Основано на реальных событиях... (А если не верите, то кто вам виноват, что события у вас не в пример скучнее)
Часть I. Внутри кабаре.
Случилось это еще в те времена, когда я имел такую опасную и наивную склонность оскорбляться до глубины души. Искренне, по-детски, надолго (почти навсегда). Принимал все слишком близко к сердцу. Причем настолько близко, что оно (мое это сердце) могло просто взять и щелкнуть по носу подобравшееся вплотную "все", и ему для этого даже не пришлось бы вытягивать его сердечную руку.
Вот такая вот была беда. Тогда я еще хотел каким-то образом заполучить (украсть, наверное) всеобщую любовь и не понимал: это чертовски сложно, если делаешь и создаешь что-то... ну... не совсем обычное и отчаянно странное.
Куда уж там. Любовь всеобщая. Ндаа...
В общем, сейчас вы читаете мои воспоминания об одном из случаев, когда критика вышла горькой и безосновательно отравляющей, а коробочка моя оказалась слишком тесной, чтобы из нее вылезти, образно выражаясь, естественно.
Эта история не слишком похожа на прочие мои истории: нет в ней кровавого убийства, каких-то тайн, оживших кукол и сверхтрагичной жизненной драмы. Это просто случай. Случайный случай и кое-что музыкальное...
Играли мы тогда в одном из захудалых кабаре Гамлина. Гамлин - небольшой городок, расположенный на другом берегу Пыльного моря примерно на одной с Габеном широте. Его еще называют "Дырявая Сеть". Такое вот прозвище у городка: то ли рыба их дурила, то ли количество декадентных красоток в порванных чулках на квадратный фут превышало норму, то ли еще что. В любом случае, к нашей истории это не относится.
Кабаре было под стать городку: темное, дымное, пропахшее селедкой, и звалось "Треска". Зал бутылочной формы был освещен вонючим керосином - да заведение и само походило на лампу. В тупике - крошечная сцена, узкая и неудобная, как карниз дома на пятом этаже, но мы кое-как разместились. Контрабас, скрипка, аккордеон, барабанчик, что-то струнное, что-то звонкое, ну и я - в ту пору хриплое и зеленое. Зеленое одновременно от страха сцены (помните? узенький карниз), от тошнотворного, застилающего глаза разноцветного дыма, и от взглядов, которые прошивали этот самый дым, как иглы.
Задник сцены представлял собой вяло натянутый бордовый занавес, который колыхался всякий раз, как двери кабаре в дальнем конце зала открывались, впуская в помещение темные фигуры или же оные выплевывая. Мне это колыхание за спиной не нравилось: как будто кто-то бродит там туда-сюда, и намерения у него столь же неопределенны, как и само его присутствие - я-то не был уверен, есть ли там вообще хоть кто-то.
Это было туманное утро. В Гамлине каждое утро туманное. "Треска" почти полностью пустовала, как и головы парочки просоленных завсегдатаев, храпящих у стойки, - в их черепушках сейчас лишь море перекатывалось, да похабно ругались чайки. Старуха-уборщица размазывала шваброй грязь на полу. Она кряхтела, наклонялась, мочила тряпку в дощатом ведре, неразборчиво кого-то проклинала (кажется, мисс Старую Спину), надевала тряпку на швабру и продолжала, сипя и кашляя, мыть пол. Она медленно ползла по залу, а за ней ползло ее ведерко на ручке. Грустное, отчего-то, зрелище - если долго глядеть, не отрываясь, на то, как она шаркает, как торчит горбом ее скрипучий позвоночник, как она немощно трусит головой.
А под потолком, шурша плавниками-крыльями, мельтешила из стороны в сторону залетевшая в окно летучая рыба. Носилась, как муха в банке. Туман, пропитанный солью, лез в приоткрытые иллюминаторы "Трески", в углу сидел ржавый автоматон в костюме, походящий на человека, как две капли воды, только... да, ржавый.
Издалека доносился протяжный и тоскливый гудок парохода. Он походил на подвывание раненого зверя, или только мне так казалось. Что ж, вспоминая все это, могу теперь снисходительно хмыкнуть: какая у меня все-таки была экспрессивная и совсем не ленивая фантазия. Хм... (снисходительное).
С недавних пор я был мрачен, угрюм и неразговорчив. Все происходящее со мной непременно имело отрицательный характер, все виделось в черном цвете... в черном цвете... в черном, как фрак пианиста, цвете...
Я поймал себя на том, что уже довольно продолжительное время смотрю в спину сутулого незнакомца, который сидит на трехногом стульчике и забавное что-то играет на пианино. Ах да, еще в этой дыре было пианино. Сколоченное, должно быть, из корабельных досок лет двести назад. Старое, зеленоватое, вечно расстроенное, как вдова моряка; кажется, там даже некоторые клавиши отсутствовали. Но все это не мешало сутулому незнакомцу играть, и играть весьма неплохо. Его длинные худые руки в белых перчатках носились по клавишам, как будто играли в догонялки, а нога в остроносой черной туфле стучала по педали. Страницы нотной тетради и вовсе сами собой перелистывались. Играл он негромко, словно боясь кого-то потревожить, но что-то в его игре не давало мне покоя.
Просто обожаю такие моменты. Ну, когда пялишься, забывшись, и жертва препарирования взглядом вдруг оборачивается. Это был именно такой случай: незнакомец неожиданно прекратил играть и повернул голову. И поглядел на меня. Вернее, это я решил, что поглядел он именно на меня. Определить точно не представлялось возможным.
А я был так удивлен, что на мгновение даже вынырнул из своей ванны, полной меланхолии.
