Трещев Юрий Александрович : другие произведения.

Близнецы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


Юрий Трещев

Близнецы

повесть

  
  
  
  
  
  
   Елена стояла у парты, опустив голову.
   В классе было шумно, и вдруг воцарилась тишина.
   Подняв голову, Елена увидела надпись на аспидной доске. Завадский уже приложил к ней руку. Надпись напоминала змею. Елена невольно отступила и наткнулась на учителя истории. При дневном свете он был похож на тощего ангела, у которого и крылья еще не оперились. Лицо у него было бледное, нос большой, другие черты - мелкие и тонкие. Из-под очков он взглянул на Елену, потом вскользь на аспидную доску. Чувствуя, что краснеет, Елена попыталась изобразить на лице некое подобие улыбки, судорожно всхлипнула и выбежала из класса.
   На улице было пасмурно. Шел дождь. Вода стекала со стен, хрипло булькала в водосточных трубах. Елена шла, сама не зная, куда идет. Мысли опьяняли ее, как вино, щеки горели, перед глазами мелькали немые картины, которые собирались в какую-то сомнительную историю.
   У невзрачного дома на углу Болотной улицы Елена остановилась и, помедлив, вошла в арку, откликнувшуюся на ее шаги созвучным хором отзвуков. Путаясь в ключах, она открыла дверь черного хода, крадучись поднялась на террасу, повернула налево, потом направо. Дверь в комнату Деда была не заперта. Она редко бывала в этой комнате насквозь пропитанной запахом книг, пыли и одиночества. Ее блуждающий взгляд тронул узкогорлую вазу с букетиком засохших фиалок, скользнул вглубь гардероба с двумя-тремя пустыми плечиками, пробежал по столу, который был завален в беспорядке набросанными письмами, квитанциями, рецептами, пожухлыми вырезками из газет и всем тем, что занимало мысли Деда. Взгляд Елены остановился, наткнувшись на овальный снимок девочки 13 лет с завитыми волосами на висках. Лицо все в веснушках, словно карта звездного неба.
   Послышались шаркающие шаги Деда. С ручкой от патефона он шел по коридору, уходящему вглубь дома. Задев плечом зеркало, он замер. Он увидел жену, притаившуюся в темноте стекол, которую похоронил несколько месяцев назад. Она жила как растение, выросшее само по себе. И внешне она напоминала стебель с пурпурным цветком и кудрявыми листьями.
   Жена Деда была артисткой, играла роли второго плана. Говорили, что она сожительствовала со всеми, с кем играла. На самом деле, у нее почти не было любовных связей, может быть, две или три, оставшиеся в памяти туманными намеками и обещаниями. Она страдала меланхолией и с трудом приспосабливалась и сходилась с теми людьми, с которыми ей приходилось жить...
   Дождь усилился. Дед зябко повел плечами. В зеркале уже никого не было. Елена проскользнула в свою комнату и, закрыв дверь на задвижку, затаилась.
   Дед поскребся в дверь. Донеслось его неразборчивое бормотание, смешавшееся с шумом дождя и завываниями ветра в водосточных трубах...
   История Деда была темной и запутанной. Его мать умерла от пневмонии, когда ему не минуло еще и года. В то время мир для него был плоским и не имел ни конца, ни края, а многие вещи еще не были названными, и он с любопытством и страхом показывал на них пальцем. От матери остался только пожелтевший снимок, запечатлевший худую женщину с голыми плечами, сумеречным лицом и выщипанными бровями. Воспитывала Деда тетка по материнской линии, старая дева, полная разочарований и иллюзий, безнадежно и как-то неуклюже, неловко влюбленная в его отца. Она была на 7 лет старше Деда. Между ними иногда происходили сцены.
   Некоторые из этих сцен Елене удалось подсмотреть. Она видела тетку довольно смутно. Освещение уродовало ее фигуру и вещи, которые казались декорациями некой драмы. Всякий раз, услышав голос тетки, она вздрагивала, ощущая непонятное, пугавшее ее смятение. В голосе тети таилась какая-то скрытая угроза. По ночам она нависала над всем домом.
   Иосиф, отец Елены, даже не догадывался о видениях и страхах Елены. Заслонившись книгой, он грыз карандаш и на все смотрел, как бы издали.
   Какое-то время взгляд Елены блуждал в облаках, толпящихся над крышами города и прильнувшему к нему морю...
   Неприятная и странная перемена. Облака превратились в пятна сырости на потолке, а тетка стала похожа на ворону. Прежде чем превратиться еще в кого-нибудь, она ушла в свою комнату, слегка прихрамывая. В детстве она чуть не умерла от полиомиелита. Закрыв дверь на задвижку, она обычно выкуривала несколько папиросок, после чего засыпала и видела в темноте сна то, что хотела видеть. От этих снов она испытывала томительное и странное чувство, похожее на головокружение, и просыпалась несчастной.
   Тетка училась в университете. Она изучала Гете и Шиллера и увлекалась театром. Не окончив курс, она ушла из университета, чтобы играть роль матери Елены, потом свыклась с ней, стала создавать уют в убогой профессорской квартире с видом на облезлые крыши и скучное небо, населенное воронами.
   Игра тетки иногда умиляла Иосифа, отца Елены, иногда смешила, но чаще всего вызывала у него гримасу раздражения.
   Как-то среди ночи тетка вошла в комнату Елены. Она была в одной рубашке с наполовину расплетенной косой. Глаза подкрашены и рот. Она долго стояла над девочкой, потом склонилась и ощупала ее лицо ладонью. Ладонь была холодная и жесткая. Пытаясь разлепить веки, Елена увидела ее опавшую грудь в вырезе рубашки и, утопая уже в другом липком и тягучем сне, почувствовала странный острый запах. Все обморочное детство и отрочество Елену преследовал этот запах...
  
   В 17 лет Дед попал на войну, однако, так ни разу и не выстрелил, хотя дважды был ранен. И женат он был дважды. Первую его жену звали Кларисса. Она жила с матерью, которая страдала слоновьей болезнью и не отпускала ее от себя. Ей нужна была нянька. После смерти матери Кларисса осталась одна в пустом доме. Дед снимал у нее комнату в конце коридора, за углом, похожую на гостиничный номер, когда учился на историческом факультете университета. Листая латинские книги, он поглядывал в окно, из которого открывался вид на город, и украдкой наблюдал за Кларисс. Иногда утром или вечером она сидела на балконе в платье цвета мальвы и в старомодной соломенной шляпе, прикрывающей уши.
   Вид Клариссы радовал взгляд, а что радует глаза, радует и сердце.
   Стремясь к далекому Риму, Дед всякий раз оказывался где-нибудь поблизости от Клариссы, но при встрече с ней он лишь молча кивал головой. Губы его сжимались от стыда. Ему казалось, что она смотрит на него с брезгливым изумлением. Он не был безобразен, но и красивым его нельзя было назвать. Лицо вытянутое, глаза обведенные красным, губы распухшие, в трещинах. Как-то в один из воскресных дней он столкнулся с Клариссой в сумерках коридора. На нем был мокрый, обвисший складками плащ, похожий на тогу. Весь день он провел в библиотеке, собирал факты, свидетельства и подробности жизни римлян, а потом час или два бродил по улицам города под моросящим дождем. Около полуночи смущаясь и чуть ли не с упреком, он предложил Клариссе руку и сердце. Она рассмеялась, потом расплакалась. Он неловко привлек ее к себе. Они стыдливо поцеловались, кутаясь в складки мокрого плаща. Вот так просто все и произошло. В зеркале Кларисса увидела себя, свои глаза, полные слез, пылающие щеки и улыбку девочки 13 лет, не больше. Она искала выход из своего одиночества и согласилась на этот брак, который ничего не изменил. Все осталось таким же невыносимым, только в комнате мужа, там, где висели книжные полки, появилась еще одна дверь. Дед упорно, хотя и без видимой для себя пользы, рылся в латинских книгах и говорил с Клариссой как какой-нибудь чужеземец.
   5 лет бесцветного брака закончились трагедией. Кларисса любила мужа, но не могла жить с ним.
   Той страшной ночью Дед как обычно бродил по лабиринту душных и пыльных улиц Вечного Города, которые напоминали узкие щели, а Кларисс лежала без сна. На столике напрасно коптила лампа. Она прикрутила фитиль и прильнула грудью к подушке, потом встала, накинула на голые плечи халат. Где-то она была и вернулась неверным шагом, оглядываясь на что-то страшное, оставшееся позади...
   Блуждая среди изломанных колонн, фасадов с кариатидами и статуй богов и героев Рима, Дед не заметил, как заснул. Среди ночи он очнулся от грохота. Подкрутив фитиль лампы, он поднялся в мансарду и заглянул в комнату Клариссы. Вид комнаты поразил его. Вещи были разбросаны, все перевернуто вверх дном. На полу поблескивали осколки разбитого аквариума. Кларисса полулежала в кресле с горьким и холодным выражением лица, запрокинутого кверху. Казалось, она спала. Из рукавов платья выглядывали кисти рук, бледные, истонченные в запястьях. Правое запястье сдавливал браслет. На левом запястье чернела рваная рана, которую она нанесла себе наугад, и от которой взгляд Деда уже не отрывался. Судорогой свело живот. Ему показалось, что он проваливается в темную бездну...
  
   После похорон Клариссы Дед несколько дней не мог заснуть. Тишина оглушала его. В ней что-то строилось. Тени оживали, превращались в неких животных, разных по виду и в разных местах. Стенные часы начинали вдруг жутко тикать, стоило на них взглянуть, а скомканное одеяло на кровати принимало формы женского тела, смущая воображение своей сомнительной подлинностью...
   Подтянув гирю стенных часов, Дед прислушался. Ему показалось, что в мансарде кто-то ходит. Он поднял голову. Люстра шаталась, позвякивали стекляшки. Голова закружилась. Он невольно отступил и наткнулся на зеркало. Из тьмы этого зеркала она и появилась, копируя Клариссу, ее походку, ее лицо, ее жесты, притиснулась, лаская открытой грудью. Глаза у нее были большие, карие и влажные. Он почувствовал, как ее слеза упала на щеку. Щека зачесалась. Он хотел что-то сказать, но его испугал собственный голос, похожий на стон. Внезапно какая-то сила подняла его над полом и понесла куда-то. Задыхаясь, он пересек душную тьму, в которой не было ни туч, ни звезд, только ночь и какие-то существа или духи. Он не мог их разглядеть. Он слышал лишь шелест крыльев и голоса, которые вызывали странные и спутанные воспоминания.
   Кто-то окликнул его. Он шатнулся в сторону и очутился уже в другом сне. Сердце его замерло от страха, когда он вдруг увидел перед собой постаревшее лицо Клариссы. Он закрыл глаза. Когда он открыл глаза, вокруг жили и дышали только пески. Оттолкнувшись руками и ногами, он взмыл над песками, взлетел на такую высоту, что и подумать страшно...
  
   Длилась ночь, открывая свои призрачные царства. Распустив немые крылья, как паруса, Дед летел, сам не зная куда. Внезапно перед ним встал берег, угрюмые дикие скалы, уступами спускающиеся к воде, в которой плескалась уже потускневшая луна. От воды поднимался туман, облекая скалы подобно ризам. Он завис над скалами, потом полетел дальше, скользя, лавируя между ними. Обогнув мыс, напоминающий готический замок с пилястрами и карнизами, он завис над заливом. В переливчатом сине-желтом мерцании он увидел остров, похожий на раковину. Остров был невелик. На причале у парома толпились люди, словно горсть пигмеев.
   "Здесь бы и жить..." - подумал он. В нем проснулась надежда и тоска по какому-то неведомому утешению. Стряхнув оцепенение, он как-то неловко повернулся в воздухе и сорвался, полетел вниз головой...
  
   Очнулся Дед в воде под сводами Цепного моста. Обессиленный и продрогший он выполз на берег. Над городом догорал закат. Неподалеку у стенки причала бились бортами две пустые лодки. На набережной было пусто, безлюдно и тихо. Даже чайки, наполнявшие берег своими криками, куда-то исчезли. Дед едва заметно передернул плечами и потрогал рукой щетину на подбородке. У него возникло смутное ощущение, что он уже умер, но еще не потерял ощущений из привычки быть живым.
  -- Господи, мне страшно... - пробормотал Дед невнятно, прижав руки к груди, и умолк, собирая мысли, которые смущали его.
   Закат погас, дымясь и тлея. Холодной волной набежала темь, в которой чуть-чуть сквозили, мигая мертвым светом, уличные фонари. Они напоминали похоронные свечи...
  
   Остаток ночи Дед провел на татарском кладбище, среди могил родственников, сожалея о тех, кого он не успел узнать и кем мог бы восхищаться. Его дядя в гражданскую войну с шашкой в руках устанавливал новую власть. В город он вернулся с орденами, шрамами и с плохо вылеченными венерическими болезнями. Человек он был угрюмый, сумасбродный, нетерпеливый и у него было много врагов. Он давал почувствовать свою власть, мог задеть самолюбие, причинить неприятность, но уважал то, что достойно уважения. Дослужившись до генерала, он вышел в отставку, когда понял, что был просто игрушкой, жалкой марионеткой в руках неизвестных ему лиц.
   "Всеми нами движут пружинки и веревочки, действительные или кажущиеся - все равно..." - подумал Дед. Эта мысль его рассмешила. Смех затих. Он увидел женщину в белом и голубом. Ее окружали странные люди и вещи, которые сами собой появлялись. Они что-то говорили, что-то неправдоподобное, без начала и конца...
   "Может быть, я схожу с ума..." - Избегая смотреть на женщину в белом и голубом, которая беззвучно смеялась, Дед вытянул руку с обкусанными ногтями и включил свет. В кабинете было пусто. Пусто было и в голове. Он встал и пошел, оставив дверь кабинета открытой. Поселился он в доме, который казался нежилым и был похож на сарай с подобием двора. На полу лежали книги, которые давно никто не читал, росла трава, цвели какие-то чахлые цветы, сновали ящерицы и пауки. Пытаясь оживить дом, Дед поменял обои и пристроил башенку, где спал в удушливую жару, после чего дом приобрел подозрительный вид мечети. Оклеивая стены газетами, Дед наткнулся на заметку о самоубийстве полковника, друга дяди, с которым дядя делил победы и поражения и который убеждал его повременить с отставкой.
  -- Намечаются перемены... - сказал полковник дяде. Через неделю полковник стал генералом, а еще через неделю застрелился. Ходили слухи, что из-за жены. Она всех смущала своей красотой. Полковник привез ее из Польши, нагруженную незнакомыми по форме чемоданами и привычками. Она была примадонной в театре. Кто-то написал донос, что их брак был освящен католической церковью, по всей видимости, это и явилось причиной отставки и самоубийства.
   Заметка в газете, подписанная неким Завадским, расстроила Деда. Завадский писал о том, о чем он не знал, но догадывался. С холодом в сердце Дед лег на скрипучую кушетку и попытался заснуть среди наводящих тоску вещей, накопленных прежними жильцами. Среди ночи он зажег лампу и достал пачку бумаги. Вместо того чтобы осудить жену полковника, он проникся к ней сочувствием и в порыве неожиданного для него безрассудства написал ей письмо с траурной виньеткой. Письмо он отправил почтой и стал ждать. В письме он представился человеком, который любил ее, даже не зная о ее существовании. Это был донос на самого себя. До этого дня Дед не проявлял излишнего воображения, и его не мучили страхи, теперь все изменилось. Несколько дней он был похож на отдыхающего зверя, он собирался принести себя в жертву внешним приличиям, но когда получил письмо от вдовы, в котором она просила оставить ее в покое, стал похож на человека не от мира сего, укрощенного годами и разочарованиями. Ночью вдова пришла к нему в белом и голубом, хотя носила траур. Это было лишь мимолетное видение, имеющее пугающе живой вид. Как-то он видел ее на еврейском кладбище среди леса крестов, надгробных плит и увядающих венков. Через полгода вдова сняла траур и, осаждаемая поклонниками с разных сторон, вышла замуж за Завадского. Вскоре она родила ему сына, которого Завадский встретил с недоверием. Он усомнился в своем отцовстве.
   Дед узнал об этом событии из газет. С тех пор он газет не читал, а по радио слушал только военные марши.
   В детстве дом Деда был святилищем для Иосифа, отца Елены. Несколько раз он пробирался туда, обманув его бдительность, и наблюдал за ним. Днем Дед выращивал розы, а по вечерам играл на мандолине, у которой не все струны были целы, или сидел на узкой без балдахина кровати и смотрел в окно. Ночь пугала его снами и видениями. Некоторые видения были наделены речью, некоторые немые. Они стояли памятниками в изголовье. Иногда он замечал, что спал, иногда только догадывался об этом. Умер Дед, когда ему исполнилось 70 лет, оставив наследникам недописанную книгу по истории Вечного города, потускневшие ордена и стопку не отправленных писем, проливающих свет на некоторые темные стороны его биографии.
   Иосиф был точной копией Деда: смуглый, сухощавый, с большими глазами. Жил он сносно, можно даже сказать счастливо. Врагов у него не было, его погубили друзья.
   По субботам Иосифа можно было видеть на кладбище. Он сидел у могилы Деда и пил портвейн.
   Чуть поодаль от могилы Деда лежал надгробный камень, прикрывающий могилу дяди. Его звали Юрий. О нем мало что известно. Нельзя было даже узнать, как он выглядел. Он ушел из семьи искать себе счастье, слава у него уже была. Он был художником. В 30 лет он женился. Через год его жена умерла от родов. Пережив душевную лихорадку, он перебивался случайными работами, рисовал натюрморты. Он любил цветы, их позы, жесты, движения, грацию, гибкость, и обращался с ними с уважением, с которым должно относиться ко всякой жизни. Всю его мастерская была заставлена геранями в горшках. С ними он не чувствовать себя одиноким. Среди цветов были и невыразительные, даже уродливые, своей несоразмерностью, неправильностью вызывающие у него жалость, были и такие, которые казались ему постоянно плачущими, были и смеющиеся, заставляющие его строить гримасы. Как-то он заметил, что цветы принимают какие-то странные позы. Он невольно рассмеялся, хотя и не чувствовал никакого желания смеяться, когда понял, что они копируют его, подражают его неловкости, и уже не мог остановиться. Вены на его шее вздулись как пузыри. От смеха он и умер.
   Была здесь и могила сестры Деда, которая умерла от кровавого поноса еще малюткой...
  
