|
|
||
|
Кровосос |
|
|---|---|
|
Никогда таких великанов Оченув не видел! Ну да и понятно - сварги все ростом в дубы тысячелетние, и крепостью в них же. Но жили они в своем Сваржском Королевстве на другом краю мира, на самом южном конце Континента, и путей в чужие края не держали - своего хозяйства столько, что и за восемь тамошних седьмиц ни верхом не объехать, ни лётом облететь. А тут вон - рукой дотянись, передай ковш с хьюлли - арадийской молочной брагой и вот он - самый настоящий сварг! Ручищи - что лопаты, ботинки - что кродийские речные лодчонки, шея бычья - не обхватишь и хребет не переломишь, и плечи такие, что весь мир сгрузить можно - всё вынесет со сваргским дальнозорким терпением: «Солнце не только сегодня зашло, и вчера заходило, и завтра зайдет, но восходу от него никуда не деваться», - так говаривали сварги. А этот - человек-гора - и не поверишь, что такого женское нутро выносить и выпустить на свет может. «А ведь и смогла, и выносила, и выпустила - хочешь верь - хочешь нет», - дивился про себя Оченув. Но глаз цеплялся за белесые, будто от огня, шрамы - тонкие, они вились сорной травкой из-под длинных рукавов домотканной, нарочито простецкой рубахи, выбирались за распущенную тесьму воротника на бычью шею, и даже на гладко выбритой скуле свернулась одна выпуклая ниточка змеиным хвостом. И вот это - было не людских рук дело, совсем не человечье. Но когда сварг жевал, говорил или двигался, и шрамы двигались вместе с ним, но в то же время - своим путем, ползали по горелой на солнце коже, показывая колдовскую суть. И само шевеление - завораживало чище муравьиного хода вокруг их дома-кучки. «Красота-то какая - глаз не отвести», - вздыхал тайком Оченув, лакомясь дареной кем-то морошкой. Но сварг оказался на диво не улыбчив, непогож и хмур, и хоть угощал всех путников с хозяйским радушием, и угощался сам, не брезгуя ни сырыми куриными потрохами, ни морщась от осталинской клюковки, но глядел только на одного - того, что сидел напротив, и глядел без ласки и сердечного тепла. И все - и те, что пришли с ним, и те, что пришли с другим, и те, что, как Оченув, забрели на яркий огонь Певчего Костра, словно чуяли надвигающуюся тень на солнце - шуршали полевыми мышами, переговаривались, травили нескладные и неловкие байки, но всё - негромко, вполголоса, вполсилы, словно в любой миг ждали резкого оклика. И Оченув укорил звезду, родившую его в мир в несчастливый час и пустившую такой зыбкой, болотистой тропой, и даже компания у Костра в короткое время покоя оказалась не простыми путниками, и не отдыха у огня искали, а то ли - открытой ссоры, то ли - вражды, то ли - примирения. Но и Оченув утехи и легкого увеселения не нашел. Один из тех, что пришли с великаном, черноволосый, как рожденный Пустошью-Магарой, торчал у Оченува под боком вросшей в землю скалой - холодной и неподвижной, а тут отмер - протянул кринку козьего молока и шепнул тихонько: - Чего косишься? Окриветь не боишься?.. И хоть был черноволосый молод видом, не добрал и тридцати годков, а глаза синющие - стариковские, и рот - щелью в пещере, из которой то пауки ядовитые сыплются, то многоножки кусачие валятся - опасный рот, слова и знания тайные в себе замыкающий. Оченув верно понял, что охотник-сосед за своего товарища-великана обеспокоился. Сам же он пришел к Костру из-за Охоты. Говаривали, что сам их глава то с обхода угодий, то с погони за дичью сюда заворачивает, сидит простым путником, посмеивается над байками, да порой нелепицы-небылицы складывает и в люд пускает - шутит по-своему, по-дальнозоркому. А порой, говаривали, и перед тяжелым трудом своим на огонь посмотреть приходит - сил набирается для удачного пути. Шибко уж Оченуву хотелось на главу охотничьего поглазеть, но никак не выходило. И сейчас он принял угощение обеими руками, хлебнул, показав, что против молочного - зла не держит и вреда всему молочному племени чинить не станет - не нежить, и шепнул в голос, косясь на великана: - Не глава?.. Охотник фыркнул, мотнул нечесанной, спутанной гривой - «нет», покосился повеселевшим, помолодевшим глазом - чистый конь штудгардских дорогих кровей, и потеплел к нему, и словно Костёр ярче стал, задорнее захрустел нетлеющими дровами, заметал в темное небо светлячки искр, и самому Оченуву стало полегче - будто мурлыкающая кошка на груди меховой рукавичкой связалась. А противник великана - тоже сварг, только другой, мелкотравчатой породы. Тоже остовом крепок, стриженной макушкой бесцветен, но невысок совсем, и даже сидя - невысок. Этакий гриб подлистный, осенний - притаился на пеньке, врос в него сбитой, тугой плотью, прикрылся шляпой в цвет древесине и посмеивается над рассеянным грибником, на глаза не попадаясь. И этот живой гриб посмеивался сердечно, будто великана дразнил, но не над ним - перебрасывался с путниками хлесткими, острыми речами, и веселился. И так выходило, что веселье это сглаживало резь и жала слов, а собеседники начинали улыбаться в ответ, словно забывали о тени, что двигалась на солнце. Только Оченув хоть и разлакомился невиданными, незнакомыми кушаньями, хоть и разомлел от живого кострового и соседского тепла, но не забывал. И не зря. - ...