СОЛНЦА НЕ НАДО,
или материалы для ненаписанного романа
Этот небольшой роман был написан почти 20 лет назад, в конце 80-х годов прошлого века. Получив вежливый отказ из двух толстых журналов, автор отложил рукопись до лучших времен, как говорится. Ему проще и важнее было написать книгу, чем суетиться с ее изданием. Трудно сказать, лучшие ли сейчас времена, но, по крайней мере, появилась возможность без лишних утомительных хлопот разместить книгу в интернете. А нужно ли это читателю - самому читателю и решать.
...Там стыдно жить - пусть Бог меня простит.
Н.Коржавин.
* * *
- Мне сейчас много не надо, - сказал Шрамов. - Непыльную работенку, пусть и не денежную, чтоб одеться, обуться, ну и пожевать что-то, конечно...
- А что, пить не будешь? - спросил я. - Точно?
- Ну как тебе сказать... Пока не собираюсь. Но начать снова права себя не лишаю - клятв не даю, всякие там ампулы вшивать тоже не думаю. По-моему, никто не может быть уверенным в себе до конца...
- Ну хорошо, - сказал я. - Нашел ты себе работенку... А что дальше? Женитьба, семья и тому подобное? Рыбалка, кружок "Умелые руки", художественная самодеятельность?..
- Иронизируешь... А все так живут. Я тоже не против такой жизни и не вижу в ней ничего ни смешного, ни постыдного... Только вряд ли получится у меня такая жизнь - вот в чем беда, не из того я теста сделан... Не выдержу... Нет, займусь другим... Буду писать роман, потихоньку, неспеша. Есть кое-какие мысли...
Так мы беседовали со Шрамовым. Кто такой Шрамов? Можно было бы, держась старых известных правил, хоть кратенько представить его: портрет, анкетные данные, прочие мелочи... Еще ввернуть остренькую запоминающуюся деталь, характерный штришок - делалось же так по старинке, и неплохо делалось. А можно и по-новому: закрутить бесконечный поток сознания, где все исходные данные зашифровать в текучих мыслях о физиологических отправлениях, добре и зле, смерти и бессмертии...Тоже получается подходяще, современно. Или придумать что-то еще поновее, понеобычнее. Но стоит ли? Какая разница, блондин он или брюнет, или даже совсем лысый, высокий или низкий, толстый или тонкий, какой у него цвет глаз или размер обуви... Все равно нынешнего искушенного читателя не проведешь, он наперед знает, что герой мой - плод моего вымысла, и примет его не как живого человека, а именно как плод моего вымысла. И судить он будет не так моего героя, как меня, - насколько удачно я его выдумал и преподнес. И правильно сделает. Потому что если бы даже я не выдумывал героя, а с невероятной дотошностью срисовывал с натуры, и то абсолютной копии никогда не вышло бы. Живой человек бывает один, он неповторим, а во всех его изображениях больше от того, кто изображает, чем от оригинала, - тоже не новая мысль, известная, и доказывать нечего. Так что зачем играть, притворяться, пусть каждый представляет Шрамова таким, каким он ему представляется, думает о нем что думается.
Итак, Шрамов решил писать роман. Не сегодня и не вчера решил, многие годы зрели в нем эти мысли - о романе или о чем-то подобном, то проблесками, намеками, чуть пошевеливаясь в глубине сознания, то навязчиво преследуя, лишая спокойствия и мешая жить. Его не очень заботил вопрос многих: о чем писать. Он знал, что должен и может писать только о себе. Почему - он и сам бы не объяснил и не задумывался об этом. Шрамов так и жил с ранней юности: пройдет два-три года - и он уже обдумывает, как эти годы отразятся в романе, что поподробнее расписать, а что присочинить, какие идеи, мысли выльются из содержания, как строить главы, абзацы, фразы... Иногда даже не годы, а месяцы, дни становились основой планируемого романа, а от них потом уже расходились круги в прошлое, настоящее и предполагаемое будущее. Он кое-что и записывать пробовал, да все не хватало чего-то: времени, усидчивости, воли... Оставались разрозненные листочки с обрывочными набросками, фразами и постоянное раздражающее чувство неудовлетворенности, чего-то недоделанного.
Уверенности, что и последний роман Шрамова, о котором он говорил мне, не постигнет судьба всех предыдущих, оставшихся существовать в ирреальном, так сказать, мире, у меня нет никакой. Но мне не безразличен Шрамов и его романы; а если еще откровеннее - он очень близок мне, настолько, что у меня хватает смелости рассказывать с подробностями и о Шрамове, и о содержании его романа. Ну в самом деле, если уж не материализуется его роман, то пусть хоть материализуется сырье, из которого он собирается его лепить, это и я могу попытаться сделать, без самоуверенных претензий на художественные красоты, а чтоб хоть какой-то видимый след остался от шрамовских романов.
Свой последний роман Шрамов задумал начать с того дня, когда его увезла "Скорая".
Глава 1.
А неладное началось еще накануне вечером. Шрамову не привыкать было к плохому настроению, но тут уж совсем ненормальные, дурные предчувствия завладели им. Такого не бывало - он боялся ложиться в постель, оттягивал этот момент, слонялся в непонятной тревоге по квартире, мешал спать отцу. Но когда прошла полночь, все же решился: снял покрывало, взялся за подушку. Так и есть: и подушка, и одеяло, и простыня - все засыпано мельчайшим порошком стекловаты. Пропитанная ею ткань липла к ладоням, скользила. Шрамов перетряхнул всю постель - без толку. Но ложиться надо, и он осторожно, стараясь не делать лишних движений, залез под одеяло, притих. Сон не шел. Даже просто прикрыть глаза казалось невозможным. Почитать бы что-нибудь, - скользнула вялая мысль. И, как по волшебству, - пожалуйста, прямо перед глазами на одеяле лежит журнал, "Юный техник". Этот журнал Шрамов выписывал в детстве, но откуда он сейчас? А впрочем, почему бы не почитать, когда-то Шрамов находил в нем для себя много интересного. Он потянулся к журналу, пальцы уже коснулись растрепанной обложки, но вдруг журнал исчез, растворился в воздухе. Что за шуточки! - слегка удивился и разозлился Шрамов и приподнял голову. Ага, вот он, уже на другом конце кровати, в ногах. Пришлось вставать. Но и на этот раз журнал ускользнул от него, перепрыгнул на кресло. Ну, не уйдешь! - подумал он и стал осторожно, на цыпочках подкрадываться к креслу. Журнал лежал спокойно, как бы даже нахально, вызывающе поджидая его, но когда Шрамов, изловчившись, резко накрыл его рукой, он невесомой дымкой, туманом протек между пальцами и исчез уже без следа.
В соседней комнате зашевелился, закряхтел отец и крикнул:
- Ты с кем там воюешь?
- Спи, спи, - рассеянно ответил Шрамов.
Он снова лег и с трудом прикрыл глаза. С улицы донесся чей-то неразборчивый крик. Шрамов прислушался. Похоже, звали его. И звали настойчиво, жалобно, словно прося о помощи. Шрамов встал и подошел к окну. Несмотря на глубокую ночь, на улице все хорошо просматривалось. Внизу по пояс в снежных сугробах стояли друзья Шрамова по работе и жестами звали его к себе. Они кричали что-то непонятное, но Шрамов знал, что они нуждаются в его помощи и он должен им помочь. Ближайший путь к ним - через окно. Шрамов попробовал ногтями обдирать бумагу, которой на зиму заклеили щели.
