|
|
||
Дары Огъёлла |
|
---|---|
Эх, жизнь кродийская, морской слезой умытая! Катятся по миру огоньки живые рыжие, как волны пенные до краешка горизонта. Носит их листиками древесными лесным ручьем, кружит воронкой топкой, кто и на дно корягой черствой уйдет, а кто на самых закорках штормового вала в небушко подымется да радугу поцелует. И какой лучшей доли искали кродийцы в чужих землях, почто их былинками ветер раздувал никто не ведал. Только брызгами водопадными оседало их семя в миру, поднимаясь красно-рыжими, огненными ростками. Шел прохожей тропкой кродиец молодой: все берега по воде обошел, за кораллами у сваржских берегов нырял, угрей брасских гарпунил, да в самом Заморье диковинки добывал да на Континент свозил, по сказочной цене богатеям распродавал да девиц одаривал. Весело глаз зеленый сквозь красно-рыжие космы на небо ясное, высокое глядел: точь-в-точь кошак приблудный да нравом разбойный птах легкокрылых выискивал. Много и удачи, и лиха видывал, но всё на волнах да берегах под небом с чайками крикливыми, а по своей земле пешим не хаживал. Роздал девицам последние серьги с кольцами, забросал чернопятую ребятню жемчужными зернами, перепоясал натуго сыромятный ремень с петлицами про запас, взял дубинку-«скороходку» и отправился в путь. Шел прохожей тропкой, широко башмаки ставил да медведем-шатуном покачивался, попирал сухую землю скороходкой, да та уж треснула от натуги и в земле ставила печати третьего следа копытца. Удалой был парень, лихой: ловкий, как белка, сильный, как лось, хитрый, как лисица... Да только не умел он барсуком запасы делать не по сердцу ему было занятие такое, и от того прозвали его товарищи-мореходы Попуткой: не потому что с ним попутный ветер в паруса дул, а больше от того, что ветер тот все карманы ему вычищал: и до добычи добром сорил, и с добычей легко расставался. Сегодня есть, значит, завтра еще будет, говаривал Попутка. Товарищи только хмыкали поначалу на такую раззявость, а потом приметили: и впрямь другие торговцами за скользкие монеты потными пальцами держатся, да всё равно те из рук выпадывают да на дне теряются. И ну в новые труды с головой макаться, соленые от усилий да горя усы прикусивши. А Попутке хоть бы что: потеряет монеты, посмеется над собой, а там раз! уже новыми в кошеле звенит. Говаривали завистники, что с нежитью водной Попутка знается да клады глубинные ведает и оттуда добро потихоньку достает. Но товарищи-мореходы только смеялись над пугливо-ревнивыми сплетнями и в путь водный брали Попутку охотно: легок он нравом был, сердцем тверже скалы-мели скрытой да чище родниковой воды. Страха суеверного не знал, от гибели не шатался, а потому товарищество кродийское верило Попутке, как самим себе: ни в шторм штурвал не бросит, не потонут не позволит, ни в схватке с врагом пятки не покажет. Шел Попутка ходом пешим, сбивал копытцем дубинки росу утреннюю с лопухов придорожных, слушал-слушал щебет птиц вольных, лесных, да и затянул песню старинную, которой удачу да ветер приваживал. А какой же мореход слова тайного не знает? Разве тот, что дальше побережных, песчаных кос своими ногами в воду не хаживал. На небе и в море, на суше и в недрах, яви свою силу, Ой-хьо-о-о! Затми небосвод, когда я остыну, когда утеку я в проливы водой, расправь наши крылья, Ой-то-о!.. - пел на своем, старокродийском Попутка, славил всемогущего Бога Огъёлла, чтобы тот товарища верного, сердцем не хворого ему в дорогу земную послал. Ха! из кустов бурой лесники вой тоненький раздался: подпевает Попутке кто-то, подтягивает, сигнал товарищеский подает. Зашевелились тяжелые ветви, сумрачным, фиолетовым ядом съедобным