Топалова Евгения Александровна : другие произведения.

Каин

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  Пожилой человек поставил ногу на ступеньку мраморной лестницы, и оглянулся назад (строго говоря, оглядываться назад всегда есть дело опасное - можно ненароком заметить то, что ожидает тебя впереди). Вот уже несколько лет его тревожило ощущение старости, подкравшейся, точно зверь, чтобы вцепиться ему в загривок. Правда, у каждого такой зверек свой. Иным мышь достанется, иным - тигр. Тут уж ничего не поделаешь, как повезет.
  Позади него на мраморных же пьедесталах по обеим сторонам лестницы высились огромные львы. Кольца в зубах - золотые.
  Не львы - сущее заглядение.
  Смутно сознавая, что они ему вот уже не первый год что-то напоминают, человек сделал еще один шаг по лестнице и остановился опять.
  Ах да, вспомнил.
  Вавилон. Вавилонские статуи львов и грифонов, бронзовые изваяния, украшавшие входы в храмах. О, бронзовые стражи Вавилона, где вы? Как же давно сгинули вы под горячим солнечным небом, и покрылись песком, и даже лики ваши истерлись в прах или переплавлены варварами на оружие или женские цацки!.. Хотя, с культурологической точки зрения вам найдено самое лучшее применение.
  И ничего не осталось.
  Пожилой человек поежился и вздохнул. Перед ним оставалось еще много ступеней, на которые следовало подняться, но, объективно говоря, в нем уже не оставалось сил для этого. Он присел бы отдохнуть, но до чего нелепо и неудобно садиться на ступеньках посреди собственной лестницы, когда осталось сделать с десяток шагов. Присесть на чужой лестнице, в таком случае, еще куда бы то ни было, но на своей собственной хозяину сидеть не позволяется - иначе вас сочтут отъявленным романтиком, а это куда хуже, чем если прохожие примут вас за попрошайку, и даже кинут пару медяков в вашу совершенно без заднего умысла снятую шляпу.
  Он опять вздохнул и оглянулся. Сумерки, окутавшие горизонт, спускались на землю. Небеса чуть не падали вниз, влекомые собственной тяжестью (есть подозрение, что когда-нибудь это все же произойдет, и пыль тогда поднимется просто жуткая).
  Нигде нет такого густого неба, как в Балтии. От сырости ли, от туманов, но оно вечно кажется плачущим, словно сама природа скорбит по чему-нибудь, и плачет, и мается, и не знает покоя, как душевнобольной. Строго говоря, я такой же, и, что самое страшное, знаю это. Добро бы я был сумасшедшим, который еще сомневается в своей душевной болезни; что-то подозрительное витает в воздухе, но он прочь отгоняет всяческие сомнения в своем здравом смысле. Так нет же. Чую всем сердцем, что не один психиатр дорого бы дал или даже жизнью расплатился бы за право проанализировать эту рукопись, а еще лучше - поговорить со мной об этом, но я пока воздержусь. Рано еще кормить кого-нибудь из этих господ процентами от блестяще написанной докторской, сказавшей новое слово в медицинской науке.
   Я забыл вам представиться. Пожилой человек - это я, со всеми вытекающими из этого утверждения последствиями, с коими я мирюсь, и вам примириться придется. Хотя иногда я тоже не совсем в этом уверен - да и кто в наш очумелый век может с уверенностью сказать так о себе? Примириться с собой - наибольшее из всех зол, которое может учинить над собой человек. После этого он ни на что не бывает способен.
  Поднявшись (все-таки!) по ступенькам наверх, я поглядел на обступившие дом плотной стеной порыжевшие сосны, привычно вдохнул в себя воздух, но не почувствовал запаха. Все запахи куда-то делись, словно улетучились из моих ноздрей - ручаюсь, есть определенное тайное общество, которое отвечает за умыкновение самых нужных вещей в самое неподходящее для этого время.
  Пожав плечами, я нахмурился и поспешил укрыться в доме.
  Вошел, поздоровался, поклонился жене. Сели ужинать. Стол - длинный, большой, накрытый скатертью ручной работы. Белый, ломящийся от блюд.
  Прислуга рядом. Стоит с постным лицом (аппетит, кстати, часто появляется только из-за того, что другим вкушать твою пищу недозволено).
  Тоска.
  Я огляделся по сторонам, но даже швырнуть ради развлечения было нечего. Дом, доставшийся моей жене в наследство после развала Империи Зла, был набит всевозможными штуковинами и пустяками, на которые порядочному человеку и дохнуть-то нельзя; спрашивается, зачем вообще держать дома вещи, для которых просто разбиться является непозволительной роскошью? Налог за все это великолепие приходилось платить большой, но особняк девятнадцатого века на взморье, окруженный песками и соснами, пахнущий солеными брызгами и влажным камнем, стоит дорого. Дороже, чем все деньги вместе взятые. Если я и был здесь привязан к чему-нибудь, то только к дому.
  Жене я, безусловно, этого не говорил.
  Она вообще разговаривала со мной крайне мало. В последнее время мы почти не общались, ограничиваясь едва различимыми приветствиями по утрам, двумя-тремя хмурыми взглядами за обедом, пожеланием "спокойной ночи", и поцелуем в щеку после обильного ужина. Наша супружеская жизнь грозила вот-вот стать идеальной.
  "Пора уходить отсюда", - с тоской думал я, наблюдая за тем, как она хлебает свой суп из тарелки. Неуловимо изящно и интеллигентно, при этом медленно так, словно это была последняя тарелка супа на всей земле. Надо признаться, что моя жена была куда аристократичнее, чем я мог бы мечтать стать когда-либо.
  Ненавидел ли я ее за это? Скорее любил, хотя органически относиться к ней с нежностью был почти неспособен. Это не помешало мне успешно (хотя и без особых оваций) играть роль мужа вот уже который год.
  Она долго сутулилась и грустила над своей едой, пересчитывая плавающие в наваристой жидкости грибы. Я несколько раз сосчитал вслух все наши доходы на сегодняшний день, и убедительно (как мне казалось, тем более, что когда речь идет о деньгах, я всегда становлюсь крайне убедительным) доказал ей, что мы вполне могли бы позволить себе приобрести соседнее поле хмеля, что, несомненно, крайне повысило бы продуктивность нашей пивоварни.
  Бедная, как она сопротивлялась до сих пор, когда я говорил ей об этом. Сегодня она была на все согласна. Я даже не понял сначала, решил, что она просто не слушает, и поднял голову.
  Она молчала.
  - Ты слышишь меня? - озабоченно заметил я. - Петерис говорит, что он видел хозяина сегодня, и тот готов уступить. Почему нам не...
  - Кто ты? - наконец не выдержала она.
  Первое время я молчал, сознавая, которая именно из непоправимых вселенских катастроф произошла на этот раз. То есть, не сошла ли она с ума, или не открылись ли у нее глаза на несоответствие, ускользавшее от нее до сих пор. Хотя, оба эти события можно, в принципе сопоставить и совместить - сумасшедшие бывают куда прозорливее всех нормальных.
  - О чем ты говоришь? - начал я. - Если не хочешь, так и скажи. Я передам и Петерису, и его хозяину, что мы отказываемся, и дело с концом. Сама же хотела, - обиженно добавил я, понимая, что умышленная неправда не может не вызвать противодействия с ее стороны.
  Она смолчала.
  Удивительнейшее дело.
  Неужели так плохо?..
  - Кто ты такой? - с напряжением проговорила она. - До сих пор я молчала, думая, что схожу с ума. А теперь сил совсем не стало. Жить не могу. Никак, никак не могу. Поясни мне.
  Пришлось отпустить прислугу. Немолодая женщина, помогавшая за столом, сочувственно поджала губы, и вышла из комнаты, неодобрительно качая головой.
  Я проводил ее взглядом.
  "Сегодня", - не то с радостью, не то с сожалением подумал я.
  - Что ты говоришь, - снова, с бесконечным терпением ответил я, - в конце концов, я тебя просто отказываюсь понимать. Если тебя не устраивает ведение дел, найми управляющего. Пусть проверят всю бухгалтерию, с начала и до конца. Я устал терпеть твои капризы. Ты - умная женщина, но, если нервы у тебя расстроены, в этом я не виноват. Честное слово, все проблемы современных женщин создают они сами, и в этом есть их наивысшее достижение...
  Она молчала. При свете электрических светильников-фонарей ее лицо казалось старше обычного лет на двадцать. Паучьи лапы морщин углубились под слоем грима, влажная кожа лоснилась особенно сильно на щеках и под носом. Смерив ее оскорбленным взглядом, я приготовился было к тому, что все еще обойдется. Но она не уступала.
  - Бедная женщина, - сказала она, - моя мама. Умерла, не разговаривая со мной. Она-то подозревала правду давно, да и я заметила... но ничего не сказала. Первое время все ждала, что убьешь меня, заберешь наследство. Не Бог весть какие деньги, но все-таки...
  - Ты болтаешь чушь, - сказал я тоскливо.
  "Пора".
  - Я все пойму, всему поверю. Только объясни.
  - Ты с ума сошла, - я резко встал, оттолкнул от себя приборы. Ужин был безнадежно испорчен. Она следила за мной настороженным взглядом, как за кошкой или ребенком, и мне сделалось стыдно, что я ни тем, ни другим не являюсь.
  У нее явно созрело решение не сдаваться, и не отступать, раз уж начат такой разговор.
  - Хорошо, - кивнула она с самоотверженной готовностью фанатички, отрекающейся от своего бога во имя всеобщего благоденствия, - хорошо, пусть я с ума сошла. У тебя есть что ответить мне?
  Я нахмурился и остановился у окна, барабаня пальцами по перегородке между стеклами. Дождь, начинавшийся в сумерках на улице, внушал опасения, что окончится никак не ранее следующего дня, вызывая настроение, годное для встречи Всемирного Потопа.
  - Только одно, - непринужденно заговорил я. - Завтра же позвоню Лиепиню, и он посоветует нам талантливого психиатра. Говорят, у него есть на примете такой специалист. (Хорошо иметь друзей, у которых на примете всегда все есть, от сутенера до монтажника театральных машин). Интересовался, не помню, когда. Так вот, мы обратимся к врачу, он тебе непременно поможет. Он просто не может не помочь, в этом сезоне модно, когда лечение у психоаналитика тебе помогает.
  - Ври мне, - попросила она, - пожалуйста, только не останавливайся ни на миг
   "Поля вымокнут", - с неожиданной грустинкой подумал я в паузах между ее речами. Еще я подумал о том, что оставил в своем кабинете зонтик и плащ, а возвращаться за ними будет уже неудобно. Вымокну до нитки, не успев добежать до машины. Хотя, какая к чертям собачьим машина? Не забирать же у нее автомобиль".
  Покойный Лорис был немаленьким человеком. Имел средства и сбережения, добытые с невероятным трудом на руинах Союза, прежде чем зарабатывать "честным" (или хотя бы достаточно честным, что юридически одно и то же) путем стало хоть немного возможным. Имел дачу (этакий хвастливый особнячок за городом), "лейку" (так он называл свою машину из-за того что она вечно плевалась и фыркала), честолюбивую внешность и синий взгляд с прохладцей. Иными словами, он был просто создан богами для счастья.
  Регина (ее звали Регина, и она была переполнена королевской крови больше иных королев) была сущей находкой для такого, как он (а позднее, как я). Сдержанная и молчаливая, с детства приученная родителями к благопристойности, она была недурна собой и в молодости радовала глаз милым личиком и маленькой округлой ножкой, столь нетипичной для северянок. Теперь, когда ей было под пятьдесят, а Лорис (бедный Лорис!) был уже давно в безымянной могиле ("лейка" все же подвела его, а ведь говорили ему когда-то, меняй машину, меняй), я почувствовал вдруг свою ненужность в этом мирке, и почти что ругал себя - зачем продержался так долго? Денег я давно заработал, и если Регину и не обокрал, то на проценты с ее капитала нажился достаточно. Возвращать теперь все это ей не имело смысла, да я и не собирался. Нетронутые активы и безукоризненная бухгалтерия позволяли мне кое-что оставлять за собой. Меня не в чем было упрекнуть - я вел себя достаточно, достаточно честно с ней.
  И вот - такая неожиданность.
  Сколько лет проведено вместе и я, оказывается, годами не догадывался, что она, видите ли, все уже знает. С ее стороны просто неприлично было оказаться настолько прозорливой. Десять лет уже, как я рядом, и до сих пор ни минуты не сомневался в том, что она приняла меня за своего мужа, и теперь даже почувствовал себя оскорбленным. Обманывать профессионального лжеца - это как попытаться подсластить сахар или перегрешить сатану.
  А казалось, она при этом была даже счастлива! Вот верь после этого людям.
  Я взял шляпу и пальто в передней - плащ остался там, в кабинете, вместе с зонтом.
  Регина выбежала из-за стола и закричала мне вслед:
  - Куда ты уходишь? Ты не должен уходить. Я же сказала тебе, что принимаю тебя таким, каков ты есть. Мне все равно. Оставайся. Я приютила тебя... и жила с удовольствием все эти годы.
  - Следовало, в таком случае, начинать такой разговор? - я надвинул поглубже шляпу на лоб и вышел на улицу. Дождь, и правда, лил как из ведра. Это была уже не накрапывавшая с утра дребедень, это был Всемирный Потоп. Вернее, прелюдия к Потопу. У Потопа непременно должна была быть своего рода прелюдия, как и у всякого порядочного несчастья. Неожиданно такие события происходить не должны, или не успеют вызвать достаточного трепета, что лишает их приход половины смысла и удовольствия.
  Она выбежала за мной и под дождь.
  - Не уходи, - молила она, промокнув мгновенно, - будь со мной. Я привыкла. Без мужчины в семье я пропаду. Лорис ведь уже не вернется?
  - Не вернется, - ответил я.
  В первый раз она услышала подтверждение собственных подозрений, но не очень-то и испугалась. Глаза ее быстро бегали, но смотрела она на меня, и крепко держала за руки.
  - Ты не можешь уйти, - она была бесхитростна и убедительна, - ты не смеешь оставлять меня одну. Раз уж так получилось... Дура я, знаю, виновата. Я не имела права говорить с тобой об этом, и вынудила тебя уйти. Но я прошу тебя, останься. Я не могу жить с могилой, мне нужен живой человек.
  - Найми дворецкого, - ответил я, начиная дрожать от холода под струями, хлеставшими меня по лицу. Искушение вернуться становилось все сильнее, чем жарче становились ее мольбы, и чем ярче перед глазами рисовался образ теплой кровати с горячим кофе на бамбуковом столике прямо в постель.
  - Я предлагаю тебе... - тут ее голос дрогнул, - занять его место и управлять всем, как раньше. Я решилась на эту жертву. Буду просить тебя, умолять, унижаться и плакать. Кем бы ты ни был, не бросай меня. Не оставляй на произвол судьбы беззащитную женщину.
  - Защитники всегда найдутся, - я отвернулся от нее, мелкими шажками спустился по лестнице, прошел между львами (раньше в этом особняке содержался санаторий обкома партии - то-то они удивлялись, верно, думая, к чему бы такие львы гнилой аристократии). Рассеянно кивнул ей на прощание. Отмечу, что дальше лестницы она не побежала.
  "Значит, правильно сделал, что ушел", - одобрительно решил я. Можно было помедлить еще немного, чтобы дать ей насладиться своим образом на прощание, но я решил не быть жестоким. Кроме того, может, она вовсе была не расстроена, и руководившие ею чисто практические соображения сейчас уже подсказывают левому полушарию номер телефона удобного человека. А то и двух-трех удобных людей, которые с удовольствием займут мое место.
  - Я буду ждать тебя! - закричала она с верхней ступеньки, оступилась и соскользнула. Съехав на два-три шага вниз, она, сердито пнула лужу ногой.
  Свет электрических ламп, выбивавшийся наружу из дома, преломлялся в витражных окнах и падал на нее сквозь разноцветные кусочки стекла развеселыми пятнами, придавая ей трагическое сходство с Коломбиной. Ничего более пошлого и вульгарного, чем подобное прощание с женой (а точнее, со всей прошедшей за последние десять лет жизнью) и представить себе невозможно. Меня коробило и от ее слов, и от взглядов, и даже оттого, как она воздевала руки к небу в последнем трагическом порыве.
  Безвкусица.
  Никогда не любил трагиков, и не люблю до сих пор.
  Есть что-то уморительное в этой готовности жертвовать собой, однако, в большинстве случаев, их жертвенность сопряжена с такими неудобствами для окружающих, что лучше б уж ее вовсе не было.
  Я вжал плечи в себя под пронизывающими порывами ветра, и зашагал по дороге, ведущей к станции. Пересек площадь, купил билет в кассе и сел на электричку. Слава Богу, лето выдалось настолько холодным, что туристов почти не было, и вагоны полупустыми, легко покачиваясь и грохоча, уносились дальше, в столицу. Пилсету, как местные жители ее называли.
  Не ищите этот город на карте.
  Он у вас в воображении и в моей голове. В этой книге, и в памяти, которой живет больное сердце, помнящее о тех дождливых и серых днях в часы одиночества. Ах, какой славный город вы никогда не найдете на карте! Старые кривые улочки, напоминающие закоулки и тупички Руана лет этак пятьсот назад; вся средневековая архитектура, сосредоточенная на одном пятачке, который, быть может, тоже скоро снесут, а пока - терпят исключительно за дух старины и аромат древности, который, видите ли, дорого стоит. Сейчас во всех старых зданиях открывают банки, казино и кафе, в крайнем случае - публичные дома. Перспектива весьма завидная, так что я сомневаюсь, что их скоро снесут.
  Я ехал в город под пеленой непрекращающегося дождя. Было темно; тускло светили проносившиеся мимо фонари в радужных разноцветных разводах, словно всю картину мира неведомый художник облил водой и смешал краски, чтобы исказить до неузнаваемости свое старое полотно. Идеальный способ, чтобы выдать прошлогодний шедевр за новомодное откровение. Иной раз кажется, что с миром всякий раз поступают точно так же.
  "Среда", - подумал я.
  Среда и суббота - дни, когда она ужинает одна в кафе напротив Собора с готическим шпилем, и можно запросто устроиться за соседним столиком, чтобы просто понаблюдать. Она не обратит на меня никакого внимания - который год ведь уже не обращает. Пожилой человек, устроившийся в уголке и наблюдающий за всеми из-под своей шляпы, грустно нависнув над обязательной чашкой кофе - есть ли что-то прозаичнее на свете, чем это? Скользнет взглядом, и не увидит, посмотрит сквозь меня, не замечая. Нет, тут нужна совершенно иная личность, иная манера держаться, и обаяние... и обходительность тоже нужна. Все, чем я обладал когда-то и мог вспомнить, если понадобится.
  ...Она уже сидела за своим столиком. Вздохнула два раза подряд, когда ей принесли очередную чашку чая. Кофе в ее занимательном положении нельзя было пить, хотя беременность и протекала нормально. Она отекала, и из хорошенькой молодой женщины превращалась на глазах в беспомощную раздутую каракатицу, все мысли которой в ее животе, настолько обременительном и огромном, что остальные кроме него уже ничего не могли в ней заметить.
  Нора была на девятом месяце. Они с Эрвином, ее мужем, ждали девочку. Решено было назвать ее Алисой. Все это я выяснил по случаю, два месяца тому назад, представившись этаким полусмешным чудаком. Поинтересовался еще какими-то подробностями, потом вежливо откланялся и ушел. Молодежь бывает вежлива со стариками, особенно, когда сама нуждается в помощи и поддержке.
  Увы, даже тогда Нора меня не запомнила. Я бы мог без боязни подойти и поздороваться с ней, даже выпить в ее присутствии кружечку пива, ведя себя как добродушный случайный знакомый, но она не помнила меня. Она ждала мужа, все ее мысли были о нем. Он задерживался на работе, а она боялась возвращаться домой одна.
  Я же, в свою очередь, боялся ее проводить.
  Боялся показаться навязчивым.
  Боялся обеспокоить ее.
  Из всех моих страхов страх быть докучливым, назойливым или неостроумным есть наиболее жестокий, рецидивирующий и неподдающийся никакому лечению.
  Решив следовать за ней на расстоянии, я незаметно вышел из кафе, когда она допила свою чашку. У нее был измученный вид женщины, носящей последние дни, когда даже жить уже в тягость. Обычно в такое время лежат по домам, обнимают подушки и, стиснув зубы, ждут положенного часа, чтобы звонить в больницу - но она явно была не такая, как все. Несмотря на настоятельные просьбы своей куда более рассудительной матери, она продолжала ходить всюду, и хоть раз в день выбиралась в магазин или аптеку выбирать очередную соску или погремушку, или как сейчас, в кафе. Словом, куда угодно, лишь бы сбежать из дому. Даже под такой ливень, как сейчас.
   Мне было искренне жаль ее за то, что она живет в такой удушающей бедности, а я не в силах помочь ей хоть чем-нибудь. Муж (медик по образованию) только недавно нашел себе какую-то работу, и то - пока на испытательный срок.
  Она шла медленно, сначала пробираясь по тротуару мелкими шажками, потом, свернув с людной улицы на боковую, поковыляла по мостовой. Держаться от нее на почтительном расстоянии мне удавалось с трудом - так медленно она шла. Я даже стал волноваться и думать о том, как бы под благовидным предлогом нанять ей такси (попросить проводить себя, что ли, или инсценировать сердечный приступ, чтобы полчасика поваляться у нее на руках), но она уже спустилась в переход.
  Замешкавшись на мгновение около газетного киоска, я внезапно потерял ее из виду, и страшно обеспокоился. Разминуться в толпе с человеком легко, даже если это самое дорогое, болезненно ценное для тебя существо. Я почти физически чувствовал, как ей тяжело, как у нее ноет спина, и пляшут руки, как болят пудовые ноги в антиварикозных чулках, и качается от ходьбы ставшая непонятной обузой для шеи и плеч голова.
  "Зачем она выходит на улицу? - в отчаянии думал я, - нет, чтобы дома сидеть. Родила бы уже - гуляй на здоровье. Так нет же, никак нельзя. Слава всем богам, вот она. Жива хоть".
  Впрямь она. Стоит, как ни в чем не бывало, слушает игру какого-то музыкантишки, прислонившись головой к холодной мраморной стене, и поглаживая ладонью по животу. Ребенку, может быть, слушать музыку и полезно, но стоять на сквозняках в такой сумятице, среди шума, ругани и дыма от незаконно закуренных в общественном месте сигарет - нет уж, извините. Схватить бы ее за руку, как школьницу, да отвезти домой, под материнский присмотр. Мать у нее тоже хороша. Матильда Игоревна (в отличие от родителей Эрвина - наполовину русская, нечистопородная, значит) сама, что ли, не понимает, что нельзя пускать дочь в таком состоянии бродить по городу?
  Хотя разве такую удержишь? Мое любимейшее создание не остановит никто и никогда.
  В волнении я замер чуть позади нее и стал наблюдать. Она слушала музыку, нервно покусывая губы и поглядывая на музыканта. Когда он кончил играть, слушатели зааплодировали, и я, наконец, обратил на него внимание.
  Сказать, что он был хорош собой - значило ничего не сказать ни о нем, ни о тех мыслях, которые невольно рождало одно созерцание его лица. Он был удивительно, неправдоподобно красив, красив почти до непристойности. Так выглядел греческий Адонис или любимец богов Ганимед - разумеется, в свое время, а не так, как выглядели бы они, дожив до наших дней. Темные кудри, спускавшиеся до плеч (умышлено распущенные), длинные ресницы, бархатистые глаза, детский рот - нежный, влажный, открытый, блестящий; ровный нос, заостренные скулы с впалыми, почти безжизненными щеками. На него можно было смотреть часами. Им, как творением великого мастера, можно было любоваться вечно, впитывая каждую черточку этой неземной красоты, неведомо как оказавшейся на грешной земле. Его хотелось засушить, как прекрасную розу, и поместить под стекло, дабы это живительное благоухание не изливалось так щедро на неумытый и изношенный до потертости мир. Так выглядят архангелы, но не нищие, собирающие свой жалкий скарб в шляпу неумелой игрой на гитаре и прокуренным осипшим голосом, как у всех, кто поет на улице в сигаретном дыму, на холоде и сквозняках.
  Когда он кончил играть, слушатели (более любовавшиеся странной притягательностью его лица, чем наслаждавшиеся искусством) стали понемногу уходить. Нора помедлила еще немного, я задержался вместе с ней. Она порылась в карманах, потом беспомощно швырнула содержимое кошелька в его шляпу. Зазвенели многочисленные медяки, но не шелестнуло ни единой купюры. Молодой человек с удивлением взглянул на нее и хотел что-то сказать в ответ, но она, смешавшись от неистового волнения, скрылась в толпе, с неестественной для себя силой расталкивая ни в чем неповинных людей локтями.
  Ей, как всем порядочным людям, было стыдно за свою нищету, которая обнаруживается более всего, когда подаешь милостыню.
  "Лучше было ничего не давать", - вполне явственно думала она, и эти слова повисли в воздухе. Бедняжка уже влюбилась, как все остальные, ставшие, пусть и мимолетно, жертвами его безыскусственных чар. Хотя, таких ли уж безыскусственных?..
  Внезапно она обернулась ко мне (я шел на некотором расстоянии, сдерживая шаг, чтобы не подойти слишком близко), и спросила без обиняков, прямо в лоб:
  - Почему вы следите за мной?
  Не осознав, как следует, всю глубину постигшего меня провала (вот уж, поистине, несчастливый выдался день!), я остановился, чеканя на месте шаг, как солдат срочной службы. Она посмотрела на меня исподлобья и немного смягчилась. Мой жалкий растерянный вид тронул ее сердце.
  - Зачем вы постоянно следите за мной? - спросила она все еще недоброжелательно, но чуть менее враждебным тоном. - Неужели вы думаете, что я не заметила, что вы повсюду ходите за мной по пятам, следите, глазеете?
  - Нет, я... - запротестовал было я, сознавая, что даже отрицать уже бесполезно, и, огорченный, умолк.
  Она тоже помолчала.
  - Вам не нужно ходить за мной, - мягко проговорила она. - Вам, вероятнее всего, просто скучно. У вас нет близких, семьи? Есть хоть знакомые или друзья?
  Я молчал. Она начинала сердиться.
  - В любом случае, если я хоть раз еще увижу вас возле себя, то позову полицейского, даже если у вас и наилучшие намерения.
  - Нет у меня никаких наилучших намерений, - пробовал оправдаться я. - Просто вы похожи на мою дочь.
  - Но я вовсе не ваша дочь, - возразила она.
  - Я знаю.
  - Слушайте, вы ведь перестанете ходить за мной, верно? - покровительственно сказала она, беря меня за руку. - Перестаньте. А то я шагу не могу без вас ступить. Ненормальный вы, что ли?..
  - Просто одинокий старик, - ответил я, улыбаясь, и отступая назад. - Простите меня.
  - Ваша дочь хотя бы знает, где вы? - вдогонку озабоченно спросила она. - Сообщите ей, пусть найдет вас, помирится с вами. Сделайте первый шаг навстречу ей.
  - Моя дочь умерла, - с облегчением сказал я, и скрылся в сутолоке, как трусливый мальчишка, пойманный с поличным при краже яблок из соседского сада.
  Она непонимающе повела плечами и удалилась, ступая по-прежнему медленно и тяжело.
  Мне идти было некуда, и я сел на скамью, сложив ладони перед губами и закрыв глаза. Деньги у меня были, требовалось только решить, как начать на них все с нуля. Первое время будет непросто вживаться в новую роль, стать другим человеком, но потом станет легче. Мне иной раз даже нравится преодолевать отвращение к чему-нибудь, чтобы бросить потом это занятие где-то на полпути до любви. Так это "что-нибудь" хотя бы не надоедает.
  Я посидел, повздыхал немного, потом от нечего делать зашел на почту и дал телеграмму в Дамаск. В качестве обратного адреса указал кафе в центре города, в котором часто проводил вечера. Глупость, нечего сказать, но теперь я не смог бы иначе - она попросила. Приятнее всего совершать благородные дела под влиянием минутной слабости, глупости и малодушия.
  Музыкант прятал гитару в потертый, но все еще прилично сохранившийся футляр. Я остановился недалеко от него, помедлил мгновение, решаясь. Потом достал из кармана две самые крупные купюры (ручаюсь, такой милостыни он не видел никогда, иначе считал бы себя уже слишком хорошим музыкантом, чтобы опять просить подаяния) и протянул их ему.
  "Архангел", он же - греческий бог, он же - прекрасная роза удивился, но поблагодарил, тряхнув волосами, закрывавшими ему лицо.
  - Не советую вам держать деньги на виду, - сухо заметил я, - это неразумно. Вас могут легко ограбить даже подростки. Да что там, у меня самого возникло желание ограбить вас.
  Передавая купюры, я задержал его руку в своей чуть дольше, чем это было положено, и он, взглянув на меня, нахмурился и покачал головой.
  - Простите, вы ошиблись. Я не из таких.
  Но деньги взял.
  Не обратив на его слова никакого внимания, я сунул руки в карман. Мне захотелось сбежать от всех как можно дальше, так, чтобы меня не нашел никто и никогда. Вместо того, чтобы взять билет и ускользнуть на край света, где, без сомнения, удивительно и хорошо, я забился в первый попавшийся общественный туалет.
  
  Брат. Мне холодно.
  Я. Потерпи, уже немного осталось.
  Брат. Меня бьет озноб.
  Я. Терпи.
  Брат. Темно стало.
  Я. День на дворе, солнце светит.
  Брат. Странно, я ничего не вижу.
  В глазах шевелится.
  Я. Что шевелится?
  Брат. Тени.
  Я. Тени - они всегда шевелятся.
  А еще иногда протягивают к тебе
  Свои морщинистые паучьи лапы.
  Гони их прочь.
  Брат. Почему мне так холодно?
  Где мы сейчас?
  Я. В пустыне, недалеко от Дамаска.
  Поднимемся на гору, как ты просил.
  Я помогу тебе -
  Сам-то ты, наверно, не сможешь.
  Брат. В глазах темно. Совсем темно.
  Я слепну. Говоришь, день сейчас?
  Я. День.
  Брат. И солнце светит?
  Я. Солнце.
  Брат. Покажи мне его.
  Я. Как я могу тебе его показать?
   Брат. Расскажи мне о нем.
  Я. Оно большое, мохнатое, пялится на нас с неба и мешает думать.
  Брат. Расскажи мне о небе.
  Я. Что ты знаешь о нем?
  Брат. Ничего уже не знаю.
  Расскажи мне о небе, прошу тебя.
  Я. Оно синее-синее, ослепительно яркое,
  Аж в глазах рябит.
  Облака - почему-то кудрявые, легкие, невесомые.
  Странно, откуда взяться здесь облакам в такую пору?
  Брат. Ты плохо рассказываешь.
  Я ничего не понял.
  Я. Ну и хорошо. Спи.
  Брат. Поздно, уже не поможет.
  Помоги мне подняться. Я ослеп.
  Странно, что началось кровотечение.
  Кровь такая липкая, теплая.
  Невкусная.
  Я. Ты опять бредишь.
  Брат. Ничего, ничего.
  Как небо?
  Я. Прекрасное небо.
  Брат. А солнце?
  Я. Прекрасное солнце.
  
  Было настолько отвратительно, насколько это бывает в запущенных уборных повсюду, но сейчас меня это мало тревожило. Мимо кабинки проходили обычные посетители - студенты, торговцы, вагонные воры, просители, нищие и наркоманы. В кабинку дважды ломились, пытаясь продать мне нечто противозаконное, но я не утруждал себя ответом на притязания внешнего мира. Сквозь закопченное стекло под потолком были видны чьи-то ноги - уборная располагалась в подвале, и брызги из соседних луж постоянно достигали маленького зарешеченного окна. Стены, испещренные надписями сомнительного содержания, запрыгали у меня перед глазами, и я крикнул, рождаясь, "Будь проклят он". Крик раздался как стон, и его, к счастью, никто не услышал, кроме уборщицы, полоскавшей тряпку в ведре. А если бы и услышал, то вряд ли бы особенно удивился. Мало ли разнообразнейших стонов слышали эти мученические стены?
  Бездомный, отвергнутый, валящийся с ног от усталости, я вышел из своей заплеванной кабины наружу, приблизился к умывальнику, вымыл руки. На мое место тут же юркнул какой-то молодой человек с затуманенным взором. Я и не взглянул на него. Постоял немного, приходя в себя, и обнаружил, что все зеркала разбиты. Умылся, ощущая каждую каплю воды, стекавшую по раскаленной и воспалившейся коже. Закрыл кран над умывальником, вышел из мужского отделения и, оглядевшись по сторонам, вошел в женское. К счастью, там никого не было, и я беспрепятственно подошел к зеркалу, чтобы полюбоваться собой.
  На меня смотрело юное, свежее, совершенно новое лицо - то самое, которое я видел только что в переходе, и которое не успело еще, утвердившись в памяти, стать моим. Провел дрожащей рукой волосам, ощущая их сочную шелковистость, дотронулся кончиками пальцев до губ, подбородка, смахнул пот со лба, и на мгновение закрыл глаза, уцепившись за край умывальника.
  Из кабины вышла женщина. Увидев меня, она подняла брови, но ничего не сказала. Я в последний раз бросил взгляд на свое отражение, и торопливо покинул уборную, отметив про себя, что туфли мне велики, а одежда висит, как товар на вешалке. Выйдя на улицу я первым делом выбросил перчатки в мусорный бак, шляпу отдал какому-то нищему.
  В его руках я заметил старую алюминиевую кружку, и мне мельком захотелось узнать, где он ее раздобыл. По виду ей можно было дать несколько тысяч лет, никак не меньше.
  Глава вторая
  
  Три месяца тому назад я уже пострадал из-за Норы. Вернее, причиной моих страданий стал ее законный супруг - невольно, разумеется.
  Как я дошел до этого? От отчаяния, вероятнее всего (впрочем, именно отчаянием и оправдываются самые изысканные гнусности на свете). Как и чем еще можно оправдать то, что я подло и вероломно проник в ее дом, точно взломщик, не пожалев при этом труда на переодевание и описанные выше метаморфозы. А что было делать? Ждать не было сил. Добиться ее иначе я не видел возможности. Глупо, как мальчишка, поддался соблазну получить желаемое самой позорной ценой. (Кстати, миф про позорную цену выдумали, скорее всего, люди жадные или ленивые, не желающие мириться ни с одной формой оплаты, кроме честной, что само по себе есть признак не только жадности или лени, но еще и тугодумия).
  И я решился. Переоделся - подобрать нечто похожее на единственное порядочное пальто Эрвина не составляло труда. Костюмов у него было немного, на работу он носил свитер с северными узорами, серые брюки и светлые рубашки, чаще всего голубые - под цвет глаз.
  Дождавшись часа, когда он, наконец, покинет свое бедное, но уютное гнездышко, свитое недалеко от жилых окраин города, я выбрал миг, когда дверь на заднем дворе осталась открытой. Матильда Игоревна вышла полоть клумбу (она так возвышенно величала свой жалкий огород за качелями и решетчатым забором). Чтобы не встречаться ни с кем, и не разговаривать, я в три шага проскочил двор. Дверь на кухню, как я и предполагал, оказалась открытой. Занавески с цветочками колыхались, дул пронизывающий холодный ветер - была робкая северная весна. Солнечный свет - прозрачный и белый, беспрепятственно лился с небес меж уносящихся вдаль облаков, сонная галка прыгала во дворе, как ребенок, играющий в "классики".
  Солнечно и хорошо.
  На душе - ветер.
  Я вошел, оглядываясь по сторонам, точно грабитель (крайне непритязательный грабитель с весьма умеренными запросами - другой просто проигнорировал бы сей дом со всем его содержимым). Закрыл кухонную дверь, выкрашенную белой масляной краской. Занавески дрогнули в последний раз и опали. Где-то в доме хлопнуло окно, подхваченное сквозняком. Тикали часы на столе.
  Я огляделся по сторонам снова, и наощупь (от солнечного блеска у меня потемнело в глазах) двинулся вперед. Через покосившуюся скрипящую дверь, заклеенную цветными обоями, попал в комнату. Столовая, коридор, дверь направо - спальня. Порядочные люди, к слову, не ориентируются так легко в чужих домах!..
  Она лежала в кровати, натянув до подбородка одеяло. С вечера ей нездоровилось, она была на шестом месяце и еще спала после бессонной ночи метаний и жалоб на боли.
  Я постоял на пороге. Она перевернулась на другой бок, пожевала губами и снова забылась сном, не обращая на меня никакого внимания. По-видимому, присутствие мужа нисколько ее не заинтересовало. Впрочем, присутствие Эрвина мало кого когда-либо интересовало вообще.
  Я сел на край кровати, погладил ее по руке. Она заворчала во сне, как недовольная маленькая девочка лет пяти, требующая конфету, и забрала у меня пальцы. В тот день она была удивительно хороша. Золотистые, тоненькие, словно паутинка, волосы ложились на подушку и грудь под розовым ситцевым покрывалом, сонные губы ворчали что-то малопонятное, но изумительное.
  Я просидел у ее постели полчаса, прежде чем решился снова взять ее за руку. Она застонала, оттолкнула меня, просвистела сквозь полуоткрытый рот: "Эрвин, оставь меня в покое, пожалуйста, я сплю", и повернулась к стене.
  И все. Больше ничего не случилось. Я молча поднялся, потом порывисто поцеловал ее в спутанные пряди волос, пахнущие вереском, и быстро удалился. На пороге меня застигла врасплох Матильда Игоревна с утренней газетой в руках.
  - Эрвин, вы забыли что-нибудь? - неодобрительно спросила она, качая головой. - Смотрите, будете часто опаздывать, потеряете и эту работу.
  - Да-да, - спешно ответил я, стремясь уйти, но она плотно загораживала мне дорогу.
  - Вы переоделись? Переоделись, я спрашиваю? Что-то я не помню у вас такого свитера, - она подозрительно втянула ртом воздух, словно ожидая уловить чужой запах. Один Бог знает, почему она могла подозревать Эрвина в измене - этого беднягу женщины (кроме Норы) мало интересовали всегда. Он, как полоумный, бегал за ней с третьего класса. Пока она, бездельничая, сидела дома или навещала подруг, он учился, работал, добывал хлеб насущный и прочее пропитание. Когда им исполнилось по двадцать пять лет, они поженились. В день свадьбы на ней было синее платье, и она была беременна. У нее не было даже букета цветов в руках - почему-то об этом не позаботились. Она обиделась, надулась страшно, и рыдала весь день. После церемонии все пошли в ресторан; немногочисленные гости устроили танцы между столиками. Так получилось, что ресторан при этом лишился двух столов, поэтому Нора и Эрвин полгода еще выплачивали общепиту за поломанное оборудование. Нора клялась и божилась, что это бракосочетание забудет навечно, и нещадно проклянет каждого, кто ей напомнит о нем. Она не знала, что о нем помню я, и тоже никогда не забуду ее, рыдающую между двумя поломанными в драке столами, в венке, но с тарелкой в руках.
   После свадьбы они отправились в свадебное путешествие - сняли номер в одном из отелей. Отгуляв выходные, молодые вернулись домой. Вот и все. Более безобразную по своей серости и негодности свадьбу трудно было представить. У нее вошло в привычку чуть что вздыхать:
  - Я теперь понимаю, почему Бог проклял все мои праздники.
   Эрвин всякий раз краснел, терялся и совал руки в рукава, всем своим видом показывая, что не виноват. И вот этого бедолагу обвиняют в том, что он, несчастный, изменяет жене.
   Во-первых, он ее обожает.
   Во-вторых, кто на него обратит внимание? Нищий врач без особой внешности, пристойных заработков, характера, будущего и надежд. Кто его возьмет? Разве что из жалости, как это сделала моя девочка (иначе я вообще не понимаю, зачем она так поступила).
   Обойдя Матильду стороной, я вышел из дома, провожаемый подозрительным взглядом и мысленным проклятием за то, что испортил жизнь ее дочери. "Обрюхатил, а семью обеспечить так и не сумел, подлец".
   Строго говоря, Матильда Игоревна была хорошей женщиной. Просто, будучи очень недурна собой в молодости, она вышла замуж не то за болгарина, не то за югослава, а тот вероломно сбежал в свою крохотную страну навсегда. Его дочь все же ездила несколько раз в те края, чтобы встретиться с ним. Кажется, в Черногорию.
   Там-то, в поезде, я увидел ее в первый раз.
   А пока я вышел из дома Матильды Игоревны, вдыхая скрипящий и сочащийся во все его щели солнечный воздух, и чувствовал себя вполне счастливым. Побывав в чужой шкуре, я вырвал украдкой минуту счастья, которого был лишен вот уже много лет. Конечно, можно было устранить с пути недалекого Эрвина и занять его место - а там будь, что будет - но я мечтал, я хотел, я молился, чтобы она полюбила меня сама. В любом обличье.
   Вот почему я не смог пройти мимо безымянного красивого мальчика (не такого уж и мальчика, ему было немногим более тридцати, но красота делала его пока неуязвимым для времени), раз уж к нему не осталась равнодушной она.
   Стало быть, таким теперь буду я сам.
  
   ...Я вошел в первое попавшееся мне по дороге кафе. Приятно было ощущать себя молодым. Даже запах старости, к которому я привык в последнее время, улетучился вдруг из моих ноздрей. Сочная жажда жизни вливалась в меня, в глазах рябило от огней, лиц; от звуков и смеха шумело в ушах. Молодость и полнота всех чувств. И зачем я обрек себя на добровольное изгнание из вечной молодости на столько лет? Неужели прельстился деньгами, дающими покой и увесистость?
   За зеркальной стойкой сидела хорошенькая официантка. Я подсел рядом, спросил меню. Она заулыбалась, я почесал ее за ухом, и она не ответила мне отказом, не обращая никакого внимания ни мой грязный костюм, ни на мокрые волосы. Я мог быть в тряпье, даже в обносках - с этой ангельской внешностью я стал бы везде королем. Даже странно, почему мой безвестный архангел не воспользовался данным ему свыше божественным даром более уместно.
   Впрочем, каждому свое. С его лицом я бы стал земным богом.
   Он остался никем.
   Есть ли существенная разница между нами?
   Если Бог отражается в последнем нищем, то почему бы этому нищему не отразиться во мне? Я служу гораздо лучшим зеркалом для всего человечества, чем нищий - Богу.
   Именно потому многие, порой, считают, что я - дьявол.
   Странно, не правда ли?
  
   Утро застало меня в парикмахерской. Привыкнуть к новому облику за ночь, естественно, не удалось, однако теперь, глядя в зеркало из-под рук мастера, я понял, что нравился бы себе и прежним, с длинными волосами - но уже было поздно.
   Меня подстригли; потом я приобрел новый (меньший по размеру и чуть более дешевый) костюм кофейного цвета, рубашки, туфли, брюки и свитера. Полной набор всего необходимого для новой жизни, не очень дешевый, но ведь джентльменский облик достигается, прежде всего, наличием денег. Стройная фигура, врожденное изящество линий, желчь во взгляде - и покроя Оскара Уайльда готов. Во мне теперь было гораздо больше позы, чем естественности, того, что еще не утратил тот мальчик из подземелья.
   Но он был ребенком.
   Дитя человеческое или существо, изгнанное из рая. Кто был бы убедительнее в данной роли? Ручаюсь, вы поверили бы именно мне.
   Полировка ногтей, запонки, щегольской профиль, начищенные носки ботинок. Черные лоснящиеся ресницы, чуть загибающиеся вверх. Клянусь, если бы я был женщиной, то влюбился бы сам в себя. Ничего привлекательнее, совершеннее и умнее (что ни говори, а красота должна быть умна) я сроду не видал. Как не любить человеческий род, если он порождает таких изумительных тварей, как та, что послужила мне образцом для подражания на этот раз?
   Вечером субботнего дня (время пролетело незаметно, особенно, если учесть, что я поминутно оглядывался на часы) я оделся во все самое лучшее, посмотрел на себя со странной смесью отвращения и восторга, и выбежал из гостиничного номера. В восемь часов требовалось быть в кафе - по субботам она ужинает там с мужем. Своего рода жалостливый мещанский блеск - позволять себе регулярные ужины в кафе на нищенские доходы.
   В восемь я был на месте. Надо было придти раньше нее, заказать кофе, разложить газеты, углубиться в их чтение, изредка посматривая футбол, передаваемый по телевидению, и на часы - но значительно реже. Она приходит всегда вовремя, а Эрвин опаздывает, так что полчаса на свидание у меня было.
   Я занял место в углу, развернул купленную газету (да будет благословен тот, кто выдумал печатать газеты на широких полосах - ведь разворачивая их, мы не читаем новости, мы отгораживаемся от мира, который эти же новости поставляет). Пил кофе. Есть с утра не хотелось. Она пришла в восемь тридцать пять. Минутная стрелка на круглых старинных часах, что висели на стене, звонко щелкнула. Я вздрогнул, и мне показалось, что весь мир в это мгновение дернулся вместе со мной. Если бы это было так, то непременно должно было бы произойти небольшое землетрясение на Тайване.
   Она вошла и села, с застенчивым любопытством поглядывая по сторонам и рассматривая посетителей, многие из которых были уже ей знакомы. Эрвина не было до сих пор - видимо, он снова задерживался на работе. Я вздохнул с облегчением, и снова уткнулся в свою газету.
   Она заказала сладкой воды, чай с бутербродами, и стала ждать. Кафе было дешевым, но уютным. Здесь забывали о деньгах и чувствовали себя уверенно самые разные люди, а лучшие заведения, как известно, славятся именно этим, а не количеством десертов в конце меню.
   Я все ждал и ждал, изредка бросая на нее взгляд. Потом она заметила меня, и глядеть на нее, пусть даже изредка, стало совсем невозможно.
   Сначала (примерно минуту) она смотрела, не веря своим глазам. Краснела и, видимо, думала позорно сбежать (я начал раскаиваться уже в своей выдумке), но пересилила себя и осталась. Просидела еще пять минут, ерзая на краешке стула, не в силах перестать поглядывать на меня с любопытством. Эрвина все еще не было видно. Наконец, решив, что беременной женщине простительна некоторая слабость, она медленно, с усилием, встала и подошла ко мне.
  - Добрый вечер, - Нора остановилась прямо передо мной, и я, с трудом оторвавшись от любимой газеты, взглянул на нее. - Позволите?..
   Я мгновенно, как бы растерянно поднялся, подал ей стул.
  - Вы считаете меня дурой, - сказала она.
   Удивленный, я сел напротив нее.
  - Не понимаю вас.
  - Ну как же, - она застеснялась, - не узнаете меня? Боже мой. Неужели это не вы вчера играли? Как неловко, простите меня...- она порывисто поднялась, но я усадил ее обратно, бережно придерживая бледную отечную руку.
  - Вы хотели мне что-то сказать? - доброжелательно заметил я. - Продолжайте. Мне нравится вас слушать.
  - Это были вы? - доверчиво спросила она.
  - Где?
  - Вы не играете в переходе близ улицы Независимости?
  - Нет.
  - Тогда я зря занимаю ваше время, простите... нас, - улыбаясь до самых ушей и краснея, сказала она.
  - Нас, - я скользнул взглядом по ее животу. - Нас будет двойня?
  - Одна.
  - Девочка?
  - Дочка, - с гордостью сообщила мне Нора.
  - Как назовете?
  - Алисой.
  - Хорошее имя, - ответил я. - Только не смущайтесь, прошу. Это так мило.
  - А что до моего неприличного поведения?
  - Оно прелестно. Вы обе не хотели бы местного горячего шоколада со сливками и корицей, или чего-то еще?
  - Бог мой, ну что за человек, - она стукнула меня остреньким кулачком, - признайтесь, это же были вы! Не бывает подобного сходства.
  - Кем я был?
  - Музыкантом.
  - Играл на губной гармошке?
  - На гитаре.
   Я спел и сфальшивил.
  - У меня трудности с музыкой. Вы уверены до сих пор?
   Она засмеялась.
  - У вас есть родной брат-близнец?
  - Ни в коем случае, я убил бы его. Такое невыносимое существо, как я, должно быть в единственном экземпляре. Вселенная просто не выдержала бы двоих.
   Она смеялась. Господи, как хорошо!..
  - И вы подали мне милостыню? - спросил я.
  - Так это все-таки были вы?
  - Просто предположил. И насколько же вы обогатили того мерзавца, который так нагло осмелился походить на меня?
   Она смутилась.
  - У меня была только мелочь, - застенчиво пробормотала она. - Ненавижу подавать мелочью, это так унизительно. Вот я и хотела извиниться, увидев вас. Хотя... - тут ее взгляд остановился на кольце с изумрудом, украшавшем мой безымянный палец (сентиментальный, но дорогой моему сердцу подарок), - вряд ли вы стали бы даже в шутку, даже смеха ради притворяться уличным певцом. Еще раз прошу прощения, я, должно быть, обидела вас... я пойду? - она снова с усилием поднялась, но, схватившись за стол, стала вдруг оседать на пол. Я вскочил, едва успел подхватить ее, чтобы она не упала, и втащил обратно на стул. Сам сел поближе.
  - Голова закружилась, - пояснила она, - ноги отказывают. Плохо слушаются уже вторую неделю подряд.
  - Давайте-ка я позвоню вашему мужу, - предложил я, - или поедем прямо в больницу?
  - Мой муж и сам врач, - с грустью в голосе сказала Нора, не поднимая глаз, - а я, глупая беременная женщина, пристаю к незнакомым людям со всяческой чепухой... и это на последних неделях!
  - Когда же еще приставать, - возразил я, ласково улыбаясь в ответ, - как не сейчас? Когда еще так эффектно получится?.. Все же, вас просто необходимо доставить домой. Я роды принимать не умею.
  - Не вернусь я домой, - сказала она. - Буду жить на улице.
  - Поссорились с мужем?
  - Обойдусь и без него.
  - Осмелюсь полюбопытствовать, - я заказал нам две чашки чая, - ребенка сами растить думаете? Не сочтите за дерзость.
  - Не сочту, - улыбнулась она, - но и отвечать вам не стану. Нет, не сама. Еще есть мама.
  - Что ж так? Что муж, чем бедняга не угодил?
  - Вы знаете, - вдруг сказала она, - за день до сегодняшней встречи за этим самым столиком сидел старик. Он всегда смотрел на меня. Пристально так смотрел, но заботливо и светло. А теперь его нет.
  - Боитесь, что он умер? - я отхлебнул только что принесенный чай.
   Она покачала головой, не поднимая глаз.
  - Со старыми людьми это бывает иногда, - жестко ответил я, и добавил как можно беспечнее, - случается.
  - Бывает и с молодыми, - резко возразила она, - не в этом дело. Накануне мне показалось, что он следует за мной по пятам. Подглядывает, шпионит. Я остановилась, кучу глупостей ему наговорила... вы ведь там были, вы видели.
   Я покачал головой, слабо улыбнувшись.
  - Предположим, что это действительно были не вы, - смягчилась она. - Но мое поведение от этого не становится лучше. Я потребовала, чтобы он не ходил за мной. А он ответил, слезно так, что я похожа на его дочь, которая умерла. Ну не ужасно ли все это?
   "И вовсе, кажется, не слезно".
  - Что же вы думаете, он вам не солгал? - ответил я.
  - Как он мог лгать? Зачем?
  - Например, чтобы выманить деньги, войдя в доверие. Мало ли, зачем. Вы же поверили ему, - я снова отхлебнул чай, он оказался горьким. Я поморщился, отставил чашку. Она пила, как ни в чем не бывало - по-видимому, вкус полыни ее устраивал.
  - Нет, не похоже. Не думаю, нет. Он - порядочный человек. Даже слишком порядочный, только несчастный и одинокий. Бедный старик. Надеялся на сочувствие, а получил в ответ одни упреки. Сегодня, вот, даже не появился в кафе... Кто знает, может быть, он уже умер.
  - Руки на себя наложил, - заметил я.
  - Не смейтесь, это очень серьезно.
  - А я и не смеюсь. Мне вот тоже кажется, что вы похожи на мою дочь. И сижу я за тем же столом. Может, этот старик и есть я?
   Она смеялась долго и тяжело. Потом незаметно заплакала. Просто смахнула две-три слезинки с глаз.
  - Простите меня, ради Бога, - сказала она, снова вставая (с легким стоном), - подойти к незнакомому человеку с пустячными разговорами... принять его за другого...
  - Ошибаться позволено каждому, - мягко сказал я, услужливо помогая ей. - Позволите мне проводить вас? Усадить в такси хотя бы, чтобы доставить до дома? Честно говоря, я боюсь за ваше здоровье.
   Она покачала головой - моя забота, как всегда, вызвала в ней легкую тревогу и подозрения.
  - Не надо, благодарю вас. Очень мило с вашей стороны, - она поковыляла к стеклянному выходу, по дороге привычно хватаясь за соседние столики и стулья, толкая сидевших там людей и поминутно извиняясь перед ними. Я с болезненным удовольствием наблюдал за ее передвижениями; не глядя, бросил деньги за ужин на стол. Мне вдруг стало ужасно жаль себя. Так жаль себя становится только, когда видишь чужое несчастье.
  - Погодите, - я бросился вслед за нею, - умоляю. Позвольте проводить вас до дома, или куда скажете. Не могу я вас бросить.
  - Просто ужас какой-то, - закричала она, вырвав у меня свою руку, - что же, вы тоже преследовать меня будете, как все остальные? Не ходите за мной, не смейте, я полицию вызову.
  - Вызывайте, - ответил я. - Если вашему мужу плевать на то, что вы бродите по городу одна в таком состоянии, значит, он - остолоп, каких мало.
  - Как вас зовут? - неожиданно спросила она, опираясь на стеклянную стену.
  - Дин.
  - Просто Дин?
  - Дин Ковальский, сокращенно от Дингир.
  - Что за имя?..
  - Древнешумерское, оно означает "бог".
  - Красивое. И вы красивы. Не ходите за мной по пятам, не надо, - она покачала головой, - думаете, я не узнала вас? Давно узнала. Я помню вас. Еще с детства, в том поезде вы... - она вспыхнула и замолчала. - положила ладонь на мой локоть и сжала его. - Не считайте меня сумасшедшей, только я вас ждала. Ждала уже давно, начиная с того самого дня, как вас арестовали. Бедный, - она погладила меня по голове, - сначала мне думалось, что так не бывает, а потом я поняла. Надо бы мне обратиться к врачу... Я ведь вижу вас, а вас не существует на самом деле. Вы - мое расстроенное воображение, моя тоска. Мои пламенные сны о далеком городе Вавилона, о Каине и о дамасских цветах. Вы ведь помните их, да?
  - Помню, - прошептал я одними губами.
  - Раз вы знаете это, значит, правда, и это я сошла с ума. Я - сумасшедшая. Пустите меня, мне больно, - она рванулась в сторону, теряя дыхание.
  - Никуда я вас не пущу.
  - Вызовите скорую помощь, - жалобно попросила она у проходившего мимо официанта, - мне нужен врач.
  - Рожаем? - бодро ответил молодой человек в фартуке и с бабочкой. - Сейчас, сию минуту. Нет, то есть не рожайте, пожалуйста, сию минуту, а сию минуту прибудет врач.
  - Вы не понимаете, - слабо прошептала она, - я помешалась. Этого человека рядом со мной - его же не существует, правда? Вы видите его или нет?
   Молодой человек нерешительно почесал переносицу и спросил у меня:
  - Так мне вызывать скорую или не вызывать?
  - Вызывайте, - милостиво благословил я, - может, она хоть специалистов послушает и поедет домой. Сами видите, в каком дама состоянии.
  - Что, - всполошилась она, - что? Вы спрашиваете его об этом?
   Официант вздохнул, почесал карандашом на это раз за ухом, и убежал.
  - Ничего не понимаю, - она тяжело плюхнулась на соседний стул, - как же так?
  - Значит, я существую, - ответил я.
   Она подняла голову и посмотрела на меня.
  - Вы существуете, - сказала она, - значит, это меня нет?
  