- Ты что, с ума сошел? - Это уже разборчиво за спиной - тревожный голос отца. Подрагивающей рукой отец взял Шрамова за плечо. - Успокойся и ложись! - Он неуклюже развернул его и подтолкнул к кровати.
Что-то объяснять, доказывать ему не имело смысла, потому что он был совсем из другого мира, и Шрамов не сопротивлялся. Пока он осторожно укладывался, отец не уходил. Встревоженное лицо в седой щетине, сутулая старческая фигура, а еще эти обвислые бледно-голубые кальсоны - все казалось лишним. Но избавиться от него Шрамов не мог. Он не мог заставить его уйти, потому что чувствовал себя полностью от него зависимым. Шрамов отвернулся к стене и попытался закрыть глаза.
- Свет я не выключаю, - неуверенно сказал отец.
- Угу, - пробормотал Шрамов.
Глаза открывались помимо воли, сами собой. Неясные, но настойчивые голоса звали откуда-то из-за стены. Или из-под кровати? Шрамов прислушался. Ну да, это Петро, его напарник, ему нужен разводной ключ. А вот и ключ, под рукой. Но как далеко забрался Петро. Чтоб дотянуться до него, надо переставить кресло, отодвинуть стол и трюмо. А тут еще дорожка мешает...
Явился отец, словно из горячего тумана вынырнул, что-то говорил, не доходящее до сознания, хватал Шрамова за руки, куда-то тянул.
- Пойми! - отпихивался Шрамов. - Петру надо помочь...
Чтобы как-то отвязаться от отца, он проглотил таблетки, которые тот ему совал, и снова лег в постель. Отец сел рядом. Шрамов лежал и смотрел на потолок. Там происходили увлекательные вещи. Шевелились тонкие ажурные тени, они вытягивались, переплетались, расцвечивались, превращаясь в человеческие фигуры, растения, дома... Ходили и разговаривали люди, плыли облака и летали птицы. Все виделось отчетливо и ярко, как в хорошем мультике. Картины сменялись легко, свободно, плавно переходя одна в другую, повинуясь малейшим колебаниям настроения.
Шрамов уже не думал, что надо бы уснуть, но сон подобрался незаметно. Или не сон, а что-то вроде забытья с рваными виденьями, погонями и страхами. А когда Шрамов открыл глаза, в комнате уже стоял серый утренний полумрак, от замороженного окна тянуло уличным холодом, в голове что-то как бы позванивало, гудело, давило тяжкое чувство бесприютности. Что со мной? - с усилием пытался соображать Шрамов. Что было на самом деле, что привиделось, что приснилось? Грань между реальностью и кошмарами восстанавливалась медленно и трудно.
За дверью разговаривали. Слабый, подавленный голос отца и другие - перебивающие его громкие мужские голоса. Говорили, кажется, о нем. Незнакомые голоса спрашивали, а отец невнятно что-то отвечал. Шрамову слышалось: "давно?", "работает?", "сколько?", еще что-то. Он вспомнил о стекловате и оглядел и пощупал постель. Нет, чисто. Значит, галюники. Так, - подумал Шрамов, - дождался... Как-то бесчувственно подумал - ни страха, ни растерянности. А в общем-то он уже давно внутренне настраивался, готовился принять любые последствия того образа жизни, что он вел в последние годы, который не мог тянуться бесконечно и к хорошему привести не мог.
- Все правильно... - сказал себе Шрамов.
Заглянул отец.
- Проснулся? Тут с тобой поговорить хотят...
Оттесняя его, в комнату по-хозяйски прошли трое в белых халатах: молодая женщина с медицинским чемоданчиком и двое мужчин, один постарше, с седой головой, другой молодой, высокий и с наглым лицом. Они были такие бодрые, свежие, здоровые, такие уверенные, решительные, что Шрамова пробрал озноб, он съежился и натянул повыше одеяло.
Они измерили Шрамову давление, заглянули в рот, прослушали сердце и легкие, обстучали резиновым молоточком. Шрамов равнодушно подставлял им нужные участки своего измученного тела, а на все их вопросы: давно ли пьет, случалось ли с ним такое раньше - отвечал неопределенным мычанием. А они торопились и на подробностях не настаивали.
- Одевайтесь и поедем с нами, - сказали они под конец.
У подъезда стояла машина "Скорой помощи". Рядом с шофером сидел молоденький милиционер. Он с любопытством посмотрел на Шрамова и поправил на поясе кобуру. Отец с ними не поехал, он сказал, что придет потом.
Конечно, Шрамов знал, куда его везут. Подсознательно он, кажется, даже хотел этого. Когда он иногда забредал в те места и видел серое пятиэтажное здание психбольницы с зарешеченными окнами (наркологическое отделение находилось на втором этаже), вспоминал рассказы знакомых, успевших побывать здесь, в его душе возникали тяжелые предчувствия. Судьба, от нее не уйдешь, а на какую другую судьбу мог надеяться Шрамов? Теперь он даже чувствовал какое-то облегчение. В ближайшие месяцы он не будет принадлежать себе, и это было хорошо.
В санпропускнике Шрамова еще раз по-быстрому осмотрели, опять задавали вопросы: фамилия? где работаете? давно пьете?.. Молодая женщина-врач, брезгливо морщась, измерила давление.
- Такой молодой, - сказала она, - и так опуститься...
- Этот хоть работает, а есть такие, что совсем человеческий облик потеряли, - бодро отозвался милиционер, который ни на шаг не отходил от Шрамова.
- Есть... - рассеянно кивнула врач.
А пожилая медсестра, угрюмо оформлявшая историю болезни, сказала вдруг с неожиданной злостью:
- Неужели нельзя собрать их всех вместе - и куда-нибудь подальше, в тундру, в тайгу! Лопаты в руки - и пусть работают! А то нянчимся, лечим, деньги тратим, а он отлежится здесь, выйдет - и снова за старое...
- Почему нельзя? Есть у нас для таких ЛТП, - добродушно ответил милиционер.
- Мало их, ваших ЛТП, - буркнула сестра.
Потом мужиковатого вида санитарка провела его в холодную мрачную душевую. Шрамов долго не мог подобрать воду, нервничал оттого, что санитарка ждала за дверью, и только для видимости намочил волосы. Когда он выскочил, дрожа от холода, санитарка сунула ему застиранное вафельное полотенце с черными клеймами. Шрамов не испытывал ни стыда, ни унижения, стоя перед ней голый и дрожащий, да она и внимания на него не обращала, а равнодушно пробежав по нему пустым взглядом, продолжала рыться в шкафу с бельем, выбрала оттуда трусы, рубашку, пижаму - все клейменое, застиранное, мятое. Она же и провела его потом на второй этаж, в отделение, где сдала с рук на руки дежурной медсестре, толстой молодящейся бабе с крашеными в фиолетовый цвет волосами. Та сделала еще какие-то записи, порылась у него в волосах, заставила приспустить штаны - никакой заразы не принес? - и повела в палату.
- За этим приглядывайте, - сказала она санитарке, делавшей вид, что готовит для него постель. - У него галлюциноз...