обсыпанные, да выбрался на дорогу лядащий кобель бродячий: ухо рваное, шерсть сваляна, хвост репьем-колючками обсыпан, но флагом веселым мотается, задором приветствует. О, друже Увойку течением принесло! обрадовался Попутка. Скинул суму с хребта, ссыпал в горсть сухари вместе с крошевом да угостил нового товарища. Тот на сухари накинулся, будто отродясь человечьего хлеба не ел. Лопай-лопай, приговаривал Попутка, выбирая репьи из бродяжной шкуры, ешь на везенье, друже Увойка, а я и на лопуховых корнях с лесникой прохожу-выкачусь. Еще и не такое жевать приходилось, а брюхи у нас с тобой, что мельницы всё перемелят. И дальше пошли уже вдвоем, дружно Огъёлла за внимание славя. Долго ли коротко: выбился из сил Попутка да и много ли на мураве и шишках с грибами древесных кишки молодецкие протянут? Много ли с птах лесных да мышат полевых силы прибавится? А жилья людского всё нет и нет. Одна радость друже Увойка из бродячей шавки в дюжего пса превратился: шерсть заблестела, бело-желтым цыплячьим пухом обратилась, с уха болячки сошли, хвост флагом пиратским, вольно-разбойным по ветру полощется, да писклявый скулеж жалостный в звонкий веселый лай перелился. Уж и тропка прохожая в ручеек скорый вытянулась, да и тот иссяк под сухой, голой яблоней. Заплутал Попутка, сбился. И в лесу бы носом закрутился не страшно дичь лесная сытная, а в лугах да полях брошенных, сорными стеблями по грудь пронизанными и птицы высоко летают, и мыши слишком мелкие бегают, и даже вороны на силки нехитрые ученые. И ведь не спросишь у ястребиной тени не видать ли где жилища людского? И течений знакомых под ногами не углядишь. И ветер земляно-сухой, травяно-душистый ноздри тревожит. Устал Попутка, оборвался-измялся: всё на суше не так, всё не по нему. Заскучал по слепяще-ребристой водной глади, затосковал по рокоту морскому, занозило хворью сердечной по горизонту недостижимому. Свернулся в высоких сочных стеблях птицей прибрежной, безгнездой, жевал горькую, как думы, травинку, жевал да заснул зыбким сном - как в болото провалился. Очнулся от звонкого лая и понял, где друже Увойка весь день пропадал, и высохла хворь сердечная, как паруса на приколе в родном заливе. А Увойка лает-будит да носом острым, блестящим к нему жирную дикую утицу двигает, дескать: «Вставай, друже Попутка, я добычу принес! Делить давай!». Помнил умный верный пес, что ни мышонка, ни корешка, ни червячка двуногий друже не утаил что не делил, то целиком ему отдавал. А заодно и подсказал уловом, что озерцо недалече пресное, рыбой-зверем полное. А где вода там друже-мореход не теряется: сам с голоду не опухнет, зубы не потеряет и товарищу погибнуть не даст. Оклемался у воды Попутка, встал на прикол на восемь явлений карт звездных, наловил рыбы, набил птицы, и даже зверя дикого ущучил. Починил одежду сухим путем потрепанную, залатал башмаки гладкой бобровой шкуркой, навялил-насушил припасов полную суму, воды озерной меха набрал и проверил, что друже Увойка сил набрался и даже потолстел легонько, и почапал с ним дальше, жирную сырую землицу дубинкой-копытцем помечая. В лес пришли и так там сытно и покойно показалось чуть оба жить не остались там лешаками. Но опять друже Увойка растолкал разомлевшего, растолстевшего на щедрых лесных харчах Попутку да зазвал в дальний путь. Доля бродяжная на удаче густо замешана, лихом приправлена, гибелью посыпана. Натаскались по полям и лугам безлюдным Попутка с Увойкой: шерсть собачья поблекла, круглые бока ребра показали, да и сам Попутка на первую петлицу ремень стал застегивать да посматривать не сгодится ли для сиротской последней трапезы сыромятной мясной мореходской похлебки? А