В официальных документах городского отдела образования он значился, как спортивный комплекс и обслуживал учеников городской средней школы. Слово "комплекс", конечно, было явным преувеличением для этого высокого, но не очень большого здания, да и в кругу учителей и учеников средней школы во все времена это слово никогда и не приживалось. Среди жители города, - а каждый коренной горожанин, особенно среднего поколения, когда-то хоть раз в свою ученическую жизнь посещал какую-то спортивную секцию или проводил уроки физкультуры в этом зданий, - бытовало одно сложное слово "спортшкола" или словосочетание "синяя школа". Если первое слово было понятно и ясно каждому, будь это местный житель или приезжий, то второе название вызывало немало споров, зачастую довольно бурных среди некоторой части жителей города. Вернее, объектом спора служило не все словосочетание, а лишь его первая часть - "синяя".
Материалистически настроенная часть горожан считала и не без основания, что название "синяя школа" происходит из-за жестяной крыши, еще в давние времена выкрашенный в густо-синий свет, а также рам окон и дверей, ежегодно выкрашиваемых в такой-же цвет, то ли для создания однообразной бело-синей гармонии (стены здания одновременно белились известкой), то ли просто из-за отсутствия краски другого цвета в складе городского отдела образования.
Оппоненты материалистов, которых стало много особенно в последнее десятилетие, считали, что название школы "синяя" происходит вовсе не из-за цвета крыши. Главным аргументом для них было то, что некоторые старожилы помнили, что когда крыша была другого цвета (соответственно окна и двери), а название "синяя школа" уже существовала. Хотя, если честно признаться, никто не помнил, какого действительно цвета была крыша до того, как ее покрасили в синий цвет, что довольно странно, так как в этом небольшом городе здание было одним из самых посещаемых. Возможно было и то, что со времен постройки оно красовалось синей крышей, а рассказы о другом цветы кровли было просто заблуждением, вызванным давностью лет.
Но так или иначе, большая часть горожан (их было большинство и во время советской власти и торжества атеизма), считали, что школу "синей" назвали не из-за цвета крыши, а из-за хозяина здания. Нет, не из-за директора спортивной школы, носившим синий галстук, и даже не из-за заведующего спортивным отделом городской администраций, в придачу к синему галстуку, носившим синий костюм с синим жилетом, а из-за настоящего и, в отличие от людей, постоянного хозяина здания - Кок Теке, Синего Козла, существа, обладающего внешностью домашнего животного, интеллектом, отличным от человеческого, но таким же могучим и, конечно, таинственной магической силой.
Рассказанный ниже случай, один из многочисленных историй, связанных с Синим Козлом, с этим, то ли владельцем, то ли арендатором площади в несколько сотен квадратных метров, но если вы захотите найти героев описанных здесь, то это вряд ли удастся. Даже в таком вот маленьком городке как этот. С другой стороны, вам назовут людей, укажут их дома и даже познакомят с ними - с некоторыми или членами их семей связаны отдельные эпизоды этого рассказа.
* * *
Сегодня все валилось из рук. Тяжелой иступленной работой она старалась хоть на несколько мгновений отогнать этот клубок горестных мыслей, уже второй месяц терзающих ее сердце. Но вместе этого она часто ловила себя на том, что она в самой неудобной позе стоит с мокрой тряпкой в директорском кабинете или бессмысленно крутится с веником и совком по гладкой баскетбольной площадке, тысячу раз протирая одно и тоже месте. Придя в себя, и в который раз отогнав от себя назойливые мысли, она вновь рьяно принималась за уборку, но в следующий миг снова застывала на месте, уставившись в какую-то, только ей видимую точку, заново переживая всю беду, свалившуюся на ее и так нелегкую жизнь. Наконец, кое-как справившись со своими обязанностями, она сложила свой нехитрый инвентарь - швабру, ведро, веник в углу небольшой каморки, и, усевшись на шаткую табуретку, вновь предалась своим горестным мыслям.
Сегодня она опять всю ночь дежурила у постели своей младшей дочери, которую терзали невыносимые боли в горле. Под утро боль немного отпустила и дочь, всхлипывая даже во сне, заснула. Оставив вместе себя дежурить старшую дочь, она решила сама чуть-чуть вздремнуть, чувствуя, что впереди ее ждет не одна бессонная ночь, но поспать ей много не удалось. Лицо разбудившей ее старшей дочери было все в слезах. В глазах метался неприкрытый ужас от увиденного.
Подстегнутая скорее не ее криком, а чем-то похожим на сдавленный стон, раздающийся из спальни с больной дочерью, она даже не вбежала, а влетела в комнату.
