Аннотация: вторая часть моего паломничества на Афон
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
Утром было нестерпимо холодным - и впрямь, это же северо-восток, ближе всего расположенный к России, которая отсюда воспринималась как царство холода.
Согревала только простая служба в храме. Я укрепился в своём делении служб, на которых присутствовал, на "греческие" и "не-греческие" (да простят меня агиориты столь младенческое восприятие). Но я и не претендую на знание литургических тонкостей. Я оцениваю эмоциональное воздействие.
В греческих кафоликонах чувства захлестывают, они состоят из сильных, ярких и чистых эмоций. Если ужас - то это видение ада, разверзающегося под ногами, или гнева Божиего, обрушивающегося сверху молнией. Если радость - то невероятная, разрывающая душу единением с другими верующими и с Богом. Нет полутонов, есть свет и мрак, добро и зло, на кресте которых распят человек. Иллюстрировать это ощущение могут греческие иконы, написанные яркими чистыми красками.
Национальные службы, румынская, о которой пишу сейчас, и болгарская, в которой участвовал позднее, отчего-то выглядят мягче. Они роднее, душевнее, тише, в них амплитуда страстей не так велика. Возможно, я имел возможность вслушиваться и воспринимать текст - а это всегда умиротворяет чем-то знакомым. Я не знаю, существует ли на самом деле такое восприятие и связано ли это с менталитетом или особенностями осознания каждой нации своей роли на Святой Горе, или же с традициями каждого монастыря - ведь в "греческих" монастырях полно хотя бы русских, которые ничем от природных греков не выделяются.
Поскольку эта утренняя трапеза состоялась на следующий день после постного, то завтрак оказался на удивление обильным. Свою порцию я даже не осилил: хватило солидного куба из макарон с сыром. К сладкому я присматривался, но не решился съесть - иначе бы вместо ходьбы мне оставалось бы залечь на полдня и переваривать пищу.
Илия с Павлом вышли провожать меня до ворот.
По бодрящему холодку я побежал к Великой Лавре.
Продрому и Великая Лавра находятся на одном плато, лежащего между склоном Афона и береговыми утёсами. Поэтому асфальтированная дорога хоть и петляет изрядно, все же идёт без резких перепадов по высоте. По этой причине у меня и не сохранилось воспоминаний о ней.
Великая Лавра считается духовной столицей Афона. Отчего-то у меня сложилось впечатление, что именно с Великой Лавры, отстроенной в одиннадцатом веке, оформляется окончательно афонский монастырь, как образ жизни-служения и как строение. Образчик потом был принят остальной Святой Горой; нынешний Афон - следствие той стародавней революции, деяний великого Афанасия, строителя и устроителя Лавры.
Дверь в кафоликон была открыта; пара монахов убиралась внутри, ровно гудел пылесос. Я произнёс волшебное 'паракала' и монахи сделали пригласительный жест. Как всегда, в храмах легко затеряться среди икон, особенно не зная иконографию святых и с хода не разбирая надписи старинным греческим шрифтом. Я попытался разобраться в главных иконах из ряда, ближнего к алтарю. Впрочем, чтобы понять и проникнуться изобразительной симфонией кафоликона, нужен день.
Тысячелетняя история весомо и зримо утвердилась в Великой Лавре. Она не утекла песком в отверстие песочных часов, не рассеялась подобно звуку. Я мог коснуться огромного дерева, посаженного святым Афанасием, обойти багровый собор, построенный им же. Наверное, где то в монастырской казне хранятся листы пергамента, на котором христолюбивые византийские императоры в велеречивых выражениях отдавали землю под устройство Великой Лавры и подтверждали независимость Агиос Орос от светских властей. Иначе говоря - одной из древнейших действующих конституций Европы, монашеской республики Святой Горы. Приметы деяний Афанасия Великого до сих пор стоят в монастыре как печати на фундаментальных актах, они подтверждают истинность грамот со своей стороны. Кроме материальных примет происходившего, монастырь бережёт в чаше стен дух тех времён, установившиеся тогда ритуалы и представления о жизни-служении, традиции монашеских насельников.
Текст, строение, предание - тут понимаешь лучше всего сущность афонской триады, на которой зиждется эта странная жизнь.
Я загодя спустился вниз к арсане. Для преодоления крутого склона дорога делает несколько крутых виражей и, наконец, выводит к целому укрепрайону. Великая Лавра не ограничилась устроением мола и пары лодочных сараев, как в остальных монастырях.
Пристань располагается в крохотной бухточке между высоким утёсом и выдающимся в море каменистым мысом. Между ними спиной кита выпирает гряда - она делит бухту на две части. На утёсе возвышается мощный замок - трёхэтажное здание с караульной башней. Часть здания находилась в строительных лесах, а берег около него был усыпан строительным мусором. Непосредственно пристань со стороны моря огорожена стеной.
Пристань казалась невероятно древней. Не буду удивлён, если окажется, что к ней причаливали челны первых колонистов Афона, и отсюда они расходились по горным тропам, основывая города и селения. Впрочем, в известном мне списке эллинских городов, район Великой Лавры не упоминается - здесь не было больших поселений. Впрочем, сие невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть: раскопками здесь никто не занимался.
Я расположился на площадке стены, которая использовалась для стрелков - бруствер из грубого камня приходился мне по грудь. Лениво посматривал на море, вглядывался в тень на востоке - что это? остров? азиатский берег?, с почтением посматривал на стены сторожевого замка, вздымавшиеся прямо от обрыва. Море умеет убаюкивать сонным шелестом волн и своей безмятежностью в ясную погоду.
Меж тем время дошло до одиннадцати, потом до половины двенадцатого.
Я забеспокоился. Пара греков крутилась на реконструкции замка, с ними был молодой парень с папкой - видимо, мастер. Я подошёл к нему, жестикуляцией составил вопросительную фразу.
Грек на чистом русском языке ответил, что катера сегодня не будет. Вчера во время волнения, он задел днищем о камень в узком проходе. Капитан долго ругался и заявил, что будет заходить на арсану, только если его заранее предупредят из Лавры об имеющихся пассажирах.
Оказывается, хуже афонских троп может быть только афонская безалаберность.
