Пока с утра зной ещё не навалился всем своим пылом на землю, лёгкий прохладный ветерок с моря овевал пятерых быстро идущих парней. Земля, разбуженная стремительной походкой вахтенной команды матросов спасательной станции, медленно и неохотно просыпалась. Путь к дальней морской акватории тянулся по уже выжженному склону, в виду маняще синеющего моря, петляя по извилисто бегущей впереди тропинке.
Бронзовые от загара спины парней, покачиваясь от ходьбы, поблёскивали на солнце. Среди них мелькала и моя, пусть не такая мощная, как у других, но не менее загорелая. А утреннее солнце, медленно наливаясь зноем на пороге июльского дня, своим пока мягким прикосновением лишь касалось наших спин.
Небо было без единого облачка, и горизонт хорошо просматривался. Вдали, как пятнышко, маячил парусник. И мне так захотелось... Нет, я представил, что это я спозаранок ловлю лёгкий бриз в натянутое звенящее полотно паруса и ветерок несёт мою яхту навстречу судьбе, и, конечно же, обязательно счастливой.
Я так размечтался, что натолкнулся на широкую полосатую спину идущего впереди вразвалочку Фёдора, не снимающего даже в жару свою тельняшку. Он у нас был одновременно и за моториста, и за капитана нашего небольшого спасательного катера.
- Ты что, спишь? - И в улыбке обнажился ровный ряд крепких зубов.
- Нет, размечтался, - сконфуженно ответил я.
Фёдор хмыкнул:
- Мечтатель! Сейчас лебёдку покрутишь, катерок спустишь на воду - быстро все мечты улетучатся. - И от расплывшейся на его выдубленном солёными встречными ветрами широком лице улыбки снова забелели крупные зубы, которыми он легко открывал бутылки с лимонадом и мог ими любой узел развязать. Это было предметом зависти для ребят.
Гоша, шедший рядом и посмеивавшийся над нашим разговором, вдруг повернулся к Фёдору и оскалился:
- Гы! У меня тоже не хуже.
Фёдор отпрянул, воскликнув:
- Гоша! Ну, ты, как всегда, со своими выкрутасами, - и покрутил пальцем у виска.
Гоша, который раз подкалывая Фёдора, на его крутёжки у виска уже не обращал внимания, а только саркастически улыбался: "Что возьмёшь с женатика? Шуток не понимает".
Фёдор был повзрослее ребят и недавно женился. Оттого, наверное, и любил иногда поучать. Особенно меня, как самого младшего.
А любовь свою к тельняшке, к которой он словно прирос, однажды объяснил своеобразно:
- Отец меня из роддома когда забирал, так прямо с вахты в тельняшке и прибежал. А я малой, малой, а запомнил. Так что цвета лучше этих синих и белых полосочек нет для меня в жизни. С малолетства эти полосатики ношу. Мама так и говорила, что я в тельняшке родился. Да и от солнца защита. А солнце отцу было во вред и мне вредно. Мы ж с ним белые как мел и сразу сгораем.
- Белые, как порося, - уточнил с улыбочкой Гоша. - Прямо белая кость, графья!
- Ты как скажешь! Хоть стой, хоть падай. Так и норовишь обидеть. Какая белая? За день так навозишься с двигателем, что от топлива да мазута как негр чёрным становишься, а не то что вы, загорев, только бронзовеете, хоть памятники в ряд из вас ставь. А тельняшка теперь мне как оберег и от солнца, и от всяких шутников. - И он при этих словах взглянул на Гошу, думая, наверное: как он его здорово поддел! А тот, к слову сказать, любил по случаю и без случая слегка подначить Фёдора.
Вот и сейчас он не удержался и опять пошутил по поводу тельняшки:
- Федя, вот не знал, что можно родиться в тельняшке. Не приросла ли она к тебе за это время? Мальчик-то ты теперь большой. И снять её можно только со шкурой. Как её жена с тебя снимает?
Фёдор ничего не сказал, а только зыркнул на Гошу и перешёл по цепочке движущейся команды от него поближе к Николаю.
Гоша вслед тихо пошутил:
- Спасибо, что не укусил.
Не унимался что-то он. Это только утро, а что дальше будет?
Фёдор и сам любил пошутить, и пусть не всегда удачно, но зачем так подкалывать своих же товарищей, он не понимал.
И, к сожалению, теперь, после женитьбы, чаще не он шутил, а ребята над ним подшучивали. Не злобно, а так, вроде как для настроения. Но если по-честному, он и сам подсознательно понимал, что никто его не собирается обижать, и слегка иногда подыгрывал этим шуткам.
- Ладно вам, ребята! Пристали к человеку, - как-то хитро и неожиданно вступился Сёма-радист. - Не трогайте его. Он теперь полон житейских забот и ему не до вас. Прошу вас, не трогайте: вам же хуже будет. А то он всех вас переженит.
Фёдор возмутился:
- И ты туда же, Сёма!
Долговязый Гоша не удержался, засмеялся:
- Сёма, прежде всего он тебя женит. Помнишь, как Федя сватал тебе на "Ланжероне" крашеную толстую девицу и приговаривал, что чем больше хорошего человека, тем лучше? А у самого жена худенькая.
А Сёма вдруг сменил весёлый тон:
- Парни, пошутили - и хватит. Я вот о чём подумал...
- А думать, Сёма, вредно, - перебил его Фёдор, - ты опять про меня что-нибудь сморозишь. Не надоело? Уж от тебя-то я не ожидал. - И он опять по цепочке переместился ко мне.
- Вот переезжая сваха! Да зачем ты мне нужен? Я серьёзно. И совсем о другом хочу сказать. Я про наш город. Вернее, про наши одесские пляжи. Знаете, мы вот повторяем названия пляжей и не задумываемся даже, какие они у нас певучие. Только послушайте: "Ланжерон", "Аркадия", "Лузановка", "Отрадное", "Черноморка" - так и хочется их пропеть. - И он с высоты своего роста, не меньшего, чем у Гоши, вдруг затянул: - "Лан-же-рон", - пытаясь выдавить из своего приятного баритона бас.