уж и лето к горизонту клонится, сырые ветродуи полетели, высушивая сочные луга до желтых былинок. У Попутки глаза зеленые волчьим огнем от голода светились, носом все ветра перещупал ан-нет! нету нигде жилища человечьего. И как гром чихнет так и молния жахнет, а там и гроза на темечко земное рухет: тащит недоля за собой хворь да боли. Попал под ливень предосенний Попутка: исхудавшее тело его, что днище с трещиной дало течь, затопляя судно: занедужил он, залихорадил, только песьим теплым боком и отогревался в бред тягостный, сумрачный проваливаясь. И вот выбрел Попутка к сухим деревьям, примял пожухшие травы, привалился к напеченному солнцем камню и зазвал к себе товарища. Гладил редкую жесткую шерсть да трясущиеся от слабости лапы и уговаривал: Долго мы с тобой топали, друже Увойка, да пора мне другой путь держать к радуге небесной. Что уж теперь скулить, если мою лодчонку тела штилем на мель прибило. Так ты, друже Увойка, не беги от меня, хватит тебе улов добывать: как помру съешь меня. Хоть и кости уже одни а всё не личинка земляная... Ничего, друже Увойка, ничего... В штиль мертвецом-товарищем желудок набивать сраму нет. Не рыбы сожрут так зверье растащит. Лучше уж ты, друже мой, сил через меня наберешься да до берега дойдешь... Ничего... И сморило Попутку беспамятное забытье, и казалось ему только-только веки смежил, небо высокое, лазоревое, как теплое море, от себя отрезая, как снова лай. Да не звонкий-радостный, а крик тревожный, каким караульные товарищи нападение вражье привечали. Щупает дубинку Попутка, щурит опьяневшие от слабости глаза на зов и не может в толк взять: кто на друже Увойку наседает: «Медведь отощавший?.. Медвежонок-доходяга?..». Расплывается под слепящим, не по-осеннему жарким солнцем кто-то тощий, оборванный, к Увойке черные когти тянущий. А когти те, что зацепки абордажные длинные, крюкастые не медвежьи, словом. Только друже Увойка не оступает, прыгает на врага, пастью рычащей прихватывает, а Попутке хоть дубинка-то в руку далась, но камень будто смолой выкрасился не может встать Попутка, к земле прилепило, как магнит к железке. Ревет от досады Попутка, кроет мореходской бранью и недруга, и тело свое скудное, а сняться с мели не может. Рычит и лает Увойка, вражьи задние лапы кусая, а тот молчит. Словно вовсе голоса нету. «Да какая ж зверюга молчком нападает?.. влетело в голову чайкой под упорные старания. Даже волки и те с рычанием в брюхо вцепляются, а змеи шипят... Человече?..». Встал на четвереньки Попутка, космами от усердия мотает, рычит не тише Увойки, и уже плевать ему с главной мачты на суть вражью вишневым бок товарищеский залило. И в миг оглох от визга тонкого Попутка простился с ним друже. Как на ногах оказался и потом припомнить не смог. Как дубинку свою не обронил и под старость не смог узнать. Да только двинул, как тараном, расщепленным копытцем прямо в верхнюю шерстяную кочку враг и ухнулся на землю, как подкошенный. Смял в горячке Попутка ненавистную кочку, добавил копытцем для верности не единожды. И сам плюхнулся без последних сил на брюхо, подполз ящерицей бесхвостой к товарищу... Только поздно он силу в себе нашел: убег друже Увойка целовать радугу у небесного водопада первым. Ткнулся лицом в побуревшую мокрую шерсть Попутка без вины виноватый и вспомнил, как старики побережные косо на него поглядывали, охранными знаками обороняясь, да шептали громко, что нельзя Огъёлла о помощи просить, не дает ее Бог просто так: что ветром паруса наполнит, что волны штормовые разгладит, что улов съестной в сети бессчетным бросит всё в задаток. И возьмет плату с верхом да пеной кровью дружьей, жизнью товарищеской. И