И вот Шрамов лежит. Что постельное белье подозрительной свежести и воздух в палате спертый - мелочи, не стоит внимания. Не очень важно и то, что и в душе ощущается какая-то нечистота, что нервный тик то в одном, то в другом месте дергает тело, а мысли в голове путаные и ненужные. Главное, наконец пришло что-то определенное. Теперь эта койка - и ничего другого в мире. Можно ни о чем не думать, ничего не планировать, ни к чему не стремиться. Ничего тебе не нужно, и ты никому не нужен. Как хорошо, хорошо, хорошо... - повторил несколько раз в мыслях Шрамов, заставляя себя расслабиться.
Но полного покоя нет. В коридоре громкие голоса, веселые ругательства, беззаботный смех, кто-то заглядывает в палату. Новенького привезли? - это о нем, Шрамове, конечно. Откуда у них это любопытство, эта бодрость? Ведь все они здесь одним миром мазаны, все презренные алкаши. Шрамову уже и не верилось, что и он может быть таким - ожившим. Вроде даже и не хотелось уже.
А тут совсем рядом женский приятный голос: спит? Шрамов приоткрыл глаза: молодая красивая женщина смотрела на него.
- Не спите? Сейчас вам сделаем капельницу...
Два алкаша в одинаковых синих пижамах втащили в палату и установили рядом с койкой громоздкое приспособление на ножках, на которое сестра укрепила большой стеклянный флакон с прозрачной жидкостью.
Быстрыми привычными движениями она перетянула резиновым жгутом Шрамову руку повыше локтя. "Поработайте кулачком". Потом очень ловко и почти безболезненно ввела толстую иглу в вену, приклеила ее кусочком пластыря, отрегулировала подачу жидкости.
- Присматривайте, - сказала она кому-то из алкашей, вертевшихся рядом, и вышла. Шрамов закрыл глаза.
Может, капельница как-то Шрамову и помогла, без нее, может, ему было бы еще хуже, но все же во второй половине дня, к вечеру, с ним опять стало твориться что-то ненормальное. В какие-то неуловимые моменты реальность вдруг ускользала от него, путалась с видениями, бредом, он начинал разговаривать с отцом, с друзьями, даже от предметов - кроватей, тумбочек - исходили какие-то сигналы, потом спохватывался, видел вокруг незнакомые лица и понимал, где находится, пытался взять себя в руки - на какое-то короткое время это удавалось. Медсестра с фиолетовыми волосами несколько раз грозилась привязать Шрамова, когда он просил выпустить его на улицу к друзьям, кто-то отводил его снова в палату, уговаривал. Шрамов послушно ложился, закрывал глаза, временами даже задремывал. В девять часов ему сделали укол - он запомнил, потому что по телевизору начали передавать программу "Время". И тогда уже Шрамов заснул до утра.
Глава 2.
А на другой день, проснувшись, Шрамов почувствовал, что самое тяжкое и неприятное кончилось. Была глубокая душевная пустота и телесная расслабленность. Он с отвращением и стыдом вспоминал то, что происходило с ним накануне. Закутавшись до глаз одеялом, он лежал лицом к холодному окну, за которым синела пустота, и слушал, как оживало отделение, как грубо вторгались в его сознание звуки нормальной жизни. Кто-то мыл полы - шлепала швабра, плескала вода, звякали ведра. По палатам ходили санитарки, громко пересчитывая больных.
- Поднимайтесь, заправляйте койки! - кричали они визгливыми голосами, от которых хотелось заткнуть уши. Алкаши отвечали им матюками, слали их подальше, но все без особого зла, со смехом. Где-то в коридоре гудели электробритвы. Шрамов подумал, что и самому не мешало бы умыться, почистить зубы, побриться. Он знал, что такие простые действия помогут взбодриться, придадут уверенности, притупят ненужные мысли. Но он вспомнил, что с ним нет никаких туалетных принадлежностей, что в отделении холодно, гуляют сквозняки. И эти причины показались достаточно вескими, чтобы не вставать до завтрака. Да и его палату, предназначенную, как он понял, для свежедоставленных белогорячечников, не очень тревожили, только одна санитарка почти неотлучно дежурила при них.
Кто-то крикнул здоровым зычным голосом:
- Вторая палата, за завтраком!
И сразу новая волна оживления, звяканье ведер, топот, перебранка. Шрамов обернулся к двери и видел, как мимо палаты прошли несколько алкашей в клейменых стеганых бушлатах и в тряпочных шапках, похожие на зэков, с пустыми эмалированными ведрами. За ними, прихрамывая и широко размахивая правой рукой, пробежал невысокий человечек в длинной обтрепанной пижаме и босиком. Встретившись взглядом со Шрамовым, он притормозил и завернул в палату.
- Ну что, очухался? - спросил он участливо, подойдя к Шрамову. Его выпуклые, с неестественным блеском глаза, радостная бездумная улыбка, ни на мгновение не сходящая с лица, шевельнули у Шрамова опасение: не сумасшедший?
- Ты не бойся! - продолжал человечек торопливо. - Такое с каждым может случиться... Тебе ничего не надо? На завтрак пойдешь? Если нет, я могу в палату принести. Принести?
- Вертолет! - крикнул заглянувший в палату длинный худой алкаш. - А ну брысь отсюда! Не мешай людям отдыхать!
- А я что? Я ничего, - забормотал человечек, пробираясь к выходу. - Я только помочь хотел...
- Без тебя помогут! - Алкаш легонько щелкнул человечка по затылку, весело посмотрел на Шрамова, но не подошел.
Через какое-то время принесли завтрак: снова, но уже в обратную сторону и с полными ведрами прошли мимо палаты алкаши в бушлатах и шапках, румяные с мороза. И сразу усилился шум в отделении - затопали чаще, громче заговорили, послышались звуки передвигаемой мебели - расставляли столы и стулья. И разнеслись голоса:
- Первый стол! Первый стол!..
С соседней койки поднялся всклокоченный сонный парень.
- Ну что, будем хавать? - сказал он как бы самому себе. - Ты пойдешь? - Он взглянул на Шрамова мутными глазами.
- Пойду, - сказал Шрамов и тоже сел.
- Ну а этих, - парень кивнул в сторону, где лежали привязанные к кроватям, еще не отошедшие от бреда, - покормят санитарки...
На завтрак дали по тарелке жидкой ухи из хека, по вареному яйцу и по маленькому кусочку масла. Аппетита не было, но Шрамов, давясь, съел, протолкнул все, потому что сильно ослабел за последние дни.
Компания за столом подобралась пестрая и шумная: и разных лет, и разной комплекции, и разного нрава. Громко переговаривались, шутили и смеялись. Ругались тоже: кто-то занял чужое место, кому-то не хватило хлеба, у кого-то утянули ложку... Видно, что обжились, и никакие переживания и комплексы их не тревожили. Казенная еда многим шла чем-то вроде добавки к домашнему - на столы выкладывали колбасу, рыбу, сметану, булки... Разносили тарелки, убирали со столов сами алкаши - дежурные, как понял Шрамов.
- Лекарства, пить лека-арства! Кто поел, пить лекарства! - протяжно закричала медсестра, важно проходя по коридору. За ней потянулись алкаши, выстроились в очередь в дальнем конце, у сестринской.
А Шрамов направился уже к своей палате, но его остановила санитарка.
