был союзником Киева, иначе не был бы любим отцом. И, значит, он был союзником Святополка. Но тогда, рассудим здраво, какой же разумный князь, находящийся в зрелом возрасте, в преддверии тяжелой войны с непримиримым врагом уничтожает своего потенциального союзника? Это абсурд - абсурд составителей сказаний и летописей, вынужденных выгораживать перед потомками истинного преступника как великого предка своих заказчиков и покровителей. А выгораживали они, конечно же, Ярослава, у которого не было абсолютно никаких традиционных и моральных прав смещать с киевского престола своего значительно более старшего брата. Однако именно Ярослав начал усобную войну - неоправданную и незаконную, и именно Ярославу понадобилось изыскивать причину для начала войны против старшего в его собственном роду - Святополка. Пустив в ход кровавое коварство и клевету, Ярослав предъявил эту "вескую" причину новгородцам и заручился их поддержкой, тем самым втравив Русь в четырехлетнюю гражданскую войну, спровоцировавшую к тому же польскую интервенцию.
   Окончательно расставить все по своим реальным местам нам поможет выяснение - естественно, в рамках возможного. - обстоятельств гибели князя Муромского Глеба: ведь кто убил Бориса - тому был опасен и живой Глеб. И наоборот: кто организовал убийство Глеба - тот и есть наиболее вероятный организатор убийства Бориса. Примечательно, что летопись вполне согласна с таким косвенным аргументом проводимого нами следствия по делу о двойном убийстве, на которое срок давности по соображениям общечеловеческой нравственности и справедливости распространяться не может.
   Борис погиб на Альте, в местности вблизи Переяславля, удаленной от Киева примерно на сто верст, то есть в двух днях пути. Глеба же убили в шестистах верстах под Смоленском, куда от столицы добираться дней двадцать вверх по Днепру на ладье (это все равно, что проходить 50 км в день по стоячей воде - предельная для гребных судов скорость плавания). От Новгорода до Смоленска по прямой 400 км. Реально все 500 - и все против течения, по волокам, болотам, переправам: дорога, скажем прямо, не подарок ни пешему, ни конному; недели две она отнимет вместе с силами и здоровьем, если угодишь под дождливую погоду. И вот именно эта реальная удаленность места гибели Глеба от обеих русских столиц - южной и северной - делает традиционную версию, выражаясь юридическим языком, ничтожной по содержанию. О слишком большой нестыковке реально возможной по имеющемуся описанию событий даты убийства муромского князя в устье безвестной Смядыни с датой, приведенной в тексте "Сказания", мы уже подробно говорили. Однако несуразицы летописи на этом отнюдь не кончаются, хотя и уже сказанного выше вполне достаточно для признания летописного рассказа о Борисе и Глебе исторической фальшивкой, имеющей с реальностью лишь внешнее сходство. Ну, допустим, пришел в начале сентября Глеб в Смоленск и стал на Смядыни в насаде, собираясь плыть в Киев. А как об этом мог узнать Ярослав, сидя в Новгороде, в двух неделях пути от Смоленска? По летописи выходит, что не только сразу же узнал, но успел прислать на Смядынь вестника из Новгорода к своему бедному, наивному братцу. Очевидно, что Ярослав держал связь с Глебом не иначе, как по мобильному телефону, если принять, что тот о смерти отца и брата узнал именно от новгородского князя. А как мог узнать Святополк, куда посылать убийц Глеба? По первоисточнику, об этом знал Ярослав - и время знал, и место. Так что, он об этом Святополку сообщил, своему потенциальному врагу в борьбе за киевский трон? Между Новгородом и Киевом тысяча верст - значит, звонил опять-таки по мобильнику: "Мол, высылай на вертолете спецназ из головорезов Горясера (предводителя убийц Глеба) к устью Смядыни, иначе насад паршивца выйдет на Днепр, где совершить акцию по его устранению тайно уже не удастся, а огласка нам обоим не нужна!" В общем, сплошная несуразица, в которой автор "Сказания", видимо, запутался и просто перестал пытаться придавать ей хотя бы отсвет разумности. Идем далее. Убитый Глеб был брошен на пустом берегу Смядыни "между двумя колодами". В древности колодой именовали гроб, выдолбленный из целого ствола дерева в два обхвата - вещь, несомненно, дорогая и тяжелая. Смешно полагать, что убийцы из Киева везли два тяжеленных дубовых гроба; а гробы, лежащие на берегу под ракитой аккурат напротив места убийства - это пресловутый рояль в кустах! О пятилетней же "нетленности" трупа князя Глеба, валявшегося под открытым небом, и говорить-то неудобно...
   Причины и обстоятельства гибели в 1015 г. ростовского, муромского и древлянского князей невозможно прояснить без привлечения к нашему "следственному делу" материалов, касающихся войны между Ярославом и Святополком, за которой стояли интересы и боярства, и купечества, да и вообще населения Новгорода и Киева. Рассказ о гибели Бориса и Глеба помещен в Несторовой летописи под 1015 г. Он так и озаглавлен: "Об убиении Бориса", начинаясь с того момента, как Святополк сел в Киеве по смерти отца. До этого рассказа под 1015 г. летописец коротко сообщил о том, что Ярослав, опасаясь отца, привел из-за моря варягов, а Борис пошел на печенегов, после чего несколько более подробно поведал об обстоятельствах смерти князя Владимира, следуя тексту "Сказания". В соответствии с традиционным на Руси мартовским началом года все указанные события вполне вписываются в один год, поскольку варяги могли прибыть на ладьях на Волхов не ранее, чем растает лед в Финском заливе и на реках, т.е. к началу мая, равно как и печенеги могли напасть на южные заставы не ранее, чем сойдет снег и хоть немного просохнет. А вот достаточно подробное описание войны Ярослава со Святополком, произошедшей уже после гибели князей Бориса и Глеба; точнее говоря, первого похода варяжско-новгородского войска на Киев, - летописец поместил под 1016 г. У читателей, мало знакомых с существом данного достаточно запутанного вопроса, может возникнуть недоумение: "Позвольте, война по летописи случилась через год после убийства Бориса и Глеба, осенью. Какую же непосредственную связь автор собирается установить между двумя этими существенно разнесенными по времени событиями? По крайней мере, причинно-следственная связь может идти от 1015 года к 1016-му, но не наоборот!" Путаница происходит оттого, что события войны - а именно первого похода Ярослава на Киев, помещены в летописи как бы под 1016 годом. Чтобы читатель сам мог оценить обоснованность той или иной позиции, занятой историками в исключительно важном для нас вопросе, придется провести довольно пространное цитирование летописной версии о событиях 1015-16 годов, для чего воспользуемся кратким их изложением С.М.Соловьевым, выполненным в 1866 г. и предназначавшимся как раз для первоначального знакомства с русской летописью: "...Этот Святополк окаянный убил и третьего брата, Святослава, послав догнать его, когда тот бежал в Венгрию. После третьего убийства Святополк начал думать: "Перебью всех своих братьев и стану владеть один Русскою землею". Когда еще Ярослав новгородский не знал об отцовой смерти, то, собираясь воевать с Владимиром, призвал множество варягов; эти варяги делали новгородцам большое насилие; новгородцы встали и перебили их. Ярослав рассердился и, зазвав к себе хитростью лучших новгородцев, перебил их всех. Но в ту же самую ночь (августа 1015 г. - Е.Т.) получил он весть из Киева от сестры Предславы, которая писала: "Отец твой умер, а Святополк сидит в Киеве, убил Бориса, а на Глеба послал; берегись его". На другой день, собрав остаток новгородцев, Ярослав сказал им со слезами: "Отец мой умер, а Святополк сидит в Киеве да братьев убивает". Новгородцы отвечали: "Хотя братья наши и перебиты, но все можем стать за тебя". Тогда Ярослав собрал войско и пошел на Святополка... Святополк, узнав, что Ярослав идет на него, пристроил множество войска, руси и печенегов, и вышел к Любечу. Оба брата стали, один по сю, другой по ту сторону Днепра, но ни тот, ни другой не смели начать битвы, и так стояли три месяца друг против друга... В это время уже настали морозы..." (20, с.51). В данном переложении летописи Соловьев никаких дат не поставил, однако не приходится сомневаться, что знаменитый историк не предполагал никакого годичного перерыва в контексте излагаемых событий. Также Н.М.Карамзин, творец фундаментальной "Истории государства Российского", отмечал, что помещение летописцем статьи о походе Ярослава на Святополка под 1016 г. неправомерно (см.25, т.II, с.195). События, имевшие место в Новгороде в августе 1015 г., развивались стремительно и трагично, а поход после знаменитого новгородского вече состоялся, по летописи, уже осенью, но только следующего года! Это никак не вяжется со смыслом происходивших тогда судьбоносных для Руси событий, да и в военно-стратегическом отношении давать время Святополку для укрепления своего положения в Киеве было бы со стороны Ярослава крайне опрометчиво. А ведь новгородский князь в истории Руси XI столетия проявил себя как умный и успешный полководец. Не приходится, однако, сомневаться в том, что и древние летописцы все это хорошо понимали - и тем не менее 1016 г. как время начала войны Ярослава со Святополком сохранили. И по сей день среди тех, кто занимается историей профессионально, по данному вопросу нет согласия. Рыбаков, к примеру, в цитировавшейся нами книге "Мир истории" на с.152 кратко описал рассматриваемые события, но так, что у читателя не остается сомнений относительно того, что новгородское войско отправилось в поход непосредственно после трагических августовских событий. А вот Кожинов, напротив, считает, что Ярославу понадобился целый год для подготовки к войне, поэтому летописная дата вполне правомерна. Данная точка зрения до сих пор считается наиболее адекватной реальности и потому вошла во все учебники истории. Необходимо, однако, сделать одно важное уточнение: тысячелетие назад по русской традиции год начинался с 1 марта, а по византийской - с 1 сентября. Перевод старого стиля на современный с началом года 1 января не составил бы труда, если историки точно бы знали, каким именно древним стилем пользовался летописец. Увы, летопись "мозаична", составлена из разных статей и даже их кусков, а стили оказались перемешаны. Не здесь ли кроется загадка 1016 года? Попытаемся разобраться, тем более, что для нашего расследования определенность в данном вопросе исключительно важна.
   Если время кончины князя Владимира 15 июля 1015 г. дано по "мартовскому" стилю, то убийство его сыновей Бориса и Глеба имело место в том же году, а вот осенняя война 1016 г. происходила именно в следующем году, спустя 14 месяцев после смерти Владимира. При этом "мартовский" стиль совмещается с современным. Если же 15 июля 1015 г. исчислялось по "византийскому" стилю с началом года 1 сентября, то осенняя война в сентябре-ноябре 1016 г. при переводе на современный стиль происходила в 1015 г., и "лишний" год исчезает. Но тогда убийство Глеба, произошедшее 5 сентября, также должно было быть отнесено к 1016 году! Трудно себе представить, чтобы летописец, знавший месяц и число убийства Глеба, этого не понимал, поэтому датирование в летописи рассказа о гибели Бориса и Глеба 1015 г. однозначно указывает на мартовский стиль, а перенесение начала последующей войны между Ярославом и Святополком на следующий год имеет принципиальный характер. Летописец попытался как бы "развязать" два реальных события: смерть князя Глеба вблизи Смоленска 5 сентября и осенний поход Ярослава на Киев, который, конечно же, имел место в том же 1015 г. и явился непосредственной причиной гибели Глеба; причиной, разрушающей всю логику летописного повествования. Отметим, что Карамзин, со вниманием отнесшийся к выявленному противоречию, специально выяснял вопрос о том, каким именно стилем мог пользоваться Нестор при описании указанных событий и пришел к убеждению, что этот стиль мог быть только мартовским (25, с.211). Таким образом, простой вариацией стилей летоисчисления противоречие никоим образом не убирается; речь может идти только о смещении всех датировок на один год назад - т.е. 1015 год на 1014, 1016 на 1015 и т.д., что принципиально ничего не меняет.
   Вернемся в Новгород середины августа 1015 года. По летописи, именно Предслава, родная сестра Ярослава, прислала тому из Киева весть о том, что отца и брата Бориса уже нет в живых. Тысячекилометровый путь в Новгород гонец мог преодолеть самое меньшее дней за двадцать, проходя в день 50 км (мы оставляем в стороне вопрос, скакал ли он на коне или плыл на ладье или лодке днями и ночами, подгоняемый исключительной государственной важностью известия, которое ему было поручено передать). Если Борис, согласно летописи, был убит 24 июля, то Предслава могла отправить гонца 26-27 июля, и, следовательно, к вечеру 15 августа тот мог достичь Новгорода как раз в то время, когда тысяча новгородцев была изрублена дружинниками Ярослава. После утреннего вече новгородцы отрядили в войско князя три тысячи ратников. На сборы ушло несколько дней, и примерно 20 августа Ярослав отправился в поход на Киев, погрузив на ладьи собственную дружину, варяжских наемников и новгородцев - внушительное и боеспособное воинство. Его передовые отряды - очевидно, варяги - могли выйти на Днепр у Смоленска уже в начале сентября (их Ярослав мог послать вперед и до выступления основных сил). И тут они обнаруживают, что вблизи Смоленска муромские дружинники со своим князем пересаживаются в насад, готовясь выйти на Днепр. Об этом, не теряя времени, сообщают князю Ярославу. Для новгородского князя появление у Смоленска муромцев - неожиданная и неприятная весть: Глеб - союзник Бориса, врага Ярослава, хоть уже и бывшего; следовательно, Киев сосредотачивает силы не только свои, но и ростовцев, муромцев и древлян для совместной борьбы с Новгородом. Решение предводителя новгородского войска могло быть только одно: война есть война, допускать присоединение князя муромского к южной коалиции никак нельзя, он должен быть убит. Варяги с удовольствием и умело - уж по части подобных дел они мастера! - выполнили приказ, убив юного князя и, конечно же, перебив его дружину (об участи которой летописец умолчал). Наверное, Ярослав, не лишенный до конца родственных чувств, все же приказал варягам взять с собой колоду, чтобы те захоронили брата, блюдя хоть какую-то честь. Но варяги, свершив убийство, просто выбросили тело князя Глеба вместе с колодой на берег в кусты и вернулись. Отметим, что Б.А.Рыбаков был совершенно убежден в том, что убийство Глеба совершили именно варяги, которых у Святополка не было!
   К середине сентября под Любечем передовые варяги увидели ладьи киевлян, которых Святополк вел вверх по Днепру. Враги пристали к разным берегам реки и дождались подхода основных сил. Три месяца оба войска простояли друг против друга (с сентября по ноябрь, до морозов), не решаясь начать битву: вряд ли мужественные новгородцы и варяги, которым сам черт не брат, страшились киевлян; однако Святополка поддерживал сильный отряд конных печенегов, тогда как конницы у Ярослава, шедшего водным путем, не было, так что преимущество в маневренности было на стороне Святополка. Но когда ударили первые морозы, то есть не позднее второй половины ноября, новгородцы внезапно произвели отчаянную атаку, которая и решила дело: киевляне были разбиты, а печенеги ушли, не видя смысла в дальнейшей войне, за участие в которой им было некому заплатить, ибо Святополк бежал в Польшу. Для нашего расследования важно следующее: летописное время выхода Глеба к Смоленску и вероятное время выхода туда же передовых частей войска Ярослава совпадают. Следовательно, 5 сентября князь Глеб находился в зоне прохождения новгородского войска и никак не мог быть убит киевлянами, поднимавшимися по Днепру, тем более, что далее Любеча они и не пошли. Поэтому утверждение летописца о причастности Святополка к гибели Глеба является не просто вымыслом, а намеренной фальсификацией реальной истории событий июля-сентября 1015 г. По замыслу и приказу Святополка Глеб мог быть убит никак не ранее 24 сентября, как мы установили выше. Однако уже в конце августа Святополку стало не до юноши из Мурома: война с Ярославом обретала грозную реальность, и внутрисемейные дела должны были отойти на второй план.
   Итак, более реальная версия событий 1015 г. обретает вполне определенные черты. Во-первых, Святополк никоим образом не причастен к гибели своего младшего брата Глеба. Во-вторых, 5 сентября Глеб волею судьбы оказался в зоне прохождения новгородского войска и был убит варягами-наемниками князя Ярослава либо случайно, либо, что более вероятно, по его прямому приказу. В-третьих, возможная причастность к убийству Глеба Ярослава, а не Святополка, вынуждает нас признать вполне вероятной причастность Ярослава и к устранению Бориса в согласии с текстом упоминавшейся исландской саги. В-четвертых, летопись явно пытается очернить Святополка с тем, чтобы отвести подозрения в братоубийстве от Ярослава, используя при описании реальных и хорошо известных современникам летописцев и их высокородным патронам событий элементы фальсификации.
   Как именно оценивал описываемые события сам первый составитель "Повести временных лет" - мы не знаем; зато мнение о том Сильвестра - первого редактора летописи - в Лаврентьевском списке 1377 г. выявляется однозначно, и очень странно, что на это обстоятельство современные историки не обратили, насколько известно автору, никакого внимания. Вдумаемся в смысл следующей, приводимой без сокращений, цитаты из текста летописи (слова жирным шрифтом выделены автором): "И собрал Ярослав тысячу варягов, а других воинов сорок тысяч (на самом деле их было три тысячи. - Е.Т.), и пошел на Святополка, призвав бога в свидетели своей правды и сказав: "Не я начал избивать братьев моих, но он; да будет бог мстителем за кровь братьев моих, потому что без вины пролил он праведную кровь Бориса и Глеба. Пожалуй, и со мной то же сделает? Рассуди меня, господи, по правде, да прекратятся злодеяния грешного". И пошел на Святополка. Услышав же, что Ярослав идет, Святополк собрал бесчисленное количество воинов, русских и печенегов, и вышел против него к Любечу на тот берег Днепра, а Ярослав был на этом.
   Начало княжения Ярослава в Киеве.
   В год 6524 (1016). Пришел Ярослав на Святополка, и стали по обе стороны Днепра, и не решались ни эти на тех, ни те на этих, и стояли так три месяца друг против друга" (12, с.176-177).
   Отправившись из Новгорода в поход на Киев, Ярослав уже знал, что Глеб убит Святополком - так утверждает сам летописец. Откуда же новгородский князь мог об этом узнать? Только если сам Горясер, посланный Святополком убивать Глеба, от Смоленска поплыл не в Киев, а в Новгород докладываться Ярославу. Все иные варианты объяснения столь оперативной информированности Ярослава о тайном убийстве его брата отпадают. Кроме еще двух: поход Ярослава на Киев состоялся спустя год или сам Ярослав и уничтожил Глеба, встретив его на Днепре. Однако первый вариант отвергает летописец, утверждая, что Ярослав отправился в поход именно в 1015 году, а не в следующем. Заголовок же о начале княжения Ярослава в Киеве и год его фактического начала вставлены в летопись не в том месте. Ошибочно или намеренно - судите сами: при описании начала похода в летописи дважды повторена фраза "и поиде на Святополъка", что объясняется тем обстоятельством, что редактор летописи вставил в нее текст с речью Ярослава к самому себе со словами, явно выдающими его причастность к устранению Глеба. Кроме того, сбившие с толку потомков заголовок и год, к которому он относится, вставлены в рукопись так, что явно искусственно разрывают текст с описанием выхода обоих войск - Ярослава и Святополка - на позиции противостояния под Любечем. Монах Сильвестр, как и "Ладожанин", старые слуги Божьи, явно не желали остаться в памяти современников и потомков лжесвидетелями по столь греховному делу! Две небольшие и не бросающиеся в глаза "ошибки", допущенные подневольными редакторами летописи, с головой выдают Ярослава как истинного виновника гибели собственных братьев Бориса и Глеба, и никаких иных вариантов понимания событий 1015 г. быть не может.
   Историческая картина 1015 года может быть теперь представлена в следующем далеком от традиционного виде, не претендующем, естественно, на полноту описания деталей и желаемую идентичность той действительности - и идеальной, и материальной, - что имела место почти тысячелетие назад. К весне 1015 г. великий князь Киевский Владимир физически заметно сдал в свои 55 лет и разболелся - настолько, что о дальнейшей активной деятельности как государя Руси и полководца ему можно было позабыть и переложить тяжкий груз царственных забот на плечи взрослых сыновей - правителей уделов, из которых здравствовало целых шесть, а полоцкий удел давно умершего старшего сына Изяслава, первенца Рогнеды, который занял место убитого отцом деда Рогволода, находился в крепких руках внука Брячислава. Увы, старость великого крестителя Руси омрачало предательство Ярослава, князя Новгородского. Этот - тоже Рогнедин - хитроумный сын полностью подпал (или до поры только делал вид) под влияние своего тестя шведского конунга Олафа и наводнил Новгород заморскими наемниками. Пойдя на поводу у разноплеменной новгородской вольницы, Ярослав обнаглел настолько, что прекратил уплату в киевскую великокняжескую казну установленной дани с северорусских доходов. Фактически вся Северо-Западная Русь отделилась (как говорили тогда, "отложилась") от Руси Поднепровской с ее западными и северо-восточными владениями. Древний русский Ладожско-Новгородско-Киевский меридианальный хребет был тем самым перебит надвое по волоку между Ловатью и Днепром. С точки зрения общерусской государственности, на укрепление которой сам Владимир положил немало сил, мятеж Ярослава следовало рассматривать как начало своеобразного варяжского реванша с целью возвращения к временам правления Олега Вещего, при котором варяги здорово потеснили власть исконной славянской и угро-финской знати на обширных просторах Русской равнины. Это, видимо, удручало Владимира более всего, поскольку именно он в свое время фактически изгнал варягов из Поднепровья, оставив небольшую их часть на окраинах государства в качестве воинов-наемников. Закрыть глаза на поступок сына, угрожавший единству и безопасности государства тяжелыми последствиями, Владимир не мог и потому стал готовиться к подавлению новгородского мятежа силой, рассчитывая начать войну с Ярославом летом или ранней осенью 1015 г., когда волоки станут более проходимы. Видимо, Святополку как неоспоримо старшему в княжеском роду после самого Владимира отцом была поручена общая подготовка похода на Новгород; Борис был послан с малой дружиной к печенегам договариваться о найме у них конного войска для совместных с киевлянами действий; Глебу был послан приказ о выдвижении его муромцев к Смоленску для охраны верховьев Днепра до подхода с юга великокняжеской армии со Святополком, Борисом и Святославом. Борис поручение отца выполнил успешно: печенеги действительно присоединились к киевскому войску во второй половине августа и вплоть до конца ноября поддерживали киевлян Святополка. В середине июля ростовский князь уже держал путь обратно в Киев, чтобы совместно со старшим братом возглавить карательный поход против Новгорода. Глеб из Мурома прошел с дружиной к Смоленску и ждал в устье Смядыни подхода с юга братьев, который ожидался на начало сентября. Смерть Владимира, конечно же, затормозила ход подготовки к походу, и киевское войско выступило к Смоленску с большим опозданием, к середине сентября едва достигнув Любеча, находившегося на трети пути из Киева к Смоленску. Повлияло также и то, что в конце июля в Киев было доставлено обезглавленное тело князя Бориса. Люди из его дружины могли сообщить только то, что в ночь с субботы на воскресенье 24 июля, когда князь с дружинниками сделали привал на реке Альте и не спеша отошли ко сну после доброго ужина и традиционной крепкой выпивки, во тьме на лагерь напали с реки неизвестные, прорвались к княжескому шатру, перебили стражу, убили князя, отрубили ему голову и исчезли во тьме на лодках. Пока спящие пробудились, пока подбежали с факелами к шатру, пока пришли в себя от ужаса при виде безголового трупа их любимого князя - убийц и след простыл. А лодок для погони у дружинников не оказалось, поскольку нужды в них для похода в гости к степнякам не было. До утра искали голову князя Бориса, но так и не нашли: видимо, убийцы забрали ее с собой. Убийство князя, да еще отягченное кражей его головы, явилось неслыханным позором для чести Киева, поэтому Святополку пришлось без лишнего шума похоронить обезглавленного брата в Вышгороде. И ему, и боярам Киева стало ясно, что смерть Бориса была на руку врагу столицы Руси - Ярославу, и, стало быть, война фактически началась. Около месяца потребовалось Святополку, чтобы завершить траур по усопшему государю, принять на себя управление страной, подготовить к походу дружину и необходимый флот для перевозки ее к Смоленску и далее через волоки к Ильмень-озеру по Ловати, договориться с союзными печенегами о совместных во время похода действиях, после чего киевляне отправились вверх по Днепру, не зная о том, что новгородцы их опередили и, выйдя к Смоленску, сплавляются вниз по Днепру. Встреча вблизи Любеча была неожиданной для обеих войск, поэтому они остановились и разбили лагеря на разных берегах Днепра, не зная, что делать дальше. Описание же последующих событий уже выходят за рамки нашего исследования, хотя на некоторых из них нам все же еще придется остановиться ниже.
   Перейдем теперь от "киевской" части реставрируемой нами событийной картины к "новгородской", теснейшим образом с первой связанной. Ярослав, в 1014 г. отложившись от отца, понимал, что великий князь Киевский, не успевавший до зимы организовать поход на север, обязательно начнет его летом следующего года. Готовясь к предстоящей войне с Киевом, Ярослав для подкрепления собственных скромных военных сил нанял за морем варягов. Наемников возглавляли викинги Эймунд и Рагнар, прибывшие в Новгород по весне, как только сошел лед. Разумеется, толпы головорезов для степенных новгородцев не подарок, однако до поры авторитет варяжских предводителей сдерживал их разбойный нрав, и до вооруженных стычек с горожанами дело не доходило. Однако прозябать в чужой стране без войны и грабежа Эймунду с Рагнаром надоело, и они наверняка стали подбивать князя на то, чтобы тот первым начал военные действия против Киева, захватив для начала смоленский форпост на Днепре. Видимо, Ярослав категорически отказался, поскольку первым идти сыну войной на своего родного отца - дело неслыханное на Руси, и вряд ли народ его поймет; тем более, что отец - великий человек, благодетель страны и ее креститель. Но коварные варяги могли взамен предложить князю следующее: за хорошую мзду они отправятся тайно на юг и убьют молодого сводного брата Ярослава Бориса - выскочку, любимца отца, слишком ему верного и потому для Новгорода очень опасного; опасного более, чем пьяница Святополк, весомый только родством с польским князем. Устранение Бориса внесет разлад в стан киевлян, поскольку заменить его старому отцу будет уже некем. Поход вновь отложится, а там будет видно: без Бориса старый Владимир скорее помирится с Ярославом, чем отдаст великое княжение Святополку, уступив древней традиции. Новгородский князь с предложением викингов согласился, если верить скандинавской саге (что у Ярослава, кроме политических, были и личные причины для нелюбви к Борису, мы говорили выше). Эймунд и Рагнар с небольшим отрядом тайно убыли на киевщину и, узнав, что Борис отправился к печенегам, устроили засаду на вероятном пути возвращения князя. Борис, ничего не зная о смерти отца, шел к Киеву беспечно, не утруждая дружину строгостью и дисциплиной, необходимыми в любом военном походе, тем более в лесной местности. Обошлась эта беспечность князю Борису дорого - потерей головы, которую варяги, вернувшись к середине августа в Новгород, предъявили князю Ярославу в качестве доказательства успешного выполнения данного им поручения. Вряд ли летописец исказил дату смерти Бориса - 24 июля, которая, видимо, была достаточно хорошо известна современникам этих трагических событий. Три недели - наименьшее время. которое потребовалось бы варягам, чтобы с места преступления на Альте добраться до Новгорода. Но и задерживаться существенно позднее 15 августа Эймунду с Рагнаром не имело смысла; тем более, что они конечно же узнали о кончине старого князя, которая устраняла моральное препятствие для начала войны первым князем Новгородским. Не должна смущать читателей и окровавленная голова несчастного Бориса в варяжском мешке: подобные "доказательства" своей правоты и героизма были у древних скандинавов в ходу. К примеру, в исландской "Саге о Греттире" некий Торбьерн, подло расправившись со своим соперником богатырем Греттиром, отрубил от его трупа голову и отвез ее к матери убитого в качестве доказательства своего "подвига".
   А между тем в Новгороде наемники без своих предводителей вконец распоясались и от безделья взялись за жен и дочерей степенных горожан, живших по строгим правилам патриархального домостроя, не допускавшего вольностей в общении между разными полами. Подобного наглого попрания своей мужской чести новгородцы стерпеть не могли, вооружились и ночью перебили часть варягов. Чтобы не допустить общегородской резни между горожанами и пришлыми, князю Ярославу пришлось вмешаться. Он заманил на свой двор зачинщиков поножовщины из числа горожан и велел своим дружинникам их перебить. Княжий суд, конечно, был слишком жесток, и Ярослав со страхом ожидал следующего дня: если новгородцы взбунтуются, то ему придется вместе с варягами бежать в Швецию и тем самым похоронить всякие мечты о достойном княжении на Руси. Однако ночью к нему заявились Эймунд и Рагнар и преподнесли отрубленную голову брата Бориса, а заодно сообщили, что отец его месяц назад скончался, и Святополк теперь хозяйничает в Киеве. Ярослав мигом оценил новую ситуацию. На следующий день он созвал новгородское вече, на которое явился один, без дружины, чтобы не раздражать горожан. Испросив прощения у народа за смерть несчастных сынов города, на которую он - князь Новгородский - неразумно обрек их, Ярослав затем пожаловался народу на то, что после смерти отца Святополк, захватив власть в Киеве, якобы подло убил несчастного брата Бориса и собирается то же сделать и с ним - Ярославом. Князь призвал новгородцев помочь ему наказать братоубийцу Святополка, немедля отправившись в поход на Киев. Вече оценило прочувственную речь хитреца и согласилось помочь ему сместить Святополка с киевского престола. Быстро собрав внушительную по тем временам рать из новгородского ополчения, варяжских наемников и собственной дружины, Ярослав вскоре выступил из Новгорода на юг, ведя войско старинным путем "из варяг в греки". Князь явно рассчитывал на быстроту своих действий: пока старший брат проведает о выступлении новгородцев, они уже будут подходить к днепровской столице, без помех миновав все трудные и опасные участки пути, заодно захватив Любеч, знаменитый своими провиантскими и прочими складами. Однако на подходе к Смоленску Ярослав получил неприятное известие: у Днепра в боевой ладье (возможно, и не одной) стоит князь Глеб со своими муромцами. Ярослав понял: Глеб поджидает киевлян, которые, видимо, уже плывут вверх по Днепру. "Ну что же, Глебу, как и его брату Борису, не повезло ни с местом для стоянки, ни с временем", - так, вероятно, сказал про себя Ярослав и приказал варягам перебить всех муромцев до единого, не жалея и собственного брата, что те с удовольствием и сделали, безжалостно зарезав умолявшего о пощаде юного Глеба. В обозе новгородского войска имелись, разумеется, гробы для знати, которая могла погибнуть в пути или в сражении, но варяги, судя по тексту "Сказания", презрели похоронный обряд в отношении врага их предводителя, и просто выбросили труп Глеба вместе с полагавшейся ему дубовой колодой на берег "птицам и зверям на растерзание". Новгородское войско тем временем прошло мимо, и никто в нем не знал, кроме, разумеется, Ярослава да убийц-варягов, что рядом было совершено второе из братоубийств, наказывать которые и шли чтущие справедливость словенские вольные люди.
   Еще до встречи войск Севера и Юга Руси под Любечем произошло третье братоубийство, приписываемое летописью, как и предыдущие два, тому же Святополку. Князь Древлянский Святослав должен был, вне всяких сомнений, участвовать в войне в составе южной коалиции, созданной еще при жизни его отца. Однако, когда Владимир умер, Святослав решил отложиться от Киева, как это уже сделал ранее брат Ярослав. Какие у него могли быть основания для подобного шага? Во-первых, застарелая неприязнь древлян к Киеву: их грабил Игорь Старый, карали варяги Ольги, Ярополк совершил поход на древлянский Овруч, закончившийся гибелью их князя Олега. И после всего этого Святослав должен снова подчиняться теперь уже сыну Ярополка? А поскольку воевать Святославу с Ярославом никакой нужды не было, то он, видимо, счел за благо просто отсидеться в стороне от разгоревшейся усобицы. Подобное отношение к вассальным и союзническим обязательствам киевляне сочли предательством, и Святополк решил силой заставить Святослава идти в поход на Новгород. Святослав бежал на запад, но его настиг карательный отряд, посланный Святополком, и лишил жизни. Гибель Святослава совершенно не связана с гибелью братьев Бориса и Глеба, хотя в обратном пытается уверить нас летопись, составленная, как теперь уже совершенно очевидно, под строгим и заинтересованным контролем прямых потомков Ярослава Мудрого. Пять братьев, сыновей Владимира, оказались волей или неволей втянутыми в усобицу еще при жизни отца, который, собственно говоря, и стал ее организатором, хотя зачинщиком выступил Ярослав Новгородский. Сыновья болгарыни Борис и Глеб ничего предосудительного с точки зрения общечеловеческой морали в современном ее понимании не совершили, в отличие от Ярослава, в душе которого жажда царской власти затмила христианские книжные нравоучения. Но достаточно ли для того, чтобы стать святым, не совершать тяжких грехов? Вы скажете: нет, для истинной святости нужны еще и деяния, которые можно было бы оценить как подвиги во имя идеалов христианства. Ни за Борисом, ни тем более Глебом таковых не числится. Их имена попали в ореол святости только потому, что потомкам князя Ярослава было необходимо очистить имя своего великого предка от тяжких подозрений в грехе братоубийства, пусть даже для этого пришлось узаконить дьявольскую клевету на Святополка. Желание обзавестить собственными, национальными святыми само по себе не греховно, вот только истинная святость из лжи не произростает.
   Ради справедливости следует отметить, что и автор "Сказания", священник, не был законченным холуем власть имущих Ярославичей, считавшим служение Богу средством для жизни, а не ее целью. Видимо, он все же осознавал степень безнравственности своего сочинения и потому в заключительной части "Сказания" также довольно прозрачно указал на истинного виновника смерти князя Глеба. Когда Ярослав, победив Святополка, окончательно уселся в 1019 г. на великокняжеский престол, то начал расспрашивать бояр о том, что они знают о местах захоронения своих убиенных Святополком братьев. Место погребения Бориса в Вышгороде было известно, а вот о Глебе не все знали, что он погиб где-то у Смоленска. Зато это было хорошо известно самому Ярославу; более того, он точно указал то место, где следует искать останки Глеба! А кто мог быть столь осведемлен о деталях преступления, совершенного четыре года назад? Да тот, кто его и совершил. Остается только удивляться тому, как могли хитроумный Мономах или даже сам Ярослав не заметить столь очевидной улики против истинного организатора убийства Глеба... Кстати о Владимире Мономахе, внуке Ярослава: он попытался спустя восемьдесят лет буквально повторить схему преступления своего деда, совершенного ради захвата киевского трона в обход законного претендента. После кончины Ярослава Мудрого киевский престол последовательно занимали по старшинству его сыновья Изяслав, Святослав и Всеволод. Изяслав погиб в 1078 г., сражаясь со своими родичами, оставив после себя сыновей Ярополка и Святополка; средний из братьев Святослав еще при жизни старшего посидел недолго на троне, но был случайно зарезан лекарем, оставив много крутых наследников, среди которых наиболее известен Олег "Гориславич"; младший Всеволод правил Киевом до 1093 г. и умер в собственной постели дряхлым стариком, оставив Руси сына - знаменитейшего воина и государя Владимира Мономаха. Этот Владимир Всеволодович, которому было уже сорок лет, счел, что киевский престол должен перейти к нему как бы по наследству от отца. Однако киевские бояре уперлись и решили строго блюсти древний обычай престолонаследия, пригласив на киевское княжение князя Туровского Святополка Изяславича как потомка старшей великокняжеской ветви. Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы понять, что киевляне совершенно осознанно повторили ситуацию рокового 1015 года: на трон вновь был посажен Святополк, и вновь из Турова! Разумеется, это было сделано в пику Мономаху, пристроившего своего старшего сына Мстислава в Новгород и тем самым метившего в цари Всея Руси, как и прежде его дед Ярослав. Видимо, не последнюю роль в выборе киевлян сыграли и слухи о том, что Ярополка Изяславича, погибшего от руки убийцы в 1086 г., убрал с дороги именно Мономах, расчищавший себе дорогу к великому княжению. Мономах изобразил показное смирение с выбором Киева, но в тот же год - надо же, какое совпадение! - на киевщину напали половцы (это кочевой народ, сменивший в южных степях печенегов). Мономах как князь соседнего и дружественного Чернигова помог Святополку, но довольно своеобразно: в решающем сражении с половецкой ордой, когда Святополк с киевской дружиной отчаянно отражал атаку кочевников, Мономах, стоя рядом с черниговскими полками, не двинул их с места на помощь киевлянам, со злорадством наблюдая за разгромом своего еще недавно счастливого соперника. Но, как известно, Бог шельму метит: хотя русские и потерпели тяжелое поражение, но Святополк все же трон сохранил, а вот Мономах потерял в бою любимого младшего брата, утонувшего в реке Стугне на его глазах, а потом и Чернигов. Упрямый и хитроумный внук византийского императора не отступился, однако, от мечты стать великим князем и решил использовать в борьбе с соперником то же оружие, что и прежде дед: коварство и очернительство. Его давний друг волынский князь Давыд донес Святополку, что якобы его племянник, князь Теребовльский Василько, сговорился с Мономахом и замыслил сместить дядю с киевского престола. Святополк клевете поверил и приказал арестовать Василька, который в то время проезжал мимо Киева. Давыд, следуя плану, который мог измыслить только хитроумный Мономах, убедил Святополка отдать ему мнимого заговорщика, вывез его в Белгород и там приказал ослепить, что и сделал холоп Святополка. Почему Давыд участвовал в злодеянии, понять можно: после огласки обстоятельств преступления Святополк, обвиненный в бесчестии, должен был потерять киевский трон, который автоматически переходил к Мономаху; последний же наверняка пообещал Давыду за участие в деле отдать ему всю Волынь, чего так жаждал Давыд. После огласки преступления левобережные князья, и с ними как бы ничего не ведавший Мономах, собрали большое войско и пришли под Киев, требуя немедленного низложения Святополка, обесчестившего свой род участием в тайном и варварском наказании своего неповинного племянника. Однако киевляне Святополка не выдали, выслав к Мономаху и Олегу митрополита и вдовствующую супругу Всеволода, которые устыдили князей за разжигание усобицы. Мономаху пришлось отступить. Видимо, неудача столь на него подействовала, что в дальнейшем он не делал никаких попыток сместить Святополка, и тот княжил в Киеве до старости, где и скончался в 1113 г. Только после его смерти киевляне теперь уже с трудом уговорили состарившегося шестидесятилетнего Владимира Мономаха принять великокняжеский титул. Немедленно после вокняжения Мономах забрал из Киево-Печерского монастыря труд Нестора, придворного летописца князя Святополка, и отдал его на переделку в свой собственный Выдубицкий монастырь Сильвестру. Как именно переделывалась знаменитейшая "Повесть временных лет", понять нетрудно. Приходится признать, что реальность древнейшей истории нашего Отечества есть более предмет критического изучения, нежели благоговейного осмыления и примера для потомков.
  