  
  Глава третья
  
   Эрвин с матерью были безумно рады, когда я все же доставил ее домой живую и невредимую. Чего мне стоило это - не спрашивайте (она как минимум возненавидела меня по дороге, а как максимум - мысленно пожелала мне сдохнуть всеми возможными способами, включая самые экзотические, которые можно вычитать только в юмористическом воскресном приложении). Впрочем, вырвав признание, она особенно и не сопротивлялась уже, только дрожала, словно от замогильного холода.
   Я проводил ее до порога, сам позвонил в дверь. Такси ждало меня во дворе, не выключая мотор. "Передам ее из рук на руки, вежливо откланяюсь и уйду. Ни одного лишнего слова, жеста или взгляда. Ничего лишнего. Ничего, чтобы выдать себя. Хватит".
   Дверь открыла Матильда Игоревна - грузная женщина в цветастом платье, и все мои надежды исчезнуть испарились сами собой.
  - Слава Богу, - запричитала она, выставляя вперед пухлые руки, и хватая в охапку свою непутевую дочь. - Как я беспокоилась... плакала уже. Ты зачем выключила телефон? - напустилась она на нее.
  - Все в порядке, - хмуро ответила Нора, отворачиваясь от нее с виноватым лицом, - Эрвин знает, где меня искать. Зачем подымать такой шум?
  - Этот гордец спрятался в спальне, и пьет как извозчик, - возмущалась она. - Ничего, ни слова не говорит, словно меня на свете не существует. Куда ты могла пойти, куда деться - ничего мне не ответил. Уж я его спрашивала, трясла... молчит. А это... - ее взгляд обратился ко мне и потеплел, смягчаясь.
  - Вы мне звонили, - спросила она, - и сказали, что везете домой эту дуру? Входите-входите, нечего стоять на пороге. А ты, бессовестная девчонка, иди в свою комнату, и приведи себя в порядок. Зареванная вся... несчастье ты мое. Вот выдумала - поссорилась с мужем, так сразу из дому сбегать? Ну, в комнате сиди, отдыхай. А она чуть что - за порог, и из дому вон. Что ее так тянет?.. Вы куда?
  - Я пойду, пожалуй, - беспомощно улыбнулся я. - Мне пора.
  - Никуда я вас не отпущу, - она схватила меня за руку, втянула внутрь, - вы останетесь с нами поужинать. Вы, можно сказать, мне дочь спасли.
  - Мама, - резко перебила она ее.
  - Ничего не "мама". Ты сама виновата. Мало ли что могло случиться? Что с тобой делать - ума не приложу. А вы оставайтесь, я ужин как раз приготовила. Если не брезгуете, конечно.
  - Ну что вы. Не хочу беспокоить...
  - Оставайтесь уже, - устало заметила Нора, - не отстанет ведь, ни за что не отстанет. Влюбилась в вас, что ли, с первого взгляда... Впрочем, как в вас не влюбиться? Вон вы какой... - и ушла к себе в комнату, переваливаясь с боку на бок.
   Я остался и отпустил такси. Не скажу, что так и было запланировано, но результат меня устроил. Вроде бы в доме все были этим довольны, и даже срочно вызванный из своей комнаты Эрвин был тут же представлен мне. Он сердечно тряс мою руку, и бормотал какие-то слова благодарности. Складывалось впечатление, словно я в этот день чем-то облагодетельствовал всю семью. Уйти после оказанного мне благодушного приема было бы черной неблагодарностью.
   Дом, который я знал, как свои пять пальцев (но делал вид, будто вижу в первый раз), производил приятное впечатление. Чистенький, светлый, аккуратный, убраный занавесочками, керамикой и цветами в горшках, он ни на минуту не внушал мысли о бедности своих хозяев. На стенах висели чеканки - недорогие, но довольно красивые. На столе стояла хрустальная ваза с поделками из янтаря - такие игрушки стоят очень дешево, но выглядят великолепно. Янтарь - это своего рода культ тех мест. Он там словно золото, только для бедных. Вообще, бедность в Прибалтике - особая бедность. Она красива и не уступает лучшим западноевропейским образцам. Она милая и непритязательная, неброская, не шокирует взгляд и не выжимает измученную слезу. В ней есть даже особая прелесть - она словно знаменует победу человеческого достоинства и аккуратности над объективной реальностью. Короче говоря, она делает из самого низменного мещанства продукт вполне европейского качества.
   Пока я оглядывался по сторонам, а Матильда Игоревна хлопотала на кухне, Нора переоделась в спальне, и вышла в столовую в домашнем платьице деревенского фасона из синего хлопка. Белокурые, с легкой рыжиной волосы были приглажены по вискам, подбородок решительно выставлен вперед. Губы она презрительно подвела ярко-красной помадой. С мужем, правда, по-прежнему не разговаривала.
   Сели ужинать. Разговоры не клеились - о том, о сем. Неожиданно, прямо в середине трапезы Нора выбежала из-за стола и скрылась в спальне.
  - Бывает, - заметил ее муж легкомысленно, - наплачется вдоволь, потом придет. Женские дела.
  - Вы ожидаете девочку, - заметил я.
  - Дочку, - подтвердил Эрвин, смущенно накалывая вилкой кусок огурца в салате, - а я хотел сына. Впрочем, девочка это тоже очень неплохо, если пойдет не в отца.
  - Мать у нее такая красавица, что и ребенок должен получиться красивым, - примиряющим тоном ответил я, - выпьем за ее здоровье.
  - Дай Бог, - согласился Эрвин, полез в буфет, достал оттуда бутылки водки и коньку. Я выбрал коньяк, мы выпили и закусили. Матильда Игоревна отказалась, и после десерта пошла на кухню мыть посуду.
  - У вас дети есть?
  - Дети - это не для меня.
  - Холостяк, значит.
  - Бывший отец - одиночка.
   Эрвин заинтересовался.
  - Так у вас есть дети? И давно?
  - С полгода тому назад были, с тех пор я их больше не видел. Думаю, что здоровье у них отменное.
  - Выпьем за них?
  - Выпьем.
   К концу вечера Эрвина совершенно развезло. Нора, к величайшему моему сожалению, из спальни больше не выходила. Пришлось привыкать к мысли, что "избрание папы" не свершилось и на этот раз, и я по-прежнему ей безразличен.
   О себе я рассказывал мало и неохотно. Говорил, что я - неудавшийся безработный актер, много толковал о бездарностях в искусстве и неблагодарном труде. Вошел во вкус и приплел даже несколько несуществующих постановок в Европе, в которых будто бы участвовал. В это, разумеется, никто не поверил, но так я более походил на озлобленного человека искусства, и как бедствующий артист сомнений в себе более не вызывал.
   Наступило время прощаться - пора бы и честь знать, тем более, что я и так досиделся до полного отсутствия приличий. Мои попытки проникнуть взглядом сквозь запертую дверь спальни, естественно, не увенчались успехом. Оттуда не доносилось ни звука, ее словно вообще там не было.
   Я попрощался, чувствуя себя гораздо неуютнее, чем обычно; со стороны могло показаться, что я напросился на ужин к и без того небогатой семье. Эрвин вызвался проводить меня до порога, однако проводы длились гораздо больше. Мы шли по улице вдвоем и курили. Пьяный Эрвин пытался идти со мной в ногу, сбился и чуть не упал; я поддержал его. Мы двинулись дальше.
  - Чего ты с женой-то поссорился? - спросил я его между прочим.
  - Она не хочет, чтобы я ходил на работу.
  - Совсем?
  - Нет, не совсем. На эту, - он запрыгал на одной ноге, пытаясь попасть носком ботинка в лужу и забрызгать запертые витрины магазины (сей акт гражданского неповиновения выдавал в нем внутреннего борца за свободу).
  - Что это за работа такая, если не секрет? Что-нибудь противозаконное?
   Эрвин вздохнул, трезвея.
  - Как ты относишься к иностранцам? - спросил он.
  - Вопрос риторический. "Мы и сами не местные", - поддразнил я его.
  - Нет, я серьезно. Ты ведь русский... или поляк?
  - Всего понемножку.
  - Паспорт имеется? Гражданство в порядке?
   Я хлопнул себя по карману, искренне надеясь, что он не попросит предъявить документы на имя Ковальского с подходящей датой рождения и достойными данными (холост, гражданин, детей и судимостей не имел, родителей - оккупантов тоже), находившиеся сейчас у милого человека, имени которого я вам не скажу. Он вклеивал туда мою новую фотографию, и придавал ей внушающий доверие вид. Опять же, как хорошо иметь человека, у которого всегда есть все на примете, и изготовление фальшивых документов не самое экзотическое, что я имею в виду.
   К счастью, Эрвин ничего этого не знал.
  - У тебя имеется специальная подготовка? Армейские навыки и все такое? Стрелять умеешь?
  - Я люблю оружие, - коротко ответил я, - а что?
  - Я могу предложить тебе дело, от которого ты просто не сможешь отказаться.
  - Ты в этом уверен? Я отказывался от многих, куда более заманчивых вещей...
  - Да, если ты настоящий человек, а не лживый пацифист.
  - Что тебе сделали пацифисты? Обидели в школе?
  - Не время сейчас говорить о мире, - Эрвин ожесточенно выбросил свою сигарету во тьму, - ты же сам видишь, что происходит в мире. Мы беззащитны перед силой, которая безжалостно врывается в наши дома. Ты на самом деле сможешь делать то, что спасет наших детей, жен и родителей от самого страшного бича нашего времени, который постоянно угрожает нашим жилищам, больницам и школам.
  - Ты не на митинге, - сказал я сухо. - Так что не нужно так сотрясать воздух словами. Чего ты от меня хочешь?
  - Я предлагаю тебе вступить в "Братство".
  - У меня всегда были сложные отношения с братьями.
  - Не думаю, что ты реально оцениваешь сложившуюся ситуацию, - Эрвин доверительно наклонился ко мне, - сейчас, и только сейчас мы можем остановить это зло. Они собираются в банды, и скоро их будет так много, что мы не сможем безопасно ходить по улицам. Они выживут нас из наших собственных городов, а потом затравят, точно диких зверей... забьют, как скот. Никто не в состоянии противостоять этому чудовищному процессу. Никто нас не защитит, если мы сами не возьмемся за дело. Я говорю об эмигрантах, которые и так уже заполонили нашу маленькую страну. "Они" - это рассадник терроризма, источник обнищания нашего государства, разносчики бандитизма, наркомании и инфекционных заболеваний.
   "Цитирует наизусть изданную брошюру", - подумал я.
  - Они угоняют наших жен и матерей в рабство, торгуют наркотиками на наших улицах. Они - все то зло, с которым я искренне, по-дружески предлагаю тебе бороться, - он похлопал меня по плечу.
  - Теперь я понимаю, какую именно работу ты имеешь в виду, - я посмотрел себе под ноги, потому что мне почудилось, что передо мной пробежала крыса, - и почему Нора так отчаянно против. Ей просто не очень нравится, когда ты убиваешь людей?
  - Она еще ничего не знает, и не может понять сути нашего дела. Всей его важности. Когда узнает, то, конечно, полностью разделит мои убеждения.
  - Убеждения или голод? - уточнил я.
  - Мы должны, наконец, усмирить эту заразу, пойми, - Эрвин наклонился ко мне еще доверительнее и ближе, - идет война. Скрытая внутренняя война, подтачивающая изнутри наши силы, и когда все поймут это, будет уже слишком поздно. Только сейчас мы можем еще задавить гадину, только сейчас.
  - Что именно ты мне предлагаешь?
  - Мы формируем отряды и нам нужны добровольцы - сильные смелые люди с хорошей военной или технической подготовкой. Отчаянные, готовые пойти на все ради спасения нации и государства. Мы не скрываем, что рискуем своими жизнями, но знаем, за что хотим умереть - за будущее наших детей, за чистый, свободный от грязи и страха мир. Это - высокая цель, и каждый, кто может, должен присоединиться к нам, чтобы очистить нашу общую землю от этой скверны, - Эрвин говорил ровно и возбужденно, хорошо заученными фразами. - Мы - богатая организация, - меня стало нежно умилять это слово - "мы". - Нас финансируют, неофициально, конечно, очень влиятельные круги. У нас имеется все, что нужно - оружие, базы, техника. Не хватает только людей. Настоящих людей.
  - Почему ты думаешь, что я вам подхожу?
  - Ты сейчас безработный? Мы, - положительно, я не знал, смеяться уже от этого "мы" или плакать, - как раз тот приют для родных сынов отечества, которые были лишены родительской любви своей страны по вине той же сволочи, что заняла все рабочие места, и вытесняет нас из собственного государства. Впрочем, - он даже слегка обиделся, - если ты сомневаешься, я могу показать тебе нашу базу, у нас все серьезно. Мы открыты для всех. Легально мы называемся "Гражданский Союз за безопасность" и занимаемся охраной отдельных должностных лиц и организаций на добровольных началах. Нелегально мы делаем то, что смело можно назвать священной миссией каждого настоящего патриота.
  - Ты тоже в десантном отряде?
  - Не смейся, но на сегодняшний день мы - единственная преграда между беззащитными гражданами и терроризмом, проникшим уже и на нашу землю. На нас лежит обязанность противостоять нашествию.
  - Уж не слишком ли великую миссию вы взвалили на свои хрупкие плечи? Неужели бедную арийскую расу некому спасать, кроме вас?
  - Представь себе, мы - те немногие, кто еще не потерял здравого смысла, и трезво оценивает тревожную ситуацию в мире, и те опасности, что всем нам грозят. Со злом надо бороться, и мы боремся, как умеем. А умеем мы немало, могу тебе сказать.
  - А может, вы просто отыскали новый (хорошо забытый старый) способ вкусить крови благородным путем? Испытанное средство утолить голод смерти, оправдав его достойными целями и не стесняя себя при этом в средствах? Благими намерениями, как известно, дорогу вымощено... только забыл, куда.
  - Ты - либерал? - неприязненно спросил Эрвин, глядя мне в глаза. - Всякую шваль тебе жалко, видите ли, а свой народ - нет?
  - Я и есть шваль.
  - Ну, хорошо, пусть не свой народ, - он усмехнулся, - но нацию, которая дала тебе приют, пищу, взяла под свое крыло... Тебе не жаль этих людей?
  - Мне вообще людей не очень жаль. Я давно лишился этой слабости, крайне мешающей хорошо жить на свете.
  - А мне жаль, - с вызовом ответил Эрвин, - я - врач, и я хочу спасать людей. Спасать, понимаешь?
   Он вынул сигарету, помял ее пальцами, закурил.
  - Я буду защищать их до последней капли крови, до последнего вздоха. Я не хочу, чтобы наших жен убивали в больницах, а детей брали в заложники и расстреливали прямо на глазах у родителей и учителей. Я буду бороться до конца, сколько хватит сил. Нет, я не в десанте. Простой врач, и им нужны такие врачи, чтобы спасать своих солдат. Они хорошо платят и делают благородное дело. Я буду с ними, даже если не буду нужен им. Мы делаем то, что должны делать, даже если оно смотрится неприглядно, или вызывает осуждение у обывателей. Подумай, и ты поймешь, что я прав. Если захочешь, скажи - и я помогу тебе присоединиться к отряду. Не хочешь - забудь, значит, это не твоя война.
  - Вы хотите развязать Новую Мировую?
  - Она давно идет, - убежденно ответил он, продолжая курить дешевую, дурно пахнущую сигарету. Запах табака, исходивший от нее, был настолько отвратителен, что против воли перед глазами вставали картины окопов, груды обезображенных мертвых тел, и прочие сладковато-тошнотворные кадры любой военной хроники любых лет. Ее с плохо скрытым удовольствием показывают на многие праздники. - Это - наша война, и мы в ней победим. Должны победить, или с нашей жизнью, надеждами будет покончено. Может быть, не сейчас и не здесь, но "они" возьмут верх и утопят нас в нашей собственной крови. Я буду биться до конца, и не считаю себя героем, но я - настоящий человек и люблю свою страну.
  - Они тоже нежно любят твою страну, - я усмехнулся, сунув руки в карманы. Было поздно и прохожих на улицах становилось все меньше. - Кроме всего прочего, насколько я понимаю, вы не защищаетесь, а нападаете сами, чем, несомненно, поступаете чрезвычайно умно и предусмотрительно.
  - Да, нападаем. Потому что если не нападем первыми, то проиграем бой. И не говорите, что мы ничуть не лучше, когда убиваем их женщин, детей и стариков. Женщины родят тех, кто будет убивать наших родителей, дети вырастут и станут убивать наших детей, а старики еще и благословят их напоследок, воспитав из них воинов. Ни у тебя, ни у кого-то другого нет права судить нас. Если я в тебе ошибся, прости меня и постарайся выбросить из головы все, что я тебе тут сегодня наговорил. Значит, это не твоя война, - повторил он, подавив тяжкий вздох.
  - Вы не понимаете, во что ввязываетесь, - ответил я. - Но спасибо за доверие. Мне нужно подумать.
  - Думай, сколько захочешь, - оживился, даже задрожал от радости Эрвин, и даже мне как будто передался его восторг (глупость, как известно, весьма заразительна), - нам нужны такие как ты, и мы рады им в любое время.
  - Ты все время говоришь "мы", - не удержался я. - В вашей организации непринято употреблять других местоимения?
  - Потому что мы - "Братство", - Эрвин взволнованно выпрямился и покраснел от напряжения, - если ты пойдешь туда вместе со мной, то скоро сам поймешь. А пока - спасибо за все, что ты сделал для меня и моей семьи. Можешь всегда обращаться за помощью, если захочешь, я буду очень рад. Долгов я не забываю.
  - Ты мне ничем не обязан.
  - Мне кажется, что мы уже должны тебе слишком много, - совершенно серьезно ответил он, пристально вглядываясь в меня, - так много, что никогда уже расплатиться не сможем.
   Прежде чем расстаться (почему-то мне казалось, что Эрвин искренне полагал - навсегда), он все же нацарапал мне на клочке бумаги адрес и телефон, и вручил с уверениями, что приедет в любое время, когда мне будет удобно. Также казалось, что он раскаивается уже во внезапной своей откровенности, потому жмется, кокетничает и юлит, пытаясь сгладить пафос своих прошлых слов. Я смотрел на него и улыбался. И этого человека она выбрала в мужья, терпит дома, ложится вечером в его постель. Уму непостижимо, на что жалость толкает даже не самых добрых людей - женщин, я имею в виду.
  - Ты знаешь, - на прощание заметил я, когда мы уже сделали несколько шагов в разные стороны, - я обдумал твое предложение. Так как на следующие три месяца у меня не планируется никаких убеждений, оно крайне заинтересовало меня. Я хочу вступить в ваше "Братство" как можно скорее.
  
  Я. Брат, ответь.
  Молчит. Может, умер уже?
  Почему дал убить себя?
  Невозможно, немыслимо.
  Он и не защищался почти.
  ...Как здесь жарко.
  Взгляни, как красив вид с горы.
  Край открывается сказочный.
  Словно солнечные вершины мира
  Поднимаются перед нами
  Далекие горы пустыни.
  Бесконечность земли
  Ослепляет своей белизной.
  ...Слышишь, брат?
  Посмотри в это небо.
  Оно так прекрасно,
  Что душа так и рвется взлететь.
  Брат! Не слышит...
  Как здесь хорошо.
  Орлом бы парить,
  И уйти от себя,
  И от прошлого,
  И умереть от беспамятства
  В синей густой вышине...
  Как прекрасно!
  
  
  Глава четвертая
  
  
   "Братство" оказалось совсем не тем заведением, которое я себе представлял. Не интересуясь политикой, не вникая в националистские дрязги, я слыхал об их деятельности кое-что в прошлом году, но не придал этому особенного значения. В конце концов, какой смысл может быть в молодежной группе сомнительного идеологического направления? Как правило, от них не бывает вреда, равно как и пользы. То же самое касалось и "Братства". Более всего оно походило на полицейский участок. Командование - но не военное, дисциплина - неармейская, результативность - далека от десантной. Сам "Гражданский Союз" располагался в небольшом чистеньком двухэтажном здании, выкрашенном белом краской, с подземным гаражом и даже бункером, оставшимся после войны (он был отведен под склад боеприпасов, как выяснилось позднее). На первом этаже находилось несколько комнат для персонала, а также столовая, раздевалка, комната для медосмотра (скорее, операционная с полным набором инструментов, оборудования и медикаментов), в которой и обосновался Эрвин; а также звукоизолированное помещение для стрельбы, зал для тренировок, официальная приемная с очаровательной секретаршей, создававшей впечатление солидного предприятия.
   На втором этаже располагался кабинет главы всей этой организации; небольшой собственный конференц-зал, библиотека, кабинеты ближайших помощников, несколько закрытых комнат, отведенных под склады макулатуры (листовок и прокламаций), и архив, забитый бюрократической волокитой.
   Снаружи все это сооружение производило впечатление штаб-квартиры вполне благопристойной партии, и имело совершенно безобидный, даже весьма благородный вид, призванный вызывать уважение у посторонних.
   Именно таким я и увидел "Братство" в тот день, когда Эрвин привел меня туда для предварительной беседы, заранее назначив встречу с лидером этого уважаемого общественного движения. Называл он его по имени и считал чуть ли не своим другом.
  - Ты увидишь, он настоящий человек и очень талантливый руководитель, - говорил Эрвин, договариваясь со мной о встрече, - он тебе очень понравится.
  - Это совершенно необязательно. Не люблю, когда политики мне нравятся, в этом всегда кроется какой-нибудь подвох.
  - Я понимаю, ты склонен не доверять нам, но ты увидишь, честное слово, это совсем не то, чего ты опасаешься. Здесь все настоящее, я убедился в этом сам. Здесь занимаются делом.
  - Вот, чего я и боюсь, мне по душе только бездельники. От них вреда поменьше, - сказал я, повесив трубку.
   Мне было интересно узнать, что представляет собой "Братство" на самом деле, но, едва увидев это серое здание, я сразу же разочаровался и ощутил скуку. Нет, даже тоску. Казалось, меня заманивают, как в мышеловку, в какую-то региональную контору, занимающуюся сбытом залежалых идей со склада оптом и в розницу, со скидкой для тех, чьи умы упорно не развиваются. Стал вроде бы ясен и масштаб и профиль этой организации, хотя, как показало время, кое в чем я все же ошибся.
   Мне также хотелось взглянуть на Эмиля, которого Эрвин практические боготворил, и которого я почему-то заранее чуть ли не возненавидел, очевидно, из духа противоречия - не в моих правилах кого бы то ни было боготворить. Это чувство я оставляю для тех, у кого нет воображения. То, что Эрвин считает его выдающимся человеком, для меня было достаточно, чтобы презирать его от всей души.
   Однако, Эмиль Янсен произвел на меня благоприятное впечатление. Потомственный северянин, с типичными чертами лица, крепкого телосложения, с ослепительной располагающей улыбкой, он так мало походил на главаря банды идейных разбойников, что я почти проникся к нему симпатией. Он более напоминал молодого удачливого администратора, чем вдохновителя террористического организации, и в этом была, несомненно, самая крупная его заслуга. Если террорист похож на террориста на самом деле - то, скорее всего, он просто любитель.
   Он принял нас более чем благосклонно, долго расспрашивал Эрвина о здоровье жены, пообещал, что навестит всю семью в самое ближайшее время. В его обществе любой чувствовал бы себя легко и свободно. Беседуя с Эрвином, он не спускал с меня глаз. Подводя итог их вежливому разговору, он непринужденно обратился ко мне с вопросом, не желаю ли я вступить в их партию.
  - У вас имеется армейская подготовка? - спросил он.
  - Нет, я не служил.
  - С оружием умеете обращаться? Пистолет хоть держали в руках? Спрашиваю не из праздного любопытства. Предупреждаю, людям в наших рядах не раз придется доказывать самим себе, на что они способны.
   Он улыбнулся так весело, ласково и плотоядно, что аж дух захватило. В этом человеке было что-то такое, чем восхищаться немыслимо, а не восхищаться - нельзя.
  - У вас есть, где жить? - доброжелательно продолжал он, обращаясь ко мне.
   По виду ему можно было дать лет тридцать. Он выглядел моложе меня, но выработанная годами привычка держать себя покровительственно старила его. Он казался милым молоденьким старичком в юном теле с кругленькими щеками и едва намечавшимся брюшком.
  - Я снял номер в гостинице.
  - Если хотите, мы можем подыскать вам квартиру, уютную и недорогую. У нас обширные связи.
  - Это было бы очень любезно с вашей стороны.
  - К тому же, платим мы нашим сотрудникам столько, что они могут позволить себе очень пристойный образ жизни.
  - Эрвин уже говорил мне об этом, но я не верю. Как правило, на деле это означает очень пристойный образ смерти, потому что абы как респектабельным людям умирать не хотелось бы, а у вас, как я слышал, совсем другие цели.
  - Хотелось бы убедиться в том, что вы соответствуете нашим требованиям, прежде чем принять вас в наши ряды.
  - Не возражаю, это вполне справедливо.
  - Вам придется подписать контракт, по которому вы будете обязаны соблюдать некоторые условия, - сказал Эмиль, - но, смею уверить, они законны и малообременительны. Первое, и самое главное - полная секретность всего происходящего в стенах "Братства", что, согласитесь, учитывая специфику нашей работы, просто необходимо. Да, кстати, мы должны проверить вас лично - ваши документы, надеюсь, в порядке?
  - В полном.
  - Охотно верю, однако, правило есть правило, мы все проверим сами, и тогда примем решение.
  - Проверяйте.
  - Поймите, - Эмиль доверительно наклонился ко мне, - мы ведь рискуем не меньше, принимая вас в наши ряды, чем вы, вступая в них. Вы производите впечатление человека сдержанного и принципиального, я таких очень люблю. Сам такой же. Надеюсь, мы с вами сработаемся.
  - Но вы же еще не приняли меня на работу, - ответил я.
  Эрвин вежливо удалился из кабинета, позволив нам, наконец, побеседовать наедине.
  - Итак, - Эмиль поиграл моими бумагами, сложенными аккуратной стопочкой, - помимо паспорта и дипломов у вас есть отличительные черты?
  - Что вас интересует?
  - Это совсем уж как собеседование... Мне хотелось бы знать ваши убеждения, интересы. Мы ведь подбираем не штат, не персонал, а группу единомышленников. Это сложно.
  - Что сказать, - я нахмурился. - С одной стороны, убеждений у меня нет никаких. С другой - я настолько не разделяю ваши собственные, что, пожалуй, кое-какие убеждения у меня все же имеются.
  - Вот как, - удивился Эмиль, - и вы признаетесь в этом так просто? Зачем же, в таком случае, вы пришли сюда? Вы русский?
  - Поляк.
  - Так-так. Бывший артист. Нет, понять вас можно, с вашей внешностью грешно пропадать без общественной деятельности. Надо выдвигаться любой ценой... И вы выбрали нас. Почему?
  - Эрвин сказал мне, что здесь настоящие люди занимаются делом.
   Эмиль искренне и хорошо расхохотался в ответ.
  - Он говорит о нашей деятельности как о съемках порнографического кино, - отсмеявшись, совершенно серьезно ответил он, - более всего я ненавижу, когда меня призывают заниматься чем-либо "настоящим". Все - игра, все - обман, все - заблуждение. Вы согласны со мной?
  - Откуда столько грусти у такого молодого человека? - удивился я.
   Он задумчиво бросил книгу на стол передо мной. Я взял томик в руки, перелистал его и улыбнулся. Прочитал вслух название:
  -"Так говорил Заратустра". Книга, вдохновлявшая нацистов. Гениальное произведение, хотя и несколько сумбурно написанное. Автор вроде хотел скрыть от нас то, чего толком не знает сам. Впрочем, я не против. Тайна - так тайна, что ж с того? Пусть скрывает.
  - Она перевернула всю мою жизнь. Вы читали?
  - Да, и многое другое.
  - Вам понравилось? - жадно осведомился Эмиль, покусывая пересохшие губы зубами.
  - Нет, - откровенно ответил я, отдавая ему книгу обратно, - но многие фразы оттуда я знаю наизусть. Проверьте сами потом - если захотите.
  - У вас что-то да есть за пазухой, - весело заметил он, - вы не так просты, как кажетесь.
  - Разве я кажусь простым? - удивился я. - Кажущаяся простота - это явление, не имеющее ничего общего с подлинной простотой. Это - суть, выволоченная наружу из ее глубины, вскрытая, выпотрошенная и расчлененная. Так я отношусь к любой истине, потому мое предпочтение - тайна. Что до Ницше и его Заратустры (я говорю его, так как выдуманная фигура ницшеанского пророка скорее постапокалиптический персонаж, подлинный Заратустра вряд ли узнал бы себя в этих строках), то это очередная попытка человека примириться со своим несовершенством, усыпляя себя мечтой о прекрасном будущем, которое, увы, никогда не случится.
  - Вы достаточно осведомлены в истории и философии Востока, - удивился Эмиль, -доискивались до корней?
  - Зачем мне это надо? Правду я ненавижу, уже сообщил вам об этом. Ницше умиляет меня верой в то, что человечество можно улучшить, исправить, обратить на путь истинный. Наивный идеализм, путь не христианский, другой, но все же прекрасный. Он еще бранит западную цивилизацию!.. да он в тысячу раз наивнее всех этих мудрецов и схоластов, когда верит, что человек может превратиться в сверхчеловека арийской (или любой другой) расы... жаль, но это не так. Человек- тварь настолько потрепанная и примятая, что всюду пролезет и свое возьмет. Уж поверьте моему слову.
  - Вам не понять, - грустно сказал Эмиль, - а вот я понимаю.
  - Хотите сказать, что я - славянин, поэтому мне далеко до вас? Не скрою, мысль, посещавшая вашу голову не раз с начала нашей встречи, не дает мне покоя: "Хороший человек, жаль, что русский или поляк". Так ведь?
  - Ну и что с того?
  - ... и даже гражданство (купленное кто его знает какой ценой), этого не исправит. Кровь - она и есть самая важная отличительная черта между нами. Ее бумагой не заменишь.
  - Вы издеваетесь, - спокойно сказал Эмиль.
  - Нет, просто указываю себе свое место. Точнее - причину, по которой вы откажете мне.
  - Ну, положим, вам еще не отказано.
  - Откажете - откажете. После нашего теперешнего разговора и подавно. Кому охота иметь подчиненного, который умнее самого руководителя?
  - Вы считаете себя умнее? - искренне развеселился Эмиль, глядя на меня снизу вверх, когда встал из-за стола, собираясь уходить.
  - Да, и я такой дурак, что говорю вам об этом.
  - Вам нужна эта работа? Надолго?
  - Отныне и навсегда.
  - Не шутите.
  - Напротив, я очень серьезно.
  - Но почему именно у нас?
  Я сел.
  - Честно и откровенно?
  - Порядочному человеку не стоит и говорить иначе.
  - Еще как стоит... если честно и откровенно, то я просто намерен увести у Эрвина его жену, а для этого мне необходимо войти в их дом на легальных основаниях. Друг семьи, сослуживец, коллега... стать ему кем-то вроде брата. Вы находите это смешным?
  Эмиль захохотал пуще прежнего, румяные щеки его раскраснелись.
  "Красивый мальчишка", - одобрительно подумал я.
  - Вы развеселили меня, честное слово. По правде говоря, таких порядочных людей как вы, я еще не встречал.
  - В самом деле? Жаль мне вас.
  - Нет, вы правы. Сознаетесь в очаровательном коварстве, делаете это так мило и просто, чтобы отвлечь внимание. Скажите честно, вы из полиции? Из внутренних сил?
  - Прощайте, - обиженно ответил я, - видите сами, до чего иногда доводит правда.
  - Сядьте-сядьте, я еще не закончил с вами. Да садитесь же, - он со смехом усадил меня на стул, - вам налить бренди?
  - Лучше виски, а впрочем, как пожелаете сами.
  Пока он наполнял наши стаканы, я разглядывал кабинет. Портреты Ницше на беленых стенах, маленький флаг с зороастрийским знаком - восходящее солнце и крылья орла, и фигура Ормузда между ними, как бы летящая в пространстве.
  - Ормузд, Господь Мудрый, - заметил я, пригубив питье, - сами вышивали?
  - Заказал, - нехотя ответил он.
  - Дорого обошлось?
  - Недаром. Золотое шитье, все-таки ручная работа.
  - Понятно.
  Мы помолчали.
  - Вы откуда все это знаете, - не выдержал Эмиль, - вас официально готовили? Кто и из какого ведомства подослал вас сюда?
  - Разве я сказал бы об этом?
  - Позвать людей?
  - Зовите, вам же будет хуже.
  Повисла неловкая тишина.
  - Вы правы, - хмуро ответил он, - убирайтесь к чертям собачьим, и чтобы духу вашего не было здесь через минуту. Передайте от меня вашему командованию пламенный привет.
  - Уберусь, - я снова встал, - а вы не правы. Я, например, в отличие от вас, был в арийском храме огня близ священного озера, и видел неугасимое пламя на жертвеннике, куда приходили за благословением воины и цари. Я объездил полмира, и мог бы многое рассказать, если вас это интересует.
  - Тахт-и-Сулейман в Курдистане?, - задумчиво протянул Эмиль, - возле крохотного горного озера. Слышал, благословенное место. Неужели даже туда ради нас командировали?
  - Ваш Заратустра жил там какое-то время, проповедовал и учил. Разумеется, он вас очень мало интересует, поскольку вам ближе выдуманный немецким философом персонаж. Однако я удивлю вас, и скажу, что мне тот Заратустра не нравился, а ницшеанский пророк нравится куда больше.
  - Почему?
  - У истинного Заратустры в его Авесте самая здравая мысль - о единстве существования добра и зла, об их борьбе и взаимном притяжении.
  - Вы и Авесту читали, значит?
  - Вполне возможно. Скажем, кто до Заратустры задумывался о диалектике добра и зла? Мир был многолик, политеистичен, все было одушевлено и боги (славные боги древнего мира, как красивы, смелы и упрямы были вы!), населявшие землю, носили разные имена. Некоторые из них уже умерли, иные живы, молчат в безвременье, ожидая своего часа. Он же - первым додумался разделить мир на свет и тьму, на правых и виноватых, на ад и рай.
  - А почему? - жадно подхватил Эмиль.
  - А потому, что ему явилось откровение свыше о начальных близнецах, родных братьях, один из которых возненавидел другого. Версия Каина и его брата, только местного, так сказать, зороастрийского колорита. Осмелюсь полюбопытствовать, вы как, собираетесь основывать свою... теорию - на атеистической идеологии или привнесете религиозный душок?
  - До сих пор мы прекрасно обходились и без него, - неприязненно заметил Эмиль, намекая, что я лезу не в свои дела.
  - Напрасно. Людям надо дать то, что они смогут обожествлять. Вы флажок свой не зря повесили, интересуетесь, я смотрю. Зороастрийская религия не совсем умерла. Есть еще люди, которые берегут символа вечного огня, данного свыше, и я даже знаком с некоторыми. Вы же, насколько я могу понять, мечетесь между двумя мирами - господствующим ницшеанским атеизмом и подавляемым подлинным арийским зороастризмом, который так и просится на поверхность...
  - Ну и что?
  - Не душите его в себе.
  - Богослужения, что ли, начать? - усмехнулся он. - Поклоняться огню, как подателю бытия? Впасть в архаику?
  - Зачем же? Заратустра сильно опередил время - вернее, оно отстало от него... Он создал (породил, выдумал, изобрел) в своем воображении первых бога и дьявола. Это потом уже стало очень много всяких богов и дьяволов... А он назвал их Ормузд и Ариман, Господь Мудрый и Дух Зла, то есть дал им титулы, а не имена. Гениально был прав (ибо кто посягнет сказать, что знает имя?) этот бедный пророк, замученный соплеменниками за то, что создает богов, которых нет даже в изображении... Раньше, да и теперь, очень любят поклоняться каменным бабам разного сорта; теперь, правда, чаще - чугунного литья. А ваш Ницше самым возмутительным образом придал ему собственные черты - привлекательные, не спорю, но при чем же тут Заратустра? Он не заслуживает подобного надругательства.
  - Вы его защищаете? Как по мне, так он выпустил самую большую заразу на свете, - Эмиль вздохнул. - Ницше правильно сделал, убив его устами тех, кого тот когда-то создал сам. Заратустра в ницшеанском учении отрицает Бога, и саму суть божества. Не закономерный ли это процесс - потомки вкладывают в уста пророка, первым сообщившего миру о приходе и Бога, и дьявола мысли об их отрицании?
  - Вы отказываетесь от религиозной трактовки? - заметил я.
  - Она нам не нужна, - грустно сказал Эмиль, подперев щеку рукой, - но очень хочется иной раз с кем-нибудь поговорить об этом. Меня ведь и так все дурачком в университете считали, за то, что я интересуюсь мистикой и философией, изучаю предметы, которые, в конце концов, следует просто сдать... Я кажусь своим собственным сотрудникам ничуть не меньшим ископаемым, чем вы, когда говорите со мной об этом. Образованность нынче не в моде.
  - Вот вы говорите, "Возьми и поверь", - продолжал он развивать вслух свой внутренний монолог, воодушевленный наличием зрителя. - Я-то мог бы поверить, но от меня все просто сбегут. В сущности, чем я соблазняю соплеменников? Не Ницше же, ни тем более, призрачным зороастрийским раем. Я веду их за собой видением Третьего Рейха и жаждой Четвертого, то есть производным от идей, не имеющих уже отношения к своим началам. Я соблазняю их возможностью реальной власти, которая была в руках такого же сброда как они, в подобных условиях и на сходных основаниях. Реальная власть - вот что их привлекает во мне и организации, и мираж будущего величия. Не за Ницше они идут, не Заратустрой, нет. Они идут за мечтой о мировом владычестве. Мы - просто плохое подобие Германии тридцатых годов, в наши ряды понабивалось всякого отребья, что о расе или нации говорить уже бессмысленно и бесполезно.
  - Кто бы спорил? - заметил я. - Человеку власть медом намазана, хотя это самое скверное, что есть на свете.
  - Ну, не самое скверное, были бы все так падки на нее? - поправил Эмиль, усмехаясь. - Впрочем, может быть, вы и правы. Идеализм напрочь стерт с лица земли, никто не верит. Мы все договорились между собой... сообщество на договоре... никакой веры. Так, видимость одна. Деньги решают все.
  - Беру на себя все исправить.
  - Бесполезный труд. Тяжкий груз берете на себя.
  - "Тяжкое бремя давит на меня, - передразнил я его, - дух тяжести добра и зла тянет меня вниз за собой".
  - Кажется, Ницше вы и впрямь читали, - печально заметил Эмиль, - Авесту знаете, и вообще умнее меня. Зачем, спрашивается, мне такой работник нужен?
  - Вот я и говорю, что вы не берете меня.
  - Зайдите ко мне через неделю. Возьмите наши бумаги, - он тяжело бросил мне листовки с таким видом, будто сам испытывает отвращение к ним, - почитайте, скажете мне потом, что думаете об этом. На сегодня - прощайте.
  
  Глава пятая
  
  Мне, как и всякому бывалому эгоисту, приятно побыть в одиночестве, наедине с самим собой, поэтому я вздохнул с облегчением, когда вырвался из здания "Гражданского Союза" на вольный воздух. Набродившись по улицам до полного изнеможения, я добрался до кафе, где обычно обедала Нора и сел за свой привычный столик - он оказался свободен. Скоро сюда должен был забежать Эрвин - в перерыве он хотел навестить меня и узнать, чем закончилась беседа. В "Братстве" вести разговоры он отказывался принципиально, потому и настаивал на встрече как можно дальше от него.
  Невозможно, чтобы он уже чего-нибудь так боялся, что предпочитал молчать даже среди своих коллег. Немыслимо, так даже думать нельзя!..
  Я заказал себе кофе, взял утреннюю газету и углубился в чтение. Ярко светило солнце - приближающаяся осень еще не навела свои холодные липкие тени сумрака на город, и небосвод был чист и ясен, облака бежали быстрее обычного, а буйный северный ветер гнал их далеко-далеко. Хорошо!..
  - Вот я и нашла тебя, - сказала она просто, остановившись передо мной.
  Я поднял голову. Она стояла, пряча глаза, и нервно стиснув руки в белых щегольских перчатках. Молчала, силясь подобрать подобающие встрече слова, однако на большее, чем первая фраза, ее не хватило. Когда женщина теряет дар речи, есть смысл подумать о надвигающейся на вас большой опасности.
  Спешно поднявшись, я наклонился к ней и поцеловал ее в щеку. Она на мгновение задохнулась и, встретившись со мной взглядом, трепетно улыбнулась большим, но красивым ртом.
  - Ты не сердишься? - спросила она. - Я получила твою телеграмму, только потому и приехала.
  - Ты же знаешь, я на тебя никогда не сержусь, - я придвинул ей стул. Она сложила руки на матовой столешнице и поставила сумочку рядом. Полководец примерно так же готовится к бою - и мужества в нем при этом ничуть не больше, замечу.
  - Я ждал тебя уже давно. Ты так долго не писала мне и не появлялась.
  - Я боялась тебя, - вынужденно призналась она, - после того случая в Южной Америке. Очень боялась.
  - Ты сейчас из Дамаска?
  - Да, - она рассеянно кивнула, - а ты давно уже там не бывал.
  - Как Люций?
  - С твоим сыном все хорошо.
  - Я же просил, не называй его так.
  - Не буду.
  - Как он нашел тебя?
  - По своим каналам.
  - Он всегда был хитрее, чем кажется. Так как ты говоришь, дела у него?
  - Все хорошо.
  - Еще бы, я ведь от него далеко.
  - Не шути так, он тебя очень любит.
  - Я знаю, и тоже очень люблю его. Закажешь себе что-нибудь?
  Мы помолчали.
  - Ты легко узнала меня? Это ведь, кажется, не так уж и просто.
  - Но и не трудно, - возразила Клара, - ты самый красивый на свете.
  - Спасибо тебе, душа моя.
  - Ты же знаешь, я узнаю тебя всегда и везде, и ничто в мире не сможет нас разлучить.
  Она говорила вполне серьезно.
  Ей принесли кофе,
  - Как там Люций?
  - Ты не хочешь видеть меня, - грустно ответила Клара, - я спешила зря. Ты отправил телеграмму в минуту слабости, и надеялся, что ее не получу ее. Или меня задержит что-нибудь. Я тебя знаю. Не волнуйся, я тебя не недоем. Сегодня же улечу.
  - Ты хорошо выглядишь, - продолжала она печальным тоном, не предвещавшим мне ничего хорошего, - кто это?
  - Музыкант из подземного перехода. Не знаю даже, как его зовут. Никак, наверное.
  - Безымянные ангелы... Где ты их только находишь, уму непостижимо, - она усмехнулась. - Был ангел Энанна, теперь вот, второй...
  - Ты тоже сегодня красива, как никогда, - я перевернул допитую чашку вверх дном на блюдце, и взглянул на дочь. Она слабо улыбнулась.
  - Ты совсем не изменился, - сказала она. - Хочешь, погадаю на кофейной гуще?
  - Не надо. Свою судьбу я знаю и так, а спрашивать о том, что уже и так знаешь - признак дурного воспитания.
  - Знание умирает вместо нас. - Она помолчала. - Мне уйти?
  Ее матовое лицо с удлиненным овалом, красными губами и черными угольями глаз было сейчас скорее красивым, чем отталкивающим. Она хотела быть рядом со мной, привязчивая, как больная дворовая сука, что ходит за тобой по пятам, и просительно заглядывает в глаза, вымаливая шмат хлеба и ласки.
  У нее было немного слабостей, но даже за ту, что была, я возненавидел ее всей душой, ибо этой слабостью числился я сам. Никого так сильно не ненавидишь, как тех, кого не сумел полюбить.
  - Перед отъездом - раз уж я напросилась к тебе... - нерешительно начала она. Я хотел прервать ее, но не успел - появился Эрвин. Заметавшись у двери, он никак не мог разглядеть меня в зале, пришлось помахать ему рукой.
  Она заметила это и помрачнела еще сильнее.
  - Не бойся, я уже ухожу, - она порывисто поцеловала меня в губы, - ты же знаешь, ты один. Никого, кроме тебя.
  И, оттолкнув меня, убежала.
  - Я скоро приеду к вам, - крикнул я через весь зал на чужом языке так, что многие пооборачивались заинтересованно, - ты жди. Обещаю, клянусь.
  - Не надо, - она обернулась. - Не обещай. Ты никогда не выполняешь своих обещаний, но я все равно буду ждать тебя у туманного озера, даже если ты никогда не приедешь. Возможно, так будет даже лучше всего.
  Уходя, она столкнулась с Эрвином, который почтительно посторонился, давая ей дорогу, и даже деликатно выгнул стан, пропуская ее. Она поблагодарила его кивком головы. Эрвин проводил ее взглядом.
  - Это твоя знакомая? - заметил он, подходя.
  - В некотором роде.
  - Она хороша. Очень хороша.
  - Кажется, ты женат.
  - Чепуха, - он махнул рукой и сел за стол напротив меня на место Клары, - такие женщины все равно не для меня. Они слишком дорогие, слишком требовательные, слишком капризные. Я просто не могу их позволить себе, поэтому и женат на Норе. Она - честная и надежная, верный друг и советчик. Из нее выйдет прекрасная мать и замечательная жена.
  - Ты ее хоть любишь? - с тоской спросил я. - Или просто составляешь на нее путеводитель?
  - Конечно, - Эрвин недоуменно взглянул на меня, - как же иначе? За что же я могу ее не любить?
  - Но такие, как Клара, нравятся тебе больше?
  - Ее, значит, зовут Клара... - он еще раз обернулся, чтобы увидеть дверь, через которую она скрылась, - красивое имя. Красивая женщина. Знаешь, - Эрвин доверительно наклонился ко мне, - до сих пор мне даже казалось, что Нора тебе небезразлична, и что только ради нее ты пошел в "Братство". Даже начала ревновать слегка. Да-да, представь себе. Теперь-то я вижу, каких женщин ты выбираешь, и как они бегают за тобой. Эта, вон, вся в слезах, - он еще раз оглянулся на дверь. - Обожаю, когда женщины по тебе плачут. Нет большего комплимента для неуверенного в себе человека.
   ...Есть особая порода людей, чье отсутствие производит куда большее впечатление, чем их компания. Клара была одной из них. От ее тени, оставшейся на окружающих нас предметах, даже мне делалось стыдно и не по себе.
  - Кто спорит? - я пожал плечами.
  - Впрочем, можно понять. Ты модно одеваешься, красив, умеешь себя преподнести. Все по тебе с ума сходят, - он помолчал и отпил кофе из чашки, оставшейся после моей дочери. Кофе, очевидно, также стал вкуснее после того, как она прикоснулась к нему.
  - Что сказал Эмиль? - хмуро ответил я, с легкостью меняя неприятную тему на еще более неприятную.
  - Пока ничего, - Эрвин закурил сигарету, - он пока ждет сведений из своих личных источников. Хотя, по-моему, после сегодняшнего собеседования они мало его удивят.
  - Все обстоит настолько плохо?
  - Он еще спрашивает, - Эрвин покачал головой, - мало того, что ты держался отвратительно и дерзил ему прямо в глаза, подставляя меня под удар (в конце концов, это я привел тебя в штаб!), ты откровенно заявил, что считаешь нас шайкой бандитов с большой дороги. Кому бы это могло понравиться, как ты думаешь? Разве что самим бандитам с большой дороги, и то - не уверен. При этом ты осмелился утверждать, что не только не поддерживаешь его убеждений, но даже презираешь их. Прости, но после это надежд на место лишился даже я, не только ты.
  - Это тебе Эмиль сказал? - раздраженно спросил я. - Или ты, улучив момент, подслушивал под дверью начальства? Через замочную скважину не надуло?
  Эрвин смутился и покраснел.
  - Я все время в твоем присутствии жду и боюсь, что этакий шаловливый зверек о двух ногах выпрыгнет из твоих глаз, да укусит меня, а потом увлечет за собой в преисподнюю, весело помахивая поварешкой.
  - Отчего ты такой кислый сегодня? - недовольно поморщился я.
  - Не знаю, что там у тебя в прошлом, и особенно не хочу знать, но рядом с тобой я меркну прямо на глазах. Становлюсь персонажем второго плана. Мне становится так жаль себя, что я начинаю испытывать страшное неуважение к собственной незавидной персоне. А мне и так уже уважать себя не за что.
  - Хочешь сказать, что мне следует держаться попроще?
  - Не в том дело. Прости меня, но сегодня я почувствовал зависть.
  - Ко мне?
  - Нет, не к тебе. К тому, что ты представляешь собой. Я никогда не буду таким, как ты, как бы ни выгибал спину, потому остаюсь в стороне и вздыхаю.
  - Это причина того, что ты сегодня не в духе?
  - И это тоже.
  - Надеюсь, с женой и ребенком ничего не случилось?
  - Все благополучно. Нет, это не из-за нее. Мне просто трудно осознавать, что жизнь - подлинная жизнь - проходит неподалеку, даже рядом, за углом, минуя меня, и я ничего не могу с этим поделать. Вот основная причина того, что я, как ты говоришь, не в духе. Впрочем, ты в этом не виноват - это всецело моя вина. Ведь зачем я стал врачом, собственно? Не затем же, конечно, чтобы заново открывать палочку Коха... Мне долго не удавалось преодолеть отвращение перед профессией. Нора так захотела. Она твердила свое: "Выйду только за врача", и так я с восьмого класса узнал, что когда вырасту, стану медиком. Иная судьба ее бы не устроила. Я учился, работал, она меня ждала. Нечего и сказать, как тяжело быть жить в то время. Даже вспоминать не хочется. Теперь, оказывается, все это было зря.
  - Ты уже не любишь ее?
  - Не в этом дело. У нее всегда в мыслях был кто-то другой. Лет десять тому назад она возвращалась поездом от своего отца, у которого была на каникулах... помню, что она вернулась на две недели раньше положенного срока, потому что поссорилась с его новой женой. Больше туда не поехала. Куксилась еще, наверно, с полгода... Именно тогда, в поезде, повстречался ей один человек. Просто вбежал в ее купе на какой-то захудалой станции, сел напротив, и проболтал с ней всю дорогу. Говорили о всяких глупостях, о пустяках, мелочах... как она жалела, что не спросила у него главного.
  - Чего?
  Он помолчал.
  - ... А потом его арестовали. Оказывается, ехал он без билета и документов. Бросил все в другом поезде (как объяснял он потом), вскочил в этот состав на ходу. Зачем, спрашивается? Выяснилось это все или нет, я не знаю. Она и сама не знает. Пограничники ему не поверили и вызвали наряд. Его сняли с поезда и увели куда-то. На прощание он поцеловал ей руку. С тех пор она и решила, что ее муж должен быть врачом. Так врачом стал я. Глупо получается - всю жизнь расплачиваться за то, что ее несостоявшаяся первая любовь в свое время окончила медицинский факультет.
  - Почему она решила, что тот человек был врач? - искренне удивился я.
  - Потому что когда она заметила, как много он знает о человеческом существе, он улыбнулся и просто ответил, что собирал людей по кусочкам. Она и решила, что он хирург - травматолог, или операционист. Вот и вся загадка.
  - Не грусти, - ответил я, - может, ты еще сделаешь что-нибудь выдающееся, большое и очень-очень великое. Может быть, твоим именем даже назовут какой-нибудь новый микроб. Если повезет, он даже будет смертельным.
  Эрвин усмехнулся - ему стало неприятно.
  - Мне семью надо кормить, а я думаю только о том, что из меня ничего не вышло. Ничего путного, ничего стоящего. Врач из меня никудышный, муж - совсем никакой, не могу даже обеспечить семью. Удавиться хочется. Кто знает, может быть тогда Норе краснеть не придется - был муж неудачник, но хоть избавил от себя мир вовремя. Как думаешь?
  - Пойдем отсюда, здесь собралось уже слишком много людей. Становится душно.
  - Пойдем, - он нехотя поставил чашку на стол и снял со спинки стула свой пиджак, пока я расплачивался.
  Мы вышли на улицу. В лицо пахнул сильный осенний ветер, доносивший из соседнего парка запах преющей листвы и свежескошенного сена - рабочие свозили убранную последнюю траву в тачках и сваливали ее в одну пеструю кучу на одной из боковых аллей. В такие кучи всегда хочется нырнуть с головой, вспомнив детство.
  - Заходи к нам как-нибудь, - сказал Эрвин задумчиво, - мама уже спрашивала о тебе, и Нора тоже. Они будут рады. Ты понравился им с первого взгляда.
  - Такое редко бывает. Впрочем, зайду. Как-нибудь.
  Мы расстались на выходе из кафе. Осенний ветер подгонял нас в спины, несмотря на то, что мы разошлись в разные стороны. В северных странах почти всегда так - куда бы ты ни повернул, тебя везде гонит ветер, даже если ты будешь просто поворачиваться вокруг своей оси на перекрестке. Кстати, если проводя этот эксперимент, захватить с собой черного кота и пару монет, можно еще и с пользой провести время.
  
  
  Неделю спустя Эмиль перезвонил мне и попросил пробыть в "Гражданский Союз" к пяти часам вечера. По его тону нельзя было понять, какого рода беседа нам предстоит. У некоторых людей загадочность превосходит пределы, установленные Уголовным Кодексом.
  Доехал до здания "Братства" на такси без особых препятствий и приключений - если не считать пробок, возникавших ежедневно на мосту, соединявшем оба берега, на которых раскинулся город. Томясь в жарком салоне, я думал о том, почему Эмиль не передал сообщение с Эрвином. Эта мысль показалась мне странной, и, выйдя из машины, я (на всякий случай), очень внимательно осмотрел здание "Гражданского Союза" снаружи, нашел несколько запасных выходов и маленькое незарешеченное окно во дворе, которое нетрудно будет разбить. Иногда я ловлю себя на мысли, что переоцениваю свои возможности ровно на количество этих самых возможностей.
  Ровно в пять часов вечера я вошел внутрь и сообщил секретарше о своем приходе. Вежливость королей сегодня не подвела, и меня немедленно проводили в кабинет на втором этаже.
  По дороге мне встретилось несколько человек с толстыми стопками бумаги - новыми листовками и брошюрами для агитации молодежи. "Гражданский Союз" вел активную общественную работу, распространяя свои идеи среди населения в общедоступной форме, которую по выразительности можно было сравнить только с наскальной живописью.
  Поднявшись по лестнице, я постучал в дверь, и, получив разрешение войти, отворил ее довольно резко. В кабинете, кроме Эмиля, никого больше не было.
  - Я рад, что вы пришли, - сказал он. - Мне очень приятно видеть вас снова.
  - Это означает, по-видимому, что вы все же принимаете меня в свои ряды?
  Эмиль помолчал, улыбаясь.
  - Разрешите мне задать вам один нескромный вопрос, - сказал он лукаво. - Вы знаете, что ваши документы фальшивые?
  - Конечно.
  - Хорошо. Они замечательные, очень высокого качества, но, к сожалению, поддельные. Мы проверили их по своим каналам, и вы не соответствуете личности, зарегистрированной в них. Во всяком случае, под этим именем. Вам не кажется это странным?
  - Ни в коем случае.
  - Вы правы. Это может быть незаконным или даже предосудительным, но странным - уж никак показаться не может. Всему есть своя собственная причина, ведь так? Правильно?
   - Так вот, - Эмиль торжествующе кинул досье на стол передо мною, - мы сличили ваши данные со всеми имеющимися базами, и это дало результат. Мы нашли вас. Не скрою, более всего мы налегали на данные об агентах, пропавших без вести, о сотрудниках министерства внутренних дел, а заодно - обо всех беглых преступниках и серийных убийцах.
  - Вы хорошего мнения обо мне.
  - И вас там, оказывается, тоже нет, - сказал он. - А вот вы весь. Серенький (не в смысле внешности, не обижайтесь, я имею в виду биографию) человечек, хотя и с двумя приводами. Да, не без них. Ваши приключения нам уже известны. Марк Парадиз (строго говоря, ваша фамилия Парадейсос, но вы изменили ее созвучно климату) тридцати шести лет отроду. Замечу, неплохо вы сохранились, я считал вас куда моложе. Милый молодой человек без постоянного места работы и жительства. По слухам, бываете в злачных местах, ресторанах и кабаках, и подрабатываете там игрой на гитаре. Женаты, детей нет. Жена - Сафо Парадейсос, гречанка по происхождению. Взгляните, знакомая карточка? Красавица, не правда ли?
  - Да, она очень красива, - сдержанно ответил я, возвращая ему фотографию.
  - Дальнейшая ваша биография тоже ничего особенного собой не представляет. Дважды были арестованы - один раз за бродяжничество, другой - за пьянство, вернее, за пьяный дебош и побои, нанесенные жене. Сафо жалобу забрала, обошлось. Счастливчик вы, однако. Что еще... - он полистал досье. - Бедное детство и юность. Драки - без поножовщины (пока!). Мелкие проступки, даже не воровство - как видите, и преступник из вас беспомощный. Беглец от себя - тоже. Зачем вам вздумалось менять имя?..
  - Потому что это не я.
  - Думали, правду никто не выяснит? Прошлое, и правда, небезупречное, однако мало кому из людей нечего стыдиться. Подделка документов - проступок куда более серьезный, нежели все остальное. Зачем оно вам?
  - Говорю же вам, это не я.
  - Логически кое-что я понять не в состоянии. Судя по всему, усидчивостью вы никогда не отличались (даже школу не кончили), не путешествовали вовсе, за пределы города не выезжали никуда. Откуда столь повышенный интерес к истории и философии? Занялись самообразованием на старости лет? - Эмиль насмешливо хлопнул папкой об стол. - Решили научить старого пса новым фокусам?
  - Говорю вам, это другой человек.
  - Невозможно, хотя что-то и подсказывает мне, что это так. Отпечатки пальцев совпадают, внешнее сходство несомненно... Возможна, разумеется, какая-то немыслимая авантюра, однако я реалист, и поэтому верю во все, во что мне удобно верить. Нет, вы - Марк Парадиз, он самый, бродяжка и музыкант, бессмысленная безыдейная шваль, которая кончит свои дни под забором. Если только...
  - ... если только вы не предложите ему работу?
  - Если только он не поведет себя правильно.
  - Что вы хотите от меня? - спросил я раздраженно, - чтоб я покаялся вам в своих грехах? Исповедался, как священнику? Простите, но я для этого не гожусь.
  - Очень хорошо, - сказал Эмиль, закрывая досье. - Смею заверить, что и мне ваша исповедь ни к чему. Она отягчила бы мое крайне добродетельное утро. Я выяснял только одно - вас не разыскивает полиция, за вашу голову не назначают награду. С меня этого уже довольно. У нас есть люди с прошлым (и оно похуже вашего), и об их прошлом я знаю все, но до сих пор мне ни разу не доводилось иметь дело с призраком.
  - Это должно было вас очень обрадовать.
  - Вполне возможно. Потом, вы обязаны вспомнить, что "Гражданский Союз" - это не только банда головорезов, как вы, очевидно, это себе представляете.
  - Очень рад это слышать.
  - Не иронизируйте, - строго сказал Эмиль, - сейчас это неуместно. Не знаю, что вам там наговорил Эрвин, но он в корне неправ. Он - хороший парень, но ему не хватает полета. Вы понимаете, что я имею в виду.
  - Понимаю, у него почему-то не выросли крылья.
  - Так вот, если позволите, я продолжаю. Прежде всего, мы - общественно - политическая организация. Мы ведем активную социальную работу среди молодежи. Она - наше будущее, и за это будущее мы будем бороться.
  - Все это я уже слышал от Эрвина, - сказал я.
  - Не перебивайте. Мы устраиваем демонстрации, митинги. У нас есть политическое лицо - пусть агрессивное, но время само раздает нам лица. Главное, что у нас есть - это идея, с помощью которой мы сможем повести за собой людей. Это важно сейчас, как никогда. Посмотрите на нынешнюю политическую ситуацию, - Эмиль сделал широкий жест рукой, обхватывая пустоту, - ни одна партия на предыдущих выборах не получила явного перевеса голосов. В сейме нет большинства. Это говорит о том, что люди не верят ни одной из политических сил.
  - И правильно делают.
  - Вот именно. Наша группа еще слишком молода - и в прямом, и в переносном смысле, и находится в черном списке из-за своих радикальных взглядов, но они могут стать нашим основным козырем на будущих выборах, которые, кстати, уже не за горами. Они состоятся всего через полтора года. Существует огромная вероятность того, что, благодаря правильно проведенной кампании, мы сможем набрать необходимый процент голосов.
  - Что вы хотите сказать этим вашим "правильно проведенная кампания"?
  - Вот в этом-то все и дело, - сказал Эмиль торжествующе, - вижу, вы меня понимаете. Мы не чураемся людей с прошлым. Иное грязное прошлое стоит гораздо дороже, чем светлое будущее. Мы - люди, вышедшие из грязи, и не стыдимся этого. Если наши руки будут красны от крови, то пусть наш народ знает, что мы бьемся за него.
  - Иными словами, вы наконец-то выходите из подполья?
  - Сейчас самое время. Нас поддерживают влиятельные финансовые круги, и мы практически свободны в своих действиях. До известных пределов.
  - Которые устанавливаете вы сами?
  - Мы сможем показать людям результаты нашей работы, и сказать: "Смотрите, мы работали, гибли и воскресали для вас". За нами пойдут миллионы, и движение их не остановить, как и любой процесс, в котором участвуют миллионы.
   - И миллионы же будут против.
  Эмиль пренебрежительно махнул рукой.
  - Нам хватит и тех, кто будет с нами. Нас поддержат все, кто пострадал в этой борьбе - а их найдется немало. От жертвы террористического акта до рядового продавца на базаре, чье место заняли иностранные торгаши. Чем менее нанесенный вред, так сильнее и деятельнее будет обида.
  - Почему вы все это рассказываете именно мне?
  - В том, что я вам говорю, нет ничего секретного. Это содержится в любой литературе, издаваемой от нашего имени. Вы нужны мне, но не в отряде. У нас хватает людей, я вполне мог бы обойтись ими. Нет, мне нужен человек, который всегда был бы со мной во время определенных мероприятий. Словом, когда я на виду.
  - Это называется телохранитель.
  - Нет, это не телохранитель. Скорее - личный ассистент по вопросам безопасности - так вам больше нравится?
  - Это одно и то же.
  - Нет, зарплата больше, - засмеялся Эмиль. - И престиж, и перспективы солиднее. Я даже не буду препятствовать вашему карьерному росту, и с удовольствием проведу вашу кандидатуру вторым номером в списке партии.
  - Почему?
  - Потому что я боюсь, - Эмиль пожал плечами. - Я боюсь быть убитым в любую минуту. У меня полный дом охраны, но мне нужен заместитель, который в случае опасности возьмет дело в свои руки, и я не буду вынужден рисковать собой. Рисковать своей драгоценной персоной вообще неблагодарнейшее занятие - даже в случае выигрыша ты не получаешь ничего. Вы кажетесь мне человеком разумным. С вами легко будет работать, я чувствую это. Вы умеете располагать к себе собеседника, словно обволакиваете его словами. Ловкий дар обводить людей вокруг пальца дорого стоит, и я щедро плачу за него, у кого он имеется. Откровенен я с вами?
  - Весьма.
  - Всю черную работу вы будете брать на себя, так что звание моей правой руки вам обеспечено. Как, впрочем, и криминальная ответственность - в случае неудачи я свалю на вас все, что только возможно. Таковы мои условия. Не думаю, что это честно, но я не всегда бываю честен после обеда. Устраивает это вас? Согласны?
  - Согласен.
  - Ну, замечательно, - Эмиль пожал мне руку, - очень рад. Подойдите к моей секретарше, она покажет вам контракт. Уладите все тонкости с нашим юристом - и добро пожаловать в "Братство". Милости просим.
  - Как легко.
  - Зачем усложнять все, что может быть простым и удобным? - Эмиль пожал плечами. - Я нуждаюсь в вас, вы - во мне. Взаимная необходимость уже подразумевает то, что наши пути должны были пересечься. Мы уже нашли вам квартиру - милый уголок в хорошем районе. Будете довольны.
  - Спасибо.
  - Всегда рад помочь. Осматривайтесь потихоньку, вникайте. Увидите что-то новое, непонятное - спрашивайте и запоминайте, а лучше - забудьте о нем навсегда, если оно лично вас не касается. Искреннее дружеское предупреждение. Лично я всегда так и поступаю.
  Мы попрощались, я уже подошел к двери, чтобы открыть ее, но обернувшись, спросил:
  - Вы же все-таки не знаете, кто я и что я на самом деле. Как вы можете настолько мне доверять?
  - Очень просто, - отозвался Эмиль, перебирая бумаги, - во-первых, я знаю о том, что вы не тот, за кого себя выдаете, а это куда лучше, чем если бы я думал, что знаю вас. Сдать вас властям будет проще простого. Во-вторых, я точно знаю, что вы не из полиции, и не подосланы ко мне с целью шпионажа. Предателей не люблю, даже презираю. А в-третьих, - он поднял на меня свои голубые глаза, - не смейтесь, но у нас длинные руки. Совершенно серьезно. Я и сам их боюсь. Но - это к слову, и не будем больше об этом. Мы ведь не собираемся предавать друг друга, верно? Я испытываю к вам живейшую симпатию, и уверен, что мы станем близкими друзьями. Ничто не сближает так, как общее дело.
  - Сущая правда, - ответил я. - Когда мне приступать?
  - Приходите завтра с утра, начинайте входить в курс дела. Мне интересно будет знать вашу точку зрения на давно известные мне предметы, даже если она мне и не нужна. До завтра, Дин. Вы ведь позволите мне вас так называть? Меня зовите просто Эмилем, так удобнее и проще.
  - До завтра, Эмиль, - ответил я, закрывая тяжелую дверь кабинета.
  