- Пойдемте со мной, вас вызывает врач...
Она открыла ключом дверь и вывела Шрамова в другой коридорчик - тихий, уютненький, с роскошной ковровой дорожкой, постучала и заглянула в одну из дверей - с табличкой "Заведующий отделением".
- Михаил Федорович, к вам можно?.. Идите, - слегка подтолкнула Шрамова в спину.
Вот и он, Михаил Федорович, тот, кто будет его лечить. Чисто выбритый, моложавый, подтянутый, в накрахмаленном, до мельчайшей складочки, шовика выглаженном, ослепительно белом - в солнечном свете от окна - халате, - как с картинки. Он что-то писал, а Шрамову жестом указал на стул перед собой. Лицо при этом непроницаемое и вид неприступный. Что такой человек может дать ему, Шрамову, чем помочь?
- Как себя чувствуете? - без всякого выражения спросил он, не глядя на Шрамова.
- Ничего... - пожал тот плечами.
Врач положил ручку и внимательно посмотрел на Шрамова.
- Вы понимаете, что с вами произошло? Вы перенесли делирий...
- Понимаю, - сказал Шрамов.
- Вам необходимо пройти курс лечения, ну и самому задуматься о том, что пора расстаться с алкоголем. Белая горячка - очень плохой симптом, на этот раз она прошла у вас в сравнительно легкой форме, но очень часто она приводит к большим бедам. Вы здесь еще увидите всякое...
Он говорил размеренно, не меняя интонации, с одним то ли сосредоточенным, то ли отсутствующим выражением лица, как заученное.
- Долго мне придется лежать? - спросил Шрамов.
- Примерно три месяца. Сначала - дней за двадцать - мы проведем общеукрепляющее лечение: витамины, успокаивающие, затем спецлечение - условно-рефлекторная терапия, ну а в конце, для закрепления, лечением тетурамом. Такая у нас методика. Ну а в процессе лечения какие-то изменения могут быть в зависимости от вашего состояния... Главное - вы должны сами осознать необходимость лечения. Вы давно пьете?
- Давно...
- Как давно? Сколько лет?..
И пошли нудные расспросы: где работает, с кем живет, когда развелся с женой, встречается ли с ребенком... Шрамов не часто сталкивался с таким по видимости углубленным интересом к себе, но отвечал коротко, по возможности уклончиво, а врач, видно, и не ждал подробностей. Он, казалось, заранее знал все ответы: только Шрамов открывал рот, согласно кивал головой, и на подходе был следующий вопрос. Так спрашивал, словно какую-то анкету заполнял. Потом предупредил, чтоб Шрамов соблюдал распорядок, не бегал в самоволку, не поддавался на предложения сообразить по глотку. Но Шрамову понравилось, что слишком уж он его не воспитывал, моралью не мучал.
- Скажите дежурной медсестре, - сказал он напоследок, - чтоб перевела вас в другую палату...
В отделении сестра задумалась было, куда его определить, но подвернулся шустрый, общительный алкаш.
- Давай к нам! - сказал он. - Нам люди нужны: скоро палата будет дежурить, а двух человек не хватает!..
- Вот! Идите с ним! - обрадовалась медсестра.
Шрамову было все равно. А новый знакомый казался простым, компанейским парнем, на вид лет тридцати пяти - почти ровесник Шрамова. Звали его Андрей.
- Первый раз здесь? - спросил он.
- Первый, - сказал Шрамов. - А ты? - спросил без интереса, чтоб разговор поддержать.
- О-о! Я четвертый!.. Тут есть такие, что и по шесть, и по восемь раз лежат, так что не удивляйся. У тебя что, белка?
- Белка, - сказал Шрамов. - А у тебя?
- Нет! Я сам сдаюсь - на зиму, чтоб холода пересидеть, - засмеялся он. Шутил, что ли?
На месте Андрею не сиделось, и, оставив Шрамова в палате, он опять убежал куда-то в отделение. А Шрамов облегченно вздохнул, сел на койку и осмотрелся. Палата как палата: семь коек почти впритык друг к другу - так, что только узенькие проходы между ними оставались. И на всех три тумбочки. Чисто, правда, светло. Ну что ж, жить можно, - подумал Шрамов, приучая себя к мысли, что на ближайшие месяцы здесь его дом.
Кроме него из обитателей палаты на месте оказались еще двое: один лежал на койке у стены, с головой накрытый одеялом, изредка глубоко вздыхая и постанывая, другой - пожилой, с бесформенной оплывшей фигурой и болезненным цветом лица - листал журналы "Здоровье", их у него на койке лежала целая пачка. Когда вышел Андрей, он сказал Шрамову:
- Ты ему особенно не доверяй, он на вид такой простой, а сам себе на уме, кого угодно обведет вокруг пальца...
Шрамов пожал плечами и ничего не ответил - никакого ему дела не было до таких тонкостей, пусть обводит кто кого хочет. Ему-то что?
- А что с ним? - кивнул Шрамов на лежащего.
- А-а, - пренебрежительно скривился пожилой алкаш. - Сера выходит... И завтракать не ходил. - Николай! Ткаченко! - неохотно окликнул он. - Может, хоть чаю выпьешь?
Из-под одеяла со стоном высунулось красное мясистое лицо, блестящее от нездорового пота, и выругалось:
- Пошли вы... Ну, Сичкарь, ну, удружил, ничего не скажешь, молодец... - бормотал он, грузно переваливаясь на другой бок, поправляя подушку и одеяло.
Шрамов лег и закрыл глаза. Хорошо бы сейчас забыться, отрешиться от всего, попытаться вздремнуть. Но выздоравливающий мозг уже помимо воли включался в будничную реальность. Пришла мысль, что следовало бы позвонить на работу, там же ничего не знают. Ну, удивить их этим вряд ли получится. За последние месяцы Шрамову не раз намекали, что не пора бы чуть сбавить дозы. Ладно, как-нибудь после... А как там отец? - вот заноза в душе. Старик совсем никудышный. Мало что телом сдал, и голова стала отказывать: путает дни, забывает вовремя умыться, побриться... От сынка он, конечно, видел мало хорошего, но хоть в магазин за продуктами тот ходил. Теперь самому придется думать и шевелиться, а для него это нелегкий труд.
Знакомый женский голос позвал Шрамова. Он открыл глаза: в дверном проеме стаяла манипуляционная сестра - Люба, которая делала ему капельницу.
- Пойдемте на укольчик, - сказала она.
В манипуляционном кабинете она быстро и ловко сделала Шрамову внутривенно горячий укол и в ягодицу витамин. В ягодичку, - ласково говорила она. Приятная женщина - чистая, свежая, внимательная. И достаются же кому-то такие, - подумал Шрамов.
- Хлористый внутривенно через день, а витаминчики ежедневно, - сказала Люба, отмечая что-то в журнале.
После обеда Шрамова позвали пить лекарства - таблетку седуксена и поливитамины. Многие прятали таблетки под язык, а потом выплевывали в туалете. Но Шрамов решил, что от витаминов и успокаивающих вреда не будет, и проглотил. Правда, потом вспомнил, что, говорят, от пяти-шести таблеток седуксена в один прием можно забалдеть, как от наркотика, и неплохо бы подкопить несколько штук и попробовать. Надо сделать, - подумал он мимолетно.