   Ночь Дед провел на кладбище у могилы Клариссы. Домой он вернулся только под утро. Не раздеваясь, он лег в холодную постель, точно в гроб. Все вокруг казалось ненастоящим, стены представлялись какими-то шаткими, точно декорации в театре, которые в любую минуту могли убрать, передвинуть.
   Внезапно на гардинах появилась рябь, легкое волнение. Он почувствовал запах увядших ирисов. Кто-то бросил букет цветов на кровать. Возбуждение сменилось вздохом успокоения, когда он увидел Клариссу. Он потянулся к ней с робким обожанием, обнял ее бедра, еще не остывшие от жизни, и приник к лону...
   Поняв, что занимается чем-то постыдным, Дед встал, ощупью оделся и вышел из комнаты. Спускаясь по лестнице, он услышал голос соседки. Она жаловалась кому-то на мужа. Брак у нее был несчастным. Скосив глаза, он увидел женщину в розовом капоте. Он что-то сказал ей не своим голосом, с натугой, короткими фразами. Он еще не привык к зубному протезу, и он не в состоянии был утешить ее. Он думал о своем горе и отчаянии.
   Соседка уже перестала жаловаться, она что-то напевала.
   Женщины переменчивы в своих настроениях.
   Когда Дед спустился вниз, соседка остановила его.
  -- Вам заказное письмо...
  -- Заказное письмо?.. - Дед удивился.
   Письмо было от Клариссы. Сквозь бумагу он увидел одну из ее улыбок, ее голову в ореоле рыжих волос, склоненную к плечу. Она молча улыбалась. Улыбка погасла, а видение потускнело, но что-то осталось, какое-то беспокойство витало в воздухе.
   Дед услышал скрип лестницы и увидел подол юбки и ботинки, облепленные грязью. Его пробрала дрожь, когда появилась Кларисса, окутанная пеленой желтоватого света. Она возникла из темноты, держа лампу в руке. Он увидел ее лицо, освещенное снизу, на котором застыло выражение усталости и удивления.
   Порыв ветра задул лампу. Лестница погрузилась в темноту.
   Все еще ослепленный видением, Дед нерешительно разорвал конверт.
   В конверте было несколько страниц, исписанных бисерным почерком. Паутина слов, в которой Дед барахтался, пытаясь промахивающейся рукой разорвать ее, воспоминания, которым он не доверял, запахи, звуки, оттенки последнего дня жизни Клариссы. Она не оставила его себе. Кларисс любила Деда всем сердцем и желала, чтобы другая женщина оказалась счастливее ее. На последней странице Дед увидел ее в плаще, забрызганном грязью и в ореоле некоего порочного обаяния. Прихрамывая, она возвращалась домой после торопливой, почти без слов, сцены в конюшне. К этой сцене она готовилась заранее.
   Не в силах устоять перед искушением, Дед дополнил эту сцену портретом всадника. Он видел его на ипподроме всего один раз, и то мельком, в просвете между Клариссой и крупом лошади.
  -- Откуда ты его знаешь?.. - спросил он и пожалел о том, что заговорил. Кларисса лишь склонила голову к плечу и ничего не ответила. Над ее головой поблескивало расколотое стекло с клочками белесовато-грязного неба и моросящим дождем.
   "Как знать, может быть, между ними ничего и не было, и я самому себе наставил рога..." - размышлял Дед. Переступив черту, за которой ничто уже не могло его удивить или разочаровать, он представил себе эту сцену в конюшне, лицо Клариссы, освещенное снизу, сорванную с лихорадочной поспешностью и разбросанную по соломе одежду, тени на стене и потолке. Они слились друг с другом, как вода.
   Вдруг приоткрылась и захлопнулась дверь. В темноте послышалось нечто, напоминающее смех...
  
   Дед шел по улице, сопровождаемый тенью Клариссы. Их разделяло некоторое расстояние. Дед остановился и смял письмо. Оно размокло и полиняло под моросящим дождем. Дед не мог представить его следователю, чтобы использовать для своей защиты. Нет, Кларисса не жаловалась, не пыталась вызвать сочувствие. Она просто свела счеты с жизнью, но из письма можно было сделать вывод, что ее смерть было частью некоего плана.
   Испытывая раздражение и удивление, Дед вышел во двор. В тени Иудина дерева он наткнулся на профессора, который преподавал в университете римскую историю и был влюблен в Клариссу, но не нравился ее матери. Его арестовали по доносу. В тюрьме он умер от туберкулеза, так и не дождавшись расследования своего дела. Выглядел он более старым, чем был, когда умер. В день похорон Анна, мать Клариссы, нарядилась как на свадьбу. Она умерла в тот же год. Это она написала донос на профессора. Она познакомилась с ним на водах. В таких местах всегда есть, чем отвлечься. Среди отдыхающих были и искатели приключений и кавалеры, были и простые, преданные стране люди, ради которой стоило жить и умереть. Был там и профессор, случайная встреча с которым изменило все ее мысли и привычки.
   Дед встретился с ними на кладбище. Рядом с гробом Анны он увидел девочку с рыжими косичками. Она рисовала завитки, розочки и пела, помогала оттаивать оледеневшему телу матери. На него вдруг напал страх. Ночью ему почудилось, что девочка подкрадывается к нему с тем же тайным желанием, которое он испытывал много лет назад, подкрадываясь к Анне. Его даже пот прошиб. Он представил ее в своей постели, ее тонкие холодные ноги, руки.
   Дверь заскрипела, приоткрылась сама по себе и осталась открытой.
   Дед привстал, когда кто-то вошел в комнату, и остался стоять у стены. Это была дочь Анны, но он не узнал ее. Ее словно подменили. Она приобрела иной вид и осанку. Рыжие волосы были зачесаны назад, лицо широкое, пожалуй, и грубоватое, глаза посажены глубоко. Она сказала ему, что несчастлива с мужем и так тихо и спокойно, так невинно и буднично. Он промолчал. Он чувствовал себя неловко, как если бы стоял посреди болота. Со всех сторон его окружала зыбкая трясина, над которой колыхались клочья тумана.
   Жижа вдруг вздыбилась до облаков...
  
   На следующий день Дед уехал из города и забыл об Анне и ее дочери. Так он думал, пока не увидел профессора, который разбудил в нем воспоминания, любопытство и волнение...
   С минуту в каком-то оцепенении Дед смотрел на профессора. Лицо серое, изрытое оспинами, уши оттопыренные, глаза широко раскрытые, как у ребенка. В них отчаяние и покорность. К губам он прижимал носовой платок, черный от крови.
   Дед все это увидел, потерянно улыбнулся и пошел прочь, прихрамывая на левую ногу.
   Небо совсем почернело, лишь кое-где проглядывали влажные пятна света, подтеки.
   Час или два Дед шел, не останавливаясь, сам не зная, куда он идет. Он не мог избавиться от иллюзии, что прошлое преследует его.
   Опять эти странные скрипы. Он оглянулся и увидел ржавую детскую коляску. Весь последний год Кларисса мечтала о ребенке и вязала детские вещи. Это стало привычкой, скорее даже манией. Он увидел поникшую спину Клариссы, ее тонкие, заляпанные грязью лодыжки. Он скорее угадывал, чем видел ее. Она то скользила рядом, как тень, то отставала, бесформенно удлиняясь, пока белесовато-грязный рассвет не поглотил ее...
   Опустив голову, Дед шел по грязи, скользя, падая. Вокруг не было ничего устойчивого, все было зыбко и призрачно. Ему чудилось, что он не продвигается вперед, а топчется на одном месте среди призрачных декораций, как это происходит в театре, когда меняются пейзажи на полотне задника.
   Дед остановился у Иудина дерева, прижался к нему спиной, ощутив его холод, как будто он вмерз в дерево весь целиком. Он стоял, сотрясаемый дрожью, в безлюдном, голом сквере. Вокруг тьма и грязь...
  
   День кончился. Начали свое шествие тени. Блуждающий взгляд Деда скользнул по афише, на которой смутно проглядывала фигура женщины в бордово-красном плаще. Красивое лицо, как у японки, глаза узкие, удивленные, улыбающиеся. Она стояла в темноте, выпрямившись, откинув голову. Захотелось, чтобы она взяла его за руки и вывела на свет.
   С невольным вздохом Дед оторвал взгляд от афиши.
   В пыльных стеклах цветочного павильона можно было различить какие-то фигуры, лишенные тени и объема, и море с отмелями. Был отлив. На песке лежали остовы рыбачьих лодок неподалеку от осклизлых камней мола. В камнях вскипала вода.
   Порыв ветра разметал листья. Обрывки афиши зашелестела, и лицо незнакомки изменилось. В нем появилось что-то неприятное, даже жуткое.
   Дед отвернулся...
   Ночь Дед провел в доме на набережной. Он лежал в скрипящем гамаке. Иногда он поднимал голову, и в его широко раскрытых глазах отражалось море и песчаные отмели...
   После ночи, проведенной в доме на набережной, Дед решил уехать из города. Это было похоже на бегство. До вокзала он добирался под проливным дождем. Автобус напоминал катафалк с утопленниками. Доносились голоса, еще какие-то звуки, но он не понимал, что они могут означать. В них было что-то неприятное. Глянув в окно, он наткнулся на чей-то тусклый от времени и одиночества взгляд. Показалось, что он узнал незнакомца. В ту же минуту он ощутил сильный толчок. Автобус остановился у переезда.
   Помедлив, Дед вышел наружу.
   Дождь кончился. Облака плыли низко. Между облаками летали вороны. На деревьях еще сохранилась листва. Сквозь листву он увидел здание вокзала крытое черепицей. Оглянувшись на автобус, Дед побрел к вокзалу. Час или два он провел в зале ожидания.
   Наконец объявили посадку.
   В вагоне было пусто и темно. Дед сел у окна.
   Три раза звякнул колокол. Поезд с лязгом стронулся. В окно ворвался удушающий дым и копоть от паровоза. Дед попытался закрыть окно, но заржавевшая рама не сдвинулась.
   Мелькнули казармы, потянулась унылая равнина. Глядя в окно на исчезающие огни города, Дед с трудом сдерживал слезы. И все же он разрыдался, лег на полку. Глаза его были открыты. В них застыло отчаяние и покорность...
   Дед не заметил, как уснул. Сквозь сон он слышал чьи-то вздохи и всхлипы. Пробудившись, он обнаружил, что за окном уже день, а купе усыпано перьями из разорванной подушки.
   Поезд стоял на каком-то полустанке. Кутаясь в плащ, Дед вышел наружу и увидел остров посреди моря, похожий на раковину. Невозможно было поверить, что это не сон. Дед закрыл глаза. Он больше ни на что не хотел смотреть.
   Поезд беззвучно стронулся с места и пополз дальше с потушенными огнями. За стеклом окна обрисовалось сонное лицо проводника. Дед проводил его взглядом и пошел. Около часа он шел по насыпи к морю, покачиваясь, как будто отягощенный вином или сном, потом сел на камни, любуясь цветами. Они пахли горько и нежно...
  
   В этом безвестном городке, который жил морем, Дед женился во второй раз на хрупкой девушке с загадочной улыбкой. Он звал ее Мона Лиза. Спустя год Лиза родила ему близнецов, Иосифа и Глеба. Они были похожи друг на друга как две капли воды. В детстве они менялись одеждой и именами. Когда они выросли, жизнь сделала их разными. Иосиф стал похож на Деда, а Глеб - на его брата Юрия...
  
   Прошло 30 лет. Внешне Дед почти не изменился. От долголетней привычки он не чувствовал своего возраста. Жизнь была похожа на сон и казалась ему все легче и легче. Лишь после смерти Лизы он как-то вдруг сразу постарел и стал похож на одряхлевшего лысого ангела, тихого и не опасного. Когда он шел по коридору, казалось, что его ноги не касаются пола.
   Как-то роясь в бумагах, Дед наткнулся на измятое письмо с расплывшимися буквами, из которых проступило постаревшее лицо Кларисс. Она обладала редкой тонкостью чувств и скрытой нежностью. Он понял это, лишь погрузившись в текст письма. Глаза его заблестели от слез. Ему стало стыдно жить.
   Случилось это в воскресенье, а уже в понедельник Дед начал умирать. Походка его сделалась неровной, шаткой, плечи наклонились, резко обозначились мешки под глазами, морщины, а глаза как будто подернулись мутной желтоватой пленкой, словно в них разлилась вся накопившаяся в душе горечь. Днем он бродил по дому и мучился, томясь от скуки и одиночества, не зная, чем себя занять. Ему казалось, что дом стал пустым. Раньше пустота была не видна. Иногда он слушал по радио драмы и плакал от сочувствия к незнакомым людям, или заводил патефон и искал утешения в Вагнере и воспоминаниях...
  