  
  
  
  
  
  
  
   5. Миф о поле Куликовом.
  
   В начале сентября 1380 года в верховьях Дона произошло величайшее в средневековой истории Руси сражение, в котором русское войско под руководством великого князя Московского Дмитрия Ивановича наголову разбило войско Золотой Орды, ведомое на Москву Мамаем. Подвиг русичей на Куликовом поле стал неотъемлемой частью национально-исторического самосознания потомков и предметом национальной гордости русского народа. Князь Дмитрий, прозванный за великую победу Донским, занял почетное место в пантеоне прославленных отечественных полководцев всех времен: Александра Невского, Александра Суворова, Михаила Кутузова, Георгия Жукова. Без их имен и деяний никакое патриотическое воспитание молодежи невозможно - такова принимаемая без всяких доказательств в силу ее самоочевидности формула современной российской идеологии. Не счесть написанного и сказанного о Куликовской битве, однако достаточно внимательные и эрудированные историки давно заметили, что есть в этом эпохальном событии какая-то чуть ли не мистическая тайна. Иначе невозможно объяснить то странное обстоятельство, что углубленных исторических исследований самой битвы, а не ее историко-идеологического "обрамления", на удивление мало, а поэм нет совсем, хотя именно поэты наиболее чутки ко всему тому, что мы именуем как "национальный дух". И в самом деле странно, что наиболее значительным поэтическим откликом на данное историческое событие считается небольшой цикл стихов "На поле Куликовом" Александра Блока, в котором о героической битве нет ни строчки! А ведь в таинственности исторического бытия великой битвы нет ничего мистического; напротив, ее источники очень даже рациональны и общеизвестны. Их три: 1) с обеих сторон в сражении участвовало, согласно оценкам средневековых писателей, около миллиона (!) воинов, большинство из которых погибло; 2) до сих пор не найдено место захоронения столь огромного числа убитых на поле боя; 3) великая победа Дмитрия Донского нисколько не способствовала уничтожению тяжкого и позорного для Руси татарского ига, которое длилось после разгрома Мамаевой орды еще сто лет! Уже этих трех исторических "фактов" достаточно, чтобы у любого здравомыслящего человека возникли большие сомнения относительно достоверности сведений, почерпнутых историками в древнейших первоисточниках. В наше время сомнения привели к широко обсуждаемому, хотя и в неявной форме, вопросу: а была ли вообще в действительности Куликовская битва? Наиболее серьезный источник сомнений проистекает из содержания п.2). В самом деле, место сражения древними летописцами указано достаточно определенно, однако ни на самом поле предполагаемой битвы, ни в его окрестностях никаких следов значительных захоронений не обнаружено, что очень странно и неправдоподобно, если не сказать большего. Возникла идея, что указания первоисточников нами, возможно, неверно поняты либо просто ошибочны, в силу чего следы грандиозной битвы следует искать в других местах на возможных путях следования русских и ордынских войск. Увы, многие десятилетия поисков ни к чему не привели, а проблема определения места великого побоища 1380 года стала подозрительно походить на пресловутую проблему Атлантиды.
   Зададимся целью сформировать свой собственный взгляд по вопросу, связанному с выявлением реальной картины событий, непосредственно относящихся к проблеме "Куликовская битва", тем более, что знание истины в данном случае имеет принципиальный характер для любого неравнодушного к истории собственного народа русского человека, равно как и белоруса, татарина, литовца. Метод исследования был нами уже апробирован в предыдущих разделах, и нет никаких причин сомневаться в его эффективности и в данном случае. Сведения о событиях 1380 г. историки черпают из четырех первоисточников. Это, прежде всего, знаменитая "Задонщина" (9, с.43), приписываемая, по крайней мере в ее первоначальном варианте, Софонию Рязанцу, брянскому боярину, позднее священнику в Рязани. Художественный стиль этой древнейшей исторической поэмы о Куликовской битве и в целом, и во многих деталях восходит к "Слову о полку Игореве" - настолько, что можно говорить о прямом заимствовании целых фраз текста. Близость данного стиля к песенно-былинному жанру позволяет утверждать, что "Задонщина" создавалась как бы по горячим следам события либо является несколько более поздней художественной обработкой устного творчества неизвестных нам певцов-сказителей. Существует, правда, мнение, что при подобной обработке уже была использована так называемая Пространная летописная повесть (26,27), являющаяся расширенным вариантом Краткой летописной повести. Однако самым значительным и обстоятельным литературным памятником Куликовского цикла принято считать "Сказание о Мамаевом побоище" неизвестного автора (9, с.53), время создания первоначального варианта которого историки относят к 1381-82 гг.. Оно, как было установлено, подверглось переработке в начале XY в. в период составления Киприановского летописного свода и дошло до нас в более чем полутора сотнях списков, изготовленных в XYI в. и позже. Среди большинства профессиональных историков "Сказание" считается вполне достоверным первоисточником, написанным в своем первоначальном варианте чуть ли не участником самой битвы. Поэтому для предстоящего исследования вполне оправдано для нас ориентироваться именно на "Сказание", учитывая, что существенных для нашей работы разночтений между упомянутыми первоисточниками не имеется. Отметим, что ряд историков настаивает на значительном "омоложении" текста "Сказания", считая, что оно написано спустя столетие после "Задонщины" и потому наименее достоверно в сравнении с "Задонщиной" и летописными повестями. Вопросы источниковедения автором не рассматриваются по вполне понятным причинам; а в данном случае для нас важны не проблемы первичности тех или иных источников, а исторические сведения, которые в них излагаются.
   Составим, как это мы уже делали в предыдущем разделе, краткую хронологически последовательную схему описанных в "Сказании" событий, при необходимости дополняя ее сведениями из Пространной летописной повести.
   1. Мамай решил идти на Русь, убить ее князя и самому сделаться правителем, а города раздать своим приближенным.
   2. Перейдя Волгу и присоединив к своей орде многие другие, Мамай пошел на Русь; дойдя до устья реки Воронеж, раскинул там свой стан, дав ордынцам отдых. Историки полагают, что кроме конных ордынцев, Мамай привел из Крыма внушительный отряд тяжелой генуэзской пехоты, о чем упоминается в Пространной летописи.
   3. Князь Олег Рязанский послал Мамаю дары и грамоту, в которой, признавая себя рабом Мамая, подговаривал его скорее идти на Дмитрия Московского, врага Рязани.
   4. Затем Олег послал к князю Ольгерду Литовскому с предложением немедля вступить в союз с Мамаем против Москвы.
   5. Ольгерд, получив весть от Олега, поспешил отослать к Мамаю дары и уверения в своей вассальной преданности.
   6. В это время князь Московский Дмитрий еще не знал, что замыслили против него его ближние друзья.
   7. Мамай согласился на союз с Литвой и Рязанью и предложил им, не мешкая, выступить против князя Дмитрия.
   8. Дмитрий, проведав, наконец, о нашествии Мамая, послал ко всем русским князьям, боярам и служилым людям с повелением немедля прибыть в Москву.
   9. Дмитрий встретился с митрополитом Киприаном и сказал ему, что полностью выплатил дань Мамаю. Киприан предложил князю выплатить Мамаю вчетверо, чтобы отвратить того от помыслов о войне.
   10. Князь немедля послал к Мамаю Захария Тютчева с золотой казной. Посол, дойдя до Рязанской земли, узнал о присоединении к Мамаю князей Олега и Ольгерда и немедля известил о том князя Дмитрия.
   11. Дмитрий велел послать на реку Тихая Сосна сторожевую заставу. Та взяла языка, который подтвердил, что Мамай идет на Русь.
   12. Дмитрий Иванович, его двоюродный брат Владимир Андреевич, князь Серпуховской, и другие князья отправились в Троицкую обитель, где приняли благословение на битву от Сергия Радонежского.
   13. В четверг 27 августа Дмитрий с войсками выступил из Москвы и пришел в субботу в Коломну, сделав в воскресенье смотр своему войску вместе с братом Владимиром. По летописи, Мамай прислал в Коломну послов требовать с Дмитрия выплаты увеличенной дани.
   14. Распределив полки, Дмитрий велел переправляться через Оку и идти на Мамая мимо рязянских земель. По летописи же Дмитрий 20 августа выступил к устью реки Лопасни, где к его стопятидесятитысячному войску присоединились князь Серпуховской Владимир и часть московских полков.
   15. Князь Олег, струсив, решил выждать, чем кончится встреча Дмитрия с Мамаем, и потом присоединиться к победителю.
   16. Князь Литовский, дойдя со своими войсками до города Одоева, также решил дождаться исхода битвы москвичей с ордынцами.
   17. Литовские князья Андрей Полоцкий и Дмитрий Брянский, сводные братья великого князя Литовского, присоединились со своими дружинами к войску Дмитрия Московского на Дону 5 сентября. По летописи же они присоединились к великому князю еще в Коломне.
   18. Узнав о том, что Мамай стоит в трех днях пути от Дона и поджидает Ольгерда с Олегом, Дмитрий приказывает своим войскам переправляться через Дон.
   19. Разведка сообщила Дмитрию, что Мамай уже близко и к утру дойдет до Непрядвы. Русские полки до наступления ночи изготовились к бою.
   20. Битва началась в третьем часу после восхода солнца поединком русского богатыря Пересвета с ордынцем Челубеем, закончившимся смертью обоих, после чего оба войска сошлись и начали сражаться. Поле между Доном и Мечею оказалось тесным для воинов.
   21. В седьмом часу ордынцы начали одолевать. Князь Дмитрий, сражавшийся как простой дружинник, был ранен и укрылся в чаще. В летописи о выходе из боя Дмитрия ничего не говорится.
   22. В восьмом часу из дубравы на ордынцев внезапно ударил засадный полк. Те не выдержали удара и побежали, покинул поле боя и сам Мамай.
   23. Раненый Дмитрий на коне объехал поле боя и увидел множество убитых русских, а ордынцев лежало вчетверо больше.
   24. "Стоял князь великий за Доном на поле боя восемь дней, пока не отделили христиан от нечестивых. Тела христиан в землю погребли. Нечестивых тела брошены были зверям и птицам на растерзание". Боярин московский Михаил Александрович доложил великому князю, что "погибло у нас дружины всей двести пятьдесят и три тысячи, а осталось у нас дружины пятьдесят тысяч". Летопись о числе погибших воинов не упоминает.
   25. После похорон Дмитрий с войсками вернулся домой, а Мамай тем временем бежал в город Кафу (совр. Феодосия в Крыму).
   26. Ольгерд, узнав о победе Дмитрия, вернулся в Литву, а Олег бежал из "своей вотчины". Дмитрий посадил в Рязани своих наместников.
   27. Мамай собрал войска для нового похода на Русь, но на реке Калке ему пришлось сражаться с ханом Синей Орды Тохтамышем. Мамай потерпел поражение, все военачальники покинули его. Он снова бежал в Кафу, где его и убили фряги (генуэзцы).
  