Дело в том, что у незнакомца не было лица. Лишь черная тень вместо него. Какие-то очертания проглядывали, но...
- Вы не против?- спросил он тягучим шепотом.
- Вы ко мне обращаетесь?- зачем-то уточнил я.
И действительно - зачем, ведь стоило мне моргнуть, как незнакомец оказался подле меня, в шаге от сцены. В тот же миг плавно опустилась крышка оставленного пианино.
Он замер напротив. Его лицо располагалось примерно на уровне моего лица - при том, что он стоял внизу, на полу зала, а я сидел на сцене, да еще и на стуле. Высоченный человек с черной тенью на месте лица, с черным бархатным цилиндром в одной руке и сложенной трубочкой нотной тетрадью в другой являлся чем-то совсем ненормальным и пугающим.
Никто словно бы и не замечал его. Лишь я, да старуха. Попросила его подвинуться, чтобы протереть пол под сценой. Незнакомец отошел.
- Конечно, я обращаюсь к вам, мистер Фрик,- сказал он все тем же аккуратным шепотом, словно не хотел привлекать лишнего внимания или помешать кому бы то ни было своей речью.
- Мы знакомы?- спросил я.
Он ткнул трубочкой нотной тетради в афишу, которую Груудс, наш громыхальщик-барабанщик, повесил на стене слева от сцены. У нас была только одна афиша, и мы постоянно возили ее с собой, из-за чего, вся во вмятинах, она напоминала плакат с уведомлением о том, что рядом проходят частые грады. На ней было написано: "Карнавал Никогда и одиозно-странный Редьярд Фрик".
- Ах да,- пробормотал я.
- Так вы не против?- повторил незнакомец свой самый первый вопрос.
- Не против чего?
- Чтобы я угостил вас,- ответил он, склонив голову набок, словно решил разглядеть меня с другого угла.- Вы как-то удручающе грустны. Люди с таким цветом волос не имеют права настолько удручающе грустить.
Цвет моих волос... Почему-то считается, что рыжие люди должны быть всегда счастливы, веселы и задорны, раз уж они чуть более... гм... лезущие в глаза, чем прочие. Ну да, ну да...
И все же, несмотря на мое в целом беспросветно апатичное состояние, я был не против ненадолго сползти вниз, с этой сцены.
- Тем более, что ваши друзья все спят,- заметил незнакомец с черной тенью на месте лица.
Я оглянулся - и правда. Труппа клевала носом. Боу и вовсе спал стоя в обнимку с контрабасом и по привычке щипал струну. Боммм... Боммм... Боммм... Выступать нам аж вечером, идти некуда, а просто сидеть и глядеть по сторонам уже нет сил.
- Благодарю за предложение,- я кивнул и слез со сцены.
Оказавшись на полу зала, я с удивлением обнаружил, что незнакомец - подумать только! - ненамного выше меня - на полголовы, да и то вряд ли. Должно быть, уменьшился из вежливости. Он указал рукой в сторону единственного стола, на котором не стояли перевернутые стулья.
Мы сели.
- Эй, Грюмз!- позвал незнакомец кого-то в облаке дыма.- Бутылку "Морской Соли", бутылку "Пьяной Чайки" и два бокала.
- Будет исполнено, сэр,- раздалось в ответ. И вскоре перед нами стояли две бутылки: продолговатая зеленая и походящая на ее полноватую младшую сестру темно-синяя.
- Я надеюсь, вам нравится что-то из этого,- сказал незнакомец и почесал укрытый тенью... нос?
Кстати о тени на месте его лица. Я-то полагал, что стоит мне оказаться к нему поближе, как я смогу разглядеть хотя бы какие-нибудь черты его лица. Не тут-то было! Вместо этого я ощутил неприятное что-то, как будто вдруг оказался перед захлопнутой у самого носа дверью. А еще мне почему-то представились белые тонкие детские пальцы, цепляющиеся за край колодца. Непонятная мрачная ассоциация... В общем, тень так и осталась тенью. Но зато я разглядел, что штаны у незнакомца - в тонкую белую полоску, вокруг накрахмаленного воротника затянут кроваво-красный галстук, да серебряная цепочка часов ползет в жилетный кармашек.
- Я тоже надеюсь,- тем временем ответил я, разглядывая бутылки,- что мне нравится что-то из этого.
Незнакомец одобрительно кивнул.
- А если "Морская Соль" покажется слишком приторной,- сказал он,- то "Пьяная Чайка", я уверен, вас не разочарует, мистер Редьярд Фрик.
- Все зовут меня Ред,- сказал я и налил себе в бокал сперва "Соли". Жидкость оказалась невероятно пенной. Причем пена походила на самую настоящую морскую пену.- А как вас зовут?
- Меня зовут Джаз-смерть,- представился незнакомец, как ни в чем не бывало наливая себе в бокал темно-зеленую с изумрудным отливом "Чайку".- Но вы можете называть меня Джаз. Или мистер Смерть. Как вам угодно.
- Приятно познакомиться, Джаз,- сказал я.- За вас.
И мы выпили. Вкус "Морской Соли" был мягким, но терпким, а пена вовсе не желала таять на губах - ее приходилось жевать. Она была сродни солоноватому зефиру. Странно, но не более. Можно даже сказать, терпимо. А спустя пару глотков и кусочек пены - так и вовсе "ничего так!".
- Мало кто пьет в мою честь,- усмехнулся тем временем Джаз-смерть.
- По очевидным причинам?
- По очевидным причинам. Но меня весьма удивило то, как просто и по-джентльменски вы отреагировали. Не стали лезть с назойливыми вопросами, вроде "Тот самый?", "Я что, умер?". Это, признаюсь: весьма непривычное для меня приятное ощущение.