проклял Попутка свою лихость безголовую, ухарство безоглядное. Только горем и виною сыт не будешь. Делать нечего. Съел Попутка своего единственного товарища: из двух ковшей в один силу влил, и вроде бы жизни в нем прибавилось. «Дойду до горизонта, пообещал Увойке Попутка, поднимусь в небо до водопада, встречу тебя у радуги и боле никогда с тобой не расстанусь». Пригляделся к врагу поверженному и за бороду схватился: Чтоб мне соленую воду хлебать! Нежить!.. Хоть и привиделся ему медвежонок отощавший не было во враге ничего медвежьего за человека бы мог нелюдь сойти, за такого же беспутного и бродяжного, как и он сам. Да только руки худые от локтей до когтей будто в бочку с дегтем окунулись, сами когти нелюдски твердые да острые, и в пасте такой же дегтярно-черной клычища звериные, волчьи белеют. Отрезал Попутка чудище голову по старинному мореходскому обычаю, опалил тело подожженным суховеем, завернул волосатую кочку в тряпицу, сложил в тощее брюхо сумы да побрел, куда глаза глядят воду соленую на утопку пакости искать, в бороду нечесанную слезы горькие по Увойке роняючи... До заката переставлял башмаки Попутка, а в сумерках, фиолетово-ядовитых, как лесника, почуял, что силы ценный товарищеский дар из тела, как вода из худого кармана просачиваются... Ха! дымом дальним костряным да духом мясным, жаренным ноздри Попутке защекотало, поспешил он на зов глядь! кострище малиновый в небо горит, искры к первым звездам подбрасывает. Столб у него высоченный пальцем земельным мшистым к невидимой радуге путь указывает. А у костра тени разные шевелятся люд! Как есть люд! И без когтей даже! Вон! и кони мордами в землю тычутся, пофыркивают, но не шарахаются!.. Доковылял ходко Попутка до них, а те, четверо, глядели не дружески и не вражески, без любопытства, но и не без сторожки как глядел бы сам Попутка или товарищи-мореходы на пугало ободранное, до глаз рыжей бородой заросшее, с репьями да с колючками в спутанных космах, в ремень сыромятный отпущенных. Да не лешак я, люды-человече, и не полевик, усмехнулся он с пониманием. К воде большой соленой бреду подарок морю несу. Дадите пресной напиться, у огня погреться я вам тот дар покажу да байку про него расскажу. Выпалил единым вздохом и испугался вдруг они и арадийского не разумеют? Вон у лицами схожих, кровников, по-арадийски белесых макушками усища моржовые, как у аржанцев брасских пробиваются. Третий черноволос по-штудгардски, а четвертый вроде и сваржьей оснастки да только глаза у него чернющие, какие только в Заморье встречаются. Но ему уже и так улыбались приветственно: кони-то их ужина своего не прервали, без интереса им рыжий бродяга был. Садись-присаживайся, человече, протягивал ему ковш черноглазый сварг. Далече тебя от воды морской опрокинуло уж и Арадии огни через день пути покажутся... Попутка пил молоко ковшевое кисло-сладкое, жирное, козье хлебал животинкой малой, молочной, а тут чуть не подавился выдохнул, утирая влагу над губой: Как уже Арадия?.. и, припомнив карту, в бороду себе вцепился: Как же это меня по безлюдью от самого родного края протащило, что я весь Осталин по звериным тропкам обогнул?.. А штудгардец, будто и не слышал, головой качал восхищенно, таращился дитем завороженным, ломоть жареной свинины протягивая: Яркий-то какой... Никогда таких огненных не встречал... От сына штудгардского Бога огня Атами-Хранителя такие слова были высшей похвалой. Попутка помнил это, усмехнулся, бережно дар принимая: Да всего-то Осталин перейти в Кродии еще и не такие рыжики, как я, попадаются: и что лисы зимние, красношкурые, и что цыплята куриные желтенькие, и что закат предштормовой оранжевые