   За окном шел дождь. Потом небо высохло. Встал месяц. Совершив обход дома, Дед сел на стул у окна. Скорчившись, он сидел и смотрел полными слез глазами куда-то далеко, слишком далеко. Ближе к вечеру он вышел на улицу и смешался с толпой, окунулся в это шумное людское море, где существовали совсем иные радости, о которых он даже не задумывался. Когда в его запавших и тусклых глазах угасли последние отблески вечера, а в морщинах собралась история всей его бесполезной жизни, достойной сожаления и сочувствия, он вернулся домой и еще час или два топтался возле запертой двери, не решаясь войти...
   Ночью Дед не мог заснуть. Холод мешал ему спать. Его трясло. И его мучил один и тот же кошмар. Как будто бы он спал и очнулся ребенком. В комнате никого не было. Он был один, но дверь была открыта. Глянув на себя в зеркало, он удивился своему лицу и какому-то нереальному виду комнаты. За стеклами окна смутно зыбился совершенно незнакомый пейзаж. Шлепая босыми ногами и сонно жмурясь, он вышел в коридор и наткнулся на тетку, старую деву. Она была в одной рубашке с наполовину расплетенной косой. Он обнял ее. Тетка отстранилась.
  -- Ты, наверное, подумал, что я твоя Рая... нет, я не Рая... и я слишком стара для всего этого... - сказала она, смеясь.
   Дед вернулся в комнату и закрыл дверь на задвижку. Заснул он только под утро и проснулся разбитый, с ноющей болью в затылке. Он долго не вставал, лежал, не решаясь открыть глаза и не в силах побороть состояние какого-то странного отупения.
   Дом старел, в гнетущей тишине появились отголоски его жизни, какие-то вздохи, всхлипы, поскрипывания, потрескивания.
   Прислушавшись, Дед услышал среди вздохов и всхлипов жалобный голос тетки. Он невольно привстал и увидел ее. Он узнал ее походку, ее глаза, руки. Одежду на ней держала пряжка, а волосы стягивала белая лента. Он не испугался, нет, он подумал, что это видение, пустой, лживый образ, похожий лицом на тетку, но когда она обвила его шею неопытным и нежным объятием, он в ужасе бежал от нее. Спускаясь по лестнице, он подвернул ногу, и упал. Час или два он лежал с разбитой головой, мешая вздохи со стонами.
   День вернул Деду разум, но не весь...
   Послышались шаркающие шаги Деда. Он совершал очередной обход дома.
   Елена затаила дыхание.
   Дед поскребся в запертую дверь и побрел по коридору, выходящему на террасу. У приставного зеркала он приостановился, увидев в отражении две тонкие, почти эфемерные фигуры одного роста. Это были его жены, Кларисс и Лиза.
   Дрожащими пальцами Дед ощупал стекло, потом подтянул гирю стенных часов, которые покорно застучали, и пошел дальше, шаркая негнущимися, отечными ногами. Каждый шаг причинял ему боль...
   Судорожно вздохнув, Елена опустилась на кровать. Час или два она лежала, тупо уставясь в потолок, на котором рисовались немые картины. Вспомнилась вдруг сцена в больнице. Выглядел Дед ужасно, и она не знала, куда спрятать глаза. В палате было сумрачно, плавала мгла и в глубине этой мглы шевелилась какая-то багрово-серая масса, из которой доносилось хриплое дыхание. Потом из этой же мглы выплыла мать Елены, с букетиком вялых маргариток, какие она смогла найти. Багрово-серая масса зашевелилась и расплывчато улыбнулась, наблюдая, как Мария, жена сына, снимала пальто и зачесывала волосы назад. На ее щеках под выступом скул розовели два пятна.
   Мария жила без оглядки на приличия. На всех углах уже говорили о ее романе с режиссером театра. Эта история даже попала в газеты. Такое с ней уже случалось, но Иосиф на все смотрел сквозь пальцы, или только делала вид. Это было похоже на некий ритуал, игру, и Елена должна была примириться с этой игрой.
   Лицо Елены постарело. Не глядя на мать, она прижалась к Деду и выбежала из палаты. На улице ей стало лучше, но во рту еще долго оставался привкус больницы.
   Ночью Елене снилось, что вода заливает комнату. В воде цвели цветы, пели раковины, где-то под потолком плавали птицы, рыбы. Она оказалась посреди этой темной воды с отмелями, в которой она бесцельно плавала. И вдруг она увидела мать. Она увидела ее лежащей на отмели с незнакомым мужчиной, профиль которого мельком видела в черном лимузине, похожем на катафалк. Она увидела ноги матери с покрытыми красным лаком ногтями, густо накрашенные губы, пятна на щеках с татарскими скулами, подведенные глаза, ресницы. От нее исходил запах моря. Она услышала ее темный с придыханием смех. Чувствовалось, что Мария наслаждалась тем, что делала. Глаза у нее были открыты. Теряясь, Елена заглянула в самую глубину ее глаз и увидела там себя в объятиях этого мужчины. Он не был ни торопливым, ни бесчувственным...
   Эту картину Елена увидела еще раз и еще. Возникали и другие мужчины, навеянные картинами, которые она видела как-то в бреду лихорадки...
   Очнулась Елена, задыхаясь от духоты и желания, овладевшего ею почти против воли.
   Дождь утих. Из туч выглянуло солнце и все преобразилось. Капли дождя засверкали как хрусталь.
   Приоткрыв дверь, Елена выглянула в коридор.
   Иосиф сидел на террасе, уставясь в окно. Вид у него был усталый и несчастный. Было заметно, что его знобит и что ему неуютно и одиноко. На полу Елена увидела смятый конверт с анонимным посланием. Это послание она сочинила сама, чтобы Иосиф узнал о том, о чем уже знали все. Она тайно ненавидела мать и подглядывала за ней, копировала ее жесты, привычки, даже запахи ее тела, обучалась всяким ее коварствам.
   Помедлив, Елена сняла портрет матери со стены.
   Она ушла, воспользовавшись черным ходом.
   На улице было ветрено. Полы накидки затрепетали за ее спиной, как крылья. Показалось, что кто-то окликнул ее. Приглядевшись, она увидела в беседке у Иудина дерева Казимира. Он кутался в плащ мышиного цвета. Иосиф играл с ним в шахматы и иногда позировал ему. Казимир был художником, рисовал портреты, несколько манерные. Жил он на пароме, который ржавел у причала и служил прибежищем для крыс и привидений. Иосиф говорил, что Казимир человек испорченный, но Елене он нравился. Он рассказывал ей разные истории, в которых подвергался немалому риску и неприятностям. Сплетая узоры из слов, Казимир рассказывал ей и такие вещи, о которых говорить не следовало бы. Он умел поразить, разжечь ее любопытство и отогнать тоскливые мысли. Из-за отсутствия передних зубов его речь была невнятной, однако приобретала какую-то странную мелодичность. Елена слушала его с полуоткрытым ртом и странным блеском в глазах. Она слепо принимала на веру все его истории, из которых многие не выдерживали никакой критики.
  -- Как поживаешь, принцесса?.. - спросил Казимир.
   Елена молча махнула ему рукой и побежала вниз по улице, втянув голову в плечи и играя с собственной тенью.
   Петляя, улица спустилась к набережной.
   Море было неспокойно. У причала покачивался ржавый паром и несколько полузатопленных лодок. Елена вскользь глянула на паром, с которым были связаны некие неприятные воспоминания, и направилась к одиноко стоящему дому. В этом доме она родилась...
  
   Роман спал за ширмой. Очнулся он как от толчка. Вокруг только ночь и притаившаяся темнота. Из темноты доносились протяжные стонущие гудки маневрового паровоза.
   Роман привстал, опираясь на локти. Он не мог понять, где он. Окружающие его вещи, казались продолжением сна.
   Щуплая, в обвисшей складками мокрой накидке, Елена проникла в этот сон вместе с рыжими гардинами и цветами в горшках, холодная и плоская, как будто нарисованная. В руках она держала снимок матери, точно щит. Изображение было овальное, затушеванное по краям. Роман потер глаза. Елена загораживала окно. Свет омывал ее ноги, стекал на пол. Казалось, что она не касалась пола. Он неуверенно улыбнулся, когда Елена чиркнула спичкой, догадываясь, но, еще не осознавая, что происходит.
   Спичка вспыхнула и погасла.
   Вещи сделались еще более искаженными и неузнаваемыми.
  -- Вот черт... - Смахнув волосы с лица, Елена судорожно рассмеялась, давясь смехом и выгибая шею, потом опустилась на колени. Она уронила спичечный коробок и минуту или две искала его ощупью, ползая по полу. Роман следил за ней с каким-то беспомощным удивлением.
   Снова вспыхнула спичка. Пламя поползло по снимку, сначала медленно, нерешительно, как змея вытягивая голову, нащупывая путь, поворачивая то влево, то вправо, потом одним гибким движением охватило руки Елены. Она вскрикнула и отбросила пылающий снимок. Подпрыгивая и приседая, пламя лизнуло гардины...
   С красными от дыма глазами Елена выбежала на улицу.
   У дома уже собралась толпа. Смешавшись с толпой, Елена смотрела на пожар, который никто даже не пытался потушить. Сколько восторгов и страхов пережила она в этом доме, и теперь он пылал, как будто был выстроен из огня. Он напоминал чудовище с чешуйчатой шеей и гребнями на голове, рассыпающими пламя. Несчастные голуби кружили над домом, пока не упали замертво с обгоревшими крыльями. В ту же минуту рухнула крыша дома. Огонь опустился и затих, превратившись в тлеющий пепел...
   Елена выбросила пустой спичечный коробок, который все еще сжимала в руке, и пошла прочь, опустив голову и унося в складках накидки запах дыма и гари. Конечно, не все она ясно спланировала и теперь не знала, что ей делать и как жить со всем этим. Все в ней кричало и плакало, мысли двоились, скорее даже не мысли, а галлюцинации.
   Какая-то птица низко с криком пролетела над ней. Она подняла голову и огляделась. Где-то она уже видела все это, и эти ломаные линии утесов, и это серое море, напоминающее пустыню, усеянную обломками скал, кое-где покрытых мхом и лишаями, и эти белые облака, похожие на плывущих по ночному небу цапель.
   Откуда-то время от времени доносились короткие, стонущие гудки. Иногда они замолкали, оставляя ощущение пустоты и жути.
   Тьма сгустилась. Воздух стал сырой и тяжелый. Без сил Елена опустилась на землю, заросшую рыжим вереском и какими-то цветами, которые пахли горько и нежно, потом заползла в расселину и свернулась, точно улитка...
  
   Историю близнецов можно поделить на две различающиеся части: до 9 лет и после 9 лет.
   В 9 лет Роман отправился в Святую Землю с рыцарями и трубадурами и написал свои первые стихи, освободившись от забрала, нашло на него такое затмение, а к Елене пришло иное беспокойство и наваждение, она влюбилась в Ангела, учителя истории, и как ослепла, вся ушла в себя, притихла. На душе ее было смутно, невесело, особенно в дождливую погоду. Все ее раздражало, выводило из себя.
   Роман пытался восстановить с ней ту близость, которая была между ними, когда они спали в одной кровати и видели похожие сны, но для нее он все равно, что умер.
   Чтобы рассеять тягостное настроение сестры, Роман завел патефон.
   Вся бледная от нездоровья, с повязкой на голове и колечком на пальце Елена сидела и слушала Вагнера, тупо уставясь в окно. Пейзаж, открывающийся ей, выглядел как-то странно, сомнительно. Море казалось плоским, нарисованным, а дома какими-то шаткими, непрочными, ненадежными.
   Елена думала об Ангеле...
  
   Ангел появился в городе летом 19... года. Он снимал комнату в цокольном этаже дома на Болотной площади. Жил он как монах. Он всех сторонился. После работы он удалялся в свою комнату и прекрасно себя чувствовал среди картин, книг и пыли. Тишина нарушалась шелестом страниц и лишь острее ощущалась рядом с безмолвной кошкой. Иногда он слушал радио. Звучали марши, которые никаких чувств у него не вызывали, но он принимал их как нечто неизбежное. Каждый день он вставал чуть свет и шел в школу, улыбаясь своей призрачной улыбкой, как будто он явился из рая, чтобы узнать то, что не знают ангелы.
   Елена увидела Ангела в сумерках сквера у театра. У нее закружилась голова. Все поплыло перед глазами: небо, деревья, здание театра, стеклянный графин в окне, как в створке трельяжа, заросшем ряской. Она почувствовала всюду разлитый запах цветов и потеряла сознание.
   Очнулась Елена, когда услышала голос Ангела. Он спросил, не ушиблась ли она. Она лишь улыбнулась и обвила его шею руками, точно ветками. Ангел помог ей встать, потом сколол волосы заколкой. Ей было приятно. Она покачивалась, точно в люльке, а Ангел стоял в изголовье.
   Увидев мать у входа в театр, Елена неожиданно для себя поцеловала Ангела.
   Позванивая запястьями, остроскулая, длинноногая, полная кокетливой грациозности и величавости примадонна скрылась в портике входа, а Ангел еще долго бродил вокруг театра. Елена следила за ним, прячась за кустами мирта.
   Ангел что-то бормотал, мешая бред с латинской речью. Он был тайно влюблен в примадонну, и им постепенно овладевало отчаяние, которым заканчивались все его романы. Помедлив, он спустился к набережной и еще час или два сидел у воды и смотрел на полузатопленную лодку, которую волны били о сваи. Эта лодка напоминала ему собственную жизнь...
   Все это случилось в воскресенье, а в понедельник Елена столкнулась с Ангелом в школе. Она шла по коридору, опустив голову, и наткнулась на него. В руках у него были географические карты и глобус. Что-то пробормотав в свое оправдание, она устремилась к лестнице, ведущей во флигель.
   Ангел преподавал в школе географию и рисование. На уроке Елена не сводила с него глаз. Он был такой бледный и торжественный. Ей казалось, что она любит его. Она еще не была уверена в этом. В воображении она прогуливалась с ним под руку по набережной, посещала балы и испытывала еще неведомые ей ощущения счастья и собственной власти. Закрыв глаза, Елена представила себе, как Ангел целует ее руки, плечи, обнимает ее. Она позволила бы ему пойти и дальше, но прозвенел звонок. Звонок вернул Елену к действительности, которую она старалась забыть, как плохой сон.
   Вечером Елена ждала Ангела на улице.
   Небо было сумрачным, грязным. Море не отличалось от неба.
   Шел дождь.
   Дождь помешал Елене увидеть Ангела.
   Ночью у нее случился нервный припадок...
   В третий раз Елена увидела Ангела уже в сумерках его мастерской. Рисовать он мог и впотьмах. Он стоял у мольберта с палитрой в руках и даже не обернулся, когда она вошла. Елена глянула по сторонам, удивляясь всему как чуду. На стенах висели картины, не похожие на те, к каким она привыкла. На полу у ног безглазой статуи громоздились книги. Она вскользь глянула в зеркало, в котором отразилось ее смущенное лицо, герани в горшках на подоконнике и слоистый пейзаж за стеклами. Она обратила внимание на то, что портьеры старые, да и мебель, и все прочее.
   Откуда-то появилась кошка и улеглась у ног Елены.
   Елена погладила кошку, и заговорила, исподлобья подглядывая за Ангелом. Она хотела, чтобы он нарисовал ее. Голос у нее был хриплый и нетвердый, как будто говорила не она, а кто-то другой в ней.
   Молча, не выпуская из рук кисти и палитру, Ангел усадил Елену в кресло. Поза ей не понравилась, но она сидела, боясь шелохнуться.
   Прошел час, может быть, два. Ангел рисовал Елену, а видел перед собой примадонну. Ее лицо ослепляло, а запах, постепенно пропитывающий комнату, наполнял его сомнением и сумасшествием.
   В накидке примадонна выглядела монашкой, разочарованной девственницей.
   Отложив палитру и кисти, Ангел придвинул к ногам Елены небольшой столик с бутылкой венгерского вина, солоноватым паштетом и маслинами. Елена с опаской отпила глоток вина и рассмеялась. Вино обожгло горло. Стало вдруг тепло. Она отпила еще глоток. Она пила и пила, захлебываясь и кашляя. Сквозь слезы она видела, что Ангел смотрит на ее ноги. Туфли она сняла. Они были такие узкие, что нельзя было в них ходить.
   Когда совсем стемнело, Ангел зажег свечи. Он листал альбом с пожелтевшими снимками и рассказывал истории, некоторые совсем короткие, всего в несколько слов.
   Мать Ангела умерла от какой-то наследственной болезни крови, когда ему было 7 лет. Спустя год умер и отец. Воспитывал его дядя. Он был переводчиком с латинского и других языков, хромал на одну ногу и ужасно боялся моря.
   Елена слушала Ангела и волновалась. Губы ее вздрагивали, глаза влажно поблескивали, мысли были неясные и извилистые. Она представляла себе нечто пугающее и долгожданное и невольно с испугом в глазах отстранилась, когда Ангел неловко привлек ее к себе.
   Что-то в ней еще противилось.
   Мгновение настороженной беспамятной тишины.
   Лицо Ангела снова приблизилось. Он спросил ее о чем-то тихо и невнятно. Щеки его пылали, а глаза поблескивали, как звезды на дне колодца, глубина которого пугала и вызывала любопытство.
   Внутри жгло все сильнее. Вещи, покачиваясь, ходили по комнате туда и сюда. Бросив взгляд на узкую кровать с шарами и дугами, Елена встала, вскинула руки и распустила волосы, сколотые заколкой, потом сбросила накидку и медленно развязала завязки на платье. Она не торопилась и уже не чувствовала ни страха, ни стыда...
   Все произошло как-то слишком быстро, и вопреки ожиданию ничего необычного Елена не испытала. Чуть скосив глаза, она глянула на Ангела. Он спал без очков, и она не узнала его. Она встала и на цыпочках подошла к окну. Минуту или две она смотрела на море, плоское и пустое, потом долго разглядывала полоску лунного света на ковре, зарастающую мелкими белыми цветами. Она даже уловила разлитый в воздухе странный терпкий и нежный запах. Она вскинула руки...
  
   Послышалось странное звяканье. Елена приоткрыла веки. Ее сонный взгляд скользнул по каменистому склону и остановился, наткнувшись на пастуха. На нем был плащ, сколотый колючками. Он шел, спотыкаясь о камни и отмахиваясь от мух. Лицо обветренное. Что-то в нем было от араба.
   За пастухом брели овцы, поднимая облако пыли. Когда солнце одело пастуха в красный пурпур. Елену вдруг охватило странное возбуждение. Кутаясь в накидку, она опустилась на колени.
  -- Господи, прости...
   Она молилась горячо и бессвязно. Эту молитву она слышала от бабушки, которая вела жизнь тихую, незаметную и часто обращалась к Богу. Она обременяла его своими заботами.
   Елена о Боге не знала ничего, кроме самого слова.
   Вдруг осыпались камни. Звуки обвала громко и зловеще отдались в ушах Елены, как ответ на ее молитву. Подняв голову, она увидела нечто странное. На ее глазах строился город, поднимались желтоватые стены, тянулись к небу и выше стрельчатые башни, между ними прокладывались шаткие мосты...
   Прогремел гром. Начался дождь и город исчез. Остались только камни и холод. Елена забилась в расселину, пытаясь унять дрожь, притихла. Она думала то об одном, то о другом, пока не заснула и ее не окружила толпа сновидений...
  