Гоша, любивший что-то всегда напевать и делившийся с нами новыми песнями, услышанными по радио, а слух у него был отменный, продолжил певческую игру неожиданным для всех фальцетом:
- "Аркадия"!
- Вот клоун! - засмеялись парни. И все вспомнили, как любовь к музыке чуть не внесла судьбоносные изменения в его жизнь (но об этом попозже).
Я тоже не подкачал и своим неокрепшим юношеским высоким голоском, пытаясь его слегка понизить для солидности, пропел:
- "Лу-за-а-новка"...
- Ну, вы даёте, ребята! - И Фёдор, прокашлявшись, прочистив горло, только и выдавил из себя подобие пения: - "Черноморка". - Уж он-то точно никаким ни слухом, ни голосом не обладал. Видимо, встречные ветра, несущиеся навстречу его катеру, выдули из него полностью весь голос. Петь он не умел, и это давно всем ясно было, но подпеть очень уж любил. Гоша эти его попытки прерывал: "Федь, не порть песню!"
Николай вдруг остановился, взглянул на нас строго, а потом улыбнулся, широко раскинул руки в сторону моря, вздохнул, словно вобрав в себя всю эту синюю даль, повернулся к нам и сдирижировал:
- А ну, про наш пляж!
И тут все грянули вслед за ним хором:
- "Отра-д-д-ное!" Вечная слава тебе!
Гоша и тут выделился, добавив от себя в конце опять фальцетом:
- "Дельфину" тоже слава!
И потом послышался на всю округу гогот молодых парней, так что от этого весёлого гула чайки, наверное, вздрогнув, вскрикнули, и на тропе, ведущей к пляжу "Дельфин", на них оглянулось несколько отдыхающих. А какой-то белобрысый мальчишка помахал им рукой и свистнул, как Соловей Разбойник, что есть силы, заложив два пальца в рот. Все переглянулись: вот это мы дали шороху!
И снова команда быстрым шагом устремилась к "Дельфину". Я немного задержался. Тоже вдохнул, как Николай, эту утреннюю синь, расплескавшуюся передо мной, и поспешил за парнями.
Впереди появилась балочка, заросшая низкорослым кустарником, которая прорезала склон неглубоким шрамом. Наша команда нырнула в неё. Нас обдало прохладой, и сквозь заросли шиповника и тёрна мы выскочили по тропинке на другую сторону.
Здесь море стало ещё ближе. Потянуло свежим ветерком, смешанным с запахом моря и с терпким ароматом трав, явственно слышалось стрекотанье кузнечиков. И это напомнило мне что-то близкое и знакомое и на мгновение представилось, что я дома, в своём далёком отсюда шахтёрском посёлке.
Я оглянулся вокруг: нет, это была не степь, усеянная терриконами. Вдали синело море, а надо мною сияло такое же синее и глубокое небо.
И вот под этим распростёртым над нами бездонным небом команда поспешила к морю. Спешили к нему и тропинки, которых здесь было не сосчитать.
У самого пляжа, сбежав по склону из неглубокой лощинки, приветливо сверкнул на солнце ручеёк. Он весело обогнал вахтенную команду и уже на песке пляжа, проделав неглубокое русло, слился с прохладным утренним морем и достиг наконец своей цели, к которой он так скоро мчал, журча и подпрыгивая, по склону, как запыхавшийся мальчишка.
Протянувшаяся продолговатой подковой широкая полоса пляжа "Дельфин", обрамляющая голубую, поблёскивающую на солнце бухту, предстала перед нашим взором. Именно здесь, на этом чудесном пляже, в один из погожих дней южного лета произошла трагедия. На берег выбросился дельфин, а в бухте, издавая печальные звуки, словно плача, долго плавала дельфиниха. Говорят, эта история, история верности и любви, и стала поводом для названия пляжа.
"Вот это настоящая любовь, как у людей, - невольно пришла мне мысль, и тут же возникло странное сомнение: - Или у людей, как у дельфинов?"
Слева от песчаного пляжа виднелся плоский мыс. Там находилась спасательная станция; казалось, что из неё выходил пирс и вонзался, словно нож, в море.
Гоша посетовал:
- Парни, значит, нам куковать на этом лысом мысу?
- А тебе не всё равно? - спокойно ответил Сёма.
Фёдор тоже вставил слово:
- И правда, гол как сокол. Хотя нет. Как голова у грифа, которого я видел в зоопарке.
- Так вот куда ты водишь гулять жену! - весело заржал Гоша.
- Вот дурак! Что ни скажи - всё ему ржачка. Я же о другом... Мне главное, чтоб катер был на ходу и в полном порядке.
"Каждому своё, - подумал я. - И мне всё равно, где нести вахту. Главное, чтоб море было рядом". Я ещё дома, не видя моря, уже его полюбил по рассказам дяди, служившего на флоте. Правда, вначале он служил на Балтике, а затем по гражданке попал на Чёрное море. И о нём он так восторженно потом рассказывал и в письмах писал, что я, загоревшись мечтой, из шахтёрского края попал в Одессу.
Николай шёл впереди молча; шагал уверенно, хотя этот маршрут они проходили впервые. Идя по склону, то пологому, то более крутому, наверху которого находились и стадион "Динамо", и Одесская киностудия, заблудиться было невозможно: везде только море и пляжи.
Солнце щедро заливало своим светом пляж, лежащий перед нами как на ладони, лаская каждую песчинку на нём, и ни одного места здесь не было, не облюбованного им. А как искристо переливался под его лучами ручей, ослепляя нас... Пляж можно было бы назвать с полным основанием "Солнечным". Но он уже имел имя.
- Вот и "Дельфин"! - радостно воскликнул я.
- Наконец-то дошли, - пробурчал Фёдор.
Вслед идущий, на голову выше Фёдора, Сёма опять задумчиво заговорил; за ним это водилось. Он любил неожиданно перевести разговор в какое-то глубокомысленное русло.
- Говорят, дельфины живут в море, а умирают на суше. Красиво, но не верится что-то.