Сперва ей показалось, что на подушке вместе головы громадное красное пятно, только затем она разобрала залитое кровью лицо дочери, две маленькие ладошки, засунутые с силой в рот, которыми она хотела вырвать засевшую в горле жгучую боль и кровь, кровь, толчками выплескивающуюся изо рта.
Быстро перевернув ее лицом вниз, она стала яростно смывать с лица кровь, будто надеясь смыть с кровью и эту ужасную боль, прочно укоренившую в теле дочери. Что-то упало вместе с льющейся водой, негромко звякнув о дно тазика. Машинально пошарив в красной, пополам с кровью, воде, она достала два беленьких зуба.
"Господи", - с ужасом подумала она, разглядывая передние детские зубы, - "какую же боль она чувствует, если вырывает свои собственные зубы и даже не замечает этого".
Горячая жалость к дочери, терпящей такие муки, вновь охватила всю ее сущность и даже поток слез, хлынувший из глаз, не принес ей ни облегчения, ни маломальского успокоения. Она вспомнила жалостное лицо доктора с областного центра, беспомощно разводящего руками на ее слезные мольбы вылечить дочь. Тогда она отказалась от уколов с обезболивающим, отлично сознавая, что первый же наркотик, введенный в тело дочери - это смертный приговор, полная капитуляция перед прогрессирующей болезнью. Но сможет ли она долго выдерживать мучения дочери, подвергать ее ежедневно жестоким пыткам ради призрачной надежды ее будущего излечения, она не знала.
Цок, цок, цок - раздалось вдруг цоканье в тишине, возвращая ее в настоящее. Цок, цок, цок - явственно раздавалось за дверью, будто расшалившийся козленок скакал по твердому покрытию спортивного зала. От этого цоканья дрожь охватила все ее члены и волосы зашевелившись под платком. Все ранее слышанные рассказы о таинственном хозяине спортивной школы промелькнули в ее голове, заполнив ужасом все ее тело и душу. Первой ее мыслью было выскочить из здания и бежать, бежать, не оглядываясь и не думая ни о чем, но на пути отступления стоял невидимый обитатель этого места, и она не смогла набраться мужества открыть дверь и встретиться с ним лицом к лицу.
Цоканье приблизилось и остановилось около ее каморки, как будто скакавший приостановился, чтобы открыть дверь в помещение уборщицы или ожидая, когда ему откроют изнутри. Поднявшись на враз ослабевших ногах, собрав все свои силы в кулак, она на цыпочках подкралась к двери, стараясь уловить дыхание или движение притаившегося за дверью существа. Только раз ей послышалось то ли неясный вздох, то ли легкое движение воздуха, но в остальном лишь громкий стук собственного сердца и тиканье дешевых настенных часов перебивало гробовую тишину царившую во всей большой спортивной школы.
Она не помнила, сколько времени простояла вот так, прижавшись ухом к деревянной двери, но постепенно тишина становилось невыносимой, она осязаемой тяжестью давила на плечи; темным полумраком зимнего вечера, льющимся из маленького окна, окутывала ее истерзанное болезнью дочери и этим, непонятно откуда взявшимся страхом, душу. Наконец, не силах выдержать это соревнование в ожидании с неведомым соперником, она рывком открыла дверь и прижмурилась от хлынувшего яркого света люминесцентных ламп, освещавших пустой спортивный зал.
Конечно же, там никого не было, только в углу круглел оранжевый баскетбольный мяч, и от непонятно откуда взявшегося сквозняка, качалась веревочка собранной у противоположной стены волейбольной сетки. Все еще не веря - ведь цоканье копыт было таким явственным и отчетливым - она вновь обшарила взглядом пустое помещение. Нет, кроме ее самой, никакого живого существа в зале не было, да и быть, конечно, не могло.
Она с облегчением выдохнула воздух - это все ей послышалось. Хроническое недосыпание, когда она ночью дежурила у постели больной дочери, а днем, освободившись от работы в спортшколе, бежала на городской базарчик, чтобы продать кое-какие вещички и заработать несколько тенге на лекарства, изрядно подточили ее силы. Было просто удивительно, что она еще ходила на работу, торговала, делала что-то по дому, а не спала на первом попавшемся месте, куда она присаживалась отдохнуть.
Неся подобранный мяч в комнату тренеров, она вновь погрузилась в свои невеселые мысли. Так тяжело, как сейчас, ей было, наверно, три года назад, когда в автомобильной катастрофе погиб ее муж. От этих дней у нее остались в памяти лишь хоровод множества лиц, знакомых и незнакомых, пришедших на похороны мужа, а после этого она очутилась в пустом доме с тремя дочерьми, младшей из которых едва исполнилось шесть.