всяких полно, хоть по ложкам разливай да вместо светильников ставь. Да ты ешь, ешь, посмеивался черноглазый сварг, протягивая ему еще один ковш с молоком. Только помаленьку... Хотя кого я опасаю? Видно, знатно ты по морю походил раз на глаза мои не дивишься да пальцы в охранных знаках не ломаешь... Вспомнил нежить Попутка, помрачнел, свининку щипая: Правда твоя заморскими глазами меня не удивишь: весь Континент по берегам обогнул, и на Острова хаживал, и Заморье видывал, но встретил я сегодня такое диво, какого за всю свою жизнь, от первого дня не встречал... В Кродии еще нашел меня на прохожей дороге друже четвероногий собака, такой же бродяга, как я-сам. Сколько он меня от смерти спасал ни пальцев на руках и ногах, ни ворсинок в бороде моей не хватит, чтобы счесть. И сегодня спас, но загиб защитнически, как товарищ мой... Люды-человеки, что ж это у вас по полям такое дикое ходит, что и язык покликать не поворачивается?.. С этими словами достал Попутка кочку волосатую из сумы, развернул тряпицу и цокнул языком: Глядите, какой дар морю тащу. Кровники-арадийцы поперхнулись дружно, штудгардец улыбки лишился потемнел и лицом до тучи грозовой, а черноглазый сварг потер стриженный затылок: Капи-идские сопки земля родная!.. Гуль, братцы! Копоть, твоя дичь?.. И штудгардец повел шеей, словно свободная рубаха ему горло жала, вперился мрачным взглядом: Далеко отсюда на него натолкнулся? Попутка растерянный такими откликами разными рассказал обстоятельно, где был, как очнулся, что сделал, а штудгардец всё кивал, словно одобрял каждое слово, и потом добавил: Верно... всё... Но тут же хватанул другой ковш, вылакал до днища и, содрогнувшись, уронил лицо в ладони. Братья-арадийцы выпросили морской дар поглядеть поближе и завертели кочку, щурясь на нее. Всё верно сделал, повторил за штудгардцем черноглазый сварг, подсовывая очередные сытные кус да питьё. И даже больше нужного: гуль тварь хоть и нелюдская, но вполне животная коптить ее да голову резать и в воде полоскать не надо, если сердце выбил да дыхание прервал. В том краю, где гуль попался кладбище брошенное. На мертвечину он, скорее, и забрел, потому как только ей и сытится. А там, видно, и тебя с твоим товарищем учуял. Гули в голод (кладбище-то уже всё истлело) на живое мясо перебираются: на тех, что помельче да послабее. Видно, сначала думал товарища твоего сожрать, да ты и сам сказал, что сил у тебя не было, значит, и тобой бы пообедал... «Думал»?.. обмер Попутка, не донеся ковш с молочной брагой до рта. Думал, думал, покивал сварг, успокаивая. Гули твари хоть и животные, нелюдские, но весьма разумные. Хитрые как кошки дикие. Копоть за этим уже год как гонялся: с кладбища посельского, осталинского началось. После гуль этот собак цепных жрать начал, кошек, курятники потрошить видно, мало ему мертвечины показалось. Местные-то не думали, что нежить, на волков-лисиц моргали... А гуль этот совсем разошелся, и в трех семьях младенчиков посожрал, пока мамки с няньками, в другую сторону глядючи, языками балаболили. Тут уж и вой поднялся, и крик на помощь-спасение... Ну теперь всё, вздохнул сварг, промокая сырой лоб рукавом. Отбегался пакостник, вражина вредоносная... Чудо, что ты к нам с ним забрел, а то так бы и продолжал Копоть по его следам носиться до потери ума... Штудгардец лил в себя другой-бессчетный ковш и лица не казал. Попутка подумал-подумал да и вылепил, что на языке плясало: Вас семьи за нежитью этой, гулем, наняли на раз, или такое ремесло постоянно?.. Сварг фыркнул удивленно-весело, но ответить не успел: втиснулся один из кровников-арадийцев, голову нелюдя протягивая: Постоянней не сочинишь. Охотой