  Глава шестая
  
  Роды прошли благополучно. Ровно в положенный срок Нора родила девочку, страшно худую - весом в три килограмма. Сие болезненное дитя горько плакало и верещало, появившись на свет. Впрочем, возможно, свет плакал больше, впуская его в себя, и как всегда, от сочувствия.
  Праздновали всей семьей, включая и меня, разумеется. Прочно войдя в их дом благодаря "Братству", я получил доступ в качестве гостя в любое (даже самое неурочное) время, и пользовался им беспощадно. Все эти месяцы начальной работы в нашей общей организации, я привязался к ним настолько, что ревновал, когда спустя два месяца меня пригласили на крестины их дочери в качестве гостя, а не крестного отца. Таковым они выбрали Эмиля и, надо отдать ему должное, он согласился. Я похвалил Эрвина за сообразительность.
  - Это было очень разумно и дальновидно, - сказал я ему.
  - О Господи, хоть ты меня не называй низким лизоблюдом, - взмолился Эрвин, - я и так чувствую себя низкой... с кем бы себя сравнить? Падалью, что ли? Ну что я могу поделать? Мне нужна эта работа, я обязан кормить семью, и делаю все, чтобы не дать им умереть с голоду. Конечно, ты заслужил стать ей крестным отцом, я это прекрасно понимаю, и искренне прошу у тебя прощения.
  - Не стоит, - отозвался я, - это лишнее. Не надо извиняться, это лишает мою позу обиженного благородства. С меня хватит уже того, что меня пригласили.
  - Ну вот, ты обиделся, я так и знал. Что же я могу сделать, если Эмиль сам захотел? Я не мог ему отказать.
  - Да не оправдывайся ты, ради Бога, - ответил я. - И не забывай, что я теперь тоже твое начальство. Тебе придется завести еще одного ребенка, тогда уже все будут довольны. Если, конечно, Эмиль не возьмет еще одного заместителя.
  - Легко сказать.
  - Разве у вас больше не будет детей? - осторожно удивился я.
  - Кормить-то мы его чем будем?
  После праздничного обеда мы с Эрвином направились на кухню. Он откупоривал бутылки вина, я разливал его по бокалам.
  Кухня была маленькая, чистая и уютная, выдержанная в деревенском стиле - ситцевые занавесочки, глиняные горшочки, плетеные тарелочки, украшавшие крашеный белой масляной краской шкаф; грубая керамическая посуда. Дом был невероятно ухожен и вычищен, что несколько скрашивало бедность обстановки; он казался поистине образцом теплого семейного гнезда. Он принадлежал некогда родителям Норы, а после смерти матери должен был перейти к ней. Нора и Эрвин поселилась здесь и экономили, что было крайне разумно, учитывая их доходы, а также то, что после рождения ребенка они стали нуждаться в помощи больше, чем когда бы то ни было.
  Я уже повидал весь их дом сверху донизу, осмотрел садик (убогая клумба с чахлой землей, причина неустанных вздохов Матильды Игоревны), оценил те поистине титанические усилия, которые были потрачены на то, чтобы придать жилищу пристойный вид.
  - Я отдам тебе все в следующем месяце, - сказал Эрвин, откупоривая последнюю бутылку. - Если ты не возражаешь, конечно.
  - Мне не к спеху.
  - Ты благородный человек, - Эрвин вздохнул, - но не могу я больше испытывать твое терпение. Тебе же тоже нужны деньги, в конце концов.
  - Не очень.
  - Ах, я забыл. Вы же теперь у нас начальство, - Эрвин вытащил штопор из пробки и с раздражением швырнул ее в мусорные ведро.
  - Ты знаешь, что такое живая мишень? - поинтересовался я, наполнив последний бокал, стоявший на подносе, и выпил остатки, содержавшиеся в бутылке прямо из горлышка.
  - Не совсем. То есть знаю, что это значит, но не понимаю, что ты имеешь в виду?
  - Так посмотри на меня, - я выбросил бутылку в то же самое мусорное ведро, - и ты поймешь наконец, что это такое или, скорее, кто это такой, и как он выглядит.
  - У Эмиля мания преследования, я знаю, - ответил Эрвин. - Он уже жаловался мне на то, что его убьют. Наверное, потому он такой осмотрительный.
  - Он назначил очередной митинг на начало будущего месяца, - заметил я, поднимая поднос обеими руками, и они задрожали вдруг, будто сгибаясь от тяжести. Я поставил его обратно на место.
  - Он хочет, чтобы я был рядом с ним. Он даже желает, чтобы я начал вести общественную деятельность.
  - Болтать ты умеешь, - одобрительно заметил Эрвин, - голоса у тебя достаточно, чтобы зажечь толпу, внешности тоже. Дерзай, может, у тебя и получится то, чего я бы не сумел никогда.
  - Зря ты так. Он мне ничего не показывает, ни о чем не говорит. Я его марионетка. Хожу себе точно кукла по коридорам, ощущаю на себе общее презрение. Как же - занял хлебную должность, деньги получаю ни за что.
  - А в самом деле, - оживился Эрвин, - за что ты их получаешь?
  - Мальчики, все готово? - и в кухню заглянула Нора. - Гости ждут. Вы скоро?
  - Скоро, - сумрачно отозвался ее муж, - это Ковальский меня задержал. Он тут зачитывал мне свою речь на будущем сборище ненормальных, которое имеет быть.
  - У вас будет митинг? - она решительно вошла внутрь, и прикрыла за собой дверь. - Когда?
  - В следующем месяце.
  - Когда именно? - жестко спросила она.
  - В первых числах, - сказал я, - первого или второго. Не знал, что вас так занимает политика.
  - Я мало что понимаю, - она скрестила руки на груди, и уперлась спиной в холодильник, - но мне все так интересно. Эрвин мне ничего не рассказывает. Даже не знаю, что вы там делаете, но мне хотелось бы быть вам полезной.
  - Политика - грязное дело, отнюдь не женское, - ответил я, - тем более то, чем занимаемся мы.
  - Вы совсем как моя мать, - сказала Нора. - Она всегда удерживала меня от участия в жизни. Всегда говорила: "Сиди дома, это не для тебя". А я не создана для того, чтобы менять пеленки. Я задыхаюсь здесь, в четырех стенах, мне нужно видеть людей, чувствовать себя частью чего-то большого.
  - Да ты на себя посмотри, - Эрвин подошел к ней, по-хозяйски поцеловал ее за ухом так, что у меня болезненно сжалось сердце, - ты же белая как полотно, еле на ногах держишься.
  - Неужели я не в состоянии даже листовки раздавать? - усмехнувшись, спросила она.
  - Тебе так уж необходимо рисковать собой?
  - Какой там риск, - она махнула рукой, - тоже мне опасность - ходить с пачкой бумажек и всучивать их, где силой, где обаянием тем, кому они совершенно не нужны. Дин, ну хоть вы поддержите меня?
  - Вы просите невозможного.
  - Почему невозможного? Разве я не заслуживаю поддержки?
  - Только не в этом случае. Ваш муж совершенно прав - вам нечего делать на демонстрации. Но, боюсь, вам этого хочется так сильно, что мы просто не устоим. Я поговорю с Эмилем, вы сможете присутствовать на нем легально, если пообещаете держаться возле нас, и не отходить ни на шаг.
  - Спасибо вам, Дин. Обещаю, что буду держать вас за руку, как послушная девочка, - улыбнулась она. - Видишь, Эрвин, он относится ко мне лучше, чем ты. Тебе не стыдно?
   - Еще как стыдно, - Эрвин поцеловал ее за ухом снова.
  Он взял у меня поднос и вышел из кухни. Мы впервые за все это время остались наедине, и я почувствовал некоторую неловкость.
  - Вам весело? - спросила Нора.
  - Конечно.
  - Почему?
  - Что "почему"? - не понял я.
  - Почему вам может быть весело?
  - Почему нет?
  - Мне очень часто тяжело даже просто жить здесь. До того жить не хочется, что просто сил нет. Думаешь - покончить со всем поскорее, да только как? Представляешь себе - вот, решилась. Вскрыла вены или, скажем, повесилась. А тебя находят близкие. Им же все это потом прибирать. Если б можно было накраситься, одеться поприличнее, и самой лечь как-нибудь в гроб - так чтобы сразу красиво было.
  - Перестаньте, - попросил я, - не надо смеяться надо мной. Вы ведь смеетесь надо мной, правда?
  - А как же, - сказала она, тряхнув блестящими вымытыми волосами. Мокрые, они засыхали кудряшками, и, если их не расчесывали вновь, то оставались такими же тугими локонами несколько дней.
  - Вы были счастливы со своей семьей? - внезапно спросила она.
  - У меня нет семьи.
  - Вы сирота?
  - Почти. Они от меня отказались.
  - Странно, никогда так не подумала, - она помолчала, - разве от такого ребенка отказываются? Вы ведь были красивым ребенком, я уверен в этом.
  - Жаль, что вас не слышит моя мать. Она бы простила меня за это.
  - Почему вы говорите мне "вы", - неожиданно спросила она. - Смешно получается. Со всеми на "ты", кроме меня. Почему?
  - Может быть потому, что мы с вами слишком редко встречаемся?
  - Не думаю. Кажется, причина в другом.
  - В чем?
  - Я вам не скажу.
  Она открыла дверь и тихонько сказала:
  - Пойдемте к гостям. Нас уже ждут. После поговорим.
  Мы вернулись в столовую, где Эрвин уже раздал всем бокалы и нетерпеливо отстукивал ногой в такт звучащей музыке. Матильда Игоревна, сидевшая в кресле с ребенком на руках, поправила одеяльце, и время от времени бросала на него сердитый взгляд.
  Девочка печально и вяло захныкала и она, слегка покачивая ее в объятиях, стала мурлыкать что-то себе под нос.
  - Давайте выпьем за мою дочь, - торжественно провозгласил Эрвин, обводя комнату надменным взглядом типичного молодого родителя, для которого ребенок до сих пор еще праздник, наподобие Нового Года, - в этот радостный светлый день я хочу выпить за мое маленькое счастье. За то, чтоб она была здорова, счастлива, чтоб все любили ее и уважали. Может, это глупо, но мне кажется, что все у нее будет хорошо.
  - Лучше было бы выпить за то, чтоб она могла гордиться своим отцом, - проворчала Матильда Игоревна вполголоса, но достаточно громко, чтобы Эрвин услышал.
  - Вы думаете, что она станет стыдиться меня? Ни за что на свете. Не позволю вам так говорить. Она никогда не отреклась бы от меня. Дайте мне моего ребенка, я не хочу, чтобы вы держали его на руках.
  - Господи, - сказала Нора, - сейчас начнется.
  - Прекрасный тост, - сказал Эмиль, смеясь.
  Столовая, залитая ровным электрическим светом большого клетчатого абажура, производила впечатление уютной домашности, а хрустальные бокалы у нас в руках, переливавшиеся разноцветными бликами, усиливали иллюзию не совсем еще утраченного лоска. Эмиль, сидевший в кресле, обводил комнату непроницаемым взглядом, и я понимал, как язвительные реплики вертятся у него на языке. Впрочем, он умел себя сдерживать, и на его губах играла непринужденная улыбка, которая делала его почти красивым. Его присутствие вносило в наше собрание излишнюю светскость и холодность, одетые в дружеское расположение так хорошо, что двусмысленности вообще не ощущалось.
  ... Нам было очень легко находить с ним общий язык - мы отлично понимали друг друга. Наши взгляды на политику "Братства" мало расходились - я просто не вмешивался ни во что.
  Как я уже выше отметил в разговоре с Эмилем, роль куклы удавалась мне идеально.
  Я не имел никакой возможности влиять на текущее положение дел - я даже не знал их. Моя личность, интересовавшая только обслуживающий персонал да личного секретаря (у меня был таковой), могла бы остаться незамеченной, если бы не радикальная внешность Марка Парадиза. Благодаря Эмилю, я хотя бы знал, как его зовут.
  Мало кто понимал, зачем я ему понадобился. Я также старался не понимать, поскольку любые мои размышления на эту тему предсказывали лишь плачевные последствия. Каковы бы ни были истинные мотивы, побудившие Эмиля принять меня на работу, я оставался подставным лицом, что оказалось чрезвычайно выгодным как с материальной точки зрения, так и в плане престижа. Я оказался сразу же недосягаемо выше по социальной лестнице, нежели Эрвин, чистившийся простым медиком, и Эмиль всячески давал это понять. Всюду он старался показываться в моем сопровождении, поддерживал и поощрял мой новый влиятельный статус как ближайшего своего соратника, единомышленника и друга.
  Эмиль загрузил меня незначительной, но объемной канцелярской работой, чтобы я занимался не только метанием скрепок в потолок (в этом искусстве я упражнялся ежедневно с десяти до семи, и достиг значительных результатов). Находя, что я ловко владею пером (и чтобы не нанимать штатного журналиста), он заставлял меня просматривать свежим глазом все его сочинения, и самому писать прокламации - что ни говори, а ораторствовал он с куда большим рвением, чем творил на бумаге.
  Просматривая мои работы, он находил их недурными, но советовал избегать приевшейся терминологии.
  - Никакого "сверхчеловека", - увещевал он меня, - это отжившее барахло, старая идея, олдскульная. Вы же и сами так говорите: "Наивность, достойная гения, но все же наивность". Наш идеал - не сверхчеловек, а сверхжизнь для обычного человека, и в этом мы расходимся со стариком. А в целом - неплохо. Дерзайте.
  Всюду он старался показываться в моем сопровождении, всячески поддерживал и поощрял мой новый влиятельный статус как ближайшего своего соратника, единомышленника и друга.
  - На меня уже покушались два раза, - говорил он, - не знаю, были это провокации или подлинные покушения, но четвертого раза я ждать не буду. Никогда не был трусом, но игнорировать их - просто самоубийство. Мои охранники находятся в полной боевой готовности, но они не все могут. Не в их власти защитить меня от шальной пули - один раз я уже был ранен, чудом уцелел. Второй раз на демонстрации взорвалась бутылка с зажигательной смесью, несколько человек было ранено. Третий... ах, об это не стоит и вспоминать, все равно, как на грабли наступил. Грузовик чуть не протаранил мой автомобиль на мосту. Нападавший скрылся, все мы уцелели, но, начиная решительную карьеру, я хочу быть живым - так мне будет удобнее.
  "Братство" существовало вот уже десять лет, и выросло из небольшого студенческого кружка молодых забияк, не додумавшихся ни до чего лучшего, чем ночные погромы и избиения иностранцев, случайно попадавших им в руки. При этом особого различия между расами и народностями не делалось - страдали и цыгане, и арабы, и евреи, и даже китайцы. Ни о какой политической платформе тогда и речи не шло. Это было обыкновенное хулиганство, кончавшееся, как правило, в полицейском участке.
  Так было до тех пор, пока в университете не появился Эмиль с его блистательными ораторскими способностями, который прекрасно понял, что студенческое движение нуждается в направляющем руководстве и серьезной реорганизации. Постепенно из бывшего кружка выбыли все его отцы-основатели - Эмиль умудрился всего за пару лет так напугать всех своими радикальными убеждениями арийского толка, что сподвижники сочли за лучшее держаться подальше от этого объединения.
  Зато теперь в эту группу, еще по старой памяти именуемую "Братством", входили люди, не имеющие никакого отношения к университету, зато хорошо владеющие оружием. Прошло еще несколько лет, и организация стала известна в городе и далеко за его пределами как активная радикальная группа с милитаристским уклоном. Вооруженные отряды регулярно проводили зачистки на окраинах, выдворяя нелегальных мигрантов, избравших страну как перевалочный пункт между Азией и Европой.
  - Наше месторасположение - это ужас, - хлопотливо втолковывал мне Эмиль, расхаживая по кабинету, и поглядывая на карты, демонстративно висевшие у него на стене, - мы находимся в самом центре Европы, но в этом наше несчастье. Подлинная беда. Мы - барьер между варварской Азией, - он ткнул пальцем куда-то в сторону России, - и западным раем. К несчастью, многим так нравится даже здесь, что они решают остаться, и мы не в силах бороться с нашествием. Власти бездействует. Во многом у нее связаны руки. Но нам - не все равно.
  Сотрудничество с полицией проходило, насколько я понял, следующим образом. Пока правоохранительные органы мирно дремали, наши ретивые стражи порядка прочесывали притоны, выявляя лиц без документов, беженцев и апатридов. Часто это заканчивалось избиением и отправкой в участок, а после - депортацией. Само собой разумеется, что силовые методы снискали себе довольно двусмысленную славу, завоевав, впрочем, не только противников, но и друзей. Невозможно сделать настолько отвратительную вещь, и обойтись без того, чтобы она при этом кому-то не понравилась.
  Я был неправ, когда опасался, что Эрвин втянет меня в новую масонскую ложу, и совсем неправ, воображая, что буду иметь дело с завзятыми террористами. Я столкнулся лицом к лицу с агрессивной политической силой, которая активно рвалась к власти во главе со своим белокурым идейным вдохновителем. Судя по всему, эта власть могла достаться им достаточно легко и быстро. Реальное положение вещей играло им на руку - общественное мнение, возмущенное донельзя обилием иностранцев в стране; правильно выбранный тон протеста; навязчивая пропаганда - чего только стоила известная фотография Эмиля, целующего ребенка (как же страстно вожди любят целовать чужих детей!), которая облетела всю страну. Правда, история вышла скорее грустная, чем полезная или поучительная. Ребенка заметили, тут же приписали нездоровую страсть руководителя "Братства" к этому златокудрому мальчику. Плакаты пришлось быстро снять, слух замяли - это случилось до меня, но смешки по этому поводу ходили еще очень долго. Эмиль всякий раз краснел, когда с ним заговаривали об этом, пока я не посоветовал ему признаться всем (под строжайшим секретом!), что это его незаконнорожденный сын. Эмиль посмеялся, потом смолк, пристыженный. Когда я удивился, он печально ответил:
  - Жаль, что я не додумался до этого раньше. Это так нелепо, что мне бы даже поверили.
  После случая с ребенком, наглядной агитацией более не занимались. Эмиль был горазд устраивать шумиху вокруг своей организации, подчеркивая, как он может идти в ногу со временем. На его спектаклях (эти сборища напоминали сцены иных театров абсурда) певали и начинающие рок-группы, и известные исполнители, из чего я сделал вывод, что финансировали его и впрямь изрядно. Веселье с политическим душком выходило отменное. Все более широкие круги молодежи, а то и людей постарше, стекались на площади, где гуляло "Братство". Кто - послушать любимую музыку, кто - всласть порассуждать о политике, кто - просто получить удовольствие от общения. Никто не уходил с этих шумных празднеств неудовлетворенным. Каждый получал, чего хотел - шум, веселье, крик до хрипоты, драку или досужие бесцельные разговоры о том, о чем понятия не имеет.
  Обещания Эмиля устроить мою политическую карьеру вызывали у меня определенные сомнения (не с прошлым Марка Парадиза это делать), однако я понимал, что он нуждается во мне донельзя. Даже если бы меня, скажем, убили на очередном его митинге, это послужило бы ему незаменимым козырем - меня вознесли бы на щит, как борца, павшего за идею, и под лозунгом с моим именем исполнили бы свою святую месть, огнем и мечом утверждая память о своем бывшем соратнике. Не питая ни малейших иллюзий относительно Эмиля мне, тем не менее, нравилась его наглость. Ему вполне угрожало остаться в истории, и я был лишь одной из многочисленных ступеней той лестницы к пьедесталу, по которой ему суждено было пройти. Оставалось надеяться, что, когда по твоему хребту поднимаются на вершину, это всего лишь способ преодоления гравитации, а не процесс превращения твоей личности в полное абсолютирующее Ничто.
  ...Вечер уже подходил к концу, когда я вышел на крыльцо подышать прохладным ночным воздухом. Сел на порог, и стал смотреть на небо - туда, где среди туч проглядывал изжелта бледный осколок луны, а муаровое облако серебрилось вокруг него чулком начинающей куртизанки.
  Услышав за собой звук открывающейся двери, я обернулся, и увидел Матильду, которая, накинув на плечи шаль, тоже выбралась из дому.
  - Можно к вам? - спросила она. - Я не помешаю?
  - Конечно, нет, - я встал, подвинулся к краю, и она села рядом со мной, упираясь спиной в перила. - Моему сплину ваше присутствие нанесет сокрушительный удар.
  - Я уже уложила Алису спать, - сказала она, - вот, вышла отдохнуть. Эти снова угомонятся, - она кивнула головой в сторону двери, - а пока нам лучше побыть здесь. Не люблю шум.
  - Я тоже.
  - Вам не холодно? Сидите тут в одной рубашке. По-моему, сейчас ужасно сыро, - она поежилась. - Совсем погода испортилась. Ночи какие-то влажные, промозглые.
  - Осень придумали для того, чтобы вызывать отвращение. Это потом уже поэты сделали из нее объект поклонения. Они всегда поступают так с тем, что ненавидят.
  - Ну вот, я опять о погоде. Кстати, а какая погода у вас на родине? Я слышала, что вы приезжий, только не знаю, откуда. Там тепло?
  - Там хорошо, - ответил я. - Это рай. Я родился в городе с лазурными башнями, окруженном кольцом золотых стен. В его садах благоухают все цветы земли, бьют прозрачнейшие фонтаны, и поют специально обученные соловьи. Это самое прекрасное место на свете. И самое проклятое - потому же.
  - Красиво. Да вы поэт. А Нора никогда не читает стихов. И вообще, очень мало интересуется литературой. За всю жизнь ее заинтересовал всего один поэт, да и тот из новомодных... не помню, как его звали. Ружейников, что ли... Кажется, он уже умер. Скажите, - спросила она меня вдруг, - как вы думаете, она ведь не ненормальная?
  - Почему вы так решили?
  - Она собирается идти на митинг. Сама еще еле на ногах стоит, дома - новорожденный ребенок, а ее тянет на демонстрации. Может, это первый признак сумасшествия?
  - Как и любое другое проявление патриотизма, - улыбнулся я. - Она просто слишком близко принимает к сердцу то, чем мы занимаемся. Это, разумеется, небезопасно, у нас очень... грязная работа, и ей лучше этим не пачкаться.
  - Ее с детства тянуло на все неправильное, - со вздохом сказала Матильда Игоревна. - Удивительная страсть искать неприятностей на свою голову. Не понимаю я одного, зачем вам понадобилось вступать в это "Братство", если вы не одобряете его деятельности? Вы же такой разумный человек, неужели у вас нет иного способа заработать на жизнь?
  - У меня были на то свои причины.
  - И Нора меня волнует, - продолжала она размышления вслух, - рвется на какие-то митинги, когда сама так плоха, что даже молока нет... Ой, я и забыла, что говорю об этом с мужчиной.
  - Ну и что? Я и сам уже вырастил столько детей, что могу работать няней.
  - Сколько же детей у вас было? - удивилась она.
  - Пятьдесят восемь, а что?
  - Своих?
  - Нет, конечно.
  - У вас еще все впереди. И семья, и дети, и работа. И хлопоты, и заботы, и бессонные ночи тоже. Вы еще не собрались жениться?
  - А у вас на примете есть невеста?
  - Была одна, да замуж вышла, - Матильда пожала плечами.
  - Эрвин боится, что вы его не полюбите, - сказал я. - Может, он прав?
  - Это не нелюбовь. Это нечто иное. Когда Нора сказала мне, что хочет выйти за него замуж, я ответила: "Ну что ж, выходи, твоя жизнь". Трудно объяснить, но вот с вами, например, я чувствую себя совершенно спокойно. Знаю, что на вас можно опереться в трудную минуту. С Эрвином у меня никогда не бывало такого чувства. Он старается, но не может быть хорошим мужем или отцом семейства. Норе он покуда нравится, и я буду поддерживать ее до конца, но я совсем не уверена, что она сделала правильный выбор.
  - Почему?
  - Потому что он - не тот человек, который может спасти ее жизнь.
  - Разве ее нужно спасать?
  - Конечно, - Матильда посмотрела на меня совершено серьезно, - разве вы не понимаете, что творится вокруг? Куда катится наша жизнь? В пропасть, в пропасть. Мы из тех людей, которым нужна опора, а Эрвин никогда не сможет быть таким, просто не сумеет. Он и рад бы, и хочет, и даже мучается от своей неспособности жить... Не в его силах вытащить нас из той бездны, в которую мы понемногу скатываемся год за годом, все ниже и ниже...
  - А я не мог бы вытащить вас на поверхность?
  Она посмотрела на меня с легкой улыбкой, как на ребенка, который сам не ведает, что говорит.
  - Мне с самого начала показалось. Вы с Эрвином так сдружились последнее время... Что ж, может, я была бы и рада, но боюсь, что это почти невозможно. Нельзя рубить сук, на котором сидишь.
  Она встала, одернула юбку, и потянулась.
   - Насчет детей вы, наверное, пошутили? Вы что же, работали воспитателем в детском саду?
  - Нет.
  - Я так и думала.
  - Матильда, - я встал и взял ее за руку, - если вам что-нибудь будет нужно - вам, Норе, ребенку, даже Эрвину - обращайтесь ко мне. Я все сделаю.
  - Спасибо. Спасибо, Ковальский, вы и в самом деле, очень к нам добры. Я ведь знаю, что это вы постоянно одалживаете Эрвину деньги на нужды семьи, на ребенка, и даже на сегодняшний праздник... Ума не приложу, как он расплатится с вами.
  - Скажите ему, что деньги мне не нужны.
  - Это бесполезно, он не такой человек - этого у него не отнять. Он отдаст вам все до последнего сантима, даже если ему придется просить милостыню на дорогах. Хотя много, ему, разумеется, не подадут...
  - Только не позволяйте ему вовлекать в это жену и ребенка, иначе я его просто убью.
  - Так ему и передам.
  Открывая дверь, она столкнулась с выходившим Эмилем, который вынес мне куртку, и, подавив зевоту, сказал:
  - Пора домой, Дин, иначе скоро станет так поздно, что уже даже рано. Ты много пил?
  - Нет.
  - Хорошо, значит ты за рулем. Я сегодня не в форме. Надо было мне пить это отвратительное вино...
  - Садись в машину, я скоро.
  - Куда ты? - спросил он, взявшись рукой за перила.
  - Попрощаюсь, и сразу же вернусь.
  Он, пошатываясь, спустился по лестнице, а я вошел в дом. Нора подошла ко мне, обняла на прощание, поцеловала в щеку. Эрвин долго тряс мою руку - мы расставались с ним лучшими на свете друзьями. Он выбежал за мной на двор, и закричал:
  - До свидания! Заходите почаще! Мы будем очень рады!
  Нора, кутаясь в его плащ, выбежала за ним на улицу, и схватила за руку, пытаясь увести с мостовой. Он еще долго что-то кричал, но мы уже его не слышали.
  Я сел в машину на место водителя, и увидел, что Эмиль полулежит на заднем сиденье, пытаясь прикурить сигарету от неработающей зажигалки.
  - Возьми прикуриватель, - сказал я, открывая окно.
  Он потянулся за прикуривателем, чуть не упал, наконец-то смог зажечь свою сигарету и принялся жадно втягивать в себя дым, разминая ее дрожащими пальцами.
  Я включил зажигание и, выведя машину со двора, медленно завернул за угол. Проезжая мимо дома матери Норы, мы еще раз увидели Эрвина, радостно и бестолково кричавшего что-то нам вслед.
  - Какой бесполезный человек, - задумчиво сказал Эмиль, - тебе так не кажется?
  - Может быть. Ненавижу полезных людей.
  - Понимаю, он твой друг, но все равно, он - ничтожество. Нет, правда, он совсем жалок, - Эмиль выбросил недокуренную сигарету в окно. - Даже не знаю, что ты в нем нашел. Он такой смешной, нелепый. Хотя, конечно, искренне верит в наши идеи. Жена у него ничего, но по правде, слишком худая.
  - Она хочет участвовать в митинге, - ответил я, не оборачиваясь. - Ты не против?
  - Пусть себе участвует, мне-то что. Это тебе решать. Она же тебе нравится.
  - Очень заметно?
  - Вот, значит, как ты стал его другом, - Эмиль поудобнее устроился на сиденье, заложив руки за голову, - а я и не поверил сперва. Что ж, я тебя понимаю. Она миленькая, у нее есть вкус...
  - Я прошу тебя поднять Эрвину зарплату, - сказал я. - Мне это нужно. Если хочешь, возьми деньги из моего жалованья, но так, чтоб об этом никто не знал.
  - Как скажешь. Все так серьезно?
  Я промолчал. Мы выехали на шоссе, ведущее в город. Фонари по обе стороны дороги почти не горели, и путь освещали лишь фары проезжающих мимо автомобилей.
  - Какая разруха, - сказал Эмиль, вглядываясь в мглу за окном, - эпоха безвременья. Мы проезжаем мимо старых заводов. Они все заброшены, и ветшают зря. Жаль. Если восстанавливать эти фабрики, они могут приносить солидный доход. Вот только требуется очистить их от бездомных и прочей швали. Хотел бы я купить несколько, когда их выставят на торги. Говорят, уже скоро. Ты не собираешься, случаем, приобретать недвижимость? Сейчас самое время. Промышленность в ужасающем состоянии, только консервные заводы и работают. Как я хотел бы стать одним из тех пионеров, что поднимут страну на вершину после развала.
  - Очень буду за тебя рад.
  - Скажи, - Эмиль вдруг наклонился ко мне близко-близко, почти приник к моему уху, - давно хотел тебя спросить. Ты убивал кого-нибудь? Я имею в виду, по-настоящему.
  - Зачем тебе это знать?
  - Меня всегда интересовало, что испытываешь, когда убиваешь. Когда я был в Париже, на похоронах одного знаменитого художника, Молоха, мне первый раз пришло это в голову. Появилось навязчивое желание, почти что страсть. Я бы даже назвал это чувство голодом... Может быть, это звучит смешно, но меня это почему-то волнует. На что это похоже?
  - Ни на что.
  - Но что-нибудь при этом ощущаешь? Тревогу, волнение, удовольствие, страх, - Эмиль прищурил глаза. - Не хочешь, не говори. Тебе это было приятно? Ты мог бы убить кого-нибудь ради меня?
  - Такие как я, делают что-либо только ради своего блага, - я надавил на педаль и начал увеличивать скорость, - запомни это, пожалуйста, раз и навсегда. Иначе в следующий раз опять попадешь в неловкое положение, а воспитанный человек не попадает в одно и то же неловкое положение дважды.
  - Ты мне угрожаешь?
  - Просто предупреждаю.
  - Тогда прекрати меня пугать и сбавь обороты, или меня сейчас стошнит, - Эмиль поморщился. - Не хочу портить новый автомобиль.
  Я свернул к обочине, он открыл дверцу, и наклонился над лужей с грязной дождевой водой.
  - Не надо было мне пить, - сказал он, расстегнув воротник и ослабив галстук, - это просто омерзительно.
  - Зачем же ты пьешь?
  - От страха.
  Я включил радио, чтобы не слышать его конвульсий и сделал звук погромче. Пока Эмиля тошнило на заднем сиденье, я откинулся на кресло, и смотрел в зеркало дальнего вида во тьму, расстилавшуюся за нами.
  - Все течет, все меняется, - вполголоса заметил я, - человек меняет забавы, но интересует его всегда одно и то же. Милый Заратустра-пророк всерьез размышлял над тем, как улучшить человеческую природу. Самая великая из наивностей на земле. Никто никогда не сможет исправить тебя, человек. Мне и то это не удалось, а уж я старался... Ты скоро там? - возвысил я голос. - Или придется ночевать на асфальте? Ты хочешь этого?
  - Не хочу, - Эмиль сплюнул, вытирая рот тыльной стороной ладони, - у тебя нет лишнего носового платка?
  - Возьми, - я протянул ему свой, - и не вздумай его возвращать.
  - Спасибо, - он плюнул опять, и вытер губы, - поехали, я уже.
  - Закрой дверцу, иначе вывалишься по дороге, - я выключил радио и снова завел мотор, - и избиратели лишатся будущего отца народов.
  - Ну, ты и гад, - сказал Эмиль, вытирая вспотевшее лицо, - умеешь дать мне почувствовать себя грязью. Погоди, я тебе это еще припомню.
  - Как ты думаешь, я ей нравлюсь?
  - Кому?
  - Жене Эрвина, разумеется.
  - Ты сам не видишь?
  - Чего не вижу?
  - Значит, ты или дурак, или слепой, или Эрвин.
  - Думаешь, у меня есть надежда?
  - Жена лучшего друга - самая надежная надежда на свете.
  - Пошел к черту.
  - Ага, - радостно засмеялся Эмиль. - Это тебе за отца народов.
  - Я всерьез.
  - Да и я не шучу. У тебя есть надежда стать его лучшим другом во всех смыслах этого слова.
  - Это ведь, кажется, подло.
  - У тебя крайне удовлетворенный вид, когда ты говоришь: "Кажется". Кстати, что это ты бормотал себе под нос, когда меня выворачивало наизнанку? - подозрительно спросил Эмиль, потягивая носом воздух.
  - Вот твой дом, выметайся поскорее, и оставь меня в покое. Тебе спать пора, так что не испытывай больше моего терпения.
  - Не уйду, пока не узнаю, что ты говорил.
  - Поминал Заратустру.
  - А, пророка... ну и чего ради ты вспомнил его в такую пору? - Эмиль зевнул.
  - Глядя на тебя, вспомнил.
  - Что-то у тебя игривое настроение сегодня, как я посмотрю. Пока. Машину забирай, приведешь завтра.
  - Я тебе не шофер.
  - А кто?
  - Ходячая совесть.
  - Может, зайдешь, ходячая совесть, выпьем?
  - Тебе мало?
  - Мне-то не мало, а вот тебе стоило бы напиться. Ты такой зануда, что меня от тебя просто воротит.
  - Заметно.
  - Да брось ты гордиться, пойдем. Выпьем, переночуешь у меня.
  - Зачем?
  - Просто так.
  - Эмиль, будешь обманывать кого-нибудь другого. Зачем я тебе понадобился?
  - Мой охранник сегодня взял выходной, и мне пришлось его отпустить. Так мне будет спокойнее - с тобой. Не смотри так, не пытаюсь я тебя соблазнить. Постелю на диване, выспишься. Просто мне надо, чтобы кто-нибудь был со мной всегда рядом.
  - Женись.
  Эмиль махнул рукой.
  - Зачем? Я и так имею все, что хочу.
  - Политик должен быть женат.
  - Мы будем посреди ночи спорить о политике? Когда я стану президентом, тогда и женюсь. Мне нужна порядочная жена из хорошей семьи, со связями. Деньги у меня есть, а положения, чтобы такую заполучить, нет пока. Обещаю, что ты будешь шафером на моей свадьбе. Если захочу отомстить, то еще и сделаю тебя своим лучшим другом. А теперь пойдем ко мне, я устал и хочу спать.
  - Я тоже.
  - Вот и отлично. Выспишься на диване.
  - Ты рехнулся?
  - Вовсе нет, - Эмиль почти обиделся и замолчал. Потом подумал и проговорил:
  - Вообще, я твой шеф. Могу и приказать.
  - А я могу послать тебя к чертям собачьим.
  - Я плачу тебе деньги. Пошли, хватит ломаться. Посмотришь, как я живу.
  - Ты так боишься всех, - сказал я, - но меня не боишься. Почему так?
  Эмиль пожал плечами.
  - Я ведь должен кому-нибудь доверить, - заметил он. - Мой выбор пал на тебя, Марк Парадиз, или как тебя там... Кто тебя разберет. У меня уже ноги замерзли. Имей совесть, бездушный ты человек.
   - Хорошо, только машину в гараж поставлю.
  Эмиль отдал мне свои ключи, и вошел в подъезд. Я видел сквозь стеклянную дверь, как он дает указания консьержу.
  Я поставил машину, поднялся по внутренней лестнице наверх, поздоровался с консьержем, который смерил меня подозрительным взглядом, вошел в лифт, обнаружил в нем Эмиля, спящим на полу. Помог ему подняться, вытащил на свет, отпер дверь, зажег свет и впихнул его внутрь. Он всхрапнул, пробудился, скинул туфли на кресло, снял галстук и побрел в спальню, одновременно расстегивая рубашку и пытаясь снять туфли. Все это походило в его исполнении на замысловатый акробатический этюд.
  - Я тебе помогать не стану, - заметил я, - имей это в виду, пожалуйста.
  - Чувствуй себя как дома, - проворчал он, - делай, что хочешь. И зачем мне вздумалось столько пить?.. Пить отвратительное вино в окружении бестолковых людей... от этого случается несварение желудка.
  - Затем, что ты параноик. Кто возьмется тебя убивать, кому ты нужен?
  Он вошел в спальню, не зажигая свет, бросился в кровать плашмя, и уснул. Я не стал проверять, как он устроился, а обошел всю квартиру, и решил для себя, что у Эмиля водятся очень хорошие деньги.
  Квартира был обставлена дорого и хорошо; в баре я обнаружил запасы спиртного на несколько лет вперед - и, заодно, воспользовался ими. Разглядывая остановку, я отметил, что по ней совершенно нельзя судить о человеке, в ней обитающем. Более всего она напоминала жилище студента, который не живет, а только "играет" во взрослую жизнь, приобретая на деньги родителей все новое, красивое и дорогое; то, что вызывает желание ахнуть: "Как блестит!". С тем же успехом можно было сказать, что это гнездо сороки.
  В углу кабинета стоял маленький сейф и я открыл его - код стал мне известен совершенно случайно, после того, как я ознакомился с содержимым его ежедневников, в которых больше не нашлось ничего интересного. В нем хранилось небольшая сумма наличных, драгоценности, и, что интересовало меня больше всего - оружие. Два пистолета HK USP compact, автомат, охотничьи кинжалы, коробки с патронами и даже маленький флакончик яда (последняя надежда Эмиля).
  Мне стало жаль этого сверхчеловека.
  
  Часть вторая
  
  "...Слышали вы что-нибудь там про убитых людей... Это правда? Правда?
  - Эти люди! Я видел зарево их деяний всю ночь. Они не могли кончить иначе..."
  Ф.М Достоевский
  "Бесы"
  Глава седьмая
  
  
  Бывая среди активистов "Братства" и бойцов существующего при нем вооруженного формирования, я вскоре перезнакомился со всеми и уяснил для себя, что ко мне относятся скорее прохладно, чем с открытой враждебностью, и за глаза считают начинающим карьеристом.
  Командиром отряда числился Бургхард Фридрих Генрихович, иначе - Фриц, лысеющий литовский немец с небольшими светлыми глазками, беспокойно шарившими в пространстве. С ним было проще общаться, чем с Эмилем. Он хотя бы не ограждался от мира неприступной улыбкой лучезарных синих глаз - что и говорить, обаяние часто только вредит своим обладателям.
  Военная подготовка не лишила его реалистичного взгляда на жизнь (в свое время он числился полковником и был на хорошем счету), и заставила вовремя осознать, что командует он теперь совсем уж не армией, и даже не воинским подразделением. В его распоряжении было человек пятьдесят, часть которых все же проходила службу в бывшей советской армии, некоторых закалила исключительно улица, но, что самое главное - каждый из них вечером уходил с работы домой, как обычный конторский служащий, и даром отдавать свою жизнь за "Братство" не имеют никакого желания. Какой клерк решился бы умереть, защищая интересы компании? Это был бы нонсенс, и, к тому же, признак дурного тона.
  Деловые отношения чувствовались во всем. Это несказанно удивляло меня - подобные организации чаще основываются на вере, чем на коммерческой основе. Эмиль не зря жаловался на отсутствие энтузиазма в рядах. Было бы весьма логично найти в накладных особую статью расходов на патриотизм, который всегда обходится дорого.
  Инструктор по стрельбе, Анатолий Семенович, тоже бывший военный, относился ко мне очень хорошо, и с радостью отмечал мои успехи, всецело приписывая их своему преподавательскому таланту. У него имелась дочь, окончившая университет и сын, учившийся еще в школе. Он благоразумно держал их подальше от "Братства", поэтому никто никогда их не видел. Он даже не носил с собой их фотографии. У меня закрадывались сомнения, существуют ли они на самом деле, но потом мне объяснили, что они живут в другом городе, и он скрывает их настоящие имена.
  В свободное время я общался исключительно с Эрвином, Эмилем (тот постоянно таскал меня за собой) и, иногда, с Фрицем. Верхушка держалась сплоченно по инициативе своего идейного руководителя. Кроме нас в эту сомнительную компанию попеременно входили Нора (с недавнего времени питавшая живой интерес ко всему, чем мы занимаемся) и Катенька - активистка, проработавшая в "Братстве" более трех лет, и добивавшаяся должности пресс-секретаря; тихая, скромная девушка с вечно распущенными русыми косами. Такие волосы - признак грустных девушек еще с тургеневских времен. Я всегда стараюсь хоть как-нибудь развеселить девушек с такими грустными волосами.
  Неизменно присутствовавший за спиной Эмиля охранник, имени которого никто не помнил, ненавязчиво маячил на горизонте, как обязательный второй план. Он никому не мешал, часто садился с нами за стол, но очень редко открывал рот, и деликатно ни во что не вмешивался. Эмиль ценил людей за услужливость, молчание и безотказность. Как правило, эти качества незаменимы во всех сферах бытия, и приносят своему обладателю все, кроме личного счастья.
  В те несколько месяцев, которые мы провели вместе, ничего выдающегося не произошло. Отряды "Братства" регулярно прочесывали окраины и возвращались с рутинными результатами. Рутина - крайне умное изобретение. В нашем случае это - наименьшее из зол, для которых была предназначена наша скромная организация. Думаю, что в рутине вообще заложен путь к спасению человечества, просто еще никто не подумал искать его там.
  Эмиль активно готовился к началу своей политической деятельности - налаживал связи с прессой, заводил новых знакомых, но пока безуспешно. На телевидении его пока не принимали, несмотря на всю глубину его намерений и глаз.
  Пока организация еще пребывала в подполье, у нее не было стабильной материальной базы, тем более - необходимости вести дела. С началом официального периода деятельности пришлось нанимать бухгалтера, оформлять соответствующие документы, чистить счета и переходить на легальные источники дохода (впрочем, исключительно на бумаге).
  - Пока государство, страна и народ находятся в спячке, мы должны бодрствовать, - любил говорить Эмиль, оправдывая каждую новую свою авантюру. У него вошло в привычку повторять это почти ежедневно, и звучало это, как залихвацкий разбойничий клич. Политические лозунги, особенно удачные, просто обязаны звучать так же.
   Я был искренне удивлен тем, как легко ему удается раз за разом утрясать дела с налоговой полицией и министерством внутренних дел. Он не только добился разрешения на легальное существование своего вооруженного отряда, оформленного как добровольное объединение граждан, желающих обеспечить покой родному городу, но и вовремя погасил разгорающийся скандал относительно происхождения оружия, которым пользовались его добровольцы. Так как оружие большей частью было краденым, а его ассортимент значительно превышал все рамки дозволенного и вызывал даже легкое сердцебиение, Эмиль лично ездил в прокуратуру несколько раз. Не знаю, как ему это удавалось, но его снова и снова оставляли в покое.
  Меня также интересовало, откуда он берет такие средства, но, вскоре, просматривая его бумаги, я наткнулся на целый список лиц, которые оказывали материальную поддержку созданному два года тому назад благотворительному фонду "Безопасность". Эти лица занимали влиятельное положение и, со своей стороны, не ограничивались исключительно благотворительностью относительно "Братства". Мне казалось, что Эмиль оказывал им обратные услуги - об этом больше знал Фриц, руководивший бойцами, но он умел молчать.
   Рост организации и переход на легальное положение требовал многоярусных перестановок и большого личного контроля - в этом я оказался Эмилю просто незаменим, совмещая в одном лице и администратора, и телохранителя, и водителя, и бухгалтера, и секретаря. Два месяца каникулярного безделья сменились сизифовым трудом, так что уже по чести нельзя было сказать, что я не отрабатывал своих денег. Кое-кто счел бы это за комплимент, но я не люблю, когда меня называют примерным работником.
  Впрочем, Эмиль и не жаловался на меня пока - напротив, он всячески выражал свое восхищение моим талантом вести дела, и упорно готовил меня к предстоящему дебюту в "большой политике" (Бог знает, отчего он так называл свою мышиную возню):
  - У тебя должно быть сформированное политическое лицо, - важно говорил он, - и я тебе его дам. Мне не нужен безынициативный помощник и секретарь. В нашей партии должны быть яркие личности, люди "с огоньком", - он скорчил милую язвительную гримасу. - Пока ты у меня один такой, но в будущем, надо надеяться, появятся и другие.
  - Чтобы голову в петлю совал не ты, - улыбаясь, ответил я.
  - И это, разумеется, тоже.
  У него проявлялись макиавеллевские замашки с далеко идущими последствиями. Он даже поделился со мной своими сокровенными идеями о том, чтобы транслировать в эфир репортажи с наших ночных вылазок (я бы назвал это манией политического эксгибициониста):
  - Люди поверят, только увидев результаты нашей деятельности, - говорил он. - Но даже пусть пока мне это и не удается, все равно, прогресс налицо. В газетах скоро появятся статьи о нас и о нашей великой исторической миссии.
  - И давно это? - оскорбительно осведомился я.
  - Что именно? - он болезненно поморщился оттого, что я прервал его мысли. Ничто так не разрушает самосознание оратора, как вынужденные паузы, во время которых его мозг вынужден не только издавать слова, но еще и работать.
  - Жажда власти. Ненасытный, неутолимый Голод, разливающийся в крови?
  - На определенном этапе своей деятельности я понял, что не намерен более прозябать в неизвестности и нищете. Или, грубо говоря, остаться преподавателем литературы в отечественном университете. И это в лучшем случае. Ты знаешь, после поездки в Париж...
  - Джоконду, наверное, ходил посмотреть? - доброжелательно полюбопытствовал я.
  - Не остри. Я - приличный человек, как же я мог не потолкаться по Луврам и разным там Сен-Дени, и не увидеть Джоконду? Все равно как репутацию бы испортил.
  - И что ж там нового?
  - Ничего особенного, - он махнул рукой, как будто бывал в Европе столько лет подряд, что ему уже стало нудно даже вспоминать о ней.
  - Как раз совпало с самоубийством знаменитого художника, твоего соотечественника, - он со значением посмотрел на меня. - Тоже из русских. Представляешь, как повезло? Ходил даже вместе со всеми на кладбище, проводил его в последний путь.
  Он говорил об этом так, словно спровадил его в этот "последний путь" сам.
  - Неужели? Ничего не знаю об этом. Но я мало увлекаюсь искусством.
  - Молох, Александр Иванович, неужели не слышал? - Эмиль прямо-таки на глазах разочаровывался во мне. Из разряда непогрешимого интеллектуала я сразу же переместился в разряд откровенного выскочки. Мне было одинаково комфортно и там, и там, но последнее, все-таки, устраивало чуточку больше. Не так пафосно и легче поддержать впечатление.
  Последнее слово заинтересовало меня настолько, что я спросил:
  - Значит, ты и на кладбище был? Вот уж, поистине, новое увлечение - ходить по могилам, подбирать пепел за павшими гениями.
  - Почему ты думаешь, что он гений? Ты же даже не видел его картин.
  - То, что я и так знаю о нем, гораздо интереснее его живописи. Что именно он писал?
  - О, нечто поразительное. А перед одной из его картин кто-то даже застрелился однажды.
  - Вижу, после посещения галереи ты ясно представляешь себе, чего хочешь в жизни. Чтобы перед лицом твоего гения стрелялись люди.
  Больше в тот день мы с Эмилем о Голоде не говорили. Он так и не узнал, что неведомая сила случая свела их, и теперь, когда он станет Голодом сам, тот пожрет его полностью, как пожрал уже не одного человека на моих глазах. Да и на нем, скорее, всего, не остановится.
  Мне начинало казаться, что все мы играем в одну большую бестолковую игру, и этому никогда не будет конца. Нору я за эти прошедшие два с половиной месяца видел часто, но она была ко мне все так же непроницаемо равнодушна. Мной овладело такое же отчаяние, как и полгода тому назад, когда я, уязвленный очередной неудачной попыткой приблизиться к ней, почти уехал. В тот день было по-весеннему слякотно - я шел, глядя под ноги на брусчатку промокших улиц, когда кто-то ударил меня по плечу сзади, и закричал:
  - Эрвин, дружище, привет. Ты ли это? Сколько лет, сколько зим. Давно не виделись, друг.
  Я оглянулся и увидел перед собой человека, бедно одетого, но все еще выглядевшего вполне прилично. Он был небрит и заметно пьян.
  - Мы знакомы? - озабоченно спросил я. - Что-то не припоминаю.
  - Ну, как же, Эрвин, а школа? Мы же вместе кончали десятый класс. Как же ты мог забыть! Ну, мы тогда еще напились все на прогулочном катере после выпускного, и ты чуть не свалился в воду, я удержал тебя за ногу. Не помнишь, что ли?
  - Как жизнь? - вяло заметил я, сознавая, что даже этот вечер безнадежно испорчен, и от "друга" так просто отделаться не удастся.
  - Вспомнил? Ну, вот видишь, я же знал. Пойдем, выпьем за встречу.
  - Извини, друг, я спешу, - в ответ я тоже похлопал его по плечу (мерзкий жест, обозначающий панибратство между теми, кто братьями не может быть ну никак, эталон лживости). - Может, как-нибудь в следующий раз?
  - Когда еще снова свидимся? Пойдем, тут недалеко есть отличное местечко, выпьем. За встречу же. Я угощаю.
  - Ну, конечно, - ответил я слабо, позволяя увести себя в неизвестном направлении. Иногда приятно позволить себя увести - это предполагает, что есть еще места в мире, где ты не был, и которые будут для тебя по-настоящему новыми. Новизна - слабость даже самых умеренных существ. Боги, голливудские сценаристы и пирамиды лишены этой слабости.
  Кафе действительно располагалось неподалеку, в подвале одного из старых жилых домов и, если не считать грязной стойки, и захватанных жирными пальцами столов, было совсем неплохим. Посетители его, правда, были до того непрезентабельны, что даже в драку не лезли - большинство пили пиво и курили под тихую музыку, льющуюся из старенькой магнитолы.
  - Что будешь пить? - спросил он, расстегивая пальто. - Здесь отличный портвейн.
  - Ничего, - ответил я, но, когда он скорчил рожу, спешно прибавил, - только одну рюмку коньяку. Мне еще домой возвращаться.
  - Сейчас сделаем.
  Он подошел к стойке, а я еще сел за один из столов, и огляделся. Потолок был низким, и, если бы не был выкрашен темной краской, то выглядел бы ужасно. Вообще, без черного цвета мир казался бы слишком грязным и очень неряшливым. Стены сомнительно украшали обои в цветочек, вперемешку с картинками, изображавшими чьи-то яхты. Когда-то здесь могло быть уютно, но я снова пожалел, что позволил затащить себя сюда.
  Он вернулся с двумя рюмками и графином водки в руках.
  - Давай-ка отметим, - сказал он, садясь, - вот твоя рюмка, держи. Раньше, мне кажется, ты предпочитал водку.
  - Время меняет человека, - сказал я, залпом осушив свою долю. Мне неожиданно очень захотелось напиться - сильно, по-настоящему, чтобы на ногах не устоять, выплакать кому-нибудь душу, и ни о чем больше не думать. Для человека отсутствие мысли иногда такое же благо, как скажем, отсутствие дождя, ядерной войны или налогов.
  - Когда это я успел так пристраститься к спиртному? - спросил я его, поставив рюмку на стол, - в выпускном классе, что ли?
  - Тогда, когда впервые напился из-за этой костлявой, - ответил он. - как там ее... Нора?
  - Нора, - сумрачно ответил я, - ее зовут Нора. Здесь можно заказать что-нибудь человеческое?
  Нам принесли бутерброды, подозрительного вида салат и привядшую домашнюю колбасу. Все это, слегка подсохшее, подали на липких тарелках и я, содрогаясь от отвращения, взял кусок хлеба и подержал его в руках. Масло растаяло, а мне стало легче - тошнота отступила. Когда принесли коньяк, я и вовсе приободрился.
  - Так как у тебя идут дела? - нахально спросил я. - Работаешь?
  - Да куда там, - он махнул рукой и облизал пальцы, - это ведь тебе повезло, что ты поступил в медицинский. Человеком стал. Я долгое время тоже шел по врачебной части - работал в аптеке грузчиком, потом подсобным рабочим. А потом дело не пошло, я оказался на улице. Стал подметать дворы - ради бесплатного жилья - но меня обманули. Потом устроился торговать на базаре - представляешь, какой из меня работник торговли?
  - Проворовался? - участливо спросил я, откладывая свой хлеб в сторону. Некоторые бутерброды вызывают у меня ощущение незащищенности перед жерновами судьбы.
  - Какое там. Меня обставили в первую же неделю так, что я оказался должен хозяину больше, чем он собирался платить мне. Полгода работал на него почти бесплатно.
  - Заставили подписать липовую накладную? - я начинал потихоньку скучать, искренне удивляясь чужой способности врать, не краснея.
  - Вроде того. Теперь сижу на бобах. Ни жены, ни детей, ни работы. Даже бабы нормальной - и то нет. А ты женат?
  Я налил себе снова.
  - Женат.
  - На ком?
  - На той костлявой, - я улыбнулся и постучал пальцами по столу, - на Норе.
  - Ну, за нее.
  - За нее, - ответил я. Мы громко чокнулись. Это был во всех отношениях двусмысленный тост, да и обед, в сущности, тоже. У меня в голове зашумело, и я наконец-то почувствовал, что земля начинает уходить из-под ног, как если бы ее украл кто-нибудь. Это было прекрасно.
  - Какой она была в детстве? - внезапно спросил я.
  - Занудой.
  - Занудой?
  - Еще какой. Сам, что ли, не помнишь? Правда, ты и тогда ничего не видел, был влюблен в нее по уши, а она вертела тобой, как хотела. Издевалась, как могла.
  Я вздохнул.
  "Друг" заметив, по-видимому, что зашел слишком далеко, быстро поправился:
  - Впрочем, когда ты поступил в институт, она немного изменила свое мнение. Еще бы, муж врачом будет. Этого она всегда хотела, а ты сам - виноват. Потакал ей во всех ее капризах. На тот выпускной вечер ты пригласил ее прокатиться вместе с нами, и застукал нас, когда она целовалась со мной. Как последний дурак устроил драку, и чуть не упал за борт, - он осушил остаток, содержавшийся в графине, и заказал нам еще две бутылки. - Вот, до чего она тебя довела, проклятая.
  - Я тебя там не убил, случаем? - холодно заметил я, всматриваясь в его лицо снова. Захмелев, он покачал головой. Потом спросил:
  - Сейчас, как я вижу, у вас все в порядке?
  - Не жалуюсь, - ответил я. - Правда, живем у ее матери, которая меня недолюбливает, да и работы сейчас нет, но надеюсь выкрутиться как-нибудь.
   - А как же. С образованием всегда можно выкрутиться, - он снова методично наполнил наши рюмки, - выпьем. За будущее. Дай Бог - светлое.
  Мы снова выпили, и я с благодарностью почувствовал, что голова стала теплой, воздух - мягким, а душа повеселела. Мне мучительно захотелось высказаться ему, поведать о своих переживаниях, но я боялся. Слова, огненные и дорогие, жгли каленым железом, горчили у меня на языке и готовы были сорваться, но я смолчал. Молчание иногда требует выдержки большей, чем была у Атланта, державшего небо.
   Мы просидели в кафе до закрытия, выпив при этом Бог знает, сколько всего. Сдерживавшая нас неловкость растворилась в вине, и мы выходили из бара после полуночи, обнявшись, точно родные братья. Я обещал ему подняться на ноги и начать новую жизнь, а он целовал меня в щеку, называя при этом своим лучшим другом и, почему-то, свиньей. Правда, чрезвычайно ласково.
  - Пойдем, выпьем еще где-нибудь на брудершафт? - сказал он, снова целуя меня в обе щеки.
  - Нет уж, хватит, - я начинал трезветь на свежем воздухе, и хорошее настроение постепенно покидало меня, - пора домой. Жена - сам понимаешь. Прости, брат, в другой раз.
  - Я говорил тебе, что ты - настоящий друг?
  Я расплатился за нас в кафе, дал ему взаймы немного, и чувствовал, что полностью выполнил дружеский долг. К тому же, все возраставшая во мне неприязнь к "другу" перерождалась в отвращение к самому себе. Живописуя подробности семейной жизни, я пустился в такие дебри, так растравил свою фантазию, распалил воображение, что самому обидно стало. Ручаюсь, ни Эрвин, ни Нора даже во сне не были так счастливы, как за них это выдумал я. Чужое счастье имеет обыкновение быть непропорционально огромным и унижающим для сознания.
  "Вот Эрвин - нестоящий, в сущности, человек. За что его любят? Возвращаются в его объятия, спешат приготовить ему завтрак или обед, а за ужином выспрашивают происшествия дня... ревнуют даже. Почему достоин ревности он, а не я? Почему мне не дано успокоиться простым, нехитрым счастьем? Не дано испить той приятной тоски, предопределенности, которую исповедуют все женатые люди после года - самое большее двух - семейной жизни, когда первый раз проклинают друг друга?"
  Друг еще долго не отпускал меня, уговаривая пойти выпить в другом кабаке, но я мягко отказывался, ссылаясь на то, что дома меня и так ругать будут за позднее возвращение.
  - Ты же сам понимаешь, - втолковывал я ему, - сам ведь знаешь, что это такое.
  - Еще не знаю, но верю тебе на слово, - ухмыльнулся он, цепляясь за мой рукав, чтобы не упасть на мокрых булыжниках, - она тебя, что, пилит?
  - Пилит, - с облегчением сознался я.
  - Повезло.
  "В сущности, Эрвин почти отвратительный человек", - думал я, довольно жестко отпихивая своего собеседника в сторону.
  - Тогда прощай, брат, - он протянул руку, и с облегчением пожал ее, - не поминай лихом. Деньги я отдам, будь спокоен, и даже не сомневайся.
  - И не сомневаюсь, - ответил я, - ни секунды.
  Он обнял меня на прощание и, пошатываясь, побрел своей дорогой. Мне стало до омерзения жаль себя. В искусстве жалости к себе я Леонардо да Винчи.
  Жаль, и неудобно от одной подлой мысли, которая закралась в голову.
  "Выглядеть как он, думать как он, ходить, как он. Чего проще.
  Все, как обычно.
  Вор - он и есть вор.
  Ничтожество, крадущееся в ночи, чтобы урвать кусок чужой доли, потому что собственного счастья ему не дано. Ни на йоту. Ничего. Всегда враг, всегда нелюбимый, ненужный. Это эрвины счастливы, это им улыбается судьба - ну так пусть и платят мне за свое счастье пеню".
  Потом я вдруг испугался, что попадусь на глаза кому-нибудь еще и друзей Эрвина, и засмеялся, глядя на то, как у меня изо рта валит пар.
  Это же надо было так напиться!
  Я уже собрался было идти своей дорогой, когда услышал шаги у себя за спиной, но не успел обернуться. Только почувствовал, как что-то тяжелое ударило меня по голове. Падая, ощутил, как лицо обливается кровью, хлынувшей из рассечины. Он наклонился надо мной, перевернул меня на спину, обыскал мои карманы, забрал бумажники все ценные вещи, кольца, часы, какие-то мелочи. Потом вытер лоб рукавом, пнул несколько раз меня ногами (так, на прощание).
  Обождав, пока он отойдет на порядочное расстояние, я сел, отряхнулся, вытер голову носовым платком, валявшимся рядом, и посмотрел ему вслед. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Я и не знал уже, что это - наказание или насмешка, но убивать непутевого Эрвина мне уже не хотелось. "Господи, - подумал я, с трудом поднимаясь сначала на одно колено, потом, еще с большим трудом, на другое, ощущая острую боль в голове (рана была глубокая и болезненная, кровоточила и вполне могла оказаться смертельной), - да что же это такое? Весь мир с ума сошел? Они такие же, как я? Нет, они, без всякого сомнения, намного хуже меня. Гораздо хуже, я ведь хотя бы не притворяюсь ангелом".
   С тех пор я остерегался возвращаться к Эрвину, старался не видеть его совсем, и лишь вынужденно, два с лишним месяца назад прервал блокаду. Изредка, глядя на него со стороны, и внутренне усмехаясь, я задавался вопросом, что стало бы с ним, окажись он в тот день на моем месте.
  