- Выдумки всё это, не верь! - категорически заявил Фёдор. - Дельфины, как всё в природе, нормально умирают. Где живут, там и умирают. Человек напридумывал про них всякого. И про этих с пляжа - выдумки. Не ломай голову, Сёма, над глупыми вопросами. Ещё скажи, что у них, у дельфинов, любовь есть.
- Ты за мою голову, Федя, не беспокойся. А вот дельфины - животные умные. Может, у них и есть любовь. Они ведь побольше человека на Земле живут, и очень, в сравнении с некоторыми, развитые, и язык свой имеют. Я уже не говорю, что они даже, может быть, наши прародители.
- Точно говоришь! Вылезли, огляделись, увидели нас, остолопов, и назад вернулись, в море, - засмеялся Гоша.
- Ну, вы загнули, сравнители! - снова отозвался Фёдор. - Вот сочинители! Язык свой имеют... - передразнивая, проворчал он. - А чего ж мы их не понимаем? Филосухи! То они про смерть, а то им любовь подавай.
- А я думаю, что эта история не о смерти, а о любви! - заговорил я по-юношески горячо.
- Что ты понимаешь в любви? Молоко на губах не обсохло, а туда же.
Николай, замедлив шаг, приостановился:
- Вот ты, Федя, любишь поучать братишку. А ты что же, не по любви женился?
- Ну, вот сразу: женился, женился... Мне что, развестись, что ли, чтоб вы отстали от меня? - завозмущался Фёдор. - А кто вам мешает жениться? Гуляки! Гоша, а ты ж вроде собирался?
Николай махнул рукой и снова возглавил шествие команды, и мне по душе было то, что он хоть так, но поддержал меня.
А Гоша и правда затевался с женитьбой и даже предполагаемую жену, евреечку с огненной гривой, приводил на "Отрадное". А это его знакомство произошло от большой любви к музыке. Мы всё удивлялись, откуда он помимо песен столько арий из оперетт знает. Оказывается, Гоша иногда посещал музыкальный театр, где в то время блистал знаменитый Михаил Водяной. Оттуда он пополнял свой репертуар и там же познакомился со своей невестой. А она была учительницей пения. Эта учительница всем понравилась, даже ворчуну Фёдору. Он ещё тогда, как бывало, неловко пошутил: "Тебе повезло, Гоша: рядом огонь-девка".
А она со всеми вежливая была. Интеллигентная такая. Прежде чем сесть, белым своим платочком протёрла сиденье в кубрике. Все переглянулись, но тут же загалдели: "Расскажи, красавица, про себя. Откуда ты взялась такая красивая и интересная?"
И выяснилось, что она не только учительница пения, но и на скрипке умеет играть. У нас в школе уроки пения были самые клёвые - на них не надо было ничего делать, а при хоровом пении можно было лишь рот раскрывать. Учительница наша тем временем сидела и позёвывала, наверное, не понимая, зачем мы здесь собрались. А тут такая учительница: на скрипке играет и даже в концертах принимает участие. Жаль, она её, эту скрипку, не принесла. А мне так хотелось послушать, как в её руках с тонкими длинными пальцами звучит настоящая классическая скрипка...
Я только раз и слышал на ярмарке, как на скрипке играл цыган. Мы тогда с папой приостановились возле него. А он играл долго, ярко и самозабвенно, своей игрой привлекая к себе народ. Все кругом стояли, слушали и бросали в шапку монеты, при этом цокая языками: "Здорово как, чёрт, играет!" В конце, когда собрался вокруг его табор, он так зажигательно заиграл, что цыганки выпорхнули в людской круг и замелькали разноцветные юбки в неистовом танце. А скрипка изливалась и брызгала, как искрами, музыкой в толпу. Юбки были как живые, словно продолжение огненных танцовщиц. А одна цыганка так заразительно кружилась, что кто-то из мужчин выскочил в круг. Но музыка резко оборвалась, и юбки, будто яркие бабочки, сложили крылья. Праздник кончился. Растерянный мужик остался в центре круга, а цыгане шумно ушли с ярмарки. И так стало жалко оборванной мелодии, что я удивлённо и разочарованно взглянул на папу, а он лишь вздохнул: "Бывает. Оборвалась, как песня недопетая". И мы тоже ушли.
Я надеялся, что рыжая невеста Гоши выполнит своё обещание: придёт к нам, на спасательную станцию, со скрипкой и сыграет что-нибудь такое же зажигательное, проникновенное, только классическое и эта мелодия уже не оборвётся. Но и она, как оказалось, оборвалась...
После знакомства Гоши с её родителями у него всё разладилось. Наверное, оказался он там не ко двору. И на скрипке он не умел играть, и совсем другой нации оказался - смесь хохла с молдаванкой, да ещё и просто моряк. И теперь Гоша отбивался от всех, шутя и отнекиваясь: "Ну нетушки! У нас Сёмка ещё не женат, а он на целый месяц старше меня. Ему первым положено жениться, как старшему".
Неженатого Николая он не стал задевать, хотя тот не на месяц, а на целых четыре года был старше их с Сёмой, двадцатидвухлетних. "Субординацию соблюдайте", - так нас учил толстенький кэп, как мы звали нашего начальника по спасательной станции, обитающего на своём командном пункте на "Отрадном".
- Слушайте! - вскрикнул вдруг Гоша и лукаво посмотрел на меня. - А может, сначала юнгу нашего женим, а потом уж сами? А что? - И он попытался, придав голосу хрипотцу, спеть под Высоцкого:
Где мои семнадцать лет?
На Большом Каретном.
А где мой чёрный пистолет?
На Большом Каретном.
Все засмеялись. А я отчего-то покраснел, хотя и здесь он приврал: мне на днях уже исполнилось восемнадцать лет, и жениться я не собирался - это уж точно.
Фёдор к чему-то тоже прохрипел, наверное, хвастаясь, что и он кое-что знает из Высоцкого, и как раз морскую песню, да ещё про подводников:
Спасите наши души!
Мы бредим от удушья.
Спасите наши души!
А Гоша, сделав кислую рожу, вздохнул:
- Вот она, настоящая песня женатика: "Спасите наши души". Слышишь, юнга? Наслаждайся пока холостой жизнью. Всё! Больше не трогаем пацана. А то своими советами всю жизнь ему перепортим.