Вот тогда-то и началась странная болезнь у младшей, Нет - не эта, от которой она сейчас корчилась в постели, а обыкновенная забывчивость, больше присущая людям преклонного возраста. Через год ее вызвали в школу и сообщили, что дочь за полгода обучения не смогла запомнить ни одной буквы. Ни одной, когда ее сверстницы и одноклассницы вовсю водили пальчиками по букварю, превращая черные значки в слова и умиляя своих родителей.
Куда она только не обращалась после этого, но все беспомощно разводили руками, и дипломированные врачи в белых халатах, и народные целители, лечащие все и вся. Только одна старуха-ворожея, жившая где-то в отдаленном ауле, держа свою сморщенную ладонь на лбу дочери, поставила необычный диагноз: "Однажды летом, когда она задержалась допоздна на улице, ее коснулась незримая рука пери. Теперь она не только человеческое дитя, но и дочь пери. Разум ее может не усваивать простые человеческие истины, но ей может быть доступно то, о чем люди сейчас даже не подозревают и вряд ли узнают и через тысячу лет. Но будь осторожна, женщина, пери не любят оставлять своих детей надолго среди людей и в один из дней могут забрать ее с собой, в неведомый людям мир". Но и она, на ее просьбу помочь дочери, лишь отрицательно покачала головою.
То, что должно было случиться, случилось. Но, Господи, зачем же такие мучения на голову бедной девочки! Если не суждено было жить среди людей, если ее там, за краем человеческого сознания, ожидают те, которые, появляясь среди людей, вызывают только страх и ужас, почему она не отошла тихо и спокойно, без этой ужасающей боли в горле. Поймав себя на мысли. что она желает своей родной дочери быструю смерть, она ужаснулась, но не настолько сильно, чтобы не понимать рассудком; если уже врачи выписали ее через месяц из больницы, не вылечив, в еще более худшем состоянии, то быстрая смерть для нее (и для родных, добавила она про себя, представив измученные лица старших детей) - благо.
Положив мяч в сетку рядом с такими же мячами, она начала прибираться в комнате, когда вновь послышался цокот копыт. Во второй раз это не потрясло так сильно. Чуть наклонив голову, она все еще со страхом, но уже с примесью любопытства прислушалась, как чьи-то ноги (было совершенно ясно, что ног этих больше двух) выводят замысловатую барабанную дробь. Она даже ущипнула себя за руку, проверяя, не заснула ли случайно. Цокот копыт застыл теперь у дверей комнаты тренеров, словно владелец этих копыт затеял с ней какую-то игру в прятки. На этот раз она ясно слышала чье-то шумное дыхание, затем тот, за дверью, громко фыркнул и никелированная ручка пошла вниз, втягивая язычок замка. Бесшумно дверь начала двигаться на хорошо смазанных петлях, и она затаила дыхание, готовясь узреть того, о ком ходило столько легенд и сказаний, но видеть которого доводилось считанным избранникам. Словно возбуждая ее любопытство, дверь остановила свой путь на полдороге и постояв, покачиваясь, словно в нерешительности, с шумом захлопнулась. Копытца весело застучали, удаляясь от двери, затем послышался скрип открываемой другой двери. "Надо завтра обязательно смазать петли", - машинально отметила она про себя. Это был характерный скрип двери каморки, откуда она только что вышла, подстегнутая непонятными звуками.
Дальнейшие действия она потом никогда не могла объяснить. Только что дрожавшая от страха, она, неожиданно выглянув из кабинета, быстро побежала по пустому залу и снова прилипла ухом к знакомой двери, но уже с наружной стороны. Минута тянулась за минутой, ожидание сливалось в бесконечность, а внутри каморки все стояла глухая тишина и она, в душе удивляясь своей смелости и уверенная в пустоте комнаты, решившись, толкнула ручку двери. После яркого освещения зала внутри каморки царила густая темнота, только ярко-красно багровели два стержня электрического камина с намотанными спиралями, которые она включала рано утром и выключала только после вечерней приборки. Затем она разобрала серый прямоугольник окна и громоздкую тень у камина. Руки машинально нащупали включатель и яркий свет стоваттной лампы залил комнату.
То, что она увидела, сперва вызвало у нее не страх и ужас, а скорее истерическое веселье, настолько все увиденное было гротескным и в высшей степени комичным. В дальнем углу узкой каморки, прямо на полу, напротив камина, спиной к двери, сидел громадный козел. Его светло-синяя шерсть, цвета неба жаркого лета, переливалась миллионами искр в желтом свете электричества. Он сидел, широко расставив задние ноги, как обычно дети сажают своих плюшевых зверюшек. В одном переднем копыте он ловко держал небольшое прямоугольное зеркальце, в которое сосредоточенно вглядывался, во втором была ее расческа, которой он тщательно расчесывал свою длинную бороду.