  Глава восьмая
  
  Демонстрация должна была состояться на площади Свободы (символично, не правда ли?). Эмиль намеренно выбрал место и время так, чтобы привлечь как более широкие круги населения из самых разных социальных слоев.
  С утра на площади были установлены громкоговорители, извещавшие горожан и гостей города о предстоящем мероприятии, гнусавыми голосами приглашая всех желающих присоединиться к акции. Были выставлены огромные плакаты с торжественными надписями "Гражданский Союз", "Фонд Безопасность" и их реквизиты. Посреди площади красовалась свежесколоченная трибуна, обшитая листовым железом (видимо, для вящей привлекательности). Она была украшена флагами и лозунгом: "За счастливое и безопасное будущее наших детей", что уже начинало бесконечно меня раздражать. Самые отвратительные дела всегда прикрываются детьми. Я это ненавижу, а Эмиль был в восторге.
  Трибуна сверкала как позолоченная на утреннем солнце. Активистки в пурпурных шапочках с козырьком и золотой эмблемой "Братства", содержавшей в себе орла и лавровую ветвь (символизирующую войну до победного конца), раздавали прохожим листовки, любезно приглашая их присоединиться к движению в любое время дня и ночи. Среди них была и Нора, но я не смог ее разглядеть в толпе, и решил заняться ее розысками позднее.
  Официальная часть должна была начаться в полдень, но с утра все были уже на ногах. Эмиль не преминул отметить мой внешний вид, и сквозь зубы прошелестел нечто, отдаленно напоминающее комплимент.
  - Выпей сто грамм, - посоветовал я, - помогает от страха.
  Он смерил меня уничижительным взглядом, и в сопровождении охранника направился в ближайшее кафе - благо, до начала оставалось еще довольно времени.
  - Он успеет еще основательно набраться, - заметил Эрвин, стоявший рядом со мной, и слышавший нашу беседу, - зря ты его отпустил.
  - Ничего, так он будет еще убедительнее.
  - Через пару часов он сползет под стол и будет валяться... не под столом, так под трибуной, - Эрвин огляделся по сторонам и сунул руки в карманы. - Как ты думаешь, народу много придет?
  - Не забывай, для меня это вообще первое публичное мероприятие. Откуда мне знать, что было на прошлых акциях?
  - Так и сяк, - Эрвин пожал плечами, - по-разному. Иногда бросали пустые банки, иногда свистели и хлопали, улюлюкали даже. Эмиль их не зря так боится. Пойди разбери, чего им надо. Наш народ не всегда понимает,
  что именно от него хотят другие, и никогда не знает, чего хочет он сам.
  - Зато Эмиль, кажется, уже понял.
  - Эмиль? - Эрвин надтреснуто рассмеялся, - Эмиль - самодовольный дурак, не видящий дальше своего носа.
  - Мне казалось, раньше он тебе нравился, - осторожно заметил я, - ты даже восхищался им, если я не ошибаюсь, конечно.
  - Ты видел, как он вел себя на крестинах?
  - Разве ты видел? Кто себя премерзко вел, так это ты - нарезался, как сапожник.
  - Совершенно необязательно мне об этом напоминать, - сказал он почти сурово. - Я и так это прекрасно знаю. Я пил с горя, если хочешь знать... потому что понял внезапно, куда я попал. Я и раньше знал, что он презирает меня, нас, всю нашу семью... относится с пренебрежением, но все же терпит. Однако при этом мне казалось, что он человек настолько благородный, что скроет это от меня. А в тот вечер я в первый раз чувствовал себя грязью под его ногами. Тяжело сознавать себя ничем, правда?
  Я усмехнулся и посмотрел на него.
  - Ты не поверишь, - Эрвин опять огляделся по сторонам, и наклонился ко мне поближе, - я недавно узнал, что в нашем здании бомбоубежище есть. Вроде бункера, совсем небольшое, своего рода благоустроенный подвал. Ты знаешь, что они привозят туда людей, которых удается захватит во время их ночных вылазок?
  Я внимательно посмотрел на него.
  - Ну и что же?
  - Они избивают их до полусмерти, издеваются, как хотят. Говорят, даже убивают иногда. Нехотя или для забавы... черт их разберет. Иммигранты молчат, только прячутся, да обходят нас стороной.
  - Врага нужно знать в лицо, - жестко ответил я.
  - Так ты знаешь? Давно?
  - Не так уж давно, но знаю.
  - И ты молчал?
  - Кому бы я стал жаловаться? Тебе или твоей жене? Не стану я нарушать ваш иллюзорный покой такими омерзительными вещами.
  - Но ведь это же...
  - Разве ты не понимал раньше, куда попал? - мягко, почти ласково заметил я. - С самого начала я предупреждал тебя об этом. Еще когда ты восторженно говорил о проливаемой нечистой крови...
  - Ты, однако, хорошо вписался в эту компанию, - ответил Эрвин.
  - Ты тоже.
  - Куда уж мне, - Эрвин махнул рукой, - что я? Жалкий червь, медработник. Мальчик на побегушках. Измеряю давление и температуру, делаю анализы. Аптекарская душонка, и не более того. Нет, ты совсем другое дело. Ты уже один из столпов движения. Не равняй нас. Нора тебя боготворит, ее мать - тоже. Обе они влюблены в тебя, как кошки, и думают, что ты - защитник слабых и угнетенных, наша последняя надежда. А ты - такой же Эмиль, карьерист и обманщик. Ты только не обижайся, я все равно тебя очень люблю, и никогда не забуду всего того, что ты сделал для нас. Нет, правда, делай, что хочешь, мне все равно. Можешь даже подсидеть Эмиля, и занять его место, я буду только рад. Может быть, ты сумеешь сделать все правильно. Не обращай внимания на меня, я сегодня с утра хандрю. Какие-то мысли, предчувствия, страхи. Может, меня убьют сегодня...
  - С ума спятил. Где жена?
  - Там, в толпе раздает листовки и агитирует, - Эрвин тяжело вздохнул, - дома у нее новорожденный, а она раздает листовки. И агитирует. В фирменной шапочке.
  - Тебе они тоже не нравятся?
  - Очень не нравятся.
  - Все-таки, мы с тобой хоть в чем-то солидарны. Значит, еще не все потеряно.
  Я сунул руки в карманы пальто, и вынул пару перчаток. Эрвин взглянул на них и ухмыльнулся нехорошо.
  - Ты, кажется, уже и Эмиля переплюнул. Впрочем, я тебя не осуждаю. Все вы одинаковы. Ты еще лучший из них. кто знает, что у тебя там в голове, - он сунул сигарет в уголок рта, но почему-то не стал ее раскуривать. - Я очень изменился в последнее время. Может, бункер на меня так подействовал? Ты же его видел.
  - Видел.
  - Тогда понимаешь, о чем я говорю. Нельзя так с людьми. Да, я помню все, что раньше тебе говорил, но... подумать только, я понял вдруг, что их проливаемая кров и у меня на руках.
  - Бедное дитя, - посочувствовал я, и погладил его по голове. - Лучше беги, и тогда еще сможешь быть счастлив. Беги, пока не стало слишком поздно для тебя.
  - Куда же я пойду? - Эрвин развел руками, - мне надо кормить семью, платить по счетам. И зачем я только туда пошел? Ты не представляешь себе, как тяжело мне почему-то вдруг стало жить. Словно камень повязал на шею и он тянет меня вниз, в бездну. Вот, бросаю курить, - он вынул сигарету изо рта и покрутил ее пальцами, - беру, но не зажигаю. Смешно, правда?
  - Смешно.
  - Я хотел бы уйти, - сказал он угрюмо, - хотел бы уйти, но боюсь. Боюсь за Нору, за ребенка, за себя. Боюсь, и только теперь понимаю, как ты был прав тогда.
  - Не беспокойся, я позабочусь о вас. Я никому не позволю причини вам вред, ни Эмилю, ни черту, ни дьяволу. Никому.
  - Спасибо, - он потрепал меня по плечу. - Мне было трудно смотреть в глаза окружающим после того, что я там увидел. Мы - омерзительные твари, чудовища, а не люди.
  - До чего ты смешной человек, - сурово ответил я, - говоришь, что у тебя нет иного выхода, как только продолжать чувствовать себя извергом рода человеческого. В этом ты до странности похож на меня. Был один случай, после которого, строго говоря, жить совсем не хотелось.
  - Да? - оживился Эмиль. - И как?
  - Обошлось. Как видишь, жив еще. Человеческая совесть - прелюбопытнейшее существо. Почему говорю "существо" - потому что, как мне кажется, она живая, и копошится где-то в районе печени. Извивается, растет. Злобно скребет коготками, шуршит мягкими лапками, точно котенок... этого зверька надо холить, лелеять, кормить, убаюкивать по вечерам, как каждой живое существо. Убивать его не надо - себе больнее. Лучше сытно кормить его вкусностями, иногда - в качестве лекарства - подсовывать горькую пилюлю. Тогда она все стерпит.
  Эрвин смотрел на меня с умиленным выражением лица.
  - Ты - хороший человек, я рад, что встретил тебя, - растроганно заметил он, - хорошо, когда встречаешь в жизни хоть одного настоящего друга. Были у меня и знакомые, и приятели, но такого как ты, друга, не было. До сих пор я был уверен в том, что никогда не найду - и вдруг... Спасибо тебе.
  - Себя ты уже явно похоронил, отпел и оплакал. Молодец. Что станет с твоей женой и ребенком?
   - Ей будет лучше без меня, - Эрвин неуверенно передернул плечами, - она еще молода, красива. Найдется кто-нибудь. Хоть ты. Никто и не вспомнит обо мне, если я умру. Никто не станет жалеть.
  - Кажется, тебе пора выпить, и даже больше, чем Эмилю, - я обнял его одной рукой за плечи. - Ты мне сегодня совсем не нравишься. Пойдем, перехватим по малости, а то до начала всего ничего, глядишь - не успеем...
  - Ты же не пьешь.
  - Ну, иногда все-таки более можно, чем нельзя. Вы сегодня все хороши. Скулите с утра. Эмиль мне чуть истерику не закатил, теперь ты в жилетку плачешься... Что сегодня за день такой..?
  - Истерику? Жаль, я не видел. Дорого бы дал, чтобы взглянуть на это. Ты прости меня, что я такой нытик. Порчу всем настроение. Это я просто так. Пройдет. Может быть, такие вещи, как тот бункер, и впрямь нужны...для дела... для борьбы... только это все очень низко. Я ведь еще все-таки врач, и не должен мириться с подобным... не имею права.
  - Пришли сюда свою жену, я хочу с ней поговорить. Не волнуйся, не о тебе, и не о твоем мерзопакостном поведении. В этой толпе шапочек я никак не могу никого разглядеть.
  - Хорошо, - сказал Эрвин, и, спустившись с трибуны, скрылся в бурлящем человеческом водовороте, постепенно заполняющем площадь.
  Вопреки ожиданиям Эрвина, народу явилось много - может быть, даже слишком. Я замечал в толпе самые разные категории людей - студентов, домохозяек, пенсионеров, рабочих, редких представителей интеллигенции, каких-то бродяг, слонявшихся в сутолоке со скучающим видом; подозрительных молодых людей в черном, полупьяных подростков, пришедших сюда послушать музыку. Были даже семейные пары с детьми. Более разношерстной компании я сроду не видел. От такого собрания ничего хорошего ожидать не приходилось - это не сила, это - толпа. Толпа - хаотична, бессмысленна и опасна сама себе. Она не будет повиноваться, поэтому действовать не в состоянии, зато уничтожать все на своем пути может отменно.
  - Какая бесхозная мощь, - задумчиво заметил я, когда сквозь давку ко мне протиснулся Фриц, и сообщил, что все готово.
  - Не нравится мне это, - сказал он, - слишком много людей. Когда собирается такая толпа - жди беды.
  - Вам это все ничего не напоминает? - спросил я, сумрачно обозревая площадь. Над ней в воздухе плыли транспаранты и разноцветные шарики, навязчивая вызывая даже во мне ощущение праздника.
  - Что напоминает? - не понял Фриц.
  - Самые разные люди собрались в одном месте, - сказал я, оглядываясь на него, - самых разных возрастов, профессий и образа жизни. Мы с вами тоже, в конце концов, весьма разношерстная группа. Вы - бывший немец, Эмиль - прибалт, Эрвин - обрусевший норвежец. Катя - русская, у Норы отец из Югославии. Я - вообще неизвестно кто и откуда взялся, так что тоже хорошо вписываюсь в пейзаж. Самые разные люди явились сюда ради единой цели и торжества общих интересов.
  - Вы имеете в виду вавилонское столпотворение? - по-прежнему озабоченно спросил Фриц. - Тогда вы правы. Как нарочно мы все, собравшиеся здесь, осколки своих наций, отщепенцы и отступники, ренегаты. Как может выстоять такая Башня, сложенная из столь различных кирпичей? Рассыплется, точно карточный домик.
  - Очень верное замечание.
  - Каждый предает другого, - сказал Фриц. - А знаете, почему, в конце концов, не была построена эта самая Вавилонская Башня?
  - Просветите меня.
  - Потому что все вовремя остановились и поняли, что не смогут поделить ее после завершения строительства. Если бы ее - Башню - довели до ума, то позже поссорились бы и поубивали друг друга. Тогда и придумали сказочку о разных расах и языках, чтобы отмыться от подозрений в трусости.
  - Оригинальная мысль, до сих пор еще не встречал такой. Вам кажется, что и наша Башня развалится, едва мы достроим ее?
  - Да, - мрачно ответил Фриц, - но только после того, как мы поубиваем друг друга. Она просто погребет под собой наши останки.
  ...Вот, кстати, идет дитя человеческое, строитель века.
  - Журналисты на месте? - расстегивая пальто, спросил я.
  - Ждут. Удивляюсь, как он стоит на ногах, пьет с самого утра, как извозчик.
  - Профессиональный навык.
  Эмиль с трудом протиснулся сквозь толпу, до отказа наполнившую площадь всего за несколько минут до начала. На сравнительно малом пространстве уместилось такое количество человеческих душ, которому явно не хватило бы и вдвое большего места.
  - Где вы ходите, - спросил он, сияя от радости, - давно пора начинать. Или я один должен обо всем заботиться?
  - Ты сколько принял? - спросил я.
  - Имей в виду, более десяти минут я здесь не останусь. Сейчас толкну речь, представлю тебя, потом уеду в штаб давать пресс-конференцию. Тебе и карты в руки - смотри, не упусти свой шанс. Покажи все, на что способен.
  - Все?
  Эмиль скривился.
  - Герман, вырубай музыку, - распорядился он, сверившись с часами. - Гони этих дармоедов в шею, напелись уже. Скажи, что им в штабе... потом заплатят. Микрофоны в порядке, аппаратура готова?
  - Я проверяла, - ответила Катя, вздыхая (я поначалу и не заметил, откуда она здесь взялась).
  - Тогда начинаем.
  Когда музыка смолкла, люди, уставшие ожидать затянувшегося начала, бодро зааплодировали - только подростки заволновались. В трибуну вновь полетели бутылки и смятая бумага, но хулиганов вскоре уняли. В толпе по-прежнему сновали активисты в своих пурпурных шапочках, но я, сколько ни силился, так и не смог разглядеть среди них Нору.
  - Где она, - спросил я у Эрвина, поднявшегося на трибуну, - почему она все еще там?
  - Сейчас придет, - сумрачно ответил он, - только последние листовки раздаст.
  Я огляделся по сторонам. Трибуна была не очень велика - метров десять в длину, и покоилась на рядом на широкой платформе, сколоченной специально ради этого. Рядом со мной стояли Катя, Эрвин, Меркури; впереди красовался Эмиль, за которым неизменно маячила фигура телохранителя.
  - Где все наши? Что-то я совсем не вижу их, - спросил я Германа.
  - Рассредоточены по периметру, - ответил он, - на всякий случай.
  - Хорошо бы их и здесь было побольше, - капризно сказал Эмиль, - обо мне, кажется, уже все забыли.
  - Я пришлю Олега, - коротко ответил Меркури и спустился на площадь.
  - Дорогие друзья, - Эмиль откашлялся, постучал по микрофону и одарил аудиторию ослепительной обезоруживающей улыбкой, - я искренне рад встретить вас здесь сегодня, в столь непростой для родины час. То, что вы не остались равнодушны к нашему общему делу, лишний раз говорит мне о том, как близко вам то, чему мы посвящаем себя и ради чего готовы отдать свои жизни.
  Я заметил нехорошую улыбку, тронувшую губы Меркури.
  - Сейчас, - продолжал Эмиль, когда мы, наши дети, наши родители, - да что там, весь мир! - подвергается страшной опасности, мы не можем и не должны молчать. Мы будем говорить, и пусть наши голоса долетят до самых отдаленных уголков родной земли, и вернется к нам, усиленный тысячами других голосов в едином порыве.
  - Молодец, - сказал Герман и толкнул меня в бок, - это его звездный час.
  - Вам завидно?
  - Мне смешно.
  - Смотрите, чтобы потом не было поздно плакать.
  - Сейчас, - продолжал Эмиль с еще большим воодушевлением, - когда тысячи мирных жителей гибнут от рук беспощадных убийц, нападающих из темноты - сейчас мы скажем "нет" произволу, заполнившему наши улицы. Мы говорим "нет" всему тому, что мешает нам спокойно спать по ночам, с легким сердцем отпускать детей в школу, не думая при этом, вернутся они домой или нет... Мешает нам жить и работать, восстанавливать нашу поистине великую когда-то страну, так жестоко пострадавшую когда-то от рук разрушительного влияния оккупаций и войн. Мешает нам жить и любить, не боясь овдоветь раньше времени, или осиротить наших детей, или лишить поддержки родителей.
  - У него ведь тоже, наверное, мама была, - неожиданно сказал я.
  - И по сей день есть, - возразил Герман. - Прекрасная женщина. Готовит хлеб, держит кондитерскую - здесь недалеко, на углу, через две улицы. Я иногда у нее бываю, беру булочки и пирожки. Как сотруднику сына и бывшему боевому товарищу ныне покойного мужа, она делает скидку.
  - Не стыдно вам обирать бедную старую женщину? На ее деньги, кстати, он катался в Париж, вы не знаете?
  - Мы скажем "нет" насилию на наших улицах, ужасу, преследующему нас повсюду. Мы скажем "нет" всему тому, что лишило нас нормальной человеческой жизни и поселило страх в наших сердцах в наших сердцах. Страх перед будущим. Страх за детей и неверие в собственные силы. Мы скажем "нет" каждому, кто встанет у нас на пути к счастью, к миру, к свету и радости бытия.
  Я перестал вслушиваться в его пламенный патриотический бред, потому что на помост поднялись, наконец, Олег и Нора, который помог ей вскарабкаться по крутым ступеняум без поручней. Катя посторонилась, дав ей пройти и она подошла к нам, сняв шапочку с голову.
  - Как вы тут? - спросила она беззаботно.
  - Все как будто в порядке.
  - Волнуетесь?
  - Отчего?
  - Вам ведь сейчас выступать.
  - Ах, вы об этом? Я и забыл...
  - Вас совсем не тревожит предстоящий дебют? - она недоверчиво улыбнулась. - Боже мой, если бы мне нужно было выступать перед такой кучей народу, я бы просто упала в обморок.
  - Тебе нравится? - спросил Эрвин, обнимая ее и целуя в щеку. Она недовольно отмахнулась от него и его объятий.
  - Очень. Конечно, это не то, к чему можно стремиться, но это хотя бы участие... в чем-то. Я была просто маленьким человеком, копошащемся в своем личном мирке с его смешными заботами...
  - А теперь?
  - А теперь я - маленький человек, ставший частью чего-то огромного, я уже не одна, и не беспомощна. Вместе мы - огромная сила и нас не победить, - отчеканила она с непроницаемым видом.
  - Я же говорил, что у моей жены природный дар убеждения. Тебе надо было выступать вместо Эмиля.
  - К счастью, еще не поздно, - вмешался я, - может, возьмете слово? Я уступлю его вам с огромным удовольствием.
  - Не надо, не сейчас. Я просто трусиха. А лгать большому количеству людей намного труднее, чем обманывать дома трех-четырех близких тебе человек.
  - Напротив, проще. Убедитесь сами потом.
  Толпа потихоньку шуршала и взволновывалась, пока Эмиль все бросал и бросал в нее свои пламенные речи, распаляясь все больше и больше. Пиджак на нем расстегнулся, обнажив белоснежную шелковую сорочку, но он находился целиком в плену вдохновения.
  - ... И тогда мы скажем "да" тому миру, который сможем построить сами, своими руками. Миру без насилия, страха, отчаяния и одиночества. Миру, в котором будет спокойно нам и нашим детям. Миру, в котором у нас есть будущее.
  Мы, люди доброй воли, должны встать как один на борьбу со злом, обрекающим нас на убогое существование. Должны скинуть с себя оковы страха. Мы, только мы в состоянии что-нибудь изменить и дать нашим потомкам право на Жизнь - наше исконное святое право. Мы - хозяева нашей страны, и докажем это всем, кто посмеет усомниться. Мы, и только мы будем править этой землей. Этим благословенным краем. Он принадлежит только нам. Это наша родина, наш дом, наша священная колыбель. Мы не позволим посягать на святое для нас имя нации. На право жить на этой земле, дарованное каждому из нас от рождения. Мы, только мы в состоянии сделать это.
   - Он становится очень красивым, когда сердится, - сказала Нора. - Но как можно употреблять такие выражения с трибуны? Кажется, будто это все блеф, мистификация, розыгрыш какой-то.
  Катя вопросительно посмотрела на меня, но я отрицательно покачал головой.
  - Чепуха, - ответил я.
  Эмиль уже кончил говорить и по толпе пробежал восторженный шепоток. Он наклонял голову, подымал руки вверх, приветствуя свой народ.
  Олег прокашлялся и посмотрел куда-то в сторону.
  - Не нравится мне все это, - заметил он, - очень не нравится.
  - Что именно?
  - Каждые пять минут выезд с одной из боковых улиц блокировался тяжелым автомобилем, - сказал он. - Сначала справа и слева, теперь уже перекрыты все четыре выезда.
  - Спасибо, - Эмиль кивал и кланялся. Схватил меня за руку и подтащил к себе поближе. Снова заиграла музыка и он, отключив микрофон, наклонился и зашептал мне на ухо:
  - Все, я сматываюсь. Теперь дело за тобой. Все в твоих руках. Действуй, я тебя благословляю.
  - Ты уходишь уже? - спросил я.
  - Пора. Ты же знаешь, журналисты, они ждать не любят.
  - Останься, послушай, как я буду говорить.
  - Не могу. Рад бы. В следующий раз - обещаю, но сегодня никак нельзя.
  - Останься, я тебя очень прошу.
  - Не могу.
  - Останься, - я держал его за руку выше локтя так крепко, что он при всем желании не смог бы освободиться. Он смотрел на меня с такой ненавистью во взгляде, что я даже слегка удивился - я еще никогда не видел его таким.
  - Отпусти мою руку, - сказал он, - сейчас же. Я плачу тебе за то, чтобы ты прикрывал меня в минуту опасности. Я предупреждал, что уйду раньше всех - ты помнишь? Выпусти меня, или считай себя уволенным.
  - Все равно, - я вцепился в него изо всех сил, и он не мог оттолкнуть меня со своего пути.
  - Отпусти, я приказываю тебе.
  - Останься, очень прошу.
  - Не могу.
  - Останься.
  - Меня ждут. Мне позвать людей? - он кивнул своему охраннику, чтобы тот приблизился к нам.
  - Мальчики, что с вами? - вмешалась Катя. - Почему вы спорите?
  - Отпусти же меня, - воспользовавшись моим замешательством Эмиль вырвал, наконец, свою руку, и взглянув на часы, быстрым шагом направился к краю платформы.
  Он уже почти спустился, когда над нашими головами раздался резкий пронзительный свист, затем - глухой грохот взрыва и часть площади потонула во тьме. Я упал на пол, увлекая за собой стоявшую рядом Нору. Падая, всем телом почувствовал страшный удар и последовавшую за этим боль.
  Рядом с нами на корточки присела Катя, зачем-то прикрывая голову картонной папкой для бумаг. Эрвин, кубарем покатившийся по лестнице вниз, был пойман Фрицем за шиворот в тот момент, когда бы уже на волосок от земли. Именно они своими сложными телодвижениями и помешали Эмилю с охранником покинуть трибуну. Те вынуждены были, пригнувшись, упасть на самое дно, под защиту железной обшивки. Олег отполз в сторону, выглядывая из-за трибуны, достал оружие.
  - Что это ... случается? - спросила Нора и, словно в ответ ей раздалась автоматная очередь, резанувшая по парализованной от страха толпе. Вслед за первой очередью прозвучала вторая, и уже неуправляемый обезумевший людской поток хлынул врассыпную. Первые, кто достиг автомобиля перекрывшего выезд на одну из боковых улиц, были оставлены очередью; следующие за ними подорвались на мине, начинявшей автомобиль. Кричащая, вопящая толпа, теряя на ходу убитых и безжалостно топча раненных, ринулась к следующему выезду, и ей была уготована та же участь. Часть бегущих была убита на месте при взрыве, другая - погибла под ногами тех, кто пытался спастись. Из соседних домов повылетали стекла, на улицы выбегали люди в домашней одежде и, зачастую, гибли вместе с бегущими демонстрантами.
  - Они засели на крышах, - сказал Олег.
  Я оглянулся и увидел Эмиля, мертвенно бледного, сидевшего на полу, спиной к трибуне, и сжимавшего колени руками. У него был страшный вид человека, похоронившего себя. Фрицу пришлось ударить его по лицу несколько раз, прежде чем он пришел в себя и смог внятно отвечать на вопросы.
  - Да, я цел, - ответил он, - а его убили. Он там лежит. Можешь посмотреть. Он закрыл меня своим телом, когда тащил на трибуну обратно. Умер из-за меня. Можешь представить себе такое?
  - Мы все тут готовимся к этому, - ответил Фриц.
  Все площадь была покрыта останками тех, кого застрелили с крыш, ранили осколками или затоптали свои же во время бегства. Я заметил несколько наших людей, засевших в подъездах жилых домов, и изредка отвечавших на выстрелы - к моему удивлению, их было слишком мало.
  - Где же остальные? - вполголоса заметил я.
  Вдали послышался слабый вой приближающихся сирен и мы молча переглянулись.
  - Слава Богу, - сказала Нора, - они ведь спасут нас, правда?
  Взрывы продолжались, но крики почти смолкли, из живых на площади не осталось почти никого. Те, кому повезло прорваться сквозь остатки горящих автомобилей на соседние улицы, уже скрылись, а те, что оказались чуть менее счастливы - так и остались лежать на исторической брусчатке.
  - Черт побери, кажется, он ранен, - сказал кто-то.
  Моя ладонь была окровавлена. Эрвин, присев рядом со мной на колени, принялся тщательнейшим образом ощупывать меня со всех сторон. Его жена с отсутствующим видом сидела рядом. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вырвавшийся некстати вздох не прозвучал стоном.
  - Где, где болит? - заволновался вдруг Эрвин, - где? Да у него пальто прострелено. Что ж ты молчал? Чего молчишь-то? Господи, да он теряет сознание.
  Эрвин с помощью Фрица стащил с меня пальто.
  - Скажу честно, врать не буду - дело дрянь. Видишь, как хлещет? Сильная потеря крови. Положите его. Ему нельзя двигаться... больно, больно дышать, я тебя спрашиваю?
  - Этого только нам еще не хватало, - ответит Фриц. - Двое убитых в личном составе. Эмиль, ты ничего мне не хочешь сказать?
  ***
  Мне вдруг стало чудиться, будто огромная птица, распростершая крылья надо мной в вышине, взлетела над площадью и, взмахнув гигантским крылом, бросила свою тень на меня.
  Тень от крыльев черной птицы и почему-то стало холодно.
  ***
  - Дин, ради Бога... Сейчас не время. Нельзя спать. Нельзя, нельзя.
  - Я и не сплю.
  - Бедный.
  - Прысните ему в лицо водой. У кого-нибудь есть вода? Что, даже воды не осталось? Ну, что же вы...
  ***
  - Ну, слава Богу, очухались уже. Дин, сознаюсь, вы сильно меня напугали, - Фриц приятельски потрепал меня по щеке, - не умирайте пока. Не надо вам умирать, еще рано. Поживите с мое, тогда уж... еще не время копытца откидывать.
  - Я не умру, - хрипло ответил я, просыпаясь сквозь пелену окутавшего меня тумана, - что, дождь пошел?
  - Какой дождь?
  - Да он бредит.
  - Нет, наверно, ему показалось от боли.
  ***
   - Думаю, сейчас он придет в сознание. Выбираться отсюда скорее. Скорее бы (в сторону). Боюсь, как бы позвоночник не был задет...
  - Так он умрет? (видимо, Нора)
  Видение орла на горизонте.
  Орла, распростершегося над нами. Символ власти и моего брата.
  Будь проклят он.
  - Орел? Какой орел?
  - Он опять бредит.
  - А плакат над нами? Это, что не орел по-вашему? Мы же все же "Братство детей орла" все-таки, - не вовремя хихикнул кто-то.
  Невовремя.
  Нельзя так.
  ***
  - Боже, как это глупо! Успеть подхватить простуду в первый солнечный день, попав под легкий апрельский дождик!
  - Ну вот, я же предупреждал, еще немного...
  - ... впрочем, кто знает, быть может, Возлюбленной будет приятнее гордиться раненым или мертвым. Как знать?
  ***
  - Смотрите, он уже приходит в себя.
  - Что вы говорите, я никогда теряю сознание, тем более, по таким пустякам.
  - Он еще храбрится. Вид у вас неважнецкий, друг мой, но мы уж позаботимся о том, чтобы вы...
  ***
  Эрвин зажимал рану какой-то тряпкой так, что я перестал даже чувствовать ее. Не было даже боли.
  - Надо продержаться, - заметил он, и не смотри на меня такими глазами, я не палач и не убийца, терпи. Еще спасибо скажешь потом.
  - Он вообще тебя не видит. Он не в себе, ошалел.
  ***
  Нора подползла ко мне; ее бледное лицо горело от неожиданной нежности. Она вытерла мне пот со лба своим платком, и спросила негромко:
  - Вы меня любите?
  - О чем вы говорите, вдруг...
  - Услышит кто-нибудь? О нет, не волнуйтесь. Они все там, - она кивнула на другой конец трибуны, - подсчитывают убитых и раненых. Эрвин просил меня побыть тут, подержать стягивающую повязку... или как там оно называется.
  Так любите вы меня, нет?
  - Откуда вы знаете?
  - Вы говорили здесь вслух, вот я и подумала, что, возможно, обо мне...
  - И вам не терпится выяснить, так ли это? Не надейтесь, я не умру. Я...
  ***
  - Как хорошо, что вы больше не бредите, и не шепчете что-то бессвязно. Призраки уже оставили вас?
  - Разве я бредил?
  - Показалось, наверно. Вы звали мать.
  ***
  - И что вы... - я чуть приподнялся на локте, не в силах ни сдвинуться с места, ни даже пошевелиться. Более беспомощным я не ощущал себя с давних пор ни разу. Только крючья в Руане помнят еще подобную боль.
  - Тише, - она приложила палец к моим губам. - Здесь мой муж все-таки. Имейте терпение. Говорят, все кончится быстро. Выстрелы уже смолкли.
  - Как вас до сих пор удалось продержаться в живых?
  Я открыл глаза. Прямо мне в лицо напряженно смотрел журналист в выставленным вперед микрофоном. Другой спешно записывал что-то в блокнот.
  Полицейский отряд вместе с группой саперов снял, наконец, оцепление. С площади уносили уже тела убитых и раненых - словно огненный вихрь, вырвавшийся из глубин самого Ада, пронесся над городом, увлекая за собой души попавших в бурю людей. Черные от взрывов гранат автомобили дымились; в асфальте зияли пробоины, брусчатка на мостовой была залита кровью и щедро усеяна битым стеклом, а также останками тех, кто не успел скрыться вовремя.
  Над площадью стоял густой дым; серовато-грязный туман разъедал глаза. Маслянистые озерца подозрительной жидкости начинали уже потихонечку тлеть.
  ***
  Норы нигде не было видно. Я порыскал взглядом по сторонам, но узрел лишь Фрица, который, как ни в чем не бывало курил, прислонившись спиной к пожарной машине. Я подозвал его.
  - Можно было и меня предупредить, - сказал я.
  Он поперхнулся дымом, но ничего не ответил мне.
  ***
  - Я не могу, - сказал Эмиль недалеко от меня, закрывая глаза руками, - не сейчас.
  - Конечно, можете, - Катя поправила на нем пиджак, вытряхнула песок из его волос, делавший его седовласым, затянула галстук. Порывшись в кармане, нашла гребень и пригладила его кудри.
  - Вполне готовы, - сказала она. - Начинайте.
  Эмиль выдохнул, выпрямился, оправил манжеты и, глубоко вдохнув в себя воздух, вышел вперед.
  - Дорогие друзья, - начал он, - думаю, всем вам хорошо известно, кто я такой. Я - лидер партии "Братство", которая сегодня лишний раз подтвердила истинность дела, которому служим. (Голос дрогнул и захлебнулся на миг). Вы видите, - он сделал рукой широкий артистический жест, обводя панораму пылающего поля брани, - все вы видите ярчайшее доказательство того, как важно на сегодняшний день вести ту борьбу, ради которой мы собираемся вместе. Борьба должна вестись любой ценой. Ценой даже нашей собственной жизни, которую мы не задумываясь, хотим отдать, чтоб воплотить наяву наши мечтания о светлом дне - завтра. Здесь, на этой земле, пролилась невинная кровь. Кровь мирных жителей, наших братьев, отцов, матерей. Почтим же их память.
  Он замолчал и опустил белокурую голову. Когда поднял глаза, они были полных неподдельных и искренних слез.
  - Здесь, на этой земле, свершилось наибольшее преступление, какое только может представить себе человеческий разум. Здесь свершилось Убийство, заклание невинных жертв, заложников чьей-то неутолимой злобы и ярости. Невиданная жестокость, не уступающая наибольшим трагедиям в истории человечества. Мы потеряли наших единомышленников, друзей, близких, любимых, родных. Я оплакиваю их вместе с вами. Я скорблю о них и буду скорбеть вечно. Этот страшный день останется в моей памяти как главная веха нашего общего с вами пути. С него начинается новая история - нашей нации, родины, каждого из нас в отдельности. Расстрелянная мирная демонстрация останется на совести тех, кто не побоялся обагрить свои руки кровью, и это, в свою очередь, развязывает руки нам.
  Раз и навсегда.
  Мы начнем все заново.
  Мы восстанем из пепла, освященные кровью наших погибших собратьев, вдохновленные памятью об их славном подвиге, их героической смерти на алтаре нашей будущей общей Победы.
  Мы поднимаемся на борьбу с новыми силами, во имя тех, кто пал сегодня. За наше будущее. За наших детей. За нас с вами.
  Мы потеряли многих, - он запнулся и замолчал, затем поднял руки к небу и сжал кулаки, словно неистовый Цезарь, - слишком многих. Никто и ничто не заменит их нам, что не вернет нам и нас самих, изменившихся сегодня, увы, безвозвратно. Отныне и навсегда.
  Сегодня мы стали другими.
  Сегодня весь мир стал другим.
  Даже если вы этого еще не осознали, вы все равно изменились, и жизнь, которая начнется завтра, будет уже совершенно иной. Нам более нет пути назад.
  Нет, и не будет.
  В прошлое, в которым могли позволить себе быть беспечными, мягкими и беззащитными, нам нет никакого возврата. Отныне мы станем выжженными дотла, мы сами сожжем себя во имя святой справедливости, но никто не отнимет у нас права на жизнь.
  Никто, никогда.
  Я клянусь вам в этом. Клянусь. И Бог мне свидетель, я выполню свою клятву до конца. Каждый, кто имеет право называть себя патриотом и истинным гражданином своей страны, пусть присоединяется к нам в эту минуту в едином порыве, побратавшись со всеми нами в жажде мщения и справедливости. Нет, я верю, ни одного человека, который остался бы равнодушным к тому, что произошло здесь сегодня. Мы не одни отныне - все люди доброй воли, весь мир за нас! Мне больше нечего сказать вам - пусть наши дела говорят вместо нас.
  - Браво, - закричала какая-то женщина и ее вопли потонули в шуме всеобщего одобрения и аплодисментах.
  - Он на этом деле сделает такую карьеру, что нам и не снилось, - заметил Фриц. - Эти мертвецы, которых оплакивает он сейчас, сослужат ему службу, куда большую, чем если бы они оставались живыми.
  - Легче всего делать карьеру на мертвых, - ответил я. - У меня появилось огромное желание убраться отсюда.
  - Полностью с вами согласен.
  - Катенька, вы идете?
  - Не могу, - вздохнула она. - Я еще понадоблюсь Эмилю сегодня. Идите, я остаюсь.
  Мимо нас проехало несколько пожарных машин. На площадь постоянно, одна за другой, прибывали кареты скорой помощи, саперы и прочие спасательные службы. Дым начал рассеиваться, и стали видны остатки обгоревших плакатов с изображением орла - распоротых и полусожженных обломков величия, пострадавших от схватки с гораздо более грозной стихией, чем прицельный огонь или взрывы. С властолюбием автора, создавшим их для себя.
  ***
  Катя поморщилась, когда проезжавшие мимо машины обдали ее едким дымом и, откашлявшись, сказал нам:
  - Мне кажется, что за сегодняшний день мои легкие полностью пропитались угарным газом. Внутри все жжет. Может, я отравилась?
  - Мы все отравлены сегодняшним днем.
  - Вам следует обратиться к врачу.
  - Как ваша рана, - всполошилась она, - все забыли о вас, а вы лежите тут, бедненький, и страдаете молча. Я сейчас позову кого-нибудь.
  - Мои друзья, мои братья, поплатившиеся жизнью за наше общее дело, - ораторствовал Эмиль, - не обманутся с своих надеждах. Их души кричат во мне - и они не останутся неотомщенными. Рискуя жизнью, в тот ужасный миг, каждый из нас старался спасти другого, не жалея себя. Мой ближайший соратник, мой друг, - Эмиль сделал царственный жест в мою сторону, - был тяжело ранен, когда шел вместе с нами на осознанный риск, не боясь сказать правду прямо в глаза нашему невидимому врагу. Чтоб дать нам надежду на жизнь. И он дал нам ее, заплатив своей кровью, своими ранами...
  - Боже мой, - сказал я тихо.
  - Его героизм, эхом отозвавшийся в наших сердцах, явил пример подлинной гражданской доблести, мужества и патриотизма.
  Осознав, что Эмиль сейчас передаст слово мне, я схватил Фрица, притянул его к себе, и зашипел ему на ухо:
  - Делайте, что хотите, но чтобы меня сейчас же тут не было.
  - Сделаем, - он кивнул и растворился в толпе, бесцеремонно расталкивая зевак и журналистов.
  Эмиль приблизился ко мне под вспышками фотокамер, белокурый ангел Апокалипсиса с опаленными крыльями, воспаривший над горящей землей. Стал передо мной на колени, пожал мне руку и нежно, по-братски, сказал:
   - Этому человеку я сегодня обязан жизнь. Мне выпала огромная честь называть его своим другом и братом, своим единомышленником.
  ...Как красноречивы, порой, становятся люди, ожидая, что ближний умрет!
  - Несколько слов.
  - Не думаю, что в моем поведении было что-то особенное, - ответил я, задыхаясь. - У каждого из нас есть свой долг, и мы...
  - Слова истинного воина и гражданина, - сказал Эмиль, нежно обнимая меня, точно родного брата. Я уже начала терять сознание под напором его дружеских чувств, и мое движение не осталось незамеченным.
  - Вам плохо?
  - Вы будете жить?
  - Сколько крови вы потеряли?
  - Вы женаты, у вас есть семья?
  Боже правый (не при Нем будет сказано), но до чего все эти люди, столпившиеся вокруг, желали, чтобы я умер именно в эту самую минуту. Моя смерть требовалась им, как глоток воздуха, как живительная роса на болезненно растревоженные сегодняшней бедой раны. Она достойно венчала бы этот поистине Судный День, и явилась бы своего рода разрешением от тяжкого бремени, обиды и затаенного страха, что все это повторится опять.
  Когда все вокруг так хотят твоей смерти, против воли жить хочется.
  На мое счастье, вернулся Фриц с санитарами, которые уложили меня на носилки, прикрыв одеялом. Эмиль, держа меня за руку, проводил нас до самой машины, окруженный толпой полиции и журналистов.
  - Мы будем молиться за тебя, - сказал он на прощание.
  Меня погрузили в карету, санитары захлопнули двери. Я испытывал чувство громадного удовлетворения оттого, что мне не приходится более видеть эти лица, и слышать исполненные гражданского пафоса речи. Машина выехала через соседние улицы на широкую магистраль, миновав кружным путем площадь и подъезды к ней, до сих пор еще оцепленные войсками. На наших глазах ее обносили по периметру проволочными заграждениями солдаты.
  Затормозив у обочины, кареты подобрала Фрица и Нору.
  - Нас любезно согласились подвезти, - сказал Фриц, - сейчас через город никак не проедешь, только скорые пробиваются кое-как.
  - Что у вас с руками? - спросил у Норы молодой врач с испуганными глазами. - Дайте я вас перевяжу. Вы тоже побывали в той передряге?
  - Слегка, - Нора слабо улыбнулась в ответ.
  - Сейчас будет немного больно.
  Она ойкнула, но сдержалась, искоса кинув на меня взгляд.
  - Как вы? - спросила.
  - Не беспокойтесь обо мне.
  - У него рана навылет, потеря крови сумасшедшая, - заметил другой доктор. - А так ничего, держимся. С девушками заигрываем. Нехорошо.
  - Так он не умирает? - спросила она.
  Фриц внимательно смотрел в окно, следя за дорогой и, потрепав водителя по плечу, попросил остановиться.
  - Здесь недалеко метро, - пояснил он, - мне нужно скорее возвращаться домой. Жена с ума сходит.
  Он попрощался, выбрался из машины, захлопнул дверь и, прижав лицо к стеклу, скорчил рожицу.
  - У вас приятель веселый, - заметил врач, возясь с руками Норы.
  - Он счастлив, - ответила Нора, - как никогда в жизни.
  Ей закончили делать перевязку и она, протянув мне свои забинтованные руки, похвасталась:
  - Смотрите, не только вы пострадали. Я теперь тоже раненая.
  - Это ничего, - сказал врач. - До свадьбы заживет.
  Нора промолчала, улыбаясь.
  - Я уже звонила матери, - сказала она. - Мама так обрадовалась, услышав мой голос. Плакала, говорила, что не думала увидеть (и услышать) меня живой. Я тоже плачу в ответ, как сумасшедшая...
  - Где Эрвин?
  - Остался на площади, чтобы помочь раненым.
  И, помолчав, добавила:
  - Опознавать трупы.
  - Ему не позавидуешь.
  - Всем нам пришлось нелегко, - возразила она, поправив за ухом выбившиеся пряди волос. - Ему тоже. Как всем.
  Я молчал. Она вздохнула и опустила глаза, словно стыдясь чего-то.
  - Если можно, высадите меня здесь, - попросила она. - Сяду на поезд, если надо - дойду пешком. Я теперь такая смелая... Мне все нипочем.
  - Не боитесь? По городу опасно ходить, все сошли с ума, всюду пробки, беспорядки, заторы. Хаос, одним словом, - сказал водитель.
  - Не боюсь, - подтвердила она. - Ничего не боюсь. Мне теперь ничего не страшно.
  Карета скорой остановилась. Санитар помог ей открыть дверь - с ее руками это было непросто. Она улыбнулась, поблагодарила и, наклонившись ко мне, прошептала чуть слышно:
  - Я люблю вас, - сказала. - И любила всегда. Помните об этом.
  Я удивленно взглянул на нее, но мгновение было упущено, и она, выскользнув из машины, затерялась в толпе.
  