Фёдор, задрав голову, шутливо замахнулся на Гошу:
- Как дам по мозгам!
Гоша, будто испугавшись, отскочил, опять скорчив рожу, а Фёдор, повернувшись ко мне, выпалил:
Вот и спасательная станция. Это незамысловатое строеньице, состоящее из поблёкшего под солнцем зеленоватого вагончика без колёс и надстроенного над ним наблюдательного пункта с рындой-колоколом, прилепилось к лысому мысу, слегка оживив его сиротливую неприглядность. На выгоревшей от солнца деревянной стене - большой бледно-розовой щит, на котором висели спасательный круг, багор и другие противопожарные принадлежности. Впритык к нему стоял красный ящик с песком.
Внутри вагончика - два небольших помещения. Одно из них - дежурное со всем спасательным скарбом, а второе, радиоузел, сразу занял Сёма. В дежурном помещении стоял сбитый из досок давно не крашенный стол, на котором лежал видавший виды потёртый морской бинокль и ещё небольшое зеркало, видимо, кем-то из предыдущей команды оставленное для бритья. На стенах висели круги и бухты спасательных концов и была прибита аптечка с красным крестом. В углу стоял бачок с водой, на крышке - помятая металлическая кружка.
На уходящих в море рельсах, на небольшой танкетке, растопырившей боковины, словно руки, одиноко застыл спасательный катерок. Спускать и поднимать его придётся при помощи ручной лебёдки, которой грозился мне Фёдор, когда я размечтался. Но теперь уже некогда было смотреть на захватывающую дух морскую даль. Да и некому: все приступили к делу.
Ручной лебёдкой спустили катер на воду. Пришлось нам с Гошей, с немалыми усилиями сдерживая пытающуюся вырваться из наших рук рукоятку лебёдки, круг за кругом, как у колодезного ворота, постепенно отпускать трос, чтобы от резкого рывка при спуске не сорвало спасательный катер с танкетки. Так что спускать оказалось не легче, чем поднимать.
После спуска Фёдор, взобравшись на катер, деловито завозился с двигателем, как основательный семьянин, не терпящий беспорядка в доме. Протирая двигатель, ворчал:
- Что за хозяин здесь был? Руки поотбивать бы ему!
На его спасательной станции катер блистал, да и был он самой последней модификации, даже с небольшой рубкой. А этот - давнишнего выпуска, ещё и весь замызган мазутом. Но вот двигатель, уже не первой, видимо, починки, вначале зачихал, и потом ровно затарахтел.
Фёдор, облегчённо вздохнув, вытер ветошью пот со лба:
- Слава богу! Заработал.
Он сейчас на катере пойдёт вдоль берега, чтобы контролировать ситуацию на море, и только его полосатый тельник будет мелькать на волнах.
Гоша вдруг как-то осторожно подошёл к Фёдору и вкрадчиво спросил:
- Это что, новая мода - на лбу ставить метки? Федя, ты случаем не китаец?
Федя оторопело на него посмотрел, подумав, наверное: опять чудит.
- Ты не смотри на меня, а посмотри на себя. Только китайцы на лбу пишут иероглифы. Да ещё обязательно машинным маслом. Это, по всей вероятности, на счастье.
- Ты, хунвейбин безмозглый, уйди, а то точно убью! Как мне надоели твои подколки! - вспылил Фёдор и помчался в "спасалку" взглянуть на себя в зеркало. В зеркале появилось масляное пятно, размазанное ветошью на лбу.
Я слил ему на руки воду из кружки, и он, покряхтывая, видно, от досады на себя за то, что зря вспылил, смыл пятно.
- А ещё обижался! - деланно посетовал Гоша, проходя мимо. - Я ему доброе дело сделал, а он - "убью".
Фёдор как-то виновато улыбнулся и с укоризной произнёс:
- Но можно ж было по-другому сказать, - и вскоре ушёл на катере в море.
Вахта началась с такого вот курьёза, но потом пошла спокойно и размеренно.
Вблизи, у станции, лежал завалившийся на бок ялик. Мне нравились такие лодки: удобные и устойчивые, не боящиеся волнения на море. Предыдущая команда не удосужилась даже выставить его на деревянный помост из толстых реек.
Стащили с Гошей ялик к воде. Гоша, довольный собой, напевал:
Моряк вразвалочку
Сошёл на берег,
Как будто он открыл
Пятьсот америк...
И, хлопнув меня по плечу, с улыбкой напутствовал:
- Семь футов под килем!
И я уже на вёслах. Семь не семь, а на глубине, куда я сейчас выйду на ялике, метра два, а то и больше будет. Волнение охватывает душу, будоражит чувства. Всё так здорово в восемнадцать лет! И мечтается о большом и значительном, особенно о дальних странах. Кто из мальчишек не мечтает о далёких морских путешествиях! Море загадочно влекло моё юное сердце в мир, полный необыкновенных приключений.
Я быстро доплыл до буйков. Взглянул на берег.
Гоша тоже приступил к своей вахте и с лёгкостью бывалого моряка взметнулся наверх по ступенькам лесенки трапа к сбитому из крашенных в зелёный цвет досок наблюдательному пункту, придерживая болтающийся на груди бинокль.
А Сёма, надо полагать, уже напряжённо склонился у рации. Его жилистая фигура, как всегда, будто слилась с радиоэфиром. Он бывший боксёр. И выдержки ему не занимать.
На основной нашей станции, "Отрадном", висят на стене его боксёрские перчатки. (А сюда, на "Дельфин", нас, сняв с "Отрадного", послали временно, пока не наберут новую команду взамен старой, устроившей дебош с отдыхающими, да ещё, когда сюда приехал разбираться кэп, команда была не в полном составе и, конечно, не встретила начальство достойно, как полагается.) Так вот, мы с Гошей в перчатках не раз пытались пробить оборону Сёмы, даже одновременно нападая, но бесполезно. Он терпеливо точными ударами отбрасывал нас от себя, к тому же ещё пока не нанося никому решающего удара. Удар у него был приличным, и это чувствовалось, хотя он бил не в полную силу и ладонью. А мы мутузили его изо всех сил.