Благоразумным было бы хотя бы поинтересоваться в Лавре - устроят ли они меня на ночь. Но по Афону меня вёл здоровый мазохизм - проще говоря, я просто пошёл пешком, стараясь не думать о последствиях. Или слишком доверяясь новому и приятному для меня ощущению, что на Афоне всё может окончиться только хорошо.
На ожидание катера я потерял пару часов и пытался наверстать время лёгкой трусцой. Дорога живописно огибала береговые утёсы на высоте нескольких десятков метров от моря. Часто она врезалась в склоны, рассекала их и вертикальные стены нависали надо мной.
Обычно деревья на обочине заслоняли море, и оно виднелось только в просветах. Иногда на поворотах поросль исчезала, утёсы отступали от берега и открывался вид на пляжи, заливчики и прочие живописности. В одном месте я приметил изящный арочный мост, перекинувшийся через высохший ручеек. Нынешняя дорога обходила это место по склонам гор, отчего мост выглядел совершенно одиноким, воздвигнутым сам по себе, без какой-то нужды, просто из афонской любви к рукотворению из камня. Он был просто красив и романтичен. Разумеется, когда-то настоящая тропа от Лавры на запад, в сторону Кареи, шла по этому месту, а высохший ручеек в зимнее время превращался в мощный поток, через который перебраться было невозможно. Поэтому на возведение моста не пожалели усилий. Величина его пролёта, определявшая высоту в десяток метров, позволяла судить о мощи потока, о том, как он разливался после дождей или во время таяния снегов.
Мой путь огибал мост по широкой дуге. Я фотографировал мост с разных точек и во мне созревало желание спустить к нему, осмотреть поближе. В этом месте дорога далеко отходила от берега и снижалась с тем, чтобы выйти в самой низкой точке к руслу того самого ручья в том месте, где он из расселины вырывался из каменных стен. Афонские дорожники решили не заморачиваться с сооружением водоотвода под полотном дороги и попросту пропустили его по верху. Сухим ясным днём я едва замочил в нём подошвы ботинок - но очутиться в этом же месте после дождя мне бы не хотелось...
Сзади послышался шум подъезжающего автомобиля. На всякий случай я выкинул левую руку, - мол, не будете ли Вы так любезны..., но продолжал идти, даже не оборачиваясь.
Машина неожиданно для меня затормозила на другом берегу ручья. Это оказалась синяя 'Нива' под густым покроем пыли.
Я подбежал к водителю: 'ИверОн? ' - и для верности махнул рукой в направлении на север.
'ИвИрон!' - веско поправил меня грек и распахнул дверь.
Хм, оказывается грузинское название монастыря уже не в чести на Афоне...
Так что мне не удалось заснять красивейшие пейзажи северного берега Афона.
Места, как я понял, редко посещаются паломниками из-за удалённости от основных монастырей, и информация о них крайне скудна. Как всегда в таких случаях запоздалое сожаление до сих пор точит меня - мог бы и пройти пешком... Мог бы и переночевать в лесу... Мог бы заснять монастырь Каракал (ласкающий мне слух из-за совпадения с названием нашей степной рыськи) и Филофей... Встречалось упоминание о таинственном Ихастерионе, особом месте для молитв-медитаций, существовавшем еще в девятнадцатом веке - но я даже не предполагал, что в безлюдной местности без указателей и встречных местных жителей отыщу хоть какие-то следы его
Кое-как я втиснулся на переднее сидение, закинул посох назад. С кроткой улыбкой батюшка вдавил педаль до упора. Что-то взревело, что-то загромыхало и заскрипело - как и положено в нашей продукции - и мы рванули так, словно к 'Ниве' приделали реактивные ускорители.
Хозяин 'Нивы' был типичным греком-агиоритом, 'Нива' - обычной машиной умеренной степени разбитости. По отдельности они не вызывали интереса, но в совокупности производили сильное впечатление.
'Нива' явно была в своей стихии - бездорожье, закамуфлированное под горную дорогу, и шофёр, знающий о ПДД только то, что они есть. Теоретически. Где-то далеко. Но не на Афоне. И не для него. Если бы у машины были мозги (и ностальгия), то я бы предположил, что она сама выбрала себе хозяина. По безбашенности греки-водители вряд ли уступят русской отмороженности.
Попутно батюшка пытался установить контакт с пассажиром. Версию о моём местном происхождении он отбросил сразу - впрочем, ни один грек в этом не ошибался - так что вопросы начались с нордической версии: 'Германо? Инглезе? Американо?' - 'Руссико'. И обязательное 'Дэн каталовэно' - моя твоя не понимай.
Упорный батюшка перешёл на английский. У него ещё оставалась надежда в благоразумие русских, что они бродят по чужой стране хоть с каким-то минимальным запасом слов если не на греческом, то хоть на языке международного общения. Я его разочаровал - молчал как партизан на допросе в гестапо.
Впрочем, куда мне надо, батюшка понял. Он пытался мне что-то объяснить и у меня появилось подозрение, что ему надо останавливаться, не доезжая Иверского монастыря. Но объясниться, что меня это вполне устроит и пройду оставшуюся часть пути пешком, у меня не получилось. Подозреваю, что агиорит в тот день специально дал крюк, чтобы подвести меня. Чтобы развлечь гостя, он время от времени по-английски сообщал оставшееся расстояние.
На полпути мы догнали Тойоту - фургончик с дровами. Батюшка за рулём обильной жестикуляцией продемонстрировал расположение к шофёру, попутно благословил и в те же краткие секунды обошёл 'японца' справа. Где-то под моими ногами мелькнул обрыв с красивейшим пляжем...В следующие мгновения мы уже вписывались в очередной вираж - то есть пытались врезаться в отвесный обрыв, но отчего-то передумали.
'Тэн километр' - невозмутимо сообщил батюшка.
В промежутке от 'тэн километр' и 'файф километр' мы загнали под обрыв мирный караван мулов, а парочка встречных развалюх-японцев загодя прижались к обочине. Агиориты искренне радовались встрече, кланялись за рулём, благословляли друг - всё это на скорости километров в шестьдесят в паре метров от горного откоса с одной стороны - и обрыва с другой. Единственная дань благоразумию - то, что нашей 'Ниве' уступали дорогу. Кратко говоря, советский автопром безраздельно господствовал на Афоне... Японским топ-менеджерам оставалось бы сделать харакири, если бы они видели как наша жестянка морально давила мировые бренды танковым натиском.