  Глава девятая
  
  После операции, которая прошла тяжело и неудачно, меня определили в отдельную палату - по настоянию "Братства". Выставили охрану - днем и ночью у дверей дежурили активисты, сменяя друг друга. Из этого я сделал вывод, что только отдаленно представляю себе резонанс, который вызвали в обществе события на площади Независимости и столь внезапное вознесение "Братства" на вершину политического Олимпа.
  Да, я не оговорился.
  Наутро (как мне объяснили позднее) газеты пестрели кричаще-пронзительно-трогательными заголовками. Наши имена были у всех на устах. Репортажи с места событий буквально будоражили общественное сознание; кадры с помятым орлом облетели весь мир в скорбных сводках.
  Болтали разное. Кричали, что правительство устроило разборки, дабы подорвать мощь подрастающего конкурента, и не допустить вмешательства ультраправых сил в жизнь в стране.
  Поговаривали о том, будто это работа иностранных спецслужб, которые таким образом хотят подорвать доверие к власти, и вернуть оккупационный режим, как единственный обеспечивающий порядок.
  Шептали даже, что мы все это подстроили сами, дабы накануне выборов увеличить свой рейтинг, и выбиться из серой вязкой массы мелких политических сил.
  Вот так.
  А я лежал в то дивное время на больничной койке, бездельничал и прислушивался к шагам в коридоре, не идет ли кто-то проведать меня. Только через неделю в палату позволили перенести телевизор и доставлять прессу - оказывается, решено было всячески ограждать меня от влияния внешнего мира, который гудел, как растревоженный улей.
  После снятия подобных запретов у меня собралась внушительная коллекция глянцевых бумажонок с собственными фотографиями. Мое лицо было повсюду, во всех толстых журналах... хотя кто сказал, что оно было моим? Принадлежало оно Марку Парадизу, как и та, видимо, женщина, что ворвалась в больницу, утверждая, что является моей женой, и требовала провести ее ко мне. Ей вежливо отказали и выпроводили ее восвояси, объяснив, что ни о каком Марке, тем более, Парадизе, они и слышать не слышали, а к Ковальскому она никакого отношения не имеет.
  Эти первые дни в госпитале дались мне тяжелее всего. Не люблю оставаться один.
  Наедине с собой быть гораздо хуже, чем рядом с самым лютым врагом, ибо он отвлекает твое внимание, и тебе не приходится искать врага в себе. Имейте врагов, ибо внутренний враг - самый страшный, а вы обязательно придумаете его себе, если останетесь сами.
  Я смотрел в окно на серое небо, скучая - ибо не приходила она. Без нее все пребывание здесь теряло смысл, как и терпение, и любые муки.
  Она не показывалась, не появлялась, я не имел никаких вестей оттуда, и это делало мое существование почти невозможным. Я уже каялся, что так неразумно разрешил играть с собой из детского желания понравиться ей, и, пока я зализываю свои раны, она остается со своим нытиком-мужем. Как смешна жизнь - просто пародия сама на себя.
  В больницу, в тот же день, ближе к ночи, стали поступать пламенные послания от почитателей, мягкие игрушки, записки, цветы и шоколад. Было даже несколько писем с угрозами - они позабавили меня больше всего. Цветы и конфеты немедленно раздаривал обслуживающему персоналу, чем заслужил всеобщее одобрение и любовь. Одна застенчивая медсестра принесла журнал с моим портретом (отвратительная фотография, но я даже на ней выглядел хорошо) и попросила автограф; другая просто призналась мне в любви еще до моей выписки.
  Как-то вечером ко мне заглянул Эрвин, первый из "Братства" почтив своим вниманием. Он принес домашний пирог и булочки из сдобного теста, приготовленные Матильдой. Пирог был еще теплым, поэтому распался на части и засыпал крошками всю мою постель.
  - Как ты здесь? - спросил он.
  - Выздоравливаю.
  - Хорошо, - мне показалось, что он смотрит на меня как-то странно.
  - Как там Нора, - спрашивал я безучастно, когда он стоял у окна, глядя вниз, на дождливые лужи, в которых отражались облака.
  - Ничего, что с ней станется. У нее все в порядке, руки уже заживают. Поранилась осколками там... ты, наверное, не помнишь.
  - Хорошо.
  - Спасибо, что ты спросил.
  - Передай ей мои пожелания скорейшего выздоровления.
  - Тебе от нее тоже привет.
  - Эрвин, - не выдержал я, - что с тобой? Что-то стряслось? Вы поссорились с женой или...
  - Это все из-за тебя, - со вздохом он сел на мою кровать, и даже взял меня за руку, - ты виноват.
  - Я?
  - Ты не знаешь. Все мы... весь мир сходит с ума по твоей вине.
  - В каком смысле?
  - В самом что ни на есть прямом. Ты на страницах всех газет, твое лицо не сходит с экрана. Нора постоянно ставит тебя в пример. Ее мать не нарадуется, что ты бывал у нас дома. Хотя и побаиваются обе, что ты загордишься.
  - Так, - я помолчал. - А в "Братстве" что?
  - Эмиль развернулся вовсю. Носится по городу, как черт, агитирует, убеждает. Мы - тема дня, новость номер один во всем мире. Так написали в одной газетенке.
  - Это пока не начнется новая война или не нагрянет развод кинозвезд, - успокоил я. - Ничего, обойдется.
  - Ненавижу тебя, - неожиданно сказал Эрвин, уронив руки на колени, - и Эмиль тоже уже ненавидит, я знаю. Только молчит.
  - За что? - искренне удивился я.
  - После того выступления... черт бы тебя побрал. По всей земле только о тебе и разговоров. В каждой статье Эмиль половину времени вынужденно посвящает тебе - липовую биографию тебе придумал. Вроде бы как учились вместе. Желтая пресса, правда пишет, что ты не тот, за кого себя выдаешь, но эту тему удалось занять, - Эрвин с восхищением покачал головой. Состояние его передать было трудно. Он и любил меня, и ненавидел. - Ты же мой друг, говорю себе каждый день, и завидую оттого еще больше. Эмиль уже теряется на твоем фоне, бледнеет. От тратит тысячи слов, а ты едва рот открываешь, и тебе уже поклоняются. Ты заметил, сколько писем пришло тебе в больницу?
  - Мне было не до того.
  - Сотни, тысячи - и это в первые дни. Приходят еще, но во избежание случаев, - он сделал паузу, - решено было их тебе не передавать.
  - Каких случаев?
  - Угрозы тоже уже поступали. От тебя все скрывают, я понимаю. Одна женщина угрожает самосожжением, если ты не женишься на ней.
  - Печально.
  - О твоем здоровье ежедневно информирует выпуск новостей.
  - Эмилю не повезло только в одном, ранили не его, а меня. Людям больше нравится мучимое божество, даже лучше мертвое. Убивая его, они при этом словно воскресают сами... Оттого мученики - самые любимые их герои.
  - Ты лежишь тут, и все рассуждаешь о глупостях, - пожаловался Эрвин, - а нам в "Братстве" зарплату не платят.
  - Эмиль потерял много денег? Дай напишу ему записку, он выплатит вам.
  - Напиши.
  Пока я писал размашистым почерком, он вздыхал и глядел на меня, подперев голову руками.
  - Нашли себе защитника, - заметил я, отдавая ему письмо, - тебя рекомендовали сюда только за этим? Иначе бы не пришел?
  - Прости меня, - прошептал он внезапно, бросаясь мне на шею с дурацкими поцелуями, - я не имею права так говорить. Я тебе всем обязан.
  - Я теперь хромать буду, - заметил я. - Так врачи говорят.
  Эрвин погрустнел, но мне показалось, что от сердца у него отлегло.
  - Может, потребуется еще одна операция?
  - Говорят, не поможет. Задет позвоночник. Меня предупредили уже, чтобы я особенно не надеялся.
  Внезапно он помрачнел еще больше.
  - Так еще хуже, - ответил он, - это как клеймо. Всякий, увидав тебя хромающим, вспомнит о том подвиге, что ты совершил. Это как несмываемая печать.
  Он порывисто вздохнул, взял записку и вышел.
  В палату прокралась тьма. Вошла медсестра, пожелала мне доброго вечера и включила свет.
  Я смотрел репортажи, кое-где даже угадывал себя отрывочной съемке, транслируемой в повторе, слушал интервью с очевидцами. На втором плане пару раз видел Эрвина - он грустно бросил по площади среди обломков, но так далеко и неясно, что я даже не был совершенно уверен, что это был он.
  В сумерках к площади каждый день начинали стекаться люди. Они приносили охапки пестрых и пышных осенних цветов, огненных садовых и неярких полевых хризантем. Жгли свечи, плакали и молились. Оставляли свои пожелания и слова утешения тем, кого постигла утрата. Вкладывали записочки щели забора, ограждающего теперь места взрывов, превратив его в свою Стену Плача.
  Из толпы выходили какие-то неизвестные ораторы и обращали свои речи к человеческой храбрости, величию национального духа; пели псалмы гордости (я бы сказал, уже гордыне). Страна пережила трехдневный траур и, вроде как, слегка оправившись от потрясения, принялась искать виноватых.
  Погибло в общей сложности более двухсот человек, и эта цифра медленно росла с каждым днем. Застреленных было немного. От прицельного огня пострадало, от силы, десяток человек. Все остальные погибли при возгорании автомашин и особенно много было затоптанных при паническом бегстве. Человеческое стадо страшно именно своей неуправляемой трусостью. От боязни оно забывает все, чему его учила цивилизация, и бежит, не разбирая дороги.
  Показывали и меня. Я стоял на трибуне, потом падал (в это время нас снимали не только на приглашенные телекамеры, но и на частные телефоны). Видно было, как я пытаюсь закрыть собой людей - и я понял, отчего Эрвин просто не пускает жену ко мне.
  Боится и мерзко ревнует.
  Со стороны оно выглядело хорошо, даже слишком. Нашу перепалку с Эмилем благоразумно выпускали, начиная репортажи с того момента, как прозвучал первый выстрел. Сознаюсь, даже я любовался.
  Последние кадры перед госпитализацией были несравненно хороши. До чего странный и омерзительный человек мелькал передо мной на экране! Слияние лучшей из человеческих оболочек и худшей из духовных сущностей, какие лишь могут быть. От этого становилось еще отвратительнее.
  От нечего делать (времени было много), я написал письмо сыну. Запечатал его и попросил отправить. Потом задумался. Сын тяготится чувством вины и старается удержать себя, чтобы не целовать прах у меня под ногами при встрече, искупая "свой немыслимый грех". Я ему нужен, но ему лучше было бы без меня. С могилами ужиться легче, чем с живыми людьми.
  Меня выписали в последних числах ноября?, когда на землю уже выпал снег и прикрыл своей белой плотью черные кости деревьев, и останки гниющей листвы под ногами. Меня торжественно забирали из госпиталя единомышленники, армию которых возглавил Эмиль, сделавший и из этого сомнительного мероприятия общенациональный праздник.
  Были Фриц, и Эрвин с женой (которая надела по случаю свою поношенную шубку), Катя, сделавшаяся тенью Эмиля во всех его темных делах и Олег, молоденький активист, заменивший убитого охранника главы "Братства" на боевом посту. Его светлые волосы и голубые глаза излучали спокойную холодность, и с Эмилем его теперь роднило не только некоторое внешнее сходство, но и манера держать себя. Он безбожно во всем подражал, стараясь походить на образчик во всех мелочах - и, надо сказать, до известной степени ему это удавалось. Эмиль и сам уничтожал различия между ними - ему казалось, что так безопаснее. Помимо поста личного телохранителя, Олег принял на себя еще и роль двойника. Он перенял даже его походку и привычку неестественно прямо держать спину.
  Меня отвезли домой на автомобиле Эмиля, причем Эрвин товарищески хохотал, наблюдая за тем, как я управляюсь с костылями, а Нора заметила, что герой выглядит с ними еще более мужественно и благородно. Все усиленно делали вид, что не замечают бедственного моего положения, и мрачные прогнозы врачей не оправдаются ни в коей мере. Я даже был признателен им за это. Людской жалости я не терплю, собственную - ненавижу, от нее хочется выть, точно зверь.
  Лучше ложь и обман.
  Весь вечер они, как положено добрым друзьям, провели у меня в квартире, нанятой "Братством" еще в начале моей так называемой деятельности. Выглядело со стороны это чрезвычайно мило - мы все походили на близких людей, сплоченных единым горем. Они веселились (как могли), подтрунивали надо мной и тем, как я беспомощно тяну левую ногу, поминали погибших, поднимали стаканы.
  Нора не смотрела на меня целый вечер, избегая встречаться со мной даже взглядом. Ужин был для меня безнадежно испорчен. Я ждал только, когда они угомонятся и разойдутся по домам, оставив меня в покое.
  Вечер уже подходил к концу, когда кончилось вино, и Эмиль, добродушно потягиваясь, сказал, что ему завтра рано вставать. Нора заторопилась к ребенку и под присмотром Эрвина спешно ушла. Никто не выявил особого желания остаться со мной и помочь по хозяйству.
  - Я помогу, - улыбаясь, заметил Фриц, - я не боюсь встречать рассветы, и детей у меня нет. Идите, я помогу убрать со стола. К тому же, мне совершенно не хочется спать.
  - Ваша жена не будет против позднего возвращения? - спросил я. - Не станет вас ревновать?
  - Во-первых, ей это полезно, а во-вторых, вы всегда можете ей перезвонить и подтвердить мое алиби. Она вам доверяет.
  - Да? Почему? - удивился я.
  - Она доверяет всему, что рекламируют по телевизору.
  Когда все, тепло простившись друг с другом, наконец, разошлись, Фриц засучил рукава, снял пиджак и, повязав фартук, отправился на кухню. Дверь осталась открытой - было слышно, как течет вода, и воинственно гремят в раковине тарелки.
  - Вам нужно нанять прислугу, - громко крикнул он, - хотя бы временно. Жаль, что мы не подумали об этом сами. Нельзя утруждать больного заботами о домашнем хозяйстве. Особенно трудно приходится холостяку.
  Я встал и поковылял к нему на кухню, испытывая определенную неловкость оттого, что он ухаживает за мной.
  - Пришли составить мне компанию? - обрадовался он. - Сейчас сварю нам кофе, а то после всего у меня в голове шумит. В столовой нужно открыть окно, они там так накурили, что не видать потолка, хоть глаз выколи. Я сейчас.
  Он побежал в комнату, распахнул окно и вернулся ко мне, по-хозяйски выключив свет в коридоре.
  - Хорошо, что ушли. Устал я от них, даже притом, что это наши с вами общие милые друзья.
  - Я тоже устал, - ответил я.
  - Тем более, вы нездоровы. Вам нужно жениться, Дин, - сказал он, снимая фартук, - вы ведь, вроде как, любите женщин, и они, кажется, к вам очень благоволят. Сегодня я заметил кое-что... но об этом молчок, тайна сердца.
  - Странно, но от меня это ускользнуло, - я положил костыли на пол перед столом и сел, подперев подбородок руками.
  - Как вы наивны, - заметил он нараспев, - или лжете. Мне почему-то кажется, что второе ближе к истине. Почему вы все время лжете?
  - Что вы хотите этим сказать?
  - Вы ведь все поняли, - сказал он, - или даже кое-что знали заранее. Хотя нет, вероятно, не знали, иначе и на пушечный выстрел не подпустили бы жену Эрвина к площади.
  - О чем вы?
  - Да бросьте, - Фриц стал, снял с огня кофеварку, разлил кипящий кофе по двум чисто вымытым чашкам, и поставил их передо мной. Я взял себе левую, он - правую и, положив две ложечка сахара, снова занял свое место напротив меня.
  - Еще тогда, еще там, - сказал он, помешивая свой кофе. - Вы сказали мне. И не прикидывайтесь дурачком. Как вам удалось удержать Эмиля возле себя? До сих пор не могу понять.
  - Просто схватил его за руку, это было нетрудно.
  - Восхищаюсь вами. Мне бы духу на это не хватило, - он искренне засмеялся и, наконец, посмотрел на меня. - И что вы обо всем этом думаете?
  - Ничего.
  - Правильно. Я тоже ни о чем не думаю. Просто выполняю приказы, которые, кстати, подписываете вы.
  - Я?
  - Вы же с недавних пор возглавляете "Гражданский Союз". Все документы идут через вас - формально, конечно. Что, не очень внимательно прочитываете даваемые вам на подпись бумаги? - он хотел выпить кофе, но обжегся и глотнул чуть-чуть. - Бывает. Так что ответственность за экзекуцию на площади лежит на вас. В случае чего - все шишки посыплются на вашу голову, и Эмиль это очень ловко предвидел.
  - Я не участвовал в этом, - ответил я, - и горжусь.
  - Понимаю, - он согласно кивнул, - гордиться там нечем, и правда, но это не снимает вопроса. Если все вскроется, то во всем обвинят прежде всего вас - как формально лидера "Братства" на этот период. Эмиль благоразумно (и вовремя) снял с себя полномочия. Не факт, правда, что он не возьмет их обратно.
  - Вы вот знали обо всем, - сказал я, помолчав, - а мне ничего не сказали.
  - Откуда я мог быть уверен в вас, - Фриц даже развеселился, - как я мог знать, что вы меня не предадите? Как мог довериться вам?
  - А сейчас доверяете?
  - Видите ли, - он, наконец, вынул ложечку из своей чашки и положил ее рядом на блюдце. - Видите ли, Дин, там на площади случилось то, о чем я хорошо знал... и кое-что еще. Теперь мне до боли понятно, что Эмилю вообще нельзя доверять. И какой же у меня остается после этого выход? - он наклонился ко мне. - Я могу доверять только вам.
  - В "Братстве" я человек новый.
  - И хорошо, - возразил он. - Нам как раз требуется очень много новых людей. Эмиля, кстати, многие вообще терпеть не могут. Кто он такой? Выскочка, политическая штучка, демагог, - Фриц усмехнулся. - Вы-вы, Дин, другое дело... Кстати, вы знаете, что он все-таки добился своего?
  - Чего именно?
  - Нет такого человека в стране (не скажу, что во всем мире, но уж в старой Европе особенно), который бы не слышал о нас. Наша слава грандиозна. Разумеется, через некоторое время все забудут о нас, но, ручаюсь, к тому времени Эмиль выдумает что-то новое, чтобы напомнить миру о себе.
  Фриц помолчал, поигрывая чайной ложечкой.
  - Конечно, я не все понимаю в этом мире, - заметил он, - не со всем знаком, но одно вижу точно. Вы - неплохой человек. Доверять вам, по совести, можно, хотя я и не знаю до сих пор, зачем вам это все было надо.
  - Что?
  - "Братство", например. Прославиться хотите? Оно, конечно, соблазнительнее - быть у всех на виду, стать принцем политической крови, чем играть на гитаре в переходе метро...
  - Я никогда не играл в переходе, - быстро заметил я, - и думайте при этом все, что хотите.
  Фриц взглянул на меня.
  - Правильно, - сказал он, - не сознавайтесь никогда, и люди, вопреки объективным доводам разума, начнут верить вам. Весьма возможно, что вы даже и не Марк Парадиз, очень может быть. Природный двойники бывают, что бы там ни твердили образованные люди, и Эмиль в их числе.
  - Что ж он твердит обо мне?
  - Что вы - прохвост и авантюрист, - Фриц откинулся на спинку стула, - правда, начитанный.
  - Для Эмиля любой человек, знакомый с творчеством Ницше, уже начитанный, - проворчал я.
  - В сущности, Эмиль тоже был неплохим мальчиком, - вполголоса заметил Фриц, - пока не прочел "Волю к власти" и не принял ее буквально. Моральную сторону книги я не осуждаю, каждому свое. Тут главное, какой ценой.
  - Цель оправдывает средства, - улыбнувшись, сказал я, - решила для себя инквизиция, а мадам Медичи подхватила, и сделала своим девизом.
  - Взаимопроникновение культур - важная вещь, - ответил Фриц, - вы, как, со мной или против меня?
  - С вами - это против кого?
  - Вот как вы ставите вопрос. А что, если я скажу вам, что вы были обречены погибнуть там?
  - Я знаю.
  - Честное слово, я ничего не подозревал об этом. Про перестрелку я знал, сам ее и готовил. План наметил, людей расставлял - все из наших лучших резервов. Но что они вздумают по трибуне, по своим стрелять - увольте. Я бы на такое не пошел, извините... Свою шкуру ни за что подставлять? Быть расстрелянным ради этого подлеца?
  - Вам они ничего не сказали?
   - Узнал подробности только сегодня. Было в рядах два Иуды - одного скинули в тот же день с крыши горящего дома, да уже поздно было. Второго удавили сейчас. Меж ребят неурядица вышла, - он тяжко вздохнул, - когда прознали. Вот и погорячились немного. Своих же, своих, - он помолчал.
  - Кого конкретно они убить собирались? Меня одного или вы тоже входили в расчет?
  - Не могу знать, - он руками развел. - Поздно, уже тех в живых не осталось, Эмиль не скажет нам, даже если оба попросим. Думаю, что меня - нет, да и Эрвина с женой вряд ли - на что ему они?.. Ну и не Катю же. А вас - можно. Для того вас и взяли на работу. Так что считайте, что легко отделались еще. Сквозное ранение, позвоночник... Паскудно, но жизнь-то сохранили!
  - Что теперь делать будем, - продолжал он, - жить бок о бок с этим зверем в облике человеческом, хладнокровно подписавшим вам визу на смерть ради собственных интересов... вы, кстати, очень правильно сказали про то, что карьеру надо делать на мертвых - это как раз про него. Трагедия личного состава - чего лучше, да и как без нее? Несколько лучших человек убиты, цвет партии, прошу учесть. С его способностями на этом можно горы свернуть. Это как в шахматах - жертвовать меньшими фигурами ради великой цели старших... - Фриц пил кофе преувеличенно мелкими глотками. - Мы с его отцом еще в школе учились. Потом служили вместе. Гаденыш. Поганый мальчишка, все зубы скалит. Убил бы щенка, да мараться не хочется. Сам себе петлю совьет. Сам смерти своей добивается, пусть и ищет ее сам. С меня довольно.
  - Уходите?
  - Как я могу, - Фриц ухмыльнулся, обнажив желтые зубы, - и вы не можете. Пока мы за него, он нас будет терпеть. Видели вы его размах? Он, конечно, избавится он нас - слишком уж много знаем - но потом, сейчас опасно ввязываться в новую авантюру и привлекать к себе избыточное внимание. Нельзя. Мы пока в безопасности - вот я и советую вам опередить его.
  - Вы мне что-то хотите предложить?
  - Возглавить "Братство".
  - Немыслимая затея. Вам-то я, собственно, зачем? Уберете Эмиля, сами и возглавляйте.
  - Рожа у меня несоответствующая, - сознался Фриц, - люди за мной не пойдут. Да и не гожусь я для этого, не подхожу. Говорить много надо, на людях постоянно быть. Вы вот - другое дело, еще и Эмиля за пояс заткнете. Знаете, что он мне сказал, когда только принял вас? Я ему: "мол, зачем он нам?". А Эмиль отвечает: "Красив уж очень, люди жалеть его будут". Каково? Только вчера, старый дурак, вспомнил и осознал, что этот заморыш имел в виду.
  - "Жертва долга", - задумчиво ответил я, - это будет написано на надгробном венке.
  - Черта с два, - безаппеляционно заявил Фриц, стукнув кулаком по столу, - больше у него этот номер не пройдет. Не выйдет. Своих на пушечное мясо ставить?
  - Слабые должны погибнуть, - заметил я. - Вымереть, как класс.
  - Это так Заратустра его говорит, так пусть Эмиль подавится его словами, я его...
  - Заратустра, может, так и не говорит, а вот Эмиль еще скажет. О нас с вами. Выстрел из-за угла или отрава в кофе. Всякое в жизни бывает. Меня вон, увечным оставили.
  - Большой разгон взял, - неодобрительно ответил Фриц, - как бы не занесло на повороте. Так вы с нами или против нас? Хотя, какой у вас выбор есть, сам не понимаю. Уйти вы не можете, остаться тоже, и то, и другое - верная смерть. Поймите, Дин, этого голодного выскочку требуется остановить, не то еще Бог знает, сколько людей поляжет. А мы с вами сработаемся прекрасно.
  - Что я-то могу?
  - Не скажите, - Фриц улыбнулся, - вы сейчас можете все. Вас обожает народ; Дин. Да-да, не смейтесь, целый народ, а это огромная сила. Она принадлежит вам - только протяните ладонь и сорвите запретный плод, он уже ваш. Думаете, Эмиль этого не понимает? Он человек талантливый, но он перехитрил сам себя. Жертва, осужденная на заклание, неожиданно проявила норов и может помять самого палача.
  ... Рассчитано все было великолепно - он покидает трибуну, начинается перестрелка, погибает несколько человек. Покушение на лидера "Братства" налицо. Возможно, вы смешали их планы, когда не дали ему покинуть трибуну вовремя... Возможно, вам довелось бы схватить не одну шальную пулю, не будь его рядом, и не опасайся некоторые людишки стрелять без разбору... Знаете, я почему-то все время вспоминаю ваши слова о вавилонском столпотворении. Было в этом что-то такое гибельное, что они звоном до сих пор стоят в моих ушах.
  Не я это начал, Дин, и не мне отвечать за их смерть. Что до Эмиля, то он, безусловно, еще получит свое. Хищник нарвется на еще более свирепого хищника - и пошел закон природы. Власти ему подавай. Извините, что я так, по-стариковски болтаю, но я немного пьян, и не сплю уже шестую ночь.
  - Эмиль, кстати, хоть подозревает, что в его родных пенатах завелся свой серый кардинал? - я перевернул чашку вверх дном на своем блюдце.
  Фриц удивленно вскинул брови.
  - Вы имеете в виду меня? Ничуть. Никакого "серого кардинала" из меня не выйдет. Я просто маленький винтик большой машины, и только.
  - Если я откажусь?
  - Вы немного недопонимает, Дин, - ответил Фриц мягко, - и вы не такой умный человек, как мы все рассчитывали. Выбора у вас все равно нет. Если вы откажетесь сотрудничать с нами, в какой-то момент Эмиль отдаст приказ, и я его исполню, вот и все.
  - А если не откажусь?
  - Тогда я стану выполнять твои приказы... Кстати, давай лучше на "ты", надоело "выкать" после всего того, что пережили вместе.
  - Законно.
  - Вы, конечно, можете попытаться сдать нас полиции, - Фриц встал, - можете и, вероятнее всего, попытаетесь. Это достойный выход, но вам это вряд ли поможет. Мало того, что вас засудят вместе со всеми - просто на меньший срок - вас все равно убьют. Многочисленные ли агенты "Гражданского Союза" (скрытых сторонников уже предостаточно, уверяю вас), либо те, чьи близкие полегли на том поле боя. Казни вам так или иначе не миновать - так разу уж попали к нам, смиритесь и идите до конца. Накормите свою волю к власти досыта, хоть она и ненасытна...
  - Вы так свободно разговариваете со мной, - ответил я, - не боитесь, что эту квартиру прослушивают?
  - Я - начальник службы безопасности, - ответил он, - я прослушиваю, я и сотру. Вот так. Так вы все-таки с нами или против нас?
  - Вы варите совершенно изумительный кофе. У вас просто талант. Вы зря загубили свой дар и не стали шеф-поваром.
  - Очень возможно, - ответил Фриц, - для меня это было бы самое лучшее. Если я правильно вас понял, то мне не следует больше докучать вам своими историями. Это резонно, хотя чуточку и обижает. Не думайте, что я собираюсь на вас доносить или рою вам яму. Глупостей за вашей спиной болтать не буду, можете рассчитывать на мою скромность, а заодно - на преданную дружбу.
  - Я мало нуждаюсь в чьей-либо дружбе, но все равно, больше спасибо, - ответил я.
  - Вы должны помнить, Дин, что не все обязательно против вас. Иногда люди бывают "за вас".
  - Мы же договорились на "ты".
  - За вас, Дин. Не стоит меня провожать, я и сам найду дорогу, - Фриц вышел в коридор, надел свою шляпу, пальто, потом вернулся.
  - Знаете, кто из нас победил в этой схватке? Вы победили, Дин, вы. Не Эмиль, не я. Просто мы оба остались живы, а это и победа, и поражение в одном лице.
  ...Нет, мы проиграли с ним оба, а выиграли все вы. Из ничего во мгновение ока превратились в символ, в образец. Это немалого стоит. Спокойно ночи, Дин. Спите сладко, если вдруг уснете. А я еще долго не буду спать.
  Он захлопнул за собой дверь. Я почувствовал смертельную усталость от всего, что случилось со мной в последнее время, усталость и печаль.
  Глава десятая
  
  Фриц сдержал свое обещание. Никто меня не беспокоил, отныне я был выше всех и вне любых посягательств, как жена Цезаря. Мне поклонялись безмолвно, восхищаясь величием моей жертвы. В сущности, моя роль в "Братстве" изменилась чрезвычайно мало, просто из живучего сорняка я превратился в засушенную орхидею.
  В этом строгом, возвышенном положении я поправлял свое и пошатнувшееся здоровье и чувствовал себя одиноким. Ницше устами своего Заратустры утверждал, правда, что одиночество - это уединение души, то есть свобода, а вот покинутость есть действительно зло.
  В таком случае я мог смело считать себя покинутым. Одиночество до поры до времени устраивало меня - я стремился остаться один, как в дни моей юности. Было горько сознавать свою ненужность миру, но я и прежде-то не был необходим ему, теперь же его нужды во мне еще поубавилось.У мира когда-то был обязательный враг, и в моем лице он обретал хотя бы достаточно реальные очертания. Теперь же, осознав, что человек - единственный смертельный враг самому себе, он смело занялся войной со своим отражением в зеркале. Куда уж ему до меня, какое дело.
  Все разочаровывало меня.
  Все, что манило прежде, казалось новым, загадочным и неуловимым, окрасилось в заурядные тона. Останавливаясь перед зеркалом, я замирал в тщетной надежде увидеть в своем отражении себя. Я разбил бы и это проклятое зеркало, но в его осколках я отразился бы многократно, в мире стало бы больше меня, поэтому я не делал этого. К чему множить то, чего и так много в мире? Я расту в своих детях - благо, их мало, и кровь моя остановилась в них, но духовных наследников у меня гораздо больше, чем нужно. Они все - люди, окружающие меня - они все сыновья мне, дети по духу, и мое место здесь, среди них, в их величии опустошения, в этой грязи и низости лиц, алчущих власти, носителей Смерти. В страшной чуме проклятия, разносимого из века в век, из поколения в поколение, от деда к внуку, от отца к сыну, от матери к дочери, от брата к брату. Вверх и вниз, от конца к началу и обратно, и далее, вдоль по семейным веткам.
  Чувствовал я себя плохо, помимо того, что рана заживала медленно, возобновились старые боли во всем теле. До стона ночами болели раздробленные веками скорбей суставы пальцев, так, что я кусал их зубами до крови или грыз одеяло, в немой безответной тоске утыкаясь лицом в перину ночи. Черная зима, надвинувшаяся на землю, остудила и укрыла снегом меня, точно саваном. Я не мог больше жить, но умереть я тем более был не в силах.
  ...Конец декабря я проводил дома совершенно один. Это было вполне естественно для такого больного и одинокого человека, как я. Все забыли меня, и я старался не напоминать о своем существовании даже случайно. Пусть весь мир канет в сон - мне-то что? Пусть тогда я усну первым.
  Перед праздниками мне, правда, каждый день звонил Эрвин и предлагал встречать Рождество вместе с ними - он говорил, что заедет за мной, ночь я проведу у них дома, в семейном кругу, наслаждаясь всеобщим вниманием и заботой.
  Я был горд и отказывался от сострадания - они не были бы рады видеть меня на самом деле. Отказываясь, я заявлял, что все еще болен, чувствую себя плохо и буду спать. Он соглашался со мной на удивление быстро, так что я не скрывал своего разочарования - я боялся, что уговаривать меня станут сильнее.
  Боялся - значит, надеялся.
  Это не мешало Эрвину, тем не менее, на следующий день звонить снова.
  Как-то вечером, когда стемнело и зажглись фонари, и на небе засияла луна (вмещающая в свой диск, как известно, изображение Каина, несущего вязанку хвороста), я смотрел вниз, на шатающихся по улицах пьяных и думал о том, что сейчас хуже чем мне, наверно, никому не приходится в этом холодном и теменном городе.
  Я вышел из дому под полог ночи, поднял воротник - было холодно, беспрестанно шел снег, мокрые брызги которого щедро бросались мне в лицо. Прихрамывая, я направился на стоянку такси, нанял машину и велел ехать к Взморью, за окраину города, туда, где уже начинались приморские постройки для отдыха и оздоровления приезжающих.
  Пока мы ехали, водитель то и дело заглядывал мне в лицо - вот они, издержки славы. К моей вящей радости, он не вмешивался в мое молчание и не смущал мои тревоги назойливым любопытством.
  Я был несчастлив, только и всего. Черный сон, владевший мной, отступил было несколько лет тому назад с ее появлением, но теперь забирался обратно в душу липкими пальцами отчаяния и одиночества, обнимая запотевшие от холода вены.
  "Просто посмотреть на нее", - думалось мне, но я знал, что не выдержу, войду и попрошусь к их очагу, чтобы быть вместе с нею. Унижусь, пойду на все что угодно, лишь бы видеть ее. Знать ее, и любить бесконечно, хранить вечную скорбь обладания и потери.
  Машина остановилась, я расплатился, но велел водителю подождать, обещая вернуться. Он покорно кивнул и положил обе руки на руль, отдыхая.
  Я ступил в снег, серыми безобразными сугробами сваленный у обочины. Туфли снова промокли. Я вышел, хромая и злясь на себя за собственную неловкость, и направился по темной улице к дому, который искал. Убедившись, что никто не видит меня, я осторожно переел со светлой стороны улицы во тьму. Остановившись под окнами, я старался не думать о том, что случится, если меня обнаружат. Я не знал даже, что ответить на их вопросы, как буду себя вести. Я просто стоял и смотрел в окна, спрятавшись за ствол старого дерева, росшего у них во дворе. Они готовились к ужину, накрывали на стол. Я видел их лица, даже казалось, слышал их голоса, но слов не мог разобрать. Нора была в белом платье и вязаной кофточке с белыми рукавами. Волосы почти все время неопрятно закрывали ей глаза. Эрвин чему-то смеялся.
  - Приятель, - кто-то тронул сзади меня за плечо, - хочешь выпить?
  Я обернулся. Меня крепко держал за плечо какой-то бродяга, по виду - смертельно пьяный. Он даже с трудом стоял на ногах, раскачиваясь из стороны в сторону. В левой руке он держал начатую бутылку, явно далеко не первую на сегодняшний день. Молча смерив его внимательным взглядом, я хотел, чтобы он и сам догадался уйти, но не тут-то было.
  - На, выпей, - он протянул мне бутылку, - порадуйся вместе со мной. - Праздник-то какой грядет. Ну, порадуйся, что ты как не родной?
  - Спасибо, - вежливо сказал я, - что-то не хочется.
  - Обижаешь?
  Они сели за стол.
  - Так ты меня хочешь обидеть, брат?
  Нора тоже смеялась, вытирая руки салфеткой. Не столе у них было рагу и мясо в горшочках. Эмиль все же внял моей просьбе и увеличил Эрвину зарплату. Теперь они могли позволить себе, как и все, выбивающиеся из нищеты мещане, мясо на столе каждый день, сливочное масло и фрукты среди зимы.
  - Нет, я вижу, ты хочешь обидеть меня.
  В соседней комнате громко заплакал ребенок. Нора смешно выбежала из-за стола. Я спрятался за ствол дерева и отвернулся, ожидая ее возвращения. Вокруг меня сделалось как будто еще холоднее, снег повалил гуще, налипая на волосы и ресницы. Бродяга оживился, видя, что я не ухожу и стал рядом, заглядывая мне в лицо.
  - Если не хочешь пить, сделай хотя бы один глоток. Ради праздника. Грех. Грех не выпить. Большой грех не выпить с приятелем по поводу праздника.
  Нора вернулась - я услышал, как хлопнула и лязгнула в комнате старая дверь, и вновь заглянул в окна. Она стояла возле самого окна, пристально вглядываясь в темноту, и я прислонился к дереву, словно стараясь слиться в ним воедино. На мгновение мне показалось, что глаза наши встретились. Она отпрянула от стекла и отвернулась. После вернулась к столу.
  - Выпей, друг, - он отхлебнул изрядную порцию прямо из горлышка, закашлялся, все еще покачиваясь рядом со мной.
  - Честное слово, от чистого сердца прошу. Умоляю. Ты, что хочешь, чтобы я перед тобой на колени стал? Хорошо, стану, если ты такой черствый... и без...без... бездушный ты человек.
  Я повернулся и хотел было возвращаться домой, когда услышал стук открывающейся двери и смех - они вышли во двор. Спрятавшись обратно за свое дерево, , я перестал даже дышать, а мой бродяжка стал подозрительно поглядывать на меня своими пустыми глазами.
  - Друг, а чего это ты тут высматриваешь? Выпить со мной не хочешь... все высматриваешь тут чего-то, а, друг?
  Нора в шубке, надетой поверх платья, в сапожках на босу ногу, выбежала на улицу, за ней вышел Эрвин, держа в каждой руке по бокалу шампанского. Мне показалось, что он был немного пьян. Матильда Игоревна остановилась у двери, кутаясь в шаль, неодобрительно взирала на их дурачество с безопасного расстояния.
  - Не простудитесь, холодно, - недовольным голосом сказала она, - лучше вернетесь в дом, что это еще за забавы такие, я спрашиваю?
  Нора слепила снежок и кинула его в мужа, выбив бокалы из его рук. Они упали в снег, а Эрвин, укоризненно покачав головой, бросился к ней, стараясь перехватить следующий ком снега, нацеленный уже ему в голову.
  - Слышишь, друг, так я тебя спрашиваю, что ты тут делаешь?
  Он поймал ее на бегу, они вместе упали на землю и покатились по снегу. Мать обеспокоенно закричала:
  - Дети, вы с ума сошли? Возвращайтесь в дом, немедленно, это еще что такое? Тебе нельзя простуживаться, вернись в дом, сейчас же. Эрвин, скажите ей, вы же все-таки врач.
  Я быстрым шагом направился прочь, стараясь держаться темной стороны улицы, слыша их голоса и смех за спиной, но чувствовал, что не смогу обернуться.
  - Эй, приятель, не спеши так, мы с тобой еще не закончили.
  Я остановился, увидел перед собой все того же несчастного пьяницу. Он бежал за мной, размахивая бутылкой и задыхаясь.
  Я торопливо порылся в карманах, достал бумажник и, вынув из него купюру, сунул ее в его руку, сжав его грязные пальцы в кулак.
  - Это вам от меня, - сказал я, - с праздником.
  Он недоуменно посмотрел на меня, потом на деньги, зажатые в его руке. Я снова повернулся, кутаясь в свое пальто, и заторопился к оставленному за углом автомобилю, слыша за спиной его крики:
  - Эй ты, вернись. Забери свои поганые деньги. Я всем расскажу, что ты тут ходишь и высматриваешь. Вернись, друг. Я ведь просто... выпить хочу... я с тобой. Вернись, брат. Ну и сволочь же ты. Вот увидишь, я всем, всем расскажу, что ты ходишь тут и высматриваешь, всем, всем.
  Он икал, ковыляя за мной очень медленно и неохотно.
  - Люди, - орал он на всю улицу, - вы видели? Нет, вы видели? Вы не видели, а я видел. От тут все ходит, высматривает. Вот он. Лови его, держи, хватай, - он споткнулся, упал в снег. Бутылка зазвенела и, видимо, разбилась вдребезги, потому что он, бренча осколками, кисло заплакал:
  - Вот сволочь, подавись ты своими деньгами. Смотри, что ты наделал! Я с тобой разговариваю, ты, свинья. Вернись сейчас же и давай поговорим, как мужчина с мужчиной. Ты - трус, вернись и ответь мне. Вот, сволочь, посмотри, что ты наделал! Как же я теперь буду?
  Он швырял мне вслед осколки и мокрый снег горстями, пока кто-то из соседних домов на него не прикрикнул. Тогда он поднялся, отряхнулся и зашагал восвояси, понося меня на чем свет стоит. Его крики доносились до меня еще долго, пока не стихли совсем в конце улицы.
  Я остановился и оглянулся назад - кроме меня на пустынном бульваре не было уже никого.
  Думаете, я не узнал его?
  Это был брат.
  И он знал, что я знаю, и что он знает про том, что знаю я.
  Зачем? Зачем, спросите вы?
  Просто тут не объяснишь, но я попробую.
  Если он, подвергая себя такому унижению в моих глазах (ибо я знаю), притворяется жалким паяцем, это служит ему доказательством его любви ко мне.
  Думая обо всем этом, я вернулся в такси, дождавшееся меня, все-таки, за поворотом.
  Страшна братская любовь, страшная своей силой, а особенно - слабостью.
  Говорят, нищие - обличья Бога.
  Нищими он и приходит ко мне.
  Я же отвергаю его раз за разом, отказываюсь узнавать до сих пор.
  Правда, он не теряет надежды.
  
  Прошло еще около месяца, прежде чем я смог оправиться после ранения, хотя почти сразу же бросил свои костыли и перешел на трость, с которой мужественно прихрамывал, олицетворяя, как и грезилось Эрвину, свои былые боевые заслуги.
  Это позволило мне несколько чаще посещать дом Норы Йохансен, где бывал теперь ровно столько, сколько позволяли приличия. Мне всегда бывали рады, и я беспощадно пользовался этим радушием в своих целях. Мне было мало того, что Эрвин достаточно искренне считал меня своим другом, мало-помалу забывая нанесенные ему обиды (мою славу, то есть). Мать Норы и так относилась ко мне более чем снисходительно; даже Нора сама избавилась потихоньку от своего смущения. Она то смотрела на меня, то не смотрела; то замечала мои знаки внимания, то отказывалась замечать. Мне начинало казаться, порой, что я превращаюсь в предмет обстановки, такой как стул или, скажем, шкафчик в углу с ее детскими фотографиями. Жаль, что я живу, только пока смотрю на нее и знаю, что живет она. Она знает это, глупо улыбается и молчит.
  Благодаря моим стараниям ее дом, если и не стал полной чашей, то, во всяком случае, дочь ее была обеспечена всем необходимым. Я мог делать ребенку подарки, не опасаясь быть уличенным в неблаговидных намерениях. Скромный достаток семьи не позволял жить роскошно, но девочка росла, как королева, ни в чем не испытывая недостатка. Матильда Игоревна иногда упрекала меня в расточительности и подхалимстве.
  - Разумеется, - отвечал я, - вы же знаете, что я собираюсь подкупить вас.
  - Кажется, вам это уже удалось, - говорила она, принимая от меня очередной скромный дар, - я начинаю искренне пенять на себя за то, что пошла на поводу у Эрвина, и не сделала вас крестным отцом Алисы. Мне бы не было так неудобно принимать от вас подарки или отказываться от них. Свои люди, все-таки.
  - Вы - странный человек, - говаривала она, - иногда мне кажется, что я не совсем правильно понимаю вас. Не думайте, что я первый день как на свет родилась, и ничего не видела в жизни. Вот только, порой, я думаю, что вы явились не столько спасти нас всех, сколько погубить. Как вы считаете?
  - Обещаю вам, что не стану губить ни вас, ни Нору, ни даже Эрвина, хоть он иногда порядком меня раздражает.
  - Он всех раздражает, - отмахнулась она, - это как раз в порядке вещей. Просто он всех слишком любит, за это его и не уважает никто.
  Мы с ней отлично поладили. Алиса меня по-своему обожала и даже протягивала иногда пальчики, чтобы я их поцеловал. Эрвин научился видеть во мне родного брата, которого у него никогда не было. Однако мне почти никогда не удавалось остаться с Норой наедине, чтобы хоть немного прояснить двусмысленность моего положения. Она тяжело переживала потрясение и мало выходила из дому. Никогда не бывала теперь в здании "Братства", проводила много времени с дочерью и, к вящей радости Эрвина, превратилась в приличную хозяйку, жену и мать. Ее добровольное затворничество значительно ограничивало возможность наших встреч, и я довольствовался положением друга семьи, не более того.
  Однажды мне повезло - Эрвин почему-то задерживался в "Братстве" дольше обычного; Матильда Игоревна ушла укладывать ребенка спать и мы остались одни. Некоторое время мы молчали, сидя друг напротив друга, и я даже стал опасаться, что мы будем молчать так до самого вечера, только вдруг Нора подняла голову и резко спросила:
  - Скажите честно, вы считаете меня дурой?
  - Почему вы так думаете?
  - Потому что я и есть дура. Сначала бросаюсь лучшему другу своего мужа на шею, забыв о том, что я - жена, мать, порядочная женщина наконец... Потом делаю вид, что ничего не было.
  - Ничего и не было, если вам так угодно.
  - Так вы любите меня или нет?
  - Разве вы не знаете? - я удивился.
  - Не знаю, - Нора пожала плечами. - Мне иногда кажется, что от рождения я приговорена к вам, как к долгу, как к подвигу...
  Я подошел к ней, но она не позволила быть слишком близко и, открыв окно, подставила лицо под порывы морозного ветра.
  - Как к подвигу, - снова прошептала она.
  Я обнял ее за плечи, прижался к шее губами. Она не вырывалась, но и не ответила мне взаимной нежностью, замерев, точно статуя.
  Я не понимал даже, приятно ей мое присутствие или мне лучше поскорее уйти.
  - Нора, отойди от окна, ты простудишься, - ее мать вошла в комнату, - здесь очень холодно.
  Ее голос не был ни строгим, ни осуждающим.
  - Я закрою окно, мама, - тихо сказала она, и не глядя ни на кого, вернулась в кресло.
  - Я уже уложила дочку, - сказала Матильда Игоревна, садясь за стол. - Мне кажется, она хочет, чтобы ее поцеловали на ночь.
  - Сейчас, - Нора поспешно встала и выбежала из комнаты, уронив свою шаль на пол. Я поднял ее с пола и остановился посреди комнаты, комкая ее в руках.
  - Мы хотели... - начал было я, но она остановила меня властным взглядом.
  - Здесь холодно, - сказала она, - дайте мне шаль, я замерзла. Вам не трудно будет сделать мне кофе? Я сегодня чувствую себя неважно.
  - Конечно, - я с благодарностью отдал ей шаль и убежал на кухню, как трус.
  Вскоре вернулся Эрвин и я обрадовался его приходу как никогда в жизни. Он был озабочен и даже немного подавлен. Снимая пальто, но только пробормотал нечто невнятное на приветствие матери, вяло поцеловал жену и, ухватив меня за руку, повлек за собой на кухню.
  - Вы в курсе, что Эмиль опять набирает людей? - он закурил.
  - Да, он что-то об этом мне говорил.
  - Ты видел их?
  - Я редко бываю на работе сейчас.
  - Жалко, - он нервно курил, даже кончик носа у него покраснел; губы подрагивали.
  - А что случилось?
  - Это сущие головорезы. Не знаю, где он их понаходил. Наверно, на помойке... Я не был в восторге от прошлого состав, но этот новый набор превзошел все мои ожидания.
  - Все так плохо?
  Эрвин сел за стол, взял сухое печенье и, уронив его в чашку, сказал:
  - Я сегодня осматривал их. Половина - типичные уголовники. Я даже боюсь разговаривать с ними.
  - Кто же еще пойдет служить в "Братство" после всего, что произошло?
  - Не нравится мне все это. Он говорит о возмездии, носится с какими-то планами, целыми днями осаждает министерства - какие у него там дела... Штаб превратился в проходной двор. Журналисты следуют за ним по пятам, кстати, спрашивают о тебе все время... Герой дня, - Эрвин помолчал.
  - Эмиль все время спешит, ни с кем не разговаривает. Все у него тайны какие-то. Я перестал понимать его - может, он после того дня рехнулся?
  - Он повзрослел.
  - Выпьем чего-нибудь? Иначе я сойду с ума. У меня был где-то коньяк... - он полез в шкаф, долго рылся там, передвигая какие-то банки, потом удовлетворенно хмыкнул и извлек на свет Божий бутылку, наполненную почти на треть.
  - Не составишь компанию? - он достал рюмку, подул в нее и, виновато улыбнувшись, протянул мне. - Может, все-таки?
  - Теперь говори, что стряслось.
  Эрвин пожал плечами.
  - Ты слышал что-нибудь о плане "Возмездие"?
  - Нет, еще не доводилось.
  - Странно, Эмиль с тобой и не говорил? Он ни с кем теперь не советуется. Фриц узнал обо всем только несколько дней тому назад, тут же мне рассказал.
  - Что за план?
  - О чем тебе, собственно, говорит его название?
  - Ни о чем хорошем.
  - Вот и я о том же, - Эрвин взял рюмку, наполнил ее до краев и выпил с размаху, - все очень плохо, Дин. Ты предупреждал меня, чем все это кончится уже тогда, а я тебе не поверил. За то и расплачиваюсь теперь.
  - Чем кончится?
  - После того, что с нами случилось, - Эрвин опять закурил, - я не могу чувствовать себя в безопасности ни дома, ни на улице. Я боюсь за жену и за дочь, но мне безумно тяжко думать о том, что будет со всеми нами, если я брошу работу.
  - Я помогу вам, - сказал я, - могу одолжить тебе денег, если нужно. Может, начнешь свое дело? У тебя нет ничего на примете? Магазинчика или кафе, которое можно было бы взять в аренду... или даже купить?
  - У тебя я не возьму, и не проси. Я еще не все долги тебе отдал. И потом - вряд ли мы сможем выжить, имея кафе или лавку, не наше это дело. Я - и кафе? Можешь себе это представить?
  - Отчего нет?
  - А я неспособен, - Эрвин хлебнул вторую рюмку, - я - ничтожество. Я не в состоянии обеспечивать семью. Я бы, наверное, не смог даже милостыню собрать, у меня и это бы не получилось.
  - Не стоит расстраивать Нору, все уладится само собой, и ты поймешь, что тревожился напрасно, - сказал я сурово. - Поверь мне, все обойдется.
  - Само собой, - Эрвин в третий раз выпил, - разве что найдется добрый ангел, который опять позаботится о нас. Как тогда, когда мне повысили жалованье несколько месяцев тому назад. Ты, случайно, не знаешь, чьих рук это дело?
  На кухню заглянула Нора и спросил недовольно:
  - Может, хватит секретничать?.. Мы все умираем от голода. Ждали тебя несколько часов тому назад, два раза грели - и все, конечно, остыло опять.
  - Да-да, сейчас, - Эрвин поспешно поднялся из-за стола, держа рюмку в левой руке, а сигарету в правой, - мы готовы, и обо всем уже поговорили.
  Нора смерила его неодобрительным взглядом, точь-в-точь, как ее мать, и сказала:
  - Ты не видел еще какую чудную кроватку принес Дин сегодня? Вся в лентах и кружевах. Понятия не имела, что такие еще делают. Как ему удается доставать такие красивые вещи, ума не приложу.
  - Он вообще молодец, - заметил Эрвин, - заботится о нас, как о своей родне. Иногда мне начинает казаться, что мы одна семья. Как твое здоровье?
  - Все уже почти прошло, - ответил я, - спасибо, что спросил.
  - Когда почувствуешь себя совсем хорошо, загляни на работу. Тебя там довольно давно не было, кое-что может и удивить, - Эрвин помолчал и, наклонившись ко мне, негромко добавил, - "Великий полдень" окажется для нас погребальной полночью. - Он глотнул четвертый раз. - А я просто пьян сегодня. Вы все вокруг напоили меня своими тревогами, вот я и захмелел совсем.
  - Плачь, - сказал я.
  - Не плачу, - он упрямо вытер глаза рукавом пиджака, - просто себя жалко и умирать не хочется. Кончится все это плохо, я знаю. Для нас всех. Мы все погибаем в вихре огня... в этой пляске теней... как ты говорил?
  - Рондо Великого Шабаша, - ответил я. - Пляска гибнущих и обреченных.
  - Вот-вот, понимаешь, о чем я говорю. Зачем только сказал...- он, пошатываясь, направился в спальню, и лег без ужина, не раздеваясь.
  На том вечер и кончился.
  
  Эрвин чуточку преувеличивал, когда говорил, что слишком многое переменилось. Пришли другие люди - я встретил много новых лиц, когда на следующий день наведался в штаб "Гражданского Союза". Они совсем не знали меня, зато видели мои фотографии в газетах, потому ласково таращили глаза и чуть не тыкали пальцем. Эмиль отвел мне другой кабинет, уже рядом со своим, и я впервые после болезни пришел полюбоваться новым пристанищем. Я нашел его тесноватым, но приемлемым, даже уютным, и направился прямо к Эмилю, чтобы поблагодарить его за внимание и заботу.
  - Очень рад тебя видеть, - заметил он. - Как ты?
  - Хорошо. Катя, вы замечательно выглядите сегодня, - сказал я. - Вы очаровательны, как всегда.
  - Зато вы держитесь гораздо лучше, - она застенчиво улыбнулась своему карандашу, - может, выпьете чашечку кофе? Я распоряжусь.
  - Еще не соскучился по работе? - спросил Эмиль, садясь за стол и раскладывая бумаги.
  - Да как сказать, - я тоже сел и поставил трость возле его стола.
  - Вижу, соскучился. Очень кстати, у нас дел невпроворот, - Эмиль покосился на трость. - Что говорят врачи? Поправляешься?
  - Скоро, - пообещал я, вздохнув.
  - Ты мне понадобишься - не сейчас, через две-три недели, не раньше. Иди, лечись, и постарайся быть к тому времени в здравии.
  - Я слышал, будто готовится кое-что, - сказал я, - что-то там намечается. Хотелось бы знать.
  - Раз уж ты здесь и готов, наконец, приступить к своим прямым обязанностям... - Эмиль сложил явно бесполезные бумаги в папку и бросил ее на стол. - Мы готовим операцию "Возмездие". У тебя на столе лежит папка, посмотришь. Планы, схемы, общий итог. Сметы, наконец. Людей подберешь - мы приняли некоторых, я хотел посоветоваться с тобой. Фриц не думает, что они достаточно благонадежны. Я хотел бы знать твое мнение.
  - Уголовники?
  - Ох, и противный ты стал, - ответил он, улыбаясь, - все-то тебе надо знать. Да, не без греха - но нам и нужны такие.
  - Убийцы, что ли?
  - Замолчи, - он поморщился и рывком задвинул ящик стола, - прекрати свои замечания, слушать тошно.
  - Извини.
  - Фриц уже отобрал себе людей и обучает их всему. Настроение так себе, но дела идут, и скоро все будет готово.
  - А надо ли?
  - Придется. Я бы и сам, может быть, не хотел, но меня вынуждают.
  - Кто?
  - Пресса неистовствует. Обычная древняя святая месть. Или "Урок врагам", как это теперь называется.
  - И кого это ты учить вздумал?
  Эмиль бросил на меня быстрый взгляд.
  - Что ты хочешь сказать?
  - Где врагов искать станешь?
  - Было бы делание мстить, враги найдутся. Ты с нами?
  - ... или один против вас?
  - Разумный вывод. Мы готовим план по разоружению... хм, целой банды и физическому уничтожению ее боевиков.
  - А разрешение вам дадут?
  - Мне все можно, - хвастливо заметил он, уставившись на меня прозрачными своими глазами, в которых словно переливалось холодное седое море, - мы должны отомстить. От нас требуют мести, даже если я ее не хочу. Мы должны восстановить в глазах общественности свой статус, отплатив за павших сограждан и единомышленников. Мы не можем пока позволить себе быть слабыми. Пора перестать быть жертвами, - он наклонился ко мне, - отмучились уже. Люди перестанут уважать нас.
  - Тебе снова нужен скандал?
  - Это наш священный долг и единственный способ выполнить его - кровное мщение. Око за око, зуб за зуб, - он встал и лениво прошелся по комнате. - С тобой или без тебя. Все уже по-серьезному, без дураков. Мы еще, правда, не установили точное место. Думаю, что речь пойдет о заброшенных складах за чертой города, там у этих подонков убежище.
  - Кому-то понадобилась земля?
  - У нас есть там свои источники, и ближе к началу операции мне сообщат координаты.
  - Варфоломеевская ночь?
  - Нечто вроде этого. Акт справедливого возмездия. Я основательно подготовился за то время, пока ты... восстанавливал свое здоровье. Деньги могут все, а институт предательства еще не отменили.
  - Это не повод назначать меня в карательный отряд ответственным палачом.
  - Ты - идиот, - Эмиль сел, - этого хотят все. Мало того, что это докажет наши лозунги, это удовлетворит общенациональную жажду крови... вернет покой маленьким человеческим сердцам, которые мы растревожили. Заодно вся страна убедится, что мы - реальная сила, и на нас можно надеяться в трудную минуту.
  - Какой ценой?
  - Перестреляем какую-нибудь мигрантскую банду, чего еще? Улицы чище станут, по подворотням будет безопаснее ходить. Все только "спасибо" скажут, и я знаю, о чем говорю. Иди к себе, если не хочешь окончательно вывести меня из терпения, - он уже улыбался и трепал меня по-плечу, - прости. Я был неправ. Нервы у меня на пределе, я сам не свой. Не обижаешься, правда? Ты мне очень нужен сейчас.
  Мы разговаривали с ним ровно пять с половиной минут по часам. Больше времени у него на меня не хватило.
  
  Подготовка к операции действительно продвигалась ускоренными темпами, и я смог вполне удостовериться в этом, посетив тренажерный зал и стрельбище. Переговорил с инструктором, познакомился с новобранцами, побеседовал с каждым лично, и выгнал двоих - просто чтобы показать свою власть. Заметил при этом, что многие из тех, что остались в "Братстве" еще с прошлого состава, относятся ко мне значительно теплее, чем раньше.
  Я вернулся в свой кабинет, запер дверь и почувствовал новый приступ усталости, которая одолевала меня с недавних пор. ***
  - Ты уже здесь, - сказал Фриц, заглядывая ко мне, - рад тебя видеть. Как наш стреляный воробей?
  Я улыбнулся против воли.
  ***
  - Выслушал от Эмиля нравоучительную нотацию о недостаточном патриотизме.
  - Я знаю.
  - Новости расходятся быстро.
  - Катя слышала и сбегала ко мне. Надо сказать, она тебя пожалела, пожаловалась мне на Эмиля - а на нее это так непохоже!
   - Ну, значит, я действительно был очень жалок, если даже она рассердилась на своего кумира.
  - Он для нее не кумир, ты напрасно так думаешь. Она его любила и все прощала когда-то. Глупо, но таковы женщины - если уж любят, то, как верные собаки, ходят за тобой по пятам и едят с рук. Поверь на слово.
  - У тебя большой опыт по этой части, - ответил я. - Хочешь о чем-нибудь поговорить?
  - Формально я должен ввести тебя в курс всех дел, познакомить с основными этапами операции и некоторыми разработками... ну да черт с ними. Пойдем лучше в кафе посидим.
  - Эмиль будет недоволен тем, что мы покинули штаб в рабочее время.
  - Тем более, пойдем.
  В кафе напротив штаба мы взяли по чашке кофе.
  - Здесь очень дорого, - заметил Фриц, - напротив моего дома немного дешевле и кормят лучше.
  - В самом деле?
  - Эмиль - как зарвавшееся капризное дитя, которое играет с огнем. До поры-времени ему это сходит с рук, - он отхлебнул из чашки. - Ничего ни в чем не понимает, но любит проявлять вкус. Ему требуется размах, помпа, блеск - без этого он не умеет. До старых идеологов ему далеко как до неба. Понахватался модных воззрений, возомнил себя сверхчеловеком и имеем, пожалуйста.
  - Если бы не было нужды в таком человеке, он бы и не появился, - осторожно ответил я.
  - Понимаю. Понимаю, о чем ты говоришь, и всецело поддерживаю. Однако, время диктует свои законы, оно требует большего, чем дает.
  - Естественно, так было и будет.
  - Вы - странный человек, Дин, - внезапно заметил Фриц, - кажется, будто вы хотите что-то сказать, и все время одергивается себя. Можете мне доверять, я ведь уже говорил вам.
  - Это не ваша вина. У меня привычка такая.
  - Прячетесь?
  - Боюсь.
  - Кого боитесь? Нас?
  - Вас стоит бояться. Эрвин мне такого наговорил, что у меня появилось ощущение, как перед концом света.
  - Очень возможно, - Фриц подумал над чашкой. - Может, наш свет и закончен уже, и мы вступаем в совершенно новую эру... Все к тому идет.
  - Да? А я не заметил. Я заметил только шайку изгоев, возомнивших себя богами, которые вершат самосуд. Ничего более. Отбросы нации, как всегда.
  - А отбросы всегда и вершат, - Фриц улыбнулся, - гении, обыкновенно, стеснительны и стыдливы. Это чернь прет, и ничто ее не остановит. Сила на ее стороне.
  Изгоям - оно завсегда легче.
  - Вы участвуете в этом?
  - Я? Нет.
  - Отлично.
  - Я возглавляю это, - ответил он, отклоняясь назад. - Эмиль - идейный вдохновитель, я - полководец. Он придумывает (частью - в горячечном бреду), я исполняю. А вы кто?
  - Кто я? Бродяга. Чуждый всем и каждому.
  - Не совсем. Вы то, что называется "вещь в себе", непознанное и непонятное. Вас боятся, а отсюда всего один шаг к уважению.
  - Разве боятся?
  - Имеют основания. Я и сам боюсь. Вас не понимают, поэтому боятся и молчат. Эмиль тоже молчит, хотя уже давно зубами скрежещет, что ты бездельничаешь столько времени - а молчит. Тебе и карты в руки.
  - Как вы с ним работаете теперь? - улыбнулся я. - Сил хватает?
  - Квиты будем, - возразил Фриц. - Ладно, поговорили.
  Он встал из-за стола, взял свою шляпу и вынул из кармана бумажник.
  - Не надо, я тебя пригласил, - сказал я. - Приятно было поговорить.
  Он кивнул, попрощался, притронувшись к шляпе рукой, и ушел на морозную улицу, смешавшись с толпой, спешащей по скрипящему снегу мимо окон кафе.
  Серенький человек, незаметный среди других.
  Я посидел еще немного, глядя на прохожих. Потом собрался уже уходить, когда вдруг услышал за спиной знакомый голос.
  - Я так надеялась, что найду тебя здесь.
  Я обернулся и увидел Нору. Она комкала в руках шейный платок, смущенно опуская глаза.
  - Я следила за тобой от самого "Братства". Шла к тебе, вижу ты разговариваешь с Фрицем, и решила подождать. Скрывалась в туалете, пока он не ушел. Ты по-прежнему не считаешь, что я глупа?
  Я спешно поднялся, помог ей раздеться и сесть, заказал кофе. Есть она отказалась, хотя после родов ее одолела безумная худоба. Она повесила пальто на спинку стула, села, и, повернувшись ко мне, сказала:
  - Я веду себя глупо, но ничего не могу с этим поделать. Я уже столько времени морочила тебе голову, что не могу, не имею права даже разговаривать с тобой... Правда, если тебя это утешает, могу сообщить, что я сама измучилась куда больше. Я не знаю, что мне делать.
  - Почему?
  - Потому что я всегда вела себя ответственным образом. Всю жизнь делала все по правилам. Как положено. Как полагается. А теперь - самая большая моя мечта - разрушать себя, лишить ребенка родного отца и броситься в омут с головой. Что мне делать?
  - Продолжать вести себя ответственно.
  - Не ожидала от вас такого ответа.
  - Хочешь, я возьму всю вину на себя и разрешу тебе переступить любую грань, зная, что лишь меня ты станешь проклинать на смертном одре?... В таком случае, я разрешаю тебе броситься в омут с головой. Проклинай меня каждый день. С утра до вечера. Я заслуживаю этого.
  - Тогда я шагну в пропасть прямо сейчас, - она наклонилась ко мне и поцеловала в губы.
  - Мне было вчера так стыдно, - сказала Нора, - когда мама застала нас вдвоем. Я весь вечер ожидала от нее осуждения или нотаций, но она мне ничего, совсем ничего не сказала. Я так устала от ожидания, что утром, когда Эрвин ушел на работу, спросила сама. Знаешь, что она мне ответила? Что была уверена в том, что это думала, что это случится намного раньше.
  - Она - удивительная женщина.
  - О да, - Нора встала и вопросительно взглянула на меня, - пойдем? Ты еще не видел площади Независимости после того дня?
  - Нет.
  - Пойдем, посмотрим?
  Я расплатился, подал ей пальто, она накинула на шею платок и, не глядя на меня, направилась к выходу.
  Мы прошлись до площади пешком, бок о бок, словно очень близкие люди, и всю дорогу молчали. Город мало изменился за это время - остался таким же строгим, спокойным и старым. Грязновато-серый линяющий серый снег придавал ему неопрятный потрепанный вид. Холодный пронизывающий ветер проникал, казалось, под кожу, до самого мозга костей, заставляя жалеть о том, что вообще вышел на улицу.
  - Тебе не холодно? - спросил я у Норы, но она молча покачала в ответ головой. Мы миновали несколько кварталов, пока она не схватила меня за руку и не прошептала:
  - Уже близко. Ты уверен, что готов увидеть это?
  Мы вышли на площадь, и я вдруг понял, что она имела в виду. Выезды были уже заасфальтированы, от беспорядочных воронок на асфальте не осталось и следа. Сама площадь была обнесена высоким забором, за которым виднелась бездействующая строительная техника. Весь забор еще до сих пор был украшен траурными венками, лентами и засыхающими цветами. У его основания горели свечи. Какая-то старуха молилась, стоя перед ним на коленях. В раскрытой книге памяти значилось много личных соболезнований.
  Мы с ней подошли поближе к забору, наблюдая за тем, как ветер треплет черные ленты и задувает пламя свечей, которое заботливые руки вскорости зажигали вновь.
  Нам не о чем было говорить, поэтому молчать было так легко. Какие-то люди проходили мимо нас, оставляя послания и цветы. Два месяца, как убитые здесь лежат в своих могилах, а неутолимое пламя скорби горит по-прежнему в сердцах, воскрешая их с новой силой злобы - ради мести. Ради борьбы.
  - Пойдем, - попросил я, и взял ее за руку.
  - Ты знаешь, - прошептала она, - ведь это, отчасти, и наша могила. Мы должны были погибнуть. Не они, а именно мы. Из-за нас это все и случилось. Мы должны лежать здесь.
  - Не надо, - прошептал я, пряча лицо в ее волосах, - замолчи.
  - Мы должны были умереть на этой площади, а мы не умерли. Значит, мы и виноваты.
  - Ты говоришь глупости, - тихо и нежно сказал я, - ты просто не понимаешь, что говоришь.
  - Понимаю, и потому каждый раз, когда прихожу сюда, мне безумно, нечеловечески хочется жить - из-за этой вины. Я нарочно пришла сюда сегодня опять, чтобы почувствовать себя живой.
  - И часто ты ходишь сюда?
  - Стараюсь каждый день.
  - Зачем?
  - Чтобы иметь потом силы возвращаться своей дорогой к себе домой, и жить дальше. Поцелуй меня.
  - А я?
  - Ты?
  - Зачем тебе понадобился вдруг я?
  - Не знаю, - она безвольно пожала плечами, - я почему-то не могу больше без тебя и дня прожить. Словно наваждение какое-то. Ненавижу тебя и все равно, сквозь эту ненависть и нелюбовь - люблю, что есть сил. Это странно, потому что я еще никогда никому не вешалась на шею, а теперь видишь? Сама пришла к тебе, и этом при том, что ты еще ни разу не сказал мне, что любишь меня.
  Я посмотрел ей в глаза, и она улыбнулась.
  - Не говори, я уже и сама вижу. Слава Богу, я хоть не ошиблась. Смешно получилось, если бы ты после всего этого стал меня избегать.
  Я прятал лицо в ее волосах и обнимал ее, прижимая к себе, так, словно хотел удержать навсегда. Она поддалась - то ли от внезапно нахлынувших чувств, то ли наконец-то просто поверила мне.
  - Ты любишь гостиницы? - внезапно спросила она.
  - За свою жизнь я слишком много времени провел в них, поэтому не испытываю к ним особой нежности, - сказал я.
  - А я люблю. Чувствую себя в них свободно, словно я никому ничего не должна. Дома я всегда вынуждена терпеть... Иногда я думаю, что в этом виновата я, или Эрвин, или мама, или мы все, вместе взятые. Ты - не такой, ты - непохож ни на кого из тех людей, которых я знала.
  - Это плохо?
  - Не знаю, - она снова пожала плечами. - Пойдем уже, становится холодно.
  