нас люд кличет... Другое дело, как ты, хоть и бывалый мореход, с гулем совладал да еще и днем?.. Они по ночам шастают, только от того что света не любят. Не боятся, а ненавидят. Свет их голоса лишает: что солнышко, что очаг, а что и лучинка тонкая. Ярятся гули из-за света люто, бесятся, и во тьме слабее в четыре раза, чем на свету, и даже по-доброму порой разойтись получается, к согласию прийдя... Не-е, мореход, с тем, что ты убил, уже никто бы не стал лад искать. Даже свояки-гули порвали бы, поймав, за детенышей, пускай и чужих, человечьих. Такого скотства детоубийственного и мир теней не терпит... Помолчал миг и зашарил любопытными глазами по Попутке: Покажешь копыто?.. Даже штудгардец Копоть потерял свои горькие думы, вытаращившись на него, а про сварга и говорить нечего брови вместе с дивными глазами на лбу поселились. Попутка даже рассмеялся от такого внимания, показал охотникам дубинку: Вот мое копыто. Третьей ногой землю топчет да палубу качает... Сварг нахохотался со всеми да нахмурился в непонимании: Ты ж, вроде, на двоих к Костру доковылял, зачем же тебе тяжесть такую таскать? А ну как одна нога откажет? Так всё две останется, рассмеялся Попутка, подтянул левую штанину, показывая тусклый лак дерева: Мне брасский угорь глубоководный ногу отхомячил, так в Заморье тамошние мастера вот такую красоту выточили. Привык уже, а всё одно мыслишки трусливыми мышами бегают, что в нужде сломается. Вот я хоть и деревянной свою заменил, а с копытцем всё одно не расстался. И не зря как подгляжу. Моей-то деревянной пяткой не такие красивые следы на лбах печатаются, посмеялся он на зловредного гуля. А охотники отчего-то лишь слабо улыбнулись и переглянулись между собой. Погоди, мореход... снова потер лоб рукавом черноглазый сварг. Так дубинке сколько лет выходит?.. Да уж не меньше пятнадцати, насторожился Попутка. А что?.. И... когда она треснула в копыто?.. Он поразмыслил, припомнил, но хоть и не мог уяснить, в чем суть, всё равно ответил: Да аккурат перед встречей с Увойкой... Молчаливый родич арадийца хлопнул себя по ляжкам и невнятно выругался, но Попутка того почти не приметил у сварга вновь брови вместе с глазищами на лоб вскочили: С кем?!.. С собакой-товарищем твоим?!.. Почему «Увойка»?!.. Пришлось разжевать от чего такая кличка взялась, а потом еще и про дубинку пропеть. Про то, как Попутка рыбачил в Заливе Брасса, а угорь глубоководный возьми да лодку в щепы разбей, и обратно во тьму Впадины с куском ноги его в пасти нырнул. Товарищи-мореходы-то выловили Попутку, на судно обратно занесли, лекаря покликали, а он в деревяшку мертвой хваткой вцепился, ну подумали, что обломок от лодки, не разобрали второпях. А Попутка очнулся после смотрит: ладная-то палка, будто специально под него посохом сделана да с шишаком на конце дубинкой для драки, а древесина не лодочная. «Да мало ли какие щепы по волнам носит?», отмахнулся тогда Попутка. А вот ныне и самому дюже любопытство разобрало: могла ли дубинка нести с собой силу обережную? Потому и рассказал охотникам без понуканий. А те, будто кислых веселушек натрескались сморщились то ли плакать собрались то ли смеяться. Наконец, сварг нацокался языком, посмеиваясь, натер лоб рукавом да макушку ладонью и вздохнул: Любят тебя Боги, мореход, да не только твои, морские. Угорь, может, и не животиной вовсе был, да кто теперь скажет какого роду-племени? Но обменялся он не на беду тебе, уже ясно... И вдруг спал с лица, как в мертвеце живом родича узнал, позеленел, как пешеход в зимнюю качку: Друже мореход, товарищ твой... Ты... влил в себя его силу по штилевым обычаям?!.. И последнее было криком: криком тревоги без страха, лаем друже Увойки, бросившегося на нелюдя для его спасения. И было это последним, что запомнил Попутка твердо: земля со спины вздыбилась, ударила влажным ледяным комом в затылок, взметнулись чиненные бобром башмаки к звездному небу да к алым языкам пламени, задрыгались в безмузыкальном плясе, зашарили руки по костровому праху, выкручивая пальцы в суставах. Заржали кони завизжали женщинами, высоко вскидывая стреноженные копыта. Перекрикивались охотники, и метнулась от них черная тень... и Костер потух... А когда Попутка открыл глаза пламя пылало по-прежнему ровно, жарко сваржским бархатом кораллов. Сам Попутка лежал на мягких еловых ветвях так близко от него, что видел, как переливаются красками обугливающиеся бревна драгоценностями сказочного подводного тайника. И только тогда вспомнил, что ни древесины ни ветвей для подтопки рядом не было, и охотники ничем не подкармливали малиновое пламя. Слышно было, как храпят они здоровыми, хоть и намаявшимися товарищами. Слышно было, как гулко по земле переставляют копыта кони, дышат громко, покойно, хрумкают сухими травами да всхрапывают, передразнивая своих хозяев. Тишь и покой только штудгардец Копоть смотрит, не мигая, подтягивает на него походную меховую шкуру одеяла невесомую, но теплую, поправляет чью-то мягкую суму под попуткиной головой и прижимает к пересохшему рту ковш с молоком, что почему-то пахнет медом, и говорит негромко: Пей. Пей, но не подпрыгивай пока. Не доглядели мы, вымотался ты до крайности, да так держался, что мы и не поняли... Спят уже все, а я в карауле, потому и баять мне... Твой друже Увойка нежить лесная, редкость дивная, а потому и не понял никто ничего поначалу. Незабудками их кличут. Они то стариками немощными с вязанками хвороста да другой непосильной поклажей обращаются, то лисами ручнаыми, а то и собаками. Говорят, за весь свой долгий срок незабудки только по разу личины могут. Скажем: из старухи в лисицу, а там в собаку, но обратно уже никак... Не пакостливые они, да кому и не вредосносные.... а кому и слезы горькие... Бродят по пешим лесным тропам духами не упокоенными в своих личинах, попутчиков себе подыскивают. Кто окликнет к тому и вяжутся, товарищами становятся, в дороге помогают, чем могут, хотя и силенок у них колдовских никаких и нет толком. Личины только да еще пара заклятий, хотя кому-то они и проклятьями кажутся... Попутка напился, качнул головой, указывая, что хватит опасался сбить даже благодарностью, и сердце топилось в дурном знаке, лихо предсказывая. А Копоть сел рядом, на такие же еловые лапы, самокрутку сворачивая и продолжил с печалью: Одно их умение путников от людей уводит туда, куда им надо. Говорят старики: незабудки от одиночества муки нечеловеческие терпят, а потому всей своей теневой сущностью и прилепляются к первому, кто окликнет, и держатся за него, верными остаются до самого исхода в другой мир одного из них. А от людей из опаски ревнивой уводят, чтобы не отвлекался человече-избранник на друзей, родных, любимых, врагов и незнакомцев. Чтобы не было никого в мире, кроме них двоих. Чтобы не забыл. Потому и незабудки... И вздохнул, выпустив в непроглядную ночную синь белое облако самокруточного дыма: Гуль ведь тот, сам не зная, спас тебя, а то так бы по болотам-лесам да звериным-птичьим тропам до смерти и шатался в безлюдье. Потому Несыть... сварг наш, заморский росток, и сказал, что Боги тебя любят. А гули, они ведь нелюди, нежить, на них незабудки не действуют, да и самих незабудок даже мы выследить не можем, потому так гуль и обознался... Не винись из-за гуля, он бы тебя точно пожрал после незабудки. Я его уже выслеживал. Дважды... И поднял рубаху, глядя куда-то поверх попуткиной макушки в ночь: а на животе у него не шкура человечья, а одёжа бездомного в глазах рябит от множества лоскутов да заплат. Опустил край рубахи, пыхнул самокруткой и тогда посмотрел в глаза: А может и копытце твое морское, обережное спасло. Кто теперь разберет... Мы от старших слышали о таком, но и они не ведали, где правда. А сегодня узнали, что так и есть: незабудки редкие от того, что одна в другую через мертвую плоть переходит... На Попутку словно ледяной зимней воды ведро опрокинули: язык отнялся, дыхание в груди потерялось, и даже пальцы на руках-ногах онемели. Да не стряслось ничего, отмахнул Копоть табачный дымок от своего носа. В старика не обратился такое со временем произойдет, а дальше про лис и собак кто знает, выйдет ли, или всё это бредни стариковские, а значит, доживешь ты свои дни человеком и потом в мир другой сойдешь. К тому ж ты незабудка, тебе и решать, кому куда из человеков идти. Но пока к люду возвращаться тебе не надо. Несыть хочет с долгосрочной нежитью встретиться, оговорить насчет незабудок и тебя. Они-то больше нашего видят, знают и помнят подскажут... А пока останешься с нами, а дальше видно станет: может, и сам уходить не захочешь... А после долгосрочного совета, если к морю потянет придется тебе меня с собой брать... Да и пловец я никудышный, а значит, еще и этому обучишь... Усмехнулся Копоть смущенным мальчонкой: Я ведь из коренных штудгардцев, а потому с водой не лажу, да и не пытался поладить, если начисто говорить... А там уж я присмотрю, если человечье в тебе уснет, то не позволю люд по воде к необитаемым землям увести... Постой, очнулся Попутка. «Люд»?.. А ты... кто тогда?.. А я охотник, сказал тот с улыбкой. Потому и нелюдь. Или наоборот... Как тебя зовут-то?.. Попуткой, выдохнул он, в конец ошарашенный. Там где я там и ветер, где ветер там и я. А имени природного не ведаю запамятовал... И не надо, успокоил штудгардец. Хорошее прозвание. Доброе... а улыбка переломилась в невеселую кривизну. Не то, что у меня. Я Копоть, потому что от моей дичи пойманной, той, что вред чинит без счета, причин и толка лишь пепел да прах остается... Нелюдь же. Нежить... Задавил в горелую черную землю тлеющую самокрутку и вновь поднял невеселые глаза: На мой счет не гадай: ты мое дело сделал; за меня, не зная того, отомстил, да за ростки людские загубленные; друже твой, хоть и незабудка всё одно друже, погиб из-за моей раззявости и косорукости. Как ни смотри должен я тебе через край. И благодарен не меньше. Потому как бы ни сложилось: бр-ратом мне будешь. Другой семьи нет и не будет. Потому: куда ты туда и я. А ты спи, брат Попутка, возвращай силы, а я еще покараулю... С этими словами исчез со своего места, как будто и не сидел там вовсе. Попутка понял, что скроил рожу вроде сваржьей глаза на лбу солнечными кругляшами на пустое место топорщатся, и рассмеялся легко, вновь приминая душистые ветви да чужую мягкую суму. Небо подмигивало течениями звезд, сигналило, указывая проторенные тропы, да длинный путь до скрытой радуги, где звонко и весело тявкал хитрый друже-нежить Увойка. Отдалось запоздалым эхом штудгардское рычание в арадийском слове - "брат". И Попутка фыркнул весело в ночную темноту, где за охотничьим да лошадиным храпом таился караульщик: Сам ты незабудка, брат Копоть... Повернулся на бок, подставляя лицо малиновым пересветам-переливам, и заснул спокойным сытым сном. И лишь Костер Певчий ведал, что с кродийца Попутки зародились в землях осталинских рыжие охотники.
|
|
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души"
М.Николаев "Вторжение на Землю"