Николай сосредоточенно, не отвлекаясь, готовил легководолазное снаряжение. Его худощавое, смуглое, словно отточенное морскими ветрами лицо было суровым, но это на первый взгляд. Улыбка сразу преображала его: оно становилось открытым и приветливым. Мы с ним, несмотря на разницу в возрасте, сошлись как-то по-особенному близко. Мне, по сути, ещё мальчишке, по воле судьбы оказавшемуся одному в чужом городе, казалось, что я уже давным-давно его знаю. Что-то родственное ощущалось между мною и им, и он почему-то по-свойски звал меня братишкой. Может, в шутку, а может, и нет, но мне это было приятно.
Что я знал о нём? По правде говоря, ничего. А впрочем, от ребят узнал, что он в свободное время пишет картины с морскими пейзажами. Но никогда на вахте да и после я не видел его с мольбертом. Наверное, это была его сокровенная тайна.
А на "Отрадное" рано по утрам приходил художник - старичок с длинными седыми волосами. Раскладывал мольберт и, вглядываясь в море, увлечённо рисовал. В это благословенное время первых лучей и первозданной тишины, не нарушаемой ничем, кроме крика чаек, видимо, пробуждалось в нём вдохновение. Николай иногда подходил к нему, а я вот не решился. О чём-то они говорили, потом отходили от мольберта, рассматривая издали рисунок на холсте. Художник, делая редкие мазки, что-то рассказывал Николаю. Мне очень хотелось услышать, о чём же они говорят. Для меня творчество было тайной за семью замками. Но я так и не подошёл. Постеснялся.
Но в другом месте и к другому художнику я подошёл. Это было в парке Дюка. Я жил тогда рядом и каждый день проходил через парк, спешил, чтобы успеть на трамвай, который шёл до Пролетарского бульвара, вернее, до остановки возле пляжа "Отрадное". А там и до вахты рукой подать.
Парень, рисующий у дюковского пруда белого лебедя, меня и не заметил. А может, ему просто было не до меня. Я остановился возле него и заворожённо смотрел, как из-под его кисти, словно по мановению волшебной палочки, проявлялся пруд и на нём белая точка одинокого лебедя. Говорили, что его лебёдушка то ли погибла, то ли где-то задержалась и он теперь один грустит здесь и ждёт её. Художник не обратил на меня внимания, так он был поглощён работой. А я, увлёкшись перевоплощением под кистью на холсте привычного мне мира в творение художника, чуть не опоздал на вахту.
Мне очень захотелось обязательно научиться так же вдохновенно рисовать и чтоб у меня был свой мольберт. А рисовать, конечно, я буду море, как Николай.
Море тихо плескалось, шурша за бортом лодки. Я подналёг на вёсла. Гоша, должно быть, навёл на меня бинокль, и я увидел, как он помахал мне рукой. Я тоже ему махнул. Гоша был отличный, отзывчивый парень, хоть и шебутной и подтрунивал над многими. С ним нигде не заскучаешь и не пропадёшь. Он всегда в трудную минуту приходил на выручку. Узнав, что я остался без жилья, Гоша предложил мне, пока я не найду квартиру, пожить у него, а деньги, сказал, за меня он сам заплатит, и без отдачи. Но он, приехавший из Измаила, сам жил на квартире в тесной комнатёнке, и я не стал его стеснять, да и с деньгами не хотелось его напрягать. Вот такой он был: и весёлый, и участливый.
Но один раз он сам попал в беду. Было это не очень давно. Гоша на дежурстве, на пляже "Отрадное", в тот роковой штормовой день с наблюдательного пункта заметил человека, мелькающего среди бушующих волн довольно далеко от берега. А ведь Сёма из радиорубки предупреждал о запрете купания. Но этот пловец, видимо, неплохой, проигнорировал предупреждение, понадеявшись на свои силы, и теперь, относимый волнами в море, не мог выплыть на берег.
Гоша забил тревогу. Звук рынды тонул в шуме волн. Шторм разыгрался почти до трёх балов. Мы срочно вышли в море. С большими усилиями оттолкнули катер подальше, чтобы его не выбросило набежавшей тугой волной обратно на берег. Николай и Гоша с трудом запрыгнули на него. А волна набирала всё большую силу, и Фёдору понадобилось немало профессиональной сноровки, чтобы направить лёгкий катер поперёк волны. Я, весь вымокший, остался наверху, на наблюдательном пункте. Просматривал в бинокль акваторию моря, пытаясь отыскать среди волн пловца, но никого не было видно. Сёма отстучал по рации "SOS". В бинокль попал прыгающий на волнах, как мячик, наш катерок. Вот он остановился: там бросили за борт якорь. Но судёнышко сильно болтало на волнах. Николай, уже облачённый в легководолазный костюм, спрыгнул за борт. Долго не было заметно никакого движения. Потом у края борта зашевелился Гоша, и стало видно, как он помогает Николаю поднять пловца. А шторм всё усиливался, палуба ходила ходуном, и катеру надо было возвращаться. И вот, когда Николай и Гоша начали переносить спасённого в кубрик, вдруг волна подняла на свой гребень катерок, и он, застыв на мгновение, снова провалился вниз между волн. В этот самый момент нахлынувшей волной Гошу сбило с ног и поволокло к борту. И тут Николай, удерживая спасённого, успел схватить Гошу за руку и остановить его падение за борт.
Сёма тем временем вызвал "скорую помощь", и она уже стояла возле нашего КП.
Начальник спасательной станции, наш кэп, дородный мужчина в тесной для него капитанской форменной фуражке, суетился:
- Ну чего они там мешкают? Сейчас ещё немного потянут - и сами потонут. Шторм-то усиливается. - И всё бубнил укорительно: - Ещё взяли и вышли в море в такой шторм, в нарушение всех норм...
Чувствовалось, как сильно он беспокоился. Всё время нервно доставал из кармана скомканный платок и, приподнимая фуражку, вытирал обильно льющийся пот со лба. Не хватало ему ещё утопленника! А это уже большое ЧП. Снимут ведь с должности и не посмотрят на прошлые заслуги.