Услышав то ли смешок, то ли сдавленный стон, вырвавшийся из горла женщины, он медленно повернул тяжелую, рогатую голову и взглянул на нее своими черными, вертикально поставленными зрачками. Только сейчас она увидела, что это не просто большой, а именно громадный козел, раз в пять больше обычного, и в глазах, полыхавших желтым огнем, она не увидела ничего смешного. Беспричинный смех, только что готовый вырваться наружу, исчез также внезапно, как появился, оставив вместо себя гнетущее чувство тревоги и слепого благоговения. Наверное, такое чувство было у людей на заре человечества, когда они, только-только познающие мир, смотрели сквозь огонь костра на подступающую мглу, где бродили различные твари, воспоминания о которых сохранились лишь в сказочных преданиях людей.
Инстинкт, дремавший в самом потаенном уголке подсознания, заставил ее преклонить колени, и она, закрыв лицо руками, закачалась из стороны в сторону. В памяти остались лишь бессвязные слова, которыми она умоляла вылечить дочь или взять ее без этих мучительных болей, жалобы на тяжелую жизнь, когда единственной радостью остались лишь ее дети, освещавшие ярким факелом темную тропу ее судьбы. Выговорившись, она, опустошенная, чувствуя в теле небывалую легкость, словно вместе со словами она отдала этому неведомому существу часть своих забот и тревог, застыла в молитвенной позе, не в силах больше встретиться с золотистым блеском нечеловеческих глаз. В каморке вновь повисла почти ощутимая тишина. Уронив руки, она прислушивалась к мощному дыханию козла, чувствуя, как его присутствие проникает в ее сознание, перебирает ее воспоминания одно за другим, судит ее жизнь только ему известными критериями и мерками.
Шумно выдохнув воздух, Синий Козел поднялся на ноги, и она уловила теплый воздух его дыхания на своей оголившейся шее, с которой соскользнул шерстяной платок, затем скрипнула дверь и недолгий перестук копыт оборвался, словно хозяин этих ног вознесся на небо или провалился под землю.
Она еще долго пролежала на протертых половицах пола, ожидая неизвестно чего, пока произошедшее не стало казаться ей сказочным видением, но, встав и подбирая с пола свою расческу, она увидела застрявшие между зубьями тонкие волосинки синего-синего цвета, которые не встречаются ни в природе, ни в творениях человеческих рук.
Дом встретил ее прочно укоренившимся унынием и глухими стонами младшей, у которой уже не было сил кричать и слез - плакать. Быстро скинув старенькое пальто, она помчалась в спальню, на ходу расспрашивая старших:
Младшая лежала, сжавшая в комочек, такая маленькая и беззащитная на большой двуспальной кровати. Увидев мать, она встрепенулась, попыталась улыбнуться, но тут же глаза заволоклись новым приступом боли. Крепко ухватившись ручонками за мать, дочь крепилась из своих последних детских, уже истощенных сил, чтобы удержать крик боли, рвущийся из горла и не огорчить свою уставшую мать. Но силы были слишком неравными и, выпустив руку матери, она схватилась за горло, рвя своими слабенькими пальчиками нежную кожу шеи.
Что могла она сделать? Чем помочь этому маленькому человечку, как унять эту жгучую боль, от которой и взрослые сходили с ума или кончали жизнь самоубийством. Все, что было в ее силах и даже сверх этого, она сделала, и теперь оставалось только беспомощно сидеть и смотреть, как угасает слабенький светлячок жизни, и дарить умирающей безграничную материнскую любовь. Слезы, которые она целый день сдерживала на людях, хлынули бурным потоком. Целуя исхудавшее детское тело, она рыдала в полный голос, изливая в этих громких рыданиях всю свою боль и жалость к больной дочери, ко всей своей неудавшейся жизни. Подбежавшие старшие дочери с трудом увели ее на кухню, где на столе остывала вечерняя трапеза. После нехитрого ужина, чуть успокоившись, она твердо решила - дать разрешение на обезболивающие уколы, пусть дочь, так мало видевшая в своей жизни радости, хоть последние дни проведет без этих невыносимых болей. Это было прощание с надеждой на излечение, с надеждой, которую она сама искусственно раздувала и поддерживала в себе и, всхлипывая и глотая слезы, она принялась за стирку, то и дело прислушиваясь к голосам из спальни, где старшенькие старались хоть как-то развеселить свою младшую сестру. Время перевалило за полночь, когда закончив с домашними делами, она на цыпочках зашла в затихшую спальню.
