Приехав в Россию, Вальтер Беньямин пишет 11 декабря 1926 года: "Кое-что об облике Москвы. В первые дни я почти полностью поглощен трудностями привыкания к ходьбе по совершенно обледеневшим улицам. Мне приходится так пристально смотреть под ноги, что я мало могу смотреть по сторонам". - В Москве... Тут не Москва: я поднял глаза от новенькой книги и крепко зажмурился: там будто масляные краски растекались по поверхности глазного яблока, как нефтяные пятна на луже. Потом, несколько секунд спустя, в наступившей темноте появились два глаза и принялись смотреть на мои закрытые. Наглядевшись, закрылись сами. В темноте остался запах кошачьей мочи и детские крики с улицы - форточка приоткрыта. Редкие мелкие снежинки с восторженными, румяными воплями влетают внутрь и моментально растворяются в воздухе и, кажется, весь этот раствор смеха, падений с горки, угольной пыли и тусклого солнца, продолжает присутствие. Где-то за пределами чувств; снаружи. Угольная пыль... Мы живем здесь среди ступенчатых карьеров и вынутых из карьеров ступенчатых же пирамид. Трудно ставить дома на покатых земляных волнах с каменной пеной. Снег у нас не укладывается, вместо снега, даже в самую стужу, по неприятно обнаженным улицам гуляют вихри сухой пыли. Она оседает на окнах, забивает номера домов и машин, лезет в глаза - ей всё укутано в архивное топкое забытье. Несет человек красных цветов даме, забыв завернуть, и приносит разве что давно позабытой могилы достойные. Белое не надевают никогда. Свадьбы не видел здесь ни одной, сколько здесь живу. Возможно, где-то проводят внутри: очень уж дурно бы выглядела невеста, которой будто полки протирали. Женихи-то ладно, они и так не блестящие: все мужчины здесь невысокие и плотные, как китайцы, рано морщины, дальше меняются размеры кожаных курток и количество железных зубов. Когда я приехал сюда с чемоданчиком страховщика, то поначалу думал, что они просто не вырастают в этом скупом на солнечные витамины месте. А теперь и сам постепенно сдавливаюсь и уплотняюсь. Небо здесь отстраненное, как взгляд на пустое место, а улицы чрезвычайно извилистые, благодаря неровности почвы: кажется, здесь замерло сотворение мира. Остались строительные леса, всё ещё неоформленное, недоделанное, податливое некогда и мягкое под божественными руками, так и осталось лежать, а творец, отвлеченный чем-то иным, позабыл вернуться. Остались пульсирующие в безмолвных теплых глубинах биться драгоценные сердца сапфиров, а остальное слежалось в уголь. Пришли люди и стали вынимать его из земли, чтобы согреваться здесь, где людям жить и не стоило бы. Черное тепло, растворенное в воде, обогревает и мою комнату, стоящую лицом на улицу, где содрогаясь на неровных дорогах, громыхают жестяные грузовики. Запаянные, точно банки, изнутри вместе с воздухом девяносто девятого года и запахом девяносто пятого бензина, они, точно ржавчиной, изъедены Михаилом Кругом и Игорем Тальковым, которых возят показывать бесплодные и безлюдные простыни родины.
В одной из таких передвижных упаковок сюда приехал и я, с чемоданчиком страховщика.
Вместе с ним мы входили в тысячи дверей, пожимали сотни рук, улыбались миллион и десять раз, были не единожды выброшены, биты и унижены. Страховой агент, словно святой, претерпевает поношение и позор, но снова и снова приходит к людям, которые, не ожидая на пороге приятных новостей, спешат поскорее закрыть перед вами дверь. Но истины у нас никакой нет, кроме формуляров перевода накопительной части пенсии в частный фонд. Выгоды этого процесса доказуемы, однако не очевидны. Главное - не содержание предложения, а хорошее настроение, старая-добрая улыбка - говорила нам Татьяна. Вот, видите? - и улыбалась. Что ж, в её улыбке были кукурузные зерна зубов, а в словах - соленые крупицы смысла: действительно, с улыбкой легче катиться вниз по ступеням, тесно-отчаянно обнявшись со стариком-алкоголиком в трусах. С улыбкой приятней представить себя лермонтовским Мцыри, сцепившимся со спущенной с цепи овчаркой, которую ты, точно на щит, принимаешь на потертый чемодан, суматошно, по-куриному, пытаясь вынуть из кармана пуховика перо. А хозяин жизни в это время стоит на крыльце и мочится дымящейся струёй.
Юмор - добрый спутник страхового агента. Вернешься из командировки и рассказываешь девочкам в офисе: "Вот, представьте себе! Вижу зимой в Сибири людей в трусах больше, чем летом в Сочи на пляже!" И это правда вплоть до того, что и совершенно обнаженные, открывают уродливые старухи, водянисто-разбухшие утопленницами молодые тётьки с инвалидностью с тоской и надеждой смотрят на единственного, быть может, мужчину, который сошел к ним с заснеженного горного серпантина жизни. Несколько раз мне озвучивали, усадив за потный тёплый чаёк из потертой чашки, двусмысленности, но женщины меня не интересуют даже из вежливости.