- Я так понимаю, вам редко выдается случай просто поболтать,- заметил я.
- Это так,- кивнул Джаз-смерть.- Заботы, заботы... Иногда беру ножницы и выкраиваю минутку-другую, чтобы поиграть где-нибудь на пианино. А так...
- Постоянно меняете подметки?
- О, вы понимаете!
Я понимал. Было у меня, знаете ли, свое видение рутины, присутственных часов в конторах или утомительных постоянных разъездов по скучным даже-не-вашим делам. Я это просто ненавидел.
- Не представляю, как вы изо дня в день выслушиваете одно и то же,- сочувственно сказал я.- Это как песня, состоящая из одних припевов.
- "Я что, умер? Я что, умер? Я что, умер? Тра-та-та..."
Джаз-смерть рассмеялся. Вы, я уверен, никогда не видели, как смеется смерть, и не слышали ее хохота. В один миг сотни обрывков тени разлетелись с его лица по сторонам, как черные мотыльки. Но на их месте тут же возникали новые, так и не открывая взору лицо моего собеседника.
Смех смерти - это было ужасающее зрелище. Но что-то в нем было отчаянно притягательным. Вероятно, его уникальность. А еще оно было заразительным, как зевота. И я улыбнулся.
- О!- оценил Джаз-смерть.- Так значительно лучше. Это больше подходит к вашему цвету волос и к вашей музыке.
Я снова помрачнел.
- Что с вами?- спросил Джаз-смерть.
- Гляжу я на вас, и жить не хочется,- мрачно пошутил я.
- Это странно,- сказал он.- Обычно в моем присутствии людям хочется жить во стократ сильнее. Вы - какой-то совсем уж необычный человек, Ред.
- Да уж,- пробормотал я, делая глоток "Морской Соли" и морщась - песчаный осадок неприятно скрипнул на зубах, как досада на самого себя.- Самая необычно необычная необычность из всех обычных обычностей, что вы обычно можете встретить.
- Вы можете мне рассказать,- добродушно предложил Джаз, и от его добродушия я вздрогнул. Как-то не вязалось оно с шевелящейся тьмой на месте лица и ритмичным, будто тиканье часов, стуком пальцев по столешнице.
И все же я не столько испугался, сколько просто не хотел говорить на эту тему. Знаете, бывает такое, когда слова и даже целые фразы готовы отправиться в путь, но их поезд никак не тронется. То ли поломка на путях, то ли просто им уже туда не нужно. В смысле, я так устал от переживания и от внутренних жалоб, что просто не было сил жаловаться вслух.
Я сказал:
- Не хочу в ваши столь редкие мгновения покоя втягивать вас в эту угрюмость,- и многозначительно кивнул на вторую бутылку.
Намек был понят, и бутылка с кривой надписью "Пьяная Чайка" в ловких пальцах смерти накренилась и изрыгнула, как самая настоящая пьяная чайка, немного изумрудной полупрозрачной жидкости в бокал.
- Ну, ведь неспроста существуют минорные аккорды,- наливая и себе, сказал Джаз-смерть.- Вы согласны?- Он ненавязчиво пододвинул ко мне мой бокал и чуть менее ненавязчиво меня самого - к обрыву перед признанием: - Я осмелюсь предположить, что все дело в некоей даме? Все характерные признаки, включая взгляд исподлобья и хмурые складочки под веками, налицо.
- В некоей даме - все верно,- я согласился и сделал глоток. "Чайка" жглась и пиналась, словно не хотела лезть в горло. Ничего - и не таких заталкивали.- Все предельно скучно. Ведь это даже не моя дама. Никакого романтического интереса.
- Хм! Как любопытно...- восхитился Джаз-смерть.- "Дело в даме, и никакого романтического интереса"! Одна из издержек моей профессии - знать, что это большая редкость. Чего только стоят бесконечные списки самоубийств, отравлений, свершившейся роковой мести, убийств из чувств и прочего. Листаешь эти списки, и пальцы устают. Как любил говорить некий мистер Бекки, владелец одновременно и лавки сувениров для влюбленных, и похоронного агентства: "Все кого-то любят, все кого-то гробят".
- Ндаа...
Это сейчас я понимаю, спустя годы, впитав пару пинт скепсиса и добрую бочку цинизма, что все мои тогдашние переживания и выеденного яйца не стоили. Что все это было совершенно по-детски. Но все же я солгал бы, если бы сказал, что сейчас воспринимаю все, что меня окружает и касается, не так остро, не так, будто от этого жизнь зависит. Нет, все по-прежнему. По-прежнему я думаю, что обо мне скажут люди, как то или другое будет выглядеть, с содроганием жду мнений обо мне и обо всем, к чему я притрагиваюсь. Может, не так ярко и экспрессивно, и все же...
И все же в тот момент Джаз-смерть выжидающе глядел на меня, а я больше всего боялся, что он рассмеется мне в лицо из-за пустяковости моих терзаний. Ведь это даже не любовная драма. Просто обида...
И все же каким-то чудом я выдавил из себя:
- Ну, раз вы настаиваете...- Вероятно, из нас двоих лишь я был наивным, хоть сколько-то полагая, что ничего не расскажу. Но... все дело в том, что я просто не мог отказать смерти. Тем более, что существо по другую сторону стола сказало:
- Настаиваю.
Джаз-смерть откинулся на спинку стула, приготовившись слушать: он - внимателен, он - идеальный собеседник.
