Аннотация: Обыкновенные мысли, родившиеся из обыкновенной поездки в сибирскую глубинку
Пешеходные заметки
Артынский бор. Мне было интересно взглянуть на это место.
Оно выглядело слишком соблазнительно для людей, забытой историей которых я интересуюсь. Протянувшийся вдоль иртышской поймы на двадцать-тридцать километров сосновый бор, рассеченный несколькими речушками, прикрывает излучину с востока и с севера. С запада, соответственно, делает очередную загогулину Иртыш. Скопление деревьев и оврагов препятствует перемещению военных отрядов, проход сюда возможен по узким коридорам вдоль самого берега. За ними легко следить и оборонять при необходимости. Сам Иртыш - и источник опасности, поскольку масштабные боевые действия в Западной Сибири велись преимущественно по рекам десантами с лодок - и он же важнейший торговый путь от Заполярья до Средней Азии и Монголии. В омской археологии Артын почти не упоминается, мне известно только о случайно обнаруженных погребениях. Впрочем, детального обследования территории в несколько сотен квадратных километров не проводилось, а шансы на случайные открытия всегда малы.
Мне потребовалось пол-дня чтобы поверить в то, о чем следовало задуматься с самого начала.
Самая крупномасштабная карта Омской области имела мало общего с действительностью, хотя сопровождалась солидной легендой и построена типа по военным стандартам. Реальности соотвествовало местоположение асфальтированных дорог и название населенных пунктов. ну, еще Иртыш. То. что вне - оставалось на совести картографов и их фантазии. В результате я бродил в белом пятне, которое имело четкие границы, размеры в двадцать-тридцать км по каждой стороне, но внутри вместо грунтовых дорог и прочих ориентиров попадалось все что угодно. До этого я всегда придерживался или шоссе, или русла рек, уповая на их незыблемость. Сейчас понадеялся на авось, решил пройти от трассы вдоль реки Артынки до деревни километров пятнадцать. Три часа ходу, в общем-то пустяк. Скромный лесок по руслу Артынки оказался непроходимой чащей, в которую врезались огромные овраги с ручьями - притоками Артынки. На месте разрывов лесов - сами леса без намека на прогалины. Пересекающие лес дороги и тропы отсутствовали. Строения оказывались развалинами или их не было совсем.
Местные леса вполне проходимы, это просто цепочка рощ, разделенных полями и лугами. Но когда они сгущаются - через них надо прорубаться. А поскольку я шел по руслу Артынки, то вдобавок к этому празднику мазохизма добавлялось форсирование оврагов. Расположены они были через полкилометра, их можно было обходить, делая огромные обходы или тупо лезть внизь по скользкой траве, через топкие ручьи и снова наверх, цепляясь за трухлявые стволы. Я четко представил, что даже если я хотя бы сломаю ногу - меня тут раскопают разве что архелоги в следующем столетии..
Меня всегда неприятно поражает чувство одиночества в нашей глубинке.
Вернее это можно назвать заброшенностью.
Есть одиночество, так сказать высоким стилем, на лоне девственной природы, среди мощной процветающей жизни во всех ее проявлениях. Оно очень поучительно. Быстро понимаешь, где твое место в мироздании. Не в центре вселенной, так что вокруг тебя кружатся галактики и ради тебя идут дожди и плодятся звери, как это можно представить в городе. Неделя в лесу без комфорта любого излечит от эгоцентризма, даст властно понять, насколько уязвим человек и насколько он зависит от природы.Природа учит смирению - и она же дарит чувство уверенности в своих силах, потому что без этого выжить невозможно. А некоторым она делает самый бесценный подарок - дает время на размышления и силе, которая разлита вокруг, связывает смерть и жизнь, человека и природу. Так рождаются и укрепляются мысли о Боге.
И есть заброшенность мест, где когда-то была жизнь, а потом ушла, оставив после себя руины.
Можно провести день, неделю в нескольких километрах от многолюдных и процветающих по местным мерккам деревень, в десятке километров от шоссе с регулярным автобусным сообщением и оживленным движением - и не встретить ни одного человека. Не слышать никаких звуков кроме непрерывного комариного писка. И только изредка натыкаться на следы людской деятельности.
Мне приходилось идти часами по заброшенным полям, в рост человека заросших сорной травой, где даже пробиваются нахальные молодые березки, мимо осевших серых стогов, встречать замуравленные колеи, ведущие неизвестно куда, каркасы фем, которые выглядывают из огромной крапивы как ребра исдохших диплодоков, обвалившиеся кирпичные стены, опоры ЛЭП, вокруг которых завиваются обрывки проводов. Жуткое непередаваемое чувство - словно ты один остался на земле. Что-то случилось за то время, как ты отошел от дороги - от шума проезжающих машин. Сделал несколько шагов - и все исчезло. Ощущение Зоны из "Пикника на обочине". Осталась только эта брошенная земля, никому теперь не нужная. Пройдут десятилетия, прежде чем сорняки сменит настоящая луговая трава, способная питать грызунов и копытных, служить настоящим домом для зверей и птиц. Хорошо, если люди не вернутся сюда и природа получит шанс залечить раны, нанесенные плугом. А пока это только пространство, выпавшее из нормального хода вещей, затерявшееся между человеческой цивилизацией и нетронутой природой. А человек, проходящий здесь - также не в состоянии понять, где он, к какому миру он сейчас принадлежит.
Вряд ли можно рвазмышлять о Боге на свалке. Скорее о дьяволе, который норовит все исказаить и испортить. И к кому из этого дуэта все-таки ближе человек.
Меня сопровождал только коршун с заунылым криком. Он кружил надо мной, лениво помахивая крыльями, видимо пытаясь понять - кто это бредет в его владениях. Или же его интересовали перепелки, которых я вспугивал в траве.
Опять же, не стоит ставить себя в центр мироздания.
А потом началась гроза.
Гроза не под надежной крышей вставляет почище денатурата.
Поначалу вдали этак лениво и вальяжно подает голос гром. Небо густеет от голубизны до тусклого фиолета. Гроза не предупреждает о своем появлении герольдами в виде белых облаков - она идет монолитной стеной, ломит всей силой. В общем-то неторопливо, но в этой медлительности есть нечто безысходное, от чего теряется надежда на сопротивление и на спасение. Потом вдали нарастает шум, тоже без особой поспешности. Нарастает потихоньку, пока не превращается в оглушающий рев. Осязаемый как плотная сила ветер сгибает наполовину деревья. На согнутый лес обрушиваются потоки воды - не дождь, а именно потоки, сплошной водопад.Над головой трескается небо. Молнии бьют так часто, что разрывы над головой почти сливаются. Десять-двадцать минут - и гроза смещается, уходит на юг, оставляя насквозь промокший лес. Капли бьют все реже, пока их ровный ритм ломается и доносятся только отрывистые звуки падения капель с листьев в траву. От травы поднимаются густые душистые испарения. Восходит солнце, прогревает душное марево. (спустя несколько часов эта гроза добралась до Омска и залила его целиком).
После грозы гипотетическая возможностьпересечь лес (мне оставалось несколько километров до деревни или открытой поймы) стала иллюзией. Мокрая трава, листва, скользкие склоны оврагов. Мне оставалось только разворачиваться и уходить по открытым пространствам в поисках хоть какой-то дороги. Я еще раньше пересек покос и вернулся туда, надеясь найти колею. По ней, разматывая ее как клубок, потихоньку выбирался на все более наезженные дороги. Они уводили меня все дальше от цели. Вдобавок, идти по ним было невозможно. Мокрая глина скользила как лед, в понижениях стояли огромные лужи. Потом, в конце пути, я увидел свежие следы шин. Пока я шел по ним, машина по прямой, по оси дороги не прошла ни одного метра. Ее разворачивало, несло по синусоиде, выбрасывало на обочину в траву. Протектор шин просто скользил по глине как по маслу. Свернуть в сторону с дороги было невозможно - стеной по грудь мне стояла мокрая трава. Оставалось уныло шлепать облепленными грязью кросовками прямо по лужам и при этом чудом удерживать равновесие. Одна из дорог завела меня в тупик - в безлюдную пасеку на опушке. Вернулся к развилке и пошел дальше. Дело было под вечер и я уже подумывал о том, что если за пару часов я не выйду к деревне, то придется всю ночь шататься призраком по проселкам в поисках выхода на асфальт - а потом десяток км до трассы с автобусами. Ночевать все равно было негде.
На мое счастье спустя каких-то полтора часа дорога вошла в лес и затем повернула по просеке туда, куда мне нужно. Я часто останавливался и прислушивался, надеясь услышать шум моторов. В лесу до меня донесся далекий собачий лай и мычание. Я завыл в ответ и начал снова верить в чудеса (точнее, что такое дерьмо как я нигде не утонет). Я шел по Артынскому бору. Солнце зашло за деревья, но когда его лучи пробивалось сквозь верхушки, то прямые стволы сосен четко выделялись на фоне сгустившегося сумрака. За очередным поворотом неожиданно резко посветлело. От самого леса начинались заборы, а дальше тянулась пойма до неясной полосы деревьев у самого берега.
Мирная картина идилической жизни пейзан а-ля рюс растрогала меня до глубины души, чего от такого отъявленного мизантропа как я ожидать было удивительно. Гурьбой шли коровы, шавки регулировали движение, бабки с хворостинами судачили с соседками и с телками. Воды в колонках не было - гроза закоротила местную сеть и насосы не работали (я целый день растягивал полтора литра минералки). Все было такое такое близкое и родное.
А когда угодил в свежий навоз - моему счастью не было предела.
Исторические заметки
Я пытался представить здесь жизнь древних угров. О них известно только то, что они были. Известны их потомки - ханты и манси, которых загнали угасать в тайге. Есть городища, которые неизвестно как назывались, черепки и кости. Больше - ничего. Не так много для народов, проживавших тысячелетиями на террриториях, сопоставимых со среднестатистическими европейскими странами.
Русское село Артын появилось тут в начале восемнадцатого века, когда сухопутный путь связал Тару, бывший крайний южный оплот России, со вновь построенной Омской крепостью. Для местных сел это более чем солидный возраст. И для официальной истории. Что было до этого - мало кого интересует, кроме нескольких археологов и историков.
Нынешний порядок вещей таков, что если бы в Сибири нашли пирамиды вроде египетских - то их тут же закопали. Право на историю и на уважение сейчас признается за немногими регионами и народами. У Сибири может быть только геология, география на худой конец, но не история, с которой надо считаться. Если признать, что енисейские кыргызы, к примеру, целенаправленно изобрели и ввели в государственный обиход письменность в то время, как в Европе национальных письменностей не было вовсе - то нужно признать за их потомками право самим решать свою судьбу и разрешать ли строить ГЭС в верховьях Енисея. Понятно, что проще признать Сибирь белым пятном, гигантским провалом в истории человечества, и не возиться со спившимися аборигенами и вымирающей фауной.
Древний гордый народ не боялся никого и ничего. Они ставили свои крепости на самых возвышенных местах - вдоль Иртышского увала, который горой возвышается над равниной, на всех возвышенностях. Там находят остатки валов и бревенчатых стен. Они любили реки, простор пойм, текучие воды рек и безмятежность озер. Это можно объяснить меркантильными соображениями - реки были путями сообщений, поймы и озера богаты рыбой и перелетной птицей, идеальны для выпаса лошадей. Все это так. Но славян, которые жили примерно так же, высокий берег притягивал и потому, что там было красиво. Там вольно дышалось и глаз радовал широкий обзор. Так же было и с уграми. Их крепости стояли по Иртышу и Оби, их притокам. Они не могли миновать устье Артынки.
Артын идеален для размещения общины древних угров.
Плоскость Западно-Сибирской равнины здесь круто обрывается изломанными линиями оврагов к Артынке и к Иртышу. Лесостепь в этих местах сгущается почти до настоящего леса, пройти который можно только по тропинкам - а уж местные обитатели знали как обезопасить себя завалами или напряженными самострелами. Этот лес с востока прикрывает несколько участков иртышской поймы. Лес растет на пологой надпойменной террасе и выше, на плоскости равнины, полосой в несколько километров. Иртышкая пойма (до зарегулирования стока реки) заливалась в половодье, в остальное время на ней оставались пойменные озера и заболоченные участки. Эти места кишели рыбой, а во время перелетов - птицы сплошь покрывали пойму своими весьма аппетитными тушками. Скорее всего, столетия и тысячелетия назад пойма отстояла от леса гораздо дальше чем сейчас - Иртыш упорно подмывает невысокий береговой обрыв, метр за метром смещается на восток, сужая пойму. И на картах, и снимках из космоса я видел на противоположном берегу русла древних стариц.
Лес и пойма тянутся с севера на юг километров на двадцать, с запада на восток - от десяти до пяти километров. На север тянутся прибрежные леса междуречья Иртыша и его притока - Тары, восточнее - березовые колки в окружении лугов. Это почти оптимальная площадь для проживания здесь компактной общины, которая занималась многофункциональным хозяйством и имела потребность в разнообразных ресурсах.
До того как люди начали разводить здесь лошадей, лесостепь кишела дикими лошадьми, сайгаками, лосями и косулями. Одомашненные табуны потеснили их, но не настолько, чтобы этот источник мяса иссяк как сейчас. Иртыш и пойменные озера исправно снабжали рыбой - от осетров до окуней, водоплавающей и перелетной птицей. Трудно представить, что в таких условиях кто-то мог голодать. Когда я проходил по Артынке, мне очень живо представлялось какое это было удобное место для бобров. Крутые склоны, деревья на любой вкус, несильное течение, множество впадающих ручьев в оврагах - строй не хочу! Бобры бы тут блаженствовали. Понагородили бы своих плотин так, что река превратилась в каскад искусственных прудов. Мне бы очень хотелось, чтобы бобр был тотемом местных жителей или находился под другой формой защиты. Впрочем, вряд ли. Бобры и люди вместе уживаются плохо. Не думаю, что в Артынском бору сохранилась бы крупная дичь. Он бы давал грибы и ягоды. И по сей день собирательство составляет важный промысел местных жителей.
Сибирь - далеко не рай, но человек с парой присобаченных куда надо рук и заверченной где надо головой жил здесь всегда вольготно и сытно. Особенно угры, которые жили для себя. С теми, кого не устраивал эквивалентный обмен пушнины на золото и серебро, они поступали просто, без излишней дипломатичности - топили в реках и болотах.
А сверх того - то, чего не было у соседей. Роскошный сосновый строевой лес. По Иртышу, Оби и Ишиму сосновые бора в лесостепи можно пересчитать по пальцам одной руки. А это самый удобный материал для строительства и судостроения. Не обычная здесь корявая твердая береза, а легкая золотая прямоствольная сосна, пропитанная от гниения густой смолой. Вряд ли сосновые бревна тащили посуху куда-то далеко, но вот верфи в Артынском царстве наверняка были. На них ладили долбленные челны-однодеревки и более солидные ладьи. Где-то на берегу стояли верфи - сейчас они погребены под руслом Иртыша или левобережной поймой.
История сибирских войн - и до русских, и в русский период - это история судовых ратей, отчаянных десантов и абордажей, конвоев с пушниной и самого отъявленного речного пиратства. Можно вспомнить Ермака, который умело сочетал все вышеперечисленное. А уж Иртыш за за все время торговли и войн утянул на свое илистое дно тысячи судов и десятки тысяч воинов. Под Артыном наверняка покоится настоящее кладбище кораблей - здешние правители, подпертые с тыла завалами Артынского бора, могли дать себе волю на иртышских узлучинах, содержать мощный флот и посылать его во все стороны. Реакция соседей была соответствующей. От Артына отходили флотилии лодей в сиянии доспехов и знамен, сюда же пробирались ночами мстители и предавали огню верфи и береговые укрепления. Здесь было за что добавлять алую кровь в мутные иртышские воды.
По Оби, Иртышу и Волге шел на юг поток пушнины, причем из Сибири - качественнее на порядок по сравнению с европейской. Тот, кто накладывал загребущую лапу на пульс движения речных караванов, мог чувствовать себя Мидасом или Крезом. Достаточно вспомнить, что значил неожиданный подарок Ермака для Московии. Сибирские соболя оплатили выход из катастрофы Ливонской войны и подъем России после Смутного времени, когда было раззорено вообще все. Понятно, что желающих погреть руки на пушнине было достаточно и эти лапы частенько обрубались. Но кто-то должен был защищать купцов и делать безопасным плавание по Иртышу - в обмен на весомую пошлину, разумеется. Это и могло быть Артынское царство. За пушину и серебро оно платило кровью своих воинов. "Если смерь - цена адмиральству/То мы оплатили счет" - скажет по схожему поводу Киплинг.
В районе Артына берег Иртыша снижается от почти горных высот прииртышского увала, настоящих глинистых утесов, до весьма скромного берега средней высоты. Вряд ли Артынская цитадель стояла на берегу. Она наверняка высилась в том месте, где Артынка прорезает прибрежные холмы и выходит на пойму. Там, на увале, приподнятом насыпями и валами темнели бревенчатые срубы и башни на фоне янтарных сосен. С высоких башен можно было обозреть окрестности на десятки километров - и излучины Иртыша с проходящими судами, и низкую левобережную пойму с ее рыбными озерами, и заливные луга, и опушку Артынского бора.
Мощная крепость была центром царства. Ниже по Артынке на ее пойменном участке распластывались полуземлянки посада, срубы складов и конструкции верфей. На этом месте сейчас стоит современный Артын, в котором за три века его существования уже не осталось следов прежней жизни. А по пойме виднелись чумы скотоводов и рыбаков.
Артынское царство расплагалось не так далеко от весьма странного места, которое считают сакральным центром Прииртышья. На берегах Тары, притока Иртыша, высится прибрежный холм - увал. На нем последовательно снизу вверх лежат святилища нескольких тысячелетий. В конце второго от Рождества Христова рядом с шаманским деревом исполнения желаний, увешанного тряпицами, появились православная часовня и индуистский жертвенник. От современного села Артын на Иртыше до современного же села Окунево на Таре - 30 км по прямой. День пути по лесам с переправами через овраги и реки. Сам Артын в религиозном смысле ничем не примечателен. Но он мог быть светской столицей, соседствующей с освященным местом коронации древних царей и исполнения государственных обрядов.
Чем больше я думаю об Артынском царстве, тем больше мне нравится это место.
Такой должна быть настоящая родина настоящего человека. Такая, чтобы ее можно было обойти за день, чтобы знать каждый ручеек, каждую тропинку, каждого человека в лицо. Чтобы при встрече здороваться и перекидываться парой ничего не значащих слов - просто так, чтобы показать свою симпатию.
И рядом - дорога, путь, ведущий неизвестно откуда и куда. Вечный поток Иртыша. В него можно войти - и вода унесет тебя прочь, туда, откуда приходят таинственные слухи и странные вещи, грозят неводомые опасности и где можно найти свою судьбу.
А за тобой выбор: оставаться здесь, врастать корнями в землю, в которою легли и стали прахом твои предки - или же отдаться на волю волн и ветра, разбудить в себе дремлющую в каждом человеке страсть к путешествиям.
А самое главное - знать, что ты можешь потом вернуться и, не отвечая на распросы, просто сидеть у знакомого очага. Потом тебе подадут воду и пищу, и ты почувствуешь настоящий вкус родного дома.
Глючные заметки или ставшие туманом
(Вспоминаю, когда мы переехали на новую квартиру - а она была на втором этаже и рядом рос тополь - я как-то вечером долго смотрел на мельтешашие тени от листьев в стекле шкафа. В свете уличного фонаря они складывались в картинки. Вот виден по пояс говорящий что-то человек, вот тело, которое несут несколько человек...Больше я ничего не помню, хотя полночи наблюдал за удивительным повествованием, не понимая его смысла и не в силах оторваться.
Став постарше и научившись читать, я забыл об этом. Книги увели меня за собой в мир знаний. Но иногда я сожалею об этом - о том что так и не научился читать с листьев деревьев и разбирать рисунок облаков, понимать другие миры, говорящие не на языке букв и цифр - и которые пытаются о чем-то поведать мне).
Солнце тонет в толще облаков над левобережной поймой, опускается чуть светящимся пятном в плотных белых слоях. Мир теряет краски, тускнеет на глазах. Тогда наступает час туманов. Их источают плавно текущие воды пойменных речушек, устья оврагов, сгустившаяся тьма под непроницаемым пологом леса. Прозрачные струи на глазах густеют, сливаются в плотные клубы, заволакивают все сплошной пеленой.
Туман живет своей жизнью, неизвестной и таинственной. Он непредсказуем, он словно живое существо, обладающее волей и желаниями - появляется когда хочет, исчезает когда ему угодно, принимает нужные ему формы и обволакивает местность по своему желанию.
Он может быть кем угодно, он - как мифический Протей, нечто текучее и имеющее сотню ликов. То он река, стекающая со склона, то он спокойное озеро, то бурный водоворот, то он плавно растекается ровным слоем, то взбугривается округлыми формами, то сплошная завеса, то слоистая структура, то нечто непонятное. Это всегда завораживающее зрелище - жизнь тумана. И жизнь в тумане, который способен отделить человека от мира.
Есть тьма - и есть туман. Они созвучны, но различны. В темноте чувствуется нечто трансцендентное, тьма является вторжением в привычную жизнь чего-то совершенно с этой жизнью не связанного. То ли это тьма до Творения, то ли это тьма зла и холода. Нет ничего на земле, что бы могло жить в темноте. Даже ночные животные только используют тьму, но все равно зависят от света. С туманом немного иначе. Это словно другая форма жизни, сосуществующая с привычными нам царствами природы - с атмосферой, водой, растениями и животными. Он рождается на стыке нескольких миров , он берет свои составные части от воздуха, влаги, еще чего-то - и становится чем-то другим, порождает свой особый мир. А потом вновь разлагается на составные части и исчезает. Рядом с нами сосуществует зыбкое неустойчивое пространство, подчиняющиеся только своим законам, исчезающее и возрождающеся вновь. И если войти туда, в сырость и вязкую тишину - то первый же шаг уводит от привычной ночной темноты, где все привычно - в неизвестность, бесцветность и бесформенность.
Туман обволакивает тебя, касается мельчайшей невесомой моросью, словно ощупывает и осязает, знакомится с тобой и дает возможность привыкнуть к себе. А потом он дает тебе новые зрение и новый слух - для того, чтобы ты нашел себя в этом мире. Серая мгла не исчезает, она обволакивает все время плотным коконом, но вместе с тем появляется возможность видеть что-то ЗА пеленой - или вернее ВНУТРИ ее. Словно ты обретаешь возможность видеть два плана, два вида одновременно - глазами только колыхание тумана, а вновь обретенным зрением - какие-то неясные формы, мало-помалу обретающие смысл в неясных своих очертаниях. То же самое происходит со слухом. Слышен дальний приглушенный рокот мотоцикла на деревенских улочках, иногда - плеск волн о берег или деловитое шуршание в траве, а за этим и вместе с этим - нечто другое, воспринимаемое внутренних слухом.
Если долго и неподвижно сидеть, то можно словно раствориться в тумане, войти в туман, обрести жизнь в тумане. Этому трудно подобрать слова, поскольку лексика описывает только мир обыденной жизни, в котором нет ничего от жизни тумана. Мозг в прокрустовом ложе знакомых понятий не в состоянии воспринять происходящее. Только если забыть о том, кто ты есть, попытаться не думать в чутком предвестии чуда - можно узнать тех, кто стали туманом.
Их тени проплывают вереницей, косаясь краями призрачных одеяний. То ближе, то дальше, то приникая к тебе - и тогда невнятный шум становится почти ощутим и различим шелестом слов.
Мы стали едины. Никто из нас не вспомнит, кем и когда он был здесь, сколько раз возрождался на этой земле - воином, матерью, стерлядкой, полынью, уткой, медведем, островом или облаком. Как ложился на землю опавшим листом или пробивался упругим стеблем, как падал дождем или входил семенем в матку. Мы - как земля, чьи частицы перемешаны друг с другом, мы - как дернина, перепутавшаяся стеблями, мы - как чаща, чьи корни и ветви переплетены, мы - как перелетные птицы, сплотившиеся в стае. Мы стали одним. Мы только помним о том, что было с нами всеми. Мы - мышление тумана, то, что заставляет его рождаться, принимать различные образы и исчезать.
Мы переживаем в тумане то, что было с нами - или, наооборот, то, что будет. Мы возрождаем реки, что текли здесь, и они растекаются от склонов увалов по извилистым заросшим руслам. Повинуясь нам, обретают очертания вырубленные леса и пересохшие озера - вот они вздымаются над ровным слоем тумана призрачными кронами или плотной пеленой затягивают впадины. Мы населяем нашу призрачную землю, скользящую над ночной землей, топотом стадами и говором людей. Та, земля, которую видит сейчас человек - леса, поля, деревни, города и дороги - источает из себя свою память, свое прошлое. И оно становится в тумане почти явью.
Обезлюдевшие села с рассыпавшимися в прах срубами стен венчают гордые крепости былых столиц, в звездном сиянии разворачиваются над пеленой тумана серебрянные победные стяги. Земля дрожит от топота могучей конницы, разворачивающейся в лаву. Мы вплетаем в ветер наши кличи и сова твердит за нашими шаманами верные заклятия. Мокрая листва серебрится под луной как рассыпанные сокровища таежных царств, которые никогда не будут найдены. Мы бросаем вызов воинству северного ветра и берем в союзники цитадель Полярной звезды. По Млечному пути плывут наши лодьи, чтобы выпасть дождем и достичь своей пристани в лесном ключе. Нескончаемые битвы шаманских войн возрождаются каждую ночь и в них деревья сражаются со звездами, а реки идут в наступление на полки копейщиков-сосен и лучников-осин. Принизанный красными рассветными лучами солнца туман - словно кровь тех битв. Волки-шаманы камлают у древних курганов, обретая образы людей и духов. Всё перетекает друг в друга, всё говорит одним голосом и туман зачаровывает всю землю.
...Эта земля живет нашей памятью. Уставшая от дневных забот, она остывает от солнечного жара и в полусне вспоминает о том что было. Бесконечную череду ледоходов, злых осенних дождей, убаюкивающего снежного покрова, мерного шага мамонтовых стад и тех, кто родился на ней в облике человека. Земля живет, дышит и думает, но по иному чем это пытается делать человек.
Может, из всех видов бессмертия быть туманом - не самое худшее.
За непроницаемой стеной леса светлеет сумрак. Мгла становится чернотой, наливается серостью и светлеет. На небе проявляются цвета - сперва темные и размытые, потом все более четкие и ясные. Бравурные краски утра заливают восток, предшествуюя сиянию солнца. Солнечные лучи прожигают насквозь кроны деревьев и веером рассыпаются над затянутой туманом поймой, над темными пятнами низин под слоем тумана и проступающими островами возвышенностей. С солнцем в мир возвращаются звуки и несмелый пока шум ветра.
Потом утренний ветер сворачивает покрывало тумана и развеивает его клочья. И мы снова исчезаем...