Глава 3.
Вечером, часов в пять, пришел отец. Шрамова позвали к нему в комнату свиданий. Поминутно вытирая скомканным носовым платком слезящиеся глаза, отец расспрашивал Шрамова о самочувствии и жаловался на сильный мороз.
- Ты не обижайся, что я вызвал "Скорую", - сказал он. - Куда ж было деваться...
- Ладно, что там принес? - перебил его Шрамов. Расслабленное бормотание старика действовало ему на нервы.
Отец подрагивающими руками открыл хозяйственную сумку и стал неловко доставать оттуда электробритву, мыло, зубную щетку и пасту, тапочки, полотенце. Даже ложку и кружку зачем-то принес.
- Вот за это ты молодец, - сказал Шрамов.
Отец достал еще пачку печенья и виновато улыбнулся.
- А больше из еды ничего не принес... Не знаю, что тебе надо...
- А-а! Пока ничего не надо, - сказал Шрамов. - Ты вот что: принеси почитать что-нибудь - купи журналов в киоске, свежих газет. Еще ручку принеси и большой блокнот. Сигареты не забудь!
Хотя на чтение Шрамова еще не тянуло, но он предчувствовал, что скоро начнется скука, и тогда чтение поможет, развлечет. А там, глядишь, и записать что-нибудь придется. Мысль о романе уже зарождалась, брезжила в его сознании. Он уже чувствовал, понимал, что как бы там ни было, к чему бы ни привело лечение, а в жизни его наступил некий рубеж, пребывание в этом доме не может не отпечататься на дальнейшей его жизни, так и останется он в глазах всех леченым - как прокаженным. Значит, и роман об этом должен быть.
Чтоб старик ничего не забыл, не перепутал, Шрамов взял у санитарки карандаш, которым она подписывала передачи, и все записал на клочке газеты.
- Не потеряй!
Отец положил записку в кошелек с деньгами.
- Меня никто не искал? - спросил Щрамов. - Из знакомых, с работы?..
- Нет, - сказал отец. - А если кто придет, как говорить?
- Говори как есть...
Когда отец ушел, Шрамов подумал, что надо со стариком быть поласковее. Он представил, как отец бессмысленно совается из комнаты в комнату по пустой запущенной квартире, в одиночестве смотрит телевизор, не вникая и не запоминая ничего, и скрипнул зубами. Не дай Бог самому дожить до такой старости, - подумал Шрамов. Он было подумал еще, что хотел бы видеть отца сильным, твердым, - да и был же он таким когда-то, - но тут же одернул себя. Тогда бы это был уже не его отец, а у них с отцом своя судьба, и нечего на нее пенять.
Глава 4.
Перед ужином пришел еще один обитатель палаты. Его имя было Костя, а называли его все шутливо Кистинтином. Мужик он был крепкий, жилистый, по виду трудяга. Он сразу же тяжело рухнул на койку, от него шел густой, жирный запах кухни.
- Замахали! - устало сказал он. - Шестьсот порций курицы нарубал! Рук не чувствую... - Он всем напоказ потряс большими красными кистями.
- Любишь кататься - люби и саночки возить! - насмешливо откликнулся Андрей, который обутый лежал на кровати и невнимательно, одним глазком просматривал старую газету. Его, кстати, все называли не по имени, а Капитаном. Как потом узнал Шрамов, он и вправду был капитаном-танкистом, служил в Германии, но из армии его выгнали, - за пьянку, наверное, догадывался Шрамов.
Лежал здесь еще маленький худой грек по имени Мефодий. Развлечения ради он в ванной стриг и брил желающих. Когда он зашел в палату, Капитан спросил его, хитренько, с подковырочкой:
- Вот я лежу и думаю: у тебя брата Кирилла случайно нет?
- Нет, - ответил Мефодий простодушно. - А зачем тебе?
- Ну, все ясно! - рассмеялся довольный Капитан. - Это такая шутка...
Других его шутка не рассмешила.
К ужину немного оклемался и Коля Ткаченко. Стонал и кряхтел он весь день, посылал матом всякого подвернувшегося - так что насмехаться над ним уже начали, не то чтоб сочувствовать. Да и вправду - почти каждый по себе знал, что такое сера, но чтоб так маяться... И не верили особенно Коле. А под вечер он и сам, видно, понял, что пора и меру знать. Ну и голод тоже не тетка. Но казенными харчами он побрезговал, а притащил из комнаты свиданий, где на каждого полагался отдельный ящичек, большую сумку и ел прямо в палате, выложив на тумбочку и на кровать белый хлеб, копченое сало, яйца, сметану, открыл банку маринованных огурцов.
- Гад Сичкарь, - ворчал он с набитым ртом, помогая себе глотать судорожными движениями и шеи, и плеч, и даже ног. - Два куба всадил, креста на нем нет...
- А это чтоб поменьше в самоволку бегал, - неприязненно сказал Милютин - любитель журнала "Здоровье". - Это ж надо - два дня как положили, а уже где-то мотаешься...
- Поменьше б трепались! - От возмущения Коля чуть не поперхнулся, закашлялся и побагровел. - И никто б не знал!..
- Кончайте ругаться, - примирительно сказал Кистинтин, который так и лежал пластом, то вроде задремывая, то приоткрывая тусклые глаза. - Не ты первый, не ты последний...
Но Милютин упрямо продолжал, назло Коле:
- Разве это сера? Так, игрушки... Помню, лет пять назад я лежал - тогда делали серу по-настоящему: в четыре точки - в обе ляжки и под лопатки. Как парализованный, с места не сдвинешься! Температура за сорок... А это - тьфу!..
На ужин дали немного безвкусной, липкой, похожей на клей овсянки, по стакану чая и по три печенья. Молодой парень, худой и желтый, не осилил и того. Поковырял ложкой кашу, кривясь и бормоча что-то под нос, отхлебнул пару глотков чая и встал из-за стола. По коридору он шел, придерживаясь одной рукой за стену, другой за живот.
- Неделю как привезли, - кивнул в его сторону другой сосед по столу, отсутствием аппетита не страдающий, - и до сих пор почти не ест.
Шрамов для приличия горестно покачал головой.
Шрамов смотрел, слушал, старался какими-то жестами, фразами включаться в эту новую для него жизнь, но и жесты, и фразы получались вымученными, фальшивыми, так что самому становилось стыдно за них. Ощущение внутренней скованности, не покидавшее его почти никогда, избавление от которого приходило лишь с опьянением, настигло его и здесь. Опять заползло в сердце предчувствие чего-то дурного, неотвратимого. Ну что ты, что ты, - уговаривал Шрамов сам себя, - чего тебе здесь бояться, здесь ты среди своих. Здесь-то уж ни у кого не может быть оснований что-то от тебя ждать, требовать. Все здесь одинаково ушиблены. Здесь-то наконец можешь ты позволить себе расслабиться, вздохнуть свободно, оглядеться...
Глава 5.