Я сделал глоток из своего бокала и начал:
- Не так давно, может, вы знаете, а может, и нет, свет увидела история под названием "Мистер и Миссис Я",- я заговорил неуверенно, но с каждым словом делиться моим невероятным по тем временам горем (самому теперь странно все это вспоминать) становилось все легче.- Расскажу вкратце. Это была трагическая история о безумной любви, одиночестве и раздвоении личности. Мистер и миссис Этони жили в нашем доме на улице Сизого Плюща, что в Сонном районе - это в Габене. Их квартирка располагалась на два этажа выше нашей. Киран, мистер Этони, был конторским клерком, а Кэт, его жена, - богемной писательницей и весьма ветреной особой, предпочитавшей четырем стенам скромного жилища шумные залы кафе-шантана или кабаре. Никто никогда не видел их вместе. Но никто никогда не придавал этому значения. И так их обычная, никому не интересная жизнь продолжалась и продолжала быть скучной и никому не интересной, пока однажды Кэт не исчезла. Некоторое время спустя выяснилось, что ее никогда не существовало. Киран, как оказалось, ее просто выдумал. От одиночества, представляете? Ну, или, вернее, все-таки Кэт была настоящей, а Киран являлся ее вымыслом. Там все очень странно и запутанно. В общем, закончилось все тем, что Кэт осталась одна в своей квартирке. Она носит костюмы Кирана, рисует тушью усы, как у него, она никуда больше не выходит, да и о том, что она до сих пор жива, свидетельствуют лишь периодически выходящие романы, видимо, по привычке подписанные "Кэт Этони". Но суть в том, что эта их странная трагическая история затронула меня самого. И эта история впечатлила вон тех людей, которые сейчас бессовестно дрыхнут на сцене. Я записал события (о которых знал), происходившие на два этажа выше, вложил их в музыку. Мы собрали все наши сбережения, после чего направились прямиком в звукозаписывающую контору "Калигари - звук, Калигари - запись", что в Старом центре Габена. И там мы сыграли историю моих соседей - на свой странный манер. А мистер Шкриппен, их управляющий, разослал граммофонные пластинки "Мистер и Миссис Я" по всему Габену. Мы выступали тут и там. Все шло своим чередом, были новые истории, новые страшные и веселые песни. И вот однажды по пневмопочте мне пришло письмо. Писала некая дама, начав со слов "Уважаемый мистер Фрик...".
- О!- одновременно и ужаснулся, и восхитился Джаз-смерть.- Уверен, ничего хорошего в письме быть не могло. Ведь как оно началось!
- Так и есть. Прочитав его, я будто захлопнул чемодан, отнес его в камеру хранения на вокзале и оставил там. И только вернувшись домой, я обнаружил, что запер в том чемодане свою... - как это называется? - искру и любое желание хоть что-то делать, что-то сочинять, искать истории, петь их.
- Что же она вам такого написала?
- О! Там было много слов. И каждое травило мне душу. Все дело в том, что ей не понравилась песня - история о Кэт Этони! Она сказала, что та полна унылого трагизма, что мелодия удручающе монотонна, а голос мой - всего лишь жалкая пародия. Мол, я имитирую известного трагического поэта ля-Вазонна. Она написала, что я плохо перевел песню на фрикенлиндский язык, на котором, как мне показалось, она будет звучать достаточно трагично и лирично. Понимаете, я просто не хотел, чтобы она звучала сентиментально, а наш язык, к сожалению, склонен иногда к излишней слезливой сентиментальности. И спел я, мол, с ужасным акцентом. В общем, она недвусмысленно дала понять, что то, что мы делаем, либо очень-очень-очень плохая музыка, либо вообще не музыка.
- Какой кошмар,- посочувствовал Джаз-смерть.- Я понимаю, что вы оскорбились...
- Со всем вышеперечисленным можно было бы смириться или попросту проигнорировать, но дальнейшее...
- Дальнейшее?
- Хуже всего было то, что, по ее словам, песня наша не соответствует, видите ли, требованиям, а мое личное невежество не знает границ, и что я даже не представляю себе, что такое - Настоящая, Соответствующая Всем Требованиям музыка "Кабаре"!
- И что же это за требования такие?- искренне удивился Джаз-смерть.
- Ну, она привела в пример нескольких див и великих исполнителей романсов. Мол "Карнавал Никогда и одиозно-странный Редьярд Фрик" на них совершенно не походят.
- Вот уж упрек так упрек,- усмехнулся Джаз-смерть.
- Она пошла еще дальше - разослала критический отзыв во все газеты.
Джаз-смерть хмыкнул:
- Ваша история ей, очевидно, каким-то образом весьма насолила.
- Очевидно. Должно быть, она споткнулась, поперхнулась, подавилась, чихнула и еще ненароком припомнила своего злющего папашу в момент, когда услышала нашу песню. Иначе ее чрезмерный интерес непонятен.
- И что же было дальше?
Я угрюмо склонил голову:
- Ничего...
- Ничего?
- Просто тоска и меланхолия. Жизнь ушла из...
- О, вот только не надо говорить о том, что жизнь ушла!- перебил меня Джаз-смерть.- Мне-то виднее, что это не так. Будете спорить?
- Нет, Джаз, я имею в виду...
- Ну да. Что все утратило смысл. Вы, творческие личности, такие ранимые!- Джаз-смерть слегка поаплодировал кончиками пальцев.- Это ведь просто критика - досужее мнение. Люди и не такое переживали. Кстати о переживаниях... Можете мне поверить: уж сколько я иногда топчусь за порогом, чтобы потом просто отправиться восвояси. Эти выживанцы - целый день насмарку. Пришел к ним, подождал, и... ничего. Выжили. Пере-жили.
- Да, мои переживания, конечно, не сравнимы с их переживаниями, но...
Джаз-смерть покачал головой:
- Вам просто стоит смириться с тем, что есть люди... ну, зловредные. Они без каких-либо особых причин ставят целью своего свободного вечера или выходного дня испортить кому-то настроение и немного попортить жизнь. Написать кому-то что-то гаденькое или еще что. Мне это хорошо знакомо, поверьте.
Я даже удивился:
- И кто же может вам испортить настроение и вечер?
- Неудачливые самоубийцы,- простодушно ответил Джаз-смерть.- Не те, что выживают. А те, что долго умирают. Вы себе даже не представляете, Ред, сколько приходится сидеть возле них, а они все корчатся, и даже газету нормально не почитаешь.
- Я понимаю, что вы пытаетесь до меня донести,- пробормотал я.- Мол, это просто чьи-то слова. Но они меня преследуют. Не дают покоя. Это как... как мания. Мне самому уже кажется, что музыка наша ужасна, что голос мой - клоунская пародия, а выступать мы достойны лишь на задворках, в забытых всеми местах - таких, как это. Болезнь и болезненное восприятие. И это заразно - мы все заразились, и песни наши стали по-настоящему унылы. Может, вы поможете? Вы ведь тоже творческая...- я запнулся,- личность.
- Вернее - сущность,- поправил меня собеседник.- Творческая сущность - это про меня.
- Вы что-нибудь посоветуете?
- Не совершайте самоубийства,- сказал Джаз-смерть и допил свой бокал.- Не делайте этого.
- Ну...
- А если все же решитесь, сделайте все как следует - пожалейте мои время и настроение.
- Вы шутите...- слегка оскорбленно начал я, сам понимая, что обижаться на смерть глупо.
- Последняя шутка на сегодня.
Он достал из кармашка жилетки часы и взглянул на странный циферблат. На нем, кажется, были сплошные стрелки, и ни одной цифры. Мне не нужно было видеть нахмуренных бровей, чтобы понять:
- Вам уже пора?
Он кивнул.
- Очень жаль, что вы уходите,- начал я.- Не хотите задержаться?
- Подумать только!- воскликнул Джаз-смерть.- Вот чего мне слышать еще не доводилось, так это "Не хотите задержаться?". Это очень забавно. Я вспомню об этой шутке по пути к следующему мистеру Пора. А может, даже расскажу ее какому-нибудь бледному мистеру Пойдем. "Не хотите задержаться?" Или это будет жестоко по отношению к бедняге?
- Да, немного жестоко.
Джаз-смерть поднялся из-за стола.
- Почему-то мне кажется, что у вас будет просто замечательный вечер,- сказал он, надевая на голову высокий черный цилиндр.- Жаль, мне его не услышать.
- Разве что кто-то из публики подавится сигарным дымом...
- Разве что. Но не стоит на это уповать.
- Как и помогать дыму?- улыбнулся я.
- Я так понимаю, ваше мрачное чувство юмора - это тоже часть вашей музыки.
- Как ни есть. Но что мне делать?
- Что делать?- не понял Джаз-смерть.
- Чтобы стало легче.
- Вы и сами знаете, что делать, Ред.
- И это все?- разочарованно проговорил я.- А как же парочка глубокомысленных идей из уст самого мистера Джаз-смерть?
- Зачем это?- искренне удивился он.
- Ну, если я вдруг соберусь написать мемуары, как я смогу упустить случай о встрече с вами, Джаз? Читатель, уж поверьте, будет весьма разочарован: многообещающая встреча закончилась ничем. Ни одного исполненного философского переживания вывода, совсем ничего, никто даже не умер.
- Ну, полагаю, кому-то всегда приходится остаться разочарованным,- усмехнулся Джаз-смерть.- Кому-то всегда приходится споткнуться, поперхнуться, подавиться, чихнуть и еще ненароком припомнить своего злющего папашу. Но вы всегда сможете сократить число разочарованных за счет вашего слога, за счет стиля, за счет вашего неизменного черного юмора, в конце концов! Я мог бы сказать вам напоследок какую-то банальность, вроде,- он перешел на монотонное квази-профессорское бубнение: - "Нельзя всем угодить", "Мир недовольными полнится" или "Если бы я всерьез воспринимал всяческую критику в свой адрес, я бы не мог достойно выполнять свою работу. Но, как вам известно, люди продолжают умирать, как бы они ни любили критиковать мой метод стука в дверь".
- Да уж,- веско заметил я.- Хорошо, что вы все же избежали банальности на прощание. Это бы все испортило.
- Испортило бы, да... И все же вы кое-в-чем ошиблись.
- Правда?- теперь уже удивился я.- В чем же?
- Вы сказали, что никто даже не умер. Но кто-то все-таки умер.
- Кто?!- я был поражен.
И тут же начал оглядываться. И сразу все понял.
- Она попросила позволить ей домыть пол,- бесстрастно проговорил Джаз-смерть и в тот же миг прекратил напоминать доброго приятеля.- Сказала, порядок - есть порядок. И я позволил ей. Тем более, что здесь такое хорошее пианино и...- он сделал паузу,- такая хорошая и редкая возможность "просто поболтать".
Я не мог вымолвить и слова.
- До встречи,- сказал он напоследок и взял старуху под руку.
Я кивнул и молча уставился им вслед. И глядел, пока они не исчезли за дверью.
Часть II. Кабаре - внутри.
...Глупость. Шутка. В некоторой степени издевательство. Крошечная месть. Которая не способна навредить, но унять тоску и избавить от грызущих душу и разум сомнений - вполне.
Во тьме проглядывают замершие силуэты музыкантов и очертания инструментов. Луч прожектора вырисовывает круг на багровом занавесе. Рыжий человек в шляпе-котелке стоит в самом его центре - он будто тонкий зрачок кошачьего глаза. На руках у него - белые перчатки. В руках - двухрядная гармошка с красными мехами. Меха, словно губы в улыбке - сходятся и расходятся. Медленно-медленно. Гармошка скрежещет немного заунывно и в то же время тревожно - это напоминает такой себе диалог между больным, уже вышедшим от зубного врача, и больным, только намеревающимся зайти в его кабинет.
Человек на сцене начинает петь или, вернее, стонать. Это все очень драматично: занавес - багров, человек в котелке - рыж, кругом тьма, и только круг света, запечатлевающий происходящее, будто блеклая фотокарточка в черной виньетке. Романс тягучий, как горе, и все же от него нельзя оторваться, он манит. Как чужое горе.
Я был так ранен словами некоей дамы!
В кругу света появляется женская фигура. Незнакомка вдруг начинает вытаскивать изо рта деревянные буквы. Она швыряет их в рыжего.
Мое сердце разбилось, и с того самого дня перестало стучать.
Женщина подходит и принимается что-то искать в карманах у рыжего. Тот продолжает играть на гармошке как ни в чем не бывало. Наконец, дама находит в одном из его карманов крошечное стеклянное сердце и швыряет его о деревянный пол сцены, разбивая его тем самым на осколки.
Моя душа опустела и жизнь утратила всяческий смысл...
Женщина уходит - сливается с мраком. Рыжий выглядит хмурым, он словно заболел. Кажется, даже его волосы блекнут. Музыканты, стоящие кругом, отворачиваются, будто его и не существует.
Я потерял счастье, я потерял даже моих врагов - а что уж говорить о друзьях!
Круг света немного сужается. Рыжий остается один. Гармошка тянет жилы, но к ней, словно бы издали, будто отголосок гула подходящего к станции трамвая, добавляется еще что-то... что-то совершенно странное. И постепенно оно становится все громче и явнее. Теперь его нельзя не замечать. К гармошке добавилось живенькое, задиристое, как мальчишка-хулиган, пианино, застучал барабан. Ритм ускорился. Романс превратился в насмешку. Песня стала больше напоминать вызов. Даже котелок у рыжего по-залихватски съехал набок, кривая усмешка появилась на губах, нога застучала в такт.
Настроение сменилось кардинально и мгновенно, будто в какой-то миг само просто решило перестать быть унылым.
Все дело в том, что ей не понравилась песня, которую я написал!
Она сказала, что та полна унылого трагизма,
Что мелодия удручающе монотонна,
А голос мой - всего лишь жалкая пародия.
Круг света расходится больше прежнего. В нем появляются контрабас и его человек, барабан и его человек, пианино и его человек. Инструменты будто бы играют на людях, а не наоборот. Рыжий - вот вульгарный нахал! - достает откуда-то из штанов огромный бронзовый клаксон и начинает в него гудеть. Музыка становится столь же дерзкой и наглой, как и слова песни, как и голос рыжего.
Но хуже всего то, что песня моя не соответствует, видите ли, требованиям,
А невежество мое не знает границ,
И что я - подумать только! - даже не представляю себе, что такое -
Настоящая, Соответствующая Всем Требованиям музыка "Кабаре"!
Тут начинают бубнить все музыканты на сцене, гротескно имитируя трагично-спетые, но совершенно бессмысленные песни лирических классиков жанра и блещущих звезд подмостков:
И тут наступает одинокий день,
За ним следует беспросветная ночь,
А я всего лишь хочу сказать:
"Кабаре - внутри".
"Внутри? Внутри кого? Или чего? Что за вздор! День, ночь! К чему все это? Просто абстрактная, как вата в аптекарской склянке, присыпанная зубным порошком, лирика? Ведь здесь нет никакого смысла!"
Но зритель не замечает. Он привык к подобным "ходам" за годы их исполнения с десятков сцен сотнями исполнителей. Любовь, смерть, тоска, рассвет, день, ночь, сердце, волны, часы бьют, одинокая постель, тень, тень любимой, любимого тень, превращающаяся в день (и выдающая авторов песен лень).
Зритель не замечает. Фигуры в цилиндрах в темноте зала застыли, как будто они сделаны из картона лишь для создания ощущения их присутствия, не более. Тссс!!!
Со сцены тем временем раздается скрип. Кто-то крутит ручку. На сцене появляется окно. За ним нарисован день, но ручку крутят снова - и день становится ночью. И так раз за разом.
А потом прожектор вдруг высвечивает еще кое-кого. Но уже не на сцене, а в зале. В кругу света оказывается пораженная привлеченным к ней вниманием особа в длинном зеленом, словно змеиная кожа, платье и накидке, блестящей сотней чешуек. Дама держит длинную, как спица, папиретку на мундштуке. Озирается и прикрывает глаза от слепящего света. А фигуры зрителей вокруг нее просто падают, складываются, как игральные карты, одна цепляя другую, пока во всем зале не остается никого, кроме пораженной зрительницы. Она еще не понимает, в чем, собственно, суть. Но она очень близка, уж поверьте.
Рыжий, пританцовывая, делает шаг на авансцену. Он гудит в клаксон и смеется.
И я решил как-то ответить вам!
И вот я стою здесь,
И пою для вас, дорогуша!
И вы должны справедливо оценить:
Действительно ли вот это все "Кабаре"?
Он глядит на единственную зрительницу. И та вдруг понимает, что здесь творится. Видели бы вы, как изменилось ее лицо. Она побелела, побагровела, пофиолетовела, позеленела в тон платью - на этом решила остановиться - и уже в таком виде продолжила испепелять сцену взглядом.
И, знаете, мне кажется, что теперь уж нам ("Карнавалу Никогда и одиозно-странному Редьярду Фрику") вполне достаточно (учитывая все эти "классические" визги и ужимки) всего,
Чтобы стать полноправной частью этого "Настоящего, Соответствующего Всем Требованиям "Кабаре"".
Достаточно, чтобы удовлетворить всех и каждого!
Вы согласны, дорогуша?
Но дорогуша в ярости. Ее кулачки сжаты, а бедненькие шелковые перчаточки трещат на ее пальцах, будто их надели не на костлявые руки хрупкой мадам, а на раздутые от бесконечного недоуменного чесания шишковатой макушки конечности циркового атлета. Каково унижение! Подумать только! Заманили ее! Чтобы высмеять, чтобы унизить! Хамы, циничные сволочи! Да у них просто нет совести! Она всего лишь пришла на этот вечер, она не знала, что станет посмешищем! Самое время встать, плюнуть в них - буквально в каждого, а особенно - в этого гадкого рыжего и уйти, хлопнув дверью так, чтобы люстры попадали!
Но она не уходит...
Музыка продолжает стучать и колотить, пыхтеть и клокотать, как армия паровых утюгов на марше. А из граммофона, стоящего на краю сцены, вдруг начинает литься едва уловимый голос, в котором больше тембра, чем звука. Чтобы разобрать, что он говорит, нужен медный слуховой рожок - не меньше! Голос вещает сугубо на фоне, являясь словно декорацией к этой мерзкой наглой улыбке рыжего. Он пародирует все эти "интересно-странные ходы", которые используют личности, устанавливающие здесь "законы" и "рамки". Ну, вы знаете: песня себе звучит и звучит, но зритель-слушатель начинает зевать, надо срочно его как-то разбудить, а спускаться со сцены и хлестать по щекам запрещено, вот и выдумывают господа музыканты различные неожиданные смены тональностей и повествовательные мотивы, которые возникают резко, грубо, внезапно, как чья-то ледяная нога под вашим одеялом. И вот рыжий и его этот бэнд восприняли все слишком буквально - ну, вы только вслушайтесь в слова:
А сейчас я обязан сказать что-то, не имеющее никакого отношения к играющей музыке, - это ведь все "Кабаре", не так ли? Я просто болтаю себе "Ла-ла-ла", пока музычка играет. Я просто на фоне. И никому нет дела, о чем я там тараторю... Но всех все устраивает. Слушатель думает: "О! Что-то интересненькое! Что-то необычное! Новое что-то!" Ха-ха. Вот дураки. Это ведь просто шум. А, и еще! Совсем забыл! Я же должен проговаривать все это, ну, вы знаете, с ужасным акцентом, чтобы это стало походить на "настоящее" богемное кабаре, привезенное откуда-то там и обладающее неким привкусом... кхм... не-идеальности и экзотичности звучания. Все верно?..
Голос из рупора граммофона затыкается, будто кто-то подобрал идеальную пробку. Музыканты принимают пост, бубня:
И тут наступает одинокий день,
За ним следует беспросветная ночь,
А я всего лишь хочу сказать:
"Кабаре - внутри".
"Опять этот день! И эта ночь! И все по-прежнему бессмысленно и не несет в себе никакой сути! И по-прежнему не ясно, внутри чего кабаре! Лирического сердца музыканта? Или просто автору этих строк захотелось изобрести что-то эдакое - звучное?!"
А рыжий, уже откровенно издеваясь, вступает с хлопа, топа, буууууууу (клаксона), берется за гармошку и начинает играть что-то детское, простенькое и наивное, но быстрое, ритмичное и забавное. Поет он в духе дворовых считалок:
Я могу писать песенки, как вот эта ("Кабаре - внутри").
С простыми текстами,
С шаблонными рифмами,
Для совершенно посредственных мозгов.
Или я должен сказать "для умов"?
Да мне все равно, если это хорошо рифмуется.
Этот язык - не мой родной язык
И я могу позволить себе
Говорить порой неверно.
И тут откуда ни возьмись на сцене появляются четверо (или пятеро? Нет - все же, четверо) матросов определенного настроения и очевидного состояния трезвости. Рукава их полосатых рубах закатаны, обнажая огромные волосатые предплечья, испещренные татуировками; темно-синие штаны висят мешками, из выреза воротников-гюйсов лезет жесткая на вид черная щетина. Улыбки широки: где-то беззубы, где-то кривозубы. Воздух в зале мгновенно становится спертым и наполненным чудовищной смесью запахов рыбной лавки и цеха по перегонке скипидара. Матросы, ритмично постукивая носками башмаков, встают рядком, плечом к плечу, и, покачиваясь, как символическая волна прибоя - вправо-влево, затягивают хриплым хором:
Кабаре, сестренка, это состояние души!
Кабаре - это, видишь ли, что-то внутри.
Если бы в зале были установлены счетчики измерения душевности, они бы сейчас вовсю зашкаливали.
В кабаре порой звучат разные странные звуки.
Вроде звука пилы или такие вот звуки...
Тут из-за спин матросов на мгновение показывается рыжий, гудит в свой клаксон и исчезает обратно.
Для кого-то это все может показаться ужасающим шумом,
А еще слышны трудновыговариваемые труднопроизносимые слова.
Здесь шутки, пошученные с серьезным лицом,
И в каждой отыщется грубая вульгарная фразочка.
И будь ты или шарлатаном, или же подлинным волшебником,
Не беспокойся: ты уже - и так часть этой сцены...
И будто в подтверждение своих слов матросы падают на сцену без сознания от переизбытка эмоций и накала уровня опьянения в их мохнатых темно-красных телах. Музыканты будто и не замечают этого, или наоборот - как раз-таки ожидали, поскольку тут же начинают бубнить:
И тут наступает одинокий день,
За ним следует беспросветная ночь,
А я всего лишь хочу сказать:
"Кабаре - внутри".
С наигранным тяжким вздохом рыжий садится на край сцены, свешивает ноги вниз и продолжает вещать, глядя в упор на даму в зеленом, которая прекрасно понимает, что вся эта постановка имеет под собой одну-единственную цель - ее позлить и вывести из себя, но почему-то никак не может решиться встать и уйти:
...Я могу петь песни, как эта, целыми днями:
Примитивные песни для поддержания "подлинного" духа музыки "Кабаре".
Но, знаешь, дорогуша, я бы лучше просто пел песни, которые мне нравятся!
Ее прекрасное лицо походит на поле боя. Она понимает, что именно стало причиной всего этого абсурда и безумия.
Я бы лучше просто пел песни, которые мне нравятся!
Хуже всего то, что рыжий и его банда фриков играют и поют в том стиле и в той манере, которые ей единственно по душе. В том стиле и той манере, которые она единственно ценит и понимает.
Я бы лучше пел песни, которые по душе мне самому, а не каким-то придирам.
Выразительный взгляд. Ее выразительный взгляд. Звон, как от столкнувшихся шпаг.
Да, слова некоей дамочки взволновали меня сильно... но ненадолго,
Поскольку, дорогуша, и тебе может это нравиться или же нет,
Ты можешь верещать, что все не так и все отнюдь не то,
Ты можешь спорить, перчить в письмах и разливаться критикой, как змеиным ядом, но все рамки условны, все границы зыбки,
А я... я всего лишь как раз и занимаюсь тут тем, что создаю мой собственный...
...кабаре стиль.
И музыка обрывается словно по щелчку. Хотя, по правде, по щелчку она и обрывается. Рыжий улыбается, подмигивает, и свет гаснет. Темнота опускается на кабаре. И только увядающее эхо от струн, барабана и мехов медленно умирает.
...Глупость. Шутка. В некоторой степени издевательство. Крошечная месть. Которая не способна навредить, но унять тоску и избавить от грызущих душу и разум сомнений - вполне.
- Да, так и стоит поступить,- говорю я, глядя сверху вниз на свое крошечное кабаре, построенное в моем дорожном чемодане. Здесь: и миниатюрная сцена, и занавес, и стульчики, и инструменты, и музыканты, и даже миниатюрный я. Крошечная зрительница-критиканша сидит напротив. Разыгранная мною пьеска про разыгранную пьеску создает, казалось, невозможное: откручивает краны, и в меня течет теплое и добродушное настроение. Разыграл месть в ролях. По-детски? Ха-ха! Мелочно? Может быть. Но как же приятно! И, к тому же, это только репетиция, отработка деталей. После встречи с Джаз-смертью в Гамлине я все думал о его словах. Наверное, все же я из того разряда именно тех неудачников, которые после знаменательных, ключевых встреч способны лишь на вот такое: мелочное наслаждение местью оскорбительнице внутри маленького чемодана.
После того, как мой мрачный собеседник ушел, мы отыграли в "Треске", сложили инструменты в футляры, собрали чемоданы и сели на "Одноглазую Крысу" до Габена.
И вот я здесь. Сижу на парапете набережной Пыльного моря и играю в месть. Подумать только: неужели это предел того, на что я способен? Вероятно. И еще вероятно, что Джаз-смерть был бы разочарован. Или нет? Интересно, пришел бы он поглядеть на подобный спектакль? "Кабаре - внутри". Любопытно, тяжело ли будет организовать такую постановку всего для одного человека - для Некоей Мадам?.. И где это все провернуть?..
Мимо проходит какая-то старуха. Из породы старух, просто проходящих мимо. Но эта вдруг останавливается. Косится на меня своим старушечьим взглядом и шамкает беззубым ртом:
- Молодой человек, вы очень заняты, как я погляжу...
"Гм, да! Я очень занят! Вот, ну что за народ! Почему они считают, что прекрасно и вполне себе уместно можно влезть в чужие дела и прервать их, лишь констатируя факт их наличия!"
- Да, очень,- говорю я с маниакальной улыбкой и столь же маниакальным терпением.
- Вы очень заняты, как я погляжу,- повторяет она,- и не замечаете, как ваш зонтик улетает. Это ведь ваш зонтик?
Я оборачиваюсь. Да. Мой сломанный (незакрывающийся) вишневый зонтик, на ручке которого, чтобы он не улетел, я закрепил ремень моей гармошки. И все же это не помешало ему как раз-таки прямо на моих глазах улетать прочь. Вместе с болтающейся под ним - что вообще выглядело совершенно невозможным! - гармошкой.
- Да чтоб тебя!- кричу я, вскакиваю с парапета, одним махом закрываю чемодан с моим миниатюрным кабаре в нем, засовываю его подмышку и несусь по мощеной улочке вдоль Пыльного моря, преследуя мою гармошку, улетающую на зонтике.
- "Кабаре - внутри",- усмехается старуха, ее лицо вдруг затягивает черная поволока, пока все черты не смываются, стираясь. Старуха вырастает до роста в добрых восемь футов. Теперь на ней черный костюм и цилиндр. Рука в белой перчатке сжимает футляр для трубы.
- Да, я бы посмотрел на такое,- говорит Джаз-смерть и отправляется по своим делам: или кого-то забрать, или просто где-то присесть, в уголке, поиграть на трубе в свое удовольствие.