Молочно-белая дымка тумана, кажется, сгущается с каждой минутой все сильнее, обволакивая железную дорогу и пряча от глаз мрачные очертания осеннего леса. Вид за зарешеченным окном давно уже потерял все свои краски и напоминает теперь наскоро сделанный размытый акварельный набросок на белоснежной бумаге. Резко отворачиваюсь от окна - не могу больше. Картинка плывет. Глаза начинают медленно закрываться. Мысли путаются, обрываются на полуслове. Противиться сну нет больше сил. Да и есть ли в этом смысл? Громкое постукивание колес становится монотоннее и, кажется, теряет былую звонкость. Гонимый суровой реальностью, я давно мечтаю как можно быстрее забыться сном. Но, видимо, мне вновь придется довольствоваться бодрствованием: заставив вздрогнуть от неожиданности, откуда-то послышался надтреснутый вой сирены, прерываемый треском автоматов. Не сказать, что это редкое явление в этих краях, но сейчас это было гораздо громче, нежели обычно. Кажется, бой ведется где-то совсем рядом. На мгновение внутри, будто разворошенные кочергой угольки, разгорается надежда. Поворачиваюсь к окну, пытаясь разглядеть хоть что-то. Тщетно. Всюду лишь белое марево. Звуки стихают по мере того, как поезд продолжает свое движение. Проходит еще несколько минут и единственным доказательством того, что все это было взаправду, а не являлось плодом моего воображения, являются лишь мелкие осколки, блестящие в свете лампы, и тонкая белая паутинка трещин, обрамляющая дыру в стекле. Свет, кажется, стал еще бледнее и от того непереносимее. Пытаюсь вновь уснуть, дабы остановить беспорядочный поток собственных мыслей, перемешанных с более чем беспочвенными надеждами, - не выходит. Похоже, тех нескольких минут мне с лихвой хватило. Придется вновь маяться. Озираюсь по сторонам. Медленно, цепляясь взглядом за мельчайшие складки на изодранных одеяниях, оглядываю соратников. Нас осталось пятеро, да и остались от нас теперь лишь оболочки. Навряд ли кто-нибудь узнал бы тех, кто со сцены заводил и без того бушующую многотысячную толпу, в этих жмущихся друг к другу, чтоб хоть немного согреться, дряблых и израненных комках человеческой плоти. Все мы утратили свои 'фишки'. Пауль давно уже не сияет своей улыбкой от уха до уха; Деро лишился голоса через несколько дней после начала осады единственной оставшейся обители Сопротивления; Шнай сначала превратился во что-то подобное машине-убийце, перестав внимать здравому смыслу, а после, когда из-за очередной его ошибки мы перекрыли самим себе все пути отступления, попросту ушел в себя.
По всем писаным и неписаным правилам я должен радоваться тому, что не оказался одним из тех, кто испустил дух в первые же недели этого бессмысленного побоища или, например, во время осады Ринга, но, черт возьми, как я завидую им. Если бы у меня была возможность поменяться местами с кем-нибудь из ребят, будь то Рихард, который сгинул где-то за океаном; или Флаке, Олли, Михаэль, чьи тела остались лежать под покрытыми черной копотью развалинами той древней многоэтажки; или кто-нибудь из миллиона безымянных, что падали под свинцовым ливнем, я не стал бы долго раздумывать над ответом.
Не нужно было быть пророком, дабы предсказать, какой конец нас всех ждал. Это все стало очевидным еще в первые дни войны. После шла гонка на выживание. Единственное, что оставалось неизвестным - это сколько ты продержишься и каким именно образом попадешь в западню.
Чувствую, как чьи-то тонкие пальцы-спицы смыкаются на моем запястье, крепко сжимая покрытую шрамами дряблую кожу, слышу чей-то неразборчивый, походящий на мольбы о пощаде сонный ропот. Хелен. Поворачиваюсь. Уже по привычке, автоматически, через 'не хочу'. Мямлю то, что по идее должно ее успокоить, дабы самому хоть немного расслабиться. Пытаюсь обнять как можно аккуратнее, чтоб не задеть громадных саднящихся шрамов на спине. Она, почувствовав мои движения, резко открывает красные от слез глаза. Соленая капля, бликуя в свете люминесцентной лампы и очерчивая резкие и угловатые черты лица, задевая свежие раны, стремительно бежит к подбородку. По-детски любопытный, до странного живой для нынешних обстоятельств взгляд устремлен мне в лицо. Держится. Или же пытается доказать мне, тем, кто спит ежась и прижимаясь к товарищу, всем и самой себе что держится. Как бы то ни было, это немного греет ошметки души. Наверное, из-за нее я все еще держусь, не ухожу в себя, как Шнай или Пауль, а мое тело не покрыто психосоматической сыпью, как у Деро. Это похоже чем-то на то, что в науке называют симбиозом. Я - стержень для нее, она - для меня. Немая сцена, словно заснятая в слоумо кончается на том, что я отвожу взгляд. Стыдно. Даже смешно немного. Восемнадцатилетняя девчонка держится, когда мужчины, годящиеся ей в отцы, если не в деды, раскисли как опущенный в горячий чай кусок сахара. Прижимается ко мне. Я не противлюсь - и сам замерз как собака. Окидываю взором дыру в стекле и проклинаю мысленно того, кто умудрился вести обстрел (а ведь только что я был готов молиться на этого человека...).
Неизвестно, где мы сейчас. Неизвестно, который сейчас час. Время давно уже стало для нас чем-то неизмеримым и субъективным. Потеряло свою ценность. Неизвестно, когда мы приедем в пункт назначения, коим является американский лагерь на территории ныне захваченной Финляндии. Неизвестно, сколько дней, часов или даже минут нам осталось трястись в этом старом промерзшем поезде, слушая бесконечные звуки взрывов. Единственное, что мне в данный момент известно это то, что мы давно уже переехали границу родной Германии.
Возможно, вам сейчас хочется задать мне несколько вполне логичных вопросов типа: 'Что здесь происходило и происходит?' или 'Как вы все тут оказались?'. Придется мне рассказать вам все с самого начала, иначе вы ничего не поймете...