Но вот катер подошёл к берегу и чуть в отдалении остановился. Его болтало, как ореховую скорлупку. Все бросились к нему, и даже начальник, на бегу потеряв форменную фуражку. Почти по пояс в воде, осторожно подвели катер к берегу и, придерживая его, помогли санитарам принять спасённого. Вот здесь пригодился и Сёма. Пока кэп беспомощно тянул свои короткие руки, он, высокий и жилистый, ловко подхватил носилки и передал их санитарам. Пловец едва подавал признаки жизни. "Скорая помощь" вскоре уехала.
А фуражку начальника выловил Гоша. Далеко от берега её не унесло.
После этого случая Гоша стал относиться к Николаю с особым уважением, а начальник к Гоше за спасение казённого имущества - форменной фуражки с крабом. И Гоша это почтение с удовольствием принял. А Николай, растянувший сухожилие на правой руке, долго ещё носил её на перевязи. Гоша всё восхищался: "Ну и силища!"
А вон и нарушитель. Девчонка перескочила через волнорез и заплыла за буй. Вот беспечная! Так недалеко и до беды. Из рупора радиорубки донеслось: "За буи не заплывать!" Девушка не реагирует.
Направляю к ней ялик и кричу:
- Девушка, вернитесь обратно!
Она поворачивается и, наигранно улыбаясь, спрашивает:
- А я чего-то нарушила? - и смеётся. - Можно я с вами покатаюсь и заодно отдохну? А то я что-то устала, - и бесцеремонно хватается за борт.
Я оторопел, покраснел как рак и выдавил из себя:
- Не положено. - Но делать нечего, разрешаю держаться. А сам бормочу себе под нос: - Зачем же заплывать, раз сил своих не рассчитываете?
Девушка услышала мои слова.
- А может, я хотела с тобой познакомиться.
Совсем засмущавшись, я подумал: "Какая навязчивая!"
Отбуксировав девушку к волнорезу, я под её весёлым взглядом уплыл за буи. А она влезла на волнорез и ещё мне вслед помахала рукой.
Отчего-то разволновавшись и в то же время расхрабрившись, я разогнал лодку, хотя этого не полагалось, и, ощутив всем телом освежающий ветерок, вдруг почувствовал себя настоящим морским волком. И вот, разогнавшись, я резко тормознул ялик, по-морскому табаня одним веслом, и эффектно развернулся на все сто восемьдесят градусов. А сам краем глаза взглянул, не смотрит ли на меня девушка с волнореза. Но её там уже не было: видно, кто-то другой привлёк её внимание.
Подежурив на рейде, Фёдор ушёл на катере к берегу.
Обед есть обед. Гоша скоро меня сменит на воде, и я потрапезничаю в обнимку с биноклем.
Посмотрел, как Фёдор причалил к берегу. Степенно вышел. С наблюдательного пункта его окликнул Гоша. Фёдор направился к нему. Я догадался: Гоша, решив замять недавний неловкий случай, опять для отвлечения и примирения устраивает забавное испытание Фёдору. Пока тот был в море, Гоша навязал, как бывало раньше, замысловатых узлов, затянув их до предела, и теперь Фёдор должен будет их развязать в доказательство крепости своих зубов. Но, как правило, Гоша один из таких узлов оставлял для себя, чтоб показать свои возможности. А секрет был всего-навсего в том, что Гоша знал, за какую верёвочку потянуть зубами, чтобы узел мгновенно расплёлся, пока Федя мучился бы с его другими тугими закрутками.
Солнце выставилось в зените, щедро раздаривая свои горячие лучи по всем уголкам пляжа и изрядно припекая мне спину. Ведь форма у нас была "номер один" - это значит плавки. Плюс готовность по первому зову о помощи быть в воде. Я взглянул на Гошу с Федей, но они уже разошлись, как всегда, наверное, посмеиваясь друг над другом. Федя, по сути дела, знал фокусы Гоши, но немного ему подыгрывал. Главное, как Гоша ни старался, Фёдор все узлы всё равно развязывал.
Наконец-то и я причалил к берегу.
Гоша встретил меня какой-то странной улыбкой:
- А ты, оказывается, ловелас.
- Кто-кто? - удивлённо переспросил я.
- А никто. - И, не убирая с лица улыбочки, Гоша, садясь за вёсла, пропел:
Помнишь ли ты,
Как счастье нам улыбалось?
Лишь для тебя
Сердце пылало, любя.
Только когда он отчалил, я понял, что он имел в виду. Вот глазастый, всё узрел.
- Всё хорошо, братишка? - встретил меня вопросом Николай.
Я кивнул головой:
- Всё о"кей!
- Эй, американец! Где нахватался таких словечек - не из "Золота" ли "Маккенны"? - выглянул, усмехаясь, Сёма.
Точно. Недавно прошёл в прокате фильм "Золото Маккенны", и мы все были в восторге от него. Я его уже пять раз смотрел.
Взобравшись на наблюдательный пункт, я прежде всего оглядел в бинокль горизонт. Не преминул взглянуть и на отчалившего Гошу, на чёткие движения его корпуса, слаженные с гребками вёсел. Он быстро выплыл за буи, осмотрелся и спокойно пошёл вдоль волнореза, теряясь в блёстках и морской синеве.
Кладя на стол бинокль и усаживаясь на скамью, я задел головой рынду, и она жалобно и мелодично дзинькнула. Я придержал её рукой. Гладкая металлическая поверхность была горячей, хотя рында находилась в тени. Воздух к обеду стал раскалённым. Палило невыносимо, и дышать, казалось, нечем; состояние в природе было как перед дождём. Но небо оставалось чистым; лишь чайки, оглашая воздух криками, рассекали белыми полосками небесное и морское пространство.
Я ещё раз, обхватив рукой тёплый прорезиненный корпус бинокля, приложил его к глазам, прошёлся взглядом по акватории моря и неожиданно для себя перевёл его на пляж. Может, хотел найти ту весёлую незнакомку? Замелькали загорелые тела, и вдруг в объектив попала стройная фигурка девушки, склонённой над книжкой. Проскочив мимо, снова навёл на неё бинокль. Волосы распущены, ну точно как у Ассоль. Сердце заколотилось. Вспомнился фильм "Алые паруса" с Анастасией Вертинской, сыгравшей романтичную Ассоль. Я его тоже несколько раз смотрел.
