Аннотация: Так сказать - из мну раннего. Шестнадцать или семнадцать лет было аффтору - не судите строго.
ЯВЛЯТЬСЯ МУЗА СТАЛА МНЕ...
Боб закрыл руками лицо, зажмурился... Надо было собраться, собраться всему, как перед прыжком. В голову пришла мысль, и надо было сделать так, чтобы ей там понравилась. Июньское солнце лупило сквозь стекло и мешало сосредоточиться. "Мне даже слишком много солнца". Боб нажал пальцами на глаза. "Темой нашего сегодняшнего занятия будет человек" - внушительным басом сказал он самому себе. "Человек, это... А-а, черт, что - просто двуногое без перьев? Старо. Хотя... Давай запишем". Боб открыл глаза и увидел Музу. Муза сидела на диване, подобрав под себя босые ноги, и ела черешню. На Музе была Вовкина пижама. Пижама была розовая, с белыми вставышами из мягкой "ласковой" на ощупь ткани. И еще старая была пижама - штаны драные, на куртке не хватала двух нижних пуговиц и видно было коричневое от загара музино пузо. И велика была музе пижама - она решительно закатала рукава - до локтя, и штанины - до колен. Так же решительно расправлялась посланница богов с тарелкой черешни. Черешню-то, собственно, Боб вымыл для себя, ну ладно, пускай лопает, черешня - не торт, не растолстеет. Лопала мечта поэтов сосредоточенно, на Вовку не глядела: подумаешь, какой-то там писателишка - философишко... ка. Черешня. Черешня- это святое! Но вот Боб-то смотрел не отрываясь. "Эх, черт, батя фотик уволок в отпуск - нет, ну надо, а?!! Чик - и готово - фото в рамке. Смотри и вдохновляйся: "Муза как она есть". Нет, ну угораздило его фотик утащить!" Наконец, Вовка бросил трепыхаться и просто занялся созерцанием.
Они давненько не виделись - с прошлого сентября. То ли обиделась. То ли были у нее другие дела... Строго говоря Боб вполне мог писать, и вполне сносно писать, и без Музы. Даже выходило стройнее и... понятнее, что ли.
Муза закашлялась. Подозрительно так, понимаешь, закашлялась - будто хотела засмеяться... Вообще-то она была девчонкой тактичной и, одновременно, излишне ершистой. Сейчас тактичная девчонка смотрела на Володю, сморщив нос, будто собиралась чихнуть. Смешно ей... Вовка повозился в кресле, вздохнул. Смешно... Страшно это, если серьезно, вот что. Когда Боб писал без нее, все было ясно - вот голова, вот текст, вот ошибка, а вот удача. С ней все было иначе, совсем иначе. Лежит, понимаешь, перед тобой текст, написанный твоим почерком, но ты в нем не виноват ни умом, ни сердцем. Т А К О Е ты просто не мог написать. И даже не понятно - хорош текст или плох. Он НЕ ОТСЮДА.
Все это тем более странно, что ничего тран-сцен-ден-тального в Музе не было. Обычная девчонка, только очень молчаливая. Они и не разговаривали почти... Но что, что еще могло сравниться с этой минутой - когда горит настольная лампа. Окно открыто в ночь, нет никого в доме и Муза, положив подбородок на локоть, следит, как бегает карандаш по бумаге. Будто это невероятно интересно - так внимательно смотрит она на карандаш. И кажется, что вот сейчас ты напишешь что-то действительно стоящее... Она еще бесконечно доверяла Вовке. Она не знала, что он - человек. Он меняется с каждым днем, а ей так и оставаться навсегда пятнадцатилетней...
Пока Володя думал, Муза сидя заснула. Боб встал, осторожно снял с колен у нее пустую тарелку, стараясь не стукнуть, поставил на столик. Не проснулась. Он принес подушку, подложил ей под голову. Не удержался - откинул челку, потрогал лоб, - мокрый был лоб, но, слава богу, холодный. Вовка сел на пол у тахты, взял смуглую ладошку. Тихонько перебирая пальцы, разглядывал ногти, искал белые отметины: "работа", "забота", "подарок", "письмо", "любовь". "Работа" была четкой, словно мелом ткнули, а "забота" - как кусочек полиэтилена - едва заметна. Не выпуская из рук теплой ладошки, Боб потянулся за листком:
Кто безмятежно сопит на тахте, безгранично мне доверяя -
Дочь иль сестра, а может любовь?
Нет, всемогущие боги, то муза - плоть от мысли моей.