После ужина Шрамов недолго смотрел телевизор. Показывали какую-то незнакомую, далекую от него жизнь. Кого-то зрелище чужих забот, радостей и печалей увлекало: Шрамов слышал за спиной и вокруг взволнованное дыхание, короткие реплики, ругательства, смешки. А ему ни экранная, ни театральная, ни книжная жизнь давно уже не казалась настоящей, потому что никогда не напоминала его собственную - несуразную, путаную, без обобщений, выводов и морали. Иногда, под настроение, Шрамов не прочь бывал почитать книжку, посмотреть кино, но уже больше по привычке, чтоб убить время. Это когда-то находил он особый смысл в хитросплетениях чужих слов и картин, нужный, близкий ему, чему-то учился, над чем-то задумывался; но сейчас чужие проблемы оставляли его равнодушным, потому что никакого отношения не имели к нему настоящему, живущему сейчас. Оттого, что он посмотрит или не посмотрит тот или иной фильм, прочитает или не прочитает ту или иную книжку, изменится ли что-нибудь в нем и в его сиюминутной жизни? Трудно сказать. Зато Шрамов точно знал, что бутылка вина безусловно сделает его жизнь легче и светлее вот сейчас, сию минуту... И зачем какие-то проблемы.
Шрамов побрел в дальний конец отделения, в бильярдную, по пути мельком заглядывая в палаты. На первом его месте уже лежал другой, и тоже под капельницей. В бильярдной толкались человек пять, играли без особого азарта "на высадку". Из-за своей застенчивости Шрамов так и не научился играть в бильярд. Вечно случалось, что учиться ему выпадало в компании более или менее опытных игроков, и он уклонялся от игры, стыдясь своего неумения. И теперь вот ему доброжелательно, по-свойски предложили подключиться. И здесь распоряжался, задавал тон Капитан. Веселый, общительный, он сказал Шрамову, подмигивая как старому знакомому и поигрывая кием:
- А куда еще деваться? Телевизор, домино, бильярд...
Шрамов играть отказался и стал рассматривать стенд с фотографиями. Фотографии хоть и черно-белые, но четкие, яркие, большие. И стенд чуть не на полстены, с броскими крупными надписями ослепительно-синей гуашью. ТАК МЫ РАБОТАЕМ - под одной из фотографий, на которой брызжущие оптимизмом алкаши вскапывают цветник. ТАК МЫ ОТДЫХАЕМ - и на фотографии улыбающиеся алкаши за шахматной доской. ТАК МЫ ЛЕЧИМСЯ - и радостный алкаш подставляет обнаженную руку для укола такой же счастливой медсестре. (А почему не задницу? - подумал Шрамов.) ЛУЧШАЯ ПАЛАТА - и интерьер палаты с полированными тумбочками, с картиной на стене, с аккуратно заправленными койками. Вроде и похоже, но как-то слишком уж уютненько, чистенько, как может выглядеть только на фотографиях.
Резкий перестук бильярдных шаров, выкрики, смех играющих болезненными толчками отдавались у Шрамова в мозгу, он чувствовал себя здесь лишним и тихонько, бочком, стараясь не помешать играющим, вышел.
Покурить, что ли, - подумал он, хотя курить не хотелось. Но сам процесс курения представлял ряд целенаправленных действий и тем вносил какую-то определенность в бессмысленное течение времени. Курили здесь в туалете. Шрамов пристроился у зарешеченного окна с выбитыми стеклами, на грязном подоконнике, с наслаждением вдыхая и выдыхая дым в морозный воздух. Давно стемнело, в далеких домах светились прямоугольнички окон, где-то беззвучно двигались и мигали огни автомобилей, размеренно чередовались красный, желтый, зеленый цвета далекого светофора. Там была другая жизнь, неожиданно отодвинувшаяся от Шрамова так далеко, что он уже и связи никакой с ней почти не ощущал и не хотел ощущать. Ерунда, все ерунда, - подумал Шрамов, сам не зная о чем, так, вообще, как-то безразлично.
Кто-то осторожно, робко подергал его за рукав. Шрамов оглянулся: Витя-вертолет, тот самый, что хотел чем-то помочь ему утром. Все с той же своей восторженной улыбкой, с радостно-вопросительным выражением бесцветных глаз, он попросил закурить. Шрамов протянул ему раскрытую пачку "Примы", Витя коричневыми от никотина дрожащими пальцами аккуратненько вытащил сигарету и у него же прикурил. Когда он затянулся и выпустил изо рта и из ноздрей густые клубы дыма, лицо его расплылось и засияло от блаженства, а глаза остекленели, застыли в отрешенности.
- Что, Витя, прибалдел? - насмешливо окликнул его кто-то из курящих. - А кодеинчику не хочешь?
- Хочу, - тотчас отозвался Витя, выходя из блаженного оцепенения.
И все посмеялись - лениво, как бы нехотя. В тесном коридорчике перед кабинками с унитазами народ толпился почти постоянно, курили - кто на корточках у стен, кто у окна, кто просто стоя. Дым не успевал выходить через разбитое окно, стоял вонючим туманом, пропитывал одежду, волосы, почти ощутимо обволакивал тело. Румяный алкаш с роскошной белокурой шевелюрой до плеч громко рассказывал, как его зацепили менты, когда он пытался вынести с завода деревянные рейки.
- Падлы! - ругался он. - На заводе мы их машинами палим, а вынести и употребить на дело - нельзя!..
Его слушали не очень внимательно - кого волнуют чужие заботы, но все же спрашивали для поддержки разговора:
- И что тебе было?
- Что? Они могут - оштрафовать на полсотни, премия, тринадцатая полетели...
- Вот видишь! - засмеялся кто-то. - Какой доход от таких несунов!..
- Голову на плечах надо иметь, не попадаться, - говорили еще.
И опять смеялись - вообще здесь много смеялись, по делу и без дела, но как-то не от души, словно по обязанности.
С вороватым видом, зыркая глазами по сторонам, оглядываясь, вскочил в туалет молодой алкаш, почти парнишка. Он что-то придерживал за пазухой. Его ждали и сразу кинулись к нему.
- Ну что, есть?..
- Есть!.. Чуть не спалился! - возбужденно и гордо заговорил парнишка, бережно вынимая из-за пазухи увесистый газетный пакет. - Обыскать хотела, сука! Еле уболтал!..
Пакет быстренько распотрошили: оттуда выскользнули четыре зеленых флакона с лосьоном "Огуречный".
- Так! - радостно потер руки румяный блондин. - По фанфурику на рыло!..
Сразу и стакан появился, и кусок черного хлеба, и яблоко на закусь. Всего в туалете столпилось человек восемь, но участвовали четверо: шумный румяный блондин, чернявый всклокоченный парень, знакомый уже Шрамову, парнишка-гонец и еще один - низенький полный мужичок с железными зубами. Все правильно: они договаривались, сбрасывались, рисковали, а остальные ни при чем, пусть облизываются. Хотя Шрамов сейчас бы от глотка чего-нибудь такого не отказался. Один флакон как раз входил в стакан, наполняя его до краев. По туалету растекся свежий запах огурцов, перебивая на время табачно-унитазную вонь.
- И закуси не надо, - сказал чернявый парень, потягивая ноздрями и жмурясь. - Один запах чего стоит!..
Шрамову пить лосьоны, одеколоны в тяжкую минуту тоже доводилось, но полными стаканами и без воды он не решался и теперь с интересом и даже с уважением наблюдал, как они по очереди подносили стакан с пахучей жидкостью ко рту, задерживали дыхание, прикрывали глаза, крупными ровными глотками опорожняли его и, морщась и мотая головами, торопливо закусывали хлебом и яблоком, закуривали. У всех пошло хорошо. Только парнишка-гонец в первую минуту побледнел и покрылся потом и, отвернувшись, стал быстро-быстро глотать слюну, испуганно тараща глаза. Но и у него пошло благополучно.
