Аннотация: Copyright, 2000, Кишинев, CZU 882(478)-3 T66 ISBN 9975-72-077-3
Квартирка в Черемушках.
Вместо предисловия. Уважаемый читатель! Знакомый со мной лично и не знакомый со мной! Прошу вас не отождествлять рассказчика в повествовании с личностью автора. Я, разумеется, не стану отрицать своего знакомства с главными персонажами этого сюжета. Наблюдения и художественность образцов - основа любого творчества - позволили мне нарисовать картину такой, чтобы ее можно было воспринимать лишь как проекцию, а не как тождество действительности.
Как обычно, когда мы прибегали с трассы ДАС - Нескучный сад к его дому, я торопливо залезала под душ, охотно освежая тело под жиденькими струйками теплой воды, потом ныряла в кухню, где он обычно готовил неплохой ужин. Я уже не помню, что это было - закуска в консервах и что-то горячее с политы - но мы незатейливо, по-семейному вкушали чего Бог послал и также по семейному просто плюхались на постель...
Эта комната в его квартирке пахла лесом, краской, какой покрывают деревянные скульптуры и картины и еще, чем уж не знаю, приятным. Он был реставратором или так себя называл. И реставратором -конспиратором - как называла его я, с легкой руки одного моего приятеля. Володька отличался тем, что никогда или почти никогда ни с кем не ссорился, любил беззлобно посплетничать на общие московские темы, которыми изобиловал тогда город. И еще - как мы потом это в шутку называли - занимался починкой женщин. Разумеется, девственницы, из вчерашних школьниц, ему на шею не кидались, а дамы, умудренные опытом несчастной любви, как правило, первой, или просто брошенные истомленными в ласках университетскими мальчиками, сразу же позитивно оценивали тонкое с ними обращение, нескудный - по нашим студенческим меркам - кошелек и, разумеется, более всего - его врачующее мужское влияние. Володька был гораздо старше всех нас. И поскольку годы и лихолетья, выпавшие на его долю, отобрали у этого тридцатитрехлетнего высокого скандинавского типа мужчины достаточно сил в борьбе за существование, сексуальной прытью он не отличался. Но совсем и не это было нужно целой армии девятнадцатилетних, отчаявшихся в поисках надежной мужской руки и джентльменском внимании. Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что да, Володька и вправду был джентльмен.
Вероятно то, что я, не скрывая сейчас имен и фактов описываю сейчас многое из того, что осело пылью в тайниках прошлого и почти всеми почиталось до сих пор забытым, не станет смущать тех, кто попал в круг описания этого, в общем-то, беззлобного фрагмента нашего студенчества. Все мы с той поры или вернулись к своим первым, бросившим нас до Володьки любовникам, или, успев пройти и то, и другое, были установлены судьбой на третьем и - удачно ли? - кому судить? или неудачно вышли замуж, нарожали детей. У меня и у Вальки - девочки, у Верки, кажется, тоже девочка. Маринка, от которой он потом так долго, насколько это ему было присуще, был без ума, снова вернулась к своему Радику и, говорят, даже вышла за него замуж. Счастья всем вам, девочки, робким дасовкам, хранившим в своих чемоданчиках трусики, в которых впервые отдалась любимому, букет зацветших и увядших в памяти страниц, записок, с которыми, кажется, пройдешь в обнимку по всей жизни.
Володька, если я вскоре навещу Москву - а это при всем желании сомнительно - я обязательно найду тебя, прочитаю этот рассказик и спрошу: не против ли ты того, чтобы я его опубликовала. Я знаю, скорее всего мы никогда случайно не встретимся, едва ли заговорим на эту тему, и все же я вживе вижу: прочитай я тебе эти строки, ты мило улыбнешься и голосом забытой любви скажешь: Давай!
Думаю, ты не обидишься, если я расскажу, что у тебя - один на всех - был любимый маршрут прогулок. Или любимые маршруты: Коломенское с пешим ходом к нему, через невероятно похожие спальные микрорайоны, но немыслимо бесконечным шпалам, с дождем при возвращении обратно под твоим зонтом, заботливо укрывавшем меня от капель. В любви ты не был жаден, поскольку, как я уже сказала, помногу порастратил себя на путях -перепутьях своих тридцати трех лет. Тебе просто всегда нужна была дама, спутница, чтобы, за ней ухаживая, ощущать себя таким, каким тебе самому хотелось казаться.