  Часть третья
  Глава одиннадцатая
  
  Мы виделись с ней слишком мало, слишком редко. Ей не удавалось надолго вырываться из дому, не вызывая подозрений. Мать, правда, все знала - и не препятствовала нам. Она устранилась вполне осознанно и добровольно, оставив право решения наших судеб за нами. Что ж, за счастье дочери не такая уж великая плата - молчание.
  Я стал бывать у них намного реже, чтобы не попадаться на глаза Эрвину, который при всех своих очевидных недостатках, все же не был слепым. Мне не хотелось видеть в свое свободное время, и досуг мы уже не проводили вместе. Даже в штабе "Гражданского Союза" я старался встречаться с ним как можно меньше, хотя само мое бегство служило отличным доказательством моей вины.
  Несмотря на то, что Нора приходила ко мне и даже, порой, говорила о своей любви (правда, совсем неохотно), я совсем не был уверен в том, что это правда. Разумеется, я был далек оттого, чтобы подозревать ее во лжи, но эта холодность вызывала во мне сильнейшее раздражение, доводившее меня иногда до отчаяния. Однажды я даже унизился до того, что спросил ее, отчего она не доверяет мне больше, чем это необходимо. Она посмотрела на меня огромными глазами и, без тени смущения или жеманства, ответила:
  - Потому что не желаю страдать потом, когда меня бросишь. Не могу я.
  Я предложил ей избавиться от непосильного брака и бросить мужа. Она удивилась, но, к счастью, сразу не ответила "нет", взяв время на размышление. Ссылаясь на самые несуразные положения, она придумывала всяческие отговорки, лишь бы не принадлежать мне целиком и полностью. Нечто отвратительное чувствовалось в самом нашем романе, я словно был опозорен им. Ни честь, ни гордость мои, разумеется, не пострадали, но чувства были уязвлены - вместо сердца любимой женщины я получил в подарок змею, которая жалила меня в душу, и щекотала внутренности раздвоенным языком, искушала и мучила, а больше - злила. Многие не желали бы лучшего, но я знаю подлинную цену обладания всей душой, когда она лежит у тебя на руках распластанная, просматривая до уголочков, окровавленная, точно снятая с пыточного колеса.
  Если чья-то душа отделена от тебя наглухо запертой дверью и нет надежды ее взломать, а ты стоишь перед ней, как перед неприступной крепостью - отойди, скройся из виду, исчезни во тьме. Лучше умереть, чем довольствоваться сухими выхолощенными "да" или "нет", готовыми ответами и привкусами чужого счастья, увязающего на губах. Не дай обмануть себя словами - наглухо запертая душа обычно ничего не скрывает, прикрывая не райские кущи и не адские проруби-бездны, а целостное ничто, ниоткуда и взятое.
  Встречаться в гостиницах было неудобно, но приходить ко мне домой она решительно отказывалась. Гостиничные номера на окраине (она старалась как можно меньше стоить мне, будто оправдывая свою неискренность трудолюбием и отсутствием меркантильного интереса), плохо обставленные, с мокрыми полотенцами, несвежими обоями и серыми простынями сводили на нет все то нежное, что еще оставалось между нами. Лежа в сырой постели и глядя в покрытый трещинами потолок, я чувствовал, что начинаю ненавидеть ее за то, что она добра ко мне, пожалуй, только ради своей матери (вернее, ради мнения матери о ней). Ради всех, так любивших меня, ради страны и нации в целом, боготворивших меня (правда, чуть меньше, чем юношескую сборную по керлингу, выигравшую международные соревнования). Она унизила бы меня отказом куда меньше, чем убивала теперь, таким согласием.
  При всем этом я просто не смог бы ее ни в чем упрекнуть. Добродетельная жена, нарушившая брачные обеты (я был первым ее любовником после мужа - точно по Мопассану), почти Изольда, почти Элоиза... чуть-уть, самую малость она отстала от них своей смелостью и благородством, силой чувств и борения разума.
  И все пошло прахом. Превратилось в фарс.
  - Сколько лет тебе? - как-то спросила она, проведя рукой по моим волосам.
  - Много.
  - Скажи серьезно, не надо шутить. Мама сказала, что тебе двадцать восемь.
  - Я ей солгал.
  - Я так и подумала, - вздыхает она. Потом шепчет ласковее. - Так сколько?
  - В данную минуту или вообще?
  - Не хочешь - не говори. Все равно я моложе тебя лет на десять.
  - И что это значит?
  - Ничего. Ты старше Эрвина, куда красивее его и богаче. У тебя солидные перспективы и высокий статус, а он - на дне. Только дурочка колебалась бы, выбирая между вами.
  - Ты выбираешь?
  Она не ответила.
  - Мне страшно с тобой, - помолчав, сказала она, - почему-то я чувствую грешницей с мужем, изменяя тебе, а не наоборот.
  - Ты просто не любишь меня.
  - Знаешь, на днях я снова видела музыканта, который играет в метро. Так гулко и грязно, а он по-прежнему просит подаяние в шляпу. Он очень похож на тебя. Когда-то я отдала ему все содержимое моего кошелька, высыпала с размаху. Он удивился, но взял.
  - Он тебе нравится?
  - Вы с ним очень похожи. Вначале я даже думала, что это все-таки ты. Он не узнал меня, когда я вчера к нему подошла, и я убедилась, что это другой человек. Конечно, если присмотреться, ты выглядишь совсем иначе.
  - Как это?
  - В тебе есть сила. Не бездумная телесная мощь, иная сила. Сила страсти и ненависти, сила ярости, сила любви. Иногда мне кажется, что этой силы в тебе слишком много, она испепеляет нас всех. А он был обычным человеком, с обычными глазами, без тайны. Без прошлого, будущего... он настоящее само и есть только.
  - А у меня имеется прошлое?
  - О да, - она засмеялась, и этот ее смех был похож на то, как шелестит ветер. - От тебя так и веет веками боевой славы и былых заслуг. Не знаю, чем ты занимался до того, и никто не знает, но ты ведешь себя так, словно завоевал полмира, а теперь удалился на покой, а теперь удалился на покой. Милостиво взираешь себе на окружающих тебя простых смертных: "Я люблю вас, дети мои". И почиваешь на лаврах.
  - Это, несомненно, должно раздражать. Чем он еще отличался?
  - Ничем, - она слегка передернула плечами, - во всем остальном вы очень похожи. У тебя ведь нет брата-близнеца, потерявшегося в детстве или похищенного цыганами?
  - Ты уже спрашивала об этом.
  - Ах, верно, я и забыла. Нет, - она сделала паузу и вопросительно взглянула на меня, - а я думала вернуть его в лоно семьи.
  - Почему ты отдала ему все содержимое своего кошелька?
  - Влюбилась, наверное.
  - А мне бы ты все содержимое своего кошелька отдала?
  - Нет.
  - Почему?
  - Ты бы вернул мне его, - она вздохнула, - но денег там было бы уже в два раза больше.
  - Да неужели?
  - Думаешь, я не знаю, что ты вечно таскаешь нам какую-то дребедень, и даже шаришь по карманам, только не воруешь, а напротив, подбрасываешь нам деньги.
  - Ложь и клевета.
  - К сожалению, нет. Ты нас жалеешь - конечно, ведь мы такие убогие. Работает один Эрвин, вечно в долгах, живем так из года в год.
  - Ну и что же?
  - Самое страшное, в этом то, что мы ничего не замечаем. Не замечаем ни этих твоих уловок, ни глупых выдумок, ни интриг за нашей спиной. Не замечаем, и все. Иногда я просто перестаю себя уважать.
  - Ты говоришь глупости. Все это лишь игра твоего болезненного воображения.
  - Иногда я думаю, что просто обязана чем-то тебе отплатить, - она задумалась. - Вот тогда я и начинаю чувствовать себя шлюхой. Блудница на звере багряном, как ты говоришь.
  - Ты разговариваешь со мной подобным образом, чтобы я возненавидел тебя? Не надейся.
  - Так было бы лучше всего.
  - Хочешь, чтобы я ушел?
  - Хотела бы хотеть, но не могу, - призналась она.
  Бедная моя, она так и не узнала, кем был ее возлюбленный на самом деле.
  Впрочем, кто из нас знает себя?
  И я не знаю.
  Лжет тот, кто утверждает, будто знает себя, лжет осознанно или случайно, но лжет.
  Познать себя невозможно.
  Легче уж познать Бога, вернее, познать Бога в себе и оттуда уже начинать докапываться до того, кем ты являешься на самом деле.
  Она не верила мне, и не лгала, что верит, потому что и не должна была верить. Она должна была знать. Вы ведь не верите в математику, вы просто знаете ее или нет. Вопросы веры усложняют все, легче просто знать и смиряться, если это необходимо.
  Она не верила мне, но не знала, насколько сильно мне можно не верить. Какое-то время подобная милая чушь и болтовня согревала нас обоих, и даже нравилась мне. Позже и это начало злить и раздражать. Я не в силах быть уразуметь, почему она, отдавшись мне, не может бросить мужа. Я клялся принять ее ребенка и любить больше, чем собственную дочь (не приведи Господи!). Божился, что буду содержать их обеих, и они никогда ни в чем не будут нуждаться, смогут уехать, если захотят... Разлуки с матерью она, как будто, и не опасалась, однако я обещал взять с собой и ее. Предлагал переехать в Европу, в какое-нибудь тихое место. Подыскать живописный уголок в Италии, или в долине Луары.
  Она не отказывалась, только смеялась в ответ.
  В тот день мы впервые заснули вместе, лежа в одной постели, как муж и жена. Под общей крышей, не убегая стыдливо от самих себя, своих сомнений и укоров совести. Я спал совсем недолго, всего около часа, и впервые увидел сон, о котором впоследствии вспоминал очень часто. Я видел небо - не здешнее небо, серое и седое, затянутое темными и тяжелыми облаками, дождливое и сырое, пропитавшее все дома свое неутолимой печалью. Нет, это было совсем другое небо. Бескрайнее и нагое, пронзительно сине, до слепоты, до головокружения... И солнце - не матовое и холодное, а яркое и живое, в зените собственной славы.
  Подо мной ступени, вокруг синевы, земля осталась далеко внизу. Я чувствую страшную боль и вижу, что слева, где сердце, во все стороны расползается отвратительное красное пятно. Оно растет, и вот уже капли стекают по моим рукам, и падают на ступени. Кровь сочится из открытой раны, позади меня уже огненный шлейф, и я не вижу уже синевы, не вижу солнца, только бесчисленные ступени вперед. Я срываюсь и камнем падаю в бездну, разверзшуюся передо мной. Эта пропасть чернее ночи, и у нее просто нет дна.
  Я проснулся в холодном поте и долго смотрел в потолок, пытаясь в себя. Нора сидела рядом со мной, подперев голову руками и смотрела на меня молча, не проронив ни единого слова.
  Я встал и подошел к окну. Темнело, небо стало пепельно-серым и опустилось, всем телом прижимаясь к земле.
  - Тебе что-то снилось? - спросила она с постели.
  - Мне снилось, что я умер, - ответил я.
  - О, Господи, - она вскочила, схватила за плечи, и прижалась ко мне.
  - Это всего лишь сон. Такие как я, живут долго, с ними никогда ничего не бывает, а зря.
  - Не говори так, - попросила она, - я боюсь.
  Она помолчала.
  - Как ты умирал? - спросила.
  - Скатился по лестнице с Башни и разбился вдребезги, словно хрустальная статуя. Осколков не наберешь.
  - Что за Башня?
  - Башня Вавилонская, построенная для блудницы со зверем.
  - Красиво, - сказала она. - Уйдем в Вавилон. Уйдем отсюда.
  - Это бегство, - заметил я, - бегство в мечты. Нет Вавилона. Нет проклятого города на земле. Одни руины. Башни нет, и города нет, и возвращаться нам некуда. Заросли все дороги, пыль и запустение повсюду.
  - Это как что-то из Апокалипсиса, - сказала она, и льстиво повторила, - красиво очень.
  - Я построю для тебя этот город, - ответил я. - Давно присягнул, что построю. Верну то, что разрушила моя собственная любовь и тоска.
  - Ты сумасшедший, - сказала она вдруг, - и я тоже безумная рядом с тобой.
  - Это прекрасно. Пусть так будет всегда.
  - Выпусти меня, - попросила она, когда я сжал ее руку крепко-накрепко, - мне нужно одеться. Я хочу уйти.
  - Хочешь бросить меня?
  - Я устала быть сумасшедшей рядом с тобой, - ответила она просто. - Все это время я не знала, на каком свете я нахожусь. И вдруг мне стало легче. Я поняла, что ты и впрямь ненормальный, а я сама только теряю разум рядом с тобой. Так нельзя жить.
  - Уходи, - я равнодушно отвернулся к окну.
  - Тебе все равно?
  - Я теряю тебя всегда.
  Она вспыхнула и хотела было что-то сказать, но смутилась и замолчала.
  - Прощай, - грустно сказала она, одевшись, и стоя у самой двери.
  Я даже не обернулся в ответ.
  Она ушла.
  
  Совещание у Фрица носило летучий характер, и было посвящено уточнению последних деталей перед началом операции. По его просьбе я принял формальное руководство ее подготовкой на себя, и Эмиль, успокоившись, обещал ограничиться только напутственной речью.
  - Вся акция будет проходить на заброшенных складах за городом, чертежи которых уже находятся в нашем распоряжении, - говорил Фриц, раскидывая бумаги на рабочем столе. - Условия во время прохождения тренировок были максимально приближены к боевым.
  Эмиль сидел в кресле в углу кабинет, и одобрительно кивал в ответ. Олег, его верный страх, примостился рядышком на подоконнике. Тут же стояло несколько инструкторов по стрельбе и рукопашному бою. Я держался в стороне, упираясь спиной в закрытую дверь кабинета, словно собираясь сбежать в первый же подходящий момент. Эмиль даже смерил меня неодобрительным взглядом, но ничего не сказал.
  - *** Поскольку Эмиль настаивает на том, чтобы операция была заснята на пленку, каждая группа будет снабжена соответствующим оборудованием, и будет производить съемку всего процесса захвата. Позже будет проведен дополнительный инструктаж. Позывные "сокол", "ястреб" и "коршун". База - "орел". Вопросы будут? В случае неудачи уходим группами (не дожидаясь остальных) через лес. Кто последний - тот как всегда, помним? Начала в два часа ночи. Все понятно?
  - Броневики - вот это было бы хорошо, - сказал Эмиль задумчиво, - смотрелось бы впечатляюще. Жаль, что у нас их нет.
  - Что еще? - спросил Фриц устало.
  - Договорился с телеканалами, - сказал Эмиль довольным голосом, вставая и потягиваясь, - если все пройдет гладко, они завтра же передадут репортажи о нашей операции в прайм-тайм. Как вам это понравится? По всем каналам.
  - Очень нравится, - нагло ответил Фриц, - это, несомненно, воскресит всех тех, кто погибнет сегодня ночью. А теперь, если вы не против, мне нужно заниматься дел. Дин, вы идете с нами? На складе выдают обмундирование, проследите, чтобы оно было у всего персонала. Не хватало еще, чтобы их перестреляли как зайцев.
  - Прослежу, - ответил я.
  - Сейчас семь часов. С вашего позволения... Сбор в гараже, возле фургонов в десять часов вечера. Не опаздывать.
  - Фриц совсем распустился, - заметил Эмиль, сунув руки в карманы, когда мы вместе вышли из его кабинета, - как тебе кажется?
  - Вполне возможно.
  - Мне нужно будет с тобой поговорить, - сказал он, - зайди ко мне попозже.
  - Зайду.
  - Катя, вы мне нужны. Пойдете вместе со всеми, будете тоже снимать, - Эмиль потянул ее за собой, - мне надо сделать несколько воодушевляющих кадров. Постарайтесь, чтоб в хорошем ракурсе.
  Катя беспомощно оглянулась на меня, и я безжалостно улыбнулся в ответ.
  Фриц с самого утра пребывал в дурном расположении духа, ни с кем не желал разговаривать и огрызался на тех, кто смел потревожить его.
  Все утро я провел у себя дома, не отвечая на телефонные звонки. Один раз, правда, даже стучали в дверь - я знал, что это приходила она. Ждала под дверью, наверно, с полчаса, потом ушла. Не задерживал ее и не звал - пусть помучается немного. Вдруг передумает, опомнится и решится уехать вместе со мной. Какое было бы счастье для нас обоих.
  Для всех нас.
  Понимая, что выгляжу даже в собственных глазах дураком, я неожиданно размечтался. Детская непосредственность желаний, точно змея, вползла в душу, и заставила прислушиваться к себе. Я представлял, как увезу ее отсюда, покажу ей весь мир, или хотя бы лучшие его уголки, помогу найти хоть что-нибудь для себя. Она ведь словно бесприютная, у нее своего, душевного, собственного ничего нет.
  Хоть однажды мы с ней могли бы быть счастливы.
  Спускаясь в бомбоубежище, я повторял про себя данный укор судьбе многократно, пока даже сам не поверил в него. Унылый завхоз выдавал персоналу оружие. Занося в список тех, кому уже выдано снаряжение, заставлял расписываться в бланке напротив собственных имен (для внутреннего пользования). Я поскучал, наблюдая за этим, пока ко мне не присоединился Олег, и мы не принялись скучать вместе.
  - Где это ты покинул Эмиля, - спросил я у него, глядя на то, как наш завхоз осторожно выносит из соседнего помещения (арсенала) ящик с гранатами и старается не дышать, ставя его на стол.
  - Я ему сейчас не нужен. Он дает Кате последние распоряжения.
  - Устал?
  - Он сегодня с утра, словно бешеный - гляди, укусит. Мотался туда-сюда, издергался, аж вспотел весь. Даже в министерстве внутренних дел побывал. Поссорился с Фрицем. Теперь выгнал меня из кабинета, и срывает всю злость на ней.
  - Ну да, здесь ему нечего опасаться за свою драгоценную жизнь - разве что Фриц огреет его чем-нибудь тяжелым по голове в порыве страсти... Вот за операцию не ручаюсь, не ровен час - подстрелят, что тогда делать будем? Ума не приложу.
  - Он хотел тебя видеть.
  - Жаль.
  Я постоял еще немного, затем со скучающим видом направился на второй этаж. Во всем здании уже зажгли освещение, и тьма за окнами казалась еще темнее.
  Дверь его кабинета была полуоткрыта, но я все равно из деликатности постучал, навалившись плечом на дверной косяк.
  Эмиль сидел за столом, и писал что-то невероятно торопливо. Кати рядом с ним не было. Увидев меня, он поднял голову и отложил в сторону ручку. Мне почему-то показалось, что и писал-то он только для вида, ожидая, что я приду.
  - Входи, я как раз жду тебя, - сказал он тихо. - Закрой дверь. Мне нужно с тобой поговорить.
  - Даже так, - я покорно захлопнул дверь и сел в кресло напротив его стола. - Что еще вдруг?
  - Хотел попросить тебя кое о чем. Поскольку меня там не будет, я хотел, чтобы именно ты проследил за тем, чтобы все было сделано профессионально. Без самодеятельности. Фриц - хороший сотрудник, исполнительный, говорит мало, но, порой, он начинает меня раздражать своей... Все происходящее будут снимать на пленку, поэтому будет лучше, если кадры будут вызывать уважение. Если ты понимаешь, о чем я говорю.
  - Как это там тебя не будет?
  - К сожалению, я буду очень занят, и не смогу присутствовать там лично. Поэтому я прошу именно тебя следить за всем. Кстати, приберите там хорошенько после себя, большая просьба. Излишне напоминать, но...
  - Как это тебя там не будет?
  - Кажется, я не обязан отчитываться ни перед тобой, ни перед кем бы то ни было другим. Если бы я нашел возможным присутствовать там лично, то непременно сделал бы это.
  - Ты же все время утверждал, что сам поведешь их в бой, как же так?
  - Скажешь, что мне очень жаль.
  - И все?
  - Что еще? Там будешь ты, этого вполне достаточно.
  - Наш идейный вдохновитель совсем не я, и мне совершенно не улыбается выгораживать тебя перед твоими же собственными людьми.
  - Потому я плачу тебе бешеные деньги и терплю все твои капризы, - так же тихо сказал Эмиль, - я молчал, когда ты два месяца не являлся на работу, устраивая свою личную жизнь. Терпел все твои опоздания и отсутствие на рабочем месте, недостаток интереса к текущим делам... Я понимал прекрасно, что плачу тебе не за это. Если я скажу тебе идти, ты пойдешь, и не спросишь меня, почему не иду я. В этом я вижу суть нашего сотрудничества, в особенности сейчас.
  - Во-первых, - я встал и наклонился к нему, - терпишь ты меня совсем не этому. Мученик тебе требуется, дорогой друг. Мученик на все времена. Ты хочешь, чтобы оставшиеся в живых молились мне как павшему богу, носителю национальной идеи. Придешь к власти, еще поставишь мне мавзолей с колоннами.
  - Что ты городишь, - с напряжением в голосе спросил Эмиль, собираясь встать из-за стола.
  - ...а в центре еще будет гореть вечный огонь! Статую в полный рост - лучше в плаще освободителя. В наполеоновской позе.
  - Видел истериков, - пожаловался Эмиль, - но таких как ты, еще не доводилось.
  - Только одного мученика тебе маловато. Туго приходится, средства поджимают - а то еще бы заместителей расплодил, как кроликов или свиней - на мясо?
  - Гадость, - Эмиль зажмурил глаза, - пьяная сволочь, и ничего больше. Пошел вон, проспись сначала.
  - Ну да, я и забыл, что у нас на сегодня возмездие намечается. Вот только в кого стрелять будем на этот раз?
  - Что ж ты до сих пор молчал, если такой принципиальный, - спросил Эмиль.
  - Опасался получить пулю в висок.
  - Сейчас не боишься?
  - Напротив, уверен в этом. Не зря же ты посылаешь туда меня, а сам не идешь.
  - Никакой особой опасности вам не грозит, не бойся, - Эмиль снисходительно скрестил руки, поигрывая изящными пальцами, - идите смело, управитесь легко и быстро даже без меня. Не думаю, что возникнут какие-нибудь осложнения.
  - В чем тогда дело?
  - Имей терпение.
  - А ты уверен, что они тебе это простят?
  - Что значит "простят"?
  - Ты глубоко разочаруешь их.
  - Это не имеет никакого значения. "Братство" - это я, и именно я управляю всем, что бы ты там себе не вообразил. И все здесь принадлежит только мне. Не будет меня - не будет их, и они это знают. Без меня вся эта банда уголовников и дармоедов окажется на улице - во главе с тобой. Слава героя, быть может, тебе и ударил в голову, но она дутая.
  - Война дутая, слава героя такая же. Хоть кто-нибудь знает, там, наверху, что на самом деле происходило на площади в прошлом году?
  - Власть знает только то, что хочет знать, и так было во все времена, - напряженно сказал Эмиль.
  - Это правда, - согласился я, - а ваших сторонников, видимо, больше, чем необходима. Больше, чем они могут себе позволить. Ну и как они восприняли истребление нации?
  - Жертвуя малым, мы достигли большего, - заметил Эмиль, - наши шансы попасть в высший круг значительно увеличились с тех пор... неизмеримо возросли.
  - Высший круг чего - ада?
  - Не шути так. Подумай, мы уже слишком близко, останавливаться смешно. Власть - вот она рядом, возьми. Когда к власти официально придут ультраправые, я имею в виду нас с тобой, - терпеливо объяснял Эмиль, - "они" скажут, что мы виноваты во всем, что теперь творят сами.
  - Мы, стало быть, подставное лицо?
  - Разве бы я осилил все это сам? - Эмиль пожал плечами. - Государственный переворот готовится во многих странах, приход к власти таких групп как мы, уже близок. Ничего удивительного, если мы оказались впереди всех - наименьшие нации всегда опережают большие, поскольку быстрее сплочаются. А почву необходимо было подготовить, вызвать огонь на себя, чтобы иметь внешние основания. Для этого и появились мы.
  - Ты-то как сам после этого, - заметил я, - все хотел спросить, да как-то не приходилось. Как ты после этого спал?
  - Ты имеешь в виду сновидения? - озабоченно спросил Эмиль.
  - Их, родимых. Совесть не угрызла совсем?
  - Не буду от тебя скрывать, мне дается намного тяжелее, чем ты можешь это представить.
  - Да неужели?
  - Почему, как ты думаешь, я опасаюсь за свою жизнь?
  - От трусости, наверно.
  - Я - жуткий человек, - Эмиль усмехнулся печально, - я знаю, что меня убьют. Верю в последствия. Нет, я твердо убежден в том, что кончу плохо. Разве быть иначе после всего?
  - Так зачем затеял все это?
  - Бездарный вопрос, уж от тебя я подобного никак не ожидал, - он неодобрительно покачал головой. - Я - страшный самоед. Не верю ни во что, но безумно боюсь Бога. Иному, может, ничего не случится, а я буду расплачиваться - потом. Оттого мне так страшно.
  - Хочешь кончить, как нацистские лидеры?
  - Не хочу, но придется. Однако, сначала я должен пройти весь путь, со взлетами... не из одних же падений состоит жизнь. Пусть успехи куплены дорогой ценой, но цена славы - выше.
  - Лицемерный сукин сын, - жалостливо ответил я. - Кот, который нашкодил, но не хочет, чтобы его наказали.
  - Только слабые натуры ищут наказания... только они палачи сами себе.
  - Это все твой Ницше. Да что смыслил он в палачах, - я отвернулся к окну. - Побудь он сам палачом, а потом жертвой, смел бы он так сурово судить о них?
  - Что в этом особенно, - Эмиль усмехнулся, но как-то криво. - Ты пойдешь?
  - Да, я пойду. Чтобы ты знал, исключительно потому, что ты нас посылаешь на бойню. Я не смог бы оставить твоих людей после того как их бросил ты. Повторится ведь прошлогодняя история, только на этот раз ты, наверно, лучше подготовился. Поляжем мы все?
  Эмиль облизал губы, и хотел что-то сказать, но сдержался, и ничего не ответил.
  - Конечно, - продолжал я самозабвенно, - мы заслуживаем такой судьбы. Я ведь должен был погибнуть там еще тогда. Крепко эта мысль у тебя засела. Фриц-то хоть знает?
  - О том, что вы погибнете? Нет, я не обязан об этом ему говорить.
  - Покушение будет только на меня или погибнут все наши люди? Говори откровенно, не бойся, мы же свои.
  - Все, - подтвердил Эмиль. - Все. Не беспокойся, устрою вам пышные похороны по первому разряду. Иди уже себе, надоел очень.
  Я остановился у двери, и оглянулся на него. Эмиль что-то записал в ежедневнике, потом посмотрел на меня и заметил:
  - Знаешь, Дин, а ты недостаточно умным человеком оказался. Ты не обижайся, я же по-дружески.
  - Прощай, - я захлопнул дверь.
  Катя, побелев от ужаса, стояла под кабинетом и, встретившись со мной взглядом, спросила:
  - Что-то случилось?
  - Вероятнее всего, случится скоро. Мой совет вам, Катенька, бегите отсюда. Держитесь подальше от нас. Добром это не кончится.
  Я быстро спустился по лестнице к складу, где все еще раздавали оружие и отозвал Фрица в сторону.
  - Эмиль не идет, - прошептал я ему на ухо.
  - Струсил? Вот сволочь. Ты же понимаешь, что это значит, - он помолчал. - А мы-то как?
  - Мы-то идем, конечно. Он приказал.
  - Ах, приказал... Я не пущу парней на это дело. Они, конечно, тоже бляди порядочные, но убивать их я не допущу. Хватит с нам с того раза. Он мне обещал одну перестрелку и две гранаты, а вышло что? Десять человек ушло живыми, остальные полегли все. Двое - своими убито. "Дымовая завеса" - передразнил он, картавя на северный манер. - Убью я его сегодня.
  - Что парням скажешь?
  - Понятия не имею. Да и нельзя говорить. Не поймут. Дай-ка я схожу, сверну ему шею походя, - он поднялся по винтовой лестнице. Я тоже покинул склад, но идти в свой кабинет мне не хотелось - слишком близко уж к кабинету Эмиля. Постоял немного на крыльце черного хода, дыша морозным воздухом. Глядел в ночное беззвездное небо и думал о том, что вернусь домой - не в холодную квартиру, нанятую для меня "Братством", а очень далеко - туда, где свет и ветер над рдеющими склонами гор, где ледяные ручьи стекают с самого поднебесья, а горькие источники вод пробиваются между камнями.
  Я простоял так довольно долго, пока Фриц не окликнул меня - пора было собираться в путь.
  - Так мы едем? - спросил я.
  - Прижал его к стенке - клянется-божится, что все обойдется.
  - Ты ему веришь?
  - Не знаю, - Фриц моргнул.
  - На прощение Эмиль заметил мне, что я - дурак, - спокойно сказал я.
  - Он мне тоже напомнил об этом, - охотно поделился Фриц. - Только употребил другие выражения. Он заявляет, что ты - поэт и романтик, следовательно, дурак. А он - трус, следовательно, умный предатель.
  - Расставил все по своим местам.
  - Упрощенно - он просит извинения за грубость.
  - Плевать я на него хотел. Что дурак, так это я и сам знаю.
  - Без дурости ни один мужественный человек не обходится, - заметил Фриц. - Иначе он стал бы трусом.
  Я вытер лицо руками и посмотрел на него.
  "Тем лучше", - подумал я.
  - Мне надо подняться к себе - у меня там вещи остались.
  Фриц потрепал меня по плечу и скрылся в здании.
  "Он знает. Знает и не говорит. Скрывает от меня. Эмиль успокоил его. Другим беспокоиться нечего. Выстрел в спину или, как я сам напросился, в висок. Пуля неприятеля обескровила наши ряды. Лучшие пали. Торжественные похороны. Рев барабанов, надгробная речь. Памятник из мрамора. Газеты в трауре, женщину плачут. В конце концов, нанимал-то он меня для этого. Многим будет даже завидно. Как теперь не пойти?"
  Я поднялся к себе за вещами и, открыв дверь, увидел Нору, прятавшуюся в глубине комнаты.
  - Кабинет Эрвина в медсанчасти, - сказал я, - это на первом этаже. Ты, наверно, ошиблась дверью.
  - Не гони меня, - сказала она печально. - Я пришла к тебе сказать... Я решила, если ты вернешься - я брошу мужа и уйду к тебе.
  - Тогда меня непременно сегодня убьют, - я запер дверь.
  - Господи, что ты говоришь, - она истово перекрестила меня. Я поцеловал ее руку. Она ойкнула, рука взметнулась снова и замерла у меня над головой.
  - Эрвин говорит, что вас могут убить сегодня.
  - Могут, вполне.
  - Я люблю тебя. Люблю тебя очень, я поняла это, когда не спала и плакала целую ночь, потому что не в силах была решиться. А потом представила себе, что все в руках Божьих, и решила, если не убьют тебя - буду с тобой. Уйду от мужа, брошу все навсегда и жалеть ни о чем не стану.
  - Что-то я не очень могу понять, чего ты хочешь - чтобы я вернулся живым или чтобы меня убили?
  - Чтобы ты оставил меня в покое, - она прижалась ко мне, заливаясь горючими ненавидящими слезами, - живой, мертвый, мне все равно, только изыди, проклятый. Не могу больше так, и любить тебя, и ненавидеть.
  - Все понятно, - я отстранил ее, - так даже лучше. Ты наконец будешь счастлива.
  - Но я же поклялась...
  - Любящие клянутся иначе. Они дают трудновыполнимые обеты, чтобы купить выстраданное счастье самой что ни на есть дорогой ценой. Для тебя самая большая расплата - быть со мной. Значит, ты меня ненавидишь.
  - Уймись ты, - прошептала она, обнимая меня снова, - что ты понимаешь, странный ты человек, в женской душе.
  - Ты - не женщина, - сказал я уныло. - Ты - мое создание. Пусти меня.
  - Завтра, во втором часу дня, - пообещала она уходя. - Буду у тебя вместе с дочкой и чемоданом. Клянусь.
  ...Ну как сердиться на ее после этого, если она решила взять в свою новую жизнь только самое дорогое?
  
  Глава двенадцатая
  
  Спустившись в подвал, я случайно наткнулся на Эрвина, который рассматривал оружие со смешанными чувствами во взгляде.
   - Мне не полагается, - жалобно объяснил он, - мне сказали, что я буду сидеть в фургоне, где мне ничего не грозит, пока все не кончится, так что пистолет мне ник чему.
  - Возьми мой, если хочешь.
  - С ума сошел? Ты еще, чего доброго, полезешь на передовую, а я буду прятаться в теплом автомобиле и думать, пристрелят тебя или нет.
  Он помолчал.
  - Эмиль, что, снова бросил нас?
  - Да, бросил.
  - А ты как же?
  - Иду, сам видишь.
  - Ты - настоящий человек, - он панибратски хлопнул меня по плечу, отчего мне сделалось неприятно, - а он - просто гадина. Разве так поступают?
  - И очень часто.
  Я сунул пистолет себе за пояс и застегнул пальто на все пуговицы.
  - Как я тебе?
  - Хорош, нечего сказать.
  - Обычная тыловая крыса, буду ходить туда-сюда, и командовать всеми.
  - Ты теперь больше, говорят, чем тыловая крыса.
  - Кто говорит?
  - Фриц общее собрание созывал, сам слышал.
  - Отречение от престола наметили? Ладно, пойдем, слышишь? Фриц уже кричит.
  Было около десяти часов. В гараже нас ждало пять одинаковых фургонов без опознавательных знаков (предусмотрительность Эмиля не знала границ).
  - В машину по десять, - скомандовал Фриц.
  - Он думает, что мы идем на войну? - спросил Эрвин невесело, втаскивая в фургон тяжелый ящик с медикаментами. - А мне что делать прикажете? Хоть камень на шею вешай, если пристрелят кого-нибудь. Говорят, собственная реанимация есть, а на самом деле - что у меня? Пара кубиков адреналина, что в сущности - как мертвому припарка. Не операцию же проводить , хоть инструменты я и взял. Как это называется, я вас спрашиваю? Нет, я тебе скажу, как это называется. Беспечность, - злобно ответил он, уставившись на меня вытаращенными от страха глазами. - Это беспечностью называется, и никак иначе. Почему они не думают серьезно, что случится, если и в самом деле их перестреляют? Что один я могу?
  - Почему ты никогда не думаешь о тех, кого перестреляют они? - тихо сказал я.
  Эрвин озадаченно посмотрел на меня.
  - Зачем ты говоришь со мной об этом, - спросил он у меня, - зачем ты об этом говоришь? Ты, которого я называю своим братом, которого у меня нет? Ты, который ведешь нас на эту войну?
  - Не надо меня называть братом, - запротестовал я. - Да и вообще, молиться мне будете после моей смерти, а пока не надо.
  - Что ты такое несешь? Ты сам на себя не похож. Всегда такой рассудительный, а сейчас словно взбесился.
  - Эй, парни, - крикнул Фриц, - ну что вы там застряли? Сколько ждать вас?
  - Зачем столько оружия, - неожиданно хладнокровно спросил его Эрвин. - Лучше создали бы мне нормальные условия, а то будете потом говорить, что я не справляюсь.
  - Не будем.
  В первом фургоне оказалось всего несколько человек - Фриц, Эрвин, Катя и я. Остальные распределились по другим машинам, так что в головном автомобиле мы были одни. Пустые места резанули по глазам, но никто не решился сказать ни слова по этому поводу.
  - Я сяду за руль, - сказал Фриц наконец, и, не удержавшись, добавил. - Раз уж больше никого нет.
  Я выглянул из окна и увидел, что за нами вереницей потянулись остальные фургоны, выстроившись в одну линию.
  - Целая кавалькада, - заметил я, - как это они думают не привлекать к себе внимания? Не каждый день увидишь такую процессию.
  - Как сказать, - отозвался со своего места Фриц, - может, и в этом есть известный смысл. Заметят - так заметят. По городу слухи пойдут, больше бояться будут.
  В темноте, по слабо освещенным улицам мы неторопливо продвигались вперед. Я невольно вздрагивал каждый раз, когда под ногами позвякивали ящики с дополнительным снаряжением. Эрвин бросил взгляд на часы.
  - Уже половина одиннадцатого, - сказал он. - Еще два с половиной часа.
  - Эрвин, не томи душу, - ответил Фриц доброжелательно, - замолчи.
  Потемневший город почти спал, на улицах было пустынно и тихо. Одинокие прохожие редко попадались навстречу, выхваченные из мрака зажженными фарами.
  Было очень холодно. Падал снег, и в свете горящих фонарей слепил глаза своей белизной, ненарушенной еще ничьей грязью, не оскверненный следами путников и соком земли.
  "Отчего я здесь, - внезапно подумал я, - от скуки, что ли?"
  - И это начало?марта, - сказала Катя, впервые нарушив молчание, и мне показалось, что ее дребезжит как треснувший колокольчик. - Разве же это весна?
  - А что я говорил жене сегодня, - хмуро ответил Эрвин. - Погода совсем испортилась.
  Мы уже выехали за черту города, и тут я впервые увидел звезды - лишенные отблесков городского освещения, они слегка проступали сквозь тончайшую дымку облаков - словно вуаль набросили на горящие свечи. Вуаль, которая сгорит непременно.
  - Как жена? - спросил я негромко.
  - Спасибо. Слава Богу, хорошо. Сейчас у нас все в порядке. Спрашивает о тебе, говорит, что ты у нас не бываешь совсем, и мама тоже... Зайди как-нибудь, не расстраивай их. Все-таки женщины, и тебя любят.
   - Зайду обязательно.
  Мы помолчали.
  - В конце концов, это даже не очень оригинально, - начал было к чему-то я. - Такое уже бывало, и не однажды...
  - Подъезжаем, - обернувшись, заметил Фриц нам.
  - О, Господи, - пробормотал Эрвин, сцепив судорожно руки на своем ящике, и обнимая его, точно ребенка.
  Машина, притормозив, остановилась. Нас бросило вперед. Эрвин, покачнувшись, схватил меня за руку.
  - Тебе страшно? - трагическим шепотом спросил он.
  - Нет, - честно признался я. - Уже давно жду этого часа.
  - Разве можно признаваться в таких вещах? - спросил он растерянно, - а мне вот страшно, и не по себе.
  - Дальше пойдем пешком, - сказал Фриц, надевая куртку. - Эрвин, останешься тут под охраной, я выставлю двух человек. Не думаю, однако, что вас побеспокоят. Дин, пойдемте со мной, требуются ваши распоряжения. Катя, вы готовы, надеюсь.
  - Да, - рассеянно отозвалась она, - подождите минуточку, сейчас все будет.
  Фриц первым выбрался их машины, с треском захлопнул дверцу со своей стороны, выдохнул.
  - Выходи, - крикнул он, потирая зябнущие ладони.
  Остальные фургоны уже пристроились у обочины; из них начали выгружать снаряжение.
  - Как дурной сон, - пробормотал Эрвин, - выглядывая из фургона.
  - Не стрелять, - строго предупредил Фриц, - вести себя тихо. У кого есть камеры - прошу их включить, и быть наготове. Операция начинается через час. Все ясно?
  - Не все, - сказал кто-то из группы, - где наш предводитель? Что-то его не видно.
  - Дин, выйди, пожалуйста, - вполголоса попросил Фриц. - Здесь хотят тебя видеть.
  Я открыл тяжелую раздвижную дверь и выбрался из фургона наружу. Мне в лицо ударил обжигающий морозный воздух, от которого перехватывало дыхание. Ослепительно яркий снег, чуть затоптанный башмаками, дразнил глаза.
  - Вот наш предводитель, - сказал Фриц, - какие еще вопросы будут?
  - А где Эмиль Якобсен, где эта сволочь, - спросил один из новобранцев, - он что, действительно, бросил нас?
  - Мы меняем лидера движения, - спокойно ответил Фриц, - на более способного, умеющего трезво мыслить. На более талантливого, который ближе к народу, ближе к нам с вами.
  - Благодарю за рекомендацию, - ответил я, - однако я не нуждаюсь в таких реверансах.
  - Вы теперь главный, или как? - спросил кто-то. - Или после вас еще один... лидер будет?
  - Вам решать, - неприязненно ответил я, тоже потирая руки от холода, - если мы - "Братство", то и решать должны все сообща. Я, как вам известно, в кабинетах не закрываюсь, и чаще хожу по коридорам и стрельбищам, чем сочиняю стихи... - раздались смешки. - От меня не укрылось ваше недовольство отсутствием Эмиля, но я надеюсь, это не потому, что присутствую я. В "Братстве" я человек новый, - уловив предупреждающий взгляд Фрица, я не стал более развивать эту тему, - однако уже хорошо вижу все узловые недостатки старой системы. Во-первых, канцелярия слишком раздута - нам бюрократов не надо. Во-вторых, жалование не соответствует уровню требуемых от вас затрат, нервных и физических, и эта форменная недоработка... обещаю повысить его. Страхование жизни - обязательно и бесплатно, все за счет организации. Выплаты компенсаций семье, подъемные, мы же, в конце концов, не банда, даже если так думает сам Эмиль...
  В толпе зашумели, речь понравилась.
  - В дальнейшем - я хотел бы информировать - не предвидится фатальных встреч, в которых нам пришлось бы сталкиваться с проблемой индивидуального выбора...
  Несколько человек потупилось.
  - ... и я, со своей стороны, сделаю все возможное для оздоровления деятельности нашей партии. Мы переходим на легальное существование. Мы - влиятельные, весомые в обществе люди... черт побери, у нас есть имя. Хватит прятаться по углам и скрывать от родных и близких, где работают их муж и отец. Мы заставим собой гордиться самой доступной ценой.
  - Какой именно? - весело крикнул один из младших ребят, совсем еще подросток.
  - Даром. Запомните, самая доступная цена - это даром, только не надо бояться взять. Хватит, нагрешили уже с три короба, - ответил я, - может, в какое-то время это и было необходимо, но не сейчас. Нашей славы достаточно, чтобы прокормить нас и наших детей. Нам не нужны подачки. Пойдем, и смело захватим то, что принадлежит нам по праву.
  - Революцию совершим? - ахнул кто-то.
  - Почему бы и нет? Вооруженные перевороты обычно только укрепляют нацию. Нет, я не говорю о захвате власти, мы должны взять свое, потому что оно уже наше. Народ любит нас, и нам уже не нужны врачи, чтобы нравиться. У нас и без того уже появились друзья. Достаточно только удостовериться самим и дать другим возможность поверить в это.
  - Ну, вот и решили, - Фриц прищурил глаза, - все готовы? Двое остаются здесь, возле фургонов, места довольно глухие. Всякой швали достаточно, того и гляди, покрышек не досчитаемся. Все по местам.
  Эрвин подошел ко мне сзади, и робко погладил по спине. Я оглянулся.
  - Ты про революцию нарочно сказал? - спросил он доверчиво, - чтобы они Эмиля скинули? И про деньги, и про то, что крови больше не будет, а? Ты ведь не думаешь так на самом деле?
  - Нет, - признался я, - просто меня убьют сегодня, вот я и обещаю им все, что угодно.
  - Как убьют? - выдохнул Эрвин.
  - Одна женщина мне сказала.
  - Моя жена?
  Я удивился.
  - Почему ты так думаешь?
  - Она жаловалась мне на днях, что очень за тебя боится. Почему-то ей кажется... какие-то сны... не знаю.
  - Какие сны?
  - Не трусь, брат, - сказал он доверительно, - это все бабские домыслы и разговоры. Откуда бы ей знать?
  - Женская интуиция.
  - Она не верит в такую чушь, - запротестовал Эрвин.
  - Может быть, уже хочет верить?
  Вернулся Фриц.
  - Нужно пройти через лес два километра до заводов. При подходе к ним разделимся на три группы. Я уже выслал разведчиков, ждем их возвращения. Дин, я в вашем распоряжении, вы же хотели со мной поговорить?
  Мы из деликатности отошли. Фриц довольно потер руки.
  - Ну и утерли мы нос Эмилю сегодня, - хихикнул он.
  - Что я такого сказал?
  - Ничего из того, что он хотел бы услышать. Но какого черта ты все это наобещал, на какие средства?
  - Деньги всегда найдутся, - я махнул рукой, - кроме того, тем, которых сегодня убьют, можно обещать все, что угодно. Если убьют меня, тем более, остальные смирятся и просто будут вздыхать: "Вот парень был..."
  Фриц нахмурился и перестал тереть руки.
  - Как убьют? - спросил он тоже.
  - Исподтишка.
  - Чего бы вдруг?
  - Эмиль тебе ничего не сказал?
  - Ничего такого он мне не говорил.
  - О чем же тогда вы шептались?
  - Погоди-ка, - Фриц задумался, - ты думал, что на тебя готовится покушение, и все же с нами пошел? Или ты смерти себе ищешь, или Эмиль был прав, а я, старик, ошибался...
  - В чем это?
  - Ты - дурак, - весело заметил он.
  Вернувшиеся разведчики сообщили, что проход чист и свободен - постовых не было видно, охрану не выставили. Это было странно, но, тем не менее, предсказуемо - подобные осиные гнезда, зачастую, носят летучий характер (не зря мы так долго не были уверены в точном месте проведения операции); своего рода перевалочный пункт для мигрантов для дальнейшего путешествия в Западную Европу.
  - Там в окнах теплится свет, - сообщил запыхавшийся юнец лет двадцати, - мелькают какие-то тени.
  - Значит, наши информаторы были правы, они здесь.
  - На кого идем-то, - вполголоса спросил я, - может, некоторые из ваших ребят и не знают, что "врага" не существует вообще, но я-то знаю.
  - Что тебе Эмиль? - беззаботно осведомился Фриц.
  - Что идем на мигрантскую банду.
  - Что ж, могу сказать о себе то же самое. Правда, а что если это просто жалкие бесприютные парни засели себе за городом и мирно поигрывают в домино?
  - Только не смеши меня раньше времени, а то потом я заплачу.
  - Ну, стало быть, мы не очень сильно и ошибаемся. Ты-то тут вообще не за этим, - он сделал игривую паузу и сквозь зубы прошелестел. - Вас ведь убить собираются. Вот ум глупостями и не забивайте себе, а ждите.
  Мне стало неудобно, что он стыдит меня, тем более, что основания думать так у меня все-таки были, поэтому я предпочел более не беседовать на эту, столь веселившую его, тему.
  Эрвин, оставшийся возле фургонов, притоптывал ногами и томительно глядел нам вслед. Я легкомысленно помахал ему рукой на прощание. Он пожал плечами и тоже поднял вверх руку. Казалось, словно он и не понимает, зачем вообще очутился в столь поздний час посреди леса в окружении вооруженных и чрезвычайно опасных людей. Мне опять стало его немного жаль. К тому же, несколько окрыляла мысль, что я почти что оставил его без жены.
  - Как тебе это нравится, - спросил Фриц, шагая рядом со мной, - я боялся, что они нам головы снесут, как только узнают о том, что он бросил нас всех, а они - ничего.
  Катя, шедшая чуть позади нас, выключила свою камеру.
  - Этого ему не надо слушать, - сказала она, - незачем.
  - Спасибо вам, Катя, - ответил я, - это очень любезно с вашей стороны.
  - Я знаю, - ласково улыбнулась она.
  - Долго еще? - спросил я у Фрица, который посматривал в небо и часто дышал на замерзающие руки, - хорошо бы уже придти.
  - Уже, уже скоро. Парни, тише, чего расшумелись так? Подходим, ведите себя прилично. У них, все-таки, могут быть выставлены посты. Пора бы снова выслать разведчиков, узнать, как и что.
  - Что с ними ни делай, все равно стадо, - сказал он мне на ухо, - учи не учи, все едино. Ведут себя как стадо дворовых забияк.
  - Люди в здравом уме и твердой памяти и близко к нашему "Братству" не подойдут, - сказал я, - все прекрасно помнят, что происходило на площади Независимости ?три месяца тому назад. К нам теперь только сумасшедшие потянутся, да и те, что не слишком уж дорожат своей жизнью.
  - Рыба пахнет с головы, - глубокомысленно изрек Фриц, русифицировавшийся до мозга костей, - просто нам не очень повезло с головой. Что до площади, то ты знаешь, я почти ни при чем здесь был, я бы...
  - Как следствие, кстати, - поинтересовался я, - обошлось?
  - Какое там, - Фриц махнул рукой, - следователь дотошный попался.
  - Он там не один такой.
  - Вот и я говорю, - подхватил он задумчиво, - если бы Эмиль все не уладил по своим каналам, плохо бы нам пришлось.
  - А вы еще жалуетесь, "голова", "голова", - передразнил я его, - такую голову беречь надо, а вы ее сносить собираетесь. Нехорошо.
  - Никогда не прощу ему, - возразил Фриц резонно, - не прощу, что дал втянуть себя в это проклятое дело. К вас следователь заходил?
  - А как же. Вяземский Геннадий Юрьевич - интеллигентный человек, хотя, судя по всему, пьющий.
  - Ничего удивительного, - фыркнул Фриц, пожав плечами, - с такой фамилией в нашей отечественной прокуратуре только пить и приходится.
  - Допрашивал очень сурово о подготовке демонстрации, о деятельности "Братства". Упек бы в полной мере, если бы не Эмиль, слава ему.
  - Ты так говоришь о нем, будто тебе его жаль.
  - Как мертвую собаку.
  - Мне показалось, что там были чьи-то глаза, - Катя схватила меня за руку, - здесь могут быть волки?
  - Вполне возможно, почему бы и нет. Места глухие, сосновый бор, так сказать... втяните воздух, чувствуется, какая глубина? Какой вкус, ароматов сколько? Ширь, одним словом. Волки - сомневаюсь, но одичавшие псы (как мы, грешные) - запросто. Не бойтесь, Катенька, у нас все с собой. Держитесь рядом, и все будет хорошо, - посоветовал Фриц.
  Впереди забрезжила небольшая прогалина, и мы чуть замедлили шаг.
   - Тише, - заметил Фриц, - всем пригнуться. Прямо перед нами здание завода - вернее, то, что от него осталось. Склады справа. Нам нужен третий.
  Снова вернулись разведчики и подтвердили, что постов нет.
  - Очень хорошо, - кивнул Фриц, - группа "ястреб" готова?
  - Готова, - подтвердил кто-то из толпы, не выступая вперед, - по сигналу установим взрывчатку на воротах. Мы ждем.
  - Сразу же после взрыва врывайтесь с главного входа. "Сокол" входит через служебный, вам необходимо попасть туда через основное здание завода. Выходите на позиции прямо сейчас, только смотрите, не продурите, у них могут быть посты. "Коршун" идет вместе с "соколом", но поднимается по внешней лестнице на крышу, и прикрывает всех сверху. Все понятно? Начинаем операцию, все по местам. Пошли.
  Отряд самым отрепетированным образом разделился на три группы, каждая из которых, пригибаясь, направилась в свою сторону.
  - Может, надо было выдать им белую форму, - неуверенно спросил Фриц, глядя им вслед, - она не так заметна на снегу?
  - Поздно уже, - ответил я, доставая армейский бинокль из сумки со снаряжением, - увидишь после, что из всего этого будет.
  - Приятно иметь с тобой дело, - ответил Фриц спокойно, - приятно.
  - Кто выдумал эти названия? "Коршун", "ястреб", "сокол" наконец?
  - Эмиль, конечно. Мы же все-таки "Братство детей орла" называемся...
  Первая группа подобралась к воротам и благополучно установила на них взрывчатку. Вторая и третья скрылись в помещении завода.
  - Они показывают, что все хорошо, - сказал я, - а что у тебя?
  - Вторая группа докладывает, что вошла в здание завода и скоро доберется до входа на склад. Постов и ловушек нет.
  - Странно.
  - Третья группа уже отделилась от второй и поднимается на крышу.
  - Как дела у них?
  - Хорошо, все очень тихо.
  - Мне это не нравится.
  - Мне тоже.
  - Я снимаю, - напомнила Катя.
  Я посмотрел на нее, но она только пожала плечами.
  - Холоднее становится, - сказал Фриц.
  - Ты не взял перчатки с собой?
  - Представь себе, забыл в кабинете. Теперь уже остается только локти кусать. Интересно, если я обморожу себе пальцы, Эмиль оплатит лечение?
  - Не надейся.
  Вокруг нас черной грядой возвышался лес, укрытый белой пеленой снега. Окружающая земля мало напоминала безрадостные серые пейзажи, к которым я привык в последние дни.
  - Здесь как во сне, - сказал я Фрицу, зачарованно оглядываясь по сторонам, - Эрвин был прав.
  - Ты о чем это? Не отвлекайся. Вторая группа доложила, что уже прибыла на место. Третья на крыше. Который час?
  - Без пяти минут два.
  - Идем по схеме.
  - Звонит Эмиль, - неожиданно вмешалась Катя, - спрашивает, как идут дела.
  - Пошли его к черту, - сказал Фриц.
  - Фридрих Генрихович говорит, что замечательно, - сказала она, - все как было запланировано. Он спрашивает, начнем ли мы операцию вовремя?
  - Его не спросили.
  - Еще не начинаем, ждем сигнала, - сказала Катя, - он дает нам добро.
  - Дай-ка мне трубку, я скажу ему пару слов. Ну дай, я тебя очень прошу. Что, тебе жалко?
  Катя выключила телефон и положила его в сумку.
  - Он желает нам всем удачи, - торжественно провозгласила она, - он с нами.
  - Сказал бы я ему.
  - Еще скажешь, когда вернешься, - ответил я. - А теперь гляди, уже пора.
  - Ну пора, так пора. Начинаем? - он включил рацию, - "ястреб", все готово? Тогда пошли. "Сокол", "коршун" приготовиться.
  - Вам лучше присесть, - сказал Фриц, - сейчас будет взрыв.
  Красная вспышка подняла в воздух металлические ворота, и над зданием склада взметнулось огневое зарево, осветившее окрестности багряным светом гибельного пожарища. Снег, на который медленно опускались искрящиеся хлопья, казалось, сгорал в пламени вместе с ними, а небо над заводами стало пурпурно-царского цвета.
  - Красиво, - выдохнула Катя восторженно, как же это красиво.
  - Пошли, - закричал Фриц в рацию, - пошли, ну что же вы!
  Первая группа прорвалась внутрь склада сквозь огненную линию ворот и исчезла в клубах черного дыма, вырывавшихся из раскаленной пасти искореженного строения. Слух полоснула первая автоматная очередь, и мы молча переглянулись между собой.
  В дыму, застилающем вход черной густой пеленой, появились первых мятущиеся фигуры. Они рвались наружу сквозь лижущие языки пламени, и я мысленно сравнил с преисподней все происходящее здесь. Скорбные тени грешников в объятиях вечного пламени - что может быть красивее и безнравственнее по своей сути? Только сама жизнь.
  - Они спасаются бегством.
  - Значит, наша взяла, - Фриц торжествующе вырвал из моих рук бинокль (свой он забыл в фургоне), - дай я на них посмотрю.
  Я отлично и без бинокля видел, что там происходит в эти долгие минуты. Вслед за первыми вырвавшимися из охваченного пламенем беглецами последовали одетые в черную форму безликие "дети орла". Пробираясь сквозь огонь, охвативший уже почти все здание, они на ходу подкосили большинство убегавших выстрелами в спину. Потом догоняли и добивали прикладами, как добивают упирающуюся скотину.
  - Это ужасно, - прошептала Катя, - как же так, они всех их убьют?
  - Зачем мы, по-вашему, вообще сюда пришли? - резко осведомился Фриц, повернувшись к ней, и посмотрев на нее как на юродивую. - Ваше дело снимать, вот и снимайте.
  Фигуры грешников все еще продолжали проникать через огненные врата в черную ночь, и я впервые заметил у них в руках оружие.
  - Отстреливаются, гады, - заметил Фриц.
  Завязывались короткие перестрелки, конец которых был изначально предсказуем. Пространство вокруг завода превратилось в окровавленное поле брани, усеянное корчащимися телами умирающих. Сопротивляющихся было до омерзения мало, и почти никто из них не достиг даже кромки леса. Операция продолжалось от силы десять минут, но исход ее был уже ясен. Драма, поставленная и разыгранная, как по нотам прямо у нас на глазах, напоминала уже не внушающий благоговейный ужас бой, а походила на отвратительное побоище. Глядеть на то, как наши "братья" добивают последних спасающихся бегством, было невыносимо и притягательно в одно и то же время. Никто из нас не отвернулся - мы присутствовали при откровении тайн жизни и смерти, в которых самая отвратительная телесная нечистоплотность приобретает ореол священнодействия. Это было прекрасно и отвратительно точно так же, как отвратительно все прекрасно и прекрасно все отвратительное, если не умеешь отличить одного от другого.
  Фриц постоянно выяснял по рации положение вещей, количество убитых и раненых. Катя стояла и, ни слова не говоря, продолжала снимать, хотя лицо ее побелело и нам вдруг появились неизвестно откуда взявшиеся морщины.
  - Наши потерь несут немного, - сказал Фриц, - один убит при взрыве (не повезло), одного ранили. Пока.
  - Что внутри? - спросил я.
  - Говорят, пора приступать к зачистке оставшейся территории, - сказал Фриц, выключив рацию. - На складах не осталось уже никого.
  - Сколько убито?
  - Около сорока - сорока двух. Может быть, больше.
  - Эмиль будет доволен жертвоприношением.
  Фриц дернул меня за рукав.
  - Помню я, что Катя снимает, - сказал я, - мне все равно.
  Отзвуки автоматных очередей стали потихоньку стихать, сменяясь одиночными выстрелами, звучащими словно издалека. "Дети орла" обходили поле.
  - Да, уже почти. Нет, пострадало всего двое наших. Да, они здесь. Нет, думаю лучше не надо. Он вас поздравляет, - сказала Катя, снова выключив телефон, - с удачным окончанием операции "Возмездие".
  - Шеф, идите сюда, - крикнул один из бойцов, стягивая с лица черную маску, - уже все кончено.
  Фриц посмотрел на меня.
  - Пора взглянуть на дело рук своих, - сказал я, - будете знать, что вспоминать на смертном одре, как самое крупное свое преступление.
  Мы вышли из поросли мелких сосен, обрамлявший рыжеватую чащу и медленно приблизились к полыхающему зданию. Я помог Кате спуститься с покатого песчаного склона, присыпанного белым снегом, точно пылью; она прыгала через торчавшие из-под земли корни и ужасалась, что разобьет камеру.
  - Взгляните, шеф, тут, в основном, только женщины и дети. Несколько стариков и двое-трое боеспособных мужчин. Мы-то перебили их всех, но это только дети...
  - Мы, что, уничтожили детский сад и породильное отделение? Здесь даже некому было дать отпор? Не было ни боевиков, ни солдат, только женщины и дети?
  - И старики, - добавил парень, - в основном, азиаты. Они даже не сопротивлялись.
  - Господи, - Катя опустилась на колени перед телами, - есть даже маленькие совсем... Одному лет пять, другой постарше. Как же вы могли, вы что, не видели, что это всего лишь дети?
  - Разглядишь там, в дыму, в грохоте и черноте, дети - не дети...
  - Уходите отсюда, - посоветовал я Кате, - вам не стоит на это смотреть.
  "Братья" медленно покидали здание бывшего оборонного предприятия, забытого, словно памятник отгремевшей эпохи, много лет тому назад посреди потемневшего леса. Они продолжали устало прочесывать территорию, когда со стороны леса появился старик, которого сначала никто не заметил - так тихо и ровно он шел. Миновав озабоченно-сурового Фрица, и нескольких молодых солдат, он ходил вокруг нас, натыкаясь на лежащие в снегу трупы и защищая лицо дрожащими худыми руками. Увидев людей с оружием, он закричал:
  - Будьте вы прокляты, вы, убийцы. Это же были невинные души, страдальцы, изгнанники, - его голос захлебнулся в истерическом крике, когда он бросился на них с кулаками. - А вы - изверги, подлецы! Будьте вы прокляты, нелюди.
  В следующую минуту его уже повалили на землю и вжали лицом в мокрый снег. Он продолжал кричать, плакать, скрести землю руками, глотая воздух широко раскрытым беззубым ртом. Он был страшен и жалок в своей немощности и полноте гнева.
  - Что с ним делать? - спросил один из бойцов, - это вроде как... сумасшедший.
  - Оставьте его, пусть идет, - сказал я. - Он действительно сошел с ума.
  Я отошел в сторону. Мне не хотелось видеть его глаза. Я знал, что они его скоро убьют, но предпочел не участвовать в этом. Мало ли было и так на моей братской совести?..
  - Как будем зачищать территорию, - обеспокоенно заметил Фриц, подходя ко мне и поскребывая затылок, - понимаю, все это ужасно, но что-то ведь делать надо. Мы не можем оставить их так. Никто не поверит, что это был бой. Никто не поверит. Не сможет поверить нам, надо же уважать их чувства хоть немного. Все должно быть сделано с достаточной достоверностью.
  - Никто все равно не поверит, - ответил я. - Это было убийство, мерзкое убийство, истребление, забой. Называй как угодно. Резня она и есть резня, мы варвары и убийцы.
  - Хорошо, согласен, но об этом потом. Выйти как-то из положения надо?
  - Воинов здесь нет, - резко ответил я. - Есть женщины, дети и старики. Кому хотите предъявить такие трупы, тому и предъявляйте.
  - Как же быть?
  - Будьте вы прокляты во веки веков, не пожалевшие детей сирых... будьте прокляты вы, палачи, пролившие кровь невинную... Не смыть ее с рук вашим ни молитвами, ни покаянием.
  Что-то в этих стенаниях показалось мне чрезмерным.
  - Замолчи, - я быстрым шагом приблизился к распростертому в снегу сумасшедшему и склонился над ним, - замолчи, умоляю тебя. Не переигрывай. Они убьют тебя быстрее, чем я сумею тебя спасти, и еще одна твоя смерть будет на моей совести.
  Он, казалось, не слышал меня, роняя огненные слезы в снег.
  - Ковальский, вы не в себе? - Фриц подошел ко мне. - У вас с головой все в порядке? Это обычная полубезумная тварь. Вы лучше о своих людях подумайте, что с ними будет.
  - К чертовой матери все, - сказал я, вставая, - знать вас не хочу. Куда вы меня втравили? Я в палачи не записывался.
  Прибежал Эрвин. Ему сообщили, что операция прошла успешно, но требуется медицинская помощь, и ему лучше прибыть сюда. Один из охранников остался при автомашинах, другой важно сопровождал его, неся ящик с медикаментами.
  - Что там стряслось? - влажно зашептал он мне на ухо, опасливо оглядываясь по сторонам.
  - Провал, - спокойно ответил я.
  - Какой провал? Мы же вроде бы победили.
  - Поэтому и провал.
  Пока он в ужасе разглядывал трупы, я снова присел над стариком и, обхватив его голову руками, заставил взглянуть себе в глаза.
  - Смотри, - сказал я ему ?по-немецки, - смотри, до чего ты довел меня. Смотри, бойся моего гнева, потому что я обиделся на тебя. По-настоящему.
  Солдаты переглянулись.
  - Это ваш отец? - спросил вдруг один из них.
  - С чего вы взяли, - я резко встал, и отряхнул с себя снег. - Я просто знаю язык.
  Один из парней, тот, что был помоложе, глуповато хихикнул.
  - Простите меня, - сказал он, - просто сглупил и поспорил с другом. Вижу, попал впросак - но вы обращались к нему так... с такой... нежностью, что я подумал... до чего странные мысли бывают!
  - Пристрелите его, - пожал я плечами, - и убедитесь, что он мне не отец.
  - Прямо так? - опешил парень. - Старичка?
  - Прямо так. Нелюди мы и есть нелюди, чтоб пропали мы все... Уберите вы его с глаз моих. Заприте где-нибудь, пусть отдыхает пока.
  - Довольно цацкаться с этим старым хрычом, - заметил Фриц, - это ваш дедушка, нет? Слушайте тогда - я приказал собрать трупы и сжечь в одной яме.
  - Найдут, - возразил я, - все равно станут искать и найдут. Массовые захоронения всегда находят, а такое и подавно.
  - Черт с ними, пусть ищут, - огрызнулся Фриц.
  - Оденьте мальчиков постарше в нашу военную форму, - посоветовал я, - раздайте им побольше оружия, из которого убивали их всех. Женщин и детей обвяжите взрывчаткой, сложите попарно и отнесите на склад. Перед воротами мальчишек оставьте валяться в снегу в лужах крови - мы хотели спасти заложников, но опоздали. Операция спасения провалилась, и боевики ушли. Все, дело с концом.
  - Хорошая мысль, - подхватил Фриц, - сейчас свяжусь с Эмилем. "Они" должны будут поверить, и "они" поверят. Всегда нужно идти людям навстречу, чтобы верить нам было легко.
  - Идите к дьяволу, надоели все, - отмахнулся я, - подлизывайтесь ко мне, к Эмилю, к кому угодно, мне все равно. Вы из этого все равно не выйдете, круг замкнулся на вас - так и мучайтесь в нем до конца ваших дней.
  Вернулся Эрвин. Вид у него был потерянный и потрясенный. Он оказал уже помощь нашему раненому; убитого осмотрел, смерть засвидетельствовал, и даже глаза ему закрыл - а теперь трупы перед ним стали заносить обратно на склад.
  - Я схожу с ума, - печально пробормотал он, - что это? Пир во время чумы, кошмар, адский вихрь на земле. Что, я вас спрашиваю?
  - Замолчи, Эрвин, - попросил я. - И без тебя тоски довольно.
  - Это ты придумал все, - он кивнул на покареженное здание завода, куда поочередно, ногами вперед, затаскивали тела.
  - Не я их убивал, - возразил я. - Детей бы я и пальцем не тронул. Я не на подвиг шел, но и не такое преступление тоже. Если бы мы застали здесь хотя бы уличных грабителей и забияк - ты оставил бы меня в покое?
  - Но ведь так же нельзя!
  - А что, по-твоему, нам делать надо?
  - Вызвать власти.
  - Сядешь и ты тоже, - предупредил я. - А скорее всего, в результате этого Нора останется вдовой. Впрочем, пострадаю и я, и все остальные тоже, так что гляди... Искренний мой совет - не трогай меня. Не высовывайся какое-то время. Мне нужно подумать. Я должен все решить.
  - Боже мой, - Эрвин почти закричал, хотя и не был в истерике, - но ведь я же любил тебя! Ты мне вместо друга, вместо брата был... Я же все знал, но терпел. Терпел, потому что любил тебя, потому что поверил... а ты теперь сжигаешь тела детей на складе.
  - Отойди от меня, - попросил я. - Умоляю.
  Старик, которого уводили к машинам через лес вместе со всеми, с неожиданной резвостью вырвался из державших его рук, кинулся ко мне и, вцепившись дрожащими пальцами в мой воротник, зашептал мне в рот:
  - Как ты можешь так жить? Как ты можешь так жить после всего?.. - его шепот прервал звук выстрела, от которого я содрогнулся так, словно он вживую полоснул по мне.
  - Зачем? - поинтересовался я у него почти жестоко, почти бессмысленно, - зачем ты позволил мне пройти еще и через это? Мало мне, что ли, уже?..
  Он упал, беспомощно протянув руки к небу, продолжая бессвязно бормотать что-то, после - стих, глядя широко распахнутыми глазами в небо.
  Я безвольно присел перед ним на колени, чувствую брызнувшую горячую кровь к себя на щеке, и машинально вытирая ее руками.
  - Он преследовал вас, - сказал кто-то, - нам так показалось. Это так? Он ведь угрожал вам?
  - Ну и зачем вы это сделали? Не хватило вам?
  - Бросьте дуться, Дин, - примиряющим тоном заметил Фриц, потрепав меня по спине. - Вы же не будете сейчас носиться с этим грибом, как со своим родственником?
  -"Так говорил однажды мне дьявол: "Даже у Бога есть свой ад - это любовь Его к людям. И недавно я слышал, как говорил он такие слова: "Бог мертв, из-за своего сострадания к людям умер Бог".
  - Вы окончательно свихнулись? - поинтересовался он.
  - Нет, спросите потом у Эмиля, что это значит. Он знает.
  