- Привыкнешь! - ободряюще сказал ему румяный алкаш, а остальные поддержали его покачиванием голов.
У них пошли свои разговоры, а Шрамов выбросил окурок в унитаз и вышел.
Глава 6.
В девять часов, когда по телевизору началась программа "Время", а медсестра позвала пить лекарства, почти все как по команде засуетились, заволновались, ринулись к комнате свиданий, к шкафчикам с передачами, - санитарка уже была наготове, открыла дверь, - притащили сумки, разложили на столах в коридоре. Глядя на радостное массовое поглощение пищи, Шрамов чувствовал неловкость от того, что сам не принимал в нем участия. Капитан помахал ему рукой, позвал к своему столу - угощайся, мол, без стеснения. Шрамов сначала отказался, но чтоб не обидеть его и не выглядеть уж слишком дикарем, взял домашний пирожок с яблочным повидлом и съел с неожиданным удовольствием. За последние годы Шрамов совсем отвык от домашней еды, все больше столовые да случайный подножный корм, и теперь только это понял. Этот пирожок, заботливо приготовленный чьей-то женой или матерью, напомнил ему о давно утерянном мире, вызвал в душе какое-то смутное беспокойство, и Шрамов скоро и не рад был, что взял его. Мефодий, который, как и Шрамов, не раскладывался за столом с домашними припасами, а скромно достал из тумбочки магазинный пряник и неторопливо жевал его, запивая оставленным с ужина холодным чаем, в этот момент был для Шрамова самым близким человеком, самые нежные чувства испытывал Шрамов к нему. Лежа на койке и стараясь не глядеть на Мефодия, чтоб не смущать его, Шрамов с удовольствием слушал, как тот, коверкая слова забавным греческим акцентом, рассуждал, ни к кому не обращаясь и в то же время обращаясь вроде к нему, потому что других слушателей в палате не было.
- Зачем меня лечить? Ну если б болело сердце, печенка, нога - другое дело. А зачем лечить от алкоголя? Нас не лечить надо, а убивать... Меня могила исправит, а не больница... Переводить лекарства, продукты... Какая польза от лечения? Три месяца полежим, отдохнем - и снова за старое... Сорок лет пил, а теперь брошу? Хе-хе!.. Как маленькие... Лучше б на эти деньги больше домов строили, заводов... Когда выйду, первым делом куплю ящик вина... Или лучше водка?..
А сам же, между прочим, добровольно пришел сюда, чуть не на коленях просился, - Милютин успел уже рассказать. И все же Шрамову нравилась простодушная незатейливость его рассуждений, без каких-то задних расчетов, хоть наивная хитринка и проглядывала в его скользящем взгляде и осторожных движениях. Но раскусить его не составляло труда, и поэтому все относились к нему снисходительно и несерьезно. С такими людьми просто. Их можно не бояться, не стесняться, принимать или не принимать во внимание в зависимости от собственного настроения. Среди таких людей хорошо бы жить, но их мало, - думал Шрамов. А, может, и хорошо, что их мало, потому что долго среди них жить было бы, наверное, нудновато...
Как раз в это время, в самый момент шрамовского благодушия, откуда-то из дальних палат донесся странный - и не человеческий, и не звериный - рев. Он начался негромко, как бы раскачиваясь, пробуя силу, но быстро рос, пока не превратился в душераздирающий вопль, на грубых басовых тонах, исходящий, казалось, из луженой глотки какого-то доисторического существа. В нем не было и намека на какое-то понятное чувство. Он звучал как сигнал, или как звучит неодушевленная природа: гром, буря, извержение вулкана... Шрамов вздрогнул и сел на койке, тревожно вслушиваясь, но со стороны других никакой заметной реакции не последовало, вроде чуть притих на мгновение гул за столами, или рев его заглушил. А Мефодий захихикал, глядя на потревоженного Шрамова.
- Не бойся! - сказал он. - Это наш Санек дает концерт - время у него подошло...
Рев продолжался с минуту и оборвался. Этого ревуна, каждый вечер в одно и то же время сотрясающего отделение раскатами неподражаемого баса, Шрамов потом видел: во внешности его и впрямь было что-то от неандертальца - коренастая сутулая фигура с длинными руками, крупная выдающаяся вперед нижняя челюсть, приплюснутый широкий нос и низкий лоб. Свои концерты он объяснял просто: находит иногда желание отвести душу, разрядиться - и все. Через несколько дней его выписали, и вечера в отделении поскучнели, чего-то стало не хватать.
Глава 7.
К ночи в палате похолодало. Усиливался мороз на улице, и дуло от окна. Задергивали поплотнее шторы, задраивали форточку, а спать укладывались в пижамах и носках. Шрамов лег раньше других, но долго не мог уснуть, хоть и опять ему сделали укол. Мешал бестолковый шум в коридоре, на полную громкость включенный телевизор, но больше всего мешал яркий электрический свет. Его на ночь не выключали - не положено, как в тюрьме, а общий выключатель находился в сестринской, не достать. Можно было бы слегка приоткручивать лампочки, но сестры ругались - им за это могло влететь от дежурного врача, делавшего иногда по ночам неожиданные обходы. Да и подбираться к лампочкам мешали плафоны. Но выход, ясное дело, нашли. Когда большинство в палате настроилось на сон, Коля Ткаченко, привычно поругивая чересчур заботливых медиков, завязал штанины на пижамных брюках, потуже стянул резинку на поясе и повесил брюки на плафон. Получился своеобразный такой абажур. Просто и удобно - полумрак. А в случае чего, дернул за штанину - и все как было.
Капитан, который и в палате занимал командную должность, вроде старшего был, перед сном сказал Шрамову, что завтра его очередь дежурить по палате.
- Встанешь пораньше, - со вкусом инструктировал он, - возьмешь в ванной веник, ведро, швабру, выметешь и вымоешь полы, пылячку протрешь. Мы все по очереди так делаем...
- Ну, в первый день можно и поблажку сделать, - сказал Милютин. - Пусть привыкнет, осмотрится... - Впрочем, сказал довольно равнодушно, вяло.
- Ничего! Все мы здесь равны!.. - перебил его Кистинтин.
Шрамов с ними не препирался, а настроение подпортилось. И не то, чтоб он боялся или брезговал грязной работой, ему ли ее бояться. Но верно подметил Милютин: необходимость что-то делать в непривычной обстановке угнетала Шрамова. В таких случаях он всегда боялся сделать что-то не так, а когда боишься, что-то не так и делается.