   Дед сидел у окна, бабушка лежала на кушетке. Лицо у нее было совсем без морщин, умиротворенное и кроткое.
   Появилась мать, потом отец и дядя Глеб. Мать держалась с достоинством, словно ей довелось пережить нечто возвысившее ее.
   На суд собрались все. Не было только Романа.
   Елена стояла посреди комнаты под абажуром. Помедлив, она созналась в том, что провела ночь у Ангела. Она ничего не могла больше сказать. Закусив губы, она стояла и ждала, что ее постигнет какая-нибудь кара, но ничего не случилось.
  -- У тебя дурной вкус... - сказала мать и как-то странно усмехнулась. Усмехнулся и Глеб. Вид у него был как у искусителя, словно он видел явь, скрытую от всех.
   Елену бросило в дрожь. Она хотела возмутиться, но промолчала.
   Промолчал и Дед. Он блуждал по Риму времен Нерона, перешел Тибр и смешался с толпой у рынка, которая слушала песни слепого старика похожего на мученика. Доносились крики и рев публики из Большого Цирка, где шли бои гладиаторов.
   Заговорил Иосиф.
   Мать была удивлена его порывом, его восторженностью. Она слушала его почти с недоверием, блуждая взглядом. Когда она разразилась безумным хохотом, Елена с пятнами на щеках бросилась вон из комнаты. По лестнице она спускалась уже медленно, вышла во двор. Она шла и вспоминала взгляд отца, его голос, каждое его движение. Обогнув бочку, стоящую под водостоком, она наткнулась на Романа. Он стоял у стены, нахмурив лоб и закатив глаза. Иногда он что-то бормотал, как заклинание, и ничего больше не делал. Лицо его было бледным, руки дрожали, как будто он что-то писал в воздухе.
   Елена замерла, когда на стене проступила надпись. Надпись напоминала змею. Елене даже не пришло в голову усомниться в том, что она видела...
   Очнулась она с покрасневшими от слез глазами, близкая к отчаянию. Вокруг царили сумерки, сновали какие-то птицы. Чуть поодаль поблескивал пруд, в котором отражалась Лысая гора вершиной книзу. В воде плавали цветы, нежные, зеленоватые с золотистым отливом и щипами как у розы. Она склонилась над водой, но не увидела в ней своего отражения. Это ее удивило...
   Встало солнце. Разлился как вода день.
   Услышав шум за спиной, Елена оглянулась и увидела пещеру с узким входом, скрытым от посторонних взглядов, и старика, который обнимал камень, похожий на гроб. Елену поразило его лицо все в шрамах, не лицо, а роспись по лицу. С блеяньем старика обступили овцы.
   Елена стояла в смущение, не зная, чего ей ждать от старика, и теряясь в несмелых догадках, кто он.
   Из пещеры стали выходить люди. Некоторые были ужасные по виду, были среди них и дети, совсем младенцы, и женщины, щеки которых обрамляли рыжие волосы, спутанными прядями спадающие на плечи. Они окружили Елену, трогали ее, ощупывали руками, тискали и вероятно растерзали бы, если бы не звук мычащей раковины. Поспешно отступив, они скрылись в недрах пещеры.
   Исчез и старик.
   День постепенно угасал.
   Пугливо озираясь, Елена стала спускаться вниз, прошла по карнизу в самом узком месте ущелья, опасаясь глядеть вниз. Там пенились волны, глухо бились о камни.
   Открылась теснина кривого залива, с двух сторон прикрытого крутыми утесами.
   Елена посмотрела на море, на дол, на стадо, что паслось на лугах. Дрогнуло сердце, когда она увидела дом Ангела, освещенный косыми лучами солнца. Елене показалось, что он горит. И дверь его горела, когда оттуда вышла мать Елены. Спрятавшись за гнилым деревом, Елена следила за ней. Она чувствовала себя преступницей. Выглядела мать утомленной. В лице ни веселья, ни жизни. Мешая грязь босыми ногами, Елена нерешительно окликнула ее, потом еще раз и еще...
   В испуге и с криками в небо взвились птицы, и Елена попала в водоворот воздушных течений, которые бросили ее на рельсы железной дороги, выжженной солнцем и кое-где похороненной песками. Вокруг не было ни души, лишь несколько птиц с тонзурами ходили и шествовали по песку. Елена с трудом встала на ноги и пошла наугад в потемках, повинуясь поворотам дороги, потом по бездорожью, по вонзающимся в босые ноги камням и колючкам. Она шла туда, где можно было жить и не сойти с ума. Ее нетвердая и несколько неуклюжая походка постепенно приобретала легкость и грацию. Ей было и страшно, и радостно. Откуда-то она знала, что впереди ее ждет нечто долгожданное...
   Ночь отступала. Звезды стали похожи на светляков. Они блекли и терялись.
   В слоистом тумане Елена увидела изгородь и очертания дома. Обогнув бочку, стоящую под водостоком, она наткнулась на Романа, который сидел, привалившись к стене дома, как к надгробному камню, подогнув ноги. Он почти сливался со стеной. Лицо у него было осунувшееся, усталое, глаза пустые, как у манекена. Над его головой Елена различила какую-то надпись, чуть ниже таблички с названием улицы. Кто-то почти соскреб ее ножом, остались лишь несколько букв. Елена попыталась помочь Роману подняться, но он зло оттолкнул ее, и она упала ничком в траву, изогнулась и замерла, как убитая змея...
  
   Иосиф блуждал по горам и случайно наткнулся на Елену. Она спала в расселине. Спящую, он принес ее в пещеру и уложил на ложе из соломы и листьев.
   Елена спала, а Иосиф сидел около нее, как сова. В пещере было темно.
   Из туч выглянула луна. Стены замерцали. Волнение переполнило Иосифа, когда Елена бессознательно потянулась, почесала ногой ногу и притиснулась к нему, нежная, как цветок, и такая же беззащитная. Что-то виделось ей в счастливом и невинном сновидении.
   Прошел час или два. Все это время Иосиф украдкой и не без робости разглядывал Елену. Он любовался ее красотой и невинностью, прелестью губ, рисунком бровей, румянцем щек, смешанным с белизной, как у яблок или у виноградин, еще не созрелых, с багряным оттенком, и вспоминал те недолгие и невозвратные дни, когда он точно так же смотрел на жену. Двое легли на траву, а встали с нее четверо. Когда жену мучили схватки, Иосиф не отходил от нее. Он гладил ей лицо и грудь, пока она не разрешилась от бремени близнецами: Еленой и Романом...
   В глазах у Иосифа потемнело. Тоска сжала горло. Осторожно высвободив занемевшую руку, он вышел из пещеры.
   Стояла пора дождей и наводнений. Небо было сплошь затянуто облаками. Иосиф нахмурился и вдруг рассмеялся. Его захлестнула волна радости. Со смехом он пошел вдоль склона оврага, едва видя свои ноги в тумане. Собака повлеклась за ним следом...
  
   Все лето Иосиф и Елена жили бок о бок и радовались, сами не зная чему. Так и шли дни. Они были одинаковыми и казались неисчерпаемыми. Солнце грело землю, земля растила траву, а трава питала овец, которых пас Иосиф. Елена почти забыла свою городскую жизнь. Ближе к вечеру Иосиф возвращался, пересчитывал ягнят, доил овец. Елена помогала ему. Потом они слушали радио, или заводили патефон с вышедшими из моды пластинками, иногда даже танцевали при свете керосиновой лампы, испытывая странное томительное чувство, почти похожее на счастье.
   Спать Иосиф и Елена ложились вместе с вечерними тенями.
   Просыпаясь, Иосиф видел Елену, и на душе у него светлело. На стенах расцветали цветы, рисовалась изображения, всякий раз иные. Он вытирал пальцами слезящиеся глаза и шел делать свою работу. На весь день он оставлял Елену одну.
   И странно, и страшно было Елене в этой гулкой пещере, которая стала ее домом. Изогнувшись, стены смыкались над ней арками. Под арками ей виделись каменные лики с беловатыми подтеками на щеках. Некоторые лики были совершенно бестелесны, некоторые представлены грубо, имели много ног и звериный вид. Они безмолвно и осуждающе взирали на нее...
  
   И этот день начался как обычно, правда, солнце было чуть больше, или казалось таким.
   Елена проснулась рано несколько возбужденная. Иосиф уже ушел. Она навела чистоту в пещере, огляделась. Больше делать было нечего. С легким вздохом она прислонилась лицом к стене и обняла камни, прохладные и гладкие. На миг Елена стала продолжением камней, потом исподлобья глянула на лики. Они обрели иной вид. Они улыбались...
   Иосиф вернулся ближе к ночи. Выглядел он усталым. Поужинав, он завел патефон. Он лежал и смотрел в подзорную трубу на город. Мысли бродили в его голове, как овцы, появлялись и исчезали сами собой. Он рисовал картины счастья. В нем жила смутная уверенность, что лучшее в его жизни еще не начиналось.
   Елена сидела у зеркала с облезшей позолотой и подглядывающими ангелами по бокам и ни о чем не думала. Вскинув руки, она распустила волосы, сколотые заколкой, и увидела у себя за спиной незнакомца. На нем был плащ ржавого цвета. Лицо вытянутое, бледное, испещренное шрамами, губы тонкие, шея худая с выступающими жилами. Вместо левой руки из рукава его плаща торчал протез, затянутый в перчатку. Незнакомец возбуждал любопытство.
  -- Как ты меня нашел?.. - услышала Елена голос Иосифа.
  -- Ну, это было не трудно сделать... - отозвался незнакомец.
  -- Ну, да... - Иосиф спрятал подзорную трубу в чехол.
   Повисла пауза. Ветер заполнил ее какой-то заунывной и протяжной мелодией.
  -- А ты изменился... - заговорил Иосиф.
  -- Все мы меняемся и не в лучшую сторону...
  -- Ну да... - Иосиф глянул на незнакомца, потом перевел взгляд на город и невольно вздохнул.
   Город лежал внизу и напоминал чудовище, выползшее из воды на берег. С моря полз туман. Доносились звуки прибоя. Над морем сверкали звезды, как будто прибитые к небу гвоздями.
  -- Хорошо тебе здесь, живешь, как на седьмом небе... а я живу больше по привычке, не ради удовольствия... ужасно... время просто проглатывает дни, не успеешь оглянуться и... нет, я не жалуюсь... у меня есть дом, жена... правда, она или на гастролях, или беременна... - Незнакомец коротко и неприятно рассмеялся.
  -- И ты пришел, чтобы рассказать мне все это?.. - спросил Иосиф. Лицо его выражало неприязнь и усталость.
  -- Нет, вовсе нет, у меня к тебе дело... - Незнакомец закашлялся и увлек Иосифа к зарослям мирта.
   Елене показалось, что она уже где-то слышала этот кашель. Вскользь глянув на свое отражение в зеркале, она подошла к выходу из пещеры. Незнакомец и Иосиф стояли у скалы, напоминающей голову турка в чалме. Иосиф молчал, а незнакомец без конца повторял одну и ту же фразу, почти слово в слово, как будто он не мог говорить ни о чем другом. Потом все стихло...
  -- Кто это был?.. - спросила Елена, когда Иосиф вернулся в пещеру.
  -- Твой дядя...
  -- Я его не узнала... - Елена приникла к груди Иосифа. - Что-то случилось?..
  -- Нет, ничего не случилось... во всяком случае ничего страшного... - Иосиф порывисто обнял ее, отстранился и вышел наружу, испытывая угрызения совести, которые смешались с чувством стыда и унижения от визита брата. Все было точно так же, как и в прошлый раз, с той лишь разницей, что их роли поменялись, однако финал оказался таким же жалким.
   Сквозь слезы Иосиф глянул вокруг. Земля была убога, а небеса внушительны и они пылали.
   Перед глазами всплыла другая картина. Он уже не раз видел ее и всегда как бы издали.
   Было ветрено и грязно, но Иосиф не замечал этого. Он стоял в тени Иудина дерева, стараясь не привлекать внимания, и ждал Глеба. Ожидание было частью некоего плана.
   Глеб появился как всегда неожиданно. Рука Иосифа скользнула в карман плаща, нащупала нечто зловеще холодное и обвисла. Глеб был не один, с ним была женщина в красно-буром плаще, известная своей дурной репутацией и славой, и это спасло Глеба.
   Опустив голову, Иосиф молча пошел к выходу из сквера. Глеб несколько раз окликнул его с недоумением и досадой, но он не остановился.
   Обогнув водонапорную башню, Иосиф побрел вдоль берега ручья, заросшего камышом и бесплодной осокой. Он задыхался от слез и заставлял себя забыть о том, что уже знал о себе.
   Ночь была на исходе. Окоченевший, раздавленный усталостью, Иосиф неуклюже заполз в темноту пещеры и замер, нащупав на кровати что-то мягкое, теплое.
   "Мария?.." - Он не мог понять, как она очутилась здесь. Или это видение? Ночной холод все еще сковывал его, но он уже начал оттаивать в утробной теплоте пещеры.
   Елена едва пробудилась ото сна. Все ее тело еще было полно сонной истомы, и Иосиф таял, растекался, как медуза по ее бедрам, животу, груди...
   Очнулся он как от толчка. Он встал. Минуту или две он стоял, тупо уставясь в зеркало, в котором отражалось его серое лицо и белесовато-грязный рассвет...
  
   Елена подшила занавески, которые купила накануне, потом погасила керосиновую лампу и легла. Она лежала неподвижно, глядя в населенную херувимами темноту сводов. Оттуда доносились странные звуки, как вздохи флейт и струн, выстраивающих фугу. Сердце ее тоскливо сжалось. Она думала об Иосифе. Он был явно чем-то удручен. Какая-то боль грызла его. Она думала об этом и о многом другом. Человеку в таком тесном месте всегда есть, о чем подумать, а уединение и тишина очищают мысли. Думала она и о своем романе с Ангелом, вспоминала его бледное, вытянутое лицо, его глаза, его голос, его руки тонкие, красиво очерченные с длинными и чуткими пальцами. Что-то в нем было от еврея, или от араба. Она вспомнила и его потрепанный халат, пропахший краской, в который она закуталась и заснула. Во сне она с кем-то разговаривала. Разговор оборвался на полуслове...
  
   Ночью, когда Иосифа мучила бессонница, он плавал в море, или сидел на камне, похожем на распластанную жабу, и смотрел в подзорную трубу на город, который казался чудовищем, уползающим в морские глубины. У него был хвост, туловище, четыре ноги и голова, обращенная к городу. Оно оглядывалось, словно кого-то высматривало. На голове чудовища сверкал маяк, точно глаз, и таким зловещим, багровым блеском, особенно когда в море властвовали ветры и волны...
   Елена вышла из пещеры, кутаясь в лоскутное одеяло и сонно жмурясь. Ее ноги оплетали мелкие белые цветы.
   Быстро глянув на Елену, Иосиф отвел глаза. Она напоминала сомнамбулу, идущую по краю пропасти, и любая попытка пробудить ее привела бы к несчастью...
   Уже светало. Туман обнимал море и Лысую гору. В тумане глухо кричали совы.
  -- Почему ты не спишь?.. - спросила Елена.
  -- Не спится... - отозвался Иосиф после довольно продолжительного молчания. Лицо у него было усталое, пасмурное, а края век словно покрыты пеплом.
  -- Тебя дядя расстроил?..
  -- Вовсе нет...
  -- Я тебе не верю... - Танцующим шагом Елена приблизилась к Иосифу и села ему на колени, как в детстве. - У тебя губы склеились... - С невинной лаской она провела пальцем по его губам. Он что-то промычал, запутываясь в паутине ее нежности. Он уклонялся и ждал ее ласк, жаждал услышать ее смех, напоминающий воркование голубки, и так похожий на смех Марии, первой жены, от любви к которой он не смог излечиться даже в объятиях другой женщины, которая иногда приходила к нему.
   Крик выпи заставил Иосифа очнуться.
  -- Что ты на меня так смотришь?..
  -- Как?..
  -- Ты как будто видишь не меня, а кого-то другого... - Елена сонно улыбнулась и змейкой свилась у ног Иосифа. Он поцеловал ее, но она ничего не почувствовала. Она спала. Иосиф укрыл ее лоскутным одеялом.
   До утра Иосиф плавал в море, а утром чуть свет собрал овец и ушел...
  