Повторял тебе, кровосос, и скажу еще раз: оставь ее, - прогудел глубокой бочкой великан. И вроде бы негромко, но и остатки веселья стекли в покрытую жирным прахом землю, как росистый, утренний дождик. «Вот и нашла тучка на солнышко... - не удержался от вздоха Оченув и взглянул на сварга-гриба иначе. - Значит, нелюдь. Кровосос-скольд. Других-то у сваргов, окромя скольдов не водится». Оченув всегда был чуток и любознателен к заведению никогда не виданных земель. Но великан продолжил, хрустко ломая кости зажаренной дичи: - ...Не про тебя забава, сам должен в разуме держать. Семя твоё не выносит, не под него чрево ее выпилено, и какой тебе в ней толк, когда одна ее жизнь для тебя - дуновение мотыльковое?.. Крылом ночная букашка махнет - и весь ее срок в другой мир вытечет. И ни ростка после себя в этом мире не оставит. Такой ты ей участи желаешь?.. Скольд молчал и улыбался зрелым мужчиной-человеком, ничем не выдавая своей немертвой сущности. А великан, не глядя, всучил Оченуву разломанную жареху и кивнул кровососу: - То-то и беда... Так не томи девку, не путай, у нее свой - теплокровный и краткосрочный путь, у тебя - свой. Сам знаешь, кто она, кому рождена и кому предназначена... - отвел ковш ото рта и нахмурился: - Или от того в бешенство и впадаешь?.. И тот всё-таки ответил, и голос у него оказался звучным и густым, ничуть не «подлистовым», не грибовым: - Не прими за щелбан, гобоносец, но ее тропа и моя уже не твое дело. Не теплое. Не лезь в наше холодное... Оченув передал дичь так же, не глядя, и прижук к старому бревну прошлогодней травинкой, еле удержался от звонкого свиста, заткнув себе пасть сочно-сладким крылышком: «Так это не шрамы! Это - гобы!». Имелось у сваргов такое колдовское племя - гобоносцы. Древнее, ратное и в ведовских науках знатно, нелюдски умелое. Появлялись на свет мирской из материнских утроб с этими белесыми, шрамовидными гобами, по ним и отличие свои вели, пристраивали в подмастерья-ученики подобным же. И принят у них была один чуждый людям, звериный, дикий обычай: своих мертвецов они ни в огне не жгли, ни в воде не топили, ни землю ими не питали - питали только собственные утробы. От чего так - никто не ведал: говаривали, что силу вобранную покойником при жизни через посмертную трапезу его останками перенимают, но на деле ли так - кто мог сказать, кроме самих гобоносцев, а они челюстями попусту лязгать не терпели. Тут Оченув и нашел причину неулыбчивости и сторожкости великана - знания да сила, такими путями найденные да впитанные, к земле давили да от людей отбивали, в звериную шкуру заковывали. А скольд улыбнулся - широко, ласково: - ...Или можем иначе наш спор разрешить. Пойдешь в «горки», друже гобоносец?.. И те, что пришли с кровососом, заухмылялись. И охотники - ощерились, а великан-гобоносец загорелся жаждой. Оченув их всех понимал - в сваржской боевой потехе, в «горках», двое сходились безоружными, владея лишь своим телом, ловкостью да сноровкой. И выжимали друг из друга жизнь, ломали кручеными зажимами хребты, отворачивали шеи вместе с головами на радость, смятение и горе зрителей... «Горки» были не только способом решать непреодолимый раздор, но и молодецкой забавой - в последнем случае за проигрыш засчитывалось касание земли коленом, или телом выше него. Однако даже пустая игра с малорослым скольдом обернулась бы гибелью великана-гобоносца: скольды имели силы в своих немертвых телах больше, чем любое другое существо в этом мире, и с возрастом лишь прибавляли в ней. А потому как остальные ухмылялись, но слов по воздуху не метали - было ясно: этот скольд - старейший. И мучительную жажду гобоносца до небывалого противника Оченув чуял, как свою собственную. Но высоко в звездном небе, вдали от серебристых лучей новорожденного месяца да искр Певчего Костра заплакали тоненько дети, запищали на все голоса, захлопали крыльями. Оченув вздохнул и смирился, что не узнает, как закончится диковинный спор гобоносца со старым скольдом из-за краткосрочной женщины. Поднялся легко, поклонился Костру и сказал: - Простите, разумные, племя зовет - заря на подходе... И гобоносец посмотрел пустым от тайных знаний взглядом: - Прощаю, но и ты не вини, если что. - Не глава?.. - снова вздохнул Оченув, расправляя слежавшиеся от неподвижности крылья. Кто-то охнул, но сварг только хмыкнул и покачал головой: - Нет. - Будешь, - сказал Оченув и взмыл стрелою в темное, еще звездное небо. Туда, где ждала его крылатая стая родни. Оченув не знал многого другого. К слову: того, что через множество столетий он - «Отчее Крыло», старейший ночных небесных упырей, снова встретится у Певчего Костра со скольдом и гобоносцем, спорящим из-за женщины. И скольд будет тем же самым, но женщина - другой. Как и гобоносец. И эта история закончится совсем не так.
|
|