- Красивая артистка! - говорил, выходя из клуба после киносеанса, Валерка, с которым мы недавно подрались за школой из-за девочки.
У Кати, из-за которой и была драка с Валеркой, моей симпатии и соседки по парте, был целый набор открыток с артистами. Но всё больше мужчины, и этой артистки у неё не было. А Катя сама была немного похожа на Вертинскую, отчего, наверное, мне и нравилась. Но это уже в прошлом.
А сейчас здесь, в Одессе, я видел в одном из газетных киосков открытку с этой артисткой. Надо будет купить. И эта девушка наверняка такая же красивая и романтичная - не то что та, навязчивая. Вот бы подойти к этой девушке и познакомиться... Но я же на вахте, да и духу, пожалуй, не хватило бы сразу так запросто подойти к незнакомой девушке и заговорить. Посмотрел ещё раз внимательно на неё через объектив бинокля, надеясь: а вдруг она повернётся. Но девушка-Ассоль увлечённо читала. Лица её не было видно. А жаль.
"Что же она читает? - строил я догадки. - А как было бы хорошо назначить ей свидание в парке Дюка, у пруда с белым лебедем! Может, там как раз лебёдушка к лебедю уже прилетела, и собрались люди, и любуются ими. И художник, тот молодой парень, туда пришёл и самозабвенно рисует. И уже нет на воде сиротливой белой точки: их же, лебедей, теперь двое. И нас бы с девушкой-Ассоль было двое.
Но время не ждёт, мечты в сторону. Скоро надо будет сменять Гошу. И пора приступать к своей незамысловатой трапезе. В наличии, как всегда, сайка с аппетитно поджаренным косым надрезом, нарезанная розовыми кусочками любительская колбаса, купленная накануне у толстой добродушной продавщицы наверху, и в придачу бутылка кефира с крышечкой из зеленовато-синей фольги моего любимого морского цвета.
Там, наверху, у спуска к пляжу "Отрадное", был магазинчик, в который я всегда заходил по пути на вахту. Я даже знал, как зовут громкую, но приветливую продавщицу. А знал потому, что местный пьянчужка Жорик с утра уже у неё околачивался и всё клянчил:
- Клав, а Клав, чего ты выкаблучиваешься? Дай взаймы чекушку. Я ж голову даю тебе на отсечение, что к вечеру деньги принесу. А может, тебе книги нужны? Недорого отдам. А лучше в обмен. Натуробмен: ты мне чекушку, а я тебе книги. У меня есть полное собрание сочинений Толстого. Самого Льва Толстого! А может, тебе "Двенадцать стульев" принести? Но только под залог. Не продаётся. Мне жалко с этой книгой расставаться. Давай я тебе "Золотого телёнка" принесу: у меня два экземпляра. Я тебе слегка зачитанный принесу, без обложки, и за так, но там все страницы на месте. А ты всё же ещё подумай. Вот на Толстом, я тебе честно скажу, муха не сидела.
А тётя Клава ему в ответ, как всегда, громко, - она тихо говорить и не умела:
- Жорик, а Жорик! Слушай! Ты меня удивляешь. Скажите пожалуйста, он книги читает! Так если ты такой учёный, чего же тогда такой глупый? Да на них, на книгах твоих, не то что муха не сидела - там твоя рука не лежала, и глаза твои их не видели. Жорик, ты ж должен знать, раз ты такой начитанный, про то, что "утром деньги, а вечером стулья". Понял?
Жорик щурился, пыхтел и понимал, что ничего он здесь задарма не получит. А тётя Клава, разговаривая с Жориком, успевала нарезать ровными кусочками колбасу, взвешивать сахар и отдавать сдачу покупателям. Словно Цезарь, делала сразу несколько дел. И покупатели привыкли к Жорику как к постоянному атрибуту магазина - ну как, допустим, к вывеске. Вот как без неё? Без неё и не знаешь, что это - магазин или сарай. И вся премудрость. Так и без Жорика. Хлеб есть, колбаса есть, а Жорика нет. Значит, и магазина нет! И нет без их незлобивой перепалки той атмосферы, которой невольно дышали покупатели и только миролюбиво улыбались.
И всё же Жорик, клянчя, не выдерживал такого неблагосклонного к себе отношения. И, в очередной раз уходя, чтобы вскоре снова вернуться, недовольно ворчал, да так, чтобы она слышала:
- Цезарь в юбке! Чекушки ей жалко. А может, я не за чекушкой, а поговорить по душам приходил.
И непонятно было: то ли он за чекушкой приходил, то ли и правда к ней, к тёте Клаве, на свидание.
А тётя Клава, после того как он уходил, не могла успокоиться, всё бурчала, словно выговаривая в ответ ушедшему недосказанное:
- Брут несчастный нашёлся мне тут! Сам не знает, зачем он приходит. Как эти Жорики мне надоели! У меня самой такой Жорик был, да, слава богу, сплыл.
Когда подходила моя очередь и тётя Клава, приветливо улыбнувшись, резала мне колбасу, после взвешивания, при завёртывании в бумагу, обязательно подкидывала из нарезки пару лишних кусочков, приговаривая как-то странно, по-хохляцки и почему-то так, будто не мне говорила, а кому-то взрослому, на "вы": "Ишьте, ишьте на здоровьице!" - а мне другое, жалостливое всё слышалось: "Ишь ты, ишь ты, какая худорба!"
И вдруг снизу послышался плачущий, взволнованный девичий голосок:
- Помогите!
Я вскочил, и рында от удара моей головы опять жалостливо зазвенела. Я, придержав её рукой, потёр голову и выглянул с наблюдательного пункта: не та ли девушка-Ассоль, виденная мной в бинокль, прибежала? Но нет, это была не она.
Девчушка лет пятнадцати, шмыгая курносым носиком, всхлипывала:
- Я ключ от квартиры потеряла... Помогите найти! Ой, что я родителям скажу?