   Елена проснулась около полудня. Небо было прозрачное до самого дна.
   Вокруг цвели полевые цветы, пели цикады.
   Внезапно небо потемнело. На Лысую гору надвинулись тучи. Они кружили и метались из стороны в сторону, ослепленные молниями.
   Гром потряс тучи и начался ливень. По кручам побежали потоки. Елена пережидала ливень в пещере. Убаюканная шумом дождя, она заснула. Проснулась она как от толчка, с непонятной тяжестью, разлитой по всему телу. Она села, прислонившись к стене. Громыхнул гром. Она боязливо съежилась. Она ждала, что будет дальше. В пещере было темно. Темнота переливалась через край, сырая, подвижная. Ей вспомнилось, как Дед говорил, что Лысая гора это престол Бога и что по ночам он ходит, осматривает окрестности и каждому воздает по заслугам.
   Не зная, есть ли Богу дело до ее жизни, Елена притворилась маленькой и несчастной.
   Вдруг ее пронизала дрожь, как будто повеяло холодом, стало не по себе. Ей показалось, что кто-то стоит перед ней. Она увидела только лицо, испещренное шрамами, как клинописью, и глаза незнакомца. Нащупав в кармане спички, она зажгла лампу, и огляделась. Никого. Незнакомец исчез. Внезапно все закачалось. Раковины, висевшие на стенах, глухо запели, словно обрели дар речи. Упало зеркало и разбилось вдребезги. Лики под сводами закатили глаза. В ту же минуту лампа погасла. Донеслось зловещее завывание ветра. Накинув на плечи накидку, Елена выбежала наружу. Ветер ударил ей в лицо, обжег, как крапивой. Накидка улетела прочь. Что-то затрещало над ней, рассыпалось льдистым звоном. Она пугливо глянула вверх, потом по сторонам. Лысая гора со всех сторон была окружена водой, но сила дождя уже ослабла. Вода отступала, унося все, что можно. В воде Елена увидела пустую лодку. Течение крутило и вертело ее. Трижды лодка повернулась на месте и пропала в воронке водоворота...
   Ненастье миновало. Волны тихо шумели у подножия дальних утесов, шелестела трава, жужжа, кружились рои вечерних мошек.
   Час или два Елена сидела на камне, на котором обычно сидел Иосиф.
   Воцарилась ночь. На небе не видно было ни луны, ни звезд, лишь редкие зарницы. Глухо выл ветер в ущельях.
   Елена зябко повела плечами и прислушалась. Ей почудилось блеянье неподалеку, потом какие-то всхлипы, стоны. Стонал прибой.
   Страх стеснил сердце. Хлынули слезы. Елена закричала, но никто не откликнулся...
  
   В тоске и в слезах Елена провела эту ночь. На ноги она поднялась вместе с легким туманом и пошла. Она кружила среди скал, что-то кричала. Она плохо понимала, что кричала, и не больше понимала, что делала. Все это продолжалось несколько дней. Питалась она, как чайка, мелкой рыбой и моллюсками. Когда она вернулась к пещере, на камне вместо Иосифа сидела жаба и испускала вопли.
   Елена прогнала жабу и расплакалась. Вся в слезах она вошла в пещеру, зажгла лампу. На полу среди осколков зеркала валялись старые фотографии, рецепты, вырезки из газет, записные книжки. По всей видимости, все это лежало за зеркалом. Листая книжки, куда Иосиф записывал свои путаные переживания, обрывая фразы на полуслове, она плакала, но слезы не могли смыть не для нее написанные строчки, которые косо набегали друг на друга. Все богатство Иосифа было в желаниях, а не в обладании, но любое его желание вело к разочарованию.
  -- Боже, так он не мой отец... - прошептала Елена, пожалуй, несколько истерично и взглянула на каменные лики, созерцающие и смущенные. На последней странице Иосиф успел записать лишь несколько бессвязных фраз из какого-то мифа. Отложив тетрадь, Елена погасила лампу. Темнота сомкнулась вокруг нее, подвижная, осязаемая. В темноте глухо пели раковины, кричали совы.
   Из тьмы вышла рогатая луна.
   Луна пробудила у теней ревность и жалость к несчастной девочке.
   Лишь ветер ничего не знал о ней. Он рвал листья с деревьев, кружил им головы и устремлялся дальше. Он повернул вспять воды ручья и навел безумие на стадо коров, сев на хребет быку, ухватившись за рога. Он правил без бича и узды, словно косматый сатир. И уже он греб крыльями воздух, отгонял зной из сада, потом встал змеем над яблоней, обхватив ствол, зашелся в изменчивом пенье, в танце исступленном, ударяя пятками, спину выгибая, шею вытягивая, потом упал на колени, тяжело дыша. Из разоренного сада он отлетел в облике птицы, неся в осторожных когтях цветы. Он рассыпал их, где придется: лилии, нарциссы, быстро вянущие анемоны. Потом он направился к морю, чтобы смыть с себя пыль. Громко смеясь, он плескался на отмели, взбивал кружева пены. Волны ему помогали. Омылся он и взмыл над волнами, полетел, помахивая крыльями, подражая птицам. Он летел, озираясь по сторонам, стонал и завывал как пес в скалах на мысе, с выпученными глазами мчался за бегущими от него тучами, гнал волны на камни. Увидев пещеру, он пронесся под сводом и возлег рядом с Еленой, волнуясь телом, путая, пугая ее сны. Он менял свой облик, то он был юношей с золотистым пушком на щеках, то небритым стариком, то еще кем-нибудь. Распаленный желанием он изливал ласки на спящую девочку, совсем обезумел.
   Со вздохом Елена раздвинула бедра. Она уступила ему...
  
   Среди ночи Елена вышла из пещеры и, подчинив себя чему-то слепому, пошла вдоль обрывистого оврага. Колени ее подгибались. Еще шаг и она упала без чувств. Ее понесло, поволокло по кустарнику, потом по глинистому откосу и бросило в ручей.
   Уже светало. Вода настороженно заглянула Елене в лицо. Глаза ее были открыты. Она лежала и слушала, как журчит вода, обегая камни. Взгляд ее был устремлен куда-то в угол неба, где клубился сумрак, иногда озаряемый вспышками зарниц.
   Послышалось странное звяканье. Елена с трудом встала на ноги. Резиновые сапоги были ей велики, носки сползли, и ноги как будто стояли в воде. Переступив с ноги на ногу, она прислушалась, но услышала лишь шум воды. Оскальзываясь на камнях, покрытых слизью, она перешла на илистый берег ручья и замерла. На бледном лугу она увидела стадо овец, погоняемое зыбким гнусавым криком Пана, фигура которого как будто менялась на глазах, превращаясь в фигуру Деда.
   Это был мираж. Еще миг и мираж рассеялся. Вокруг зыбились только каменные утесы. Они тянулись к небу, вымытому дождем...

* * *

   В первых числах ноября все ждали конца света. В газетах утешительного было мало, одни ужасы и тревожные знамения. Журналисты с мрачным видом и с удовольствием предсказывали неизбежную катастрофу и рисовали сцены Страшного суда. Даже в воздухе чувствовалась какая-то мгла и тяжесть. В конце ноябре вблизи солнца появились две кометы. Одна из них предшествовала солнцу, когда оно вставало на востоке, а другая следовала за солнцем, когда оно садилось на западе. У комет были хвосты, похожие на факелы. Люди со страхом вглядывались в небо и не знали, что подумать и чего им ждать.
   Кометы оставались на небе почти две недели, потом исчезли. Город освободился от кошмара, и тревога горожан постепенно сменилась тупым бесчувствием. Жизнь вошла в свои обычные берега. Поезда приходили и уходили по расписанию, карабкаясь по карнизам скал и исчезая в песках плоскогорья, хотя часы на башне звонили не вовремя и словно за упокой, а почта работала с перебоями.
   В декабре умерла Бабушка. Умерла она своей смертью и в преклонном возрасте, что уже счастье. Ее лицо, утопающее в цветах, белое от пудры и с подкрашенными губами, долго снилось Роману. Вскоре умер и Дед. И Деда и Бабушку приняла небесная жизнь. Старики ближе к Богу.
   Зима в тот год была холодная. Птицы замерзали на лету и падали на землю, как камни. Потом была весна. Весной утонула Мария. Она провалилась под лед. Роман опознал ее в морге по глазам и одежде. Фигура и лицо ее расплылись, но глаза остались яркими и живыми...
   Летом случился переворот, который сделал несколько человек героями дня. Их имена еще долго мелькали в газетах. В ходе переворота пострадало несколько человек и несколько статуй.
   После переворота установилась непереносимая жара. Роман жил, не отвлекаясь на муки сомнения и отчаяния горожан, которые думали о том, о чем все думали, и обманывали детей, чтобы обмануть самих себя. У Романа было достаточно своих несчастий и разочарований. Из книг он знал все, но почти ничего не испытал. Одно время он пел в хоре при Доме культуры, потом несколько месяцев играл роль примерного супруга вдовы, от которой он ушел, чтобы петь гимны и устраивать праздники детям. Иногда он выступал на концертах, читал свои стихи, но предложения поступали все реже. Когда все его таланты оказались невостребованными, он просто бродил по улицам, все глубже погружаясь в свое одиночество, впрочем, не испытывая от этого каких-либо мук. По ночам он читал, чтение отвлекало его от неприятных мыслей, или сидел, тупо уставясь в окно, за которым город казался видимостью какого-то другого города. Губы его вздрагивали и шевелились. Он сочинял. Так оно и шло, пока он не устроился чертежником в контору на Иудином болоте. Держался он обособленно, никто не знал, о чем он думает, его трудно было втянуть даже в самый обычный разговор.
   Однажды в сумерках улицы он увидел примадонну. Она куталась в плащ как в тогу. Он шарахнулся в сторону, как от привидения. Он не был уверен в реальность ее существования.
   Примадонна тоже была удивлена встречей, но держалась она с достоинством. В ней чувствовалось какое-то врожденное благородство.
   Помедлив, примадонна протянула ему руку. Он порывисто пожал ее. Рука у нее была влажная и холодная как лед.
  -- Пошли... - сказала она, и, не давая никаких объяснений, увлекла его за собой. Он шел за ней как сомнамбула. Он не знал, куда они идут, ему это было безразлично. Он не увидел ни маков в сквере, ни пенного и грязного мола, где в первый раз разбились его иллюзии, не заметил он и как они перешли по дамбе на остров. Задыхаясь, как астматик, он поднялся по узкой и жутко скрипящей лестнице на второй этаж и отдался ей без сопротивления и стыда. Он чувствовал себя на седьмом небе.
   Пока примадонна спала, он любовался ею. Она казалась такой невинной и беззащитной.
   Утром примадонна ушла, сказала, что вернется через час. Она вела себя как-то странно, настроение ее то и дело менялось, она то надолго умолкала, то внезапно вздрагивала. Он ждал ее весь день, но она так и не пришла.
   Около полуночи он лег, но не мог заснуть, ворочался, мешали спать жара и бабочки, летающие по комнате. Под утро он заснул. Во сне он беспомощно барахтался в какой-то трясине, и спасти его никто не мог. Очнулся он от шума под окнами. Кто-то вскрикнул. Залаяла собака. Он выглянул в окно и увидел незнакомку. Она куталась в плащ как в тогу. В ту же минуту незнакомка скрылась в арке.
   Накинув на голые плечи плащ, Роман спустился по лестнице черного хода, вышел на улицу и наткнулся на мужчину, который лежал посреди тротуара в луже крови. Удар ножа пришелся ему в живот. Роман стоял и смотрел, как умирающий бился в агонии. Чуть поодаль валялся рыжий парик. Увидев пуговицу от плаща, Роман поднял ее и сунул в карман.
  -- Между моими выстрелами и выстрелами в меня прошло немного дней... - пробормотал незнакомец.
  -- Чем я могу помочь вам?..
  -- Ничем...
   Имени незнакомца Роман так и не узнал, а лицо увидел на снимке в газете.
   Пуговицу от плаща он сохранил. Точно такие же пуговицы были и на плаще примадонны.
   "Она пыталась сделать из меня козла отпущения..." - подумал Роман, но не смог в это поверить. Потребовалась еще одна жертва, чтобы он убедился в виновности примадонны. Следующий труп нашли в подъезде дома напротив. Потом был труп в фойе оперы.
   Посреди представления кто-то шепнул ему на ухо, что теперь его выход.
  -- Какой выход?.. не понимаю... что-то случилось?..
  -- Случилось...
   Труп лежал на лестнице, ведущей в бельэтаж. Событие подняло на ноги весь зал. Роман с трудом протиснулся через толпу, окружившую труп. В убитом он узнал мужчину, с которым женщина в рыжем парике о чем-то говорила в антракте. Он следил за ней. Мысль, что незнакомка приносит не любовь, а смерть, привела его в содрогание.
   Ночью он увидел себя в комнате, где его окружали женщины, улыбающиеся улыбкой примадонны и вооруженные ножами. Они кололи его, как он не увертывался, куда не поворачивался. Он чувствовал себя загнанным зверем и испытал огромное облечение, когда очнулся живым и постаревшим от страха в своей постели, а не на полу в луже крови.
   Весь следующий день Роман провел в конторе. Он сидел, тупо уставясь в потолок, на котором плясали тени, и вспоминал подробности сна. Вдруг он почувствовал запах увядших цветов. Он не сразу узнал примадонну. Она была в рыжем парике, казалась помолодевшей. Он не увидел смерти за ее спиной, но ему стало страшно.
   Не сказав ничего, что позволило бы догадаться о ее намерениях, она проскользнула в галерею. Он окликнул ее и последовал за ней. В сумерках коридоров он потерял ее и заблудился. Он шел, с трудом различая лишь контуры предметов. Его внимание привлекло некое смутное сияние в глубине темноты. Это было зеркало. В отражении зеркало он и увидел ее труп. Она была убита ножом, как и все остальные жертвы.
   Около полуночи того же дня к Роману явился Завадский. Во время переворота его статьи в еженедельном обозрении принесли ему скандальную известность.
  -- Пришел тебя спасать... - заговорил он, оглядываясь. - Ты один?..
  -- Да, но от кого ты собираешься меня спасать?.. я не понимаю... - Роман поискал очки и взглянул на гостя, который играл роль человека, изрядно потрепанного жизнью, и находящегося в несколько стесненных обстоятельствах. Завадский был копией своего отца, имел способности к маскараду и приспосабливал к выбранной роли не только лицо и манеры, но и голос, что позволяло ему выбираться из самых запутанных и опасных положений.
  -- Это судьба, а судьбе вопросы не задают... - Завадский опасливо заглянул в окно, выходившее на террасу, потом взял Романа под руку. - Мне хотелось бы переговорить с тобой с глазу на глаз... дело в том, что ты проходишь свидетелем в одном довольно странном деле... пока свидетелем...
  -- Свидетелем?.. но почему я ничего об этом не знаю?.. - Губы Романа сложились в ироническую усмешку.
  -- Узнаешь, когда они сделают из тебя козла отпущения...
  -- Причем здесь я?.. не понимаю... - Роман смешался и замолчал, пытаясь сопоставить события последних дней и визит Завадского. Он уже догадался, о чем Завадский собирается говорить с ним. Преследуя незнакомку в рыжем парике, он оставлял за собой следы, способные возбудить подозрение даже у слепого.
  -- Ты знал ее?..
  -- И да... и нет... - со смущенным смешком Роман попытался уклониться от разговора на эту тему.
  -- Как ее звали?.. - спросил Завадский.
  -- Кажется, Вера, или Надежда, я не уверен...
  -- Может быть, Любовь... - Завадский усмехнулся.
  -- Может быть... - пробормотал Роман и окунулся в некую расплывчатость, приблизительность. Дом напротив как будто приподнялся четырьмя углами и вспыхнул. Огонь был странного зеленого цвета и расплывался точно вода.
  -- Мне нужны детали, подробности...
  -- Боюсь тебя разочаровать... - пробормотал Роман с дрожью в голосе.
  -- И все-таки попытайся вспомнить...
  -- Что вспомнить?..
  -- Все...
  -- Да, конечно... - Роман потер лоб. - Не знаю, как я оказался в этом коридоре, наверное, по рассеянности свернул не туда и наткнулся на труп женщины в рыжем парике...
  -- Продолжай... - Завадский, поджал губы, замыкаясь внутри некой роли.
  -- Потом я услышал шаги на лестнице... я спрятался в нише стены за гипсовым бюстом...
  -- Кто это был?..
  -- Не знаю, какой-то блондин в очках... неприятный тип и я поспешил уйти...
  -- Это все?..
  -- Да все...
  -- Нет, не все... - Осторожно сдвинув гардины, Завадский глянул в окно. - Кажется, за тобой следят... вот что, забудем этот разговор... - Завадский протянул Роману холодную, влажную руку, отступил к двери и исчез.
   Роман подошел к окну. Сдвинув гардины, он в страхе отпрянул. На террасе он увидел незнакомца в плаще ржавого цвета и шляпе, который словно парил в воздухе. Световой разлив мешал ему разглядеть лицо незнакомца, но он узнал его. Уже который день этот человек преследовал Романа, не приближаясь и не удаляясь. Уличные витрины покорно отражали сутулую фигуру незнакомца в плаще ржавого цвета с длинными рукавами, свисающими по бокам, и его неулыбчивое лицо, испещренное шрамами, точно клинописью.
   Вытягивая шею, как ящерица, Роман выглянул в окно. На террасе уже никого не было, лишь в окне дома напротив мелькнуло лицо старика, с которым Дед иногда играл в шахматы во дворе. Старик как будто смутился, даже встревожился и поспешно задернул занавеску.
   "Только не впадать в панику..." - успокоил себя Роман.
   Внезапно погас свет. Роман ощупью поискал спички на комоде, не нашел и с невольным вздохом опустился на кушетку. Он не заметил, как заснул, осаждаемый видениями и страхами...
  