Впрочем, однажды я стоял, как обычно на пороге, подсовывая женщине бумажки и не умолкая ни на минуту, тараторил какую-то чушь о фондах - и вдруг сбился; колесо соскочило с колеи, когда я увидел, как дверь позади женщины открылась. Из приоткрывшейся темной щели, завернутая в шаль с тигром, беззвучно выскользнула девочка, лет десяти. Она со вполне осознанным лукавством продемонстрировала свою детскую наготу, сквозь которую намеком и предчувствием проступала уже женщина. Продолжая разглядывать будто крадущегося тигра на китайской шали, я говорил: "Пять процентов - это не так уж мало. Скажем, ваш годовой доход составляет 240 000, что в пересчете двадцатилетнего стажа составит..." и ночью, в тесной съемной квартире, полной беспокойно ворочающихся страховщиков, не мог уснуть. Тигр мерещился мне, крадущийся складками по детскому гладко-пушистому телу.
Выезжали мы группами по четверо: приехав в очередной город мы разделяли его на районы и, разделившись на пары, принимались обходить дома. Одни приносили нам по дюжине договоров на дом, иные не больше одного-двух. Мы с чемоданчиком брали себе в пару Марию: простую и прочную девицу из деревянного дома на окраине, сама как деревянный дом, вагина, как темный колодец с осклизлыми стенками и потертыми железным ведром мужа бортами. Глаза её - как окна, залепленные изнутри бумажными звездочками и снежниками, сделаны из здешнего неба, безучастного, как полупрозрачный, мутный минерал сдавленной скуки и тоски. Сибирская её пухлость, горький жирок навевал мысли о том, что человек состоит из съедобного мяса. Была Мария суматошна и бестолкова: её документы всегда были заляпаны жирной резолюцией пирожка, ручка её текла в кармане, а муж то и дело звонил из больницы, чтобы выразить - совершенно политически по интонации - своё ревнительное беспокойство и ревностное собственничество. Слушая его гнусавый от перелома носа голос, я представлял себе, что это о России говорит мне президент: "Она без меня пропадет. Я дал ей всё это."
Щедрый дар, позволю себе отметить: холодную и безрадостную работу, чтобы оплачивать пустую и тесную халупу. Возможно, он ей давал и что-то ещё, о чем я не знал, в отличие от качеств его, как любовника, которые Мария оценивала вслух часто, но невысоко.
Итак, я брал Марию - так девочки берут себе для контраста толстую и некрасивую подружку, которая позже станет достаточно умна, чтобы это понять и иногда достаточно умна, чтобы этим пользоваться - и наш комический дуэт отправлялся в путь. По моим подсчетам, за время нашей работы, прежде, чем я остался здесь, решив не возвращаться, мы посетили с гастролями 42 деревни, 12 заводов, 7 заводских поселков, 9 поселков городского типа и 6 городов разной степени тяжести. День за днем мы брели по колено в снегу: несмотря на свои недостатки, Мария, отдадим ей должное, была вынослива, как лошадь и прекрасно знала все эти деревни и поселки, будто бы жила в них во всех. Без неё я бы, наверное, вечность плутал бы среди заборов и высохшего репейника, торчащего из-под них. Однажды я оставил Марию в доме заполнять договора, а сам вышел прогуляться: в доме было натоплено и душно. Свернув деревенскими улочками пару раз, я заметил открытые ворота двора и зашел. На звонок никто не отвечал, хотя из трубы валил дым: примета присутствия более верная, чем свет в окне. Вдобавок я слышал звон и плетеный словесный шум застолья. Тогда я стал обходить дом с боков: окна были зашторены прозрачно-розовой интимной шторой, позади которой за столом застыли поминки: гости как начали поднимать над кутьей и жареной рыбой рюмки, да так и остались. Позади рук с рюмками чернел под календарем на стене толстый гроб.
Вдруг я услышал, как со скрежетом по слежалому снегу закрывают ворота.
- Добрый день, служба пенсионного страхования! - закричал я, чтобы вернувшийся хозяин не принял меня за вора.
- Нечего тут страховать. - ответил заросший снегом мужик в шапке, сливающейся с бородой. - Поминки у нас.
- Мои соболезнования, - сказал я, но мужик схватил лопату и принялся сгребать снег прямо у меня перед ногами. Я вышел и долго не мог найти Марию и её дом.
Когда мы приехали сюда, я сказал Марии: "Давай уберемся отсюда поскорее. Этот пепел, который летает повсюду - это какой-то Сайлент Хилл", - добавил я, чтобы она поняла. "Смотри, какие они все здесь пришибленные" - сказала она.
И вот Мария уехала обратно. Снег не лежит здесь потому, что черная пыль сильно впитывает солнечный свет и топит снег в сырую кашу. А где даже снегу не лечь, там и человеку делать нечего.