  Глава двенадцатая
  
  Начинало светлеть на востоке. я чувствовал, как удушающий страх пережитой ночи отступает постепенно, вместе с призраками и привидениями, все еще прячущимися в удаленных улочках города.
  Большую часть пути мы проделали молча, не испытывая ни малейшей необходимости общаться друг с другом. Катя, забившаяся в самый дальний угол автомобиля, старалась плакать как можно тише и незаметнее, вытирая незвано набегающие слезы руками.
  - Кто его убил? - неожиданно спросила она.
  - Старика? - я поморщился. - Я не знаю. Я не видел. Какая разница? Какая теперь разница, кто нажимал на курок?
  - Вы ничего не боитесь? - спросила она меня вдруг.
  За окном мелькали тусклые городские бульвары, серые дома, железнодорожные мосты, заводские трубы, заборы, булыжные мостовые и серенькие тротуары. Мы уже вернулись в родные пенаты, встречавшие нас неприветливо - мокрым снегом, стекавшим по окнам медленными продолговатыми каплями.
  - А я боюсь. Боюсь теперь спать по ночам. Мне теперь всю жизнь будет сниться этот несчастный старик и обгоревшие тела детей на снегу.
  - Надо будет взять подписку у всего персонала, - сказал Фриц озабоченно.
  - Я не очень-то уверен в том, что они захотят болтать.
  - Это пятьдесят человек-то?
  - Не пятьдесят, - возразил я, - сорок девять.
  - Зануда.
  - Я не это имел в виду. Кстати, для нас всех было бы выгодно, если бы кто-нибудь проболтался скорее. В нашем деле подобные версии возникают всегда. Журналисты-пройдохи для того и существуют, чтобы предположения строить. Так вот, чем раньше в прессу просочится подобная информация, тем скорее к ней привыкнут, и перестанут принимать во внимание. Растравливая воображение обывателя, можем бросать одну фантастическую версию за другой, пока тошно не станет. К тому времени дело будет совершенно безнадежно испорчено вымыслом, так что на реальные события никто внимания и не обратит.
  - Что же может быть фантастичнее этой ночи? Впрочем, кажется мне, что вы правы.
  - Правду следует говорить первой, когда еще никто ничему не склонен верит. Проверял на себе, действует безотказно. Скажешь правду - потом ври с три короба. Первому признанию не поверят никогда, зато второму, третьему умиляются - раскаялся наконец.
  - У вас большой опыт в таких делах? - беззлобно поинтересовался Фриц, не оборачиваясь ко мне.
  - Было что-то.
  - И как, выпутались?
  - Как видите, с успехом.
  - Вот что мне, честно говоря, тебе нравится, - ответил Фриц, - непростой ты человек. Вроде дураком (!) кажешься, дураком ведь... этакий жеребчик статный, красивый, ноги длинные... держишь себя так - не подберешься. А как рот начнешь открывать - хоть в лес беги, никакого от тебя спасу нет. Молчал бы уже, не портил репутацию.
  - Нас, оказывается, встречают, - сказала Катя, - глядите, какая пышная кавалькада! Целая стая полярных сов притащилась сюда.
  Штаб "Братства" был освещен сверху донизу, свет не горел - пылал! - во всех окнах, на всех этажах, так словно его обитатели готовились к торжественной встрече конца сущего.
  Фургоны притормозили возле обочины и я, выглянув наружу, увидел Эмиля в новом сером костюме, застегнутом на все блистающие пуговицы. Рядом с ним стоял Олег, несколько активистов из молодежно-политической группы, образовавшейся вокруг "Гражданского Союза". Журналистов набежало столько, что яблоку было негде упасть. Было по-прежнему холодно, стало даже еще холоднее к рассвету, и они грелись в сторонке, возле своих автомобилей, притоптывая на морозе. Некоторые курили и пили кофе, поглядывая на охранников в униформе с меховыми воротниками.
  - Жаль, но выходить все равно придется, - сказал Фриц. - Это и тяжело, и противно, но нам надо будет пожать ему руку на глазах у почтеннейшей публики. Я предупреждаю вас об этом заранее, поскольку нам всем придется принести эту жертву.
  - Я пойду первая, - ответила Катя, - и пусть вам будет стыдно за то, что вы, мужчины, спрятались за спиной слабой женщины.
  - У вас очаровательная спина, - ответил я, - и мы просто счастливы будем прятаться за ней вечно.
  Катя вспыхнула и покраснела в ответ на этот дежурный комплимент. Поистине, человек остается живым даже после того, как убивает.
  Она решительно шагнула вперед, в снег, под вспышки фотокамер; полуослепнув от сияния и от страха, поднялась по лестнице на самый верх, где ее уже ждал улыбающийся Эмиль.
  - Вверх по лестнице мира, - вслух сказал Фриц и, обращаясь ко мне, добавил. - Как вы думаете, Дин, чем все это кончится? Погибнем мы, подобно пламени, которое сжигает себя само, или воскреснем из пепла?
  Эрвин кашлянул и, не глядя на меня, выбрался из автомобиля, захватив с собой ящик. Мы с Фрицем остались одни.
  - Одну секунду, - сказал он, - пока мы наедине. Мы, взрослые люди. Вы, Дин, еще мальчик - только не ловите меня на глупом слове, я знаю, что говорю. У вас суровый вид, но, в сущности, вы еще ребенок - как для меня. У вас своеобразный ум, мне в вас многое нравится, даже то, что вы очень добрый человек... не смотрите на меня так, я все равно не испугаюсь. Так вот, раньше я был спокоен за вас. Спокоен - не значит, что мне было все равно. Просто я видел в вас своего рода дитя Эмиля, его тень и продолжение . А теперь вижу, вы не такой. Хуже вы или лучше, я не знаю, но я боюсь за вас. Не наделайте глупостей в эту ночь. Потом пожалеете, а уже поздно будет... если будете еще в состоянии пожалеть.
  - Вы боитесь за меня или за себя тоже?
  - Тем не менее, вот вам мой совет. Не решайте все прямо сейчас, даже если вам кажется, что ваши руки по локоть в крови. Я знаю, что это - чувствовать подобное в первый раз. Хуже нет этого. А вы еще мальчик, в сущности, только с суровыми глазами. Не злитесь, а выслушайте меня, не отвергайте совета - выпейте две бутылки вина, разбейте душу об стены и забудьтесь на две ночи подряд. И все будет к лучшему.
  - Вы думаете? - спросил я. - Вы, возможно, правы, но я уверен, что нам сегодня точно не дадут спать. И еще много ночей подряд тоже. Идемте, иначе нас сейчас выволокут отсюда силой.
  Мне пришлось подняться на крыльцо вслед за всеми, но, в отличие от остальных, журналисты задержали меня.
  - Опишите сегодняшнюю операцию.
  Я прокашлялся и огляделся вокруг. Ее нигде не было видно. Я сказал:
  - Наш отряд давно уже выслеживал некое хорошо организованное формирование, находящееся вне закона, и виновное в небезызвестных событиях на площади Независимости около трех месяцев тому назад. Там полегло много наших людей и мирных жителей. Утрата эта невосполнима. Сегодня, наконец, мы сумели выследить их до самого логова, и принять навязанный бой. Однако, жизнь безвинных жертв это, увы, не спасло. Остававшиеся долгое время в заложниках люди были безжалостно расстреляны. По нашим сведениям, среди них были женщины и дети, ставшие жертвами киднеппинга несколько месяцев тому назад и ожидавшие выкупа, а также мирные жители, служившие живым щитом. Операция по освобождению заложников удачной названа быть не может; более того, скажу, что она провалилась. Мы до конца реально не представляли себе размах организованной ими преступной деятельности. Нет ни малейшего сомнения в том, что имела место также торговля людьми. Я сознаюсь вам лично - мы не смогли отомстить. Память о наших погибших уже не будет омрачена ощущением собственной беззащитности, но Возмездие с большой буквы еще впереди. В дальнейшем, мы обязательно будем бороться с нашими врагами, и, уверен, в какой-нибудь обычный, ничем не примечательный день, мы все-таки победим.
  Раздавшиеся аплодисменты были пощечиной, направленной мне в лицо, и я, не поддавшись ни на какие уговоры Эмиля, спешно скрылся в здании "Братства".
  ***
  Арестовали, нас, разумеется, в тот же самый день. С утра я ждал дома ее возвращения, но она не приходила. Целый день я провел у окна, вглядываясь в сумерки тусклых улиц. И я уже ничего не боялся, я знал.
  В пять часов вечера в дверь постучали - это был тихий предупреждающий стук. Она стучала не так.
  
  Допросы продолжались три долгих дня. Задержаны были почти все участники операции "Возмездие" (за исключением Эмиля, у которого было нерушимое алиби на урочное время). Несколько человек допросили и отпустили сразу. Нас с Фрицем и еще сорок с лишним человек продержали в камерах более двух недель, прежде чем Эмиль всеми правдами и неправдами не вызволил нас. Поскольку оперативная версия была быстро распространена среди личного состава, удалось избежать значительных расхождений в даваемых показаниях. К тому же, "высшие круги" были далеко не против нас.
  "Братство" не только выстояло и удержалось, оно укрепило свои позиции многократно. Вместо оглушительного удара, которому мог подвергнуться каждый из нас, наше движение было поддержано и оправдано самыми различными слоями общественности. После нашего ареста пресса подняла вполне закономерный вой: "Защитники отечества снова в опасности". Не лишено смысла повторить, что авантюра со съемками прошла крайне удачно. В момент изъятия всех видеоматериалов в архиве "Братства" остались только придирчиво выбранные куски, живописующие наше поведение с лучшей стороны - в сущности, там осталось так мало, что хватило лишь на пять минут новостной хроники, которую с успехом демонстрировали населению несколько дней подряд.
  С вооруженным терроризмом на этой земле было официально покончено навсегда. Эмиль взял на себя труд объявить это по местному тел; его блистательные интервью, "полные искрометного юмора и издевок над бездействующими органами правопорядка", которые перепечатали все газеты. Имя его (и мое тоже) было у всех на устах, так что совершенно неудивительно, что на свободу я уже выходил национальным героем и освободителем. В моем лице люди всей страны видели надежду на безопасное будущее и спокойную мирную жизнь, зная, что я стою на страже их интересов. Боже, какой сарказм.
  Мне приходилось выносить и более страшные вещи, но лгать с таким бесподобным цинизмом, пожалуй, еще не приходилось. Вообще, как вы уже знаете, я предпочитаю говорить правду.
  Меня встречали цветами и поклонением. Обожание толпы не имело предела. Хвалебные отзвуки благодарных речей набатом до сих пор стоят в моих ушах - их трудно забыть. Лицо Дина Ковальского глядело с обложек первых полос, ангельской улыбкой освещая дела полной тьмы. Не было в стране человека, желаннее меня в это время. Политическая карьера, слава и финансовая мощь были обеспечены в одночасье.
  До чего сложно бывает ухватить ускользающий дух времени, заставить его застрять на бумаге, уцепиться за него зубами, втиснуть в графические ряды. Тяжкое бремя давило книзу "духом тяжести" ницшеанского Заратустры, но мы не будем возвращаться к нему.
  Ее я не видел все эти дни. Эмиль приходил ко мне в камеру, присылал адвоката, всячески содействуя моему освобождению, но ни Норы, ни Эрвина не было видно. Когда за мной уже окончательно укрепилась слава мученика народной воли, и я был освобожден, внезапная расхоложенность в рядах "Братства" поразила меня.
  ...Часы одиночества, проведенные в тюрьме, привели меня к мысли о суетной тщетности всего земного. Я не философ, я вообще не очень люблю тех, кто свободно мыслит. Я люблю созерцателей бытия - они, хотя бы, не портят все то, к чему прикасаются, когда проходят мимо. Не надо быть философом в тех вещах, которые меняют нас самих. Это опасно для жизни и ровного состояния души... а впрочем, Бог с ними. Стоиков кто разберет - что в них есть, кроме силы и мужества? Вот и я такой же, за исключением благородства, которого во мне нет. Вообще, я не особенно доверяю людям, которые верят в слово "честь". Если они могут понять его истинный смысл, значит, могут понять, как бывает иначе. А знающий, что такое бесчестие уже почти повинен в нем.
  Я выдержал все очень спокойно, в первую очередь потому, что знал, что мне терять нечего. Она пришла, не появилась, даже записки не передала. Ее странный запрет на память о ней говорил мне о том, что она действительно была уверена в том, что меня убьют, и разочаровалась.
  Допросы, рано как и основное следствие по делам "Братства" вел Геннадий Юрьевич Вяземский. Он исполнял свою роль сдержанно и деловито, как человек, всецело уверенный в результате. Обо всем было договорено заранее - бессонную ночь в "Братстве" мы потратили не зря. "Неудача" обернулась крупным юридическим промахом, и большим политическим успехом. К рассвету, договорившись до хрипоты, досидевшись за письменными столами в архиве до воспаления глаз, нами были разработаны все детали.
  Все мелочи были утрясены с юрисконсультом и срочно вызванными адвокатами Эмиля. В тот день Якобсену я ничего не сказал. Все мы были до того поглощены разработкой насущных вопросов, что сводить счеты просто не было времени. Хватало сил только на то, чтобы математически точно просчитывать, каким образом спасти нас всех.
  Собрание кончилось только к утру. Выйдя на улицу, я задохнулся на мгновение от холода. Фонари вокруг здания продолжали гореть, словно ночью.
  - Уходишь?
  Оглянувшись, я увидел Олега, который курил на крыльце, спрятавшись под навесом за дверью.
  - Пора, - я остановился и посмотрел на него, - пора и честь знать. Вы-то, небось, отсиделись в тени, а мне перед завтрашним выспаться надо.
  - А что, будут последствия?
  Я неприязненно посмотрел на него.
  - Поговаривают, - он выпустил в небо струйку дыма, - поговаривают, что грядут перемены.
  - Какие это?
  - Тебе лучше знать.
  - Не понимаю.
  - Кое-что слышал, - он выбросил сигарету в снег, и она гаснущей красной точкой скользнула вниз, - кое-что знаю. В любом случае, я на твоей стороне.
  - Не понимаю, - повторил я, переминаясь с ноги на ногу и начиная уже замерзать.
  - Иди уже, иди, - милостиво проговорил он, - тебе перед допросами и впрямь выспаться надо.
  Утро я встретил на диване, среди бумаг. Перебирал какие-то снимки, и незаметно для себя самого дремал, ожидая ее прихода. Сначала мне казалось, что еще очень рано. Усталость начинала брать свое - не будучи в состоянии думать о чем бы то ни было, тем более, о прошлой ночи, я лег, не раздеваясь, плашмя на диван и накрыл голову пиджаком. Стало холодно, я проснулся, и взглянув на часы, обнаружил, что провел в таком положении около трех часов. Потом просто перевернулся на другой бок.
  Я проснулся после полудня, встал себя в порядок, причем чуть не заснул в горячей ванне. Насилу вытащил себя оттуда, надел все чистое, пригладил непокорные волосы и понял, что она не придет.
  Была половина четвертого. Пора было начинать отчаиваться, но я не стал. Не было сил ни на что, я даже решил не сопротивляться судьбе - будь что будет. Требовалось, наверно, идти в "Гражданский Союз", но я не смог. Просто сидел в кресле, глядя в окно, пока окончательно не стемнело, и не раздался вполне ожидаемый стук в дверь.
  Меня, впрочем, "взяли" вполне вежливо, не допуская опрометчивых действий и выражений. Просто препроводили на беседу - там все и началось.
  Допросы велись двояко - обыкновенно, путем запугивания, без адвоката, и - деликатно, с участием следователя прокуратуры, вышеупомянутого Г.Ю.
  Геннадий Юрьевич принял меня вежливо и даже выказал заслуженное уважение к сложности моей работы. Я так же вежливо отклонил его предположения о каких-то особых заслугах своей личности в судьбах отчизны.
  - Ну, вы такая замечательная личность, - заметил он, нервно поглаживая виски, - даже жалко. Сидите и смотрите тут на меня так строго. Успокойтесь, судить никто не собирается... пока. Знаете, зачем вы здесь?
  - Так допрос обычно начинали средневековые инквизиторы, - ответил я.
  - Вы читали о них, - спросил Г.Ю. и взглянул на меня. - Или многих знали лично?
  - Издеваетесь?
  - Настраиваю вас на разговор. Вид у вас никуда.
  - Не высыпаюсь.
  - Все оговорено?
  - Что оговорено?
  - Показания у всех совпадают вплоть до последней фразы. Знаки препинания, паузы расставлены - не перепутаешь. Даже вздыхаете в одних и тех же местах.
  - Ну, значит оговорено.
  Г.Ю. взглянул на меня, скрестив на столе тонкие худые пальцы.
  - Говорят, у вас находится время еще и на внутрипартийную деятельность?
  - Как это? - удивился я.
  - Эмиля Якобсена вы подсидели?
  - Никого я еще не подсидел, и, судя по всему, в ближайшее время этого не предвидится. Из этих стен, - я огляделся со вздохом, - вряд ли я смогу.
  - Боже мой, вы уже и похоронили здесь себя, - он приятно улыбнулся и провел ладонями по столу, - жаль даже. Вы бы хорошо смотрелись в кресле министра.
  - Вы мне льстите.
  - Ваши старания скрыть то, что вы сменили Эмиля Якобсена на посту главы "Братства" (и не только на бумаге) выглядят неубедительно.
  - Преувеличиваете.
  - Немного. Но это только вопрос времени. Из общих бесед с вашим... хм, персоналом, я понял, что экстремистские идеи изжили себя. Вы вступаете в новую эру, и славу (которую вам добывал Эмиль) нужно поддерживать чистыми руками.
  - "Чистые руки" - это я? Вас не откажешь в подхалимстве.
  - Ничуть, - он почти не обиделся, - я говорю правду. У вас вид порядочного человека, на которого можно положиться. В приемной вас ожидает жена.
  - Какая жена? - быстро спросил я. - У меня нет жены.
  - Как же, - он перебирал свои бумаги и хитро улыбался, - Сафо Парадиз, ваша законная супруга. Вы ведь, кажется, еще не развелись с ней.
  - У меня нет жены.
  Он поднял и показал мне лист бумаги.
  - Свидетельство и браке. Марк Парадиз и Сафо Калогеропулос, разве что-то неправильно?
  - Меня зовут не Марк Парадиз. Вы ошибаетесь. Я не знаю этого человека, мы просто похожи с ним.
  - Начать новую жизнь под псевдонимом - дело, не заслуживающее порицания. Вы вольны называть себя как угодно, но преступать при этом закон...
  - Я не преступаю, - тихо ответил я.
  - Так вы хотите видеть свою жену? - строго спросил он, поднимая на меня глаза.
  - Нет.
  - Все же я рекомендовал бы вам встретиться с ней. Бедная женщина совсем извелась, хочет видеть вас. В конце концов, вы ей даже алименты не платите.
  - Вы-то сами женаты? - с усмешкой спросил я.
  - Не спешу. Выбор меньше будет, - он развел руками, - и денег, кстати, тоже.
  Он встал из-за стола и распахнул дверь в соседнюю комнату. Вошла женщина удивительной красоты - куда уж той Норе до этой внешности греческих дивных богинь! Точеный нос и четко очерченные губы, глаза как маслины, великолепная мясная плоть, нечто неуловимо животное в мягкой, даже застенчивой улыбке. Удавалось ли природе создать что-нибудь совершеннее ее, я не знаю.
  Вот уж, поистине, они с мужем пара!..
  Она сделала несколько шагов и внезапно заволновалась.
  - Боже мой, - сказала она сердечно, - я так давно не видела тебя!
  - Ну, я оставлю вас, - Г.Ю. вышел из кабинета, бестрепетно оставив нас вдвоем.
  - Вы не знаете меня, - сказал я.
  Она остановилась, глаза ее предательски заблестели.
  - Вижу, что не знаю, - тихо сказала она, - а где же он? Так давно его не видела. Больше года не встречалась с ним. Вы так похожи... нет, не может быть. Такого сходства не может быть, я не верю.
  Она подбежала ко мне, схватила за плечи. Глаза ее забегали передо мной.
  - Та же ямочка на подбородке. Складка на шее. Только взгляд чужой. Такого же не бывает! Сумасшествие.
  - Я не ваш муж.
  - Но у Марка не было родственников, - слабо запротестовала она.
  - Если вы хотите отыскать вашего мужа, то советую вам спуститься в метро, он там обитает. Вы хоть ездите общественным транспортом? Он играет в ?центре, на больших станциях. Спросите людей, они покажут. Недавно его опять видели.
  Она погрустнела.
  - Вы так замечательно похожи с ним, - вслух сказала она, - как жаль, что вы - это вы.
  И исчезла. Убежала, даже не попрощавшись со мной.
  С этим обошлось, слава Богу.
  Вернулся Геннадий Юрьевич. Вид у него был озабоченный, в руках - объемистый пакет бумаг.
  - Поговорили? - невесело обронил он, садясь к столу напротив меня, - что ж вы так? Нельзя, нехорошо так - что она вам плохого сделала? Впрочем, дела у вас самих плохи, - он грохнул папкой об стол. - Все на вас кивают.
  - Как это "кивают"?
  - "Как Дин скажет, так и было, так и правильно". Что прикажете делать с ними прикажете? Премию за верность выдавать? Медали на грудь вешать?
  - Можете и вешать, тогда и вам верны будут.
  - Пробовал - и, поверите, не получается. Все на вас валят. Никто ничего не видел. Никто ничего не помнит и не знает. Точно вы один в сознании были. Произвол.
  Он помолчал с минуту.
  - То, что сверху вас прикрывают, это я понимаю, не дурак. Но вы же русский! Или поляк. Еще и грек, в придачу. Как вы можете так бездумно следовать нацистским канонам? Кланяться новым господам или, того хуже, быть одним из них? вот чего я не в силах уразуметь. Просветите меня, если сможете.
  - В "Братстве" я человек случайный.
  - Смеетесь? - он недоверчиво ухмыльнулся и покрутил стриженой черной, словно ощипанной головой, - в вашем распоряжении вся группа. Нация всецело вам доверяет. Вы один вроде как спаситель Родины оказались, и еще скромничаете при этом.
  - Вы знаете, что может сделать любовь к женщине?
  - А эта, - он кивнул на дверь, за которой исчезла несчастная Сафо, - эта что же?
  - Сумасшедшая, - равнодушно ответил я.
  - По документам (хоть мы и не обнаружили при вас настоящих, а только фальшивый паспорт, выданный два года назад при подозрительных обстоятельствах человеку с далеко не вашей фотографией на первой странице - что уже само по себе преступление) - она ваша жена.
  - По существу - тоже, раз уж до сих пор считает меня своим мужем.
  - Значит, сумасшедшая женщина, и ваша жена в одно и то же время?
  - Потому и рехнулась - кто же выдержит подобного человека?
  Он покачал головой.
  - То, что она за вами бегает, хоть вы знать ее не хотите - это пусть. Бегает - ну и бегает, ваше с ней дело. Меня другое интересует. Вы - как один из лидеров этой так называемой партии (или банды, черт вас разберет) должны, просто обязаны быть "арийской" национальности. Но вы же, в сущности, просто ренегат! Вам могут быть предъявлены следующие обвинения - в поджоге, превышении средств самозащиты, приведшем к летальному исходу...
  - Я оружия в руки не брал.
  - Виновных выявит следствие. Как показали многие ваши "братья", стрелять-то вы не стреляли, но вина от этого ваша меньше не становится. Что вы ответите на выдвигаемые обвинения?
  - Я бы ответил, что вас очень не хочется, чтобы я с ними согласился. Позвольте один вопрос.
  - Задавайте.
  - Вам кажется, что я хуже тех, что брали в руки оружие потому не брал его вместе со всеми, или потому, что позволил взять им, зная точно, что сам не возьму?
  Геннадий Юрьевич поморгал.
  - Дурака валяете?
  - Ага, - сказал я, подперев подбородок руками, - скучно становится, и тошно становится. Ответьте, раз уж подвизались.
  - Вопросы нравственности или морали к вам неприменимы совсем, - ответил он. - Что толку рассматривать степени и градации вашей вины, если все существо ее меркнет в сравнении с вашей деятельностью в целом?
  - Я не праздно спросил. Если вам кажется, что разницы нет никакой, то вы ее просто не желаете видеть.
  - Слушайте, - он наклонился ко мне, - я прекрасно представляю себе, что там происходило на самом деле. - мне приказано не произносить этого вслух, и я не буду. Обманывайте кого угодно, но меня вам, увы, не обмануть.
  - Вас больше мучает совесть, что вы прикрываете ренегатскую сволочь, то есть меня, - пояснил я, - чем если бы на моем месте был истинный белокурый ариец. Такой как Эмиль, например. Ведь верно?
  - Терпеть предателей не могу.
  - Я тоже, хотя без них не удалось бы блеснуть ни одному богу.
  - Вы - странный человек, - он недоверчиво усмехнулся. - Вашими устами явно разговаривает змей-искуситель, сродни тем, что ползали в раю. Эмиль не обманулся в ожиданиях, выбрав вас отвечать вместо себя. Что ж, каков поп, такой и приход.
  - А еще мне кажется, что вы ревнуете ко мне мою жену.
  - С чего вы это взяли? Меня и так уговаривают уже не заводить на вас дело за подделку документов - мол, партийные интересы не позволяют. Теперь еще вы станете выдвигать претензии в предвзятости. Ловко оно у вас, нечего сказать. Скоро будем все маршировать под знаменами с пауком.
  - У нас знамена с изображением орла, - сказал я устало. - Что еще?
  ... Так продолжалось все две недели, после чего следствие само собой кончилось - безрезультатно. Нас выпустили на свободу, и не было в стране человека (за исключением двоих-троих отщепенцев), который не приветствовал бы нашего освобождения со слезами на глазах. Нас встречали цветами и шампанским, вино и приветственные речи лились рекой, хвалебным спичам не было конца. Нас просто замучили всеобщим счастьем и обожанием.
  Двое суток после выхода из-под ареста я был как невменяемый, переходя из рук в руки точно почетное знамя свободы. Разочарование мое внутреннее было так велико, что я дал себе волю не стесняться ни в словах, ни в действиях. Я пил, и двое суток был пьян беспробудно.
  Я устал. Устал смертельно от подлости, окружавшей меня, от глупости, от наивности, даже от доброты. Следовало, конечно, покончить со всем этим, не доводя до разлития крови (потому что ее уже даже не проливали, это количество требуется называть иначе). Нельзя было позволять брату играть мной, но...
  Я слаб. В сущности, я старый, слабый, слепой человек (несмотря на то, что не протяжении многих лет после Лациума ко мне вернулись и зрение, и способность видеть в душевной тьме многих особей обоего пола, мне иногда начинает казаться, что слепота так и не оставила меня). Я устал безмерно и беспредельно от тщетности своих усилий.
  Об этом я размышлял в камере, об этом думал под звон искрящихся хрустальных бокалов по выходе оттуда. Это не давало мне спать дома, когда я все-таки добирался туда далеко за полночь, измученный и разбитый после многочисленных возлияний и хвалебных речей.
  ...Праздники длились вот уже пятый день подряд, когда я сбежал оттуда. Не встречаясь с Эмилем ни разу с глазу на глаз - я просто боялся, что не выдержу и убью его. На шестой день я просто не пошел на работу, и не появился ни на одном из назначенных интервью. Просто скрылся. Мне было тяжко подвигнуть себя на последний отчаянный шаг - но я не понимал, что делаю здесь, в этом проклятом месте, в этой гнойной яме человеческого тщеславия, если она меня больше не любит. Хотелось покончить с неопределенностью ожидания раз и навсегда, и я, промаявшись до вечера, в сумерках вышел на улицу, и направился к ее дому. По обыкновению, купил цветы по дороге.
  
  
  - Мы так рады снова видеть вас, господин Шайни, - сказала Абигайль, накладывая мне в глиняную тарелку большой ломоть мяса, жареного на углях.
  Я с тоской посмотрел на нее.
  - Где моя мать?
  - Миссис Ева сейчас в виноградниках оазиса Гутта. У них там с Абелем замечательное хозяйство. Скот...
  Я оглядывался по сторонам и не узнавал своего дома. Все обветшало, пообваливалось. Ничто не напоминало изящную средиземноморскую виллу, которую покидал я когда-то. Краска слезла; ступени прогнили. Крыша - и та прохудилась и протекала, если шел дождь.
  - Он теперь здесь и не бывает совсем?
  - Нет, практически нет.
  - А Земля где?
  - Он умер.
  - Что ж наш праведник-то?
  Абигайль тревожно нахмурилась и промолчала.
  - Самоубийство, говорит, грех большой. Лично я так не считаю, но...
  - А ты почему здесь осталась?
  Она пожала плечами.
  - Что мне одной надо? Я и так проживу.
  - У тебя муж хоть есть?
  - Умер.
  - Дети?
  - Нет, уже поздно.
  - Как же так? Праведник и тут не помог?
  - Почему вы все время его называете праведником? Это слово звучит как ругательство в ваших устах.
  - Ничего страшного, милая, потом привыкнешь.
  - Вы ушли так давно... Я была маленькой девочкой, и совершенно не помню вас. Но разве вы должны быть ... таким? Разве вы с Абелем не близнецы?
  - Так бывает.
  - Я расположена всему верить, - сказала она. - Не имею привычки спрашивать у незнакомых людей, кто они и откуда. Их бывает так мало у нас...
  - Еще бы, только мы и остались на этой проклятой земле.
  Запах теплой, поскрипывающей на весеннем ветру древесины наполнял все вокруг. В очаге, сложенном моими собственными руками довольно давно, ровно и весело трещало пламя.
  - Я пожарю вам завтра утку с яблоками на обед, - радостно сообщила она. - Так приятно кому-то готовить. Вы откуда теперь к нам?
  - Из ада.
  Она с понимающим видом кивнула в ответ.
  - И куда направляетесь?
  - В рай, наверное.
  - А где этот рай? Показали бы, может, я б с вами тоже пошла.
  - Вы не увидите там ничего интересного. Мне в аду было скучно, представьте, как же я заскучаю в раю!
  Она хохотнула.
  - Все-таки, вы не ответили мне. Вы откуда идете? Куда? Зачем?
  - Допрос? - я нахмурился, повертев вилку в руках. Мне почему-то отчаянно захотелось всадить ее в руку. Неважно, в чью.
  - Нет, ну что вы. Не хотите отвечать - не надо. Ваше дело, господин Шайни.
  - Шайни умер, - сказал я, вставая со вздохом. - Передайте всем, кого будете видеть. Шайни Бауэр мертв. Меня теперь пусть все зовут Каин.
  - Дочке вашей прикажете это же передать?
  - Не стоит вообще ей говорить обо мне. Лучше пусть думает, что ее папы не стало.
  - Она знает, кто вы такой. Знает, что вы ей не отец.
  - Рассказали? - я нахмурился. - Кто посмел?
  - Господин Абель.
  - Конечно, как я мог не подумать об этом.
  - Вы куда теперь, господин Шай... Каин? Наверх? Там постелено. Я тут поселилась недавно, заняла и постель, и шкафы в вашей комнате, но завтра их освобожу. Вы не сердитесь же, я надеюсь? Грех допускать было, чтоб такой дом пустовал. Хороший, замечательный дом.
  - Спать хочу. Вы устроитесь на ночь в столовой? Я спокойно могу лечь на диване.
  - Идите, вам лучше в вашей спальне поспать. Отдохнете на славу - у вас слишком замученный вид, чтобы спать на диване. Идите.
  Я покорно кивнул. Бетси дремала головой на столе, обхватив ее согнутыми руками. Осунувшееся лицо ее было спрятано от постороннего мира. Я позавидовал ей.
  Этот дом пустовал десять лет. Или, может быть, двадцать, не знаю. Там все кажется быстрым. Время движется иначе; то пришпоривается, как лошадь и несется вскачь, то плетется, как солнечный луч по холодной воде.
  "Зачем я только вернулся? Чужой, чужой здесь. Не надо было мне возвращаться. Кому бы это под силу? Только не мне, не мне".
   В нашей спальне было пусто и тихо. Горела маленькая самодельная лампа, которую принесла Абигайль. Бросая неровные тени на стены, она пахла прогорклым испорченным маслом, чадила и портила потолок. Я загасил ее.
  "Зачем я здесь?".
  Я вернулся сюда с единственной целью - исполнить собственное предназначение. Убить его, а потом, может быть, и себя. Это выглядело бы весьма кстати, после всех этих лет.
  Лег в постель, пахнущую опилками и растительной кашей. Домотканое полотно заменяло простыни; вязаное одеяло грело лучше, чем стеганое атласом, к которому я там привык.
  - Вы пришли убить брата? - сказала мне Абигайль утром.
  Я поперхнулся. Она подала завтрак - миску жареной сладкой пшеницы с яблоками и медом, свежий хлеб, испеченный в золе, вместе с маленькими лепешками из мягкого сыра. Молоко на десерт.
  - Как вкусно пахнет, - льстиво пробормотал я, принимая из ее рук поднос из сухой древесины, неловко расписанный чьей-то рукой. - Давно так не завтракал.
  - Как вам нравилось там? - поинтересовалась она.
  - Мне не нравилось. Изумительный хлеб научились вы печь без меня, дорогая.
  - Когда вы со мной говорите, складывается впечатление, что вы все время во сне, - пожаловалась она. - В бреду каком-то. Завтракайте, не буду вас беспокоить. Выздоравливайте, живите, сколько хотите, это же ваш дом. У вас взгляд измученного голодом зверя. Вы не ели давно? Вас морили там голодом?
  - Я... я не знаю.
  - Хорошо. Отдыхайте, - она вышла из комнаты, и затворила за собой дверь. Кисейная занавесочка на окне дрогнула.
  "Мир. Мир, покой, благоденствие. Пир природы за окнами. Бездна времени впереди и за нами. Бесконечное чувство свободы. Ни призраков, ни черных тел. Сон растаял. Растворился, как ночь на востоке. Образ Ада изгладился из моей памяти - я вдохнул воздуху, очистился и посветлел".
  "Нет, возможно, я не зря здесь. Ненапрасно вернулся. Все еще будет к лучшему. Все еще будет прекрасно... почти".
  - Шайни! - послышался вдруг тихий голос. - Как я рад, что ты здесь. Как только узнал, что ты вернулся, поспешил из Дамаска сюда.
  И все. Осколки моего рая рассыпались и опали на землю, как падающие звезды весной?
  ...Оказывается, в раю был один недостаток. Мой брат.
  Мы сидели с ним на веранде. Долго молчали. Курили - точнее, курил только я, он довольствовался моим дымом.
  - Ты просишь меня поехать к ней?
  - Маме будет приятно увидеть тебя после стольких лет вынужденной разлуки.
  - Ты смешно говоришь. "Вынужденной разлуки", - я рассмеялся.
  - Ты бросил нас. Поэтому так говорю.
  - Мы поедем в Дамаск к нашей матери. Да, я тебе обещаю.
  - Ты побудешь с ней, прежде чем пустишься в странствия снова?
  - Кто вообще странствия упоминал? Я готовлюсь познать прелести оседлой жизни. Восстановлю себе дом и хозяйство. Или новый построю, еще не решил.
  - Будешь жить здесь?
  - Ты считаешь, что лучше в Дамаске?
  - Там ничего еще нет, - Абель покачал головой. - Одно маленькое селение. Люди умные и понимающие, как будто, но до чего мы все разные!..
  - Ты не знал, что так будет?
  - Вначале я думал, что их не будет совсем.
  - Сотворение мира проходит не по расписанию, - я улыбнулся ему одними глазами. - Как всегда, природа не учитывает людей. "Мы все разные, - передразнил я его. - Разве не предупреждал я когда-то? А ты: "Новый блистающий мир"... Все твердил мне о чуде.
  Абель мрачно потупился.
  - А где оно, чудо, - продолжал я. - Вот. Вот оно. Ты создал мир по своему усмотрению. Написал и сюжет, и фабулу. Только с экспозицией переборщил - длинновата. Зато концовка нам известна, так приятнее жить.
  - Не старайся, - глухо проскрипел он. - Не делай вид, что меня не ненавидишь. Не надо. Я простить себе не могу, что оставил тебя там тогда.
  - Не будем об этом. Все кончено.
  - Не надо так говорить. Ты мой брат, ты мой Шайни, все тот же расстроенный мальчик, который поколотил меня когда-то на школьном дворе... - он сделал паузу.
  - Я один раз на тебя поднял руку. В семь лет. Больше не подымал никогда.
  - Я ценю это, правда. Старшие братья не у всех есть. Не ко всем они так же ласковы, как ты со мной ласков теперь.
  - Не юродствуй, не прибедняйся. Я любил тебя, Абель, поверишь ли? Я тебя, правда, любил.
  - Верю, - неожиданно искренне ответил он, и накрыл мою руку своей рукой. - Даже знаю, каких сил тебе стоило столько лет быть относительно добрым ко мне.
  - Относительно? Ты меня обижаешь, - я опять улыбнулся. - Хотя, ты прав. В мои намерения никогда не входила абсолютная доброта. Следовательно, ты прав, "относительно".
  - Зачем ты злишься теперь? Все ведь кончилось. Все пройдет. Заживем по-прежнему. Как в старые добрые времена. Ты же знаешь, - он погладил меня по спине.
  - Я все знаю.
  Южные звезды, которых я не видал столько лет, светили радостно и горячо. Это был самый лицемерный разговор на земле из всех возможных, и он состоялся при обоюдной неискренности сторон.
  - Мы поедем в Дамаск завтра. К матери, - подтвердил я.
  - Ты такой бледный стал, что она испугается. Ничего, по дороге еще загоришь. Надо будет ее подготовить и объяснить, почему у тебя такое лицо, но я это все ловко сделаю. Положись на меня.
  - Ты ведь умница, Абель.
  - Я люблю тебя, Шайни, - отвечал он серьезно. - Действительно, очень люблю.
  - Да, я тоже. Как тебя не любить-то мне, после всего произошедшего?
  Завтра утром мы выедем через пустыню в оазис. Дамаск расположен в оазисе Гутта - это дивное место, исполненное величественной горечи и красоты. Небо синее, горы сверкают на солнце, как золото, ручьи серебрятся в лучах. Я убью его вечером по дороге в Дамаск. Тело спрячу в горах - там, в пещерах, найдется достаточно места, чтобы похоронить его тело навеки. Расчленить на куски? Нет, не знаю. Воскреснет ли он, если тело останется целым? А захочет ли он воскресать? Воскресающим богом быть хуже, чем мертвым, тщательно захороненным божеством.
  Я молюсь теперь лишь об одном - чтобы он не смотрел мне в глаза. Убивая, хочу быть спокойным - тогда мое сердце не дрогнет, и я не причиню ему страдания больше, чем наметил заранее сам.
  Пусть это свершится достойно.
  Ад
  Часть первая
  
  Я знаю, что все это сон, и никак не могу проснуться. Черная полоса перед глазами уходит куда-то вверх, и я решительно теряюсь в догадках, куда она может всех нас завести.
  Я устаю от праздника больше, чем если бы это был простой будний день. День только начинается, а я уже смертельно устал. В час, когда солнце начинает клониться к закату, я чувствую, что уже умер, и так до бесконечности.
  Я встаю со своего ложа и спускаюсь по золоченой лестнице вниз необутый. Кто посмеет обвинять жалкого врача, а ныне - хозяина великого Города, что он позволяет себе ходить неодетым? Никто. В целом мире никто. Хотя разыщутся циники, которым покажется странным, что я употребляю слово "никто". Никого ведь, в сущности, и не осталось.
  По настоянию Лилит меня стали звать Каином на наших маленьких сборищах. Меня, скромного и, в прошлом, порядочного человека!.. Словно корона, сжимающая виски, словно выпачканный в грязи терновый венец, давит на меня это имя. Оно уничтожает меня как человека, порождая иную, более безжалостную к самому себе сущность. Абель, скорее всего, пережил подобное, когда приспосабливался к себе понемногу. У него на это была целая жизнь и еще немного. ***
  Я спускаюсь по лестнице и прохожу чередой темных залов, опустевших на миг - а может быть, на века? - для веселья. Если где-нибудь горит огарок последней свечи, я спешно задуваю его и медленными шагами двигаюсь дальше.
  Все спят. Сон, как разлитое масло, пропитал пол, и воздух, и душистая сладкая тьма обступает глаза и обхватывает легкие изнутри. Усталость - по часам. Безумие и легкомыслие - не сегодня; подождите - все спят...
  Кровь моего сердца проступает легкой испариной на висках, я смахиваю ее, не глядя. Перерасти себя, пересечь себя вдоль и поперек изнутри, и выйти наружу, словно мотылек из отжившего кокона - и страшно, и боязно, и хорошо. ***
  Полковник ушел вместе со мной. Он благоденствует. Присутствует постоянно на наших собраниях. Молох (уважаемый Михаил Александрович) также не пожелал оставить ставший ему родным Вавилон. Сейчас они где-то здесь. Спят, наверное, в этом пустом и сонном городе забвения.
  На то она и ночь - чтобы спать.
  Босой сторож города обходит свои владения ночью, чтобы все могли спать. Куда он идет?
  - Пока ты бродишь ночами, я много думаю, - по возвращении говорит мне Лилит, жестом указав, чтобы я сел рядом с нею.
  - О чем же?
  - Тебе не место здесь.
  - Мне надо уйти? Мне нет места там, рядом с братом. Нет места здесь. Что бы ты сделала на моем месте?
  - Попыталась бы умереть, но ты этого, безусловно, не сделаешь.
  - Безусловно.
  - Или попробовала бы побороть себя, примирившись для этого с Абелем.
  - Не знаю даже, что на это ответить. Первый вариант был гораздо неприятнее, но куда выполнимее, - я растянулся на ложе, скрестив ноги на парчовой подушке и глядя вверх, на узорчатый потолок.
  "Или мне кажется, или вычурная роскошь дворца еще усилилась. Откуда берутся только все эти мозаики, драгоценные инкрустации, вся эта золотая пыльца, которая посверкивает, когда клубится в потоках света? Она словно сочится из всех щелей вместо обычной пыли..."
  - Несчастный, - с холодной жалостью в голосе сказала она. - Ты уже не Шайни Бауэр, но до Каина тебе далеко.
  - Чего же ты ждешь от меня?
  - Ах, милый, от тебя в этом мире уже никто ничего не ждет.
  - Хорошо, что я не старался, все было бы напрасно. Кстати, ты снова зовешь меня Шайни.
  - Что ж делать, если до Каина ты не дотягиваешь?
  - Бедный Шайни, - я потянулся во весь рост, и мечтательно сцепил за головой руки, - Как же все его ненавидят! Как же он всех разочаровывает!
  - Постоянно, - кивнула она одобрительно.
  - Какой же он жалкий, бездарный...
  - А еще ты не любишь меня.
  - Как так? - я не уловил насмешки в ее голосе, поэтому встрепенулся и посмотрел н нее.
  - Ты любишь совсем другую женщину. Иезавель. Это понятно, она же твое создание, она - творение, как мраморная Галатея. Как роман. Как ковер.
  - Если бы я умел ткать ковры - то наверно...
  - Этого недостаточно, чтобы я простила тебя.
  - И все же - я бросил семью, маму, Абеля, и живу здесь, с тобой.
  - Скучаешь по ним?
  Я перевернулся на другой бок и взглянул на нее.
  - Немного.
  - Хочешь уйти?
  - Выйти из Вавилона? Нет, увольте, я уж лучше поседею тут. Это хотя бы не так утомительно, как стругать мебель из необработанной древесины или строить бессмысленные дома.
  - Это ответ не любовника, а лицедея.
  - А я и есть фокусник. Лицедей.
  - Неудачный из тебя фокусник, однако. Все, что ты создал, живет без тебя и прекрасно обходится. Да и фокусником ты стал только под влиянием Голода.
  - Ты смешна. Какая разница?
  - У тебя совершенно нет самолюбия.
  - Разумеется, иначе я бы не вынес общества Абеля столько лет, а убил бы его сразу.
  - Выдержка, требующая большого терпения.
  - О да.
  Я не замечаю сарказма, когда мне так удобно. Она говорит с сарказмом, когда ей выгодно. Вместе мы идеально дополняем друг друга.
  - Если хочешь, она будет тут, - прошептала Лилит, заводя прядь своих волос мне за ухо, - и твоя жена тоже.
  - Ты крайне милостива, дорогая Лилит, но она никогда не согласится. Они обе никогда не согласятся вернуться ко мне.
  - Еще как согласятся. Не забывай, что я все могу - я же женщина. Итак, мое желание заключается исключительно в том, чтобы тебе со мной не было скучно. Не правда ли?***
  Тело Лилит было ровное, твердое и одинаково гладкое во всех своих лучших частях. Обладать ею - все равно, что ласкать ледяную, но чрезвычайно похотливую рыбу. Ничего страшнее и привлекательное, чем она, не производило чрево земное. Я помнил все изгибы и окончания, все ее гладкости, упругости и равнобедрия, включая те, которых у женщин по определению не могут быть. У человечьих женщин, во всяком случае. Раздвоенный у самого кончика язычок горчил у меня во рту и выматывал плоть до остатка. У нее были длинные русые волосы и смеющиеся глаза; холодный голос, холодная кровь и холодная голова. Воля ее была сродни стальному пруту, а ее власть надо мной поистине не знала границ. Я вспоминал о ней каждый раз, когда переворачивался на спину рядом с другой женщиной. О ней помнил даже когда сотни тел вокруг меня изнемогали в истоме, и запах пота беснующихся, соединяющихся в упоении тел вызывал уже не дрожь и желание, а тошноту, головокружение и боль в висках. Тогда я выползал из шуршащей, качающейся, чавкающей на меня кучи, и мокрый, измученный, ошалевший, приползал на коленях к ней, чтобы она приняла меня и простила.
  