Ближе к Ивирону на берегу и на склонах стали появляться купола калив и каменные башни, вдали мелькнули строения Каракала. Местность стала гораздо более обжитой, чем та, по которой я шёл пешком.
Всю дорогу меня мучили сомнения - как предложить деньги батюшке? Я незаметно нащупал бумажку в десять евриков и переложил в карман. Мне раньше не удалось найти в разговорнике столь необходимую в таких случаях фразу: 'Примите жертву на храм'. В разговорах она тоже не попадалась - возможно, греки вообще не знают чего-то подобного. Я крайне неловко протянул деньги, когда мы остановились. Батюшка замахал руками, повторил 'Но - ноу' на всех известных ему языках, благословил, ещё раз махнул рукой в сторону стены - мол, там Ивирон, и умчался дальше. Надеюсь, без происшествий. Впрочем, ДТП на Афоне, несмотря на местный стиль вождения и отвратные дороги, не случаются.
Итак, я второй раз добрался до Иверского монастыря. Искать своих прежних друзей, грузин, было бессмысленно - они затерялись на Афоне. Я сам смутно припоминал те события, хотя они случились всего несколько дней назад. Слишком много я пережил с тех пор.
В неурочное время - в час дня - монастырь пребывал в дремотном состоянии. Его тайная напряжённая жизнь была скрыта за стенами. В архондарике существовало некое оживление - кто-то выписывался, кто-то устраивался или просто сидел в холле. Я дождался архондаричного и тот устроил меня одного в отдельную комнату. То ли потому что я оказался единственным русским, то ли потому, что был некурящим. Мы мило пообщались на разных языках и жестами, а потом я разместился в обширной комнате, выходящей прямо на лестничную площадку второго этажа. Комната поразила меня огромным камином.
До службы оставалась пара часов. После предыдущего напряженного отдых воспринимался как-то странно. Я бесцельно бродил по двору, спускался к морю, обошёл монастырь по периметру. Погожий октябрьский день, почти летний, пах йодом и пряными травами - в зависимости от того, откуда приносил запахи ленивый ветер: от моря или от огородов.
Южные огороды всегда выглядят немного дремотно. У меня всплыло почти угасшее воспоминание о Кавказе, о городках, раздавленных полуденным зноем, когда от камней пышет жаром как от кАменки в бане, а тень от деревьев под вертикально стоящим солнцем пахнет нагретой пылью. Так было и сейчас: каменная ограда почти плавилась от солнца, ухоженные грядки были пустынны. Напомню, что шел конец октября, время по местным меркам зимнее. Я даже побоялся представить, что творится здесь в разгар лета. Поэтому немудрено, что аборигены лишний раз не показываются на делянках. Да и времени у них гораздо больше - не сравнить с Сибирью, в которой за вдвое меньший срок нужно пройти полный цикл сельскохозяйственных работ. В русских огородах всегда есть следы присутствия человека, брошенной второпях работы, от которой отвлекла другая работа, которую тоже успеть сделать. И запахи на юге совсем другие - они тяжело клубятся у самой земли; совсем не так как у нас, которые витают тонкими струйками в холодном воздухе. Здесь царила мудрая неторопливость - всему есть свое время, всё можно успеть сделать, коли в ноябре солнце греет по-летнему.
У меня снова появилось время посидеть у моря, побродить по галечниковому пляжу, по каменному молу. Море о чем-то говорило со мной, плескалось под ногами. Я снова был заворожен цветастостью и разнообразием гальки, настоящей нерукотворной мозаикой, которая просто лежала под ногами, а набегавшие волны меняли ее узор как в калейдоскопе.
Сам Иверский достаточно просторен - кафоликон среди двора находится на приличном расстоянии от окружающих его корпусов-стен. Во дворе нашлось место трапезной, кухне и нескольким купам деревьев. Не уверен, что только Иверскому присуща оригинальная планировка - напротив центрального входа через башню с воротами (со стороны моря) находится комплекс, в котором совмещены пирг и другие ворота; таким образом можно пересечь монастырь насквозь, в то время как в других вход и выход через одни ворота. Как я упоминал выше, главная святыня обители находится у главных ворот - это часовня с Иверской иконой Божьей матери, Портаниссой. Эта часовня открывается только во время специальной службы.
Только в тот день у меня появилось время внимательно осмотреть иконную лавку, ту самую, где я во второй день покупал икону с Иверской. Вход в лавку располагался в проходе под воротной башней, а сама лавка занимала обширное сводчатое помещение. По периметру стен и вдоль внутреннего ряда колонн находились полки и стеллажи. В центре помещения стоял огромный лоток с отделениями, где были набросаны ворохом бумажные иконки, четки, крестики и цепочки - все стоимостью в несколько евро. Стеллажи и закутки занимали разнообразные иконы всех мыслимых размеров и оформлений. Иконы греческого письма воспринимаются немного агрессивными из-за ярких и чистых красок, четкости контуров, намеренной экспрессивности жестов. Выставленные в несколько рядов они производили впечатление шумной и пестрой греческой толпы, которая, как в благословенную эпоху Вселенских соборов, устраивает религиозный диспут, плавно переходящий в драку. Яростное и фанатичное эллинское православие прорывается в образАх. Русское письмо, все же, степеннее и умиротвореннее, оно показывает иной образ веры: внутренней, чурающейся внешних сильных проявлений.
Было несколько десятков книг: от стандартных брошюрок с душеспасительным содержанием до солидных альбомов и монографий со строительными чертежами и схемами. Я бесцельно перелистал их, улавливая в лучшем случае названия монастырей. Как бы мне хотелось не торопясь погрузиться в чтение, разбор схем, перебегая от рисунков к тексту, следя за повествованием автора и постигая мало-помалу образ мыслей агиоритов, который выражался в компоновке монастырей, композиции церквей, тайнописи литургии и иконостасов. Если создано такое чудо как Афон, то его обязательно надо прочесть, понять зашифрованное в нем послание нашему времени. Увы, греческий мне недоступен. Я бесконечно завидовал грекам, которые могут посвятить свою жизнь собиранию библиотек по Афону, распутыванию его тайн по книгам и регулярным посещениям Святой Горы, чтобы убедиться в верности своих догадок.
Книги были писаны по старинному...пардон, отпечатаны старым греческим шрифтом завитушками, который был не так давно заменен на осовремененный, геометрически четкий. Новый шрифт легко воспринимается русскими, но, конечно, он много потерял в выразительности. Как я понял, элладская церковь новый шрифт не признает и по-прежнему использует старый. На Афоне, где подавляющее число надписей выполнены вручную и рассчитаны на людей, которые в завитушках не слишком разбираются, шрифт стремится к простым геометрическим начертаниям. Афонскому койне - интернациональному жаргону - соответствует свой вариант греческих букв
Иконные лавки - главная статья дохода от паломников, поэтому им уделяется особое внимание в монастыре. Всегда находится монах, в чье послушание входит торговля. Сухопарый старец степенно беседовал с посетителями и на меня обратил внимание дважды: откликнулся на мое "Ясу!" и потом, когда я рассчитывался за икону.
Когда я выбрался наружу из лавки, то на дворе паломников на удивление оказалось много - или мне так показалось после весьма скромных Григориу и Продрому. Ещё до начала стука о доску подле кафоликона собралась внушительная толпа - отнюдь не в молитвенном молчании. Для увеличения греческого гама в толпе присутствовала стайка подростков, которых я по одежде счел за певчих. Постепенно толпа просачивалась во внешний притвор собора. Я тоже побродил среди галдящих греков и молчаливых святых на росписях стен. Впрочем, святые не молчали: все они держали в руках распущенные свитки со строчками греческих письмен. Увы, мне это было непонятно.
От афонской росписи на стенах подсознательно ждешь бОльшего - шедевров пластики и гармонии цветов, а на мой неискушенный взгляд видишь нечто простоватое и грубое. Возможно, что так обстоит на самом деле - фрески слишком часто восстанавливались, переписывались, возобновлялись в связи с бурной историей монастырей, с пожарами и разрушениями. Где уж тут найти потребное количество Панселинов? Работали крепкие ремесленники, постигшие все тонкости своего дела, но отнюдь не выходящие за средний уровень. Возможно, тут опять сказывалась особенность афонского мировосприятия - делать не как лучше, а как положено и утверждено предшественниками; не по гордыне, а по традиции. Мне недоставало времени отказаться от собственных представлений о красивости, правильности пропорций и тому подобной мишуры светской живописи, чтобы войти в то умонастроение, которое сподвигло одних расписать предел кафоликона, а других - правильно оценить роспись. Правильно - значит почувствовать себя окруженным не только паломниками, но и сонмом святых, который предстоят бесчисленным насельникам Иверского. Они тоже здесь, на молитве, на своей вечной службе.
От службы осталось скомканное впечатление: ее ритм показался непонятным, окончание было странным, вроде собрания. Отчего-то внутри храма стояли стулья в несколько рядов, и настоятель обращался к почетным гостям с речью. Как мне показалось, шла подготовка к празднику Иверской, который состоялся через несколько дней после моего посещения, а я случайно попал на одно из мероприятий. Любопытно было наблюдать за тинэйджерами: разумеется, чинно выстоять службу они не смогли, но при всех своих ужимках и перепихиваниях вели себя вполне пристойно. А старшие греки не пытались делать им замечания, просто сами внутренне подбирались и становились строже. Какая-то особенность греческого воспитания, которая не терпит окрика, а воспитывает примером окружающих?
Перед трапезой я стал свидетелем занятной сцены. В праздную толпу целеустремлённо вклинилась группа людей. Не составляло труда опознать в них русских - по их проводнику, русобородому батюшке, и по тому, как сплочённо они передвигались. Батюшка-вожатый как завзятый экскурсовод устремился к часовне Портаниссы. Потом также в боевом порядке они промаршировали по периметру кафоликона и исчезли в проходе.
Светские мероприятия не коснулись чина службы в часовне Портаниссы. Нас было не так много, слишком уж маленькое внутреннее помещение в часовне, но эта маленькая группа почти мгновенно обрела слаженность и единодушие. Я почти научился отдаваться общему потоку, инстинктивно следуя за греками, подчиняясь единому ритму вроде бы чужого и непонятного богослужения. Произошло нечто вроде духовного резонанса, в котором умелым дирижированием через незнакомые слова стала просвечивать суть: моление Пресвятой Богородице, единственной матери и полновластной владычице зачарованного царства. Боюсь впасть в какую-то незнакомую мне ересь, но Богородица иной раз здесь представляется излучающей собственный свет, хотя Ей по статусу и собственному умалению такое вовсе не положено. Она спутник единственного светила - но она же и воплощение самых сильных чаяний агиоритов. Она добилась такого обожения человеческой природы, что стоит лишь ступенью ниже Бога: и в ком, как не в ней искать примера и поддержки тем, кто всю жизнь посвящает этому пути. Оттого и обращение к ней особое - словно от нее зависит абсолютно все.
Во время службы в часовне Иверской мне привиделось нечто странное.
Видимо, пророчества о гибели Афона в пучине после исчезновения Иверской иконы, заняли в моём подсознании гораздо больше места, чем я думал. ...
Потоп уже случился. Свинцовый небосвод, свинцовая гладь вод. Мёртвая пелена тумана или мелкого дождя. Единственный признак жизни - огромный военный корабль, нечто невообразимое по размерам даже для двадцатого века, расплодившего таких монстров без счёта. Смесь авианосца (по размерам и форме) с дредноутом (по обилию надстроек устрашающего вида, громоздящихся одна на другую). Как ни странно, этот корабль, бронированный ковчег - ипостась Афона. Афон спасён, но в каком виде?
Корабль даже сохраняет некую конфигурацию Афона: центральная рубка - вершина горы, орудийные башни и казематы - монастыри, в глубине корпуса, в машинном отделении, в погребах для снарядов и в кубриках укрываются каливы. Монахи несут вахты, а склянки отбивают деревянные била. Вместо инструкций и плакатов на металлических стенах в заклёпках - иконы. На клотике - имперский византийский штандарт. Хм, тут державные орлы более чем уместны.
Видение пронеслось и мгновенно исчезло. Я даже не понял, что оно могла значить, в чём смысл реинкарнации Афона в виде дредноута благой вести, что он делает после-потопном океане - ищет вновь пропавшую Иверскую, чтобы возродить Афон и весь мир? Как-то странно близки оказались матросская служба и монашеское послушание, удивительно органично вписались рясы и камилавки в суровый корабельный антураж - ничуть не хуже, чем бушлаты и бескозырки.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Вчерашнее собрание в кафоликоне, видимо, вызвало какое-то изменение в жизни греческой паствы, по каковой причине на утренней службе было очень мало народу. Обычно всю службу греки-паломники, нимало не чинясь, растворяют двери, идут в обход, здороваясь с приятелями, подходят под благословение к монахам, и, под конец, прикладываются к иконам. Не торопясь и без особого смущения - равно и само богослужение не сбивается ни на йоту. В тот день что-то случилось: кафоликон был пуст, только в стасидиях полу-стояли монахи и пара стариков: их можно было опознать по светлому пятну седых волос.
Наверное, так выглядят монастыри в суровую зимнюю пору, когда сходит на нет поток паломников и под удары била в ледяном воздухе собираются только насельники: они проходят через промерзший притвор в полумрак, озаряемый только парой свечей. Собор согревается дыханием и поклонами, пока в нем торжественно не заполыхают по чину литургии все паникадила. Возможно, это и есть настоящий Афон (не Афон-лайт летних паломников), суровый, балансирующий на грани выживания, в холоде и мраке возжигающий светильники веры. Я почувствовал, что у меня не хватит духу испытать себя и попытаться узнать его таким.
Утром мне предстояло пройти по тропе до монастыря Ставроникита, а потом - до следующего монастыря, Пантократора. Два перехода примерно по часу - полтора по тропам. В Пантократоре я собирался устроиться на ночлег и сбегать в Карею - успеть до службы. Я жалел, что не купил в первое своё посещение телефонные карты, с помощью которых можно было дозвониться с таксофона до дома. График был достаточно напряжённым, но выполнимым.
Ставроникита находится в окрестностях Кареи, только на морском берегу. Его хорошо видно от арсаны Иверского - далёким прекрасным видением на высоком мысу.
Как показывала схема, тропа идёт сначала по берегу, по самому пляжу, а потом по лесу, не удаляясь от побережья. Так оно и было.
С западу от Ивирона находится песчаный пляж, что является большой редкостью для полуострова. Я с удовольствием прохрустел по тёмному песку, разбирая попутно следы. До меня в том же направлении прошёл человек в ботинках с рубчатой подошвой: возле отпечатков осталась несколько гирлянд следов крохотных лапок. Кошки? Шакалы? Нет, скорее кошки. Правда, интересно, куда они направились поутру.... Помимо человеческой бурнокипящей жизни, на Афоне текла и другая, подспудная, кошачья и собачья, а то и шакалья.
Кошек на Афоне множество. Число только тех, который обитают при монастырях, превышает количество монахов и паломников, вместе взятых. Мне приходилось читать о запрете на присутствие здесь особей женского пола животного рода - кошек, коз, куриц, собак. Насчёт остальных не знаю, а вот фелис катус явно нарушает запрет - мне попадались беременные и выводки совсем маленьких котят. Специально кошек никто не подкармливает, в лучшем случае они могут рассчитывать на остатки трапез - постных по определению. О кошках - вегетерианках мне слышать не приходилось, сомнительно, что несколько поколений хищников с многомиллионолетним стажем охоты даже под влиянием местной святости мутировали в овощеядный вид. Кошкопоголовье должно прибавляться скоромным в виде мышей в монастырях и пичугами в окрестных лесах. Явление любопытное с точки зрения экологии - до какого размера может возрасти популяция в условиях недостатка ресурсов, но при отсутствии других препятствий? Не знаю, с какого времени здесь появились самки, но сейчас налицо явный взрыв численности. А зачем, кстати? Ослабление афонских догматов?
Странно, вот бессловесные работяги мулы идеально вписываются в афонский мир. Прекрасно бы смотрелись собаки в большом количестве: что может точнее отражать в животных монашеское служение, как не собачья преданность - инстинктивная, не рассуждающая, всеобъемлющая. Собака - прирожденный монах, не случайно, согласно поговорке, все псы априори попадают в рай. Но культа собак на Афоне нет - их столько, сколько нужно для охраны. Праздношатающихся псов на полуострове я не видел - они, как и их хозяева, верно и бескорыстно служат общему делу. Что касается кошки, то, со слов нашего классика тов.Шарикова, известно, что это самое бесполезное животное. С точки зрения монашеской жизни - вдвойне, так как кошка индивидуалистична, игрива и ленива. И вот такое существо, неизвестно чьим попущением, вольготно чувствует себя в монастырях, плодится и размножается, бродит целыми стаями - что, кстати, немного странно, поскольку знакомые мне кошки компанию себе подобных не выносят. О карейских кошачьих бандах, я, кажется, уже писал выше.
А, может, дело как раз в контрасте? В том, что это слабое на вид, грациозное, непредсказуемое, грешное, маленькое существо напоминает монахам то, что они оставили там, в мiру - изящных и милых женщин, непоседливых детей, жизнь, в которой так мало строгой чинности, но много неожиданного? Выбор монаха определён, но где-то в уголках души таится светлая печаль по покинутому. Её не вытравить до конца, потому что иначе пришлось бы опустошать душу от всего человеческого, превращаться в механизм для молитв, аппарат по спасению души. А ведь монахов ведёт в затвор любовь к оставленному ими же мiру. Подвиги святости - не ради святости самой, а ради любви во многих ипостасях, кроме, разве что грязной плотской похоти - любви к нерождённым детям, нецелованным женщинам, к заплаканным матерям, к их слабостям, которые отсюда, с вершин Святой Горы, кажутся такими милыми и простительными. Не думаю, что человека ведёт на подвиги ненависть - только любовь способна отрешить человека от инстинкта самосохранения.
Может, кошка - как раз то напоминание об отринутом мiре, которое должно чуть-чуть, слабым веянием, чуть слышным мурлыканием, прикосновением мягкой шёрстки будить воспоминания и напоминать, ради чего, в сущности, должна вестись суровая афонская жизнь? Или, что ещё проще - уступка человеческой слабости, желанию иметь подле себя существо, в котором воплощается слабость, эгоистичность, мягкость, изящество - весь тот комплекс качеств, видеть которые монахам подле себя - грех. Хотя и невеликий.
Впрочем, кошки вполне проникаются важностью местной жизни. Мне повествовали о выходах дохиарского настоятеля, человека весьма старого и, увы, немощного. Старца в его шествии сопровождает свита из кошек. Кошки степенно идут, приноравливаясь в медленному шагу человека. а, стоит ему остановиться - тут же застывают в полусидячей позе (выпрямив передние лапки). Словно они - хранители настоятеля... Если воспринимать всерьёз предположения о кошках - хранительницах семей, то здесь нет ничего невероятного.
Потом пляж подле Ивирона закончился каменным кряжем, пришлось взбираться на него, на голых камнях прослеживать тропинку - и вот началась чёткая колея по зарослям. Спустя час или полтора она вывела меня к просвету. Был виден свёрток на арсану Ставроникиты, а сама тропа огибала местные каливы по широкой дуге и со стороны гор подходила к воротам.
Передо мной возвышались мощные башни Ставроникита.
Из-за своей компактности монастырь более других воспринимается именно как замок. Тут одновременно срабатывает впечатление от нескольких образов: высоких стен-корпусов, каскада нарастающих - одна за другой - башен со стороны подхода, малая протяжённость стен.
Приближение к монастырю составляет один из прекраснейших видов, виденных мною на Афоне. С гор спускается мощный одноярусный акведук, вдоль которого выложены из камня открытые цистерны; мощённая дорога идёт вдоль этого водопровода, 'сработанного ещё рабами Рима'. Ну, насчёт Рима я загнул для красивости, такие акведуки строили монахи не так давно, ещё в девятнадцатом веке. Арки отражаются в воде, которая рябит от лёгкого ветерка или снующих там золотистых рыбок. Несколько сотен метров пути находятся в лёгкой тени от винограда, обвивающего шпалеры и перголы. К сожалению, последние располагались слишком высоко, чтобы я мог достать рукой виноградные кисти - они всё ещё висели в густой листве. На манер эзоповой лисы я хищно посматривал наверх, и был вынужден признать: 'виноград, конечно, не зелен', он налился густой приятной чернотой, но достать его всё равно невозможно. Тоннель из вьющегося винограда подходит к самым воротам и ведёт дольше - к площадке над береговыми утёсами.
Несколько почтенных греков чинно гуляли и любовались видами.
Я сбросил рюкзак с посохом у скамьи напротив ворот.
Из маленькой пристройки у самых ворот выглянул монах. Есть такой типаж афонских монахов, возможно, самый распространённый: худощавые люди, очень скромные на вид, стремящиеся постоянно стушеваться, исчезнуть от внимания, предельно деликатные и внимательные. Как я понимаю, этот монах играл роль привратника или архондаричного. Я успокоил его относительно своих намерений: 'Пантократор!', мол, иду туда, махнул для уверенности рукой на запад. Мы поняли друг друга. Он вынес мне из домика стаканчик узо и блюдечко с рахат-лукумом. Я принял благословение столь мирного места. Он же вернулся к другим посетителям: когда я с поклоном вернул ему блюдечко и пустой стаканчик, архондаричный увлеченно беседовал с парой греков. Я решил проникнуть внутрь.
Привычная для Афона внутренняя теснота тут превосходила всё виденное мною. Пространство между стеной соборного храма и ближайшими корпусами напоминало скорее коридор в доме, чем настоящий двор. У строителей была какая-то мания теснить строения друг к другу. Снова возник архондаричный, спросил что-то. Мне оставалось пожать плечами и выйти за ворота. Хотелось просто посидеть в тени от густой виноградной сени, отдохнуть перед следующим переходом.
На Афоне очень часто возникает ощущение особого уединения. Это не одиночество среди дикой природы, не погружённость в полный затвор - как в могилу - для монахов, принявших обет молчания. Можно быть вместе с людьми - и в тоже время побыть одному, наедине со своими мыслями. Можно присесть у стены, разместиться в лесу на поваленном бревне, просто постоять у дороги, задуматься и быть уверенным, что никто и ничто не побеспокоит тебя. В характере агиоритов, в общем поведении паломников есть особая деликатность, которая огораживает человека от не прошеного общения. А прочих искусственных возбудителей сознания, отвлекающих на ненужные хлопоты, здесь нет. Жизнь не прекращается, она рядом, но она словно обтекает тебя: ты чувствуешь себя в тихой покойной заводи, в то время как рядом воду несёт мощное течение, вскипают волны и водовороты.
Поэтому я не обратил внимания на пару греков, которые подошли к привратницкой. Оттуда вышел архондаричный и сделал мне приглашающий жест. Теперь намерения привратника стали понятны: он заранее был извещён о прибытии паломников и хотел дать понять мне, что я могу присоединиться к ним. Перед нами открылись двери кафоликона.
Как всегда - ощущение входа в сокровищницу, тусклое золотое сияние от убранства и окладов в полумраке. Несколько точек света, дрожащих над лампадами. Немного рассеянного света, стекающего сверху от витражей подкупольного барабана.
Вопреки обыкновению греки не стали совершать ритуал обхода икон - видимо, торопились. Архондаричный подвёл нас к последней перед алтарём правой колонне - там по обычаю располагаются самые чтимые иконы. Греки начали отбивать поклоны.
Это была святыня Ставроникиты - Никола Устричный. Древняя мозаичная икона, история которой погружена в неизвестность - в буквальном и переносном смысле. Одни считают её жертвой эпохи иконоборчества, другие - что она была создана значительно позднее, в тринадцатом веке. На свет она появляется - опять же в буквальном и переносном смысле - в шестнадцатом веке. К тому времени монастырь оправляется, приходит в себя от упадка от пиратских набегов и турецкого ига, на пожертвования константинопольского патриарха заново отстраивается, обзаводится блестящим храмом, освящённым в честь Николая-угодника. Щедрый жертвователь прибывает в монастырь - и во время его пребывания рыбаки вылавливают образ Николая-угодника, к которому приросла устрица. Те самые знамения, которые сопровождают афонскую жизнь, импульсами чудес вторгаясь в обыденный мир, направляя его на верный путь или благословляя уже случившееся.
Монах что-то рассказывал своим соотечественникам, мне же оставалось только смотреть на тусклый, переливающийся мозаичным блеском, лик святого и снова удивляться, насколько тут, на Афоне, размыта грань между двумя мирами. То, что сейчас описывается в фэнтези как путешествие между измерениями, как порталы для переходов между мирами, как возможное - но невероятное! - тут имеет характер обыденного чуда. Другое чудо - или случай - открыли мне двери кафоликона.
От Ставроникиты у меня осталось странное впечатление какой-то надломленности, благостного и приличного угасания. Позднее я узнал причину такого состояния монастыря. Отсюда вышли братья, заселившие выморочный Иверский, после того как умер последний грузинский монах. Воссоздавать Иверский ушли самые энергичные - и новая община вернула полу-руинам прежнее первостепенное место в местной табели о ранге. А материнский монастырь зачах.
Потом я отправился дальше. Недалёкий путь к Пантократору шёл по прибрежному лесу, иногда я выбирался из под густой тени на скалы. Было примерно половина двенадцатого.
Пантократор - Вседержитель по-гречески. Он, также как и Ставроникита, располагается на прибрежном высоком мысу. Но вид у него совсем другой - маленький город на вершине утеса, обросшего по подошве рыбацким посадом. Прибрежная тропинка выводит на пляж, с которого надо подниматься вверх мимо причала и старых каменных домов, многие из которых превратились в руины или стояли заколоченными.
В моих планах было остановиться в тот день в Пантократоре, сбегать в Карею, купить телефонную карту и попытаться дозвониться домой. Времени до четырех часов, до начала службы девятого часа, было достаточно, чтобы разобраться с мирскими делами. В таком настроении я входил через воротную башню Пантократора.
Меня встретила привычная тишина и ухоженность внутреннего дворика, на котором в гармоничном чередовании каменной вымостки и травы росли какие-то цитрусовые. Странные плоды в кожуре лежали вокруг стволов. В архондирике молодой монах о чем-то беседовал с двумя соотечественниками. Я предъявил диамонтерион и загранпаспорт на предмет временной прописки. Архондаричный меня о чем-то спросил по-гречески. Потом по-английски. Я изобразил непонимание. Монах сокрушенно покачал, что-то сказал своим собеседникам, отчего они засмеялись. Сейчас я тоже воспринимаю ситуацию юмористически, поскольку трудно представить человека, бродящего по чужой стране и не желающего общаться с местными жителями. Потом они ушли все вместе.
Я остался в архондарике, застекленном как беседка и заставленном диванами. Подождал какое-то время, вышел побродить по двору. Монах не появлялся, я вообще никого не видел. Так прошло полчаса, что заставило меня задуматься о дальнейших действиях. Пантократор, так сказать, находился в своего рода серой зоне афонского гостеприимства - то есть он не относился однозначно к категории монастырей, где принимают без разговоров, и тех, куда русским лезть нежелательно. Четкой информации о нем не было. Владей я основами греческой мови, то смог бы понять, что значит уход монаха - он мог отправиться готовить мне комнату, он объяснил мне, что все места заняты, или, что он не желает со мной общаться. Но - увы... Длительное его отсутствие подтверждало самые худшие подозрения (к которым я вообще склонен по натуре).
Я утвердился в мысли, что в Пантократоре мне не ночевать. У меня на каждый дневной маршрут был запасной вариант, поскольку опасность остаться без ночлега вставала передо мной каждый день. Приходилось держать в уме следующий пункт назначения, запасной на случай непредвиденных обстоятельств. На сей раз им был Ватопед. Собственно, я уже прошел часть пути. Судя по карте, мне предстояло еще идти часа три по лесной тропе в достаточно безлюдной местности. Нормальный дневной переход, в котором опасным было только повернуть не туда.
Мне нужно было просто продолжить путь. Вместо этого я избрал финт ушами, который мог окончиться неприятностями. Мысль вернуться в Карею, чтобы купить телефонные карты стала навязчивой. Я больше недели не подавал о себе знать и находился в месте, где бы родные никак не могли следить за моими перемещениями. Они могли волноваться, что мне было бы неприятно. Еще я скучал по ним. Поэтому план на ходу откорректировался: добраться до Кареи, а оттуда на маршрутке до Ватопеда. Маршрутку пришлось бы заказывать в режиме такси, но я решил потратить с десяток-другой евро за проезд.
Стоит мне придти в движение - как все остальные мысли отходят сами собой. Оставалось сожаление о непонимании и то, что славный Пантократор остался вне поля моего зрения.
Проблем с дорогой не было - это была наезженная магистраль. Единственное что в ней не могло нравиться - по местному обычаю она загибалась через каждые сто метров и с большим трудом можно было угадать, что она все таки выведет к Карее. Стоило мне отойти от Пантократора, как на крутом склоне срединного хребта обозначился монастырь. Выглядел он весьма живописно, особенно почти вертикальный подъем к нему. Я прочел название на указателе, которому не придал значения: перевел как пророка Ильи. Много позже до меня дошло, что прошел мимо еще одной выморочной русской обители - Ильинского скита. Как и его бОльший собрат, Андреевский, он был основан на землях Пантократора и подчинялся ему. О его судьбе я почти ничего не слышал. Эта невнимательность лишила меня возможности посетить скит - по слухам, в нем до сих пор привечали русских, я мог вполне переночевать там.
Тем временем я бодро шлепал по дороге, минуя повороты и мосты. Меня подобрала маршрутка: сколько шофер запросил с меня за проезд, я не понял, и просто протянул ему горсть мелочи, из которой он выбрал пару монет.
Диспетчерская располагалась в задней комнате кофейни - или превратилась в кофейню из-за привычки греков опиваться кофием в любом месте и в любом количестве. Я решил не испытывать вторично свои лингвистические способности, написал на листе блокнота "Ватопеду" со всеми необходимыми греческими завитушками и протянул тому, что постарше. Тот написал 40 "е" и время "2.30". Цены, однако, были московскими... До отбытия оставалось больше часа. Я скинул рюкзак под дверью диспетчерской и отправился бродить по сонной Карее.