В постели Шрамов опять думал, как отнесутся ко всей этой истории на работе. Сильно удивляться не будут, ясно. Кто-то даже посмеется. А мастер наверняка обрадуется. Пусть радуется, Шрамову в общем-то наплевать. Но почему все-таки шрамовские несчастья ему в радость? За почти два года работы Шрамова в ЖЭКе никаких личных конфликтов у них не случалось, они даже почти не разговаривали, даже когда нужно было по работе, мастер предпочитал обращаться к Шрамову через кого-то. Но его неизменную, стойкую неприязнь к себе Шрамов ощущал на расстоянии, хотя внешне она почти не проявлялась, и никто другой ее, кажется, не замечал. Случалось, к примеру, мастеру наказывать Шрамова, за всякое - за пьянку, за прогулы, за опоздания. Зла на него Шрамов не держал - сам виноват, чего уж там. Наказывал мастер и других, правильно в общем наказывал. Но какой радостью светились его глаза, когда он наказывал именно Шрамова. Он просто балдел от восторга, уловив случай показать свою власть над ним. И это Шрамова долго удивляло, он не мог понять, чем же так не угодил, не показался ему.
За спиной мастер о Шрамове отзывался категорично и пренебрежительно: неисправимый. И радовался тому, что Шрамов такой. Сам-то куда уж какой безупречный, не подкопаешься. Не пьет, не курит, в ладах с начальством, числится хорошим специалистом, к тому же еще общественник - все по каким-то делам мотается, то партийным, то профсоюзным, то какие-то марки распространяет, взносы собирает... И внешне все при нем: рослый, широкоплечий, русоволосый, с правильным мужественным лицом - хоть на плакат. Всегда уверенный в себе, требующий, чтоб обращались к нему по имени-отчеству, а годами до тридцати не дотянул.
А ненавидел он Шрамова, наверное, потому, что чувствовал в нем, в самом его существовании какую-то неясность, загадку, может, даже какую-то угрозу для себя, для своего разумного, трезвого существования. Выбившийся в мастера тяжелым трудом ночных зубрежек, ценою многих протертых штанов (он заочно окончил техникум), он не мог понять Шрамова, слесаря-сантехника с университетским дипломом. Шрамов не укладывался в систему его миропонимания, мозолил глаза и тревожил нервы.
А вот шрамовский напарник Петро, тот, хоть и не начальник и без запросов, а понимал его, ну, может, не совсем понимал (кто ж может до конца понять ближнего), но зато принимал без размышлений и сомнений. У меня своя жизнь, у него своя, - так должен был бы рассуждать он, если б имел к этому наклонности. Если он живет так, а не иначе, - это его дело. Если у нас есть что-то общее (а общее у всех найдется), будем этого общего держаться, а в остальном... - нечего ломать голову. Общего у них немало: способ добычи хлеба насущного - работа, возраст, пол, отношение к вину и женщинам. Чего еще? Вместе починили кому-нибудь водопровод или отопление, почистили канализацию, вместе выпили, вместе сняли баб, вместе попали в вытрезвитель, вместе поматюкали ментов и начальников... О Петре думалось легко. Уж он-то не станет ни злорадствовать, ни осуждать Шрамова, может, даже посочувствует. Но много думать о нем было скучно, да и нечего.
Ночью спалось на удивление крепко. Укол все-таки не напрасно делали - ни снов, ни неожиданных тревожных пробуждений. И утром Шрамов проснулся с ровным, спокойным настроением, когда душа не реагирует на внешние безобразия, а живет как бы сама по себе. И весь день осторожными усилиями воли Шрамов пытался не потревожить, удержать в себе это чувство. Механически вымел и протер мокрой тряпкой пол в палате, умылся, покурил. Все шло нормально, и уговаривать себя не приходилось. Так бы и всегда жить - в безмятежности, в мире с собой и окружающим, но такая редкая и хрупкая эта гармония, обязательно найдется что-то, что сломает ее, иначе не бывает.
Глава 8.
Шрамов ждал отца, он пришел только через два дня и сказал, что не мог прийти раньше потому, что плохо себя чувствовал. Шрамов, конечно, верил ему: выглядел он действительно неважно, еще сильнее дрожали руки, слезились глаза и прерывался голос. И два дня опять не брился.
- Ты не приходи больше, - сказал ему Шрамов. - Оставь лучше немного денег, если что понадобится, мне купят санитарки. Или сам как-нибудь вырвусь на часок...
Отец с сомнением повертел головой, помялся, но пятерку дал. Больше Шрамов просить не решился. Отец принес пачку журналов, блокнот, ручку и кое-что из еды.
- Приходили хлопцы, - сказал он. - Мишка, Грузчик... Я им рассказал, где ты...
- Трезвые? - спросил Шрамов.
- Не знаю... Я уже не разберу, когда вы трезвые, когда пьяные... Задуренные... Привет тебе передавали, говорили, что зайдут. У Мишки опять какие-то неприятности...
Эх, Мишка, друг детства, - подумал Шрамов. Опять у него неприятности... Когда-то вместе росли, купались в море, ловили бычков, дрались и играли в футбол - такое вспоминалось хоть и с грустью, но легкой, приятной, как и все из детства. А потом, когда им было лет по двенадцать, родители Шрамова переехали в другой район, и пути их разошлись на двадцать лет. Очень по-разному жили они все эти годы, и никак не могли пересечься их пути, а теперь так случилось, что пути их переплелись, и очень тесно. Раньше на пути Шрамова было: университет, учительская работа, интеллигентная жена, умница-сын... А у Мишки - тюрьмы, лагеря, ЛТП, шлюхи и триппер, а между ними короткие промежутки свободы, которые заполнялись бормотушным дурманом. Есть, видно, такая порода людей, которые маются, чувствуют себя на свободе не в своей тарелке. А теперь пути их сошлись. Как и не было этих двадцати лет. Словно сразу перешагнули они их - из беспечного детства в сегодняшний взрослый мир, угрюмый и неуютный, где все не так, как надо, а как надо - никто не знает... Опять неприятности, - говорит отец. А когда у них обходилось без неприятностей? И что за неприятности могут быть у Мишки, Шрамов вполне представлял. Опять, видно, менты на хвост сели. Да и в самом деле, загулял что-то парень на свободе, больше года уже, пора идти на отсидку.
- Ладно, - сказал Шрамов отцу, - поздно уже, холодно. Ты иди, отдыхай... Да и мне пора.
- Ты не переживай, держи себя в руках, - сказал отец. - Слушайся врачей - может, помогут...
- Помогут, помогут! - засмеялся Шрамов.
Глава 9.
Немного времени понадобилось Шрамову, чтоб более или менее приспособиться к новому существованию. Поначалу он боялся повести себя как-то неправильно, не так поставить себя, оказаться чужим в кругу новых людей. Он с детства не терпел, с трудом переносил такую вот жизнь - публичную во всем, каждую минуту на виду. Те месяцы, что пришлось ему когда-то в детстве провести в пионерских лагерях и которые должны были, по замыслу организаторов этих лагерей, осчастливить его, не оставили в памяти ничего светлого; только непрерывное тоскливое ожидание - скорее бы домой, на свободу, подальше от заботливых воспитателей и пионервожатых. С тех пор и боялся Шрамов такой вот коллективной жизни. И очень рад был, когда благодаря университету и работе в сельской школе избежал армии. Он и больниц боялся поэтому.
Но здесь все было проще, чем ожидал Шрамов. Те же алкаши, что и на свободе, с простыми, понятными желаниями, заботами, радостями и тревогами. И ты для них такой же.
В принципе, какая разница, где и как жить? Главное, чтоб никто тебя не дергал и не лез в душу. Но очень это непросто - найти такое место, такое положение среди людей, обрести и удерживать в себе такое душевное состояние, когда никто и ничто тебя не дергает и не лезет в душу.