   Тучи разошлись. Гром едва грохотал, ему отзывалось эхо и немые и пугливые зарницы. Роман привстал и огляделся. Вокруг лишь вода и небо над водой, кутающееся в облака как в тогу.
   Вдруг Роман почувствовал чье-то прикосновение. С тупым недоумением он уставился в податливую темноту, из которой и вышла рыжеволосая незнакомка, улыбаясь одной из своих бесчисленных улыбок. Лицо, как у Елены на снимке, который висел у зеркала, тонко очерченное и вспотевшее.
  -- Испугался... - Незнакомка отстранилась со смехом, закружилась чуть поодаль, плескаясь в воде, которая доходила ей до середины бедер. У нее был хвост как у рыбы, а рыжие волосы свивались прядями, вились как аспиды, шипели вокруг ее лица. В страхе Роман отступил и оступился. Утопая в илистом дне и путаясь в водорослях, он глянул на незнакомку. Волосы ее уже свились короной, а не висели космами шипящих гадов, и весь ее облик изменился, не было у нее ни хвоста, ни влаги на теле, ничем не прикрытом...
   Нелепо всхлипнув, Роман очнулся. С него точно спала какая-то мертвая, давящая тяжесть.
   Остаток ночи Роман провел с девочкой 13 лет. Он не избегал ее ласк, но и не осмеливался преодолеть какую-то черту. И все же он сделал это со стыдом, торопливо и очнулся. Светало, но в комнате было еще темно. Он хотел зажечь лампу, потом передумал. От сна почти ничего не осталось, лишь ленты на спинке кровати, белая и голубая.
   Стенные часы хрипло, заикаясь, пробили пять раз. Вместе с боем часов пришел страх, нахлынул, затопил, вытеснив все мысли из его головы. Он вдруг вспомнил о визите Завадского. Какое-то время он беспокойно топтался на месте, что-то говорил. Голова его упала на грудь, выступили слезы. Слезы высохли. Он подошел к зеркалу, еще не решаясь сделать то, что собирался сделать, потом быстро и решительно остриг волосы, собрал вещи и вышел на улицу. Он шел, соблюдая осторожность, избрав направление на запад.
   Город спал. Небо было серое и пустое. На улицах ни души, лишь тени. Они возбуждали воображение и будили страхи.
   Уже за чертой города Роман вздохнул с облегчением и пошел дальше, подталкиваемый в спину уже не страхом, а зыбкими руками ветра. Дорога то жалась к земле, то к облакам, постепенно краснеющим.
   Устав идти, Роман прилег на обочине, подложив под голову камень. Над ним плыли облака, цепляясь за рога луны. В траве пели цикады, словно хор ангелов. Роман лежал, слушая их псалмы и гимны, а ему казалось, что он все еще идет куда-то назад, в прошлое, не зная, где остановиться. Он не заметил, как заснул. Во сне он родился утром чуть свет, к полудню он уже ползал, как черепаха, щипал траву, а к вечеру ходил, сняв сандалии. Он бросил их в собачью конуру. Его мучили какие-то странные мысли. Спустя полчаса он вышел из дома и пошел. Было тихо, даже собаки молчали. Длилась ночь и такая темная, что края земли трудно было отличить от неба, но дождя не было. Роман шел и в латах, и в рубище, мешая грязь и снег босыми ногами, скакал с оружием на муле по суше, и плыл на волнах по морю. Он направлялся в Святую Землю. Это странствие должно было послужить уроком, почему-то важным для него...
  
   Проснулся Роман в стороне от дороги.
   Поодаль в предрассветных сумерках мычали коровы.
   Роман лежал как младенец. Было холодно. Чтобы унять дрожь он собрал сухих веток и разжег костер. Лишь немного согревшись, он снова лег, прислушиваясь к пению цикад. Цикады вдруг умолкли. В ту же минуту кто-то навалился на Романа и стал душить. В ужасе Роман попытался освободить, захрипел, напрягся весь, затрепыхался как ворона и потерял сознание.
   Очнулся Роман от холода. Чуть поодаль догорал костер, дым поднимался вверх, завиваясь в кольца. Ветер рылся в пепле.
   Грабители ушли, лишив Романа всех вещей.
   Роман перенес и это несчастье.
   С судьбой бесполезно спорить или бороться, победить ее можно, лишь подчинившись ей.
   Поодаль паслись пятнистые коровы с кривыми рогами. Черный бык пасся один. За стадом ходила собака. Она охраняла стадо.
   Сглотнув комок в горле, Роман встал и пошел к ручью, чтобы омыться, но вышел из воды еще грязнее, чем погрузился в нее. Причину этого он понял, когда увидел чуть выше по течению сточную канаву.
   Невольно улыбнувшись, Роман потер глаза и пошел дальше, моргая и оглядываясь, как будто только вчера родился. Солнце его вело. Он шел по песку, потом дорога стала каменистой. На обочине лежали ржавые вагонетки без колес. Эта дорога вела в каменоломню. Немало людей лежало на обочине, хотя ни насыпи, ни какого-либо другого знака не было видно. Роман шел и смотрел по сторонам, искал что-нибудь веселое для глаз, но вокруг маячили только лысые холмы и поля, которые производили лишь облака пыли.
  -- Хоть кричи, хоть плач... - пробормотал Роман.
   Неожиданно для себя Роман рассмеялся, вспомнив ночное происшествие. Он шел и смеялся, осипшим от молчания смехом, хотя его никто не смешил. Смех возвращался к нему лающим эхом.
   Ночь Роман провел в пещере.
   Утром странствие Романа продолжилось. Шел он молча, но вскоре он прервал молчание. Он запел. Он пел и слушал свой голос, переливы, цветение слов и много узнавал приятного из летающих звуков. Они разлетались по двое.
   Роман шел, даже травы не касаясь. Такое уже было с ним в его странствиях с Дедом. Глянув за спину, он увидел Деда, одетого туманом. И Елену он увидел, под нежной ногой которой распускались ирисы.
   Он расстегнул плащ, снял ботинки. Дальше он шел босиком, оставляя в песке лунки следов, в которых плескались серебряные рыбки. Точно такие же рыбки плескались и в фиалково-темных глазах Елены.
   Странствуя этим путем, он видел много всяких мнимостей, которые были далеки от его глаз. Потом он ступил на другой путь и видел уже только то, что было на этом пути...
  
   После полудня небо потемнело. Начал накрапывать дождь. Роман поискал глазами место, чтобы укрыться от дождя, и увидел покосившийся сарай. С трудом он протиснулся в щель двери, висевшую на одной петле и вросшую в землю. В сарае царили сумерки. Роясь в соломе, он наткнулся на дробовик, ствол которого был изъеден ржавчиной, а ложе источено червями.
   Громыхнуло, потом еще раз и еще. Грохот жуткий, как будто небо обрушилось сверху наземь и разбилось на куски. Невольно обхватив голову руками, Роман увидел проступающие во тьме стропила и качающегося в петле человека. Узнав Завадского, он в ужасе выбежал наружу. В ту же минуту сарай рухнул, над ним взвилась в вихре пыль, солома, замелькали, крутясь, доски. Так же неожиданно стало спокойно, тихо.
   Когда Роман пришел в себя, в небе уже ярко сияло солнце, как будто их было два, а не одно, поблескивали высыхающие лужи...
  
   Прошел и этот день. Луна преобразили пейзаж. Она открыла иную его красоту. Так радостно и хорошо сделалось на душе, что Роман невольно улыбнулся. Ему вдруг снова захотелось петь. Он запел и не заметил, как свернул с дороги, и пошел через поле вслед за луной. Он шел за луной, пока ее не стало видно. Внезапно он почувствовал, что земля уходит из-под его ног. Он забрел в болото, которое чуть не поглотило его. Посреди болота стоял каменный пастух, а вокруг пастуха лежали камни поменьше, очень похожие на овец, целое стадо...
  
   Три года длилась одиссея Романа. Куда только его ноги не носили, сколько он гор увидел в своих странствиях, сколько рек пересек и сколько городов, палимых солнцем, укрытых пылью словно плащом. Они менялись. Сегодня они были радостны, в небе парили дирижабли, расцветали фейерверки, завтра противно было и взглянуть. Какой был день, такие были и мысли. Роман уже и не знал, откуда он пришел и куда идет, но дороги он ни у кого не спрашивал и приходил туда, куда надо. Он ничего не искал и находил, он просто шел и шел, даже когда ему преграждала дорогу вода, или колючая проволока, через которую он пробирался как сквозь кусты роз. Шел он и через пустыни с дрожащим маревом, в окружении ангелов и видений, оставляя в песке за собой цепочку следов. Он шел, и многое видел в ином свете. Обычный свет лишь скрывал правду, запутывал.
   Жил Роман и с монахами, у которых глаза и спереди, и сзади, и с собаками, ослепшими от голода, и с теми, кто искал правду там, где ее никогда не было, и с теми, кто вызывал страх и удивление. Они выдавали себя за пророков.
   На Романа обрушивались дожди с градом, и снегопады. Он пережил несколько землетрясений, два затмение и один потоп. Когда вода все затопило, он жил на заброшенном маяке и смотрел на дождь и воду, по которой плыли смытые водой города.
   Когда вода отступила, Роман продолжил свое странствие. Спал он и на деревьях, свив гнездо, и стоя по горло в воде, и лежа, и под палящим солнцем, на семи ветрах, и даже на дне пропасти, где его трясла лихорадка, и он покрывался плесенью от сырости. Как-то он заснул в могиле, спал целых три дня и проснулся с полным ртом земли. Спал он и в кресле-качалке под навесом из цветов, обмахиваясь шляпой от жары и апрельских мух, спал, как спят старики, погруженные в свои воспоминания, которые только и спасают их от смерти. Так спят дети, просто и бездумно витая в облаках. Сны помогали ему терпеть одиночество, когда собственная жизнь казалась ему чужой, незнакомой, как будто она не принадлежала ему, и когда он ничего не мог вспомнить из прошлого. Спал он и в кузове полуторки, и в телеге, запряженной волами, и в деревенских школах, и на воскресных базарах, и на представлениях, тоскливых как похороны. Как-то он заснул в казарме, но спал не долго...
  
   На исходе лета Роман очутился в небольшом приморском городке. У причала покачивался ржавый паром. Чуть поодаль рыбаки развешивали сети. Роман шел и оглядывался с тоскливым недоумением и со смутным предчувствием чего-то, что должно здесь произойти. Все вокруг было и чужое и до боли знакомое. На улицах стояли лужи, грязь, как после потопа. Увидев фонтан с позеленевшей фигурой божка, Роман омыл лицо и ноги, потом расчесал волосы, за три года они отрасли до плеч. Он был похож на нищего ангела или бога. Вдруг кто-то сжал ему локти. Он почувствовал, что ему не на что ступить и опереться. Он завис в воздухе и...
   Очнулся Роман в кузове полуторки. Машину трясло. Он лежал и бился о дно, точно рыба, пойманная в сеть.
   Полуторка остановилась у длинного, невзрачного на вид дома, фасад которого был украшен портиком с узким входом. Поодаль маячил силуэт покосившейся каланчи, напоминающий вавилонскую башню. Романа ввели в комнату, перегороженную решеткой. За столом сидел офицер, смуглый, худой. Его помощник стоял у окна. Оба посмотрели на Романа как на пустое место. Листая бумаги, офицер движением головы предложил Роману сесть. Роман сел, судорожно переводя дыхание, горло словно сдавила петля.
   После непродолжительного допроса Романа заперли в камере следственного изолятора. Его окружили стены, пропитанные преступными желаниями и страхами. После стольких лет невинной жизни казалось немыслимым очутиться в таком месте. Роман лег, прижался спиной к стене и ненадолго забылся, но руки его еще были сжаты в кулаки от отчаяния, а по телу иногда пробегала дрожь...
  
   Часы на башне пробили полночь. Заиграл гимн и Роман проснулся. Он лежал с открытыми глазами и смотрел куда-то в угол камеры. Там плескалась темнота, видимая, почти осязаемая.
   Шел дождь. Было ветрено. Ветки скреблись, стучались в стекла, словно чьи-то руки.
   Дождь утих. Сквозь решетки окна в камеру заглянула луна, залила пол светом, как водой, ослепила. Роман невольно привстал, увидев перед собой рыжеволосую незнакомку. Он попытался обнять ее и обнял воздух. Создатель образов показал ему только воздушный мираж. С невольным вздохом Роман откинулся на свое ложе и попытался заснуть. Во сне у него менялось лицо и голос. Он говорил захлебываясь словами, не узнавая свой голос, как будто не он сам говорил, а кто-то другой в нем, и делал он то, что было ему вовсе несвойственно, и что вообще постыдно, пока охранник не оборвал сон лязгом замков.
   Почти неделю Роман провел в следственном изоляторе, потом его опять куда-то повезли. Он сидел в темноте, сжавшись в комок. Перед глазами стояла казнь, к которой его везли.
   Вильнув сизым хвостом дыма, машина остановилась у дома с колоннами. На стене у портика входа висела выцветшая вывеска: "Народный суд". Романа невольно оглянулся. Показалось, что кто-то окликнул его. В тени Иудина дерева он увидел незнакомца в плаще ржавого цвета, окруженного детьми. Его лицо трудно было рассмотреть, он стоял против света. Вместо левой руки из рукава его плаща торчал протез, затянутый в перчатку, которым он сжимал свернутые в рулон рисунки карандашом и углем. Это был Глеб, дядя Романа, а рисунки сохраняли вспышки дара Божьего в его детях. От них он питался и грелся.
   Роман невольно провел рукой по лицу и близоруко сощурился, увидев рядом с дядей женщину. Она была точной копией матери. Лицо привлекательное, тонко очерченное, под глазами веснушки, как вуаль.
   Опустив голову, Роман вошел в портик здания суда.
   Около часа он сидел на скамье подсудимых и играл роль, которую приготовила для него прокурор, женщина с костлявыми плечами и хриплым голосом. Она была простужена. Адвокат морщился, листая досье, в котором Роман из анонимного свидетеля и статиста превращался в главное действующее лицо и чуть ли не в режиссера убийства примадонны. После прений сторон секретарь суда попросила Романа встать. Он встал. Он был встревожен. Вполне возможен был дурной исход его дела. Трудно оправдаться, когда судья несправедлив и не ловит на слове бесстыдных свидетелей. И такие люди были в зале. Увы. Бесстыдных людей совесть не смущает, они каждый за себя.
   Неожиданно с судьей стало происходить что-то странное. Лицо ее, волосы и одежда окрасились пурпуром. В ту же минуту в зале воцарилась темнота. Случилось затмение солнца, так что весь его круг как бы покрылся черным щитом...
  
   Из приговора суда Роман узнал свое будущее. Оставалось его прожить. Почти год он сидел в монастыре, приспособленном под пересыльную тюрьму. Он имел свою келью, из окна которой открывался вид на унылые холмы, заросшие соснами. Его мысли безнадежно соответствовали пейзажу. Утешиться было нечем. Он обманывал себя видимостями и читал монастырские книги, которые как будто оживали и жили своей жизнью. Он погружался в них и тонул. В тюрьме он слыл праведником, сострадал несчастным, мертвым для всякого счастья. Его звали "Дед", но относились к нему снисходительно, как к ребенку.
   Такая была у Романа жизнь и слава.
   Он смутно чувствовал, что есть что-то иное, но еще не видел скрытое за видимостями. Иногда он погружался в какую-то расплывчатость, приблизительность, вспоминал детство, когда он жил как в Раю в доме Деда на острове. Из Рая он попал в школу, где его пытались научить думать, и где он верил всему, что ему говорили. Потом он столкнулся с одиночеством и сомнениями.
   Роман лежал на тюремном ложе как на дне лодки, отдавшейся течению вод. Во сне он повторил свою одиссею, часто сбиваясь с пути. Как-то он забрел в горы. Он стоял на краю пропасти, купаясь в лунном свете. Вдруг край пропасти начал осыпаться, земля стала уходить из-под ног. Он ухватился за какое-то растение, которое было одновременно и корнем и ветвями, и очнулся в холодном поту. Он не чувствовал в себе жизни и мысли его были мертвыми. Он встал, подошел к окну и увидел рыжеволосую незнакомку. Он увидел ее, прежде чем вполне осознал, что увидел. Камера как будто осветилась, стены украсили ковры, привлекая узорами, он даже подумал, что занимается день. Незнакомка сидела в кресле на террасе и, казалось, спала. Из рукавов платья выглядывали кисти рук, бледные, истонченные в запястьях. Правое запястье сдавливал браслет. На левом запястье чернела рваная рана. Из раны все еще сочилась кровь и стекала по руке на пол. Он стоял и смотрел на кровь, не мог отвести глаз.
   Это было его первое видение. Потом он брел через безлюдный лес, по открытой равнине, пока не увидел город. Земля вокруг города была голой и унылой, и в самом городе было мало радостного. На улицах царила беспамятная тишина, было безлюдно.
   Под ноги Роману упал белый цветок. Он поднял голову и увидел рыжеволосую женщину в бордово-красном плаще. Она приблизилась к нему мягко и бесшумно, пылая как пожар. Он уловил жар ее дыхания, и все забыл, даже имя, которое себе присвоил...
   Роман дрожал как в припадке, когда очнулся на полу в пятне лунного света, вспоминая подробности сна, дыхание незнакомки, ее слова, что она лепетала как во сне, и все то, о чем он думал и о чем молчал.
   Два дня и три ночи незнакомка оставалась в его келье, после чего ушла такой, какой и пришла, ничем не повредив себе...
  
   В сумерках субботнего вечера в келье Романа появился следователь с холодными глазами, спрятанными за толстыми стеклами очков. Говорил он тихо, немного в нос. Он что-то пытался вытянуть из Романа.
  -- Ну, так что?.. - спросил он и с любопытством глянул на Романа из-под очков.
  -- Я не знаю, что вы хотите от меня услышать?.. - сказал Роман голосом, осипшим от молчания, и невольно и бессознательно втянув голову в плечи.
  -- В общем-то, ничего... - Незнакомец протянул Роману листок с именами. Почерк напоминал следы птичьих лап на песке.
  -- Что это?.. - близоруко щурясь, спросил Роман, читая список.
  -- Вы знаете кого-нибудь из этого списка?..
  -- Нет... - Роман отвел глаза. Точно такой же список он видел у примадонны, с фамилиями, адресами и датами смерти.
   Дверь приоткрылась. Охранник что-то сказал следователю, и он вышел со странной улыбкой, растянувшей ему рот.
   Прошел час или два. Роман сидел, зажав ладони между колен. Он был не один. Рыжеволосая незнакомка сидела рядом с ним. Он боялся взглянуть на нее.
   В келье было душно, точно в склепе. Роман обливался потом. Наконец появился следователь.
  -- И так, продолжим... - заговорил следователь. - Этот список мы нашли у Завадского при обыске... странно, они убили всех, кроме Завадского... впрочем, это уже не имеет значения... благодарите Бога, вы попали под амнистию...
  -- Я... - нелепо всхлипнув, Роман почти физически ощутил, как его губы складываются в глуповатую, жалкую улыбку.
   В тот же день Романа сняли с тюремного довольствия, а его дело закрыли и сдали в архив...
  
   Ворота монастыря с жутким лязгом захлопнулись за спиной Романа. Он невольно вздрогнул и пошел к станции. Его слегка пошатывало.
   Дорога приспосабливалась к особенностям местности, то поднималась на пригорки, то спускалась в лощины. Устав идти, Роман прилег на обочину, подложив под голову камень. В ту же минуту он заснул. Во сне он двигался туда и сюда. Шляпа, лежавшая на его груди, вздрагивала. Он видел перед собой рыжеволосую женщину, лицо которой он представил себе, еще не зная, что увидит, и ужаснулся, увидев, спрятался за чью-то спину, как в детстве прятался за спиной Деда.
   Пытаясь подавить неясное и гнетущее чувство беззащитности Роман поднял голову и увидел лицо незнакомца, испещренное шрамами в ореоле рыжих волос в длинном до пят плаще. Он был похож на нищего или бога...
   Закричала выпь, и Роман очнулся.
   Видение растворилось в знойном мареве...
  
   Через час Роман пришел на станцию в грязных сапогах, облепленных болотной тиной и без шляпы, а спустя сутки вернулся туда, откуда он ушел много лет назад, даже не надеясь вернуться. Город был все еще городом, но люди стали другими. У причала он встретил несколько человек, среди которых не было никого, кто был бы ему знаком. Это несколько удивило его. Обогнув здание библиотеки, он подошел к дому на Болотной улице. Угловое окно было заставлено геранями в горшках. Из цветов выглядывала фарфоровая кошка.
   Роман смутно улыбнулся и вошел в арку. Его одиссея дошла до конца, но она не была полной...
  
   После долгих поисков работы Роман нашел себе место в архиве...
  
   Утром Роман проснулся чуть свет, побрился и вышел из дома. Почти час он трясся в битком набитом автобусе с заляпанными грязью стеклами. Автобус жутко скрипел и кренился на поворотах дороги.
   На остановке по требованию он вышел из автобуса и пошел через запущенный сквер к зданию архива, чем-то напоминающему морг.
   Около часа Роман сидел в одиночестве, уставясь в окно. Он скучал и старел. В стеклах отражалась узкая комната, заставленная стеллажами с папками, к содержанию которых он не имел никакого отношения. Иногда он вытаскивал какую-нибудь папку, долго ее рассматривал, как картину, которая тяготила, дразнила проникнуть в нее, потом втискивал папку на место. Папка издала страдальческий стон.
   Солнце постепенно передвигалось к углу окна, а темные ряды папок, совершенно одинаковых для непосвященных, превращались в одно многоглазое существо.
   Ощущая какое-то странное волнение и тяжесть в висках, Роман встал, прошелся по комнате, потом подтянул гирю стенных часов.
   Дверь тихо скрипнула. Вошел посетитель, сутулый, суетливый, с каким-то безумным выражением глаз, потом еще один и еще.
   Час или два Роман занимался с посетителями, слушал, улыбался, кивал головой, но мысли его были заняты совсем другим.
   Посетители разошлись.
   Роман встал из-за стола и подошел к окну.
   Шарф свился на полу у его ног, как мертвая змея. Он обернулся. Перед ним стояла девочка 13 лет, лицо белесое, веки подкрашены, крошечный рот, нос с горбинкой. Вылитая Елена. Он упал на колени, прижался к ее ногам, как пес и забылся.
   Опомнился он, когда чьи-то неловкие руки попытались его поднять
  -- Прости меня... - Глянув на девочку, Роман отвел взгляд, словно увидел что-то постыдное. Щеки его покрылись красными пятнами. Скованный неловкостью, он отошел к стеллажам. Девочка молча подняла шарф и пошла к двери, оглядываясь. Ее шаги затихли на лестнице. Надолго наступила тишина.
   Домой Роман вернулся уже в темноте.
   Когда Романа охватывала тоска, он писал. Тоска выплескивалась на бумагу в виде какой-нибудь истории. Писал он тяжело. Слова ложились на бумагу, как на плаху, пальцы сводила судорога, а чернила засыхали на кончике пера. И все же иногда улыбка поднимала его губы, когда слова оживали на бумаге и смотрели на него с двух сторон глазами Елены.
   Как-то вечером он сидел на залитой солнцем веранде в потертом халате. Елена и мать сидели чуть поодаль, отбрасывая на стену свои очертания. В соседнем доме кто-то играл на пианино. Музыка словно спотыкалась о камни.
   Последние лучи солнца угасли. Все замерло, даже воздух впал в оцепенение. Тишина стала глубже, торжественней.
   Дверь приоткрылась. В комнату вошел Иосиф, отец Романа. От него пахло сыростью, болотом. Роман привстал и зябко повел плечами. Возникло ощущение неловкости и беспокойного ожидания. За окном шумел дождь, как и в ту ночь, когда случившийся после ливня оползень похоронил Иосифа вместе со стадом и он даже не почувствовал собственной смерти. В ту ночь ветер принес не только ливень с градом, но и цветы, которые покрыли и украсили склон. Трогательный и волнующий жест милосердной руки, разорившей чей-то сад.
   Исподлобья Роман глянул на открытую дверь, за которой висел длинный до пят плащ, похожий на тогу.
   Все, что осталось от отца.
   Губы Романа искривила улыбка. Помедлив, он встал и, накинув на плечи плащ, вышел на террасу, потом спустился вниз, перешел через темный двор и скрылся в арке. Он шел, как в сонном забытьи, куда-то назад, в прошлое. Он верил, что там, куда он шел, его ждало некое будущее...
  
   Был вечер. В воздухе уже разливалась прохлада. Большая желтая луна неслышно скользила меж облаков, точно хищница.
   "Может быть, там все иначе..." - подумал Роман, глянув на небо.
   Он остановился у камня, похожего на распластанную жабу.
   Он был ослеплен красотой неба, странной и страшной.
   Чайки закружили над Романом, потом расселись на гладких камнях, галдя, как люди. Роман молча смотрел на них. Он так долго, не мигая, смотрел на них, что, наконец, увидел то, на что смотрел. Сердце замерло, мысли спутались, когда Елена вышла из воды и пошла вдоль берега, изгибающегося, точно серп, тонкая, гибкая, вся из лунного света.
   Роман неуверенно окликнул ее.
   Она обернулась и с недоумение глянула на него. Капли воды поблескивали и, казалось, что глаза у нее были по всему телу.
   Она рассмеялась каким-то чужим, невыносимым смехом, и исчезла за скалами.
   Пытаясь догнать ее, Роман упал. Он поднялся, поскользнулся и снова упал...
   Очнулся Роман от холода и увидел это место таким, каким оно было. Город был похож на чудовище, выползающее из воды. Он рос и рос, а вода отступала, обнажая дно. Роман неловко поднялся на ноги. В ту же минуту чья-то рука подтолкнула его к краю обрыва. Он взмыл в воздух и полетел мягко, бесшумно, как летают совы.
   С высоты город казался ничтожным, а рыбаки на берегу залива напоминали горсть пигмеев.
   Кто-то окликнул Романа.
   Он обернулся и увидел незнакомку в бордово-красном плаще, полы которого развевались как крылья. Глаза незнакомки мигнули и зажглись угрюмым торжеством. Роман невольно закрыл лицо руками. В ту же минуту он рухнул в море, которое солнце сделало вином. Он падал вниз, хватаясь промахивающейся рукой за далекие и равнодушные камни, за колючий кустарник. Вокруг с криками носились чайки. Падение замедлилось. Вокруг уже носились не птицы, а плавали рыбы. Было тихо и спокойно. Лишь в ушах гудело. Откуда-то протянулась чья-то рука, зажала пальцам его ноздри и гул стих. Смеясь, незнакомка потянула Романа в средоточие тьмы и влаги...
   Роман выполз на берег, весь опутанный водорослями. Беспамятно-недвижный, оглушенный падением, он лежал и смотрел на пасмурное небо, на залив с мысом и руинами форта. За мысом смутно маячила Лысая гора, где жил его отец и сделал свою жизнь адом. Иосиф думал, что был избран и всю жизнь искал свое предназначение, но так и не нашел. Все остальное последовало неизбежно.
   Роман долго смотрел на Лысую гору. Вдруг он понял, что и Лысая гора смотрит на него. Он отвел взгляд и попытался рассмеяться. Ему стало плохо и делалось все хуже. Он лежал как камень среди камней...
   Очнулся Роман, когда чьи-то неловкие руки попытались приподнять его. Приоткрыв веки, он увидел девочку 13 лет, которую уже видел накануне. Ее шею, как змея, обвивал шарф, за спиной плескались крылья.
   "Ну, вот и все..." - Роман подумал, что уже умер и видит перед собой ангела. Девочка несмело улыбнулась и отступила к камням, на которых сидели какие-то странные птицы в тонзурах. Они пели псалмы. Впечатленный их пением, Роман встал на колени. Губы его прыгали. Он молился горячо и бессвязно:
  -- Господи, помилуй, сделай хоть что-нибудь... мне этого не вынести...
   Роман стоял на коленях, клонясь, как тростник, колеблемый ветром, и не видел ни девочки, ни птиц, ничего, только радушные круги и арки...
   Около полудня Роман вернулся домой. Ему опять стало плохо. Он прилег на кушетку, на которой обычно дремал отец, и забылся.
   Террасу освещала луна. Она покачивалась на небе, словно плод на ветке. Лицо у луны было как у Елены на снимке, бледное и чуть вспотевшее. Желтый шарф свивался на ее шее, точно змея...
   Был это день или ночь, Роман не знал. Его тело плавно и легко двигалось среди растений, испускающих странные и сладостные веяния, обволакивающие теплотой и нежностью. Он испытывал нечто вроде щекотки. На пустоши заросли расступились. Открылся город, какой-то плоский и сумрачный, как на гравюре. Липы на дамбе стояли серые и голые, словно раздетые. Роман перешел по дамбе на остров, миновал угольный сарай, продуктовую лавку и свернул в переулок, который привел его к одиноко стоящему дому. Дом был большой, неуютный, весь в подтеках и пятнах. Обогнув бочку, стоящую под водостоком, он наткнулся на мальчика 7 лет в трусах и в майке, порванной в двух местах. В мальчике он с изумлением узнал себя. Чуть подальше стояла узкоплечая, загорелая девочка в узком сером платье с оборками и крылышками рукавов. Это была Елена. Прижавшись к стволу яблони, она сосала леденец на палочке. Пальцы ее постепенно превращались в листья, а сама она в дерево. Она знала, что Роман украдкой следит за ней.
   Пережидая головокружение, Роман прислонился спиной к ограде. Все как на снимке из альбома: и сад, и каланча, похожая на вавилонскую башню, и птицы, словно вмерзшие в льдистую синеву неба, не хватало только Деда в кресле на террасе...
  
   В этом большом и неуютном доме прошло детство Романа. Как все дети он жил, не тревожась ни страхом, ни раскаянием, словно у него впереди было сто жизней. Жил он снами и видениями, которые возникали сами по себе. Они захватывали двор, улицу и весь город. Вместо людей по городу бродили великаны и карлики, некоторые из них превращались в животных, становились деревьями и камнями.
   Город окутывал туман, Роман даже ног своих не видел. Вскинув руки, усыпанные веснушками, он попытался взлететь. Он вообразил себя птицей и описал в воздухе несколько медленных кругов. Он летал в тумане, как летучая мышь. Кто-то рассмеялся. Узнав Деда, Роман прилепился к нему. Дед был головой, а Роман хвостом, когда они шли по берегу залива, напрямую к Лысой горе, сопровождаемые чайками, словно хором ангелов. Когда-то Лысая гора была святым местом, куда могли попасть только монахи.
   Они шли довольно долго и наткнулись на каменную ограду. Дед сказал, что это предел, граница, как песок вокруг моря, которую вода не может нарушить. Дальше идти нельзя, сказал Дед, иначе можно оказаться неизвестно где, даже на том свете. Стало холодно. Дед развел огонь на песке. Он сидел у огня и грел ноги, а Роман рассматривал камни, подобранные им на берегу. Они вполне могли оказаться самородками золота или серебра.
   Город все еще окутывал туман. Видна была только пожарная каланче, похожая на вавилонскую башню, по которой можно было забраться на небо. На небе Роман еще не был. Дед говорил, что и туда можно попасть, если только идти в определенном направлении и не сомневаться. Там иное течение времени, день там не кончается и ночь не наступает. Для неба бог выбирает лучших людей, испытывает их там, посылая им зрелища, которые вызывают удивление и восторг.
  -- Кто-нибудь вернулся оттуда?.. - спросил Роман.
  -- Только никто из них не запомнил, что видел... - отозвался Дед.
   В небе царили уже сумерки, тонкие и прозрачные. Обыскивая взглядом небо, Роман увидел плывущие под парусами галеры с людьми на них. Он нерешительно ступил на палубу одной из галер и поплыл. Покинув околоземные места, странники увидели зрелища, в которых участвовали птицы и ангелы...
   Костер погас. Дед поднялся на ноги. Встал на ноги и Роман. Они пошли вверх по узкой улочке.
   Быстро темнело.
   Сквозь мглу долетал шум моря.
   Улочка вывела их на площадь. Роман смотрел не вперед, а назад, на толпу у театра, на памятник, на клумбы, в которых цвели странные цветы, они словно горели. Его блуждающий взгляд наткнулся на Завадского и остановился.
   Завадский стоял у стойки летнего кафе рядом с потрепанным шатром цирка, сонную тишину которого нарушал лишь шелест опавшей листвы. Роман посмотрел на Завадского с трепетом, если не с ужасом. Дед говорил, что Завадский человек неприятный, даже опасный, занятый каким-то непонятным делом, хотя на вид он был вполне обычный, безвредный. Он был известным репортером. От прошлого у него осталась лишь тоска по славе. Облаченный в серые тона, он стоял у стойки, как у гроба, склонив голову набок.
   В сквере жгли листья. Дурно пахнущее пламя подсвечивало лицо Завадского . У него было бледное и длинное лицо с тонким резким профилем как у хищной птицы. Бледность оттеняли гладкие рыжие волосы. Он был небрит.
   Увидев Деда, Завадский отвернулся. Лицо его передернула судорога. Он допил стакан лимонада и удалился.
   Роман знал сына Завадского. Он пел с ним в хоре. Голос у него был тонкий, мучительный, точно агония. Когда он пел, Роману хотелось его пожалеть...
  