  
  Лилит, как ни в чем ни бывало, изложила мне план торжественного появления перед народом.
  - Желательно было бы поразить воображение черни,- попросила она. - Ну, и моих родных, конечно. Те, что поближе и будут приглашены к праздничному столу, все понимают, но остальным знать все необязательно. Делиться тайнами с родственниками - вообще плохая примета.
  - Где же мне прятаться прикажете до урочного часа, чтоб меня не спутали с братом?
  - Побудешь пока незаметным. Не выделяйся в толпе - согласись, это не такая уж тяжкая обязанность... Надеюсь, ты хоть на это окажешься способен.
  - Как прикажете мне это сделать, если меня каждая собака во дворце знает?
  Лилит коснулась моего лба и словно обожгла чем-то. Я испугался собственного состояния - у меня закололо в груди, защемило в области ребер с обеих сторон, дыхание стало прерывисто-частым, в трахее зазвучали подозрительно громкие шумы.
  - Что, что со мной происходит, - выдавил я из себя, оседая на пол. Вырывавшийся из глубин легких кашель спровоцировал легкую рвоту - к счастью, в течение последних нескольких дней я ел настолько мало, что даже вывернуться наизнанку было практически нечем.
  - До свидания, дорогой друг, - нежно прощебетала она, поцеловав меня в нос. - Советую пару часов в зеркало на себя не глядеть. Первое впечатление может быть просто ужасным, но потом все уладится. Или ты просто привыкнешь.
  - Что случилось со мной? Что ты сделала? - я лег навзничь, стараясь не задохнуться от поднимавшихся по пищеводу рвотных и желчных масс. - Ты убила меня?
  - Зачем же? Ты ведь намерен все-таки стать моим мужем? Спрятать тебя на время бракосочетания было поистине необходимо, так что я нашла наилучший выход. Ты неузнаваем, мой Каин. Ни один человек в мире никогда не узнает тебя. За сегодняшнее убийство никто не сможет тебя упрекнуть в лицо, или поднять на тебя руку. Ты - свободен, Каин, и это есть высшая свобода на свете. Наслаждайся ею.
  Когда Лилит ушла, я попытался встать, но рот переполнился едкой обжигающей жидкостью, и, чтобы не захлебнуться, я рухнул обратно на пол. Сверкающие пятна в бешеном вальсе засверкали у меня перед глазами, но сил не было даже на то, чтоб поднести к лицу руку. Кожа свербела, пощипывала и слазила слоями (по ощущению), точно змеиная.
  "Это мой свадебный подарок" - на прощание сказала она.
  Я лег на бок, закрыл глаза, чувствуя, как текут мои веки, смешиваясь с ресницами и кровеносными сосудами, как срастаются в единое целое щеками, так что ни губ, ни век разлепить я уже не смог бы. Оставалось ждать и надеяться, что скоро эта масса перекроет дыхательные пути, и я задохнусь
  В дверь постучали. Я не мог бы промычать даже слова в ответ, просто закрылся руками, чтобы того, кто войдет, не ужаснула картина, пугавшая меня самого.
  - Папа, ты здесь? Тебя все ждут. Пора уже, - Иезавель из деликатности подождала пару минут, потом решительно нажала на ручку двери и шагнула внутрь. Ее крик ужаса, раздавшийся в тишине кабинета, резанул по ушам.
  Я хотел сказать ей: "Уходи", но у меня попросту не получилось. Тогда я плотнее прижал обе руки к голове, и перевернулся на живот, чтобы она видела лишь мою спину.
  - Ты кричала? - спросил вечно озабоченный Абель, входя вслед за ней. - Господи Боже мой. Девочка, уходи поскорее отсюда. Я помогу ему сам.
  - Но папа... - прошептала она потрясенно.
  - Я сказал, уходи.
  - Он же превратился в чудовище.
  - Твой отец всегда был таким, просто ты этого не замечала. Я сказал, уходи.
  Иезавель фыркнула, но послушно захлопнула дверь. Она спряталась за ней, собираясь подслушивать. Материнская школа.
  - Я сказал, уходи, - прошипел Абель достаточно громко, чтобы она и за дверью услышала. Иезавель фыркнула в ответ снова, но послушалась, и все же ушла.
  Когда ее шаги стихли в конце коридора, и в комнате воцарилась абсолютная тишина, Абель обратился ко мне:
  - Ты меня слышишь? Брат, ты слышишь меня?
  - Слышу, - губы, наконец, разлепились и глаза приоткрылись на щелочку. Под ресницами блеснул свет.
  - Говорить можешь?
  - Разговариваю же... - я с усилием поднялся, поводил в воздухе рукой, словно слепой в поисках поводыря. Натолкнувшись на Абеля, я поймал его руку, и крепко-накрепко сжал ее. Никогда еще его присутствие не было таким достоверным и необходимым.
  - Жаль, что девочка тебя узнала. Иезавель была здесь. Это плохо, что она тебя видела. Ее детскому разуму претят такие картины. Толком и не объяснишь.
  - Отведи меня к зеркалу, - попросил я.
  - Нельзя.
  - Почему это?
  - Тебе нельзя себя видеть.
  - Я уродлив? Она изуродовала меня до неузнаваемости? - прохрипел я устало, сплевывая кровавую пену, запекшуюся на губах.
  - Можно ответить, что она сделала из тебя химеру, но это не так. Тебя нет. Ты остался прежним, но внешне ты... другой.
  - Это плохо?
  - Он еще спрашивает. Я могу все поправить.
  - Погоди. Если ей этого очень хочется, она сделает это снова, а я не готов переживать это еще один раз. Покажи мне.
  - Отвечаю, ты ничего не увидишь. Лица просто нет. Даже руки уже не твои - бесформенные какие-то, словно заготовки для манекена.
  - Она думает, что в таком состоянии меня никто не заметит? - я хотел усмехнуться, но ничего не получилось. В этом виде улыбаться я, по-видимому, не умел.
  - Давай убежим отсюда, брат, - жалобно попросил Абель, глядя на меня снизу вверх, когда я с его помощью поднялся и сделал шаг на неуверенных, гнущихся ногах. - Еще не поздно.
  - Удрать? Поздно уже. Да и от судьбы я не бегаю. Возможно, это даже самое лучшее, что она могла дать мне - украсть меня. Нет ничего хуже, чем напоминать своего заклятого врага, быть его жалкой копией, идентичной внешне и совершенно бесполезной внутри. Подведи меня к зеркалу.
  Он помог мне пройти по комнате - без него я падал бы несколько раз. Уцепившись за такую знакомую руку, я приблизился к полированной гладкой поверхности. Взглянул на нее. Выдохнул. Засмеялся.
  Абель не поверил своим ушам, слыша мой страшный смех и даже отпустил свою руку, но я уже бы ни за что не упал. На меня смотрела нечто неприглядное, бесполое и бесцветное, словно гипсовая маска на еще не остывшем покойнике. Это было до жути болезненно; смотреть - и вовсе невыносимо, но я не мог удержаться от смеха.
   - Наибольшее проклятие всей моей жизни пропало. Я утратил сходство с Богом. Я приобрел сходство с дьяволом. Чего еще желать, если это больше соответствует сути?
  - Ты с ума сошел, - Абель отвернулся.
  - Нет, смотри на меня, - попросил я, уставившись на него, и сказал снова, - смотри на меня, смотри. Вот облик Каина. Вот лицо, которое подходит мне больше. Кто знает - может быть, так и выглядит смерть?
  - Ты не в себе. Пойду, позову твою будущую жену, пусть все исправит.
  - Ни за что на свете. Она знала, как угодить мне. Я свободен. Наконец-то свободен. Я другой человек. Я изменился. Я больше не принадлежу тебе.
   - Ты уже и на человека-то не похож, - прошептал он и, словно испуганный ребенок выбежал за дверь, всхлипывая и судорожно вздыхая.
  В тот момент я понял, что убивать его - такое же преступление, как стрелять по ангелам из дробовика.
  Стараясь не смотреть на свое отражение, я судорожно провел рукой по волосам, ощупал все тело, и нашел его едва отвечающим человеческим контурам. "Так не может быть вечно, - решил я про себя. - Лилит не могла дать мне глины, и не дать возможности вылепить из нее статую".
  Думать о чем-то было трудно; мысли двигались медленно и тяжело; я прошелся по комнате, натыкаясь на стены и мебель. Потом мне надоело, я нашел свой плащ-накидку, набросил покрывалом на плечи и голову и вышел на двор.
  "Я - химера, - подумал я, пряча глаза от ослепительно-красного солнца, и стараясь прибиться к толпе новоприбывших, бродившей по Городу. - Мое место в тени. Неузнанный. Незаметный. Печать, освобождающая от проклятия, потому что она же есть новое... Но зачем, зачем, скажи мне, Лилит, Бога ради? Не лучше ли было сделать меня кем-либо определенным, чем определенно никем?".
  - О, ты здесь? Как я рада, что наконец тебя встретила, - девушка дернула меня за рукав. Я, решив схорониться в толпе, от досады зажмурился и тщательнее спрятал лицо и голову. Смотреть из-под накинутого капюшона было неловко.
  Это была Элизабет, узнавшая меня по накидке. Высохшая, отощавшая, но пьяная какой-то мучительной радостью, она нежно прильнула ко мне, и отвела в сторону, в какой-то заброшенный дом. Там, на полу, на циновках сидело несколько человек различного происхождения - банкир из Нью-Йорка шестидесятых годов (я определил это по покрою его костюма), средневековый купец из Венеции и османский правитель. Остальных опознать я не смог.
  - Как ты? Где пропадал? Я уж думала, убили тебя... всюду ходила, везде искала. Ты чего прячешься от меня? Болен, что ли?
  - Болен, - хрипло прошептал я, отодвинувшись от нее. - Не смотри на меня. Не смотри.
  - Что с тобой сделали?
  - Мне очень плохо.
  Я не лгал - становилось действительно хуже. Она прижалась ко мне, жалобно хныча и подрагивая от нервного возбуждения. Мне хотелось погладить ее по голове, но я боялся показать свои руки.
  - Что с тобой? Кто это сделал? Кто?
  - Лилит, - не смог солгать я, выталкивая кровавый ком из разлипающихся с трудом губ. - Отойди от меня, Бетси. Мне уже лучше не станет.
  - Ты умираешь?
  - Лучше бы умер.
  - Надо кликнуть врачей. Здесь есть всякие люди.
  - Мне никто не поможет.
  - А зачем? Зачем Лилит это сделала?
  Я впервые с особой болезненностью отметил, что в уголках рта у нее язвы, а ключицы вот-вот надорвут тонкую ткань обумажненной кожи.
  - Пойдем со мной, - прошептал я, сразу вспомнив о Голоде. - Я проведу тебя во дворец.
  - А как там отнесутся ко мне? Не станут со мной поступать еще хуже, чем с тобой поступили? - она со смесью ужаса и любопытства хотела прикоснуться ко мне, но я оттолкнул ее руку.
  - Пойдем.
  Во дворце я первым делом повел ее на половину Молоха. Там, на заднем дворе, вхолостую громыхая частями, работала треклятая его Машина. Элизабет покосилась на нее, но ничего не сказала, только ужасно тихо пискнула и еще плотнее прижалась ко мне.
  - Не бойся, крысеныш, - прошептал я, - эти люди тебя не обидят. Если уж меня не обидели...
  Я позвал:
  - Михаил Александрович, выйдите ко мне на минуточку. Я должен кое о чем попросить вас, прежде чем уйду. Ну же, Михаил Александрович!
  Из-за двери появилась кислая физиономия - Молох то ли спал, то ли плакал. По опухшему лицу его текли слезы, которые я мог принять за испарину, если бы хуже знал его привычку размазывать рыдания по лицу.
  Как художник он был безутешен. Шедевр не удался. Задуманное совершенство обернулось провалом - а ведь требовалось дальше жить! Копить в себе силы. "Неудивительно, если он станет искать утешения в горькой", - подумал я.
  - Мастер Шайни? - неуверенно произнес он, выступая вперед. - Это вы? Это... это не может... быть. Это... это чудовищно. Что за страшная...
  - Прекратите молоть чепуху, - недовольно приказал я заплетающимся языком. - это все еще я, как бы ни выглядел. Приказы мои должны выполняться беспрекословно. Так?
  - Так, - согласился он, вытирая уже взаправду вспотевшее лицо рукавом и с опаской поглядывая на нас.
  - Не верите, что это я? Включите свою Машину и убедитесь скорей - из меня не получится даже лампочки и зажигалки. Ну же, смелее. Смелей.
  - Я верю, - прошептал он, ощупывая меня и для этого выходя на свет (чуть не сказал Божий) из своей влажной хижины. - Верю. Но кто... кто же сотворил это с вами?
  - Лилит, - пискнула Элизабет, тут же прикусив язычок.
  - Не поминай ее имени всуе, крысеныш. Иди в гости к господину Молоху, поешь, что найдешь в его хижине. Ну же, ступай.
  - Я недавно... хм, зажарил ребенка, - мучительно краснея, признался он, опустив книзу глаза. - Ничего, если она... найдет и попробует?
  - Ничего, если не поймет. От нее не убудет.
  - Вы хотели от меня чего-нибудь, мастер? - спросил он, щурясь на солнце.
  - Я ухожу отсюда, Молох. Сегодня же ухожу. Позаботьтесь, прошу об Элизабет. Не могу ее взять с собой, а она чересчур слаба, чтобы выжить без меня.
  - Вы бросаете нас?
  - Нет, Михаил Александрович. Я наконец-то примирился с собой. Все эти годы мне досаждало это омерзительное бесчеловечное сходство с тем, кого я больше всего не любил, а теперь я свободен. Могу уходить, неузнанный и незаметный, и пусть ищут... ветра в поле найдут, не меня. Я свободен, понимаете? Дико, безумно, бесконечно свободен от Лилит и от Абеля, от всей этой своры... - я даже затряс его в ажиотации.
  - Вы, надеюсь, не забываете, господин Шайни, что по-прежнему находитесь ни где-нибудь, а в аду? - осторожно напомнил Молох.
  - Я нашла мясо, господин Мо... можно я поем?
  - Ешь, милая, - не поворачивая головы, сказал он. - Там, в погребе, еще есть. И возьми хлеб и овощи, у нас всего в достатке.
  - Спасибо, - пропищала она с детской радостью в голосе. Что-то хрустело и лопалось под ее остренькими зубами - в тот момент мне показалось, что она перемалывает ими кости.
  - Вы не поймете, Молох. Мне все равно. Даже если не смогу убежать, никуда не скроюсь отсюда, это все равно радость. Мне сделали самый страшный подарок на свете. Вы просто не понимаете.
  - Понимаю, - он мягко коснулся моей руки, - только и вы, мастер Шайни, поймите. У вас такой... э, вид, что далеко вы не скроетесь. Не убежите вы никуда. Чтобы стать незаметным в толпе - мало отличаться от Бога. Надо походить на любого, кто Им не является.
  - Разве я не похож?
  - Вы похожи на чудовище. Добудьте себе иное лицо.
  - Постараюсь. А что, если вдруг не смогу? - внезапно обеспокоившись, я вцепился в него бессильными руками.
  Он нежно посмотрел на меня.
  - Тогда вы окажетесь связаны еще больше, чем когда проклинали свое сходство с Абелем. Одни узы поменяются на другие, только и всего. Вам требуется та свобода, которую может дать вечная изменчивость. Вы должны быть как море - оно всегда то же самое, и вечно разное.
  - Понимаю, - прошептал я, в оцепенении поднимая глаза к красно-черному небу, в котором бушевали, сталкиваясь, окровавленные рассветы и огненные закаты. - Я буду как ветер. Я стану как море. Я должен исчезнуть, и я растворюсь, меня не узнает никто.
  Молох только печально покачал головой. По его двору, пугаясь Машины и кудахча, забегали вырвавшиеся из курятника куры. Безумно важный индюк, семеня на растопыренных пальцах, демонстрировал всем свою смелость, устремляя клюв в одну металлическую часть Машины за другой. Механизм, впрочем, не боялся, только отвечал мелодическим шумом на его притязания.
  Это был сон.
  
  Я сидел на самой верхушке Великой Башни и смотрел вниз. Чтобы добраться до самого ее верха, требовалось пройти тысячу с половиной ступеней. Это было тяжело для обычного человека, и вдвойне невозможно для такого, каким стал я сейчас.
  Я смотрел вверх на грозовое черное небо, испещренное вспышками молний. Где-то там, за тучами, пряталось солнце, луна и настоящие звезды. Но нашем царствии царила ночь, вечная тьма без просвету.
  Внизу на площади у подножия Башни теснился народ. Толпа освещала действо сотнями факелов. В храме, сложенном из золотых кирпичей, Абель стоял руку об руку с Лилит, и покорно делал вид, что присутствие здесь доставляет ему удовольствие. Впрочем, ничуть не менее лицемерно улыбался бы и я сам.
  - Каким ветром ты здесь? - спросил Эммануил, усаживаясь рядом со мной. Я не повернулся к нему - каждый жест, каждое движение причиняло мне боль.
  - Я здесь живу.
  - Точно ворон? Тут холодно, - он огляделся кругом. На вершине Башни был выстроен маленький храм, облицованный голубыми сияющими камнями. Внутри этого храма стоял золотой стол и золотое же ложе, и лежало несколько больших охапок роз. Лилит распорядилась принести их сюда, чтобы служанки лепестками осыпали с небес свадебную дорогу, но после раздумала. Розы, чуть увядшие, кадили своим ароматом.
  - Холодно, как в могиле, - подтвердил я.
  - Разве ты был там?
  - Так утверждают. Почему спрашиваешь?
  - Я был.
  - В могиле?
  - В могиле.
  - И что?
  - Ничего, - он передернул плечами. Я посмотрел на него из-под капюшона.
  - Тебе не понравилось?
  - Что вы думаете себе, Шайни, - сказал он уже официальнее, - неужели таким вы ходите пройти весь свой путь?
  - Разве я выбираю?
  - Выбор сделан за вас.
  - Тогда я бессилен.
  - Шайни, вы знаете, какой вопрос я хотел задать Богу больше всего?
  - Понятия не имею. Какой?
  - "Зачем". Он же "Для чего" и "На кой все это было нужно".
  - И что? Он ответил? - спросил я без интереса.
  - Ничего. Он ничего не ответил. Я не задавал Ему этот вопрос.
  - Как же?
  - О самом важном не спрашиваю никогда. Ответ, который может убить, мне не нужен.
  - Смысл бытия тоже?
  - Кого вообще волнует этот вопрос? Каждого волнует только свой личный смысл; маленький ограниченный и упрямый. На вопрос про смысл жизни каждого ответить можно. На вопрос, зачем живут все - нет.
  - Значит, и вы не знаете?
  - Нет, я не знаю.
  - Жалко.
  - Ничуть, - он слегка улыбнулся. - Я недавно понял, что не хочу ничего знать. Мне не нужно ничего знать.
  - Это усталость, Эммануил.
  - Когда вы устанете сами, вы попросите отдохновения любой ценой. Гораздо высшей, чем цена собственной жизни.
  - Эммануил, я ничего не могу вам дать. Помочь даже ничем не могу. Зачем вы мучаете меня? Зачем вы здесь?
  - Я мучаю? Мне казалось, я вам помогаю.
  - Мне не нужна ничья помощь.
  - Моя тоже?
  - Ничья.
  - Хорошо, - он казался расстроенным, но я знал, что он был спокоен. - Тогда я пойду. Я был здесь ради вас все это время.
  - Как же Магда? Ее вы тоже бросите?
  - Что мне до нее?
  - Эммануил, зачем вы мне лжете?
  Он усмехнулся.
  - Никто в мире еще не обвинял меня во лжи. Никто не свете.
  - Тогда я буду первым. Я, Каин, - я встал. Он тоже поднялся, и мы оказались лицом к лицу. Он был выше меня, но немного сутулился. Глаза были беспокойны и бесконечны, как синяя южная ночь.
  - Вы еще не Каин пока, - отвечал он.
  - Позвольте задать вам один вопрос. Если я не стану... не совершу этого, буду ли я счастлив? Спокоен? Прощен?
  - Нет, - он покачал головой.
  - А вы были счастливы? Там, на кресте? Выполнив до конца Его волю? Были вы тем, кем хотели быть до конца или смерть все исправила?
  Губы его задрожали. Вспыхнув, он отвернулся и отошел от меня.
  - Я там не был, - ответил он глухо. - И то был не я. То был другой, другой человек. Совершенно другой.
  - Позвольте мне последовать за вами, - попросил я. - Уйдем вместе от этих людей. Я здесь тоже ни с кем не хочу разговаривать, а тут никому и ничем не обязан. Позвольте мне сопровождать вас.
  - На небо? - усмехнулся он, вспомнив мой глупый вопрос.
  - Куда позовете.
  - Со мной вам нельзя.
  - Бросите меня на растерзание им? Сделаете из меня Каина? Разве это возможно, чтобы я был вам так безразличен, если уж вы со мной очутились в аду?
  - Я сегодня разговаривал с вашим братом, - прошептал Эммануил, косясь на вспышки молний, до поры-времени обходившие нас стороной, но опасно зачастившие в эти минуты над нами. - Он боится.
  - Меня? - презрительно скривил я губы.
  - Нет, не вас. За вас он боится, за вас. Если вы не убьете его, вся свора взбесится. Вас не выпустят. Вы здесь погибнете.
  - Я это знаю.
  - Стоило ли так рисковать?
  - Я любил эту женщину. Стихи даже ей сочинил, как подарок на свадьбу... но кому требуется поэзия, женщины всегда берут кровью.
  - Вы - смешной человек.
  - Это я ненамеренно.
  - Я бы мог спасти Абеля, - вежливо продолжал Эммануил, - только вас я спасти не могу.
  - Легче помогать сильному? Я это знаю.
  - Вас не выпустят, - повторил он спокойно. - Это личное дело, дело чести для всех. Вы с вашим дешевым упрямством значите гораздо больше для них. Не стоит говорить при этом серьезно о своей слабости.
  - Да, я слышал. Тысячи раз я уже их обманывал. Они заигрывали со мной, были добрыми, выказывали любезность. Они ведь изменятся, да?
  - Они и сейчас не такие.
  - Иногда мне кажется, что они подослали и вас, как самое сильное искушение.
  - Не говорите, - поморщился он. - Вы просто не знаете.
  - Что ж мне делать? Выполнять Его волю? Стать Каином? Ты, - я силой повернул его к себе и заставил взглянуть на меня, - ты хотел стать Христом?
  - Отойдите от меня, - он закрыл лицо руками. - Уходите пока, Шайни Бауэр. Оставьте меня одного.
  - Я пришел сюда первым. Здесь живем мы - я и вороны.
  Эммануил с какой-то запредельной тоской посмотрел на меня.
  - Я раскаиваюсь, - губы его побелели. - Раскаиваюсь во всем, но никогда не поступил бы иначе.
  - Вы о чем мне сейчас говорите, - нахмурился я, но его рядом не было.
  Грозовое небо и благоухавшие розы были прекрасны по-прежнему, но я-то остался один.
  Совершенно один.
  
  - Познакомься со своим новым охранником, - сказала Лилит.
  Я сидел в своем новом убежище, не показываясь внизу в течение нескольких дней. Свадьба шла полным ходом - пиршество сменяло другое, фейерверки, танцы и развлечения были разнообразны и бесконечны. Я следил за всем этим буйством сверху, словно стал вороном.
  Нехотя оглянувшись, я увидел за ней человека. Весь в черном, безмолвный, безликий, он казался светящимся изнутри, словно сквозь его тело просвечивал осколок луны.
  - Кто это?
  - Твой охранник. Будет всюду ходить за тобой, чтобы ничего не случилось. В случае чего он поможет.
  - Вот как? Может, еще и приведет казнь в исполнение?
  Лилит, в багрово-красном платье с золотыми отворотами, напоминавшая китайскую императрицу, недовольно нахмурилась. Золотая подвеска на лбу качнулась вместе с ее неимоверно высокой прической, когда она в три шага подбежала ко мне, постукивая металлическими каблучками. Ее бледно-матовое лицо покрылось легчайшей краской гнева и было прекрасно до невыносимости. Я бы полюбил ее снова, сейчас, если бы не влюбился еще с первого взгляда долгие годы тому назад.
  - Ты смеешь еще что-нибудь мне говорить? Ты сидишь тут два дня. Гости уже вполовину разъехались. Zemis с супругой так и не познакомились с тобой, а я намерена была вас друг другу представить.
  - Представила бы ему Абеля.
  - Этим его не проведешь. Знаешь, я добрая женщина, никогда не кричу на людей, но если бы ты мне позволил, я выпустила бы на тебя весь объем своих легких.
  - А я-то думал, что у тебя жабры.
  Она задохнулась. Гнев ее был прекрасен до ужаса. Топнув в бессильной злобе ногой, она сказала:
  - Иезавель тоже спрашивала о тебе. Так и говорит: "Где мой папа-чудовище? Я его испугалась как черта, но все-таки, он родной мой отец. Я хочу его видеть". Может, спустишься ради дочери, наконец?
  - Она не говорит мне этого. Никогда не говорит мне "родной". Ты придумала все. Если меня не станет, дочь первая вздохнет с облегчением.
  Лилит высоко вскинула брови. Подбородок ее выглядел более мрачно и решительно, чем обычно.
  - Немедленно одевайся и спускайся. Для тебя нет иного пути и возможности помириться со мной. Если ты хочешь, конечно.
  - Если я не хочу?
  - Тогда стань вороном и сиди на своей Башне, пока не состаришься. Азазель проследит за тобой и, хотя собеседник он не самый развязный, думаю, веселее вместе будет.
  - Какая разница? Его зовут Азазель? Мы, возможно, поладим.
  Темный человек не двигался с места, отгородившись от мира словно стеной, своим молчанием.
  - Ты божественно выглядишь, - прошептал я, подходя к ней. Краснея, как закат, ее платье оказалась под моим пледом, которым я накрыл нас обоих. - Я любил тебя, Лилит. Любил по-настоящему. Это не мешало мне не терять голову, но я любил тебя.
  - Пустые разговоры. Никогда не поверю. Как ты мог не явиться на свадьбу? Я ждала тебя, понимая, что ты не можешь любить меня больше, чем брата, но я имела же право надеяться... Как оказалось, напрасно.
  - Зачем так жестоко, Лилит? Когда-нибудь я убью его для тебя, но почему именно Абель? Он ничтожество. Он - безвольная личность. Все, что его наполняет - это огромный талант и любовь ко всему преходящему. Он достоин жалости. Он слабее, чем мы с тобой.
  - Азазель, позаботься о Каине, - сказала она, выбираясь из моего раскидистого плаща. - Если не спустится к пиршеству, скинь его с Башни. А ты - приходи поскорее, не разочаровывай меня снова.
  - Непременно, любовь моя, - сказал я серьезно, глядя ей вслед. Огненная фигурка, горевшая, словно факел, в своих златотканых шелках, потерялась в ночи.
  Я повернулся к черному человеку.
  - Убивай меня, но я не могу сделать этого. Спускаться не стану, лучше уж здесь помереть. Моя судьба решена - я ни за что, ни за какие блага на свете не подыму руку на Абеля. Может быть, он достоин смерти больше, чем я, принеся на алтарь в жертву такое огромное и весьма неразумное стадо, но я не стану за это его убивать. Весь мир проклял бы меня, подними я на него руку снова. Уходите, а лучше - покончим с этим раз и навсегда.
  - Послушайте моего совета, - неожиданно заговорил Азазель, и я почему-то вздрогнул от звука этого голоса, таким внятным и проникновенным он был. - Если вы хотите знать мое мнение о вашем Боге, то Он не стоит вашего бунта. Дороже выйдет.
  - Почему я должен верить вам?
  - Знаете же все это сами.
  - Ну и что. Выполнять Его волю - такую волю - я не хочу. Не обязан.
  - Позвольте рассказать вам одну простую историю, - Азазель сел за золотой стол и положил руки перед собой. Сияние его чуть померкло, непроницаемое лицо стало намного приветливее. Я понял, что это еще одна хитрость.
  - Вам кажется, что все так было всегда. Круг за кругом. Вечное возвращение. Каждый из вас порождает нового себя же, и все начинается снова. Человеческий разум не в силах представить себе бесконечности.
  - Я полагаю, что никакой разум не может, иначе он бы уже не был разумом.
  - Может быть. Круг есть бесконечность. Скользя по поверхности, вы не учитываете точек, находящихся внутри круга.
  - Это Вы и Лилит? Постоянные?
  - И ваш Бог тоже с нами. Круг замыкается, а мы существуем. Не будет круга, нам незачем будет существовать, но мы будем тоже.
  - Последовательным будет разорвать этот круг.
  - Господи Шайни, - позвольте вас так называть, - у вас нет необходимости понимать бесконечность, которая заключена в вас. В этой Башне. В господине Абеле Бауэре. В столе. Бесконечность - не Бог и не мы, а вы, и окружающие вас предметы. То, что выходит за грани, не принадлежит бесконечности.
  - Поэтому я должен выполнять Его волю? Эммануил то же самое мне говорит, но я не верю.
  - Порвете нить бесконечности - вам же хуже. Вас просто не станет. Вы перестанете существовать. Надо сказать, что в каком-то смысле мы боремся за вашу жизнь.
  - Взгляните на меня. Я не должен существовать. Попросту не могу.
  - Вы как Джоконда, - сказал Азазель. Мне вдруг показалось, что слова не исходят из его рта, а возникают в воздухе сами, путем невидимого колебания воздуха.
  - Почему?
  - Вы - шедевр, который нельзя заменить. Каин, Авель, Ева, Адам, Авраам, Иосиф, Иуда, Иисус. Сохраните хотя бы подобие личности, не покушайтесь на то, что не в силах понять. Вы же не деревенщина.
  - Ради чего?
  Наш разговор начал мне напоминать случайную лекцию по астрологии, которую я читал в международном вагоне первого класса в двадцать первом году двум девицам из колледжа, с которыми хотел переспать. С обеими сразу.
  - Вы не такой дурень, Шайни, каким хотите себя показать. Легкомыслие вам не к лицу. Вредит даже. На вашем месте я спросил бы, наверное, чего от вас хочет Лилит. Все мы вместе и каждый из нас в частности.
  - Чего хочет Лилит, я уже знаю.
  - Ее единственное желание - получить вас. Целиком и полностью. Так, чтобы таки сомнения не оставалось, что вы пойдете на все. После этого она выбросит вас, как ненужную тряпку, или позолотит точно статую и воздвигнет на пьедестал - это уже ее стезя. Если в вашем распоряжении будет не только жизнь брата, а все звезды с небес, она потребует сорвать их оттуда.
  - Женщины побуждают на любые безумства, но я не такой.
  - Она это знает. Вот поэтому мы здесь говорим до сих пор.
  
  - Хочешь доказательств? Музыка, стой, - она оборвала танец и отошла от меня. Оркестр, расстроенный, смолк. Мало-помалу все инструменты умолкли. Последней неуверенную фальшивую ноту издала флейта и, пристыженная, ретировалась. Я смотрел на нее исподлобья. Лилит откинула голову назад, подбоченилась и сказала негромко, обращаясь ко мне:
  - Этот человек надоел мне. Он мне не нравится. Он обидел меня. Всякий, кто отплатит ему за меня, получит золотом. Двойную плату.
  Сначала настороженные наблюдатели ее не поняли. Потом взволнованно зашептались.
  - Не сердите меня, - сказала она, - и берите скорей свои деньги. Ну же, кто первый?
  Я обернулся к толпе. Несколько человек покусывало в сомнении губы - для меня это был верный знак. Борьба жадности и стыда никогда не решается в пользу душевного благородства.
  - Ну же, - громче закричала она, - вам не нужна еда? Вещи? Золото? Неужели вам мало моей... поруганной чести, чтобы растоптать этого вот червя?
  - Не знаю, - сказал один из мужчин, стоявший поближе, - это ведь хороший человек. Врач. Как же можно его... он ведь помогает нам всегда.
  - Мало? В пять раз плачу. Имейте в виду, в следующий раз прикажу - будете делать бесплатно.
  - Не надо, Лилит, - попросил я. - Не вмешивай сюда людей. Хочешь, я пойду и утоплюсь сам?
  - Стой, где стоишь. Тебе никто не разрешал уходить.
  - В пять раз... - в толпе неуверенно переглянулись.
  - В десять раз. Это последнее предложение. Надеюсь, вам хватит.
  В меня полетел первый камень. Он вынырнул неуверенно, долетел до моего плеча, чуть задел его, почти не ударил. Я механически коснулся места ушиба рукой и взглянул на Лилит. Она сказала:
  - Ты сам хотел. Видишь? Я на тебя ничего не жалею. Деньги получите у моего управляющего. Он вам отсыплет зерна, даст лекарств и всего, что вы скажете. Желающие есть еще?
  Пролетело еще несколько мелких камней, с так сказать, дежурной скоростью и размахом. Один не попал в меня даже. Другой оцарапал затылок, но я не почувствовал боли.
  - Тьфу, - засмеялась она, всплеснув руками. - Даже золото им не нужно. И чем же ты им так нравишься?
  - Не надо, - прошептал я.
  - Если не скажешь им, то я скажу.
  - Лилит, умоляю тебя, не надо.
  - Тогда сам говори.
  - Не могу.
  - Вы плохо исполняете свою работу, - громко ответила она мне. - Ваши списки никуда не годятся. Плохо вы подбираете нам людей, очень плохо. Никакого творческого энтузиазма, сплошная поденщина. Вы так жалки... еще один такой список подсунете - будете разговаривать с моими дитами сами.
   - Это чего она говорит? - удивился кто-то, понимавший язык. - Какие списки?
  - С ума сошла.
  - Точно.
  - Все-таки, какие списки, товарищи?
  Торжествующе улыбнувшись, Лилит села в свой паланкин. Процессия удалилась. Толпа не ушла, я невольно почувствовал, что выйти из естественного окружения не сумею.
  - Про какие-такие списки там она говорит? - спросил здоровый мужик, явно немец по происхождению, - чего рассказывает?
  - Да не слушайте вы ее, она стерва, все время лжет. Не верьте вы ей, не верьте, - крикнул кто-то.
  - Да кто ж за десятикратную цену не верить сможет? - засмеялся какой-то субъект с бруклинским американским акцентом. - Лично я вот не верю, но что с того? Первый камень был мой.
  Все произошло крайне быстро, но некрасиво. Били неохотно, без радости и без злобы, без азарта, почти без тоски. В этом чувствовалась рутина - так, словно каждый день натравливали на ничего дурного не сделавшего им человека. Я не уворачивался, даже не закрывался руками. Убивать меня они не собирались - для этого в них не было ни ярости, ни настроения. Нужно было выполнить очередную работу - вот ее и выполняли. Принужденно и вяло, с отвращением ко времени и к себе.
  - Почему вы даже не спрашиваете, виноват ли я? Почему вам не интересно знать, правда ли это? - прохрипел я под ударами, градом сыпавшимися на меня. - Почему?
  Они не ответили мне, и я понял, что им совершенно плевать на то, виновен я или нет. Мне стало спокойно, как никогда в жизни.
  Когда они, содрогаясь от ненависти ко мне, которая нахлынула вместе с ощущением совершаемой несправедливости, отошли и скрылись в ближайших проулках, несколько сердобольных женщин помогли мне подняться, отерли лицо и проводили до дому. Несколько раз я опрометчиво падал - не в их силах было меня дотащить до хибары, поэтому всякий раз приходилось вставать и идти самому. Кровь из рассечин текла на глаза и мешала видеть, поэтому они ссудили меня старыми тряпками, которые завязали на лбу.
  Дома горел свет; было чисто, уютно, подметено. Дрожащая Бетси открыла дверь и завопила от ужаса, увидев меня, повисшего на чужих руках.
  - Ничего-ничего- ничего, - шептал я скороговоркой, ложась на тахту лицом вниз, - не волнуйте ее, все пройдет.
  - Лилит это сделала, - сказала старшая из женщин, накрывая меня одеялом, - натравила на него всю толпу. Обещала за это им столько денег, что любой соблазнился бы.
  - Как она может после этого в глаза людям смотреть, - поддакнула вторая женщина, высокая, с открытым мадонновским лбом и ростом статуи. - Он же... святой. Единственный, кто в аду крестик носит. Как она может его так...
  "Любить", - подумал я и улыбнулся, но остатки лица так болели, что хотелось не плакать, а рычать и скулить от злости и радости.
  - Господи, - заплакала Элизабет, - да за что же это все нам такое? За что все мы здесь оказались? За что терпим здесь? А он? Он вообще святой. Вы не представляете, скольких он спасает людей. Как помогает всем - бескорыстно, ни с кого гроша ломаного не возьмет. Ангел, а не человек.
  - Сущая правда, - согласилась старшая, а "мадонна" нахмурилась, но прошептала "аминь".
  Они сели возле горящего очага и поочередно мешая суп, возмущенно заговорили о жизни. Сбивчивые их голоса терялись в шуме, которые волнообразно нарастал и падал до молчания в моих ушах. Я не слушал слов, мне были и так понятны их речи. Все плохо, жизни нет, на дворе ад кромешный, мы окружены чертями, черт сидит в каждом из нас и жрет нашу душу. Слабая и печальная канва всех разговоров сводилась к вышеуказанной теме. Они жаловались не о себе, о всем мире.
  "Если бы я только знал, что все будет так, - думал я, - разве рождался бы на свет? Разве не убил бы себя в чреве матери, и так слишком маленьком для двоих, грозившем разорваться и лопнуть, не вынеся тяжести самой большой любви и самой большой ненависти на свете. Правда, что я вру? Абель не есть любовь. Эммануил - из любви, любовью создан, любовью питается, он любит всех. Абель даже не понимает, как мерзко все совершенное, что он создал, потому что все новое он творит на старой крови... Абель принес жертву Богу из крови, от лучших стад. А я? Какую жертву я Ему принесу?"
  - Он бредит, - успокоила их Бетси, когда женщины обеспокоенно обернулись ко мне, услышав шепот. - Ничего, выходим. Я из кожи вон вылезу, но спасу его.
  - Бедный-бедный, - покачала старшая головой. - Такой человек пропадает.
  - Из-за чего?
  - От любви.
  - Какой любви?
  - Любви к людям. Все же видели, что он шел сам туда, понимая, чем все это кончится. От жалости шел.
  Я застонал громче, потому что мысль о том, что я послал ее родного брата пять дней тому назад к Самаэлю, где он пропал без вести, ранила намного сильнее камней.
  - А что эта гадина болтала там про какие-то списки? - спросила младшая вдруг. Благообразное лицо мадонны омрачилось сомнениями и страхом. - Что, если он действительно связан с ней?
  - Что вы говорите, - перебила ее старшая. - Как вы смеете осквернять себе ее словами? Подлая тварь несет чушь, чтобы очернить праведника, а вы повторяете все.
   Я заплакал. Беззвучно. Слезы просто полились горячей влажной рекой на кровоточащие щеки, и я глотал их соленые кости, похрустывавшие у меня на губах.
  Больше всего в тот момент я молился о том, чтобы умереть. Еще одного подобного унижения я просто не выдержу.
  Ночью приходила Лилит. Пришла, постояла надо мной. Посмотрела на трех спящих женщин, опьяневших от горя и нахлынувших воспоминаний, которыми они щедро делились весь вечер друг с другом. Села на кровать и взяла меня за руку.
  - Я жестока? - спросила.
  "Да, но это было прекрасно, Лилит".
  "Не поминай моего имени всуе"
  "Я любил тебя"
  "После сегодняшнего тоже будешь любить?"
  "Буду"
  Она улыбнулась щедрой улыбкой и отвела смеющиеся глаза.
  "А я так нет. Никогда не любила тебя, и любить больше не стану".
  "Лилит, обещай мне, что не бросишь эту глупую девочку, когда я умру. Отведи ее туда, на свободу. К солнцу, свету, теплу. Пусть любит и будет любима"
  "Ты не умирай, пожалуйста, я тебя очень прошу. Кого я еще буду мучить с таким удовольствием?"
  "Незаменимых нет"
  "Ты один такой"
  "Я тебя любил"
  "И я любила"
  Надо было что-то решать, но я молчал. И она тоже. Если бы она в тот миг простила меня, ничего не требуя, я сделал бы для нее все, что она просила.
  - Когда есть жить ради чего, умирать не захочется, - вдруг сказала она, вставая. - Поправляйся. Я не могу чаще наведываться к тебе.
  - Твои в Башне заметят?
  - Ни одного человека в мире я не ненавидела больше, чем тебя, - призналась она.
  - Может быть, это что-то важное?
  - Может быть. Или ты просто надоел мне до чертиков своим нытьем и бесконечными разговорами в духе французских новелл.
  - У меня были некоторые способности к литературе когда-то.
  - Это было крайне давно, - возразила она. - Не замерзай тут. Я бы все отдала, лишь бы помочь тебе как-нибудь, но мне не позволят.
  - Все и так хорошо.
  - Ты был бы замечательным человеком, если бы я так не любила тебя, - она вернулась ко мне и припала губами к моим губам. Соленый вкус сочащейся крови приманил ее или мой болезненный вид, но этот поцелуй был значительнее, чем все предыдущие.
  "Тебе было нужно сделать меня рабом, чтобы признать во мне хозяина?"
  "Замолчи лучше, не в следующий раз я тебя собаками затравлю"
  "За что ты любишь меня?"
  "За все, что ты обещал, но не сделал. У кого бы еще сил хватило на это - столько обещать!"
  "Не уходи. Возвеличивает тебя душа моя,
  Женщина, пришедшая из Вавилона.
  Растерзавшая душу мою
  Подобно дикому зверю.
  Не ты ли была спутницей
  Во дни печали моей,
  Не ты ли делила со мной
  Скорби мои,
  Не ты ли сожгла душу мою
  И растерзала сердце мое
  Подобно дикому зверю?
  Ты, Возлюбленная моя,
  Сотворившая меня заново,
  Создала из пепла
  Душу мою,
  Растерзанную твоим предательством.
  Закроются врата божьи за нами
  И уйдем мы праздновать
  В Вавилон -
  - город славы и величия твоего.
  Странные дела придут на землю:
  Скорби сменятся радостью,
  Лето - зимой,
  Дни - ночами,
  А печаль моя будет во веки,
  Ибо нет ей исхода.
  Возвратись, Возлюбленная моя,
  Подобная утреннему востоку,
  С окровавленной душой,
  С ядом, таимым в сердце,
  С разумом,
  Отравленным мыслью о предательстве.
  Дух твой, горящий местью,
  Верни ко мне,
  Дай мне напиться яростью твоей,
  Дай вкусить горечь слов
  И измен твоих.
  Дай пройти сотни мук
  Ради глаз твоих,
  Глазам моим солгавших.
  Обмани меня заново,
  Околдуй меня лицом твоим,
  Станом твоим,
  Движением рук твоих,
  Опьяняющих лучше вина.
  Возвеличивает тебя душа моя,
  Женщина, пришедшая из Вавилона,
  Проклятого города,
  Лежащего на земле,
  Обагренной кровью.
  Золото стен его потускнеет,
  Башни храмов сотрутся,
  Зарастут дороги,
  Покроются пеплом камни
  Дворцов его и площадей,
  Но любовь моя будет жить вечно.
  Где ты, Возлюбленная моя,
  Ушедшая в полночь.
  Не скроют лица твоего от меня
  Ни реки, ни горы,
  Ни степные долины.
  Я найду тебя в темноте преисподней
  И у райских врат.
  Отзовись, приди ко мне,
  Возлюбленная моя,
  Не оставляй меня одного
  Наедине с печалью моею,
  Ибо нет никого на земле,
  Кто мне заменил бы тебя.
  Если горьки тебе
  Упреки из уст моих -
  Я сомкну их навеки.
  Если тебе ненавистен
  Укоряющий взгляд очей моих -
  Скрою их от меня.
  Если ты ненавидишь голос мой -
  Слова доброго или дурного
  Ты от меня не услышишь.
  Если тебе ненавистно лицо мое -
  Нет его у меня отныне.
  Буду верным рабом твоим,
  Тенью у ног твоих лежащей,
  Зноем в холодный полдень,
  Только ответь мне,
  Возлюбленная моя,
  Женщина, пришедшая из Вавилона,
  Растерзавшая сердце мое,
  Подобно дикому зверю.
  Затворятся врата божьи за нами,
  И уйдем праздновать
  В Вавилон,
  Город славы и величия твоего.
  Не надивятся народы земли
  На наше царствие,
  Восклицать будут, радуясь:
  "Вот идет царь с царицей возлюбленной,
  Нет их краше.
  Возвеличим Возлюбленную Энанны,
  Растерзавшую его сердце
  Подобно дикому зверю,
  Наполнившую дух его
  Морем слез, которое не высохнет в полдень.
  Возвеличим царицу,
  Возлюбленную Энанны,
  Женщину, пришедшую из Вавилона,
  Ибо ей поклоняются
  Все народы,
  Все земли,
  Все города,
  Все селенья мирские
  От края и до края земли,
  Под землей и в поднебесье.
  Возвеличим царицу,
  Ибо нет ее краше,
  Нет сильнее ярости ее любви,
  Нет острее предательства,
  Нет жесточе пытки, чем та,
  Которой пытала она,
  Возлюбленного своего Энанну.
  Поклонимся ей,
  Ибо нет на земле
  Лучше лжи той,
  Что лжет она;
  Тех обманов,
  Что источают глаза ее,
  Одетые бирюзой.
  Возвеличим ее,
  Госпожу нашу,
  Исчадие ада
  И твердь выси небесной,
  Ибо хороша она и прекрасна
  И ложью своей,
  И неправдой своей,
  И обманами своими,
  Как сон.
  Сон небесный
  Сошедший к усталому
  Не так приятен,
  Как взгляд очей твоих.
  Жаждущему не так сладки
  Первые капли дождя,
  Несущие влагу раскаленной пустыне,
  Как прикосновение рук твоих,
  Оплетающих душу
  Как змеи.
  Смирись и склонись земля,
  Преклоните колени народы,
  Ибо возвеличивает душа моя
  Возлюбленную мою,
  Женщину, пришедшую из Вавилона,
  Растерзавшую сердце мое,
  Подобно дикому зверю,
  Оплетавшую душу мою
  Руками, как змеями,
  Глаза которой лгали глазам моим.
  "Поклонитесь,
  И возвеличивайте Возлюбленную мою, -
  Говорит вам Энанна, -
  Ибо нет ее лучше,
  И даже зло,
  Исходящее от нее - благо,
  И достойно всяческого благословения.
  Восхвалите,
  О, народы земли,
  И падите пред ней на колени,
  Ибо женщина, та, что любила,
  Та, что растерзала сердце мое,
  Измучила разум мой -
  Ушла.
  Ушла, и тоска моя пребудет вечно,
  Пока светит солнце на небе,
  И облака уходят за горизонт,
  И тени предков скитаются
  По долине мертвых,
  И стучатся во врата вавилонские
  Грешные души.
  Восхвалите ее,
  Возвеличивайте женщину,
  Ту, что любила,
  Ибо нет ее более у меня.
  В Аду было два главных бича - голод и перенаселение. Тишина, которой сопровождалась каждая выдача пищи, была куда страшнее любого крика и беготни. Нечеловеческое молчание, в котором совершалось деление пищи, напоминало замогильное отсутствие звуков. Я был слишком слаб и подавлен, чтобы страдать еще и от голода, иначе сам отдавался бы на каждом углу за лишний кусок хлеба, как делали все. Одиночество, к которому я привык, было куда легче терпеть, не имея привязанности к жизни - к счастью. я ее не имел, поэтому даже голод не был мне страшен.
  Меня вызвали к Самаэлю через неделю после вышеописанных событий, поэтому к нему на шестой ярус я явился с все еще перевязанной головой и хромая. Долго глядя на меня смеющимися глазами, полковник, наконец, нарушил затянувшееся молчание следующими словами:
  - Как же это вам угораздило влюбиться в женщину, которая вас, в конечном итоге, убьет?
  - Хоть вы не сомневаетесь в том, что я люблю ее.
  - Гораздо важнее то, что она вас любит.
  - Меня? Не сказал бы этого.
  - Вам следует знать, - сказал он, мельком поглядывая на зеркала. Они были затянуты мокрым шелком, сквозь который проглядывало что-то большое и белое, - что конечной целью нашего пребывания является полная переработка имеющегося в наличие материала.
  - Вам довольно было бы просто сказать, что вы не успокоитесь, пока не изведете все имеющиеся в наличие души, - устало ответил я, переминаясь с ноги на ногу.
  - Садитесь, вам трудно стоять в таком состоянии. Разговор будет долгим, посему не испытывайте моего терпения своим жалобным видом. Садитесь-садитесь, я вам говорю. Вы ведь больной человек... уже.
  - О чем вы хотели со мной поговорить? - ответил я, опускаясь на стул, услужливо поставленный мне одним из дитов. Я покорно сел, даже не поблагодарив за любезность. Кружилась голова; живот ныл слева и справа; левая нога распухла. Рана на голове нагнаивалась.
  - Вы плохо служите. Да-да-да, милый Каин. Слышу много невольных жалоб на вас. Вы... как бы это точнее сказать? Вы халтурите, милейший.
  - Увольте меня с этой должности.
  - Если бы я только смел! Лилит никогда не позволит, - он усмехнулся. - Да и зачем? Лучшего поставщика нам все равно не найти. Человечье племя разнообразием не отличается, так что мы не имеет выбора... почти. От вас требуется исполнительность, и вы только мучаетесь понапрасну.
  - Я знаю.
  - Как вам объяснить, что ваше существование здесь оправдывается лишь тем, что я - я сам! - выбрал вас в первый же день нашего знакомства, потому что видел в вас выгодное продолжение вашего брата.
  - Я вам нужен как грешный Абель?
  - Или как тот, кто сумеет насладиться вполне доверенным ему постом. Положением. Статусом.
  - Намекаете на седьмой ярус?
  - И выше.
  - Я не достоин стать лучшим в аду. Искренне отвечаю вам.
  - Верю. Лучшим вообще трудно быть, и не только в аду, а где бы то ни было. Мне не нравится в вас то же самое, что, в сущности, и импонирует. Вы - живой человек среди толпы мертвецов, и всегда таким были. Все эти трупы с горящими любовью глазами, причесанные под одним гребень, мертвые и пустые... у них за душой не оставалось уже ничего, кроме жажды, заученных фраз и клейма оставленного религиозной любовью. Этот разящий меч, занесенный у человечества над головой, черный знак, мрачный паук, затягивающий в свои сети, заменяющий чувства, наличие сердца и разума - это было недостойно. Вас всех опоганили с детства, а вы терпели, молчаливо снося оскорбления, власть и насмешку.
  - Никогда верующим особенно не был. Христианином тем более.
  - Тем не менее, крест вы носите.
  - Ношу.
  - Понимать-то я вас понимаю, только знать не могу, что вы в этом нашли. Любовь и терпение - опороченные понятия потускневшей честности и страсти, оставшихся с древних времен. Милосердие не окупает с лихвой их деяния, коими они превращают воинов в стадо, героев в скотов. Хочу, чтобы вы знали, что любовь существует на деле, но испытывать и исполнять ее по отношению к ближнему нужно совсем не так. Согласитесь, что весь прошлый опыт похороненных поколений свидетельствует об этом.
  - Как сказать. Не могу возразить вам, поэтому соглашусь.
  - Вы носите крест от любви к Богу. Вам нравится Эммануил. Вы думаете, что он есть любовь.
  - Я поверил ему. Поверил в это. Я был неправ.
  - Не имеет значения. То, что я испытываю к нему, не изменится, если я узнаю, что он - Сын Божий или наоборот. Во второе пришествие я тоже никогда не поверю, простите меня. Если вам тоже кажется, что он достоин быть тем, кем представляется - верьте в него. Ради Бога. Но поверьте и мне - кем бы он ни был, самозванцем или Христом, то, что он представляет собой, любовью не является.
  Велиал принял меня очень мило, любезно даже. Только осведомился относительно характера несения моей будущей службы.
  - Вам велено участвовать или же только охранять вверенные вам покои?
  - Как вам будет угодно, - ответил он, - меня просто прислали. Я не знаю ничего и не могу вам ответить.
  - Получается, вы не по своей воле попали сюда?
  - Нет.
  - Идите с миром, - он махнул рукой, - отдыхайте. Здесь сад блаженства, а не казарма. Сюда по приглашению входят, а не с нарядом. Вы ведь не на приглашение свое откликнулись, нет?
  - Я не знаю.
  - Да что это с вами такое происходит, - он схватил меня за руки и затряс. - Придите в себя, на вас смотреть страшно? Вы не в себе.
  - Давно уже, - одними губами прошептал он.
  Сверху капала вода. Велиал поднял брови и выразительно усмехнулся.
  - Потерянное дитя, - язвительно проговорил он, - ну что ж, если так хочется вам - проходите. Жаль, что вы не откликнулись, когда действительно были похожи на разумно действующего человека. Пушечное мясо - убейте меня! - не люблю.
  - Пушечным мясом, следовательно, побрезгуете?
  Он поморщился, смерил меня с головы до ног изучающим взглядом и сказал с сомнением в голосе:
  - Ну, вы хоть разговаривать еще умеете. Хотя, в этом обмундировании вам здесь делать нечего. Скидывайте свои кожаные обноски и примите обычный человеческий облик. Приятный, желательно.
  - Как я могу?
  
  - Дит - существо бестелесное. В плане осязания тело у него, безусловно, имеется, но человеком его при этом считать совершенно нельзя. Одежда проникает сквозь кожу, врастает в мясо, становится твоим вторым "я". Обезличивание происходит на всех уровнях, так проще принадлежать к этой... хм, избранной касте. Им не присущи ни страх, ни сомнения, ни страдания, ни удовольствия, ни даже совесть.
  - А разве вы были дитом, что сами так хорошо знаете их подноготную? - задал я вопрос Самаэлю.
  Он повернул ко мне голову (отвлекся от важного чтения начертанного на бумаге, которую подал ему на рассмотрение бывший ростовщик Шацкий Арнольд Владимирович, занимающий ныне мое почетное место распорядителя палача).
  - Вы еще осмеливаетесь подавать голос? Стойте и слушайте, что вам говорят. Вы - бестолочь, Шайни, если не поняли до сих пор, что такой дит живет в каждом из вас. Он - украшение нашей жизни, то общее для всех и каждого, о котором говорят "коллективное бессознательное". В каждом из них - из вас - живет дит. Такой строгий и непритязательный, в черном костюме, который облегает фигуру и даже стройнит. В кожаном кителе, застегнутом на все золоченые пуговицы. В маске. Бесполый. Безликий. Бесстрастный. Святой - иначе говоря.
  - Я бы сказал, что скорее это называется "черт".
  - Можете так сказать, вас все равно никто здесь не слышит.
  Он щелкнул пальцами. Изображение в затянутых шелком зеркалах изменилось. Какая-то сумятица цветов и пятен, красочная литургия по ускользающей жизни.
  - Ангел вы мой легкокрылый, - нараспев сказал Самаэль, оборачиваясь ко мне. Я выпрямился во весь рост, испытывая внутреннюю необходимость в солдатской выправке - особенно в его присутствии. Он одобрительно кивнул, заметив это.
  - Вот-вот, и не сопротивляйтесь даже, если ваш внутренний дит вырвется наружу. Я - что? Только помогаю ему сделать это. Я научил то ничтожество, которое живет в каждом из вас, брать верх над искусственной цивилизованностью и искупительной жертвой многих-многих погибших богов... В сущности, я даже оказываю вам существенную услугу, не более и не менее того. Напыщенно звучит, правда, но что такое человек, если он лишится химии и гормонов с одной стороны, и бессмысленного метания книжных премудростей по пустому мозгу - с другой? Что останется?
  - Вы правы.
  - Я - прав. Разумеется, конечно, я прав. У вас же нет ничего такого внутри, - он встал с кресла, вальяжно подошел ко мне, и согнутым пальцем постучал по моему кителю в области грудной клетки. Кожаная поверхность глухо отзвучивала. Пуговицы тускло блестели.
  - Хотя, зря я причислил к "ним" вас. Вы совсем из другого теста сделаны. Случай, каприз и неряшливость разума поставила вас в один ряд с этим видом животных. У вас было больше прав занимать мой этаж, чем у меня самого, пожалуй. Вы могли убить Бога - имели право на это. И Он позволил бы вам, потому что Ему так угодно. Бессмысленная ситуация, однако, за такой случай многие могут полжизни отдать, а то и целую, и все равно ничего не добьются. А вам - позволено. Позволено все. И кобенитесь вы при этом прямо-таки классическим образом...
  - Я могу уйти уже?
  - А кто может? Я, например, не могу - развеселился полковник Самаэль и артистически развел руками, - не в силах. Не в состоянии уйти из этих проклятых мест, пока здесь так душно и сладко, и светит красное солнце*
  
  Лилит поставила передо мной свою голую ножку и я послушно и смиренно провел по ней языком.
  - Какой же ты милый, - сказала она, - милый щеночек. Обожаю, когда ты такой. Приходи ко мне почаще. Толку от тебя все равно теперь мало, но твое присутствие меня успокаивает.
  Она подозвала одного из тех мужчин, кого в шутку звала "членовозами", и недвусмысленно предложила заняться собой. Пока он обхаживал ее сзади, я методично отпиливал статуям головы, одну за другой. Я старался не думать о том, что случится, когда статуи кончатся и запас их голов оскудеет. Ее крики заставляли меня работать ножовкой быстрее, точнее и методичнее, чтобы не оглядываться постоянно назад. Они расположились на краю бассейна. Бесстрастные диты ("ублюдки" по меткому ее выражению) выстроились четко в ряд, сложив руки на причинных местах. Среди них бывали и женщины - это я хорошо уже понимал. Не потому, что видел отличия в фигурах - нас полностью укрывал китель, проникнуть взглядом или воображением под него было практически невозможно. Я научился различать запах.
  Пока он занимался ею и сзади, и спереди, и на четвереньках, я методично кромсал самые лучшие статуи в мире, которые только сумел собрать мой покойный отец, обворовавший, по-видимому, все музеи мира. Последней под моей рукой должны была пасть "Pieta" Микеланджело. Я очень долго смотрел на нее и думал, что лучше - отпилить головы Лилит и ее очередному любовнику, или покалечить это прекрасное произведение. Потом понял, что убить ее все равно не сумею, а статуя и так останется вечно в веках. Поэтому я просто попытался перерезать горло себе, но не смог попасть ножовкой под маску. Диты вовремя заметили это и ловко обезвредили меня, но "Pieta" безнадежно пропала. На нее вылилось полведра моей крови - и кто знает, почему, она не отмывалась ни мылом, ни нашатырем, ни титаническими усилиями.
  В наказание Лилит отобрала у меня право спиливать статуям головы в ее присутствии, а приказала сидеть и смотреть на ее похождения молча. Потом я убивал их всех (любовников ее), конечно. Бассейн заполнялся потоками теплой дымящейся крови; она совершала освежающее купание и, иногда, показывала мне свою рыбку.
  
  Эрешкигаль всегда благосклонно относилась ко мне. У нее не было причин ненавидеть меня или презирать вместе со всеми. Из ее печей выходило такое количество живой, чуть пахнущей паленым плоти, что присутствие одного-двух дитов она попросту не заметила бы.
  Ее помещение, заставленное сложными механическими конструкциями и станками, из которых вылезали новоиспеченные (в прямом смысле этого слова) люди, напоминало запись из концлагерей с газовыми печами, пущенную задом наперед. Я смотрел на все эти технические приспособления, и думал о том, что могу сказать ей в свое оправдание, и понял, что скорее всего промолчу.
  Она носилась по залу, окруженная стаей помощников ("операторов", как она их называла), курила на ходу дамские ментоловые сигареты и нещадно ругалась матом. Повсюду гремел Элвис Пресли, в особенности ее любимая "Fever", которая звучала из скрытых динамиков наиболее часто.
  - О, вы еще здесь, - бросила она мне, проносясь мимо и отдавая какие-то распоряжения. - У меня шестая партия простаивает, а четвертая подгорает. Уже чуть не сгорела совсем. Остолопы, вы что, не понимаете, какой это сложный процесс?
  - Я не знаю, - вынужденно ответил я.
  - Чего вы не знаете, - спросила она, по невниманию стряхивая пепел мне на ногу, когда пронеслась мимо пять минут спустя. - Извините, я крайне занята - действительно! - но с удовольствием могу поболтать с вами. Давненько не видела вас.
  - Он тоже соскучился, - доверительно сообщил я.
  - Он - это кто же? Не обращайте внимания, - заявила она, появляясь вблизи меня слева. - Я иногда задаю лишние вопросы, поскольку теряю нить беседы в такой кутерьме. Как голову тут не потеряешь...
  - Он... это я, по-видимому. Скорее всего, - он сглотнул нервно, стараясь не смотреть ей в глаза.
  - Господи, надоело мне загадки ваши. Говорите яснее, я страшно спешу, у меня нет времени заниматься вами сейчас. Вечером, если заглянете - запросто поговорим, как в добрые старые времена. Сварите мне чаю...
  - Он не пьет чай, - тихо ответил я.
  - А, это вы себя имеете в виду? Говорите о себе в третьем лице? Вторая стадия началась, - она остановилась, по инерции размахивая руками, скорее от переизбытка сил, нежели от переполнявших эмоций. - Самоотрицание. Отсутствие связи с индивидуальностью. Отказ от внутреннего "Я". * Жаль. Напрасно, зря вы пошли к Самаэлю, он вас уничтожит. Напрасно.
  Она закурила, притоптывая левой ногой.
  - Вы можете мне помочь?
  - Нет ни малейшей возможности. Хотя... - она пустила струйку дыма мне в нос, и закусила губу в замешательстве. - Если вы догадаетесь сами, то преодолеете все. Адье, мой мальчик, я сегодня занята, как черт. Запаздываю с восьмой партией, а о девятой и речи пока просто не может быть. А все, потому что утром позволила себе маникюр сделать. Прощайте. Заглядывайте как-нибудь на огонек. Поболтаем. Только не забывайте говорить себе "Я". Понимаю, что это болезненное, но когда говорят в третьем лице - это так раздражает... Побеседуйте с Велиалом, вдруг он подскажет чего ненамеренно...
  - Думаете, он может мне помочь?
  - Ненароком - возможно. Приказ Самаэля он вряд ли нарушит, это ему ни к чему. Мои поцелуйчики, - она влажно чмокнула воздух и унеслась к печи номер восемь - там как раз ожидалось прибытие заготовок для новой партии.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"