- Не плачь, расскажи толком! - Подскочившие к ней Николай и я в один голос успокаиваем: - Весь пляж перелопатим, чтоб найти твой ключик.
- Не на пляже, - захныкала она.
- Фёдор! - крикнул Николай. - Готовь катер к отплытию.
Фёдор улыбнулся, блеснув своими зубами. Он как раз собирался выходить в море.
- Да нет, не надо катер. Это здесь, рядом. Я там ныряла с волнореза, - она показала рукой в сторону моря, - и как нырнула, и так глубоко, что дно руками достала. Я так ещё никогда не ныряла! - словно хвастаясь, добавила она, и снова перепад в настроении: - Вынырнула, а ключика уже на шее нет. Дяденька, - обращается она срывающимся голоском к Николаю, на что он, ещё не имеющий за плечами и тридцати лет, улыбается, - я знаю место, где уронила ключик. - И она вдруг радостно воскликнула: - Он же висел у меня на позолоченной верёвочке! Я её наверху в киоске, где бижутерию продают, купила. Она ж в воде будет блестеть!
Даже суровое лицо Николая посветлело, расплывшись в улыбке:
- Так бы и сказала. Теперь точно найдём.
- Правда? - радостно захлопала в ладошки девчушка, но в глазах её всё же виделась тревога.
- А зачем, скажи, было вешать ключик на верёвочку? - удивлённо и наигранно строго спросил Николай. - Не проще было бы вместе с вещами оставить? А что блестит - это хорошо. Особенно в воде: это за километр видно.
- Так как же его оставишь с вещами? Украдут. - И девочка посмотрела на него укоризненно, как на непонятливого ребёнка.
- Сёма, - приказал понарошку Николай выглянувшему из радиоузла радисту, - передай всем кораблям, проходящим мимо, "SOS". Пусть обходят акваторию. А то недалеко до беды. Ослепнут от золотой цепочки и в берег врежутся. А тут пляж. Люди купаются.
- Так точно! - Сёма приложил к непокрытой голове руку и скрылся в радиорубке.
- Вот вы шутите... - надула губы девочка. - А если б украли его с вещами, тогда бы совсем мне было не до шуток. Мне б такое родители устроили - на всю жизнь бы запомнила. А вы ещё не нашли ключ, а уже дразнитесь.
Николай, посерьёзнев, примирительно сказал:
- Не обижайся и не переживай, сейчас найдём твой золотой ключик.
Девчушка впервые открыто улыбнулась:
- Это я так просто говорю, дяденька, и совсем я не обижаюсь. Но всё же волнуюсь за ключик. И вовсе он не золотой, а простой.
Николай быстро облачился в легководолазный костюм и, нырнув с пирса, исчез под водой, направившись к предположительному месту потери, показанному девочкой.
Через некоторое время, в течение которого девочка не отрывала взгляда от того места, где Николай ушёл под воду, он наконец появился из воды чуть подальше. Снял маску и, улыбаясь, прокричал:
- Радуйся! Нашёлся твой ключик.
В руках Николая блеснула на солнце бижутерия, и так же засияла, поблёскивая радостью, солнечная улыбка на лице девочки. Она схватила ключик - её носик весело подёрнулся вверх - и, выкрикнув: "Спасибо!", подпрыгивая от радости, убежала, исчезнув так же неожиданно, как и появилась.
Первый день дежурства на "Дельфине", на этом новом для нас месте, тянулся, как нам показалось, медленно, но прошёл без особых происшествий, можно сказать, спокойно. Кроме этого курьёзного случая с девчушкой, больше никаких событий не было.
Ночевать я остался на спасательной станции. Деваться мне было некуда. Из квартиры, как известно, выставила хозяйка, а нового жилья я ещё не нашёл. Ох эти хозяйки: вечно им кажется, что они продешевили.
Устроился на топчане у деревянного стола. Заснуть не мог. Лезли в голову всякие мысли, и больше всё о маме, об отце, так рано ушедшем из жизни, погибшем при очередном завале в забое. Вспомнилось, как ещё подростком заимел тельняшку, доставшуюся мне от родного дяди, когда-то служившего на флоте, и забредил морем. Отец был не против.
- Мужская профессия, сродни шахтёрской, - говорил он. - Только мы большую часть жизни проводим под землёй, а моряки - в море.
А тельняшка для меня пахла не маминой стиркой и даже не степным ветерком, овевающим терриконы, а неизвестным ещё тогда для меня запахом моря, представляемым бог знает чем. Я его сам себе придумал. У нас на реке было много ракушек, особенно беззубок, перламутровок, так я решил, что море пахнет этими ракушками, и почему-то с ароматом маминых духов "Белая акация". Зачем надо было опрыскивать ракушки, пусть даже в моём воображении, мамиными духами, я и сам не понимал. Но всё же подсознательно предполагал, наверное, что на юге растёт много акаций, они там, в тепле, круглый год цветут и этим запахом пропиталось море. Я никак не думал, что море имеет простой солёный, слегка йодный запах и ещё попахивает рыбой и водорослями, а то, бывает, и мазутом.
А тельняшка и сейчас на мне. Вечер у моря прохладный, и я надел её. Так что не один Фёдор прирос к тельняшке.
Лежать я больше не мог и вышел на пляж, вдыхая бодрящий свежий запах настоящего моря, а не придуманного мною. Но сегодня запах моря был не только солёным, а ещё и с примесью ароматов трав, достигающих пирса со склона, и это снова напомнило мне родной дом. Лето выдалось жарким, и ко второй половине июля травы под солнцем вызрели, а некоторые уже и пожухли и, пригретые за день, приобрели особый запах. А вечером все запахи особенно обостряются.
Меня потянуло на самый край пирса. Море было спокойно и величаво. Небеса словно притихли, склонившись над морем, и в этом покое мерцали бесчисленные звёзды. Вдали поблёскивали огоньки кораблей, рыбацких шхун, прогулочных катеров, стоящих в немом ожидании утра. И никого не было вокруг. Только я, эта тишина и море. Душа ликовала, и вдруг неожиданно для себя я негромко запел, нарушив ночную тишь: