Может, из леса начинали растекаться сумерки, может - поверх покрывала осенней хмари начали стягиваться сизые снеговые тучи. Заметно темнело.
Молодой, прозрачный по-осеннему березняк пересекали те, в ком без труда можно было узнать воинов - хотя бы по закинутым за спину скорострелам и запасным колчанам с арбалетными болтами. Знающий человек отметил то, как ухожено было оружие, прикрытое от мороси, и насколько обтрепанными выглядели его хозяева. Корпуса скорострельщиков считались регулярными, имели единообразное обмундирование; сейчас от него остались одни лохмотья, прикрытые обносками тулупов. Еще бы он отметил излишне размеренный шаг - так идут люди, имеющие навык в ходьбе, но при этом настолько уставшие, что только близость цели поддерживает их на ногах. Пожалуй, это все, что можно было сказать о них.
Никто не знал - и не узнал никогда - откуда они шли, куда направлялись и где потом встретили смерть. Пока они были живы.
За ними едва поспевала женщина, укутанная в несколько разномастных - и рванных при этом - шалей. На нее никто не обращал внимания.
Идущий впереди остановился и поднял левую руку - правой он направлял скорострел на что-то пока невидимое. Тот, кто командовал ими, ускорил шаг и поспел к месту раньше усталой вереницы. Прямой опасности не было, и он остался рядом с лежащим человеком только чтобы понять, что же здесь произошло и какая из этого может проистекать неожиданность.
Кто-то, с некоторой заботливостью, убрал юношу с тропы чуть в сторону, расположил головой на трухлявом бревне. Лежащий был жив, дышал ровно, с заметной хрипотцой, открытые глаза бездумно смотрели в небо. Одежда и обувь имели тартарийский покрой, некогда добротный, а сейчас обтрепанный и прожженный. Рисунок скул и разрез глаз наводил на мысль о примеси ханьской или чосонской крови. Вряд ли он был ранен или покалечен, просто пал в изнеможении.
Лежащий был вооружен, если можно было назвать оружием чересчур изящный локтевой самострел: сейчас его рога были сложены вдоль предплечья левой руки. Старший презрительно скривил губы: дамская вещица, способная разве что оцарапать при выстреле в упор, больше толку от женских ногтей или зубов. Угрозы от него было не больше чем от стрекочущей сороки. У старшего же был командирский локтевик, старый верный товарищ.
В глазах лежащего проскользнула тень осмысленности.
Старший наклонился к нему:
-Сударь, Вам надо идти по этой тропе, чтобы выйти к омской переправе. Вы можете подняться?
Лежащий сглотнул, пошевелил головой. Он возращался из благодетельного беспамятства на мерзлую землю, под свинцовое небо, оседающее холодной влагой.
Старший из воинов начал размеренно повторять:
- Вам надо встать и идти, до перевоза, успеете до ночи...
Вереница скорострельщиков миновала их по обочине раскисшей колеи, поравнялся замыкающий с напруженным арбалетом. Старший равнодушно протянул руку лежащему, без всякой надежды, что тот воспользуется предложенной помощью. Во взгляде лежащего сменились испуг, мольба, отчаяние: с видимым усилием он разлепил губы, сглотнул с трудом и чуть слышно попросил помочь подняться.
Старший подхватил обмякшее тело, потянул его вверх - и в сторону ближайшей березки. Юноша почти повис на гибком тонком стволе, но при этом держался достаточно уверенно.
Больше они не сказали друг другу ни слова; в те времена протянутая рука часто была единственной помощью - и часто чрезмерной для подателя.
Вереница воинов почти скрылась за бурьяном, прошла женщина, даже не обернувшись, чей-то сухой болезненный кашель становился глуше.
Юноша долго стоял, не решаясь оторваться от опоры. Потом он сделал шаг, другой, чуть не подскользнулся на мокрой стерне, неуверенно побрел вслед людям.
Из милосердия к своему герою автор опустит подробности этого скорбного пути.
Повествование продолжится в самом конце перехода, в руинах Оплота-на-Оме.
Сумерки тем временем стали непроглядной ночью. Тьму озаряли несколько строжевых костров и свет от растопленных чувалов, пробивающийся через прорехи в завесах проемов. Наш путник перемолвился парой слов с кем-то из встречных, недолго блуждал среди срубов и, наконец, увидел вход в казарму-полуземлянку: там собирались беглецы и бродяги на свой беспокойный ночлег.
Теперь, пожалуй, пришла пора назвать по имени одного из наших героев. Легенда называет его Предратом.
Он должен был иметь также посвященное имя, ибо возраст второго наречения давно миновал; также можно предположить, что от предков-инородцев ему досталось еще одно имя, на местный манер, под которым он мог быть известен среди южных и восточных опекаемых. Так что, если автор уверяет далее читателя, что такое имя больше не всплывает в хрониках Искоренения, то при этом вполне допускает, что тот же человек, только называемый по-другому, мог прожить долгую жизнь и даже как-то отметиться в других событиях. Интуиция подсказывает автору, что наш Предрат потом очутился в Московии, скорее всего, был перекрещен, и когда-то кому-то повекдал о странной истории, приключившейся с ним. Автор считает, что эта история обязана своей жизнью именно названному юноше, что он придал ей существование своим рассказом, а далее на нее наслоились свидетельства других очевидцев и явные выдумки. Автор постарается изложить эту сцену так, как бы видел ее озябший и голодный человек, спустившийся вниз, в багровый полумрак временного приюта.