И еще были монастыри. Новодевичий, с ритуальной свечкой в церкви, которую ты ставил за упокой своей недавно ушедшей матери. Донской, неподалеку от нас, куда мы неизменно, как и во все остальные, хаживали пешком и Москва для меня, инородца, открывалась новой, совершенно незнаемой гранью. Это уже после того, как я вдоль и поперек излазила ее на протяжении трех лет и, как мне казалось, познала и успокоилась в этом познании. Не помню где, кажется в Коломенском, ты показывал мне разницу старинных, семнадцатого и прошлого века икон. Цвет, покрытые, ты ведь был профессионалом? Потом, совсем уже отойдя от тебя, я как-то услышала, что ты попросту ездил по заброшенным русским деревням, скупал у богомольных старушек иконы, какие давали, а потом продавал их здесь. Не знаю, насколько это было правдой или наветом, скажу только, что ты достаточно небанально зарабатывал себе на жизнь в этим, в общем-то, банальные пост- брежневские времена. Что до разговоров о правительстве, пожалуй, тебя это не интересовало, или не интересовало меня, и я все это пропустила. А что накрепко врезалось в мою память, так это всевозможные разговоры об эросе во всех его проявлениях. Эрос как таковой, почерпнутый из чужого опыта, твои рассказы о молоденьких девочках, которые своим своеобразием долго не могли стать для меня правдоподобными:
- Знаешь, идем мы как-то с Юлькой, - рассказываешь мне ты, - а мимо на машине проезжает взвод солдат. Юлька - миг - и задрала платье до шеи, а под платьем у нее... ничего! - твой восторг светился в узеньких щелочках голубоватых глаз.
Володька, я публикую эти старые заметки, чтобы освежить себя, вернуться в молодость, да и тебя расшевелить в преддверии пятого десятка. Как ты, старик? Еще не угомонился и по-прежнему снимаешь молоденьких? Вероятно, в душе большой циник, но, как это ни парадоксально, я ни разу и никто другой из наших девочек не слышали ничего плохого от тебя о женщинах. Никогда ты не говорил плохо о своей жене-артистке, которая из-за постоянных разъездов по всему свету предоставила тебя самому себе. Дочка, которой ты любил покупать подарки, росла у другой своей бабки, и никто, вернее, даже ничто из внешних обстоятельств, не мешали тебе создать свою эстетику, свой микромир, свой космос. Не случайно эта квартирка в Черемушках кажется мне и до сих пор символом тобой сформулированной и обретенной эстетики, воплощенной в практику наших податливых и жаждущих мужского влияния женских душ.
Пожалуй, здесь нельзя еще не сказать, как многому ты научил мое тело. Настойчиво долго напрягать его в беге, чтобы потом отдаться всей силой его жара ледяной купели озера в Нескучном саду. Вынырнуть, как бобер, среди подымающихся пузырьков талой воды, чтобы ощутить: ты, жизнь, прекрасна! В наших отношениях, при всей их изначальной в общем-то бесцельности, не было места отчаянию, упадку, безверию. Мы оба с самого первого дня прекрасно сознавали диалектику: мы в разных измерениях живем и обоюдно не претендовали ни на какие классические отношения, кроме разве что эстетических. Мы оба лепили некую модель идеального товарищества, без подчеркнутой дружественности, без жалоб -излияний. Мы нарабатывали схему: мы - равные партнеры в этой игре. Равные настолько, чтобы каждый мог быть на высоте положения своего пола, возраста, интеллекта. Хотя о том, что не было излияний я, пожалуй, не права. Да, они были: я жаловалась на жизнь и на своего непутевого университетского товарища, в которого была здоров влюблена, хотят тогда и не понимала этого. Ты в свою очередь терпеливо выслушивал все мои излияния, объективно, без всяких оттенков мужской ревности разбирал их по косточкам и - сейчас уже понимаю - умудренным словом врачевал мою отринутую любовную боль. Пожалуй, в словах боль и любовь четыре буквы общие - б, о, л, ь. БОЛЬ!..
Мне трудно быть с тобой неискренней. Я также быстро тебя забыла, как исчезли мои проблемы, внимательнее стал университетский товарищ. Жизнь вошла полным оборотом в свой молодой круг. И на наше озеро я уже бегала с другими, часто будучи учителем и врачом для кого-то другого. Открывала жаждущим узнать твои секреты. Просто, наверное, я переросла наши отношения, как вырастает из платья ребенок. И оно уже мало, чтобы сшить из него что-то новое.
Мы иногда виделись после: ты прибегал в нашу общагу спасать очередную заблудшую душу. И, знаешь, с твоей легкой руки наши девчонки действительно становились интереснее для окружающих, опытнее, что ли. Но что-то при этом возмужании и теряли, отдавая тебе. Думаю, для тебя эти весенние соки нашей молодости, нашей неуверенности были необходимы, чтобы чувствовать себя сильным и мужественным. С женщиной своего возраста ты наверняка стал бы неинтересен, если не нелеп.
...Этот постоянно повторяющийся сценарий - и сейчас пытаюсь понять - чем он был для тебя? Полигоном для самовыражения, средством быть всегда - даже в маленьких масштабах - желанным, нужным и опекать? Или карточной колодой впечатлений, которую ты нехотя тасовал, чтобы загнать в угол одиночество и все одолевающую скуку? Ты наверняка и сам не смог бы ответить...