Стоило мне свернуть с центральной улицы, как я оказался в одиночестве. Я не видел ни единой живой души, пока не вернулся обратно к диспетчерской. Встретил дом вполне современного вида - двухэтажные виллы с солнечными батареями на крыше и пластиковыми окнами. Были старинные постройки, скрывающиеся за каменными заборами и садиками: поверх густой зелени виднелись только черепичные крыши. Набрел я на здание вполне дворцового вида - я обозвал его про себя резиденцией паши. Его руины до сих пор стояли с надменным видом в окружении запущенного и разросшегося парка. Проулок выводил в ущелье. Тут, в пяти минутах ходьбы от центра, заканчивался центр города. Дальше, на северо-запад виднелись поля, регулярные посадки олив, крыши и купола из серого камня. Обычное афонское безлюдье стало для меня привычным и даже естественным, вполне соответствующим местным полу-руинам. А вот в городе, который я помнил заполненном говорливой толпой, навевало всякие бредни вроде эпидемии или исчезновения человечества.
Карея, действительно, живет полной - и даже избыточной жизнью - несколько часов в сутки. В остальное время обитатели города словно погружаются в спячку и даже требования клиентов вроде меня вызывают чересчур медленную реакцию.
Моя прогулка оказалась благоприятной в финансовом отношении, так как за это время у меня появилось двое спутников - молодых греков. Мои прежние 40 евро за проезд теперь поделили на троих. У парней в качестве багажа были какие-то приборы, которые мне показались геодезическими. Мы погрузились и поехали по жуткому серпантину на запад, выбрались на самый верх срединного хребта, так что по обе стороны можно было видеть море. Там и плутали старательно по лесам и скалам, пока не уткнулись в КПП со шлагбаумом. Первой мыслью было, что мы наткнулись на афонскую лесную охрану. В довершении к местному причудливому землевладению государство забрало под себя леса и понаставило лесничих - когда я слышал отзвуки выстрелов в лесу, то мне объясняли, что это лесничие отстреливали расплодившихся и обнаглевших оленей с кабанами. Путь нам преградил бодрый крепкий старичок в черной форме с винтовкой и этакого определенного типажа, который бы у нас назвали ворошиловским стрелком. Только этот, скорее, в свое время постреливал коммунистов... Возникла непонятная для меня заминка: охранник забрал наши диамонтерионы и отправился к себе в будку. Парням он их вернул сразу же, а мой задержал и грозно посмотрел на меня. Шофер прокомментировал пантомиму интернациональным словом "финиш". Минут через десять ворошиловский стрелок вернулся и отдал шоферу мой диамотерион. Мы тронулись дальше, причем путь сразу же пошел на спуск: маршрутка спланировала на прибрежную плоскость.
Через пару дней ситуация прояснилась - и мне осталось только возблагодарить Матушку Богородицу, которая провела меня в Ватопед. И, заодно, принести заочные (и запоздалые) извинения ватопедской администрации за моё несанкционированное вторжение.
Дело в том, что Ватопед ревниво относится к паломникам, которые добираются автотранспортом. От них требуется предварительно согласовать свое посещение с архондаричным. Разумеется, даже знай я об этом, никакой возможности получить разрешения у меня не было из-за безъязыкости. Но - вечное афонское "но" - жесткое требование не распространяется на пешеходов. То есть, меня не пускали как пассажира, но как путник я был бы принят. Понять эту логику мне не дано - я и не пытаюсь. Меня бы высадили у КПП, а на обратном пути маршрутка забрала бы меня в Карею. За те же 40 евро.
Так или иначе, собственным хамством или благоволением Богородицы, мне, недостойному, я оказался в Ватопеде.
К Ватопеду на Афоне отношение настороженное. Оно подсознательно впитывается сознанием паломников. Ватопед выбивается из афонских порядков минимум по двум позициям.
Первое - либеральный уклон. Обвинение давнее, обоснованное не прямыми подтверждениями, но, скорее, неясными ощущениями, что, мол, ватопедцы излишне податливы на европейские веяния - не на крамолу или ересь, упаси Боже, а на атмосферу легковесного отношения к вере, интереса к науке и стремление к комфорту. Я слышал слух, что принц Чарльз любит Ватопед и даже имеет в нём личную королевскую келью. Ватопед одним первых освоил средства Евросоюза на реконструкцию монастырей, в связи с чем внутри монастыря отсутствуют приметы ремонты. Но башенный кран демонстративно торчит снаружи монастыря.
Второе - богатство. Опять же, не в мирском понимании, мол, зажрались, а в том смысле, что Ватопед - самое процветающее и многолюдное хозяйство на Афоне. Колхоз-миллионер, первый в районе, победитель соцсоревнования с помещением на областную доску почёта и тому подобное. Понятно, какие усилия требуются для достижения такой репутации, и никто не усомнится, что они заслужены. Но Афон есть Афон, здесь в чести благородная евангелическая бедность.
Возможно, есть веяния внутри греческой розни: мне сообщили, что костяк ватопедцев - выходцы с островов, а провинциалы более упёрты в вере, чем материковые соотечественники. О чём любят сообщать при каждом удобном и неудобном (что гораздо чаще) случае.
Тема либеральных веяний на Афоне сложна и не мне судить о ней. На моём уровне понимания подобное звучит как в пресловутых 30-х обвинение в "троцкистском уклоне" - не понятно по сути, но вполне грозно и, при этом, является отражением каких-то глубинных, интуитивных разногласий, которые самому обвинителю не совсем понятны. Может, Ватопед является центром некоей "модернизации" афонского православия. Повторяю, об этом могут судить только сами греки.
Самое первое впечатление от Ватопеда - его многолюдство и обширность. Я попал в монастырь часа в три пополудни, обычно в такое время в монастырях редкость встретить людей. Монахи как раз отдыхают перед вечерней, благостно бродят только задумчивые паломники. Ватопед же кипел деятельностью - шустро сновали люди, степенно - но ускоренно - шествовали монахи, даже кошки оказались вовлечены в водоворот движения и бодро трусили по своим делам. Я вновь столкнулся с компанией подростков, которая меня развлекала в Иверском - они придавали обществу дополнительные хаотичность и ускорение.