   Имеет смысл наше исследование начать с анализа первого из упомянутых выше трех вопросов, порождающих сомнение в истинности сведений о Куликовской битве, изложенных в первоисточниках. Из п. 24 следует, что войска Дмитрия перед сражением насчитывали 300 тыс. воинов, из которых на поле боя полегло 250 тыс. Ордынцев погибло вчетверо, то есть около миллиона. Надо думать, что и спаслось их немало, поскольку русичи гнали бегущих до реки Мечи, после чего преследование прекратили вследствие смертельной усталости от многочасового боя. Итоговое число участников Куликовской битвы с обеих сторон - не менее 1,5 млн. (!) Число, конечно же, совершенно неправоподобное для средневековья, и даже ко всему привыкший Карамзин по этому поводу заметил: "какая нелепость!" (25, т.5, с.249). Приведем, однако, сравнительные примеры. В знаменитой битве европейских народов - Грюнвальдской 1410 г., в которой участвовали войска Польши, Литвы, Германии и Руси, всего было задействовано 60 тыс. человек. Вообще по европейским меркам XIY столетия 10 тыс. - это большое войско. Чингиз-хан с армией в 50 тыс. всадников разгромил военные силы огромной Китайской империи и взял Пекин. Батый в декабре 1237 г. напал на Рязанское княжество, имея под рукой 5-6 боеспособных монгольских туменов (тумен - по-русски тьма - это самый крупный боевой отряд в монгольской армии численностью в 10 тыс. всадников, наподобие современной дивизии) да еще столько же туменов из кочевников-тюрков и иных приблудных искателей счастья или невольников. То есть у Батыя, по мнению современных историков, была огромная армия в 100-120 тыс. Русь в совокупности могла бы выставить против Батыя не более 35 тыс., объединив силы Владимиро-Суздальского и Рязанского княжеств, а также Великого Новгорода (чего, как известно, не произошло). Однако русские летописи оценивали силы Батыя в 400-600 тыс., и даже неоспоримо эрудированный знаток русской древности Карамзин считал возможной оценку численности Батыевой орды в 300 тысяч одних только монголов (25, т.3, с.507). Вывод из приведенных примеров очевиден: в летописных источниках численность армий может быть завышена в 5-10 раз, и получавшиеся огромные числа действовали завораживающе даже на вполне осведомленных историков XIX века, таких, как Карамзин и Соловьев.
   Имеется ли возможность, основываясь исключительно на первоисточниках, как-то привести оценки численности войск Дмитрия и Мамая в разумные пределы? "В "Задонщине" есть те же числа количества русских воинов. Кроме того, в ней имеется упоминание о том, что в одном только засадном полку Владимира Андреевича и Дмитрия Боброка-Волынского было 70 тыс. человек. Вряд ли в засаде находилось более четверти всей армии, поэтому мы опять выходим на те же 300 тыс. в войсках Дмитрия. А какие оценки численности войск дает нам Пространная летопись? На коломенском поле насчитывалось "всех ратей числом с полтораста тысяч или с двести. И к этому еще приспели ... князь Андрей Полоцкий с псковичами да брат его князь Дмитрий Брянский со всеми своими мужами" (26, с.68,76); в устье Лопасни к князю Дмитрию присоединился князь Серпуховской с частью московских полков. Таким образом, летописная оценка общей численности русских войск - не менее 200-250 тыс. воинов: на четверть ниже, чем в "Задонщине" и "Сказании", но все же очень много. Церковный историк второй половины XIX в. архиепископ Никон считает, что из 150 тыс. воинов вернулось в Москву не более 40 тыс. (28, с.323). По-видимому, 150 тыс. - это те самые войска, что вывел из Москвы сам Дмитрий, направляясь к Коломне, что вполне соответствует сообщениям летописи. И величина людских потерь в своей печальной пропорции разумно согласуется с приведенной в "Сказании". Таким образом, даже если минимизировать имеющиеся оценки численности вступивших в битву войск: в русских полках 200 тыс. человек, в ордынских 300-400 тыс., то все равно получается совокупная численность сражавшихся на Куликовом поле в 500-600 тыс. А ведь, к примеру, в сошедшихся на Бородинском поле в конце лета 1812 г. армиях двух огромных империй насчитывалось 260 тыс. солдат - и это при том, что их население в десятки раз превышало население Древней Руси и Золотой Орды!
   У нас с вами, читатели, имеется возможность, не прибегая к услугам специальной и потому труднодоступной литературы, самим сделать вполне приемлемую оценку по максимуму реально возможной численности войск князя Дмитрия. В описываемое время население Руси не превышало 3 млн. человек. Это следует из того, что домонгольская численность населения в 3-4 млн. была восстановлена только лишь к середине XY столетия. Территория Московского княжества - далеко не самого большого - во времена правления князя Дмитрия Ивановича была сравнима по площади с территорией современной Московской области - собственно Московии. Дмитрию прислали на подмогу свои дружины многие земли, но тоже сравнительно мелкие. В соединенном войске московского князя не было полков от таких крупных княжеств, как Рязанского, Суздальского, Тверского, Смоленского, а также от Новгорода Великого. Поэтому совершенно безосновательно бытующее мнение, что на борьбу с Мамаем встала вся Русь. Средневековая русская семья - это отец, мать и четыре ребенка, девочек и мальчиков поровну. Реально, конечно, в крестьянских семьях детей нарождалось больше, но и смертность была очень высока. Либо отец, либо взрослый, но еще не женатый сын могли быть потенциальными воинами, то есть одна среднестатистическая семья из шести человек в принципе могла выставить одного мужчину для участия в войне. Следовательно, Русь конца XIY столетия имела 500 тыс. условно годных к ношению оружия мужчин. Почему условно? Хорошее оружие стоило очень дорого, навыки обращения с ним прививались с детства. Поэтому военными профессионалами могли быть только сами феодалы да их дружинники, составлявшие конные дружины. В необходимых случаях в боевых походах (ведь речь у нас идет не об обороне города) принимали участие городские ополчения, которые как бы оказывали помощь княжеским дружинам, однако проблема состояла в том, что их надо было как-то вооружить и экипировать, чтобы ратники не оказались ненужным балластом войска. Крестьяне же для ратных дел практически не годились, если речь шла о достаточно длительном походе и борьбе с опытным в военном деле врагом. Поэтому 10% всех мужчин, ушедших с князем Московским на Дон - это максимальная оценка "среднестатистического долевого участия" союзных с Москвой русских земель. А если учесть, что их не набиралось и половины от всей Руси, то мы в итоге получаем оценку в 25 тысяч воинов, из которых меньшую часть составляли профессиональные конные дружины князей и знатных бояр. Их численность также имеется возможность оценить сравнительно просто. Известно, что, к примеру, в более благополучном для Руси 1500 г., по данным Псковских летописей (29, вып.I, с.74), один конный всадник в доспехе выставлялся от 40 сох, иначе говоря, крестьянских дворов. При таком вполне разумном уровне мобилизации от четверти миллиона крестьянских дворов, считая по 6 чел. в каждом, можно было снарядить в поход конное войско в 6 тыс. всадников, что прекрасно согласуется с определенным нами общим числом воинов у князя Дмитрия, задействованных им в походе на Дон.
   Полученное оценочное число воинов в полках Дмитрия в десять раз ниже приводимого летописцами и потому куда более совместимо с реалиями восточноевропейского средневековья. Если снизить в десять раз и чиленность орды, то 50 тыс. ордынцев на Куликовом поле (пять туменов) следует также признать реалистичной оценкой сил Мамая. А теперь зададимся напрашивающимся вопросом: можно ли всерьез поверить в то, чтобы очевидец или даже участник похода русских войск и самой битвы - человек, несомненно, высокообразованный, принадлежащий к знати русского общества - мог спутать тысячу с десятью тысячами, причем в те времена, когда счет прочно вошел в быт русичей, когда население было вовлечено Ордой в процесс переписи для определения дани с каждого двора, когда все военные чины уже хорошо знали систему организации ордынских войск с их строгим разбиением на десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч? Очевидный ответ "Нет!" в таком случае означает, что в сказаниях и летописях содержится намеренно искаженная информация, иначе говоря, фальсификация реальной истории в одном из ее важнейших и определяющих элементов. Сотни тысяч врагов - это грандиозное нашествие с целью уничтожения государства и его народа, а десятки тысяч - это ставший уже привычным для Руси набег ордынцев на взбунтовавшегося данника, таких история в период татарского ига насчитывает десятки.
   Теперь становится более прозрачной серьезнейшая идеологическая подоплека такого, казалось бы, "технического" с точки зрения сути исторической науки вопроса о численности войск сошедшихся на Куликовом поле противников. Отказ от признания тех фантастически громадных цифр, указанных в первоисточниках, по существу современных описываемому событию, означает не просто признание недостоверности приводимых в них сведений: он влечет за собой признание неоправданности сформировавшегося в течение целых столетий в российском обществе отношения к оборонительному походу князя Московского Дмитрия как к эпохальному, вселенскому событию, явившему миру, помимо всего прочего, глубинные силы и самый дух великого народа. Подданные империи Чингиз-хана совершили сотни подобных Мамаеву завоевательных или карательных походов против десятков стран мира, и далеко не все они были успешными. Однако народам и их историкам в голову не приходило каждый случай неудачи поработителей пол-мира относить к разряду вселенских событий. Потерявшие разум и совесть древнерусские сочинители-летописцы превратили в общем-то рядовое военное событие в самую большую и кровопротитную битву в мире, произошедшую на памяти человечества. Ей уступает даже сражение на Курской дуге летом 1943 г., несравнимо растянутое и по пространству, и по времени. Чтобы уложить мертвыми полмиллиона бойцов в течение трех-четырех часов на пространстве в несколько квадратных километров, потребно было, видимо, вмешательство внеземных, вселенских сил. Не понимать этого российские идеологи и состоящие у них на службе историки не могут, но и дать задний ход, чтобы не смешить международную общественность просвещенного XXI столетия, очень даже не просто. И потому отечественная историческая наука, а вслед ей культура, пропаганда и образование упорно держатся текстов первоисточников, настаивая на их достоверности и в целом, и в деталях. И потому, уважаемые читатели, приведенные выше арифметические подсчеты вовсе не столь рутинны и скушны, как может показаться на первый взгляд. Но, может быть, кого-то из вас оскорбила моя фраза о потерявших разум и совесть русских летописцах? Попытаюсь уточнить ее смысл ссылкой на сведения, почерпнутые из вполне современных описываемым событиям совершенно независимых данных Псковских летописей. 21 августа 1407 г. состоялась битва псковичей с ливонцами, которую по жестокости и кровавости - 700 погибших русских воинов! - летописец сравнил только со знаменитым Ледовым побоищем 1242 г., память о котором сохранилась на века. А ведь по сравнению с Мамаевым побоищем, якобы унесшим в 200 раз (!!) больше русских жизней, Ледовое побоище представляется мелкой феодальной стычкой, которых на Руси исчисляли сотнями. Летописцы начала XY в., совершенно очевидно, хорошо представляли себе, как надобно оценивать степень людских потерь в битвах, поэтому вносить в исторические повествования столь несуразные по величине количества погибших воинов на Куликовом поле представляется совершенно неразумным и еще более бессовестным.
   Проникшись сознанием важности так называемых "технических деталей", сопутствующих описанию событий, связанных с Куликовской битвой, обратимся к анализу второго из поставленных выше вопросов, а именно к странному факту отсутствия захоронения убитых на самом поле боя или в непосредственной близости от него. Пункты 23 и 24 изложенной выше схемы являются общими и бесспорными для всех современных нам историков. Да и о чем, казалось бы, спорить? Похоронить своих по-христиански надо - это дело чести армии-победителя и ее полководца; что стояли "на костях" восемь дней - это тоже понятно: ведь общее количество трупов исчислялось сотнями тысяч; что убитых ордынцев оставили без погребения - это, конечно, нехорошо, но по средневековой традиции и морали вполне обосновано: а кто их, нехристей, к нам звал-то? Так что, казалось бы, здесь оснований для недоумений и сомнений нет ни для любителей и ценителей старины, ни для профессиональных историков. Странность только одна: что грандиозное захоронение погибших русских воинов до сих пор не найдено. Однако приведенная логика рассуждений, не вызывающая у нас какого-либо интеллектуального отторжения, не просто ошибочна: именно она уводит нас от истины, которую при наличии элементарного внимания рассмотреть не столь уж и трудно.
   Нижеследующий текст может показаться неожиданным для читателей и даже в какой-то степени бестактным, поскольку в нем рассматриваются детали той погребальной процедуры, которую необходимо было выполнить русским воинам-победителям на следующее после кровавого дня утро, чтобы несомненно глубоко и искренне верующий автор "Сказания" имел основание утверждать о погребении тел погибших христиан с тем, чтобы они не достались "зверям и птицам на растерзание". И тем не менее данный текст может оказаться важнейшим элементом нашего исследования, если мы хотим выявить объективную картину события, именуемого Куликовской битвой. Криминалисты начинают расследование убийства с тщательного обследования места преступления и тела жертвы, если оно имеется. В нашем случае мы должны всесторонне проверить версию о погребении погибших русских воинов, а уже затем сделать необходимые для дальнейшего выводы. Объехав на коне поле сражения и оценив ситуацию, князь Дмитрий до темна (а в сентябре темнеет быстро) должен был сделать следующие распоряжения: немедленно начать поиск и спасение тяжелораненых русских, которые не могут своими силами добраться до места сбора; с утра начать разбирать на поле тела мертвых, чтобы не осталось непогребенных христиан, ибо это грех великий и бесчестие по отношению к героям; начать рыть братские могилы; готовить войско к возвращению домой, ибо гоняться по степи за бежавшими ордынцами не имело смысла; организовать сторожу (сторожевую разведку) и круглосуточную охрану русского стана на время пребывания в районе места сражения. А что, собственно, имелось у Дмитрия в наличии? Погибло двести пятьдесят тысяч человек - их, вероятно, сосчитали в процессе подготовки к погребению и, следовательно, в их число не вошли раненые как временно выбывшие из строя или умершие дорогой при возвращении домой. По крайней мере половина из оставшихся в живых, то есть 25 тысяч, были серьезно ранены - ведь даже сам великий князь, сражавшийся в строю наравне с простыми дружинниками, был "весь избит и изранен". Из оставшихся относительно целых людей нужно было организовать разведку, охрану княжеской ставки и всего огромного русского лагеря, включавшего в себя по необходимости обширное Куликово поле и его ближайшие окрестности; кроме того, в течение недели нужно было кормить людей и готовить обозы для вывоза домой раненых, трофеев и всякого прочего снаряжения и барахла. Охрана - это не совсем верный термин в рассматриваемой ситуации: в сорока верстах к западу от Куликова поля находилось сильное войско великого князя Литовского, намерения которого в отношении русского войска не были ясны (как они не ясны историкам и до сих пор!). Всех боеспособных конных дружинников князь Дмитрий обязан был держать наготове на случай отражения внезапной атаки литовской конницы или какого-нибудь шального отряда ордынцев. Три года назад беспечность в сходной ситуации дорого обошлась русским. Придя на помощь нижегородцам, боровшимся против Мамаевой Орды, московские полки расположились для отдыха на реке Пьяне. Внезапный налет ордынской конницы под командованием Арапши на русский стан застал москвичей врасплох, и практически все их войско было уничтожено. Надо полагать, что подобная жестокая наука не прошла даром для московского князя. Десять тысяч относительно здоровых мужиков из ополченцев - это все люди, которых Дмитрий мог отрядить на разбор трупов и рытье могил, по пять тысяч для каждой подготовительной к погребению работы. Оценим сперва трудности осуществления последней. Для обычного погребения умершего в гробу потребна могила два метра длиной, метр шириной и два глубиной, при рытье которой нужно вынуть 4 кубометра земли. Для братской могилы объемы куда скромнее, и в одном кубометре вполне можно уложить два тела. Следовательно, для захоронения 250 тысяч тел требуется выкопать рвы совокупным объемом 125 тыс. кубометров, при этом на каждого землекопа приходится по 25 кубометров - иначе говоря, ему нужно выбросить на поверхность около 70 тонн земли, а это как минимум неделя тяжелой работы лопатой. Какой же потребуется могильный ров? Если под рукой имеется только лопата, то рыть глубже двух метров невозможно: не хватит сил выбросить ею землю со дна рва на поверхность. По той же причине не имеет смысла копать ров шире четырех метров. Получаем, что для захоронения тел всех погибших русских воинов потребуется рыть ров длиной свыше 15 км или, что более реально, 15 километровых рвов. Поскольку каждый ров будет заполнен трупами до самой поверхности, то вырытая земля образует над каждой братской могилой своеобразный вал шириной четыре и высотой два метра. 15 подобных валов - это нечто грандиозное, следы от них должны сохраниться на века. Увы для историков: никаких малейших следов неровностей типа остатков валов ни на самом Куликовом поле, ни вообще в том районе нет, как нет и следов того, что должно было бы покоиться под древними валами. Сами по себе, естественным путем такие погребальные валы исчезнуть за столетие не могли, а ведь уже к началу XYI в. окрестные территории вошли в состав Московского государства и стали активно заселяться. Сто лет - это не так много, чтобы жители окрестных селений (а они существовали уже с XII в.) напрочь запамятовали о существовании поблизости столь громадного кладбища; места, по христианским понятиям, святого и неприкасаемого. Но, как мы знаем, даже памяти в народе о былом захоронении не сохранилось. Вывод напрашивается сам собой: вблизи Куликова поля и на нем самом массовых захоронений десятков и тем более сотен тысяч погибших в битве с ордынцами воинов нет, и искать их не имеет никакого смысла. Нелепо предполагать, что десятки тысяч трупов таскали и возили в удаленное от поля битвы место, и тогда сделанный выше вывод необходимо влечет за собой другой, для нашего исследования более серьезный: если битва между войсками Дмитрия Московского и Мамая имела место, то произошла она не на Куликовом поле или вблизи него (допустим, на левом берегу Непрядвы, а не на правом, как считается большинством историков). Подчеркнем, что второй, более общий вывод, опирается на предположение об осуществленном князем Дмитрием захоронении в соответствии с текстом "Сказания".
   Продолжим, однако, детальный анализ того восьмидневного похоронного процесса, о котором упоминается в летописи. В то время, как пять тысяч ратников из числа простых горожан и смердов в поте лица трудились на рытье братских могил, другие пять тысяч таких же мужиков были заняты еще более тяжелым и скорбным делом - разбором тел погибших. Что должно понимать под сказанным? Разбившись на пары (в одиночку с человеческим трупом весом 80 кг и более, если учесть одетое на него, не справиться), на пространстве площадью не менее десяти квадратных километров, сплошь усеянном телами погибших русичей и ордынцев, надо было отделить своих от нехристей, снять с каждого железные доспехи, если они имелись на погибшем (железо в те времена было в цене, да и тащить тело потом легче), положить его на носилки и нести два-три или больше километров до места погребения. Вряд ли было возможно копать рвы прямо на поле сражения, покрытом человеческими телами; удобнее и приличнее рыть их по краям поля, на местах, свободных от тел павших. По той же причине на само поле нельзя было подогнать телеги: лошадь по трупам не пойдет и телегу по ним не провезет. Так что тела пришлось носить, а не возить. Читатели-мужчины наверняка знакомы с работой по переноске песка или кирпичей вдвоем на носилках: груз, сравнимый с весом человеческого тела, далее нескольких десятков метров не носят - без отдыха руки оборвешь. А теперь представьте себе, что вам с напарником предстоит нести тяжеленные носилки километр и более, шагая буквально по трупам. Труд адский! Причем каждой паре предстоит сделать не одну-две километровых ходки, а сотню! На подобное и недели не хватит, а ведь еще нужно собрать и вынести с поля мечи, шлемы, кольчуги, снятые и со своих, и с чужих воинов. (Многие историки убеждены в том, что из-за чрезвычайной дороговизны указанных изделий все это было снято со всех погибших, подобрано и увезено победителями, поэтому на поле боя не находят даже наконечники копий и стрел, которых должно было остаться после битвы десятки тысяч штук). Но и это еще не все, поскольку имеется совершенно объективное обстоятельство, позволяющее считать указанные летописцами восемь дней похоронных работ выдумкой. В отсутствие заморозки умершего хоронят на третий день с момента смерти, поскольку тело покойника в тепле быстро разлагается и становится - извините, пожалуйста, за такую подробность - источником непереносимой вони. В описываемое время, как сообщают летописцы, осень радовала светлыми днями и даже ночи были теплыми. Теперь представьте себе, какой стоял в поле смрад от полумиллиона лежащих под солнцем трупов уже на четвертый-пятый день после битвы. Да на этом поле не то что работать, даже поблизости находиться было бы невозможно! Значит, должны были остаться непогребенными десятки или даже сотня тысяч тел христиан, должны были остаться кольчуги, мечи под неразобранными горами трупов, золотые и серебряные нательные крестики на христианах и подобные знаки вер на многонациональном павшем воинстве Орды, обобрать которое русская похоронная команда заведомо не успевала. До зимы подойти близко к полю мертвых было совершенно невозможно, а весной талая вода должна была замыть черноземной грязью разложившиеся останки, так что летом обыскать их дочиста также не имелось бы возможности. Да и кому? Таким образом, объективный анализ и другой необходимо имевшей место особенности похоронных работ, если они действительно проводились хотя бы частично, приводит к двум важным выводам: во-первых, отсутствие находок на Куликовом поле оружия, нательных амулетов и иных украшений из благородных металлов подтверждает уже сделанный ранее вывод о том, что кровопролитного сражения именно на нем или поблизости не было; во-вторых, само сообщение "Сказания" о восьмидневном стоянии князя Дмитрия на поле боя и захоронении погибших христиан недостоверно в силу его физической невозможности. А что же "Задонщина" и летописи говорят нам о захоронении погибших русских ратников, которое подразумевается хотя бы потому, что поле боя осталось за Дмитрием и, следовательно, должна была быть сделана попытка соблюсти святой христианский обычай? Ровным счетом ничего, хотя Пространную летопись явно писал священник, не забывавший постоянно обращаться к Господу, обличая грешников. Поскольку мы снова обнаруживаем недостоверность информации, которую не могли не знать очевидцы описываемых событий, то следует проверить достоверность и других сообщений первоисточников, относящихся непосредственно к походу князя Дмитрия Московского на Дон в 1380 г. и только затем уже сделать надежно обоснованный общий вывод о достоверности в целом имеющегося в дошедших до нас первоисточниках описания войны князя Дмитрия с Мамаем.
   Проведем анализ приведенной выше хронологической схемы изложения событий на предмет ее соответствия природным, географическим, политическим и иным реалиям описываемого времени, сопоставив пунктам схемы необходимые комментарии.
   По пп. 1,9,10: Мнения историков в отношении политических целей похода на Русь, предпринятого Мамаем в 1380 г., разделились. Большинство было согласно с тем, что Мамай пошел не только на Московию, а вообще на Русь с целью уничтожить ее государственно-политическую систему правления, заменив в ее землях князей-рюриковичей на своих наместников из числа ордынской знати, подчинявшейся только ему, Мамаю. Он, бывший темник, начальник монгольских войск в Крыму, в период смуты, охватившей Орду, умом, жестокостью и коварством выбился наверх, став фактическим правителем ордынского правобережья Волги. Именно фактическим, а не юридическим, поскольку не происходил из рода Чингизидов, потомков великого Чингиз-хана, основателя Монгольской империи, и потому не имел права именоваться ханом. Убедившись в том, что высшая монгольская знать не позволит ему сделаться законным правителем и что положение его в Орде непрочно, Мамай решил завоевать себе собственное царство, превратив Русь из данника Орды в независимое государство с царем Мамаем. Не только московский князь, но и князья соседних русских земель поняли, что в случае успеха задуманного Мамаем предприятия все они из правителей своих народов, выплачивающих не столь уж тяжкие "дани-выходы" Орде, потеряют свою родовую власть и наверняка будут уничтожены. Вот почему, в соответствии с идеей "Сказания", многие князья объединились вокруг Дмитрия Московского и оказали ему внушительную военную помощь, что, в конечном счете, и обеспечило его победу над Мамаем. Однако другая часть историков заняла противоположную позицию, полагая, что причина военного похода Мамая именно на князя Московского, а не на Русь, более прозаична. Известно, что в тех странах, природные и климатические условия жизни в которых были схожи с привычными для бывшего кочевого народа Центральной Азии, монголы создали собственные государственные образования, став в них правящей элитой. Это имело место на территориях Китая, Индии, Средней Азии (достаточно упомянуть имя великого Тимура), Сибири, Поволжья и Крыма. А вот княжества Древней Руси после их разгрома Батыем монголы рассматривали только в качестве покорных данников. Совершенно неподходящие условия жизни для кочевников, все существование которых неразрывно связано со степными лошадями, жизни в окружении лесов и болот, где главным средством передвижения является лодка, а не конь, фактически спасли древнерусскую знать от ее постепенного вытеснения монгольской. Ни Батыю, ни Мамаю русский климат и соответствующий ему русский быт для жизни не подходили, поэтому мучить себя и свою знать жизнью в русских землях им и в голову не приходило. Недовольство нарушением регулярности и величиной выплат дани - вот единственная причина войны между Мамаем и Дмитрием. Данная точка зрения, не приветствовавшаяся советской идеологизированной историографией, подтверждается двумя соображениями. Первое основывается на том, что "Сказание" совершенно неправомерно ассоциирует Русь с великим княжением Московским, наиболее молодым по сравнению с Киевским, Владимирским, Тверским, Рязанским. Мамай шел наказывать за неуплату дани именно князя Дмитрия Московского. Ближние и дальние соседи-соперники это хорошо знали, и потому, вопреки утверждениям летописцев о всеобщей поддержке Дмитрия, князья Суздаля, Твери, Смоленска, а также Новгород Великий от военного союза с Москвой устранились, а рязанский князь Олег даже якобы принял сторону Мамая по утверждению как автора "Сказания", так и автора Пространной летописи. В данном факте вновь дала себя знать феодальная суть лоскутной Древней Руси: правители ее земель, народы которых имели один корень и говорили на одном языке, заботились прежде всего о своих собственных выгодах, не отождествляя себя с общерусской Родиной в нашем современном понимании. И не надо думать, что молодой князь Московский Дмитрий Иванович оказался в роду Рюриковичей XIY столетия счастливым исключением; более того, соседям было за что ненавидеть жадную и наглую Москву, и эта ненависть пересилила опасения возможного торжества нехристей в самом центре Руси. Второе соображение для нас даже более существенно, чем общее первое. По утверждению автора "Сказания", князь Дмитрий, прослышав о движении на него Мамая, немедля побежал за советом к митрополиту Киприану, которого он, как историкам хорошо известно, до 1381 г. не признавал в качестве главы Русской Церкви, несмотря на официальное утверждение Киприана в сане митрополита Константинопольским Патриархом как главой Православия. Дмитрий пожаловался Киприану, что он-де всю дань Мамаю выплатил и не видит за собой никакой иной вины. Митрополит предложил князю решить дело миром, заплатив Мамаю вчетверо. Князь согласился
   и послал в татарский стан Захария Тютчева с большим количеством золота. В Рязанской земле Тютчев прослышал о предательстве князя Олега, а также о выступлении князя Литовского Ягайло на стороне Орды. Обо всем этом он поспешил известить князя Дмитрия. О действиях посла далее в "Сказании" ничего не говорится, однако в Пространной летописи утверждается, что в Коломне теперь уже ордынский посол потребовал от князя Дмитрия выплаты Мамаю повышенной дани. Дмитрий ответил, что согласен выплачивать Мамаю умеренную дань, как и было условлено прежде. Стороны не договорились, и война сделалась неизбежной. Можно заметить существенное разночтение между первоисточниками. "Задонщина" о выплате дани Мамаю молчит. "Сказание" стоит на той точке зрения, что, мол, князь Дмитрий надеялся умиротворить Мамая золотом, но донос Тютчева о сговоре Олега и Ягайло с Мамаем поставил его перед необходимостью воевать. А вот летопись в данном вопросе оказалась непоследовательной: согласие Мамая удовлетвориться повышенной данью противоречит его политике в отношении Руси. Для подтверждения вывода о странной непоследовательности летописца достаточно сопоставить две цитаты из текста Пространной летописи. В начале повествования о целях татарского похода на Москву летописец говорит устами Мамая: "Пойдем на русского князя и на всю силу русскую, как при Батые было, - христианство искореним, и церкви божии спалим, и кровь их прольем, и законы их уничтожим" (26, с.64). Иными словами, Мамай якобы собирался вести войну на уничтожение православной государственности всей Руси. Однако, когда князь Дмитрий стал собирать свои войска, стоя в Коломне, "начал Мамай посылать к князю Дмитрию и дань просить, как было при Чанибеке-царе, а не по своему соглашению" (там же, с.76). Судя по всему, автор "Сказания" попытался искуственно сгладить явную противоречивость летописи, еще до выхода войска Дмитрия из Москвы "закрыв" вопрос о выплате дани. Достоверность описания, совершенно очевидно, была принесена в жертву заранее обозначенной идеологической концепции, что дополнительно указывает на то, что текст "Сказания" был составлен или серьезно отредактирован в конце XY столетия, в период правления Ивана III, при котором Русь освободилась от ига Орды. Мы, следовательно, находим еще одно подтверждение тому, что основополагающий документ о событиях войны 1380 г. недостоверен в целом ряде принципиально важных деталей повествования.
   По п.2: У историков нет единства и по вопросу о том, откуда Мамаева орда пришла к устью реки Воронеж: от Волги или из Крыма? Источники - "Задонщина" и "Сказание" - однозначно утверждают, что Мамай прошел к верховьям Дона с Волги, где и собирал свою разноплеменную конную рать (ради соблюдения исторической точности напомню, что в обоих летописных повестях о землях, откуда пришел Мамай, вообще ничего не говорится). По степям пешком не ходили, поэтому Мамай пехотой себя не обременял. Собственно, в ней и не было нужды. На открытой местности конница имеет явное преимущество перед малоподвижной пешей ратью, а брать города татаро-монголы со времен Чингиза научились, используя осадную технику, огненные стрелы, пленных и присущие всем кочевникам хитрость и коварство. Путь от Нижней Волги в Северо-Восточную Русь был еще в давние времена проложен Батыем: через степь до верховьев Хопра, затем к левобережью Дона, огибая болотистую Мещеру, и вверх до Оки по направлению к Коломне, далее в зависимости от целей похода. В те времена мостов через крупные реки не строили, использовали броды, которые поэтому были хорошо известны и местным жителям, и купцам, и гостям незваным. Сеть переправ через Оку не могла составлять тайны и для татар, поскольку за полтора столетия общения со своими данниками путь из Сарая - волжской столицы Золотой Орды - в Северо-Восточную Русь был буквально вытоптан копытами ордынских отрядов с чиновниками, сборщиками дани и просто грабителями рабствующего населения. За два года до похода Мамая на Русь этот путь был обновлен ордынским мурзой Бегичем, который дошел до Вожи, правого притока Оки, но был разбит князем Дмитрием. После всего сказанного, казалось бы, не остается сомнений относительно маршрута движения сильнейшего во всей Золотой Орде конного войска Мамая, с помощью которого он не раз захватывал ее столицу во время усобных войн: многотысячная конная орда двигалась к Оке по ровным и совершенно открытым степным пространствам - по так называемому исстари Дикому Полю восточнее Средне-Русской возвышенности, не встречая вплоть до Коломны серьезных водных препятствий. Важно, что весь шестисоткилометровый путь от Волги до верховьев Дона пролегал по степному густотравью - необходимому и достаточному источнику пропитания для огромной массы лошадей. Есть, правда, одно смущающее обстоятельство, которое было подмечено в книге В.Н.Бернадского (32, с.43). В 1375 г. - всего за пять лет до нашествия Мамая на Русь - новгородские ушкуйники совершили переход по Волге до Костромы и затем до Сарая, "грабя и убивая". Было их 1500-2000 на 70 кораблях - по средневековым меркам немалое разбойное войско, но и не огромное. И бесчинствовало это "охочее" мужицкое войско именно в тех областях, из которых вскоре выдвинулась действительно огромная конная Мамаева рать, ужаснувшая своей мощью Московию. Трудно поверить в то, что местные татарские и иные племена не смогли дать достойный отпор новгородцам при любой их попытке высадиться где-либо на берег, тем более, если учесть, что тюркская конница передвигалась вдоль речных берегов значительно быстрее, чем ладьи новгородцев по реке.
   Имеется и другое ставящее историков в тупик обстоятельство: летопись сообщает о том, что в войске Мамая находились фряги - крымские генуэзцы, известные, помимо прочего, тем, что имели исключительно боеспособную тяжелую пехоту, состоявшую, если можно так выразиться, из пеших рыцарей, сражавшихся в тяжелых стальных доспехах с большими щитами. Сравнительно недавние исследования показали, что в рассматриваемые времена Крым был не только военной базой Мамая, начинавшего здесь свою долгую военную карьеру, но и центром католической экспансии на Восток в обход западных границ Польши, Литвы и Руси. Не исключено, что дорогостоящее мероприятие Мамая финансировали именно фряги-генуэзцы, преследуя далеко идущие цели, орудием для осуществления которых и был избран Мамай, очень нуждавшийся в средствах для содержания своего постоянного конного войска. Но тогда, если принять сообщение летописи за правду, то получается, что генуэзская пехота проделала тысячекилометровый путь по июльскому и августовскому степному пеклу, чтобы с крымского берега забраться в подбрюшье полудикой Московии с враждебными намерениями. Да и вряд ли генуэзцы решились бы идти на север через пустынные степи одни, вне армии Мамая, помогать которой они, собственно, и направлялись. Разумнее предположить, что они двинулись из Крыма вместе с Мамаем. А как же тогда быть с утверждениями, содержащимися в первоисточниках, что Мамай шел на Русь именно с берегов Волги? Имеется еще одно важное соображение, которое совершенно игнорируется историками. Переход пешего европейского войска по тысячекилометровой степи - это небывальщина; однако стало общим местом для историков игнорировать географические и климатические факторы, в чем мы уже имели возможность убедиться при рассмотрении многотысячеверстного героического восточного похода князя Святослава. Но ведь генуэзцы и их воеводы не дураки, это все мужи из достаточно благополучных европейских родов, в которых человеческая жизнь ценилась высоко. Не могли же фряжские воеводы не понимать, что в случае поражения в битве с русскими варварами за тысячу верст от дома унести ноги с поля боя им не удастся: вражеская конница бегущую пехоту догонит и изрубит. Иное дело ордынцы: их кони как ветер, а в степи кочевник - у себя дома, поэтому для конницы Мамая поражение на полях Московии вовсе не означает гибель всего войска. Если верить летописям, все так и случилось. С Мамаем на Куликово поле пришел фряжский полк в несколько тысяч воинов (не сотен же, если вся орда насчитывала несколько сот тысяч человек!). После многочасового кровопролитного боя часть орды погибла, часть ускакала за реку Мечу в степь. Меча от Куликова поля в пятидесяти верстах на юг, так что пехота до нее добежать, даже побросав щиты, вряд ли могла и стала легкой добычей русских конных отрядов хотя бы того же свежего засадного полка князя Серпуховского. Пленных озверевшие русские не брали, об этом ничего не известно, - значит, все фряги полегли под их мечами. Можно себе представить, какой бы был в Кафе и самой Италии горький плач и траур по тысячам погибших молодых мужчин! Но и об этом тоже ничего не известно ни в итальянских средневековых архивах, ни в европейской литературе вообще. Вывод напрашивается сам собой: либо фрягов в составе войск Мамая не было - и тогда летопись опять-таки содержит недостоверную информацию, либо не было самой битвы (?!).
   По пп.3-7: В "Сказании" и Пространной летописи фигурируют вестники, гонцы и послы, обеспечивающие, как сейчас бы сказали, информационный обмен между правителями и полководцами - который, как утверждается в первоисточниках, был довольно интенсивным и в политическом отношении примечательным. Отвлечемся пока что от содержания посланий, которые, как мы убедимся позже, тоже для нас чрезвычайно интересны и показательны. Школьная математика задач на расстояния и скорости передвижения позволяет получить очень важную, а, главное, совершенно объективную информацию относительно реальных событий, подлежащих исследованию. В предыдущем разделе нам с ее помощью удалось выявить решающие данные относительно достоверности первоисточника. Аналогичную работу предстоит теперь проделать и на основе пространственно-временного анализа представленной выше схемы событий, которые привели к образованию союза Олега Рязанского и Ягайло Литовского с Мамаем. Предварительно сделаем одно важное замечание. В "Сказании" великий князь Литовский Ягайло перепутан со своим отцом Ольгердом, умершим в 1377 г. Иногда именно на этот курьезный факт указывают как на чуть ли ни единственно недостоверное сведение во всем "Сказании". Что их значительно больше - в этом мы уже убедились. Можно понять, почему могла иметь место столь явная "оплошность" древнего писателя. На слуху у современников описываемых событий было как раз имя грозного отца Ягайло, великого князя Ольгерда, нанесшего в 1362 г. ордынцам столь сокрушительное поражение, что они утратили контроль над Киевом, Черниговом и Волынью. Однако злейший враг Орды и, естественно, набиравшего силу Мамая Ольгерд стал и врагом московского князя. Между Дмитрием Московским и Михаилом Тверским разгорелась упорная усобная борьба за великое Владимирское княжение и вообще главенство в Северо-Восточной Руси. Ольгерд как непосредственный западный сосед Руси не остался в стороне и поддержал в разгоревшейся усобной войне Тверь. Он трижды водил войска на Московию и осаждал ее столицу в 1368, 1370 и 1372 гг., но успеха не добился (возможно, и не слишком-то стремился кровавить руки уничтожением братьев-славян). Не удивительно поэтому, что имя его сына Ягайло Ольгердовича под пером переписчиков превратилось просто в Ольгерда. Мы еще вернемся к намеченной в данном отступлении мысли, а пока сочтем путаницу в именах именно курьезом, не имеющим отношения к недостоверности по существу, которая только нас и интересует, и с этого момента станем использовать реальное имя великого князя Литовского Ягайло вместо летописного Ольгерд.
   Обещанное математическое исследование начнем с цитаты из "Сказания": "Пошел же безбожный на Русь, будто лев ревущий ярясь, будто неутолимая гадюка злобой дыша. И дошел уже до устья реки Воронежа, и распустил всю силу свою, и наказал всем татарам своим так: "пусть не пашет ни один из вас хлеба, будьте готовы на русские хлеба!" Прознал же о том князь Олег Рязанский, что Мамай кочует на Воронеже и хочет идти на Русь, на великого князя Дмитрия Ивановича Московского..." (9, с.54). Поставим такой вопрос: когда именно Мамай вышел к Воронежу со всей своей ордой? В Пространной летописи в переложении Карамзина об этом говорится так: "Дмитрий в исходе лета сведал о походе Мамаевом, и сам Олег, желая скрыть свою измену, дал ему знать, что надобно готовиться к войне" (25, т.5, с.38). В тексте "Сказания" нет указания о том, когда именно сведал Дмитрий о грозящей ему беде, но предыдущая цитата из него настолько очевидна по смыслу и эмоциальной окраске, что и мысли не возникает о возможном намерении Мамая "попридержать коней". Если Дмитрий сведал о нашествии ордынцев "на исходе лета", то есть не позднее середины августа, то, следовательно, Мамай вышел на рубеж реки Воронеж - в южные пределы Рязанского княжества - в начале августа, что следует из необходимости учета времени, потребного на то, чтобы, во-первых, князю Олегу донесли о появлении татар и, во-вторых, Олег переслал эту весть в Москву Дмитрию. От места стоянки Мамая до Куликова поля 150 км - это не более 4-5 дневных переходов конного войска с обозами; следовательно, Мамай задержался на воронежских лугах на целый месяц. Автор "Сказания" эту задержку, как и мы с вами, тоже "вычислил" и объяснил ее так: "А не спешит царь оттого идти, что осени дожидается" (9, с.60). А что могло быть намечено на начало осени? Верно: прибытие на подмогу сильного союзника - Ягайло Литовского! В летописи обозначен даже точный день встречи союзников на Оке - 1 сентября.
   Насколько известно, еще никто из историков не подверг сомнению представленное понимание текстов первоисточников, как не усомнился в нем и великий Карамзин. Поверим, однако, "алгеброй гармонию". Исходные данные: от стана Мамая на Воронеже до Рязани 300 км, до Вильно 900 км, от Рязани до Вильно 1100км ( с учетом отсутствия прямых дорог от Мещеры через Брянские леса), скорости передвижения в соответствии с оценками Б.А.Рыбакова.
   1. Выход Мамая на реку Воронеж - исходная точка отсчета времени.
   2. Рязанская сторожа обнаруживает огромное войско ордынцев и отсылает гонца к князю. 70 км скачки в день - это 4 дня пути.
   3. Князь Олег размышляет 1 день и принимает решение предать Дмитрия, заключив союз с Мамаем. 2-ой день уходит на подготовку послания Мамаю и даров, а также послания к Ягайло. Наутро из Рязани отправляется посольство к Мамаю с дарами, а также гонец в Вильно.
   4. Дорога на Вильно не прямая и трудная, поэтому 50 км/день - это предел для гонца в Литву. Поскольку станций для смены лошадей в западном направлении не предусмотрено, то к чистому времени скачки 1100/50 = 22 дня необходимо добавить хотя бы две суточные остановки для отдыха всадника и лошади. Всего по п.4 имеем затраты времени в 24 дня.
   5. Ягайло, получив послание от Олега, размышляет с боярами 1 день, на другой день собирает подарки Мамаю "для царских забав", на третий отсылает посольство в стан Мамая.
   6. Литовские послы идут верхами с поклажей по 40 км в день (это все же бояре, а не простые гонцы!) с уже тремя суточными остановками. Всего по п.6 имеем 26 дней.
   7. Мамай, получив дары, на следующий день собирает совет и по его итогам готовит письмо литовскому князю с согласием на союз и предложением прибыть с войском на Дон к началу сентября.
   8. Ордынский гонец мчится в Вильно, не думая об отдыхе, проходя по 50 км за день, и через 18 дней доставляет литовскому князю послание своего повелителя.
   9. Ягайло решает выступать на Дон для соединения с Мамаем. Неделя уходит на сбор войска и его подготовку к дальнему походу. Войско - конница и пехота - идет на восток со скоростью 30 км/день к Одоеву, расположенному на реке Упе, правом притоке Оки в ее верховье, в 800 км от Вильно. Учтя три суточных остановки для отдыха и крепкой выпивки, без которой литовские паны обходиться не могут, получаем по п.9 всего 37 дней.
   Суммируя затраты времени по всем пунктам, получаем итого 114 дней. Именно через такой срок Ягайло с войском мог прийти в Одоев, что, в соответствии со "Сказанием", и произошло ориентировочно 5 сентября. Он прошел и еще примерно 60 км по направлению к Дону (два дневных перехода), но остановился, поскольку Мамай уже начал битву с Дмитрием Московским. Отсчитывая от 5 сентября назад 114 дней, получаем, что Мамай разбил свой стан на Воронеже не позднее 13 мая (точность в один день, разумеется, условна, но сам весенний срок прихода орды отлично стыкуется с упомянутым выше запретом Мамая "пахать хлеба" в период посевной) и, следовательно, провел там не один месяц, а почти четыре - все лето с частью весны в придачу! Это означает, во-первых, что князь Московский уже к началу лета наверняка был извещен о приходе Мамая с отнюдь не мирными намерениями, а сообщение Пространной летописи о получении в Москве первых известий о татарах в августе - не что иное, как очень наивный, с позволения сказать, вымысел. Тем более наивный, что летописец утверждает о том, что от Олега к Мамаю и Ягайлу ездил один и тот же посол боярин Епифан Кореев. Если принять данное летописное сообщение на веру, то все расчеты затрат времени придется удлинить еще недели на две; кроме того, летописец явно не имел никакого представления о географии событий, заставив несчастного боярина осуществлять "челночную политику" на тысячекилометровом пространстве! Во-вторых, вывод о значительно более раннем сроке прихода ордынцев требует разумного объяснения. Оно может быть только одно: воевать Мамай не спешил и, вернее всего, не хотел. В самом деле, какой разумный полководец, подведя к границам врага готовую к войне армию, даст противнику возможность собраться с силами для отпора? Мамай, вне всякого сомнения, был достаточно опытным полководцем и не менее искушенным политиком, чтобы допускать подобные ошибки. Демонстративная летняя кочевка в непосредственной близости от Оки, чего раньше татары никогда не делали, имела своей целью запугать московского князя и его бояр, осуществить психологический нажим на них. Добивался же Мамай одного: чтобы московский князь откупился бы золотом от нависшего над ним ордынского меча и впредь выплачивал дань без задержек и в значительно большем объеме. Кроме того, подобная наглая демонстрация силы под носом у Москвы должна была убедить князя Дмитрия и его союзников в том, что в Золотой Орде есть один реальный лидер - Мамай. При этом хитрый темник строил свои расчеты на том, что недавняя усобица на Руси породила недовольство политикой московского князя, слишком рьяно потянувшего одеяло на себя, и в отсутствие помощи со стороны других русских князей Дмитрию не удастся собрать войско, способное на равных соперничать со стоящей вблизи его границ ордой. А московское золото и серебро были нужны Мамаю позарез, причем желательно было получить их бескровно, поскольку события в самой Орде сворачивали на опасное для положения Мамая направление, и сражаться ему вскоре предстояло со своими соплеменниками, которых сплотил вокруг себя чингизид Тохтамыш, предводитель юго-восточной, Синей Орды. В предвидении новой кровавой внутриордынской усобицы Мамаю необходимо было беречь свою конницу, а не растрачивать ее силы на борьбу с залесскими варварами. А русское злато-серебро - надежное средство для удержания около себя жадной до денег ордынской знати. Но если Мамай не жаждал воевать - а этот вывод необходимо следует из анализа текста первоисточника, то Дмитрий тем более не стремился лить кровь соотечественников без крайней необходимости и готов был платить, на что его благословила Церковь. Тогда почему все же денежное сутяжничество неожиданно разрешилось ужасной бойней, не принесшей выгод ни одной из противоборствующих сторон? И почему вдруг Мамай так заторопился, что не имел желания дождаться скорого прихода литовских войск и уже гарантированно раздавить своего загордившегося данника? На эти "почему?" ответа в первоисточниках нет, что опять наводит на мысль о преднамеренном лукавстве светских и церковных летописцев, старательно пытавшихся выдать политически необходимую правящей великокняжеской династии ложь за историческую правду.
   Продолжим анализ рассматриваемых пунктов, обращая внимание на отдельные слова и речевые обороты. Наша цель, конечно же, не лингвистика как метод оценки первоисточника на предмет определения его места в ряду других произведений древности и их возможной взаимосвязи. Мы стремимся выявить реально имевшую место картину эпохального исторического события, как до сих пор именуется Куликовская битва, основываясь исключительно на первоисточниках, относительно которых имеется подозрение в недостоверности данного в них описания реального прошлого, и опираясь при анализе исторической ситуации на элементарный по своей сути здравый смысл, поскольку обнаружение дополнительных летописных источников или археологических и иных объективных данных не предвидится. Проясним еще раз для себя методологию используемого нами исследовательского подхода. Все мы уже достаточно в своей жизни насмотрелись всякого рода детективной кинопродукции, поэтому, даже не имея специального юридического образования, кое-что в методологии криминалистических и шпионских расследований смыслим. Пусть, к примеру, виновник убийства изобличен и дал признательные показания, что позволило следователю составить картину преступления. До суда, однако, подследственный считается всего лишь подозреваемым, даже несмотря на то, что он сознался в содеянном. Требуются объективные и в этом смысле независимые доказательства его вины. Обычно они добываются следующим образом: проводится следственный эксперимент, в ходе которого в пределах возможного проверяется, действительно ли подозреваемый физически мог совершить то, что он описал в своих показаниях в качестве преступного деяния. Если место, орудие преступления или иные серьезные детали события не совместятся с версией следствия и показаниями обвиняемого, то суд не примет предъявленную ему следствием для оценки картину преступления. Подобной по смыслу схемой расследования мы уже неоднократно пользовались, фактически проводя слественные эксперименты с показаниями летописцев. В контрразведке решаются задачи несколько иного рода, хотя шпионы, разумеется, тоже преступники, подлежащие суду. Рассмотрим стандартный сюжет. На сторону противника внедряется шпион с заданием выявить какие-либо секреты. Для шпиона готовят легенду, которая должна обеспечить видимость реальности того исторического лица, в образе которого он должен будет действовать в чужом стане. Иными словами, легенда призвана обеспечить нераспознаваемость подмены реально существовавшего человека на шпиона. Хорошую, добротную легенду, рассчитанную на длительный срок использования, готовят иногда годами: история реального человека - это "живой" объект, отнюдь не замкнутый в прошлом и омертвевший, и как во всяком живом объекте подмена или замена каких-либо его частей на инородные вызывает явное или скрытое их отторжение. Заметить подобное отторжение - главная задача контрразведки. Происхождение, образование, связи, пристрастия, особенности речи - все это столь сложные материально-идеальные явления реального, что о стопроцентном их воспроизведении не может быть и речи, как бы искусно она ни была проведена. Если усмотреть фальшь в деталях объекта, то есть основание подозревать его подмену в целом. А уж выявить задачу, выполнение которой должна обеспечить подмена - это, как говорится, дело техники.
   Применительно к сказанному выше "эпистолярная" часть текста "Сказания" очень показательна и, несмотря на свою явную надуманность, информативна. Его автор, излагая первое письмо Олега к Мамаю, не скупился на явно унизительные для достоинства рязянского князя эпитеты, которыми якобы сам себя Олег и наградил: здесь и "твой ставленник, тебе присягавший", и "раб твой", и "молит тебя", и "меня власть твоя пощадит". Письма, диалоги, думы - все это, конечно, законная творческая кухня писателя, и предъявлять к подобным текстам претензии как к реальным документам бессмысленно. Но ведь и выдумка выдумке рознь! Личность князя Олега истории достаточно известна: это был суровый, воинственный и совершенно не склонный к раболепствованию перед кем-либо князь, правитель земель, по размерам превосходивших московские. Он был активным участником многих усобиц, постоянно ссорился с Москвой из-за Коломны, которую отобрал у Рязани еще предок Дмитрия Даниил Московский. Следует, однако, заметить, что умный Олег не путал государственные интересы и личные пристрастия, не считая себя врагом самого более юного князя Дмитрия, даже наоборот. А вот для Орды и лично Мамая он стал волею судеб врагом реальным и злейшим, за что Рязань не единожды была разорена и сожжена татарами. Именно на берегах реки Вожи, неподалеку от Переяславля-Рязанского, ордынцы всего лишь за два года до Куликова поля потерпели жестокое поражение от князя Дмитрия. За это рассвирипевший Мамай жестоко наказал виновника - но не князя Московского, а Рязанского, при этом Рязянь в очередной раз была сожжена. И вот если принять во внимание сказанное о князе Олеге, то следует сделать вывод о том, что текст упомянутого письма - не просто образец творчества древнего мастера слова, а грязная фальшивка, служебную роль которой нам еще предстоит выяснить.
   Следующее письмо - от Олега к Ягайло - состряпано по образу и подобию предыдущего, но подмена реальной истории злонамеренным вымыслом в нем проявилась еще определеннее. Ранее мы с наивным благородством не пожелали пенять "летописцу" за то, что он, мол, не нарочно перепутал имена отца и сына - великих литовских князей Ольгерда и Ягайло. А как же тогда понимать следующую цитату из текста письма: "Известно ведь, издавна ты замышлял на великого князя Дмитрия Ивановича Московского с тем, чтобы изгнать его из Москвы"? Замышлял-то именно Ольгерд, и действительно он не раз ходил на Москву, заблудившись в русской усобице, в причинах которой вряд ли хорошо разбирался. Стало быть, мы имеем дело с намеренной подменой сына отцом, поскольку реальный Ягайло враждебностью к московскому князю озабочен не был, разве только под пером автора "Сказания". Церковные писатели XY и уж тем более XYI столетия, когда Литва стала главным врагом Русского государства, не могли не знать генеалогию правителей Великой Литвы. В 1380 г. ни Литва, ни ее великий князь Ягайло врагами Москвы не были. Но по навязанному летописцам (или последующим их редакторам) смыслу исторического сюжета Литва должна была выполнять роль врага, поэтому "творцам истории" не оставалось выбора, как заменить Ягайло его недавно умершим отцом - авось сойдет. И ведь сошло!
   При сочинении третьего письма - от Ягайло к Мамаю - древнерусского борзописца прямо-таки понесло. Читаем: "Князь Ольгерд Литовский, присягавший тебе, много тебя молит". Из текста предыдущего "письма" стало ясно, что вместо Ягайло нам нагло подставили реального и хорошо известного на Руси его великого отца Ольгерда вместе с проводившейся им до 1375 г. политикой в отношении спора между Москвой и Тверью за Владимирское великое княжение. Князю Ольгерду, освободителю Киевщины, Черниговщины и Волыни от ордынского ига, приписали молитвенную присягу Орде. Это уже не ошибка, не глупость и не ложь, а прямое издевательство над историей и заслугами литовского народа в борьбе за освобождение всей восточной Европы от ордынского ига. Оно, конечно, радовало чувства дальних потомков Дмитрия Донского, которым пришлось вести с Литвой долгую и изнурительную войну. А вот мы-то пошто уши развесили? После того, как в 1375 г. Михаил Тверской помирился с Дмитрием, всякие претензии (заметим, обоснованные) Ольгерда к Дмитрию исчезли. И о чем тут вообще можно спорить, если великий князь Литовский отдал свою дочь Елену за князя Серпуховского Владимира, двоюродного брата Дмитрия, его ближайшего и верного друга и советчика? Так нет же, под пером псевдолетописца и погрязшего во лжи монаха Ольгерд жалуется ордынскому нехристю на свои страдания от московского князя. Если это не кощунство, то что? Отмечу, что в отношении к Литве "Сказание" и летопись едины и во лжи, и в ненависти. Так, в Пространной летописи читаем: "В то время, не видя князя великого, ни рати его, ни вооружения его, а только слыша имя его, Литва приходила в страх и трепет. Не так, как в нынешние времена, когда литовцы издеваются и насмехаются над нами" (26, с.99-100). В XY столетии уязвить русским князьям литовцев было и впрямь не по зубам - так хоть трусливым тявканьем холуев из монастырской подворотни!
   Далее в "Сказании" следует тайная "дума" Олега и Ягайло-Ольгерда (одна на двоих!), в которой столь бессвязно и алогично перемешаны были и небыли, что создается впечатление, что в первоначальном варианте текста смысл имелся, но над данным его куском, который почему-то сочли важнейшим в деле предъявления Вильно и Рязани прямого политического обвинения в заговоре против Москвы, поработало несколько высокопоставленных редакторов. Вот первый пассаж: "Когда услышит князь Дмитрий о приходе царя, и о ярости его, и о нашем союзе с ним, то убежит из Москвы в Великий Новгород, или на Белоозеро, или на Двину, а мы сядем в Москве и в Коломне". Смысл его прозрачен: Дмитрий, узнав, что на него идет Мамай и что Литва и Рязань вступили с предводителем Орды в союз, перепугается и даст деру куда подальше. Олегу с Ягайло останется только разделить между собой Московию, а уж затем они от Мамая откупятся. Но ведь Мамай-то уже пришел: письма слали не в далекий Сарай на Нижней Волге, а на Воронеж (совр. Липецкая обл.). Далее, заговорщикам выгодно было, чтобы Дмитрий узнал об их тройственном союзе как можно раньше и оставил Москву, которую следовало срочно занимать, пока этого не сделал сам неповоротливый Мамай. Однако логика повествования затем была разрушена: союз как бы снова оказался тайным, и о нем совершенно случайно проведал посол Москвы Тютчев, идя через рязянские земли к Мамаю с выкупом, о чем и сообщил князю Дмитрию. Но и это еще не все. Заговорщики 1380 г. полагали, что Дмитрию следовала бы скрыться на Двине. Уж не на Западной ли, на берегах которой расположена Литва? Это, конечно же, чушь. Но иного не дано, поскольку Северную Двину с основанным недалеко от нее на Сухоне Великим Устюгом стали обживать только в середине XY столетия, а Холмогоры вблизи ее устья появились уже в следующем столетии. Очевидно, над текстом крепко поработали редакторы полтора-два столетия спустя - если, разумеется это были всего лишь путаники-редакторы, а не сами создатели "Сказания". Не менее анекдотичен и другой пассаж: "...и даст нам царь Мамай ярлыки свои и потомкам нашим после нас". Ярлык Орда могла выдавать только своим данникам. Да великий Гедимин в гробу бы перевернулся от возмущения, узнай он, что презренные москали посмели сказать такое о его внуках!
   Но, может быть, в последние годы правления Дмитрия Донского (он скончался на девятом году после Куликовской битвы) или при его сыне Василии отношения с Литвой и Рязанью столь резко ухудшились, что создатели первоначальных вариантов летописных повестей и сказаний, которых по традиции считают современниками правления Дмитрия, имели хотя бы моральное право несколько сместить на более ранние сроки весь спектр межгосударственных отношений? Вспомним сухие исторические факты из школьной программы. Ягайло после Куликовской битвы с Москвой не враждовал (как не враждовал с ней и до!) и даже посватался к одной из сестер князя Дмитрия. Старший сын Дмитрия, наследник престола Московского Василий был задержан в Орде в качестве заложника, но сумел бежать в Литву, где обручился с дочерью Витовта, двоюродного брата Ягайло. Их свадьба состоялась по возвращении Василия в Москву, где он вскоре стал великим князем, а через два года великим князем Литвы стал и его тесть. Союз Литвы и Московии был настолько прочным, что хан Тохтамыш счел за благо тоже с ними подружиться, не отказавшись, правда, от дани с Москвы. Ирония судьбы: разбитый своим соперником Тимуром, Тохтамыш бежал не куда-нибудь, а именно в Литву! До самой смерти князя Василия в 1425 г. можно было утверждать о фактическом существовании Литовско-Русского союза, который был несколько поколеблен на небольшой период времени после поражения литовского войска в битве с ордой Едигея на реке Ворскле в 1399 г., где погибли литовские князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, а также Дмитрий Боброк-Волынский - верные воеводы московского князя, герои Куликовской битвы (или, по крайней мере, участники похода на Дон против Мамая). О рязанском князе Олеге много чего говорили противоречивого (что он-де выдал "тайну" бродов на Оке Тохтамышу во время его похода на Москву, хотя не понятно, как можно выдать общеизвестное?), но фактом является то, что в 1386 г. якобы злейший, коварный враг Дмитрия Донского женил своего сына Федора на дочери великого князя Московского Софье. Но все сомнения о возможной неосведомленности летописцев о действительных взаимоотношениях князей Дмитрия, Ягайло-Ольгерда и Олега рассеивает цитата из самого "Сказания": "Дмитрий Иванович... не ведал того, что на него замышляют злой заговор ближние его друзья" (9, с.56). Вот вам, бабушка, и Юрьев день! Оказывается, сказитель прекрасно знал, что в 1380 г. правители Литвы и Рязани являлись не просто друзьями-соседями князя Московского, а его ближними друзьями! Ну как можно теперь поверить в то, что государи великого княжества Литовского и великого княжества Рязанского внезапно превратились в подлых перевертышей в угоду ордынскому нехристю, который и ханом-то не был!
   Ответ Мамая своим новоявленным союзникам может служить образчиком азиатской хитрости. Он начинает с того, что за мелкие подарки для забав готов в свою очередь одарить Ягайло и Олега любыми русскими владениями, какие бы те ни захотели. Прямо-таки полцарства за коня! Затем он предлагает князьям присягнуть ему в верности, хотя в письме Олега сказано ясно, что рязянский князь уже присягал ему и считает себя ставленником Мамая. Далее, он зовет их к себе, то есть на Дон, призывая одолеть своего недруга. Именно их недруга, а вовсе не его, Мамая; хитрец вообще в своем послании не определяет явно своего отношения к московскому князю. Дальнейший хитроумный словесный набор можно понять так: вы бейте своего недруга Дмитрия, на земли которого заритесь, а я поддержу вас своим именем и угрозой нападения; самому же мне воевать с Дмитрием не по чести: он для меня противник мелкий. Ну что же, по крайней мере, ответ Мамая проясняет его стратегический замысел (ту не во всем ложную фальшивку, что попытался всучить нам сам автор "Сказания"). Все лето кочуя в непосредственной близости от границ Московии, Мамай дожидался того, что Ягайло и Олег с двух сторон нападут на Дмитрия, и тот под воздействием страшной ордынской угрозы с юга либо падет перед Мамаем на колени, чтобы тот сохранил его власть над Москвой в обмен на рабскую покорность, либо сбежит куда-нибудь на север, и тогда произойдет раздел московских земель. И в том, и в другом варианте Мамай получал требуемое - большую откупную дань, однако первый вариант выглядел предпочтительнее, поскольку Литва данником Орды не являлась и могла повести себя как угодно. Но в любом случае требовалось, чтобы Литва и Рязань напали на Московию. Из Вильно прямой путь на Москву лежит через Полоцк и Смоленск, а из Рязани - через Коломну. Зачем же тогда стягивать войска Ягайло и Олега к Дону? С военной точки зрения это бессмысленно, а Мамай - еще раз повторим - представляется историкам умным и многоопытным стратегом за одним только исключением: бездарно проведенной битвы на Куликовом поле. Чтобы найти объяснение столь вопиющим противоречиям, следует признать ту часть текста первоисточника, где изложена суть стратегии союзников, инородной вставкой в неизвестный нам первоначальный текст, с ним принципиально несовместимой, как плохая легенда для серьезной шпионской миссии. Несовместимой в том, что Ягайло и Олег не были союзниками Мамая и не могли ими быть. Ложь о заговоре друзей Москвы была призвана оправдать дальнейший текст, в котором описаны совершенно неожиданный и смелый военный маневр князя Дмитрия и последовавшая грандиозная по масштабам битва.
   По пп. 8,13,14: Немаловажный вопрос: где именно собирал войска князь Дмитрий - в Москве или Коломне? В "Сказании" сплошная путаница. В самом деле, сначала его автор сообщает нам, что, проведав о выдвижении Мамая к верховьям Дона, Дмитрий "...за всеми князьями русскими скорых гонцов разослал... и за всеми служилыми людьми,... и повелел им скоро быть у себя в Москве". Знаток древних летописей Н.М.Карамзин данное сообщение понял вполне определенно: "Повеление его было исполнено с редким усердием: целые города вооружились в несколько дней; ратники тысячами стремились отовсюду к столице. Князья Ростовские, Белозерские, Ярославские, с своими слугами, - бояре Владимирские, Суздальские, Переславские, Костромские, Муромские, Дмитровские, Можайские, Звенигородские, Углицкие, Серпуховские с детьми боярскими или с воинскими дружинами составили полки многочисленные, которые один за другим вступали в ворота Кремлевские" (25, т.5, с.38-39). Пусть на Москве собралась хотя бы треть всего войска, то есть около ста тысяч. Можете вы себе представить, чтобы вся эта орава людей разместилась в Кремле? Отдыхала, пила, ела, справляла, извините, естественные надобности? Я нет, да и вы, наверное, тоже. А вот Карамзин представил - потому только, что летописи в данном случае повествовали о величайшем для национального исторического самосознания событии: Куликовской битве. Древняя слава превратила обычные летописные сообщения в скрижали Божьи, не подлежащие критическому осмыслению, ибо в них просто веруют и на них молятся. Задуматься же, оказывается, есть над чем. По "Сказанию" прошло немало времени (успели снарядить к Мамаю Тютчева и получить от него дурные вести, послали сторожевую заставу к реке Тихая Сосна, что поблизости от стана Мамая), и князь Дмитрий снова рассылает гонцов по "своей Русской земле" с приказом идти к нему на военную службу, причем в качестве места сбора указана уже не Москва, а Коломна. Как видно, сочинитель успел запамятовать, что он гонцов уже разослал. Карамзин же не забыл. Когда московский князь со своими войсками пришел в Коломну, там к нему примкнули только литовские полки полоцкого и брянского князей. Вряд ли их численность превышала в совокупности 10 тысяч бойцов, поэтому, учитывая, что летописец определил общую численность войск на Коломенском поле в 150 тысяч, получаем, что ранее в Кремль втиснулось, по мнению Карамзина, аж 140 тыс. человек! Непонятно, что они там делали, поскольку делать там служивым было абсолютно нечего. Если уж и размещать такую массу людей и как-то их организовывать, то это было бы разумно делать вне кремлевских стен и вне посада, где-нибудь на Ходынском поле или в Марьиной роще.
   Вернемся, однако, к "Сказанию". В нем однозначно говорится, что великий князь 27 августа, в четверг, выступил с войском из Москвы и по широкой дороге двинулся к Коломне, где оказался уже в субботу, к вечеру. По хорошей дороге шли быстро, за три перехода одолев верст сто.
   В Коломне уже дожидались великого князя "многие воеводы и воины" в соответствии со вторым вариантом места сбора. В воскресенье Дмитрий устроил войскам смотр и разбил их на полки, поскольку на следующий день он "со всеми силами" перешел Оку и, стало быть, вступил на рязанские земли. Все правильно и разумно, поскольку по чужой и, возможно, враждебной территории войскам надлежит передвигаться осмотрительно и не беспорядочной толпой, а в полковом строю. Взглянем на карту и попытаемся определить маршрут войска к месту предстоящей битвы. По прямой от Коломны до Дона в месте впадения в него Непрядвы 150 км. После воскресного смотра войск, состоявшегося 30 августа, у Дмитрия имелась в распоряжении ровно неделя, чтобы 6 сентября подойти к левому берегу Дона. Если войско шло по лугам, по ровной местности, то в день пешие ратники могли одолевать километров 25, то есть на прямом маршруте им вполне хватило бы 6 дней. Слева от линии Коломна - Дон Ока, справа - среднерусская возвышенность, горки которой поднимаются метров на триста. Пешее войско - это поклажа на плечах ратников и многочисленные обозы, поэтому маршрут для него выбирается по-возможности ровный, без утомительных подъемов на холмы. На карте он отчетливо прорисовывается почти по прямой: от правого берега Оки вдоль реки Осетр мимо Зарайска (где в 1237 г. трагически погибла, выбросившись из теремного окна с младенцем, жена рязанского князя Федора Юрьевича, зарезанного в стане Батыя), далее по лугам верховьев реки Проня с прямым и ровным выходом к левому берегу Дона перед устьем Непрядвы. Таким образом, мы видим, что на указанном маршруте никаких серьезных естественных препятствий нет, нет даже надобности переправляться через притоки Оки; поэтому следует признать, что Коломна - наиболее удобное и разумное место общего сбора всех русских войск, что не без путаницы и отражено в "Сказании". Есть, правда, одно странное обстоятельство: данный маршрут проходит мимо небольшой реки Вожа, остающейся слева от него. Так вот в рассматриваемое время на этой речке, в местах, где два года назад полки московского князя Дмитрия Ивановича наголову разгромили орду мурзы Бегича, с большой долей вероятности стояли теперь полки рязанского князя Олега Ивановича, союзника Мамая, как утверждается в первоисточниках. Войско Москвы должно было пройти в 15-20 верстах от рязанцев, то есть почти рядом, если учесть, что ему пришлось растянуться на десятки верст! Тем не менее Дмитрий спокойно миновал Олега, нисколько не опасаясь ожидаемых враждебных действий с его стороны, не предпринимая их и со своей. Короче говоря, разошлись в поле как друзья. Позже мы найдем совершенно естественное объяснение подобной "странности". Наконец, отметим еще раз важнейшую особенность прямого маршрута Коломна - Дон: он ведет к левому берегу Дона, через который необходимо было переправляться, чтобы попасть на Куликово поле - факт, с подробностями описанный во всех первоисточниках и потому сомнений не вызывающий.
   Обратим, однако, внимание на следующее: Карамзин, изучив различные первоисточники, признал более достоверным вариант маршрута, намеченный в Пространной летописи, в которой говорится о том, что, выйдя из Коломны 20 августа, князь Дмитрий прошел на запад вдоль Оки около ста верст до места впадения в нее реки Лопасня, соединился там с войсками князя Серпуховского и воеводы Тимофея Волуевича и только потом переправился через Оку и двинулся к Дону. Рассмотрим данный вариант маршрута подробнее. На карте он представляется в виде зигзага, не слишком убедительного в смысле экономии сил русских ратников на многодневном походе. Но сначала займемся не раз уже доказавшим нам свою эффективность сопоставлением времен и расстояний. От Лопасни до Дона по прямой столько же, что и от Коломны. Однако сто верст зигзага добавляют по сравнению с предыдущим вариантом четыре дня пути, поэтому Дмитрий должен был выйти из Москвы не позднее 23 августа (если следовать датировке похода, представленной "Сказанием". Все бы ничего, но ведь летопись утверждает, что Дмитрий только в исходе лета сведал о Мамаевом нашествии. Исход лета - это в русском языке середина августа, никак не ранее. Следовательно, у Дмитрия по версии автора Пространной летописи оставалась всего одна неделя, чтобы посоветоваться с боярами, разослать во все концы своего и союзных княжений гонцов и дождаться прихода дружин из неблизких Костромы, Ярославля и даже Белозерска (на самом деле летописец и, естественно, Карамзин отнимают у самих себя и эту неделю, поскольку на целых десять дней сдвигают назад время выхода русского войска из Коломны). Это очевидная нелепица, и, вообще говоря, изложенное в летописи по поводу маршрута похода Дмитрия на Дон можно было бы с чистой совестью игнорировать в силу его очевидной недостоверности. Но ведь зигзагообразный "лопасненский" маршрут похода князя Дмитрия на Дон - классика, вошедшая даже в современные школьные учебники (см., например, "История России YII-XY вв." Учебник для YII класса средних учебных заведений. Рекомендован Министерством образования РФ. Авторы Л.А.Кацва, А.Л.Юрганов. М., 1995 г.). Дело поэтому уже не в заблуждениях летописцев и Карамзина и нестыковке дат и расстояний, а в самой оправданности такого маршрута. Если убрать зигзаг, то на карте он выглядит не менее просто и убедительно: Москва - Серпухов - Тула - Дон. Точно по такому маршруту - естественно, в обратном направлении - совершил поход на Москву в 1382 г. хан Тохтамыш! Чем же может быть оправдано столь серьезное искривление прямого пути к цели похода? Если большая часть войска была собрана в Москве, а в Коломне к нему присоединились только литовские полки, как утверждает летопись, то совершенно невероятно, чтобы 140 тысяч человек отклонились от прямого маршрута и прошагали 100 лишних верст ради соединения с 10 тысячами. Да ведь и литовским полкам не было тогда смысла уходить восточнее Москвы, а затем возвращаться обратно! Если же полки земель, расположенных западнее Москвы, решено было вести сразу на Оку в Серпуховско-Боровский удел князя Владимира Андреевича, тогда и полки северо-восточных земель направлять в Коломну было нецелесообразно, поскольку прямой путь с Клязьмы на Оку перекрыт труднопроходимой низинной Мещерой. Предположим, тем не менее, что переправа в районе устья Лопасни была воеводами сочтена более удобной, чем в районе устья реки Москвы. К правому берегу Оки непосредственно примыкает довольно высокая обширная возвышенность с длиннющими подъемами и спусками на высоте 200-250 метров. Пешим ратникам идти по ней с поклажей за плечами 150 верст непросто. Если обходить справа пересекающий путь Осетр, прижимаясь к Туле, то войско выходит непосредственно на правый берег Непрядвы справа от Дона, который форсировать уже не нужно. Но это противоречит единодушному утверждению всех летописцев, что Дмитрий перешел Дон. Отклонение же к восточному краю возвышенности, удлиняющее путь да еще предполагающее форсирование Осетра, чтобы попасть на левый берег Дона, никакими разумными причинами не оправдано. Но как же тогда в Пространную летопись могло попасть упоминание о Лопасне? Можно предложить такой вариант объяснения: в этом месте перешло Оку конное войско князя Серпуховского, возможно, с литовскими конными дружинами; затем оно, пройдя на юго-восток, в районе Зарайска влилось в основное войско великого князя. Заметим, что гипотеза о двух разных путях следования русских войск к Оке и за Окой первоисточникам в общем-то не противоречит. Однако наличие второго, дополнительного маршрута не изменяет сделанное выше утверждение: князь Московский Дмитрий шел к месту встречи с ордой Мамая по маршруту Москва - Коломна - Зарайск - левый берег Дона, в полном соответствии с описанием, приведенным в "Сказании", а не в Пространной летописи.
   По п. 9: В "Сказании" повествуется о том, что после получения известия о движении Мамая к границам Московии князь Дмитрий Иванович, дождавшись прибытия князя Владимира Андреевича, своего ближнего родича, немедленно отправился с ним к митрополиту Киприану за пастырским советом и наставлением. Во всех современных изданиях "Сказания" данному тексту сопутствует примечание приблизительно такого содержания: "До 1381 г. Киприан находился в Киеве и в событиях, связанных с Куликовской битвой, не принимал никакого участия". И это несмотря на повторное упоминание сказителя о том, что после получения благословения на поход от игумена Сергия Радонежского оба князя вновь посетили митрополита и поставили его в известность обо всем, что сказал им преподобный Сергий. Ситуация странная, если не сказать большего. Специалистами было давно установлено, что текст "Сказания" редактировался священнослужителем, человеком наверняка высокообразованным. Нельзя поверить в то, что он плохо знал историю святительской кафедры хотя бы последнего времени: это все равно, как если бы придворный советник XIX века не знал историю дома Романовых. Сомнительно, однако, чтобы священник осмелился искажать историю там, где дело касается участия высших иерархов Церкви. Попытаемся прояснить ситуацию, воспользовавшись мнением вполне осведомленного источника - архиепископа Никона. В своей книге "Житие и подвиги преподобного Сергия Радонежского", писавшейся им в 1885-1904 годах, архиепископ излагает интересующие нас события следующим образом. После смерти митрополита всероссийского Алексия в феврале 1378 г. его место должен был занять Киприан, митрополит Литовский, живший тогда в Киеве. Однако князь Дмитрий желал поставить в митрополиты своего духовника - Новоспасского архимандрита Михаила, прозывавшегося Митяем (28, с.280). Заняв Московскую кафедру без благословения Вселенского Патриарха, он повел себя вызывающе и даже угрожал преподобному Сергию, обещая в скором времени до основания разорить его знаменитый монастырь. Киприан летом 1978 г. поехал в Москву, однако по велению князя Дмитрия был схвачен на окраине столицы боярином Никифором, оскорблен им, ограблен дочиста и выгнан вон из города. Пришлось ему возвращаться в Киев, поскольку не помогло даже вмешательство столь авторитетного на Руси священника, каким был игумен Троицкого монастыря Сергий, у которого с Киприаном были теплые и доверительные отношения. Меж тем любимец московского князя архимандрит Михаил уже находился на пути в Константинополь, где надеялся получить вожделенный сан. Однако во время плавания он вдруг заболел и скоропостижно умер в тот момент, когда на горизонте показалась великая столица Православия. Сан митрополита достался не без обмана и подкупа спутнику Михаила архимандриту Пимену, хотя в Константинополе в это время обретался более достойный и высокопоставленный претендент - архиепископ Дионисий, друг Сергия. По возвращении на Русь этот горе-митрополит по приказу Дмитрия был немедля арестован и заточен в темницу. Великому князю ничего не оставалось, как звать в Москву Киприана, где митрополит и был с честью встречен в мае 1381 г. Из данного очень краткого изложения труда Никона как бы следует, что, действительно, с осени 1378 г. до весны 1381 г. Киприана в Москве не было, как, впрочем, и его соперников. Однако уже в следующей главе книги Никон подробно пересказывает эпизод посещения князем Дмитрием Троицкой обители в полном соответствии с текстом "Сказания", упоминая и о том, что, возвратившись в Москву, князь действительно посетил ...Киприана (?!) (там же, с.313). Иначе говоря, в книге знаменитого церковного историка содержатся два противоречащих друг другу утверждения. Сомневаться в порядочности архиепископа не приходится (то есть предполагать, как это практикуется в современной России, что он лишь поставил свою подпись под трудом безвестного монаха, "недоглядевшего" при составлении заказанного текста); следовательно, указанное противоречие должно иметь разумное объяснение. Возможно, что в мае 1380 г., узнав об агрессивных намерениях Мамая, Киприан как официальный глава Русской Церкви счел необходимым приехать в Москву тайно, но, разумеется, с согласия великого князя Дмитрия, для оказания помощи духовным и светским властям в столь тревожное время - тем более, что никакого иного главы церкви в это время в Москве не было (Михаил умер, а Пимен сидел не на кафедре, а в порубе). Слова о помощи - это не стандартный речевой оборот, который обычно используют, чтобы прикрыть сущностную пустоту. Вот один из ярких примеров действенности авторитета митрополичьего сана в Древней Руси. В 1327 г. в Твери вспыхнуло стихийное восстание против татар. Возглавить его пришлось князю Тверскому Александру Михайловичу. Восстание было подавлено карательным войском Орды, которое привел на Русь Иван Калита, князь Московский. Александр сумел спастись и укрылся во Пскове. Хан Узбек потребовал от Калиты, чтобы тот доставил в Орду тверского князя. Включив в свою свиту митрополита Феогноста и братьев мятежного князя, Иван с большим войском стал выдвигаться к Пскову. Псковичи поклялись князю Александру, что скорее погибнут вместе с ним на стенах города, нежели выдадут его Орде. Иван тоже не имел большого желания после разорения Твери повторять подобное и со Псковом, тем более, что Новгород вряд ли одобрил бы подобное рвение ханского прислужника. Но хитрый Иван нашел неожиданный способ разрешить грозившую большими осложнениями ситуацию. Он склонил зависимого от него митрополита, который еще только год назад перенес свою официальную резиденцию в Москву, наложить проклятие на Александра и всех жителей Пскова властью высшего иерарха Русской Церкви. Проклятие, соединенное с отлучением от церкви, по тем временам являлось тяжелой карой: церковные храмы закрылись, и невозможно было крестить новорожденного или отпеть покойника; кроме того, считалось, что отлучение, провозглашенное самим святителем, лишает верующих надежды на спасение через Божий Суд. Жители Пскова ужаснулись, однако еще колебались. Тогда князь Александр, не желая видеть страдания верных своей клятве горожан, ушел из Пскова в Литву, где он был вне пределов досягаемости ханской воли, и поэтому князь Иван счел вопрос исчерпанным. Таким образом, пребывание, хотя и негласное, митрополита Киприана в Москве, без всякого сомнения, должно было усилить авторитет великого князя. Видимо, его послания в города и земли Руси с призывами прислать дружины для отражения нашествия Орды были подкреплены подписью Киприана, что обеспечивало всемерное содействие местных священников светским властям в деле сбора и посылки в Москву ополчений. Продолжая тему пребывания Киприана в Москве, уместно также предположить, что Литовский и Русский первосвященник появился в столице и не без ведома великого князя Литовского Ягайло, который в то время склонялся к принятию православия и не прочь был породниться с князем Дмитрием. Получается, что архиепископ Никон как бы и не разгласил церковную тайну, просто в нужном месте совершенно непреднамеренно сославшись на древнее "Сказание". Увы, прозрачный намек хитроумного церковного иерарха современными комментаторами понят не был.
   По п.12: Не менее противоречивым и потому требующим дополнительного анализа является и эпизод из "Сказания", посвященный поездке великого князя Московского Дмитрия в обитель Живоначальной Троицы перед выступлением войска в поход на Дон, чтобы принять напутственное благословение от преподобного игумена Сергия. Великокняжеская свита была на редкость внушительной: Дмитрия Ивановича сопровождали его брат Владимир Андреевич, все бывшие тогда в Москве князья и воеводы да плюс к тому отборная военная дружина. Зная, как круто и бесчестно обошелся князь Дмитрий двумя годами раньше с митрополитом Киприаном, подобная высочайшая честь, оказанная не имевшему высокого церковного сана монастырскому отшельнику, может показаться несовместимой с тогдашними понятиями об уважении старшинства: возрастного, родового, церковного. Тем более, что древний писатель-священник как бы унизил авторитет бывшего, по его мнению, в Москве самого митрополита, который, по обычаю и сану, и должен был благословлять войско на подвиг. Отечественные историки прошлых столетий, конечно же, заметили противоречивость первоисточника, однако, опасаясь ожидаемой недоброжелательной реакции Русской Православной Церкви на любые сомнения относительно факта поездки князя Дмитрия к преподобному Сергию Радонежскому, дипломатично обошли довольно щепетильный вопрос, выдвинув только два варианта объяснения: первый заключается в уже обсуждавшемся нами отрицании возможности приезда Киприана в Москву летом 1380 г.; второй, более радикальный, заключается в переносе времени посещения Дмитрием Троицева монастыря на лето 1378 г. Рассмотрим сначала второй вариант, который может показаться кому-то неправдоподобным. Его историческая подоплека общеизвестна: московский князь выступил из Москвы с сильным войском, чтобы отразить выход к Коломне конной орды под командованием мурзы Бегича, посланного Мамаем наказать Дмитрия за строптивость. В прошлом году подобный поход московских полков на Волгу, предпринятый с целью защиты владений тестя Дмитрия Ивановича суздальского князя Дмитрия Константиновича от бесчинства некоего царевича Арапши, служившего Мамаю, закончился бесславной погибелью тысяч русских воинов на берегах реки Пьяни. Это несчастье, конечно же, отозвалось болью в сердцах москвичей, поэтому для укрепления духа воинства перед началом нового похода Дмитрию, возможно, пришлось заручиться специальным благословением Церкви на битву с погаными. А кто его мог дать? В феврале скончался старый митрополит Алексий, любимый всеми и самый авторитетный русский пастырь; Киприана великий князь главой Русской митрополии признать отказался; духовник князя архимандрит Михаил (нам он более известен по полупрезрительному прозвищу Митяй) большинством иерархов был ненавидим, да к тому же отправился уже в Константинополь за митрополичьим саном вместе с Пименом; епископ Суздальский Дионисий был также вызван к себе Патриархом по церковным делам. Вблизи столицы наиболее уважаемым священником оставался игумен Сергий, и его благословение имело несомненный вес. То, что князь Дмитрий уважал Сергия Радонежского и прислушивался к его мнению, доказывает следующий эпизод, случившийся как раз накануне похода. Митяй донес князю о якобы имевшем место сговоре против него, Митяя, во главе которого стоят Дионисий и его друг Сергий. Князь немедленно посадил Дионисия под стражу. Однако преподобный Сергий взял своего друга на поруки, и Дионисий был не только освобожден, но ему не препятствовали впоследствии в поездке в Константинополь. Вот тогда-то Митяй и пригрозил Сергию уничтожением его монастыря, как только он получит власть из рук Вселенского Патриарха. Учитывая сказанное, данная гипотеза вполне правдоподобна и, следовательно, имеет право на жизнь. Древние писатели вполне могли совместить "на бумаге" два сходных события, окончившихся для князя Дмитрия благополучно, не сочтя подобную историческую вольность серьезным грехом перед памятью Сергия и самой верой. А все же остается тогда вопрос: если в 1380 г. не благословляли воинство Дмитрия ни Киприан, ни Сергий Радонежский, ни Федор Симоновский (новый духовник великого князя), то кто другой? Относительно же первого варианта, основанного на якобы ошибочности "Сказания" в той его части, где говорится о нахождении Киприана в Москве, мы фактически уже высказались. К сказанному добавим следующее. Киприан действительно мог прибыть в Москву уже в мае 1380 г., на чем настаивает украинский историк Ф.М.Шабульдо (33). Но если его пребывание в столице Русской митрополии не афишировалось, чтобы не ставить в неудобное положение великого князя, совсем еще недавно отвергшего как бы навязанного ему со стороны (т.е. из Константинополя) духовного главу в его собственном государстве, то не могло быть и речи о появлении Киприана на таком людном и торжественном мероприятии, как благословение войска на поход и победу над нехристями. Кому тогда мог доверить его проведение Киприан, как не преподобному Сергию, с которым у митрополита сложились доверительные отношения и заслуженный авторитет которого не бросал тень на строгий иерархический порядок в Русской церкви? Не зря ведь автор "Сказания" вторичным упоминанием о Киприане недвусмысленно подтвердил полную согласованность действий Киприана и Сергия. Вообще те историки, которые полностью отрицают возможность участия Киприана в событиях 1380 г., оказались в плену заведомо "вставного" сюжета о враждебности к Москве князя Ягайло. Киприан и в Литве не бездельничал, и не без его пастырской помощи реальный старый Ольгерд перед своей смертью в 1377 г. принял христианство и почил не просто крещеным князем, а схимником под монашеским именем Алексий. Если так, то союз его наследника Ягайло с язычником Мамаем против христианской Москвы выглядел бы в самой Литве как предательство заветов родителя. Нам скажут: а как же в таком случае вы объясните факт движения литовских войск к Одоеву на соединение с ордой Мамая? На что мы можем теперь вполне обоснованно возразить: а почему вы утверждаете, что Ягайло шел в Одоев именно на соединение с Мамаем, а не на помощь Дмитрию? Ведь после битвы Ягайло, находившийся от Куликова поля в сорока верстах, не совершил абсолютно никаких враждебных действий против ослабленного Дмитрия, а просто повернул свои войска обратно. Подобные действия невозможно разумно объяснить, если бы литовский князь был врагом московского (не принимать же всерьез бессовестную болтовню летописца о страхе литовцев перед москвичами); во втором же случае все происходило естественно: дело сделано, ордынцы разбежались, и можно возвращаться по домам. И последнее: все только что сказанное полностью применимо и к ситуации с объяснением странного поведения рязанского князя. Нет никаких оснований для обвинения князя Олега в предательстве общих для христиан интересов Руси. И если уж быть честными по отношению к роли Москвы в истории борьбы славян против тюркских кочевых народов, то никакая из древнеславянских земель не снискала большего позора рабского подчинения и соглашательства с погаными, чем великое княжество Московское.
   По п.17: Не менее запутана и история с литовскими князьями Андреем Полоцким и Дмитрием Брянским, сыновьями великого князя Ольгерда и, следовательно, братьями Ягайло. Их происхождение и места удельных княжений историками не оспариваются, нет разночтений и в первоисточниках об их участии в походе князя Дмитрия Московского на Дон. Кроме них, удостоверено участие в походе и самой битве, причем участие решающее, их двоюродного брата Дмитрия Боброка, внука Гедимина, основателя великого княжества Литовского. В "Задонщине" о трех литовских князьях говорится столько восторженных слов, что у потомков должно было создаться впечатление, что войско князя Московского без литовцев - это было бы одно, а с литовцами - уже совсем другое, значительно более мощное и профессиональное. В одном из списков "Задонщины" говорится буквально следующее: "А храбрых литовцев с ними (т.е. с Андреем и Дмитрием Ольгердовичами - прим. Е.Т.) семьдесят тысяч латников". Очень примечательное сообщение! Разумеется, не числом воинов: в засадном полку тоже было 70 тысяч, и это совпадение говорит только о том, что "счастливое" число 7 пользовалось в древности особым уважением, как и 33 - возраст распятого Христа. Дружины литовских князей состояли из литовских латников - основной ударной силы постоянных литовских дружин, воины которых на западный рыцарский манер были облачены в стальные доспехи. С подобной точкой зрения полностью солидарен и Карамзин, вообще-то не склонный без оглядки верить древним писаниям, именуя дружины Андрея и Дмитрия полоцкой и брянской (25, с.40), тогда как у их сородича Боброка-Волынского собственной дружины не было, поскольку он с давних пор состоял на службе у великого князя Московского. Следовательно, литовские князья Андрей и Дмитрий привели на помощь Дмитрию Московскому свои собственные дружины из Литвы, поскольку в описываемое время и Полоцк, и Брянск входили в состав великого княжества Литовского как западного государственного объединения славяно-русских народов. Однако столь ясно обозначенная точка зрения авторов первоисточников по существу опровергается современной историографией. В примечаниях к "Задонщине" читаем: "Андрей, князь полоцкий, и Дмитрий, князь брянский, несогласные с прозападной политикой своего отца Ольгерда, перешли на сторону московского князя Дмитрия Ивановича. Андрей Ольгердович с 1378 г. княжил в Пскове, Дмитрий Ольгердович - с 1379 г. в Переяславле-Залесском" (9, с.465). Значит, оба литовских князя - уже не союзники московского князя, а его слуги, и дружины свои они привели из мест службы, то есть из Пскова и Переяславля-Залесского. Если последний был вотчиной московских князей, то Псков в состав московского княжения в те времена не входил, и что там делал слуга московского князя - не совсем понятно. Далее, если литовские братья привели свои литовские дружины один из Пскова, а другой из Переяславля-Залесского, то это означает, что не только сами князья, но и их многочисленные дружинники ранее переехали из родных мест в чужие земли, за многие сотни верст (от Брянска до Переяславля по прямой полтысячи верст!), расставшись, очевидно, со своими родичами, домами, землей и прочей собственностью. В подобное верится с трудом, речь может идти только о ближних отроках князей, но не больших дружинах - а ведь именно о таких и говорится в первоисточниках. Андрей и Дмитрий пришли вместе и вместе присоединились к московскому войску; их имена всюду пишутся через "и". Вопрос: как они умудрились списываться, сговариваться и идти вместе, если между городами, откуда они вышли, около тысячи верст? Выходит, что современные исследователи вместо того, чтобы прояснить ситуацию, еще более ее запутали!
   Три брата Ягайло - два родных и один двоюродный - должны были насмерть сражаться с ним, если бы вильненские войска успели соединиться с ордынскими. Поверить в такое невозможно, и вот почему. Усобицы между князьями-сородичами - дело в средние века обычное и на Руси, и в Польше, и в Литве, как, впрочем, и повсюду в Европе и Азии. При этом не возбранялось привлекать и силы третьей стороны, из других племен и государств, будь то братья по вере или неверные. Но битва с братом, правителем родного государства, на стороне другого государства, причем не за корону, а за деньги, - это уже предательство своего народа, грех непростительный, тяжкий. Но, судя по всему, ни Ягайло, ни Витовт - братья и соправители Литвы - так не считали, и вся упомянутая троица приняла участие в походе Витовта 1399 г. против Орды и пала смертью храбрых в сражении на реке Ворскле. Разумное объяснение всем приведенным фактам может быть только одно: поименованные в первоисточниках литовские князья-братья не собирались воевать друг с другом, поскольку в 1380 году Литва была союзником не Мамая, а Дмитрия Московского. Великие княжения Москвы, Литвы и Рязани вынужденно, забыв прежние распри, объединились против общей ордынской угрозы. Мамай в случае успеха не стал бы разбираться, какие в Залесье земли кому принадлежат, а разорил бы и испоганил их все разом. Подобный результат Мамаева нашествия на славян не был выгоден ни одному из славянских князей, и потому им пришлось объединиться. С согласия великого князя Литовского первыми на помощь Москве поспешили Полоцкий и Брянский князья, уделы которых были расположены вблизи границ Руси. Ягайло же собирал большую рать, в которую были включены не только собственно литовские дружины, но и варяги, и жмудь, и немцы; поэтому великокняжеское литовское войско, значительно более неповоротливое, и вышло позже на помощь войскам московского князя, и двигалось медленно - зато прямо на Дон, к очевидно обусловленному заранее между Ягайло Литовским и Дмитрием Московским месту. Антилитовская редакция древних сказаний о событиях 1380 г. была осуществлена много позже посредством совершенно инородной первоначальным текстам вставки, вследствие чего и возникли неустранимые противоречия, в которых до сих пор блуждают далекие и просвещенные потомки русских летописцев.
   По пп.15-18: Надо отдать должное составителям первоначального варианта "Сказания": и маршрут похода к Дону князя Дмитрия Московского, и расстановка сил противоборствующих сторон накануне Куликовской битвы описаны удивительно точно; даже даты их выдвижения в исходные пункты как будто заранее утвержденной диспозиции вполне разумно соответствуют сложившейся предбоевой ситуации. Попробуем обосновать сказанное и начнем рассуждать от противного, то есть примем в качестве исходного наличие военного союза Мамая, Ягайло и Олега против Дмитрия Московского. Русские войска, без осложнений миновав стоящие на Воже полки Олега, спустились на юг по рязанской долине и подошли к верховьям Дона с левой от него стороны. Разумеется, Дмитрий предполагал, что Мамай поведет свою конную орду от Воронежа на север тем же вытоптанным еще Батыем удобным луговым коридором мимо Рязани на Коломну. Обойти его ордынцам было уже невозможно, и если Дмитрий добивался бы боя с Мамаем один на один, то он бы его и получил - бой на открытой и широкой равнине, где быстрая и хорошо подготовленная конница татар имела бы явное преимущество в маневренности, что безусловно решило бы исход битвы в пользу Мамая. Любой тактический успех Мамая означал бы полное уничтожение всей московской армии, поскольку отступление назад к Оке было бы наверняка пресечено Олегом Рязанским, которому необходимо было на деле доказать Мамаю свою вассальную покорность. Стратегия Дмитрия и его воевод в данном случае представлялась бы не только неразумной, но и просто самоубийственной. Пешее войско с конным в степи не воюет - эту аксиому русские должны были усвоить со времени их первого столкновения с татарами на реке Калке в печально известном 1223 г. Конница теряет свои преимущества только в условиях сильно ограниченного естественными препятствиями пространства, на пересеченной, залесненной местности. Если, нам возразят, Дмитрий имел возможность спрятать свою в основном пешую армию на правой стороне Дона, где условия для использования конницы много хуже, то, спрашивается, зачем он в таком случае вообще вышел в Дикое поле, оставив без защиты свои окские рубежи? Мамай вполне мог одним-двумя туменами запереть Дмитрия на правобережье Дона: попытка обратной переправы через реку под тучами метких татарских стрел неминуемо обернулась бы катастрофой. Для основной же массы ордынской конницы направление на Москву оказалось бы совершенно незащищенным. Да о подобном стратегическом подарке любой враг Москвы не смел бы и мечтать! Мамай, однако, в свою очередь совершает непонятный маневр: сам переходит на правую сторону Днепра и двигается в направлении реки Мечи (совр. Красивая Меча), за которой и располагается Куликово поле, замыкаемое с севера Непрядвой. Местность вдоль правого берега Дона мало пригодна для действия больших конных масс, и Мамай терял здесь свое преимущество в маневренности. Есть одно лишь разумное объяснение его замыслам: он спешил соединиться с подходившим к Одоеву литовским войском Ягайло, и только после этого намеревался вступить в бой с московскими полками. Помешать соединению армий Мамая и Ягайло Дмитрий не мог, поскольку от Одоева к Дону путь был совершенно открыт - вдоль современной железнодорожной ветки Белев-Сосновка. В такой скверной ситуации московскому князю оставалось принять единственно разумное решение: не переходить Дон, немедленно вернуться назад и попытаться дать бой объединенным вражеским силам на Оке. Однако по совету литовских князей, которым Дмитрий, видимо, очень доверял, все русское войско переправляется через Дон и выстраивается на краю Куликова поля спиной к Непрядве, добровольно залезая в естественный "мешок", образованный реками Дон, Непрядва и Нижний Дубняк; мешок, который правильнее было бы назвать ловушкой. Коннице Мамая оставался один дневной переход, чтобы наглухо запечатать этот мешок с юга, а коннице Ягайло требовался тоже всего лишь один дневной марш-бросок, чтобы выйти к левому берегу Непрядвы, то есть в тыл русским, и, таким образом, осуществить их полное окружение, после чего гибель войск Дмитрия Московского была бы неминуема. Не понимать этого опытнейшие воеводы, бывшие с князем Дмитрием - такие, к примеру, как Боброк-Волынский, - конечно же, не могли. Вывод напрашивается один: в условиях предполагаемого военного союза Мамая, Ягайло и Олега стратегия Дмитрия совершенно неоправдана и разумного объяснения не имеет; следовательно, предполагаемого союза не было.
   Теперь необходимо рассмотреть альтернативный вариант существования военного союза Дмитрия, Ягайло и Олега против Мамая применительно к вопросу об обоснованности известных действий армий московского князя и его союзников. Какие бы действительные цели ни преследовал Мамай своим походом, угроза появления в центре славянских земель огромной разбойной армии во главе с жестоким и коварным предводителем требовала от славян принятия совместных военных мер, исключающих прорыв мамаевой орды из донских степей на север. При получении первых тревожных известий с юга или юго-востока (мы не знаем точно, откуда пришел Мамай: с Ахтубы или Азовского лукоморья) три великих князя - Литовский, Московский и Рязанский - стали спешно готовить необходимые силы для отражения нашествия Орды. Их совместный военно-стратегический план, по-видимому, заключался в следующем: военные силы трех государств располагаются на линии Верховья Оки - Верховья Дона - Рязань, перекрывая тем самым возможные пути движения орды Мамая из донских степей на Москву. При этом основные силы Литвы во главе с самим великим князем Ягайло к началу сентября должны были расположиться на Среднерусской возвышенности в районе Одоева; войска Москвы во главе с великим князем Дмитрием должны были занять удобные позиции на берегах Верхнего Дона, контролируя восточную часть возвышенности и приокскую степь; а рязанским полкам Олега оставалось только встать на Воже - и в таком случае орда Мамая не могла проскочить мимо союзных войск к переправам через Оку на наиболее опасном участке между Серпуховом и Коломной. Данный план и был реализован союзниками в точности и в согласованные сроки. Конная разведка наверняка донесла Мамаю, что большое войско московского князя движется по рязанской долине на юг к левому берегу Дона, а его тылы прикрывает рязанское войско. Видимо, Мамай решил взять левее, переправиться через Дон в районе впадения в него реки Сосны и пойти на север вдоль самой возвышенности мимо Тулы на Серпухов. Однако Дмитрий тоже переправился на правый берег Дона и снова встал на пути движения Мамая. Когда же тот получил известие о том, что слева обойти Дмитрия уже невозможно, поскольку туда подошли силы Ягайло, то, чтобы не драться с двумя сильными противниками одновременно, он решил напасть на одного Дмитрия, тем более, что отходить тому уже было некуда. Победа над московским князем могла устрашить Ягайло и Олега и отвратить их от мысли напасть на ордынцев. Напротив, малейшая неудача в атакующих действиях татар обрекала их на немедленное бегство на юг за Мечу и Сосну, чтобы не попасть под окружение литовской конницей Ягайло. Мамай должен был рассчитывать только на быструю победу. Однако у позиции, занятой Дмитрием, было одно несомненное преимущество: окружить его полки было крайне трудно из-за недостаточной широты поля, а атака конницы в лоб на пешие полки малоэффективна, поскольку кони на выставленные вперед копья не идут! Это означало, что большую часть орды пришлось бы спешить, чтобы биться с русскими равным оружием.
   Только что рассмотренная предполагаемая стратегическая концепция союзников достаточно разумно объясняет реализованные маршруты движения и размещения войск всех четырех участвовавших в войне сторон, а также противостояние армий Дмитрия и Мамая именно на Куликовом поле. Не находит, однако, объяснения такой вопрос: почему Мамай, имея, по сообщениям первоисточников, определенный запас времени, не опередил Дмитрия Московского и не вышел на Оку раньше, чем тот успел собрать необходимые для отражения нашествия ордынцев войска? Ведь в таком случае и Ягайло не успевал прибыть на помощь Москве, а Олег Рязанский просто побоялся бы в одиночку встать на пути Мамая при его движении к Коломне. Вопрос вполне законен, и на него должен быть впоследствии получен обоснованный ответ.
   По пп.19-22: Можно было бы ожидать, что, поскольку "Сказание о Мамаевом побоище" посвящено именно битве - небывалой по размаху за всю историю Руси, то наиболее подробно должна была быть описана именно битва; тем более, если к исходному варианту первоисточника приложил руку сам очевидец происходившего или даже его непосредственный участник. А ведь очевидец-то был достаточно наблюдательным и информированным человеком и, не исключено, вхож был в свиту самого великого князя: весь поход русских войск, начиная с его подготовки в Москве вплоть до переправы через Дон за день до встречи с ордой Мамая описан, как мы теперь убедились, достоверно вплоть до опорных дат. Вчитываясь в текст "Сказания", мы, однако, убеждаемся, что сама битва описана по образцу славянских эпических преданий древности, авторы которых мало заботились о реальной стороне событий, в отличие, к примеру, от скандинавских саг, не гнушавшихся изображением даже незначительных деталей сражений и схваток: по крайней мере, при чтении любой саги никогда не возникнет вопроса о том, на лодках, конях или пешими сражались воины. В описании же Куликовской битвы отличить конных от пеших невозможно, и оружие у всех одинаковое: копья да мечи. Топоров нет - основного оружия пешей рати, удобного в тесноте и всеобщей свалке. Один раз упомянута железная палица - в руках великого князя, словно он собирался сражаться с чернью! Объективности ради составим схему описания событий дня битвы 8 сентября, как она вырисовывается при чтении "Сказания":
   1) На рассвете, в первом часу дня от восхода солнца, полки Дмитрия стояли на поле и были готовы к сражению.
   2) Во втором часу обе рати сблизились, но еще не видели друг друга из-за тумана. Следует эпическое описание поля Куликова.
   3) Великий князь стал объезжать свои полки, укрепляя их ратный дух речами православного пастыря.
   4) Вернувшись под свое знамя, он сошел с коня, переоделся в одежду воина без царских отличий и сел на другого коня. Свою же царскую одежду и коня князь отдал ближнему боярину Бренку, приказав ему во время битвы стоять неколебимо в царских ризах под красным (чермным) знаменем великого князя.
   5) К князю Дмитрию в это время подошел посланец Сергия Радонежского с грамотой от игумена и святым хлебцем.
   6) Князь Дмитрий выехал из рядов и хотел первым начать сражение с погаными, но бояре удержали его наставительными словами из Писания.
   7) Дмитрий ответил притчей о страстотерпце Арефе, сравнивая себя с ним и признаваясь в том, что все зло совершается из-за него одного.
   8) Увидев, наконец, подходящее со всех сторон вражеское войско, три полка русского войска - передовой, полк правой руки и полк левой руки - двинулись ему навстречу.
   9) Когда войска подошли ближе друг к другу, из их рядов выехали поединщики Пересвет и Челубей, ударились копьями и пали мертвыми.
   10) Когда настал третий час, войска сошлись и началась битва, которая с ожесточением продолжалась до седьмого часа. Описание сечи заимствовано из "Слова о полку Игореве".
   11) В седьмом часу поганые стали одолевать. Сам Дмитрий был ранен и сброшен с коня, однако смог выбраться с поля битвы и укрылся в чаще.
   12) Христиан в живых уже оставалось мало. Командир засадного полка князь Владимир хотел броситься на помощь своим, но Боброк-Волынский его удержал: мол, еще не время.
   13) Только в восьмом часу засадный полк выскочил из дубравы и бросился на татар.
   14) Татары испугались и тотчас же побежали вспять. Следует эпическое описание их бегства: "один русский сто поганых гонит".
   15) Мамай тоже струсил и убежал "в излучину моря".
   16) Владимир Андреевич стал на поле боя под великокняжеским знаменем и приказал искать князя Дмитрия. Следует пространное описание его поисков.
   17) Князя Дмитрия нашли живым, и радость была оттого всем. Сел он на коня своего и объехал со свитой все поле битвы. Следует пространное описание его поездки по мертвому полю.
   18) Объехав поле, Дмитрий приказал павших русских предать земле, а ордынцев оставить непогребенными.
   На этом описание дня битвы, собственно, и заканчивается. Из восемнадцати выделенных нами пунктов описания событий дня собственно битве посвящено всего лишь шесть, то есть одна треть. Если сравнить соответствующие объемы текстов, то пропорция окажется той же самой. Однако в этой трети конкретной информации о столь грандиозной битве, как ее пытаются представить летописцы и сказители, мало: все больше душеспасительные речи или эпические гиперболы. В связи с этим возникает естественное сомнение в том, что в описании битвы действительно использованы показания очевидцев, хотя автор "Сказания" и настаивает на том: "Это мы слышали от верного очевидца, который находился в полку Владимира Андреевича". Сомнения же, как мы убедились выше, вполне оправданные неясностью истории создания самих древних сказаний о Куликовской битве, должны быть по мере возможности разрешены путем более внимательного анализа соответствующих текстов, чем мы сейчас и займемся, ориентируясь на представленную выше схему дня битвы.
   Сильный рассветный туман в сентябре - явление довольно частое, тем более, что с трех сторон поле окаймлено реками, так что не нужно быть очевидцем, чтобы сообщить о подобной детали. Значительно серьезнее выглядит эпическая деталь текста: "...и огромное то поле Куликово прогибается, а реки выступали из берегов своих, ибо никогда не было стольких людей на месте том". Само художественное совершенство описания поля битвы указывает на образованность и ум автора "Сказания" и как бы скрадывает очевидную цель подобных эпических приемов: убедить читателей или слушателей в том, что многие сотни тысяч воинов, сошедшиеся в битве - это сущая правда, а не вымысел плохо ориентирующегося в военном деле и арифметике сочинителя из монастырской кельи. Даже недоверчивый Карамзин был явно заворожен эпической картиной, начертанной сказителем, потому написал следующее: "На пространстве десяти верст лилась кровь Христиан и неверных" (25, т.5, с.43), уточнив в примечании, что "Древняя наша верста состояла из 1000 саженей". От себя добавлю, что в сажени три аршина; аршин же равен 71 см. Таким образом, Карамзин подразумевал под полем боя пространство в 21 километр! Здесь имеет смысл обратиться к некоторым современным сведениям, имеющим прямое отношение к рассматриваемому вопросу. Проблема определения конкретного места битвы исследуется уже продолжительное время и с переменным успехом; вернее сказать, успехов практически нет. То, что Куликово поле расположено вблизи устья Непрядвы, правого притока Дона - в этом среди историков серьезных разночтений не имеется, как и относительно того, на каком берегу Дона произошла битва. А вот по поводу расположения поля справа или слева от Непрядвы мнения историков разошлись; в частности, К.П.Флоренский и В.А.Кучкин настаивают на "левосторонней" гипотезе (34,35). Представляется, однако, что многие гипотезы и споры вокруг них вызваны понятным стремлением отечественных исследователей во что бы то ни стало обратить на себя внимание новизной подхода к проблеме, нежели ее разумной оценкой, которая предполагает наличие общности взгляда на историческую реальность, у которой нет несущественных частностей, как у живого организма ненужных ему частей. Конечно, Куликово поле можно распространить и на левую сторону Непрядвы, именно там разместив полки Дмитрия - вот только какое все это имеет отношение к самому простанству, на котором могло происходить сражение? Как его ни называй, но оно должно отвечать элементарным требованиям удобства ведения боя для обеих сторон, иначе та из них, для которой подобного удобства нет, в бой по своей воле вступать не будет и постарается его избегнуть. Судя по первоисточникам, обе стороны стремились к схватке и не делали попыток каких-либо маневров в сторону от места встречи, которое было чистым, свободным от деревьев и кустарников. Но ведь и сейчас по правому берегу Непрядвы расположена полоса растительности длиной до шести километров и шириной до полутора. Если бы русских и татар разделяла Непрядва, то, спрашивается, зачем было тогда коннице Мамая продираться сквозь деревья и кусты, разбивая свой строй? С другой стороны, если русские намеревались избежать столкновения с превосходящим противником, то, спрашивается, зачем тогда они вообще вышли за Оку в Дикое поле? И это еще отнюдь не все несообразности, которые попросту не замечают соискатели исторической новизны ради самой новизны; иными словами, участники псевдоисторического шоу под названием "Куликовская битва". Большинство почему-то молчаливо предполагает, что та часть Куликова поля, что просматривается сейчас с Красного холма, на котором возвышается памятник Дмитрию Донскому - открытое пространство размером примерно 5х5 км - имела точно такой же вид и шесть столетий назад. Но ведь общеизвестно, что в старину лесов было много больше, как и зверья в них; следовательно, Куликово поле в рассматриваемое время могло иметь совершенно иной вид. В XIY столетии климат на территории Руси был более влажным, а условия для произрастания лесов более благоприятными. Палеопочвенные исследования верховьев Дона подтвердили эти общие предположения. Доказано, в частности, что левобережье Непрядвы шесть столетий назад было почти сплошь покрыто лесом, в котором удобно прятаться, но уж никак не воевать, как полагает Кучкин. Поле на правобережье Непрядвы было пересечено несколькими перелесками, исключающими возможность многокилометрового фронтального построения больших масс войск. Пригодным для предполагаемого сражения может считаться сравнительно небольшое открытое пространство с шириной по фронту до полутора километров и столько же глубиной, рядом с местом переправы войск Дмитрия через Дон - то есть пространство, по площади в десять раз меньшее, чем представляемое в рамках традиционного подхода. Значит, и участие в битве могли принимать уже не сотни тысяч воинов, а только десятки. Данный объективный и не зависящий от сведений, почерпнутых из первоисточников, вывод прекрасно согласуется с полученной нами выше оценкой численности войск Дмитрия в 25 тыс. человек. Проанализируем совершенно новую тактическую ситуацию с точки зрения предводителей обеих из противоборствующих сторон.
   Начнем с князя Дмитрия. У него под рукой в конных и пеших полках имелось всего 25 тыс. воинов, а у Мамая наверняка раза в два больше - пять конных туменов общим числом в 50 тыс. всадников. Именно столько, ибо с меньшим числом на Русь идти бессмысленно, если ставится задача не разбойничать на ее рубежах, а разорить и полонить большую территорию между Окой и Волгой со многими укрепленными городами. Дмитрий как достаточно разумный полководец должен был рассчитывать начать сражение с оборонительных действий против превосходящей ордынской конницы, для чего необходимо было полностью и плотно перекрыть пешей ратью все полтора километра поля по ширине. Тогда ордынцам, не имевшим пространства для маневра и обхода с фланга, пришлось бы скакать в лоб на стену из широких щитов и выставленных вперед копий - а, повторим еще раз, обычные степные низкорослые кони, не прикрытые доспехами, на щиты и копья не поскачут; к тому же пехота имеет возможность дополнительно укрепить свои позиции расставленными по фронту повозками и вбитыми в землю с наклоном вперед заостренными кольями (так, к примеру, огородила себя киевская пешая рать в печально знаменитой битве с татарами 1223 года на реке Калке). Сколько же пеших ратников потребуется князю Дмитрию для построения требуемого оборонительного порядка? Подсчитать не трудно. Если на каждые два метра по фронту поставить в среднем по одному воину, то всего в одной шеренге будет насчитываться 750 чел. Десять рядов с копьями и топорами - это полк в 7,5 тыс. бойцов, грозная сила для борьбы с любым пешим или конным противником, некое подобие знаменитой македонской фаланги. Если сзади расположить еще столько же, сгруппировав их в три полка по 2,5 тысячи, то прорвать ордынской коннице подобное построение в центре или на флангах было бы крайне затруднительно. Разумеется, конница может подойти на достаточно близкое расстояние и засыпать русскую рать стрелами - а уж стрелять из лука татары умеют! Однако широкий русский щит - надежное прикрытие от стрел, зато для русских лучников столпившаяся вражеская конница представляется отличной мишенью, причем ни татарские всадники, ни их лошади от стрел практически не защищены. Итак, Дмитрию достаточно было иметь 15 тысяч пеших ратников со щитами и копьями, чтобы создать перед конной ордой Мамая трудноодолимую живую крепость. А ведь сзади мужицких полков московский князь имел возможность поставить десять отборных конных дружин по тысяче всадников в каждой, прекрасно вооруженных и защищенных доспехами, обученных и имеющих боевой опыт, как и подобает всякому профессиональному воинству князей и знатных бояр. Отметим, что при реализации подобного построения русских войск перед началом сражения на достаточно узком поле надобность в засадном полку отпадает, тем более, что и располагать его было бы негде (ну какая же это засада всего в полукилометре от своего войска?).
   А теперь оценим ту же ситуацию с точки зрения Мамая. Организация, вооружение и способы боевого применения монгольских войск, установленные Чинзиз-ханом, в Орде блюлись свято, тем более, что они многократно доказали свою эффективность. Организация основывалась на десятичной системе разбиения войска на отдельные отряды: десяток, сотня, тысяча, десять тысяч - тумен; при этом тысяча в бою рассматривалась как самостоятельная тактическая единица наподобие современного полка, а тумен во главе с полководцем-темником - это уже нечто подобное дивизии, ведомой генералом. Без совета с темниками ни один предводитель монгольской армии не решал вопросы оперативно-стратегического характера. Согласно первоисточникам, от реки Мечи (правый приток Дона при взгляде от Москвы) конные тумены, не встречая естественных препятствий, быстро дошли до Непрядвы, но в районе Красного холма вынуждены были остановиться, поскольку за лесо-кустарниковой полосой по берегам речки Смолки стояло изготовившееся к бою русское войско. Напасть на него татары могли только с фронта, тыл которого был повернут к переправе через Дон. Мамай и его темники быстро оценили возможности атаки конницы на пехоту противника. Считая по одному всаднику на три метра фронта, тысяча может построиться в четурехугольник шириной 150 м и глубиной около 100 м (двадцать рядов по 50 всадников). Следовательно, на поле шириной 1,5 км сможет наступать всего лишь один тумен из пяти; остальным придется ждать своей очереди без возможности соприкосновения с русскими. Очевидно, подобная атака ничего, кроме больших потерь, татарам не сулит. Можно, конечно, переправив один-два тумена обратно за Дон, ударить в тыл русским со стороны переправы. Однако и этот вариант чреват огромными потерями, поскольку при атаке через переправу татарские всадники сделаются беззащитными мишенями для русских лучников, стоящих на берегу, да и их конные дружины будут иметь явное преимущество. Не настолько же был упрям и заносчив Мамай, чтобы затеять бесперспективное сражение с русскими в стратегической ловушке на берегу Дона, наверняка зная от своей разведки, что в 30-40 км западнее появились передовые отряды литовцев. Если орда день-два простоит на месте, обложив русское войско, то сама может оказаться зажатой с двух сторон Дмитрием и Ягайлом, да еще с перспективой присоединения к ним злого на татар за их недавние разбойные дела Олега Рязанского. Сказители и летописцы на все лады уверяют нас, что Мамай оказался настолько глуп, что в столь невыгодной в оперативном отношении ситуации все же начал битву с войском князя Дмитрия, потерпел ожидаемое поражение и трусливо покинул свою погибающую под мечами русской конницы орду. Чему же верить: неоднократно обнаруженной нами в прошлом лжи придворных писателей или разумной оценке конкретной военно-исторической ситуации? Читатели, разумеется, вольны в своем выборе как присяжные заседатели, но лично я могу принять по совести только второе - а из него следует, что битвы между Мамаем и Дмитрием в указанных в первоисточниках географическом месте и времени быть не могло!
   Князь Дмитрий, как уверяет нас очевидец (вернее тот, кто хочет нас в этом уверить), объехал выстроившиеся на поле полки и вдохновил их на смертный бой речами. Запихнув на несуществующее многокилометровое поле десятки виртуальных многотысячных полков (всего лишь три полка численностью по 50 тысяч воинов - бред никогда не видавшего в глаза реальное войско монаха), этот "очевидец" не озаботился тем, что данный невинный, казалось бы, эпизод выдает его вранье с головой. В самом деле, чтобы проехать со свитой по пятикилометровому фронту своих войск, на каждом полукилометре остановиться, прокричать краткий призыв огромной толпе воинов и затем вернуться назад под свое "чермное" знамя - великому князю не хватило бы и часа. А ведь ему еще нужно переодеться (занятие для средневекового рыцаря тоже не быстрое), выслушать послание преподобного Сергия, поспорить с ближними боярами относительно разумности непосредственного своего участия в предстоящей сече и понаблюдать за поединком Пересвета с Челубеем. И вот на все эти якобы совершенно достоверные действия автор "Сказания" отвел Дмитрию ровно час! О чем это говорит? Только об одном - что не было ни очевидца, ни самой битвы, а потомки вместо подробностей реальных событий вынуждены кормиться заказным литературным вымыслом русского средневековья. Причем вымыслом в ряде деталей настолько беспардонным, что можно только удивляться тому, что цивилизованные и потому менее легковерные потомки не подняли древнего лжеца на смех. Участие великого князя Московского и Владимирского в битве в качестве простого дружинника невозможно. Во-первых, место полководца - в отдалении от битвы, на возвышенном месте, откуда можно было бы обозревать поле сражения и в ходе его принимать необходимые оперативные решения. Поставив вместо себя под собственным знаменем живую куклу полководца и уйдя в строй своих воинов, князь Дмитрий тем самым фактически обезглавил все русское войско, лишив его единачального управления со стороны полководца. Что это, как не предательство? Во-вторых, гибель полководца и тем более государя (а ведь тот, стоя в первых рядах воинов и принимая на себя первый удар татар, обрекал себя на верную смерть) - это, по средневековым понятиям, поражение войска в сражении и катастрофа самой государственности. Этого не могли не понимать князь Дмитрий и его бояре, и потому подобное им и в голову прийти не могло!
   Чем дальше в лес - тем больше дров. Сказитель, добиваясь создания иллюзии достоверности описываемого, приводит все новые подробности, нагромождая при этом кучу нелепостей, которые он сам вряд ли замечал. В третьем часу, когда противники сблизились вплотную, он пишет о русских: "И стегнул каждый воин своего коня...". Понять это можно только так: конные дружинники вынеслись вперед, оставив позади поспешающих шагом пеших, и сшиблись с несущейся навстречу конницей татар. Любой здравомыслящий полководец должен был понимать, что русские всадники будут неминуемо обращены вспять превосходящими силами сплошь конной орды. Отступая, они сомнут ряды своих же пеших ратников, и на их плечах татары прорвутся в глубину наших порядков и в тыл, что неминуемо приведет к быстрому разгрому всего русского войска. Эпические подробности и реалии сражения - вещи несовместимые, но откуда об этом знать монаху, всю жизнь проведшему в монастырской тиши? А ведь как он старался быть правдивым! Резня началась в начале третьего часа и без перерыва продолжалась более пяти часов. Не будем обсуждать саму физическую возможность для любого воина пять часов кряду махать тяжелым мечом или топором, управляя при этом конем или держа перед собой тяжелый щит. Но несомненно, что к седьмому часу, то есть после четырех часов сечи огромных масс людей на тесном для такого количества войск поле все полки противников должны были перемешаться и, уже не слыша и не слушая никаких команд, резаться без затей друг с другом. Раненому, павшему наземь, грозила горькая учесть быть затоптанным насмерть сапогами людей и копытами коней. И вот тут-то творец летописной сказки (Карамзин в сердцах обозвал "Сказание" баснословием, хотя и не сомневался в реальности описанных в нем событий) сообщает: "И самого великого князя ранили сильно, и с коня его сбросили, он с трудом выбрался с поля, ибо не мог уже биться, и укрылся в чаще...". Подробно разберем столь примечательную подробность, тем более, что в летописи она отсутствует: летописный князь Дмитрий героически бился в центре сражения от его начала и до победного конца. Надо думать, что великий князь вступил верхом на коне в бой не на краю поля, а ближе к его центру. Мало вероятно, чтобы в стесненном воинами пространстве он мог переместиться на два-три километра в сторону от места, где он принял бой. Если же великий князь был серьезно ранен и сброшен с коня, находясь в гуще сражения, то как же ему удалось добраться пешим до неблизкого леса, окаймлявшего поле (придерживаясь в данном случае версии самого сказителя)? А ведь получается, что тяжелораненый князь Дмитрий из последних сил прошел не менее километра мимо озверевших от крови резавшихся в тесноте воинов как невидимка, вошел в лес и упал без памяти под березой. Чудеса, да и только! Даже Карамзин устыдился передавать близко к тексту столь очевидную нелепость и попытался, ориентируясь на летопись, подправить описание, чтобы обеспечить большую достоверность - и нагромоздил при этом еще больше лжи. Вот версия Карамзина: князь упал с коня, оглушенный в битве сильным ударом, и на время обеспамятел; очнулся же после битвы, когда его случайно нашли после долгих поисков два дружинника лежащим под срубленным деревом. Шлем и латы князя были иссечены, но кровь на них была не его, а вражья. Сам Бог, видно, чудесно спас его! Не будем комментировать ссылку на вмешательство небес, хотя и она в данном случае очень даже показательна в устах Карамзина, не нашедшего более удовлетворительной аргументации. Что же получается: князь ускакал прочь с поля сражения в ближайшую рощу, живым и здоровым, без единой раны, бросив свое погибающее войско (напомню, что в седьмом часу татары стали одолевать русских)? Ведь это же очевидная трусость! В роще его оглушили татары и, не добив и не ограбив тела, умчались в бой. Редакция маститым историком текста "Сказания" получилась столь же несвежей по смыслу и качеству, как и сам древний текст.
   Засадный полк князя Владимира Андреевича - конный и многочисленный (автор "Задонщины" оценивал его численность аж в 70 тысяч!) - простоял в засаде с начала битвы пять часов. Прикажете и этому поверить, как и тому, что из дубравы на донском берегу Боброк-Волынский мог разглядеть, что делается на расстоянии в несколько верст от нее, да еще наблюдая не с возвышения, а с более низкого места? На краю дубовой рощи протяженностью в полтора километра летописцы умудрились разместить большую конную армию, словно всадники на рослых лошадях - это зайцы в кустах, которых ушлая татарская разведка не приметила. Выскочили они из лесу все вдруг - и огромное войско Мамая разом побежало спасаться вместе с полководцем, резерв которого дал дёру вместе с ним. Смех, да и только - не над поганым Мамаем и его трусливой ратью, а над глупостью монастырских стратегов, изумивших весь мир величайшей исторической выдумкой и заодно преподавших урок военного искусства отечественным военным академикам, уж коль они до сих пор преподают военную стратегию и тактику на примере полководческого подвига Дмитрия Донского и его воевод. Правда, выдумка про засадный полк на совести не одних только монахов. Почему-то считается, что рассказ о засадном полке Владимира Андреевича и Боброка-Волынского имеется только в "Сказании" (см., например, соответствующий комментарий Л.А.Дмитриева в сборнике (26) на с.229). Но ведь явное упоминание о засадном полке без особого труда обнаруживается и в одном из вариантов "Задонщины": "Вот крикнул князь Владимир Андреевич с правой руки на поганого Мамая со своим князем Волынским с 70 тысячами" (10, с.90). Автор поэтической "Задонщины" - наверняка не священник; по крайней мере, еще не был им, когда сочинял свою героическую песнь. То, как он изобразил атаку дружинников князя Серпуховского и литовского воеводы Боброка, - несомненно впечатляет, однако с военной точки зрения не ясно, подразумевал ли автор "Задонщины" именно атаку засадного полка или просто живописал момент битвы с участием полка правой руки, чтобы подчеркнуть доблесть князя Владимира Храброго. Зато несомненно, что именно данный эпизод был преобразован автором более познего обширного "Сказания" в стратегический замысел князя Дмитрия Ивановича и его полководцев. Таким образом, у древнего "баснословия" имелись вполне реальные и авторитетные для того времени первоисточники.
   Список несуразиц, допущенных при описании самой битвы, можно было бы продолжить, но и без того вывод ясен: битва полностью измышлена, за исключением, быть может, поединка Пересвета с Челубеем, который нисколько не противоречит ни азиатским, ни даже европейским рыцарским обычаям, но при одном условии: войска не сходятся, а стоят друг перед другом неподвижно, ожидая приказа своих полководцев. Ситуацию же непосредственно после битвы ("стояние на костях") мы уже обсуждали выше и признали ее описание совершенно недостоверным. Что же, все логично: если не было самой битвы в том ее виде, как она представлена в первоисточниках, то не было и пресловутых восьми дней похорон убитых на ней. Но это отнюдь не означает, что не было ни самого похода, ни встречи войск Дмитрия и Мамая, ни недельного стояния Дмитрия на Куликовом поле. Имевшие место в действительности события были намеренно сфальсифицированы сказителями и лже-летописцами и с идейной, и с фактологической стороны. После столь подробного и, возможно, несколько утомительного критического исследования содержания сообщений основных первоисточников, имеющих отношение к историческому феномену, именуемому современниками как "Куликовская битва", настает пора для изложения совершенно новой, нетрадиционной версии о событиях 1380 г., которая может претендовать на историческую достоверность хотя бы в силу ее внутренней непротиворечивости и обоснованности. Правда, как позднее станет ясно, для понимания всего комплекса причинно-идеологических аспектов столь сложного историко-литературного феномена нам придется выйти далеко за временные рамки 1380 г. и рассмотреть сущность такого важнейшего исторического явления, как татаро-монгольское иго на Руси.
   Ко времени нашествия Мамая на Русь Москва стала признанным военно-политическим и экономическим центром восточно-славянских земель, а великий князь Московский Дмитрий Иванович окончательно укрепил свой авторитет разгромом на реке Воже двумя годами ранее сильного войска ордынцев под началом Бегича, которому Мамай поручил сбить спесь с не в меру зазнавшегося правителя московитов, собиравшегося вообще прекратить выплату дани Золотой Орде впервые после Батыева нашествия. Былые недруги князя Дмитрия - князья Твери и Рязани - уже не пытались оспаривать политическое старшинство своего удачливого соседа; иные же соседние с Московией второстепенные княжения вынуждены были согласиться со своим фактически вассальным положением, хотя, конечно же, их правители - удельные князья-рюриковичи - не испытывали особой радости от своего унижения. Налаживались отношения у Дмитрия Московского и с великим князем Литовским Ягайло, занявшим престол после недавней кончины своего великого отца Ольгерда, освободившего от ордынского ига киевские, черниговские и волынские земли, включив их, естественно, в состав своего государства. В перспективе дело шло к принятию Литвой православного христианства, тем более, что митрополит Литовский Киприан имел и титул митрополита Русского, утвержденный константинопольским патриархом. Разумеется, правителя Золотой Орды Мамая не могла не беспокоить возможная потеря всей Восточной Руси как своего данника; однако еще большее беспокойство у него должна была вызывать нетвратимо надвигающаяся усобная война за власть в самой Орде со стремительно набиравшим силу ханом Тохтамышем из рода самого Чингиза, правителем Синей Орды в юго-восточном Заволжье. Ситуация для Мамая осложнялась тем обстоятельством, что сам он, бывший темник крымского войска, к роду Чингизидов не принадлежал и потому официальным главой Орды быть не имел права. Власть Мамая держалась на его личных способностях как полководца и политика, на мощи его исключительно боеспособной конницы и на деньгах русских данников и заинтересованных в дружбе с Ордой генуэзцев, обосновавшихся на юге Крыма, в Кафе. Война с Тохтамышем требовала больших дополнительных средств, поэтому потеря поступлений дани от Москвы была бы для Мамая слишком болезненной и опасной, чтобы он мог ее хотя бы на время проигнорировать.
   Весной 1380 г. Мамай с конной ордой численностью ориентировочно в 50 тысяч всадников двинулся к Оке. Откуда и как он шел - точно установить не представляется возможным; но если, как сообщают первоисточники, он дошел до реки Воронеж, то путь от берегов Волги к левобережью Дона явно предпочтительнее в два раза более дальнего пути от Крымского полуострова с последовательным форсированием Северского Донца и Дона. В воронежской степи Мамай объявился ориентировочно в конце весны, где и расположил свой кочевой стан, распустив орду на привольные зеленые пастбища. Если бы воинственный правитель Орды действительно хотел воевать с князем Дмитрием, то ему следовало без промедления выходить к Оке, пока московский князь не собрал войска для отпора агрессору. Мамай же поступил прямо противоположным образом: удобно расположился на длительную кочевку в четырех днях прямого конного пути до рубежей Московии. Расчет его был понятен и прост. Князь Дмитрий, узнав о приходе Мамая с большой ордой и явно враждебными намерениями, всполошится и начнет спешно собирать силы для отражения татарского набега. Вряд ли ему, однако, удастся собрать рать, сравнимую по силе с татарской, поэтому бояре посоветуют своему князю умиротворить Орду дополнительным к дани окупом (так в древнейшие времена именовали единовременную дань для установления мира). Если серебра и золота будет дано достаточно, то ему, Мамаю, воевать с Дмитрием станет незачем и даже опасно для будущего, поскольку нерастраченная в битвах с неверными боевая мощь его туменов может очень скоро понадобитья для борьбы с ненавистным чингизидом Тохтамышем за власть в своей собственной Золотой Орде.
   Первым сообщил Дмитрию о надвигающейся угрозе Олег Рязанский, поскольку орда расположилась непосредственно на южных рубежах великого княжества Рязанского, и в случае движения Мамая на Москву оно первым подверглось бы очередному жестокому разорению. Получив столь тревожные вести, великий князь Московский немедля послал гонцов в Вильно к Ягайло и в Рязань к Олегу с предложением встретить силы Орды сообща вдали от Оки, не пропуская Мамая далее верховьев Дона, чтобы не обрекать беззащитные села русских земель на уничтожение. Одновременно по совету авторитетных деятелей церкви Дмитрий послал в Киев к митрополиту Киприану, прося святителя как можно скорее прибыть в Москву без соблюдения надлежащей торжественной церемонии для того, чтобы своим авторитетом поддержать князя в столь трудное для всей Руси время. Никто из адресатов в помощи Дмитрию не отказал. Также московский князь обратился ко всей знати своего и соседних русских княжений с призывом встать на защиту Отечества и прислать в Москву военную подмогу. Авторитет великого князя Московского, Русской Церкви, а также понимание могущественной Литвой необходимости совместных с Русью действий против Мамая дали желаемый результат: большая часть русских земель прислала в Москву и в Коломну крепкие военные дружины, так что к середине августа, учитывая дальние расстояния и дороги, на коломенском поле собралась примерно двадцатипятитысячная армия, готовая под знаменами князя Дмитрия Московского отправиться на Дон отбивать татар. Возможно, что уже в начале лета Москва посылала в стан Мамая послов с дарами, но те вернулись с требованием от правителя орды уплаты ему столь огромного окупа, что князю Дмитрию оставалось только всемерно ускорить подготовку к предстоящей войне. Так или иначе, в двадцатых числах августа, с радостью приняв первую помощь от Литвы - две сильные дружины родных братьев великого князя Литовского Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, Дмитрий Иванович был готов выступить из Коломны на юг, к верховьям Дона, чтобы "заступить" орде Мамая путь по ровной и удобной для движения конницы долине Оки. В это время в Коломну прибыли ордынские послы, сообщившие московскому князю о согласии Мамая решить дело миром за назначенный им более умеренный окуп. То ли князь не поверил в искренность намерений Мамая, то ли понадеялся на силу собранного им войска - но он отверг предложения ордынцев, повелев им передать своему повелителю, что великий князь Московский сверх установленной ранее дани платить Орде не может, да и не хочет. После этого совместный оборонительный план трех великих княжеств стал приводиться в действие. Дмитрий, переправившись через Оку у Коломны, повел свое войско на юг, держась восточного края Среднерусской возвышенности; Олег сосредоточил рязанские полки на Воже, перекрыв подходы к Коломне и удобным окским переправам; Ягайло тем временем с внушительным конным войском выдвигался в верховья Оки в район городка Одоев с тем, чтобы предотвратить возможный обходной маневр Мамая через возвышенность на Серпухов.
   Мамай, выслушав вернувшихся из Коломны послов, пришел в ярость и приказал темникам собрать своих воинов и двигаться на север. Вскоре разведка доложила Мамаю, что русское конное и пешее войско идет по окской долине на юг и уже, видимо, достигло рубежа Вожи. О чем думал старый татарский волк, мы уже никогда не узнаем; однако можно предположить, что он был не прочь заманить Дмитрия поглубже в Дикое поле и устроить ему то же самое, что когда-то пришлось испытать русскому войску в 1223 г., попавшему в открытой степи в татарскую конную облаву. Поэтому, став на Дону вблизи впадения в него реки Сосны, он дожидался новых сведений от разведчиков. Через несколько дней ему донесли, что все войско Дмитрия остановилось на берегу Дона у брода в месте впадения в него реки Непрядвы и собирается переправляться на другую сторону; причем московкий князь пришел один, а рязанский остался на Воже. Мамай решил, что Дмитрий сам лезет в ловушку: если он переправится через Дон, то четыре ордынских тумена успеют прижать его к Непрядве и Дону на узком поле, перекрыв конницей подходы с юга; еще одного тумена, направленного вдоль левого берега, будет достаточно, чтобы пресечь попытку войск Дмитрия выбраться из речного мешка, переправившись обратно через Дон. Все, казалось бы, произошло так, как хотелось Мамаю: все войско князя Дмитрия переправилось через Дон и расположилось на поле, именуемом местными крестьянами Куликовом. Ордынская конница успела перекрыть южный выход с поля между Непрядвой и Смолкой, наглухо запечатав глупых русских в узком мешке на берегах Дона. Однако, когда сам Мамай прибыл к месту предстоящей облавы на русского медведя, то радость его заметно поубавилась. Темники категорически отказались от атаки в лоб на пехотные полки русских, оградившие себя по всей ширине поля большими щитами и копьями, тем более, что конница врага стояла сзади и была поэтому недосягаема для татарских стрел и мечей. Атаковать же русских со стороны брода через Дон было бы не менее самоубийственно. Оставалось одно: обложив русское войско, ждать, пока князь Дмитрий сдастся либо примет все условия повелителя Орды.
   В это время разведка, направленная к западу, сообщила, что в одном дневном переходе отсюда замечены передовые отряды литовской конницы. Умный Мамай сразу понял, что князь Дмитрий перехитрил его. Укрепившись на правом берегу Дона и огородив себя и свою знать мужицкими полками, он, видимо, дожидался подхода войск своего союзника Ягайло, с которым наверняка давно уж списался и договорился о совместных действиях против Орды. Если литовцы проявят решимость и выйдут на Дон с запада, то настанет черед выбираться из западни уже самому Мамаю. Да пусть они даже не двинутся на соединение с московитами, оставаясь сочувствующими наблюдателями! Все равно стоять конной орде на стороже в залесненной местности долго нельзя, да и близка уже холодная и дождливая русская осень. Идти на север теперь тоже нельзя: если отвернуть от Дона влево и устремиться через Тулу к Серпухову, то русские с литовцами пустят в погоню за ордой конные дружины; война примет затяжной, маневренный характер - а ведь она сейчас для Мамая совсем некстати. Перейти же снова Дон и, оставив позади себя войско Дмитрия, пуститься вдоль окской долины на Коломну не менее опасно, потому что рязанский князь может загородить дорогу - и тогда орда опять окажется между двумя противниками, теперь уже московитами и рязанцами; к тому же может подойти им на помощь и Литва, заинтересованная в нанесении ущерба Орде и ее ослаблении.
   Сколько стояли друг перед другом войска Дмитрия и Мамая - неизвестно, но вряд ли более одного дня. Вероятно, имели место отдельные мелкие стычки и уж, конечно, обязательные сшибки знаменитых удалью конных поединщиков, таких как Пересвет и Челубей, но до настоящей битвы дело не дошло, потому что никто к ней и не стремился. По-видимому, Мамай все же получил от Дмитрия приемлемый по размеру окуп серебром или золотом с тем, чтобы без обиды и без всяких прочих условий немедленно развернуть всю орду и увести ее на юг, на зимние кочевья - что правитель Золотой Орды и сделал, довольный тем, что не влип в более паскудную ситуацию. Князь Дмитрий простоял на Дону еще около недели, пока не убедился в том, что Мамай действительно убрался восвояси, и затем как фактический победитель Орды не спеша и с радостным достоинством повел свое войско домой. Ягайло тоже ушел восвояси, довольный бескровной войной со своим злейшим врагом - Золотой Ордой; войной победной, поскольку тот, кто остался на месте, считается по традиции победителем того, кто повернул обратно. Менее всех был, наверное, доволен Олег: от Мамая он был далеко и потому победителем считаться не мог. Рязань осталась цела, а вот о возвращении Коломны теперь можно было навсегда забыть.
   Большой поход Мамая на Русь провалился. И хотя он не сопровождался кровавой резней, разбоями и пожарами, его последствия оказались очень значительными для участников описываемых нами событий. Властный авторитет великого князя московского Дмитрия Ивановича вознесся как никогда высоко. И было от чего: все на Руси убедились в том, что отпор, данный Орде хотя бы одной демонстрацией объединенной славянской мощи, окончательно отвратит ее от мысли считать русский народ своим вечным данником и тем более от желания устраивать карательные экспедиции в русские княжества. Успешный пример эффективности союзнического взаимодействия великих князей Дмитрия и Ягайло оказал сильное и благотворное влияние на настроения в самой Литве. Ягайло стал обдумывать планы установления с князем Московским более тесных, родственных отношений, намереваясь жениться на сестре Дмитрия. Не без наставлений митрополита Киприана, возвратившегося в Литву, женитьбу великого князя решено было использовать как удобный повод для православного крещения всего литовского народа, что открывало путь для долговременной и полновесной унии Литвы и Руси и создания на ее основе наиболее мощного в Европе государственного славянского образования.
   Усобицы между князьями и прочей феодальной русской знатью на время поутихли. Первенство московского князя, которого, видимо, сразу же после успешного похода на Дон московские бояре стали подобострастно величать Дмитрием Донским по примеру Александра Невского, в явном виде уже не оспаривалось. Русские князья были довольны тем, что наглому Мамаю дан "укорот". Однако и оснований для скрытой неприязни к московскому князю оказалось достаточно (и уже через два года они проявили себя в полной мере). Во-первых, резкое усиление Москвы вело к постепенному поглощению ею соседних многочисленных некогда независимых княжений, делая всех феодалов, включая великих и прочих князей, прямыми слугами полновластного в пределах Восточной Руси государя Московского. Во-вторых, неминуемое освобождение Руси от вассальных обязательств перед Ордой, в том числе прекращение выплаты дани, подсекало под корень привычную легитимность "ярлычной" власти, дающей феодалам право собирать с народа дань в пользу более высокого рангом правителя, не зависимого ни от них, ни от Руси, ни от самого христианского Бога. После отделения от всей дани "ордынского выхода" остальная ее часть поступала в полное распоряжение феодала. При этом имелась возможность в случае нужды обобрать свой народ и дважды, и трижды, сославшись на волю Орды, стращая недовольных карами со стороны "поганого хана". Если же вместо хана правителем Руси становился царь, то выплачивать выход пришлось бы уже только ему, а обманывать его ушлых и сребролюбивых фискалов стало бы неизмеримо сложнее. Таким образом, объективные причины для усобицы на Руси сохранялись, однако до поры ее разрушительная сила как бы укрылась в более глубокие общественные пласты, не видимые с поверхности.
   А вот для Мамая итоги бескровного похода на Московию за данью имели самые плачевные последствия. Уйдя со своей ордой на зимние кочевья в приазовскую степь, издавна именуемую Лукоморьем, он вдруг узнал, что хан Тохтамыш, получивший поддержку Тимура, уже шел на него, Мамая, намереваясь уничтожить узурпатора древней ханской власти и стать самому властелином Золотой Орды. Вряд ли Тохтамыш имел более сильное войско, чем у его соперника, но в дальнейшей судьбе Мамая роковую роль сыграли два обстоятельства. Прежде всего, его темники, мурзы и прочая знать не могли быть довольны итогами северного похода: славы никакой они себе не снискали - а это вещь для монгольской знати немаловажная, стоящая подчас дороже злата, да и пограбить русские земли не представилось возможности. В общем, ходили на Русь впустую. Во-вторых, Мамаю нечем было щедро расплатиться со своей ордой за верную службу, поскольку большого отступного князь московский не дал, так что не хватало самому для своих правительственных забот, да и жаден был алчный правитель без меры! Конечно, открытое недовольство могло стоить мятежной знати их голов; но когда дело подошло к началу сражения между ордами Мамая и Тохтамыша, вся военная и чиновная знать Мамая перекинулась к чингизиду, который милостиво принял их уверения с колен в преданности потомку великого Чингиза как истинному повелителю Орды. Мамай сумел бежать в Кафу, надеясь отсидеться в ней под защитой генуэзцев. Те, однако, сочли, что задолжавший им Мамай стал вреден и даже опасен для налаживания отношений с новой ордынской властью - и бывший повелитель Золотой Орды был убит.
   Чтобы ответить на вопрос, зачем династии великих московских князей понадобилось организовывать столь грандиозную историческую фальсификацию, грубо исказив историю донского похода своего предка Дмитрия, нам придется хотя бы кратко обратить свой взгляд на события 1382 г., печально памятные русскому народу небывалым дотоле разгромом и разорением Московии ордой жестокого Тохтамыша. По поводу истинных причин неожиданного и, казалось бы, ничем не спровоцированного нападения нового правителя Золотой Орды именно на земли князя Дмитрия Ивановича и столь ужасных последствий оного у современных историков нет единого мнения. Оно и понятно: принятие ими на веру древней исторической фальсификации предопределило искаженное понимание сути всех событий, последовавших за 1380 годом. Факты нам известны, они подтверждены многими источниками, а вот внутреннюю взаимосвязь между ними придется восстанавливать заново.
   Основой формальной логики исторических фактов является, как известно, их хронологическая последовательность, на которую мы привычно накладываем причинно-следственную связь. В силу необратимости хода реального времени установление иерархии событий по принципу причина-следствие очевидно и вытекает из временной первичности события-причины по отношению к событию-следствию. Однако подобная строго однонаправленная иерархия имеет место только в реальной, действительной истории (ее иногда не совсем верно называют истинной, правдивой, как бы отличая от вымышленной), которая является как бы эквивалентом реального прошлого человеческого общества. С юных, школьных лет все мы знакомимся и с другой историей, изложенной в учебниках. Это уже сугубо идеальная, принципиально субъективная история как продукт творчества тех, кто занимается ее изучением и переработкой. Смысловая суть их деятельности - создание приемлемого для учебно-воспитательных и идеологических целей исторического образа реального прошлого, который можно именовать идеальным прошлым, продуктом реального в настоящем общественного разума. В указанном отношении между реальностью прошлого и ее образом - дистанция огромного размера отнюдь не в кантовском смысле. Для нас важен сам факт подмены первого вторым, подмены объективно-необходимой, если мы хотим вести речь о знании чего-либо. Власть имущие и состоящие у них на службе историки от политики уже очень давно осознали исключительную важность такой подмены, поскольку образ может быть использован не только для уяснения в головах людей картины имевших место в действительности исторических событий, но и для управления этими самыми головами. Ведь с реальным прошлым уже ничего поделать нельзя, его можно только изучать. А вот с прошлым идеальным можно делать что угодно, поскольку оно есть чисто человеческий продукт, историческая картина художника, который творит ее свободным от истории. Идеальное прошлое можно сближать с реальным как образ с изображаемым, но можно и намеренно отдалять от него, фальсифицируя его не только в мелочах, но и, как говорится, по-крупному, сознательно меняя местами причины и следствия. Если историческую фальшивку заинтересованная в ней светская или духовная власть сумеет длительное время выдавать за историческую действительность, то уже именно фальшивка становится частью исторического самосознания народа - естественно, такого, которое выгодно именно власти. Фальсификация - акт несправедливости по отношению к истории как к образу истинного прошлого, и она не может быть оправдана в глазах преданного истине исследователя ничем, она аморальна. Но будет ли востребована теперь истина воспитанными на историческом обмане современными поколениями? Книга, которую вы, уважаемый читатель, держите сейчас перед собой, предполагает вполне определенный ответ на поставленный вопрос; это даже не ответ, а позиция автора, основанная на понимании им современной морали в том виде, в каком она должна существовать в душе каждого и в душе народа; позиция совершенно независимая в том смысле, что она никем и никак не оплачена и, следовательно, не является заказной.
   После очень благополучного во всех отношениях для московского князя 1380 года его авторитет продолжил свой быстрый рост. В мае следующего года митрополит Киприан теперь уже с большой, подобающей его сану честью был встречен в Москве. Тем самым как бы официально была подведена черта под периодом смуты "в верхах" Русской Православной Церкви, что, несомненно, способствовало еще большему укреплению авторитета светской власти - именно авторитета, поскольку силы для убеждения недовольных и непокорных у нее всегда было предостаточно. Наметившийся союз с Литвой должен был вскоре оплодотвориться практическими действиями: готовилась свадьба Ягайло с сестрой Дмитрия, которую предполагалось совместить со священным обрядом принятия Литвой православия. В отношении Орды Дмитрий повел, как казалось его окружению, мудрую и взвешенную политику дружбы, но не подчинения. Орда и Москва обменялись посольствами, причем московский князь отправил к Тохтамышу богатые дары с уверениями, что он никогда не воевал против законных правителей Орды, но только лишь против узрпатора Мамая. Тохтамыш, казалось бы, вполне удовлетворился соблюденной в отношении него честью - но только для виду. Зная о наметившемся коренном повороте в отношениях между Москвой и Вильно, он не мог не понять, что тесный союз двух братских по крови славянских народов угрожает Орде неминуемой потерей всех плодов ее прошлых завоеваний западнее Волги и в первую очередь потерей дани от русских княжеств: Дмитрию будет просто стыдно перед своим союзником и родственником Ягайло продолжать платить ставший давно традиционным "выход" Орде; а коли московскому князю - то и всем остальным. Если же дружба Дмитрия и Ягайло перерастет в их тесный военный союз, то Тохтамышу справиться с объединенной силой двух больших государств и восстановить былые позиции Орды в регионе вряд ли окажется возможным. Таким образом, карательный поход Тохтамыша на Московию с целью устрашения самого сильного из князей Восточной Руси был неизбежен, причем в самое ближайшее время. К сожалению, сделать правильные выводы из сложившейся международной ситуации ни князь Дмитрий, ни его бояре не смогли, а поплатился за их преступную недальновидность - как всегда! - простой народ Руси.
   Сильная конная орда под предводительством самого Тохтамыша в августе 1382 г. двинулась к рубежам Московии. На долговременные кочевки и стоянки хан времени не терял. Ему не нужна была дань; он желал военного разгрома князя Дмитрия и его державы, именно этой цели и была подчинена вся его простая и разумная стратегия как государя и полководца. Игра на опережение была явно за ним; к Оке он пошел маршрутом, избранным прежде Мамаем и потому татарским воеводам хорошо известным: по краю рязянских земель от верховьев Дона мимо Тулы вдоль возвышенности прямо на Серпухов. Олег Рязанский в одиночку вряд ли мог оказать какое-либо противодействие ордынцам вдали от своих опорных пунктов: Пронска, Рязани, Зарайска, и, по всей видимости, ограничился извещением князя Дмитрия о надвинувшейся угрозе новой войны с Ордой. Позже летописцы, прислуживающие Москве, представили невмешательство князя Олега в качестве его нового предательства, приписав ему выдачу ордынцам "секрета" местоположения бродов через Оку. Смехотворность подобного обвинения, о чем мы уже ранее говорили, совершенно очевидна. Выхода татар к Оке со стороны Среднерусской возвышенности никто не ожидал, поэтому Тохтамыш без помех переправился через реку, взял Серпухов и двинулся к Москве, не встречая никакого сопротивления. А что же князь Дмитрий, умиротворитель Мамая? У него самого и у его брата, князя Серпуховского, под рукой были очень сильные конные княжеские дружины; кроме того, он мог рассчитывать на значительное пешее ополчение московских горожан. Задержав Тохтамыша на Оке или у Москвы, каменные стены которой взять приступом было очень нелегко без осадных приспособлений (их легкоконные ордынцы с собой и не везли), великий князь Московский мог дождаться помощи из соседних русских земель, а также из Литвы, как было во времена пришествия Мамая. Участь окруженных со всех сторон татар оказалась бы незавидной, и хан наверняка поспешил бы убраться обратно на Дон, пока ловушка на Оке не захлопнулась. Ничего подобного не произошло! Еще задолго до выхода на Оку Тохтамыша князь Дмитрий, захватив всю великокняжескую казну, вместе с семьей, ближними боярами и дружиной бежал из Москвы в Кострому, расположенную в 300 км, на левом берегу Волги; то есть укрылся в великокняжеских поместьях, не связанных непосредственно территориально с землями Московии. Разумеется, в столь удаленном и по тем временам глухом месте ни о каком сборе войск для отпора татарского набега и речи быть не могло. Трусливый поступок московского государя имел роковые последствия для всей Руси не на годы и десятилетия, а на столетия вперед.
   Бегство Дмитрия обезглавило великое княжение, его население могло рассчитывать теперь только на собственные силы, разрозненные и слабо организованные. Соседние князья и земли от Москвы отвернулись, не предоставив ей никакой помощи. Объяснение поведения московской "периферии" лежит глубже, чем просто реакция на явное малодушие князя Дмитрия и его брата Владимира, который тоже ушел на север, упрятав семью аж в Торжок. Возвышение Москвы было еще слишком кратковременным и непрочным, а чиновные люди московского князя вели себя в вассальных землях иногда злее татар. Так, например, отец святого Сергия Кирилл, ближний боярин князей Ростовских, вынужден был покинуть родное поместье близ Ростова, спасаясь от наместников московских, и переселиться в Радонеж. Архиепископ Никон, описывая тогдашние нравы слуг Ивана Калиты, деда Дмитрия Донского, сообщает следующее: "...дерзость московских воевод дошла до того, что они повесили вниз головою ростовского градоначальника престарелого боярина Аверкия, поставленного еще князем Василием Константиновичем, и в таком виде оставили его на поругание..." (28, с.68). Во времена былой власти Орды князья имели возможность пожаловаться на ущемление своих прав соседями хану; теперь же они остались один на один с расчетливой и алчной Москвой, терпя многочисленные унижения своей былой высокой чести рода Рюриковичей. Когда они проведали, что Тохтамыш идет не вообще на Русь, а только на Москву, чтобы наказать бывшего ордынского вассала, отказавшегося платить дань, то застарелая усобная ненависть взяла верх в их головах и сердцах над необходимым здравомыслием государственных мужей, и общерусское дело было ими предано.
   После того, как в столице было получено тревожное известие, что войско Орды скоро может появиться под стенами города, среди его населения произошли волнения. Решили было ворота закрыть и трусов из города не выпускать. Однако, собравшись на стихийное вече, москвичи все же позволили всем желающим город покинуть, оставив его защитникам свое имущество. Из Москвы потянулись беглецы, и среди них оказался митрополит Киприан, предпочевший, как писал Карамзин, "собственную безопасность долгу церковного пастыря". Если бы старый митрополит разделил с москвичами их судьбу, погибнув от огня или меча нехристей, то по праву был бы назван народом Руси "страстотерпцем Божьим" и почитался наравне с Борисом и Глебом, только более заслуженно. Увы, Московия лишилась духовного главы, который укрылся от татар в Твери, у князя Михаила, давнего соперника князя Дмитрия. Здесь же оказался и друг Киприана Сергий Радонежский, покинувший свою знаменитую обитель при первых слухах о татарах (см., напр.,28, с.331). По-счастию, ордынцы обошли Сергиеву пустынь стороной.
   Литва протянуть руку помощи Москве либо не успела, либо не пожелала. Более вероятно последнее. Какой смысл помогать соседней стране, если ее народ трусливо покинули и светские, и духовные власти, и даже соседи-соплеменники предпочли остаться сторонними созерцателями кровавой трагедии? А ведь вмешательство Ягайло могло бы охладить воинственный пыл Тохтамыша. Увы, 23 августа 1382 г. жестокий хан Золотой Орды уже стоял под стенами Москвы. Три дня горожане мужественно отбивали штурм, однако на четвертый, поддавшись на хитрость татар, позволили тем ворваться в городские ворота. Участь Москвы была ужасна: ее население в большинстве своем истреблено, а сам город разграблен и затем сожжен дотла. Много позже, когда князь Дмитрий вернулся в столицу, чтобы начать ее восстановление, пришлось захоронить 24 тысячи тел убитых горожан, а ведь еще многие сгорели дотла при пожаре или утонули в реке, пытаясь спастись от огня и свирепости ордынцев... Никакие войска Московию не защищали. Татары беспрепятственно разорили и сожгли Владимир, Звенигород, Можайск, Дмитров, Переяславль. Нагрузившись награбленным русским добром и гоня тысячи пленных, Тохтамыш ушел за Оку, разорив по дороге Коломну и многие города и села Рязанщины.
   Последствия Тохтамышева нашествия оказались для великого прежде княжения Московского более ужасными, чем мог ожидать князь Дмитрий, считавший, как пытаются уверить нас летописцы и их современные апологеты, свою совесть чистой, несмотря на очевидное предательство, совершенное им в отношении собственных подданных. Пепелища городов и селений, горы трупов мирных жителей взоры князя, конечно, не тешили; но ведь своя семья и, главное, казна остались целы! Кремлевские каменные стены и башни сохранились, дома можно отстроить заново - лесом Московия не оскудела; а вместо погибших бабы нарожают новых. Но в Литве известия из Московии, полученные от Михаила Тверского, шурина покойного Ольгерда, получили самую негативную оценку, причем в немалой степени именно из-за недостойного поведения князя Дмитрия, бросившего собственную столицу на произвол судьбы, которая была совершенно предсказуема. Предсказуема оказалась и ответная реакция великого князя Литовского и его ближайшего окружения: Ягайло отказался от московской невесты, как отказался и от крещения Литвы по православному обряду. В 1385 г. он женился на Ядвиге, дочери умершего польского короля, и стал польским королем под именем Владислава. Была образована польско-литовская уния как государственный союз двух западнославянских государств, а в 1387 г. Литва приняла крещение по католическому обряду, что окончательно отрезало все пути к более тесному сотрудничеству западных и восточных славянских народов. В 90-х годах великий князь Литовский Витовт, казалось бы, начал проводить политику сближения с великим князем Московским Василием Дмитриевичем, сыном покойного князя Дмитрия, и даже выдал за него свою дочь Софью. Правда, это сближение осуществлялось слишком однонаправленно: Русь окончательно потеряла свои исконные земли, под власть Литвы перешли Киев, Новгород-Северский, Полоцк, Витебск, Смоленск; граница Литовского княжества придвинулась вплотную к Можайску. Даже независимые Новгород и Псков стали платить Витовту выкуп. По окончании эпохи Витовта и Василия отношения между Польско-Литовским католическим союзом и православной Русью приняли необратимо враждебный характер, достигший своего апогея в начале XYII столетия, когда поляки захватили Москву не без предательства столичных бояр и при полном безразличии русского народа к судьбе своего отечества. А вот князь Василий Дмитриевич о потере западных земель Руси совсем не сожалел. Выплачивая огромную дань Тохтамышу и тем самым купив его благоприятное к Москве расположение, Василий использовал создавшуюся ситуацию, чтобы заставить повиноваться себе всю Восточную Русь, оказавшуюся как бы зажатой между Москвой и Ордой. Эту политику объединения восточно-русских и северо-русских земель путем шантажа и военной силы продолжили потомки Василия, и при Иване III образование Московского царства фактически завершилось, по времени совпав с окончательным развалом единой Орды и прекращением татарского ига, просуществовавшего без малого 250 лет!
   А теперь вернемся к интересующему нас вопросу, обсуждение которого было отложено с целью воскресить в нашей памяти некоторые детали достоверно известных исторических событий, имевших место непосредственно после 1380 г., то есть именно в период предполагаемого создания первых вариантов "Задонщины", близкой к устному народному творчеству. Вопрос звучит так: кому и с какой целью понадобилась литературно-летописная фальсификация реальной истории похода русских войск на Дон для отражения угрозы нападения на Русь Мамая? Можно предположить, что из ближнего окружения князя Дмитрия или даже от него самого поступил заказ на достойное событию воспевание похода в возвышенно-былинном стиле с необходимыми художественными украшениями и гиперболами. Но поход без битвы на героическое событие никак не тянул, поэтому было решено украсить его кровавой битвой двух народов, выигранной под руководством и при непосредственном героическом участии великого князя. Возможно, что уже к 1381 г. первоначальный вариант сказания-песни был создан, причем сразу в письменной форме, поскольку его чисто художественная форма была целиком заимствована из существовавшего только в рукописном виде "Слова о полку Игореве", представлявшего эпос светский, но отнюдь не народный. Естественно, в "Задонщине" фигурировали только участники похода: кроме русских еще два литовских князя; Ягайло и Олег не упоминались, поскольку в виртуальной битве участвовать не могли. Огромность войск с обеих сторон воспринималась в те времена совершенно адекватно бытовавшим средневековым художественным вкусам как традиционная гипербола при описании подвигов древнерусских богатырей. Однако после 1382 г. политическая ситуация кардинально изменилась. Во-первых, бывший союзник московского князя Ягайло на время стал его недругом из-за отказа жениться на сестре Дмитрия, тем самым нанеся оскорбление роду великих князей Московских. Во-вторых, Дмитрий, обозленный на Олега Рязанского из-за его позиции невмешательства и якобы совершенной им измены, после возвращения в Москву немедленно послал свою дружину на Рязань, которая вторично была опустошена в качестве справедливого мщения пособнику врага. Затем Дмитрий пожелал изъявить свою милость Рязанщине тем, что предложил дружбу Олегу; однако тот московского князя не понял и вскоре разорил Коломну. В-третьих - и это главное, требовалась хоть какая-то реабилитация явно некрасивого поведения и самого Дмитрия, и виднейших иерархов церкви. Римейк "Слова о полку Игореве" в виде "Задонщины" для этой цели представлялся явно недостаточным, поэтому был дан высочайший заказ на создание пространных повестей о Куликовской битве, столь подробных, чтобы у читателей и слушателей создалась полная иллюзия достоверности описания. При этом Ягайло и Олег должны были из союзников превратиться в презренных заговорщиков не только против великого князя московского Дмитрия, но и против православной веры. Заказ выполнялся постепенно, летописные повести и обширное "Сказание о Мамаевом побоище" редактировались не один раз, наполняясь новыми элементами и вставками. Позднейшие списки "Сказания", дошедшие до нас, видимо, представляют из себя узаконенный великокняжеской династией Рюриковичей и Русской Православной Церковью канонический вариант этой грандиозной исторической фальшивки, выполнившей роль косвенной реабилитации Дмитрия Донского за его преступную политическую близорукость и проявленное малодушие в суровый час уже не выдуманных, а реальных испытаний. В период правления династии Романовых "Сказание" было подкреплено авторитетом царской власти, став символом истинно русского патриотизма и одновременно символом единения царя и народа, который впоследствии был сформулирован в виде лозунга "За веру, царя и отечество!" - наиболее емкого определения сущности Русской Идеи. Конечно, по поводу особых, не слишком привлекательных истоков и особенностей простодушия и терпимости русского народа ко всякого рода фальши и наглому надувательству можно наговорить множество сильных и резких фраз, однако литературное ерничество в контексте данной книги вряд ли оправдано; тем более, что презрительное отношение к русскому менталитету в современном зарубежье сделалось неприятной, но в определенной степени обоснованной нормой.
   Нельзя не остановиться на хотя бы беглом освещении еще одной исторической линии, прослеживающейся в любой теме, так или иначе связанной с проблемой пресловутого "татро-монгольского ига", без чего суть описываемых событий не может быть до конца нами понята. Действительно, теперь уже совершенно ясно, что истинная роль реальных событий 1380 г. совсем не та, какую ей отводит традиционная и по существу некритическая историография. Именно события 1382 г. послужили причиной создания во многом выдуманной истории похода двухлетней давности, как бы инвертировав, опрокинув причинно-следственную зависимость по времени вспять. По какому же руслу потекла после нашествия Тохтамыша реальная отечественная история еще целое столетие? Да все по тому же - старому, привычному, позорному игу, которое мы именуем проклятым. А для кого проклятым? Орды нехристей столетия хаживали на русские земли, насиловали и грабили несчастный народ. Это, безусловно, верно, но с одним уточнением: карательные и прочие разбойные походы инициировали и часто возглавляли сами же русские князья. Русский народ целые века платил Орде тяжелую дань. И это верно, но опять-таки с необходимым уточнением: поборами с народа занимались в большинстве своем те же русские князья, и это считалось их первейшей профессиональной обязанностью; они же потом решали, сколько отдать Орде, сколько оставить себе. Что в таком случае мешало князьям раздевать донага собственный народ, сославшись на якобы дополнительные требования ордынских ханов? Ничто, и поэтому среди нищего, униженного рабством работящего населения отечественная феодальная знать во времена ига заметно разбогатела. Русским феодалам татарское иго было выгодно - вот в чем кроется разгадка необъяснимого долготерпения Русью униженного состояния в качестве данницы кочевых полудиких народов. Орда для русских князей выполняла роль своеобразной "крыши", защищавшей их и от внешних врагов, и от внутренних в бесчисленных усобицах, и, главное, от возмущения собственных нищих подданных. Замените-ка теперь древнерусскую феодальную знать на элиту из среды "новых русских" 90-х годов, а ордынцев на административно-чиновничье властное сообщество, "крышующее" первых. Заметна ли будет существенная разница в организации жизни Древней Руси в период татаро-монгольского ига и современной России образца конца XX столетия? По-моему, речь надо вести не о разнице, а о совпадении; следовательно, и современный трудовой, то есть живущий не за счет спекуляции, народ богатой землей и природными ресурсами России обречен еще очень долгое время влачить нищенское существование, если существующая политическая власть не будет экономически и нравственно заинтересована в кардинальном изменении сложившейся на данное время тупиковой общественной ситуации.
   Обратимся к историческим фактам, наглядно иллюстрирующим приведенную выше самую общую политическую оценку древнерусской действительности времен ордынского ига. Ограничимся краткой информацией относительно того, какое участие принимали великие князья в конкретной организации режима ига на территории Руси.
  
   Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского.
  
   Князь Переяславский и Новгородский во время нашествия Батыя на Владимиро-Суздальскую Русь отсиживался в Киеве и оттуда наблюдал, как погибает его родной брат Юрий, великий князь. В 1238 г. Ярослав поспешил занять освободившийся владимирский престол после ухода орды Батыя, оставив в Новгороде сына Александра. В 1243 г. он отправился в Сарай, в ставку Батыя, где и получил от хана ярлык на великое владимирское княжение, а заодно и на совершенно разоренное киевское за примерное поведение. Карамзин по этому поводу написал следующее: "Так государи наши торжественно отреклись от прав народа независимого и склонили выю под иго варваров. Поступок Ярослава служил примером для удельных князей Суздальских: Владимир Константинович, Борис Василькович, Василий Всеволодович ... также били челом надменному Батыю, чтобы мирно господствовать в областях своих".
  
   Александр Невский.
  
   После смерти отца Александр с братом Андреем поехали в Орду за ярлыками. Главный ярлык - владимирский - получил Андрей, а Александру достались второстепенные киевский и новгородский. Князь Александр Ярославич был побратимом хана Сартака, сына Батыя, и по монгольским обычаям считался как бы сыном самого Батыя. Поэтому подобным разделом Руси князь Новгородский остался недоволен. Съездив в 1252 г. в Орду, Александр нажаловался хану на своего брата Андрея, который, породнившись с Даниилом Галицким, задумал силой сбросить ненавистное татарское иго. Хан Александру поверил и послал против Андрея сильное войско под командованием Неврюя. Андрей потерпел жестокое поражение и бежал в Швецию, а его место занял Александр, сосредоточивший в своих руках всю власть на Руси. Ею Невский герой воспользовался для того, чтобы принудить уговорами и силой русский народ смириться со своим рабским положением. В 1255 г. новгородцы призвали на княжение Ярослава Ярославича Тверского, младшего брата обесчестившего себя прислужничеством татарам Александра. Александр Невский бунт против себя подавил. Через два года новгородцы снова восстали, не согласившись платить Орде дань. Новый бунт был опять подавлен князем, при этом он жестоко расправился с его зачинщиками. Еще через два года Невскому опять пришлось с помощью суздальской дружины принуждать Новгородчину к рабскому смирению перед татарами. Таким образом, кроме двух ничтожных по масштабам сражений с западными христианами, Александр Невский всю остальную жизнь посвятил служению языческим поработителям Руси.
  
   Ярослав Тверской, Василий Костромской.
  
   После смерти Александра Невского ярлык на великое княжение Владимирское получил его младший родной брат Ярослав. Он отметился тем, что использовал татарские войска для усмирения очередного новгородского мятежа. После смерти Ярослава власть перешла к его двоюродному брату Василию Константиновичу, которому опять пришлось усмирять новгородцев с помощью татар. Князь отблагодарил "поганых" за поддержку тем, что помог Орде русскими войсками в ее походе на Литву.
  
   Дмитрий и Андрей, сыновья Александра Невского.
  
   После смерти дяди Василия в 1277 г. за власть на Руси сцепились в кровавой усобной войне презираемые даже летописцами повзрослевшие сыновья святого Александра Невского. Андрей приводил на Русь ордынские войска четыре (!) раза, чтобы буквально вырвать вожделенный ярлык из рук брата Дмитрия. Только в одном 1293 г. Дюденева рать разорила 14 русских городов и буквально опустошила огромные территории - так проклятый Андрей расплачивался за военную помощь татар. Дмитрий в долгу перед братом тоже не остался, позаимствовав у хана Ногая войско, чтобы разграбить стоявшие в то время за Андрея новгородские земли.
  
   Даниил Александрович Московский.
  
   Младший сын Невского в корыстной любви к татарам замечен не был, тем более, что удовлетворился получением по наследству от своего племянника Ивана княжества Переяславского. Однако ратный дух от отца он все же унаследовал, силой отобрав у Рязанского княжества Коломну да еще пленив рязанского князя Константина Романовича. Считается, что основатель Московии, жестоко обидев рязанцев, совершил прямо-таки благодеяние для будущего Московского великого княжения. На самом же деле московские князья, потомки вскоре умершего Даниила, обрели в лице многочисленного рода князей Рязанских злейших врагов.
  
   Юрий Данилович Московский.
  
   После смерти великого князя Андрея Александровича владимирский ярлык получил тверской князь Михаил Ярославич. Юрий Данилович вступил со своим дядей Михаилом в долгую усобную борьбу, хотя, будучи младшим в роду, прав на великое княжение не имел. Зато он очень хотел получить право собирать со всего русского народа дань. Начал же московский князь с того, что велел казнить рязанского князя Константина, плененного своим отцом Даниилом. Эта кровавая расправа еще более обозлила рязанцев, возненавидевших московитов. Ярлык Михаила Юрий не признал, выказывал к нему открыто свою неприязнь и вредил, где и чем мог. Михаил ходил на Москву войной, но безрезультатно. Враги не могли примириться и попеременно ездили в Орду кляузничать друг на друга. Большего успеха в таком мерзком холуйском деле снискал Юрий: поклонами и подарками завоевал расположение к себе хана Узбека. Хан отдал ему в жены свою любимую сестру Кончаку, а в качестве приданого за невестой - владимирский ярлык. Счастливый зять самого хана выпросил у того войско и отправился вразумлять дядю. Тверские земли были опустошены московскими и татарскими войсками. Недалеко от Твери произошла решительная битва между войсками обоих князей, в которой победа осталась за Михаилом. Московский князь бежал в Новгород, бросив свою жену-татарку, которая попала в плен к тверскому князю. Вскоре она умерла в Твери, отравившись грибами. Хан Узбек вызвал Юрия и Михаила в Сарай. По оговору Юрия Михаил был обвинен в намеренном отравлении Кончаки и казнен в присутствии своего племянника. Но сын Михаила Дмитрий отомстил Юрию за отца. Вызванный вскоре в Орду, он при встрече с московским и теперь уже великим князем без лишних слов зарубил Юрия мечом, за что сам был казнен Узбеком.
  
   Иван Данилович Калита.
  
   После памятной кровавой разборки Москва ярлык потеряла, поскольку хан счел более достойным старшинства на Руси брата казненного тверского князя Александра Михайловича. Вскоре в Твери вспыхнул бунт против самоуправства ордынских чиновников. К восставшим вынужден был присоединиться и князь Александр. Затаивший ненависть к Твери московский князь Иван Данилович, брат убитого Юрия, воспользовался удобным случаем для мщения. Приехав в Орду, он вызвался жестоко наказать восставших тверитян. На Русь Иван вернулся в сопровождении 50 тысяч татарских воинов. Присоединив к ним свои московские полки и суздальцев, Калита огнем и мечом опустошил Тверь, Кашин, Торжок со всеми пригородами, жители которых в большинстве своем были беспощадно истреблены. За верную службу Орде князь Иван Московский получил великокняжеский ярлык и право самому собирать дань в пользу хана, не забывая, естественно, и о себе.
  
   Дмитрий Донской.
  
   Иван Калита умер в 1340 г., через год после казни в Орде своего противника Александра Тверского. После него московский трон последовательно занимали его сыновья Симеон, Иван, а затем внук Дмитрий Иванович. В середине 40-х годов из Китая на запад начала распространяться чума, уносившая многие миллионы жизней. Орде стало не до Руси и вообще не до военных походов на кого-либо, Западная Европа обезлюдела. В 1353 г. зараза объявилась в Новгороде и быстро охватила всю Русскую равнину. Люди десятками тысяч мерли в Киеве, Чернигове, Смоленске, Суздале; Белозерск опустел совершенно. Москва не избежала участи остальных городов: от чумы умерли великий князь Симеон и его сыновья, умер и митрополит. Отец Дмитрия Донского Иван тоже княжил недолго и скончался через шесть лет после брата, так что на престоле оказался его девятилетний сын. Орда в это время была охвачена кровавой смутой, явившейся следствием чумного ужаса. Русские князья без ордынской узды непрестанно препирались друг с другом, не признавая ни ярлыков, ни русских обычаев старшинства. Властному хаосу способствовала и чума, то уходившая, то вновь возвращавшаяся. Юный Дмитрий, едва достигнув совершеннолетия, стал показывать зубы всем своим противникам: Твери, Рязани, Литве и даже новому властителю Орды Мамаю. Основа его храбрости заключалась не в каких-то исключительных полководческих дарованиях; просто Московия, видимо, меньше других русских земель пострадала от чумы и в то время была сильна и многолюдна. Хватало князю Дмитрию не только людей, но и денег, унаследованных от деда Калиты; в частности, Дмитрий смог в короткое время заменить деревянные кремлевские стены на дорогостоящие каменные. После разорения Московии Тохтамышем Дмитрий Донской изъявил полное смирение перед Ордой и согласился на все кабальные условия ее правителя в отношении выплаты дани. Долг Москвы Орде составил 8000 рублей (80 тысяч гривен или 16 тонн серебра) - огромную по тем временам сумму. И что же? Великий князь принудил всех своих вассалов пойти с ним в поход на Новгород. После разорения московским войском множества беззащитных селений, купеческих центров и даже церковных обителей Новгороду пришлось согласиться на выплату московскому князю окупа в размере тех же 8 тысяч, что тот задолжал Тохтамышу. Таким образом, Дмитрий не только не признал своей вины за недавнее бегство от Тохтамыша, но и не пожелал оплачивать плоды собственной трусости из собственной казны, ограбив ни в чем не повинный вольный Новгород.
  
   Василий Дмитриевич.
  
   Князь Дмитрий завещал свой титул старшему сыну Василию, тем самым впервые в истории Древней Руси нарушив обычай, по которому власть наследует старший в роду после него, будь то брат, сын или племянник. Старшим был двоюродный брат Владимир Андреевич, князь Серпуховской. Видимо, Василий оскорбил дядю, который и не думал претендовать на великое княжение, и тот с негодованием убыл в удельный Серпухов. Вскоре, однако, родичи помирились. После разгрома Тохтамыша Тимуром в 1395 г. власть в Орде ослабла, и с начала следующего века Василий перестал выплачивать дань ее ханам. Старый ордынский полководец Едигей решил, по примеру Тохтамыша, напомнить русскому даннику, кто есть кто. Поздней осенью 1408 г. татарская орда уже шла на Москву. Василий, как и прежде его родитель, струсил и, забрав супругу и детей, побежал в Кострому. Старый дядя Василия не захотел перед смертью позорить седины и остался в Москве, возглавив ее оборону, надеясь на крепость каменных стен кремля и пушки - новое мощное оружие XY столетия. Правда, к обороне князь готовил столицу своеобразно: приказал сжечь посад вокруг кремля; а когда несколько тысяч семей с детьми толпами побежали к кремлевским воротам, надеясь найти убежище в крепости от свирепых татар, то их в нее не впустили, чем обрекли лишенных всего имущества несчастных на смерть от холода и голода в наступившей зиме или от мечей нехристей. 1 декабря Едигей подошел к Москве и разбил свой стан в Коломенском, разослав отряды по всей Московии, которая, лишенная какой-либо военной защиты, вновь была жестоко разграблена, население частью уничтожено, частью уведено в плен. По-счастью, возникшая в Орде буза вынудила Едигея через три недели снять осаду Москвы и спешно удалиться на Волгу, чтобы спасти хана от мятежников. При этом он все же умудрился взять с москвичей окуп в размере 3000 рублей. Василий был настолько напуган случившимся, что исправно платил дань Орде вплоть до самой своей кончины в 1425 г.
  
   Василий II Темный.
  
   По смерти великого князя Василия I московские бояре возвели на престол его десятилетнего сына Василия. Однако родной дядя мальчика, князь Юрий Дмитриевич Галицкий с наглым попранием своих прав как старшего в роду не согласился, что привело к затяжной усобице. В Орде также царил хаос, поэтому платить ей выход централизованно не представлялось возможным. Через шесть лет соперники вынуждены были отправиться в Орду за ярлыком. Ханский суд признал права на великое княжение за Василием Васильевичем, обещавшим возобновить выплату дани. Однако усобица на Руси на этом не окончилась; наоборот, перешла в открытую войну. Дядя дважды брал верх над племянником и входил в Москву, и только его смерть примирила соперников. Теперь уже Василий оказался старшим в роду, а его хорошие отношения с Ордой, казалось бы, гарантировали ему относительно спокойное княжение в Москве. Но тут поднял мятеж старший сын Юрия Василий Косой, и уже между двоюродными братьями началась война за московский трон. В одном из военных столкновений Василий Юрьевич был захвачен в плен и ослеплен по приказу Василия Васильевича. Усобицу продолжил родной брат ослепленного Дмитрий Шемяка. Василию Васильевичу в свою очередь не повезло, и теперь уже он лишился зрения, попав в руки Шемяки, отомстившего за брата. Василий Васильевич, прозванный в народе Темным, был удален в Вологду. Однако московским боярам Шемяка пришелся не по нраву, к тому же Василия Темного поддержала Тверь. Шемяке пришлось покинуть столицу и уйти в Новгород, где он, видимо, был отравлен. А Василий Темный княжил в Москве теперь уже вплоть до своей кончины в 1462 г. Русь непрестанно тревожили мелкие разбойные отряды татар, совершавшие набеги из двух новых ордынских центров: из Казани и из Крыма.
  
   Иван III Васильевич.
  
   Заступивший на трон сын Василия Темного Иван, взяв в руки управление великим княжением, стал готовить поход на Новгород, чтобы предотвратить намечавшийся союз северо-русских земель с польско-литовским государством. Московское войско, отправленное Иваном к берегам Ильменя, разбило новгородских ополченцев, среди которых не было необходимого для успеха единства. Участь Новгорода была решена, и он капитулировал. Надеясь, что Большая Орда скоро развалится на отдельные княжества, князь Иван с 1476 г. прекратил выплату дани, чтобы сэкономленные таким образом средства использовать для подчинения власти Москвы все еще сохранявшие относительную самостоятельность русские княжества. Выяснилось, однако, что хан Орды Ахмед был на сей счет иного мнения. В 1480 г. огромное ордынское войско во главе с самим ханом двинулось от Волги к берегам Оки. Зная, что войска Ивана III сторожат все броды на Оке в пределах Рязанщины, хан при движении к Москве взял левее Калуги и вышел в сентябре к реке Угре, где надеялся соединиться с литовскими полками короля Казимира IY. Великий князь, оставив с войсками на Угре сына Ивана, вернулся в Москву посоветоваться с боярами о дальнейших действиях; но первое, что он сделал - это отправил жену Софью с казной на Белоозеро. Мнения бояр разошлись, князь пребывал в нерешительности. Архиепископ устыдил Ивана за готовность к бегству, среди посадских поднялось недовольство. Князь счел за благо вернуться к войскам, но расположился не на берегу Угры, а в отдалении, в Кременце. Время шло, близилась зима. Татары, убедившись в том, что беспрепятственно через Угру не переправиться, стояли на месте, дожидаясь, когда ранние морозы покроют реку льдом. Обеспокоенный Иван решил начать переговоры о мире, послав к Ахмеду боярина с дарами. Хан от даров отказался, потребовав к себе самого Ивана для вымаливания прощения за неуплату Орде дани и прочие грехи. На том переговоры и закончились. На исходе октября ударили сильные морозы, и река стала покрываться льдом. Стояние на Угре было прервано внезапно и не без курьеза. Потеряв мужество, князь Иван приказал войскам отступать в Боровские поля. Отступление превратилось в бегство, поскольку русские очень боялись окружения быстрой татарской конницей. Хан Ахмед, в свою очередь, приказал отступать от Угры, опасаясь, видимо, того же. Разорив по пути ряд литовских городов в качестве мести Казимиру за обман, Ахмед ушел к Азову на зимние кочевья, где был умерщвлен одним из татарских князей. Ордынское иго завершилось, открыв дорогу процессу постепенного превращения подавляющего числа жителей Руси теперь уже в рабов собственных государей и их слуг.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   198
  
  
  
  
Оценка: 4.21*5  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"