Обе старшие спали сидя, прислонившись к кровати больной, но ее внимание привлекло необычайно спокойное лицо младшей, обычно передергиваемое даже во сне от не утихающей болью. "Умерла, отмучилась бедняжка", - была первая мысль, мелькнувшая в голове. Она наклонилась над постелью, удерживая рвущийся крик и уловила легкое посапывание; так дочь спала раньше, до болезни. Бесшумно растолкав старших и отправив их спать, она прикорнула на краешке постели, готовая в любой момент проснуться от стона дочери и сразу провалилась в глубокий сон без сновидений.
Проснулась она от легких прикосновений детских ладошек. За окном серело позднее зимнее утро.
- Мама, можно мне молочко попить? - младшая смотрела на нее ясными глазами. Трясущимися руками напоив дочь, она долго не решалась задать вопрос, боясь спугнуть это хрупкое время без боли. Уловив, как от сна тяжелеют веки дочери, она почему-то шепотом спросила:
- Дочка, ты ночью не просыпалась? Горлышко не болело?
- Нет, мама, - слабо улыбнулась она и погрузилась в сон с так и оставшейся улыбкой на губах.
Следующие несколько дней были заполнены светом и счастьем. Она, не ходила, а в буквальном смысле порхала, все удавалось легко и быстро, работа кипела в руках, усталость, прочно засевшая в теле, исчезла без следа и все благодаря младшей, на удивление всем идущая на поправку. Дочка с аппетитом ела все, что ей давали и не жаловалась на боль, будто опухоль, засевшая в горле, рассосалась за одну ночь, не оставив после себя следа. Врач, пришедший навестить дочь, только удивленно ахнул, заглянув в горле дочке и немедленно хотел отправить ее в областной центр. Наконец он посулил ей ни мало ни много, миллионы долларов, если она откроет секрет людям, как вылечила дочь от такой болезни, но она в ответ только залилась счастливым смехом, не зная кого, кроме бога, благодарить за спасение ее кровинушки.
В один из вечеров этой суматошной, счастливой недели, ее дома встретили две старшие в самых нарядных платьицах.
- Мама, мы приготовили для тебя подарок. Такой подарок, о котором ты мечтала если не всю жизнь, то три года, это точно! - закричали они и торжественно открыли дверь спальни. На пороге, пошатываясь на тоненьких ножках, все еще бледная и слабая, в своей, ставшей короткой, школьной форме стояла младшая, прижимая к груди лист ватмана.
- Мама, это тебе, - протянула она лист бумаги, на котором голубым фломастером были написаны кривыми буквами три слова: "Я люблю маму".
- Это я сама. Я вспомнила все буквы и все цифры, - добавила она радостно.
Немного даже испуганная этими счастливыми событиями, свалившими за неделю на ее голову, она, машинально перевернула лист и увидела рисунок животного с характерным изгибом длинных рог. Забытое радостным волнением последних дней странная встреча всколыхнуло ее память.
- Это кто? - неожиданно охрипшим голосом спросила она.
- Это Кок Теке. Он во сне ко мне приходил, когда в последний раз горлышко болело. Он большой такой, страшный, но ужасно добрый. Меня тетка нехорошая, злая, за руку из дома уводила, а он как подбежит, как боднет ее, она и выпустила мою руку, и убежала.
В ее памяти яркой вспышкой промелькнули воспоминания - гигантское существо, сидящее перед камином, маленький гребешок, гуляющий по длинной бороде вверх и вниз, вверх и вниз.
- Где моя расческа? - крикнула она дочерям
- Какая? - растерянно и немножко обиженно воскликнули старшие хором, удивленные непонятной реакцией матери на радостное событие в доме.
- Та, красная, небольшая, которую я обычно на работу ношу, - нетерпеливо пояснила она, лихорадочно роясь в сумке.
- Ах, эта, - протянула средненькая. - Я ее несколько дней назад на полу в спальне нашла и под подушку младшей сунула.
Расческа все также лежала под подушкой, куда ее засунули детские ручки. На ней все еще сохранились волоски неведомого существа, только цвет их с ярко-синего изменился на серовато-бледный, будто вся яркость и сочность цвета ушли на излечение неизлечимой болезни.
Теперь она знала на кого молиться за жизнь дочери и, с благоговением собрав остатки волос в небольшой кулечек, зашила их в бархатный маленький мешочек. Эту священную для себя реликвию она спрятала в дальний угол своего девичьего сундучка, где хранились самые дорогие ей вещи и поклялась хранить до самой смерти.