Легенда описывает место действия как зал значительных размеров, собравший самое меньшее два десятка человек. Это могла быть казарма-полуземлянка, у которых для сбережения от зноя и холода над поверхностью возвышалась лишь крыша, обложенная дерном. Такие здания без присмотра быстро ветшали и разрушались, но какое-то время могли давать приют нетребовательным беглецам в своих сохранившихся частях - вдали от проваленных кровель, просыпавшихся из-под сгнившей обшивки навалов грунта, с кострами на земляном полу, дым от которых уходил вверх в проломы. Они были грязны и закопчены, пропитаны запахом сырости, гнили и испражнений, вот только на это мало кто обращал внимание, раз они давали тепло и приют.
(Что было тогда с Оплотом-на-Оме, каким бы его увидел Предрат при свете дня, автор не берется гадать. О временах Искоренения сохранилось слишком мало прямых свидетельств, чтобы автор мог поручиться своей честью за рассказанное им о тех людях и тех событиях.
Все же, полагаясь на благосклонность читателей, автор сделает абрис местности.
Оплот-на-Оме, как можно понять из самого названия, стоял на реке Ома - позднее на татарский манер ее стали называть Омью. В этом месте она впадала в могучий Ирий. Поскольку читателю ближе татарско-русские поименования, то следует назвать более известное имя реки - Иртыш. Сами тартары не строили крепостей, поскольку их эфирные башни делали укрепления на земли лишь удобной мишенью, а не средством спасения. Местные татары и киргизы сладили в той местности несколько городков, окруженных валами и тыном, деревни русских рыболовов стояли в пойме - этим приметы постоянного заселения и ограничивались. Обширная пустошь, поросшая живописными березовыми рощицами в обрамлении привольных пастбищ, издревле привлекала к себе племена кочевников. Здесь, на границе степи и леса, продуваемой прохладными ветрам, они в знойную пору устраивали летовки. К тому времени приурочивались ярмарки, на которые собирались торговцы из тартарийских надзираний: с севера, по рекам спускались русские купцы на стругах, с юга, на верблюдах, подходили караваны бухарцев, лесовики доставляли пушнину, а степняки меняли кожу на оружие.
Не удивительно, что это место было выбрано Преемственностью Пресвитеров центром наместничества над частью сибирских надзираний.
Сам Оплот возник после чингисовых войн, после восстановления благоспокойствия верными монголами Темуджина Есугеевича. В жестокой гражданской войне легендарные тумены развеяли пылью раздорные замыслы злоумышленников. Для вящего спокойствия Южную Сибирь, приходящую в себя после ужасов братоубийства, покрыли кольчугой мира Оплоты - лагеря корпуса скорострельщиков. Тогда впервые Тартария отступила от краеугольного камня своей политики - не вмешиваться грубой силой в дела опекаемых народов, Дружины местных правителей до-чингисовых времен сменили регулярные армии Преемственности, подкрепленные верными туземцами-федератами.
Оплоты того времени представляли собой лагеря из срубов-казарм, арсеналов, с окружающими их валами. Статус наместничества придал Оплоту-на-Оме блеск провинциальной столицы.
После нескольких поколений, в течении которых Тартария наслаждалась покоем, пришли эпохи Упадка, Крушения и Искоренения.
Оплот-на-Оме часто упоминался в летописях горестных лет то как место провозглашения умиротворяющих законов, то как место сбора армии с ополчением - увы, и как место зарождения Зимнего Мятежа. После надвижения эфирных башен и разгрома мятежников бОльшая часть Оплота была сровнена с землей, остатки гарнизона искупали свою вину в дальних походах, а на руины вновь пришли коневоды со своими табунами.
На этом автор вроде бы должен завершить описание места действия, поскольку на этом заканчивается достоверность - все же позволю себе хотя бы некоторое время испытать терпение читателя и присовокупить следующие свои фантазии, возможно, небезынтересные в свете описываемых событий.
Тартария тогда сдвинулась со своих устоев и толпы людей заполонили дороги, пристани, города и села, о благополучии которых ходили ложные слухи. Отчаявшиеся люди искали то пропитания, то защиты от шаек разбойников, то бежали от российских экспедиционных корпусов, то просто бессмысленно скитались по зарастающим дорогам, поскольку многолетнее всеобщее безумие делало такой образ жизни привычным. Они умирали тысячами от холода в лютые зимы и от моровых поветрий, теряли друг друга в круговерти горя, попадали в полон работорговцев, голодали, убивали ради куска хлеба и были убиваемы сами. Места переправ и перекрестков дорог притягивали к себе несчастных ложными надеждами на избавление от мук, поэтому можно смело предположить, что бывший Оплот-на-Оме бывал переполнен ими, что развалившиеся срубы лагеры служили прибежищем беглецам - и источником дерева для их костров, что земляные валы были изъедены язвами землянок, что бывшие рвы превратились в братские могилы - и только в них можно было найти спасение от сонма бед, что в развалинах бесчинствовали лихолюди.
А, возможно, автор добавляет слишком много темной краски в мой вольный эскиз и, на самом деле, Тартария уходила в небытие с неким достоинством, что оставались люди, верные присяге и чести, за плечами которых сохранялись оплоты мира и некоего благоденствия, что тартарийцы спасали друг друга в немыслимых бедах - и как раз там очутились герои сих сцен.
Можно предположить и то, и другое - автор же предоставляет своему читателю право самому сделать выбор сообразно своему опыту в испытании человеческой природы, а также знанию о тех временах).
Наш Предрат не надеялся на теплый прием. Скорбные пути его странствий приучили ко всеобщему равнодушию, да и держаться незаметным одинокому путнику было хорошей выдумкой для того, чтобы уцелеть. Единственное, что заставило юношу подойти к людям, так это то, что он заметил своего давешнего знакомого - вожака над скорострельщиками.
-Я должник Вашей милости и только потомки до седьмого колена с моей стороны могут отдать Вам долг чести - пробормотал Предрат, сгибая поясницу.
Скорострельщики неприязненно воззрились на него. Они собрались вокруг котелка с какой-то снелью и блаженствовали в волнах тепла от крохотного костерка. На то, чтобы раздвинуться и уступить место путнику, они явно не рассчитывали. Более того - они удивленно взглянули на своего вожака, не подозревая в нем поступок человеколюбия.
Вожак насупился и буркнул что-то неопределенное, явно не призывающее к дальнейшим изъявлениям благодарности.
Для тартарийца, привыкшего к церемонной вежливости это было сильным ударом. Предрат отвесил поклон и отступил в темноту, которая укрыла его позор. Были ли у него какие-то пределенные планы, или он надеялся на случай, который бы увел его в более спокойное и сытное место - он и сам не знал. Ночь не располагала к поиску пропитания, он только искал укромное и непродуваемое место, чтобы свернуться калачиком в зябком сне.
Предрат не мог определить, сколько же человек на самом деле находится в руинах - темноту озаряли несколько костров, вкруг которых то появлялись фигуры, однообразные от наброшенных плащей и тулупов.
Самый яркий и шумный костер развели приказчики из судового каравана. Фарт заставил их задержаться сверх меры, а теперь вести с низовьев Иртыш, ледяная шуга и замятня преградили им путь. Меж ними ходила баклага с зельем и огромные кусы хлеба, на которые остальные старались не глядеть. Предрат навострил уши, намереваясь прибиться к ним, да только они выбирали дальний и обходной путь к русским таможням. Среди них женщина, в которой Предрат опознал ту самую давешнюю закутанную фигуру - из шайки скорострельщиков. Она хохотала громче всех и не слишком уверенно отбивалась от тянущихся рук.
Меж кострами бродил взлохмаченный мужик довольно плюгавого вида, который приставал ко всем с какими то вопросами. Добрался он и до Предрата.
Из бесвязных речей мужика кое-как выяснилось, что его прихватила лихоманка (Предрат не знал такой болезни, счел ее преследующей только русских), и товарищи по каравану оставили с семьей его здесь, до выздоровления. А сами ушли дальше. И увели телегу со скарбом - мол, так сохраннее. Не видел ли господин тот караван из мужиков и там конька, такого чалого, в телеге с новым передним колесом? Предрату телега не встречалась, он сам сбился с торного тракта и часть пути пробирался окольными тропами вдоль Иртыша, но добросовестно пытался вспомнить...Нет, не видел. Мужик отошел разочарованный и угрюмо сел подле своего семейства
Предрат не слишком задумывался над своим поведением, благо он был привычен к таким ночлегам: он чутьем выбрал место потеплее, оглядел соседей в поисках опасности - и не узрел ее вблизи, после чего лег, все еще прислушиваясь в шуму вокруг себя. До него доносились слова, фразы, которыя его память услужливо откладывала в копилку, чтобы потом при необходимости извлечь сведения о тропах, милосердных хозяевах, способах лова белок... Вдали был костер, мимо которого беззвучно сновали люди, старающиеся остаться во тьме - и ладно, Предрат не представлял для них стоящей добычи.
Так бы он провел эту ночь - одну из множества тому подобных, истершихся из памяти - если бы не вежливое покашливание подле себя.
Его внимания добивался пожилой мужчина представительного вида, но при этом привыкший к постоянному выражению почтения - слуга знатного господина, как безошибочно определил наш герой. И при этом не привыкший к отказу от своих нижайших просьб - Предрат мгновенно понял это по интонации, так что ему оставалась только вскочить, наскоро привести в порядок одеяние и волосы и последовать к костерку в изрядном удалении от остальных.
Там он был представлен пожилому человеку.
-Друг мой, располагайтесь без церемоний - встретил его сидящий. Случайность или намерение оставляло его лицо в тени, оставив на виду кисти рук - на одном пальце вроде бы неприметно тускло поблескивал перстенек с крестом: знак малых пресвитеров.
Старик был величав: но не тем внешним напыщенным величием, которое с трудом достигается пышностью одеяний и многочисленной свитой. Он держался с тартарийской задушевной вежливостью даже когда предлагал сотрапезнику миску размазни.
- Я рад приветить человека своего круга и предложить ему помощь в затруднительных обстоятельствах - продолжал старик, давая нашему герою освоиться в его обществе.
(Тут автор испытывает некоторое затруднение. С одной стороны автор действительно не знает ничего о происхождении Предрата, с другой - весьма опытный в распознавании человеческой натуры судья уверенно отличил в нашем герое лицо высокого происхождения. Со стороны молодого человека все это время было потрачено на поиски слов уверения в свой благодарности и верности.)
(Это был второй человек, который нам известен по имени в представленном повествовании; кроме того - по должности и по основным ступеням своего Служения. В равной мере Собеслав заслужил эту честь беспорочной службой судьей Великой Тартарии и собранием книг.
Его вифлиофика была единственной в своем роде, так как стала венцом усилий нескольких поколений рода Убахай-Креславичей в сохранении старинных манускриптов, их переписке и редактировании. Рукописи на тартарийском, то есть высоком славянском, писанные рунами и образами, были редкостью даже в годы своего создания. Не совсем понятные сейчас предпочтения истинных тартарийцев заставляли их писать на языках опекаемых народов, распространять истины в том виде, какой бы она была понятна им. К пишущим и изъясняющимся на тартарийском относились с неодобрением как бы к людям, скрыващим светильник правды под спудом: а сие относилось к одному из смертных грехов этих удивительных людей. Поэтому современные библиотеки заполнены текстами, написанными тартарийцами на латыни, санскрите, веньяне и прочих языках, а вот на родном из них, который они впитывали с колыбельными песнями и который приобщал их к истинам звездных предков, излагалось много меньше. Этот обычай послужил счастию опекаемых народов, которые расцвели от пролившегося на них дождя знаний - но он же омертвил тартарийскую литературу, не смог напоить свежими силами увядающий цветок словесности. Без притока молодых ревнителей Правды Предков тартарийская литература захирела, а в последние поколения Пресвитеров влачила жалкое существование. Полу-туземный род Убахай-Креславичей счастливо сочетал в своих отпрысках тартарийское знание и туземное почитание пути, по которому это знание вторым солнцем шествовало по земле: они благоговейно собирали все плоды Правды. Так появилась и расцвела легендарная вифлиофика.
В годы Крушения часть библиотеки погибла в пожаре, поглотившем родовое поместье, частью была рассеяна).
Робость перед судьей настолько овладела Предратом, что он не сразу приступил к трапезе, как бы ни был голоден; кроме того, встреча с человеком своего круга воскресила прежние манеры и заставляла проявлять достоинство.
Судья тем временем ободряюще улыбался, вполне светски отпуская замечания о дороге и приюте: иронично, не высказывая всех тягот, незаметно заставляя собеседника высказаться о целях своего путешествия. Предрат, не уступая ему в манерах, отведывал каши, словно делая одолжение, и в таком же юмористическом ключе повествовал о своих мытарствах - хотя смешными они отнюдь не были.
Собеслав по тартарийской манере катал в пальцах шарик с воском, пропитанном благовониями. Острое обоняние Предрата уловило в плавившемся от движений воске резкий запах снадобий: старик часто подносил шарик к лицу, вдыхая целебные пары или прикладывал ко лбу. Юноша при виде этой мирной картины, так напоминающей о его тетушках и дядюшках, за долгими пересудами истончавшие за вечер не один такой шарик, словно бы вернулся в прежние времена.
Незаметно для себя, Предрат поведал, что его друзья обрели покровительство заморских купцов и, изрядно владея западными говорами, вполне довольны своим участием в их торговых предприятиях. Кто-то из них сейчас пребывал в Мангазее, а остальные, по слухам, собирались к Рождеству встретиться в Зимней столице. Предрат не стал уточнять, отчего он не примкнул к ним ранее, но судье не составило труда убедиться, что его собеседник кроме родного тартарийского понимает разве что по-русски и по-татарски. Предрат скупо упомянул, что он хотел посетить Тобольск, но кровавая замятня в Обдоре прекратила сообщение с русскими городами; хотел ли он поступить в русскую службу, что в общем-то было обыкновенным в те времена - он не уточнил.
Собеслав предостерег его: московиты желали полностью овладеть морским сообщением Сибири с Западом, а остатки Армии Северного Предела препятствовали этому. Впрочем, ее летом сбили с Колойской таможни и отряды Беримира то ли пробирались к Мангазее, где Тартария пока пребывала в полной власти, то ли сплавлялись к югу.
Предрат до сих пор имел еще более искаженные слухи о противостоянии русских воевод и тартарийских наместников, и только надеялся, что такие распри длились всю его жизнь и не особо препятствовали русским искать земли в Тартарии, а тартарийцам - становиться писарями в московских приказах.
Судья решительно разубедил его: да, распря закончится быстро, но эта же быстрота свидетельствует об ожесточенности - что косвенно подтверждают чуткие к таким слухам купцы, что уводят караваны к югу и к востоку. Тартария бесповоротно теряла Иртыш, отступая к енисейским кручам. Русские не соберут вскоре рать для похода на восток, им выгоднее в очередной раз замириться на отвоеванных берегах северных морей, раз они наглухо перерывают связь с Европой - и подтвердить прежнее совместное владение Сибирью; и все же этой зимой бои не прекратятся, а на тартаров будут смотреть как на врагов.
Что ж, для Предрата оставался один путь спасения - на восток. Значит, он не напрасно пробирался к омской переправе. Только его целью было судно, идущее к Тобольску, а не гужевой путь через Барабу к обской переправе.
Юноша не смог скрыть разочарования, и оно не осталось незамеченным.
- Что ж, мой юный друг, если Вы так тверды в своих намерениях, то я советую Вам выждать. Ни Высокая Обитель, ни Кремль не настроены на длительную войну. У нас нет сил и мы желаем только сохранить свое положение в Сибирском Согласии- а у русских нет резонов сметать тартаров, чтобы потом заново покорять наших федератов: они клялись в верности Тартарии, а не России. Если желаете - у Вас впереди высокая будущность, как у многих выходцев из нашего рода. Россия - тартарийское семя, я бы даже сказал - расенское; это всего лишь своевольная и непокорная дочь, но от того не менее любимая. Она слишком молода и не поддатлива на кроткие увещевания. Время исправят ее страстные порывы и она обратится к мудрости, то есть к нам, тартарам, наследникам полуторатысячелетнией славы. Мы займем подобающее место. Мы были учителями десятка царств и вновь проявимся в Московии, как земля из-под снега под весенними лучами.
- Я не раз беседовал об этом с московскими послами и приказными, благо их немало стекалось к Высокой Обители. Да и я, грешный, причастен к многим переговорам, в которых решалась судьба нынешнего Согласия между Московией и Тартарией над Сибирью. Увы, не все вышло так, как нам хотелось, но в том приходится винить самих себя, а не московитов: взор Пресвитеров был направлен на восток, а запад наш истощил все свои силы в совместном вторжении в Мин. Свою лепту внесли и наши раздоры...Русские воспользовались нашей слабостью и без лишних церемоний прихватывают ныне то, что не удается отстоять. Ну, а посколько это однокоренное нам племя, то и сопротивление выглядит странно: московский царь признает себя Белым Царем, то бишь военной властью Пресвитера, и управляет землями Пресвитера же, так что тартарийские чины и туземные ханы покорны через московскую службу все равно Высокой Обители - кому придет в голову разбираться в таких хитросплетениях? Нынешние войны на землях двойной власти ведутся из-за честолюбия местных чинов и взымания налогов, часто вопреки царевым указам и
посланиям Пресвитера.
Собеслав с удовольствием погрузился в далекие воспоминания:
- Некогда на святки мы шли с Борисом Никифоровичем, князем Шаховским, от ледяного позорища, где лицедеи представляли мистерию "Нимродово неустроение" и спорили о Вавилонской башне. В тот год розмыслы-снегодеи исхитрились выставить семиярусную башню изо льда, изукрасив каждый ярус соответственно цвету радуги - то была самая высокая башня из всех, устроенных в Зимних столицах после второго Рассеяния. По сему случаю и была призвана в свет мистерия, небесталанная, кстати - о том, как людская гордыня вознеслась до небес и была низвергнута, и как стенала дщерь Нимродова, отыскивая среди обломков останки отца, а звери, жертвы лова жестокого царя, приходили к ней, укоряли ее за родителя, а потом трогательно присоединялись к ее плачу, пока в ледяном амфитеатре не зазвучал скорбный хор, поддерживаемый трепетанием струн. Вот и вышел у нас потом спор - накоротке, открыто, меж близкими людьми, ищущими возможность слияния, а не раздора. Зачем тартары громоздят Зимние столицы, которым жить от Рождества до Пасхи, возводят города из снега и льда, которым суждено расстаять? Ведь если собрать этих же людей и сотворить что-то из камня - за пять лет возникнет город краше самой Москвы? А я, каюсь, изрядно под хмельным, смеялся и поучал - вы-де, московиты, млады пред нами, хоть и долги бородами; того не разумеете, что Тартария являет всему миру свое смирение. Мы-человеки, а все человеческое тленно; зачем тратить время на то, чтобы сооружать руины? Мы представляем перед Господом свой талант и умение - и сами рушим то, что вызывает гордыню. Мы строим не Вавилонские башни, а благодать, чтобы не разделить судьбу горделивого Нимрода. Все тленно и все разрушается, кроме Божьего благословения. С ним мы пребудем вечно. А Борис Никифорович, покойничек, Царствие ему небесное, упорствовал: да, от кирпичных башен кремля нет таких сполохов, как от ледяных строений, не так казисто, но мы-де, русские, строим на века, ибо наша держава от Бога и положено ей быть вечно, и стоять нашим соборам и крепостям до скончания времен... А вы, тартары, от нашего прочного краеугольного камня, стройте себя хоть эфирные башни в хлябях небесных, хоть городки на льду Яузы - где людишкам будет потеха, а где и слава перед всеми языцами...Многовато с тех пор растаяло Зимних столиц, да и мы с другом моим Никитушкой сейчас иначе бы рассуждали, и все нейдет тот спор из головы; в бессоницу поворачиваешь его и так, и этак, и уж не знаешь, где правда-то... Умер Борис Никифорович в опале, по навету, тоже, небось, размышлял, что крепче: добродетель или крепостное устроение.
Предрат слушал об этом вполуха: он был слишком молод, чтобы помнить великолепие прежних Зимних столиц Тартарии, а нынешние были лишь слабым подобием тех чудес, коими восхищались все путешественники и купцы. Как оказалось, у рассказа Собеслава был еще один слушатель, более благодарный: та самая непотребная женщина, чья растрепанность еще более увеличилась после тесного знакомства с купеческой ватагой. Она бродила между костров, смело присаживаясь к каждому, пока не добрела до мирно беседующих Себеслава и Предрата.
- Вашей милости посчастливилось видеть представление подле той ледяной Вавилонской башни? Видеть великую Нежу в образе Амлифали, дщери Нимродовой? И внимать лютне Фань Мэй? Я только слышала об этом от моих наставников... А ведь я когда-то пела перепелку в училищных представлениях..
Она словно собралась запеть, но столкнулась со взглядом судьи и смутилась. Действительно, ничего не могло быть неуместнее нежной кантаты, исполняемой хриплым голосом дешевой девки. Предрат скромно потупился, так как даже тяготы пути не выработали у него привычки к такому обществу, а а судья ограничился коротким кивком. Слуга его бесшумно заслонил благородных людей от непотребного зрелища. Женщина отступила и даже что-то пыталась напеть, но кашель прервал эту какафонию.
Скудная трапеза подошла к завершению - чересчур быстро для Предрата. На его счастие судья не проявлял желания отпустить юношу от себя. Предрат пригрелся подле важного и надежного человека как котенок на коленях
- Более того...- старик задумался надолго, отчего Предрат испытал волнение; старый судья знал, как заставить подчиняться себе внимание. - Я могу предложить Вам участие в одном предприятии, которое составит Вам определенное положение и даст некоторый достаток. Я стар и отставлен от службы, но имею влияние на своих друзей и тех, кто мне обязан - за долгую жизнь обрастаешь репутацией как замшелое бревно мхом. И знак от меня мог бы помочь Вам в поисках службы в Московии. - он снова задумался, испытывая терпение юноши. - Не скрою, я рискую сейчас в своей откровенности, но, видя в Вас человека своего круга, я вполне полагаюсь на Вашу верность идеалам Тартарии.
- Я весь во внимании и почту за честь исполнить любую Вашу просьбу - пробормотал Предрат.
- Есть груз, который надо доставить за две сотни верст вниз по Иртышу. Сейчас он упрятан в окрестностях Оплота под надежным призрением. Есть уговор с корабельщиками. Увы, обстоятельства против моего личного участия - мне не перенести плавание в ближайшие дни - а наступление зимы не оставляет времени на выздоровление. В самом лучшем случае я последую за своим грузом по свежему снегу. Для меня это безопасно - кому нужен одинокий старик? Но для груза единственная возможность благополучного путешествия - сейчас. Завтрашним утром. Вы, мой слуга, кормчий и гребцы струга. И два десятка сундуков, которые надо уберечь от влаги и огня.
Предрат смолчал.
Судья размеренно продолжал говорить:
- Я веду речь о тартарийских книгах, важнейших из нашего наследия. Умопостигание, прошлопомятование, землеописание, уставы и уряжения. И даже словоплетение, - о литературе развлекательных жанров судья отозвался с неким извинением. - То, что потребуется в свое время, когда Московии потребуются все наши знания и они встанут во главе их жизни. Тартария в очередной раз переродится в новом обличьи, сохранив свою суть. Но не будем загадывать о грядущем. Мы должны сделать шаг сегодня, сейчас, чтобы он проявился потом. Мы должны сделать свое дело, а Господь рассудит, угодно ли оно ему.
- Простите, куда надо вывести груз...книги?
- Увы, я сам не знаю конца пути, поскольку он будет зависеть от многих обстоятельств: главное из них - сохранность вифлиофики. Пока нам надо достигнуть реки Тары - это земля Унии, еще пару недель назад вполне мирная, где двойная власть не находится в состоянии междусобицы. Дальнейшее будет зависеть от верных людей, от их выбора и готовности убежища. Я так свободно делюсь с вами замыслами, потому что Вам даже не суждено увидеть этих людей - Вы просто выгрузите сундуки на берег под особым знаком, высадите моего слугу и можете считать себя свободным от обещания мне. Зимовка в Таре пока безопасна и там Вы сможете узнать подробности о тобольских делах. Так что все пока складывается для Вас неплохо...
Сонливость Предрата словно была смыта ушатом ледяной воды.
Обледеневшая река. Берега в холодном липком тумане. Заряды мокрого снега. Неясная угроза, идущая с севера - то ли отступающие тартары, то ли наступающие русские, речные разбойники. расплодившиеся без счета; сами корабельщики, привыкшие в те времена спускать сговорившшихся с ними за борт с перерезанным горлом... И сундуки, манящие любого татя... И он, в окружении грозящих бед...
В оправдание моего героя можно указать, что он был слишком молод и неопытен для таких предприятий, и даже его путь, весьма трудный и опасный, не мог подготовить к такому испытанию: прежде он шел один, выживал, юлил перед сильными и приноравливался к обстоятельствам. А ему предлагали самому стать вожаком и ломиться грудью на рожон опасности.
Опытный судья уловил колебания собеседника и принялся ободрять, расписывая отлаженность своего замысла, дополнительно указывая на то, что Предрат и так собирался по тому же пути - а его предложение обеспечивало ему добрую половину расстояния до Тобольска. Предрат не слушал его. Он бы не услышал даже материнских слов. Ужас обуял его - страх перед шагом, который бы ему пришлось сделать навстречу беде. Он сжался в комок и задрожал.
Собеслав, потратив достаточно времени, оставил свои усилия. Свое мнение о новом поколении тартаров он оставил при себе, не видя смысла даже в его высказывании.
- Я прошу Вас об одной услуге и только крайняя необходимость заставляет меня затруднять Вашу милось - сухо проговорил судья. - Мне нужен свидетель приличного происхождения и доброго нрава, чтобы найти опекуна над моим имуществом. Не соблаговолите ли провести эту ночь подле меня?
- Сочту за честь угодить Вам, сударь - привычно пробормотал Предрат.
Его разморило от пищи, наполнившей теплом желудок, и меньше всего он хотел ухода в холодную темноту. На то, что его собеседник испытывал к нему презрение, только подчеркиваемое церемонностью обращения, ему было все равно.
Появление Предрата или другого благородного тартарийца в ту ночь было случайностью, на которую столь опытный человек не мог полагаться. Слуга был отправлен в ночь и вернулся с молодым человеком в мундире самострельщика - только по тому, что одеяние было опрятным, его можно было признать за признак офицера.
При виде Собеслава он насупился и виновато опустил голову. Он говорил покорно и устало, как человек, настолько привыкший к непрекращающимся бедам, что уже не мыслит без них своего существования:
- Мне нечего ответить, Ваша милость, кроме моего прежнего твердого нет. Я не могу выделить ни одного скорострельщика - их не хватает на несение караула на оставшейся веже...
Все его называли комендантом - видимо, рассказывающие эту историю пообвыкли к российским чинам, так как тартарийцы бы поименовали его оплотовелителем. Перед Собеславом и Предратом предстал совсем юный человек - младше даже Предрата. В свои годы он вряд ли мог быть старше десятника, а в том, что он удерживал столь ценный Оплот, можно винить только отсутствие офицеров старше его по званию и возрасту. Груз непосильной ноши уже врезался морщинами в черты лица с юношеской припухлостью и согнул стан неизбывной усталостью.
Так появляется третий человек, который сохранился в нашей памяти благодаря своему делу. Он погибнет - или исчезнет - спустя считанные дни, самое большее - пару недель после описанных событий, когда защищаемый им рубеж снова займет место в сердцевине тартарийских событий, и разнесется весть об усилиях юного велителя по удержанию Оплота в Правде. Вот только о его имени и роде, которые перед закатом Тартарии вспыхнули жертвенным светом, нам ничего неизвестно.
Собеслав умело изобразил крайнее удивление:
- Молодой человек, извольте понять мои резоны, которые не идут ни в какое сравнение с Вашими обстоятельствами. Я спасаю самую память о Тартарии, возможность возрождения нашей отчизны - и я прошу о такой малости...
- Позвольте, Ваша милость, еще раз уточнить, о чем все-таки идет речь: о нескольких сундуках с книгами? У меня во рву лежат двое солдат, вырезанных ночь тому назад...Я не могу набрать команду, чтобы отомстить за их смерть - и Вы просите у меня людей, чтобы перевести несколько пудов бумаги?
- Тогда это приказ, господин низший воинский чин
- Увы, Ваша милость, мы уже не в том мире, где действуют приказы. Теперь это бессильные слова, которые беспомощно порхают над руинами. Много тех, кто бросает по ветру пустые слова, но нет тех, кто бы их подобрал.
По виду Собеслава было видно, что он усилием задержал свою гневную речь.
- Хорошо, я вижу неподалеку от меня шестерых скорострельщиков, откомандируйте их со мной, я возьму их на свой кошт и отпущу к следующему полнолунию с изрядным вознаграждением.
- Это дезертиры, Ваша милость, они не послушают меня.
- Дезертиры? Оплотовелитель так легко говорит об этом, словно эти люди виновны только в божбе в общественном месте, а не в измене присяге?
- Ваша милость, я жив до сих пор только потому, что не ищу ссоры с теми, кто проходит мимо. Мне достаточно зла в Оплоте, чтобы еще привлекать его извне. Они просто уставшие голодные люди, которые ищут спасения от бедствий Уральского Отражения. Если их шайка начнет бесчинствовать в Оплоте - я их уничтожу. Но пока они ведут себя как прочие мирные путники - они вольны идти куда хотят.
- Да, я теперь верю в наступление последних времен, раз офицеры боятся своих солдат. - отчеканил Собеслав.
На лице коменданта не отразилось даже тени от нанесенного оскорбления.
Собеслав приказал слуге подозвать вожака самострельщиков. Тот явился невскоре и не слишком выражая почтение к людям благородного положения.
Собеслав особенно не понравился ему и только просительный тон старика заставил его слушать.
- Друг мой, моему грузу нужно сопровождение из достаточно честных и смелых людей. Ваши услуги будут оплачены и не займут много времени. Путь туда займет неделю-две, обратно, посуху, не более того. Поскольку я пока уверен только в вашей отваге, но не в честности, то я по своему выбору отделю половину из вас и оставлю залогом. Расчет ты получишь только когда принесешь условный знак - причем такой, о котором мой сопровождающий даже не подозревает. Его передадут тебе люди, принимающие груз. Чтобы избавить тебя от лишних раздумий и грехов - со мной сейчас только задаток, груз в другом месте и как товар он непригоден. Это книги. Сплавлять надо на север, к Таре.
Вожак начал проявлять интерес, но вот указание пути смутило его.
- Я бы не прочь иметь с Вами дело, Вы человек слова, но путь на север нам заказан. Мы только что оттуда и, признаюсь, нам бы очень не хотелось увидеться кое с кем из прежних приятелей.
- Понятно - сказал комендант, до того молчащий со скучающим видом. - Зимний Мятеж. Разжалование и заставы на Урале. Дезертирство. А сейчас Армия Северного Предела уходит вверх по Иртышу. Думаю, с Беримиром ты на короткой ноге и он будет рад увидеть тебя. Особенно перед приказом повесить на ближайшем суку.
- Ратевожатый Беремир заигрался в Великую Тартарию до того, что от нашей армии на Урале осталась пара сотен - и то, только потому что пара тысяч вовремя убежала в казаки. Он сам развязал войну и проиграл ее вчистую. Что до остального.... Мальчик, я был сотником, когда впервые увидел настоящий самострел. Хорошим сотником, не буду хвалить себя зазря. Я был хорошим офицером даже когда мы восстали. И когда мы все еще верили, что деремся за Великую Тартарию - а не за честолюбие Беримира. которому еще грезятся драконы, летающие башни и слава на всех материках.
И неожиданно взорвался криком:
- Какие книги? В пекло их - и вся недолга! Я что, один помню с чего начался Зимний Мятеж? Омский полк скорострельщиков готовился умереть за Тартарию, за Высокую Обитель, за нашу присягу! Мы хотели одного - взять в руки огнебойное оружие московитов, призвать фрягов в учителя и встать вровень с русскими стрельцами! Не скорострелами же воевать против пушек... И нас проутюжила эфирная башня, выдавила из оплота как сок из ягоды... А потом, когда мы по Беримировой гордыне гибли на Урале - где были эти башни? Где наши пушки? Где оружие, которым можно стоять в обороне? Когда нужно было защищать благородный дух Тартарии - башни нашлись, когда нужно было умирать за наши земли - их не оказалось... Что толку от всей премудрости, раз мудрецы с высокомерным видом рассуждали, что сейчас эфирные траектории не достигают Урала? Бросьте наследие предков, раз оно негодно в наши дни, и дайте нам оружие - и тогда требуйте верности присяге!
- Солдат, ты присягал Тартарии, ты присягал Нерукотворному Спасу на наших стягах... - резко сказал комендант
- Беримир далеко - примирительно сообщил Собеслав. - Ему нужно миновать Тобольск, а там уж его поджидают воеводы, чтобы расчитаться за Обдорскую войну. Беримир хитер как травленный лис и неприменно проскользнет мимо, но на это нужно время - как раз то, которое будет достаточно вам. К тому же, когда Беримир узнает о грузе и кто его направил, он вряд ли будет препятствовать сплаву.
Его уже не слушали - вожак сцепился с комендантом как пара остервеневших псов
- Повесь...Повесь вместо Беримира...Повесь меня как собаку, уничтожь как последнюю сволочь! Только скажи, комендант, скажи как пред Ликом Спасителя на палладиуме Пресвитера - это будет казнь как искупление? Потом все возродится? Отстроится мой Оплот? Восстанет корпус скорострельщиков?