   Вздрогнув, Роман невольно повел плечами, как от озноба. Он все еще стоял у ограды и вспоминал свои странствия с Дедом по улицам города, пропитанным запахом рыбы и гниющими водорослями.
   В детстве реальная жизнь казалась Роману фантастичней той, которую выдумывал Дед. Слушая Деда, Роман то смотрел в подзорную трубу и ловил птиц промахивающейся рукой, то ползал по полу, извлекая на свет потерянные Дедом вещи, или изучал свою тень, которая то наступала ему на пятки, то дразнила со стены. Она возникала ниоткуда и повсюду сопровождала его с легким шуршанием. Он даже спал с открытыми глазами, чтобы следить за ней. Привлекали его внимание и запахи, и звуки, которые он надеялся обнаружить летающими где-то вблизи и всякий раз озирался, когда били часы, но больше всего его интересовали живые существа, все, что ползало, летало и ускользало из его еще неуверенных пальцев.
   В 3 года Роман обменивал пуговицы на бабочек и лягушек и изучал их внутренности с одержимостью, напоминающей ту, с какой его Дед устанавливал новую власть. Как-то в изнуряющую жару Дед застал Романа за странным занятием. Выпотрошив жабу, он пытался ее оживить и царапал какие-то закорючки на ее спине. Это был его первый опыт, и он чувствовал себя несколько разочарованным. Дед помог ему справиться с разочарованием, он научил его писать, и эти же закорючки стали появляться где угодно, на стенах, на потолке. Это были стихи без начала и конца. Они были посвящены Рае. Роман влюбился в нее во сне, когда вдруг увидел ее с напудренным, как у луны, лицом, а потом потерял. Утром Дед попытался разбудить его, но он не хотел просыпаться, он хотел только одного, чтобы ему не мешали спать, и даже просил привязать его к кровати.
   В 5 лет он предпринял свое первое самостоятельное путешествие на Лысую гору. Шел он с опаской, хотя и был вооружен палкой. Он боялся змей. Дед говорил, что когда-то там был рай, где люди жили как святые, без забот, и не старели. Потом гора стала обиталищем пятнистых змей и гадюк, хотя место это было красивое и приятное, если смотреть на него издали.
   Путешествие не удалось. Роман пошел по ложному следу и заблудился. Он плакал, кричал, но какие бы звуки не долетали до его слуха, все они были лишь эхом его криков.
   Над ним выл ветер, сотрясал деревья. Туловища их метались из стороны в сторону и гнулись.
   Поискав глазами, где бы присесть, Роман сел на камень, который вдруг зашевелился и превратился в жабу.
   Темнота творила чудовищ.
   Несколько дней Роман блуждал в каменных зарослях, и встретил там немало всякой жути. Иногда он забывался ненадолго где-то между явью и сном и видел зрелища, подобные страшному сну. Скалы обнажали самые дикие и нелепые свои обличья. У них появлялись немыслимые рога, крылья, хвосты, раздвоенные копыта. Они открывали глаза и пасти, вздымались на дыбы, вызывая в нем ужас и растерянность. Он устремлялся прочь от них, бежал, куда придется, сломя голову, безрассудно и беспорядочно, то вперед, то назад, то влево, то вправо.
   От усталости колени Романа подогнулись, и он упал в траву. На склоне рдели анемоны и гиацинты. Далеко внизу синело море. Чайки летали над водой.
   Роман лег на спину, мечтая о крыльях, и не заметил, как заснул.
   Проснулся он от холода. Пытаясь понять, где он, он неловко повернулся и покатился по откосу прямо в грязь. Разбрызгивая грязь, он встал и пошел дальше.
   Скверное это было место. Здесь и там маячили какие-то пакостные рожи, корявые, кривые и косые. Они сбивали с толку, морочили. Порыв ветра толкнул Романа к краю обрыва. Он отступил и увидел весьма зловещее облако, приближающееся к Лысой горе. Облако остановилось над горой и с него, словно с хоров, донеслись голоса, но Роман никого не смог разглядеть. Что-то обрушилось в море с громким и протяжным стоном. Края облака раздвинулись, и в проеме обрисовалась фигура пса, из открытой пасти которого сочилась слюна. Казалось, пес собирался проглотить Лысую гору. Когда пес зарычал, гора ответила ему пугливым эхом.
   Охваченный страхом, Роман присел на корточки и от страха обмочился.
   Мрак сгустился.
   Ударил гром.
   Роман испуганно встал на ноги, потом снова сел. Врагу не пожелаешь блуждать в такую непогоду. И где выход из этой непроглядной тьмы? Со всех сторон к нему подкрадывались призраки, всякая нечисть, погонь, грозили ему, хрипло окликали друг друга.
   Роман не отзывался, затаился между камней...
   Дед нашел Романа на дне расселины, заросшей терновником. Он лежал, свернувшись, точно улитка, и смотрел на Деда, как на бога, вытаращив глаза. У Деда был дар приносить ему избавление от всяких напастей. Глянув по сторонам, Роман увидел, что пес исчез, а собравшиеся в стаю облака, разбрелись, кто куда. В небе разливалась синева и благодать...
  
   В 7 лет Дед привел Романа в школу, где детей учили тому, что нужно знать и делать в жизни. Он почувствовал себя жертвой, когда некто в очках, криво сидящих на носу, взял его за руку и повел куда-то по длинному, петляющему коридору. Захлебываясь в волнах глухого шума, полный безысходности, он шел за незнакомцем. Роль для него была уже написана, оставалось только сыграть ее.
   Потянулись годы учебы. На уроках Роман странствовал из сна в сон. Засыпал он на Востоке, а просыпался на Западе, когда на палубе галеры, плывущей с надутыми парусами через океан, били склянки. Он все еще искал свой рай и не мог найти. Галера шла по солнцу, и он даже не задумывался, где она пристанет. Ветер был ему помощником и лоцманом. Иногда галера замирала, паруса обвисали. Море становилось гладким, как стекло. Вокруг он видел только безбрежную гладь вод и солнце. От жары у него лопались губы, растрескивались до самых десен. Он терпел эту казнь и ждал, чем все закончится, пока ветер не наполнял паруса и не направлял галеру, куда надо. Бывало итак, что он терпел крушение. Обломки галеры море прибивало к какому-либо острову. Он питался моллюсками и мелкой рыбой, как чайка, и ел ягоды, налитые красным вином. Остров открывал ему свои тайны, но людей он не видел.
   Снова пробили склянки. Минуту или две Роман сидел, уставясь на учителя географии, по прозвищу "Ангел в очках", который листал классный журнал и что-то говорил. Лицо у него было бледное, сосредоточенное, глаза узкие, слегка косящие, губы припухлые. Говорил он невнятно, проглатывая одни звуки и выпячивая другие.
   Роман отвел взгляд и тяжело вздохнул. Он задыхался в этой тесноте. За окном смутно виделся город, облака, как острова на стеклянно-синем небе. Настроение у неба менялось. Помедлив, Роман толкнул створку и нырнул за окно. Поток воздуха подхватил и выбросил его на камни у пристани, где он час или два собирал ракушки, потом плавал в полузатопленной лодке, прикованной ржавой цепью к свае, и кричал, подражая голосам чаек. Устроившись на корме, он заснул. Иногда он вздрагивал и что-то говорил. Он видел сон, который постепенно превращался в кошмар...
  
   Чайки взвились в воздух, заплескала крыльями, и Роман очнулся уже в другом сне. Ему было 13 лет, может быть чуть больше. В комнате царили сумерки. На утреннем небе рисовался серый силуэт каланчи. Ни тепла, ни радости. Он зябко повел плечами. Лоскутное одеяло валялось на полу и напоминало спящего пса. Поглядывая на одеяло, Роман торопливо записал свой сон. Запись напоминала скорее тень и след от сна, чем подлинный сон.
   Послышались шаги на лестнице. Скрипнула дверь. Роман приподнял очки и увидел Елену. Она стояла на террасе, уронив голову на грудь, прикрытую кружевными оборками, точно сломанный цветок, и улыбалась. За улыбкой ему увиделось все то стыдливо желаемое и смутно угадываемое, что манит и путает мысли и чувства.
   Роман что-то приписал к своему сну.
   Скрип пера стал неразличим для слуха, слился с беспамятной тишиной...
  
   Иосиф, отец Романа, знакомый со многими авторами, даже с латинскими и греческими, случайно наткнулся на рукопись. Она лежала за зеркалом. Это был роман в стихах, правда, размер в них часто пропадал, и рифмы были расставлены неверно. Иосиф был восхищен и изумлен. Показалось даже, что он читал собственные стихи, которые забыл записать. Он узнавал видения, пусть они были без четких очертаний, с просветами и лакунами, но такие ощутимые и влекущие, как бездна. Бездна была повелительницей Иосифа. Какое-то время он молча прохаживался по комнате, подволакивая ногу. Он страдал плоскостопием. Иногда он косо поглядывал на Романа, который стоял у окна, накинув лоскутное одеяло на плечи. Одеяло не прикрывало его наготы, и он был похож на болотную птицу. Лицо вытянутое, шея длинная, фигура костлявая. Время от времени он вздрагивал всем телом. Его била дрожь, губы прыгали, щеки горели огнем. Он ждал суда.
   "Интересно, кто они, все эти девственницы и нимфы, которые беременеют от ветра?.." - размышлял Иосиф, раскрыв рукопись веером и уставясь на цветы, в которых завелась тля. Роль отца и критика ему с трудом удавалась...
  
   Где-то хлопнула створка окна. Звякнули стекла. Завыла, залаяла собака. Испуганно вздрогнув, Роман вернулся к одиноко стоящему дому в глухом переулке. Среди бегоний, фуксий, синих глициний и красных анемон он увидел мать. Она развешивала белье на террасе и о чем-то говорила с Дедом, который стоял на террасе с ручкой от патефона. За его плечами цвел пасмурный, обыденный день. В нем не было ни обещания, ни надежды. Склонив голову, Дед слушал немца Вагнера, маленький, весь какой-то усохший и улыбался жалкой тенью своей прежней улыбки, показывая жуткие желтые зубы. Дед всегда улыбался, хотя ему не слишком везло в жизни. Он начал улыбаться, как только родился. Так с улыбкой он и умер, излучая приветливость и радушие.
   Взгляд Романа скользнул по террасе и остановился, наткнувшись на оцинкованную бадью. Он закрыл глаза. Ему вспомнился ритуал купания, который проходил на кухне. Мать ставила Романа и Елену в бадью спиной друг к другу. Роман стоял и ждал, зажмурившись, преодолевая страх. Вода обрушивалась на него сверху, иногда она сбивала его с ног, и он тонул. В мутных проблесках он видел ноги Елены и всю ее, отдувающуюся, влажно-сопящую, улыбающуюся тысячами глаз. Она как будто позировала ему, вызывая у него и восторг, и отчаяние. Ночью он иногда ласкал ее, когда она спала или только притворялась спящей. Однажды, побежденная его ласками, она вдруг прошептала: "Обними меня..." - Что-то разбилось вдребезги, и он очнулся...
   Развесив белье, Мария улыбнулась улыбкой из сна, переменчивой как погода, и ушла в дом. Дед проводил ее сонным взглядом. Он перегрелся на солнце и отупел от жары. В его внешности уже не было той утонченности, которую сохранил семейный портрет, висевший над комодом в гостиной. Лицо напоминало маску, снятую с покойника.
   Биография Деда была темная и противоречивая. Уже в 7 лет он читал и говорил на трех языках. Ему прочили блестящее будущее, но будущее утонуло в прошлом, стало фоном, а не сюжетом. Он дважды был женат. Первая его жена по причине неубедительной и непонятной наложила на себя руки. Он чудом избежал ареста и, забрав старика отца, перебрался в этот небольшой приморский городок, который жил рыбой и мифами.
   Вот и все, что было известно Роману о Деде.
   Помедлив, Роман поднялся на террасу и вошел в дом. Как сомнамбула он бродил по дому, натыкаясь на вещи. Они появлялись, словно ниоткуда, как будто кто-то извлекал их воздуха и ставил перед ним. Когда-то по этому дому бродили родственники Деда и его жены. Они оставили следы в коридоре на скрипящих и пыльных полах. Иногда они оживали, заглядывали в комнаты с застоявшимся воздухом с изумлением, почти с испугом разглядывали Романа, когда натыкались на него, словно он был призраком.
   У зеркала Роман приостановился. Рядом с зеркалом висел пожелтевший снимок Елены в овальной рамке. На снимке ей было 13 лет. Она стоял у афишной тумбы, окунув лицо в букетик ирисов, и улыбалась. В сером обвисшем складками платье с крылышками рукавов она была похожа на щуплого ангела.
   Среди пятен отслоившейся амальгамы Роман увидел угол дома и афишную тумбу, за которой он прятался, следил за Еленой. Она стояла у цветочного киоска. Чувствовала она себя не совсем уверенно, точно стыдилась чего-то, что соблазняло ее. Купив букетик ирисов, она направилась к дому Ангела. Роман устремился за ней. Минуту или две он стоял у двери, обитой ржавым железом, мрачный, несчастный, терзаемый мучительной неизвестностью, потом несмело и осторожно толкнул дверь. Дверь была не заперта, и он очутился в сумрачной комнате, напоминающей музей. На стенах висели африканские маски, гравюры, картины. Несколько картин стояли на полу лицом к стене. На кровати, смятой серыми складками, лежал букетик ирисов.
   Уже смутно, как сквозь закопченное стекло, Роман увидел эту комнату еще раз, и еще. Горько усмехнувшись, он свернул за угол и подошел к лестнице, которая вела на чердак. Там он прятался от отца и, кутаясь в лоскутное одеяло, как в тогу, сочинял свои одноактные пьески, непременно драматически окрашенные. Он записывал их в клеенчатую тетрадь, но, вылившись на бумагу, слова теряли свою привлекательность. Они отнимали, обкрадывали его мысли.
   Минуту или две Роман стоял, вбирая в себя шорохи, запахи прошлого, потом пошел дальше. Дверь в комнату Бабушки была приоткрыта. В комнате царили сумерки. День был тусклый. Он отражался в дугах кровати, придавленной горкой подушек. Взгляд Романа задержался на коврике с танцующими павлинами.
   Бабушка была наполовину татаркой, наполовину испанка, жила как все и умерла, когда стала стыдиться своей старости. Похоронили ее на татарском кладбище. Рядом с могилой Бабушки была могила Деда, который умер от каменной болезни.
   Осмотрев коридоры и опустевшие комнаты, Роман вышел на террасу, залитую странным светом, какой он видел иногда во сне.
   Кто-то окликнул Романа. Он близоруко сощурился и увидел в окне дома напротив старика, с которым Дед играл в шахматы и вечно проигрывал.
   Кивнув старику, Роман сел в кресло Деда и включил радио. Радио было прикрыто косынкой. Эту косынку Роман хотел подарить матери в день рождения, но она утонула, провалилась под лед. Невольно вспомнилась сцена ее опознания в морге. Мария была укрыта простыней. Следователь, проводивший опознание, брезгливо приподнял простыню. Все тело утопленницы казалось застыло в ту минуту, когда она умерла. Роман обратил внимание на ее исцарапанные руки со сломанными ногтями и на странные темные следы на шее. Голос у него сорвался, когда он произнес: "Да, это она..." - и отвел взгляд. Он стыдился наготы матери. Он вспомнил весь тот серый и страшный день, вновь ощутил атмосферу, царившую в морге, странный, неприятный запах. Этот же запах он почувствовал и в комнате матери, которую она снимала в угловом доме на Болотной улице, когда ушла из семьи. Адрес он узнал от следователя. Он провел в доме несколько дней.
   Вспомнив пожар, Роман подошел к окну.
   Ему стало трудно дышать.
   Обменявшись угрюмым взглядом со своим отражением в стекле, он приоткрыл окно.
   В комнате царил беспорядок, как будто кто-то рылся в вещах Деда и все перевернул. На кровати лежал обшарпанный чемодан, с которым он приехала в этот небольшой приморский городок, чтобы найти свою жизнь. Роман прислонился лбом к стеклу. Стекло запотело. Он вряд ли что-либо мог рассмотреть, но то, что он увидел, его насторожило. Пока он искал очки, незнакомец в плаще исчез.
   Повизгивая и громыхая на стыках рельс, из переулка выполз трамвай. Трамвай миновал почту и остановился. Из трамвая вышла женщина в пальто с меховым воротником. Она была молода, но выглядела уже уставшей. Роман узнал Раю и невольно отступил от окна. Улыбка искривила его губы. Одно время он был влюблен в нее и как-то даже провел ночь в ее жалкой убого обставленной комнатке с выцветшими занавесками. Комнатка почти ничем не отличалась от комнаты матери. Громоздкий буфет у стены, стол, несколько стульев и кровать, придавленная горкой подушек и застеленная покрывалом с оборками. Над кроватью висел портрет девочки 13 лет с наивно голубыми глазами. Рая была блудным ребенком в семье, жила одна, много терпела и многим жертвовала, чтобы получить то, чего ей хотелось.
  -- Все глупости, которые я совершила, я совершила по наивности... - сказала Рая голосом Марии, матери Романа, чуть в нос и нараспев с южным акцентом. Она разбирала постель. - Ну, что ты стоишь, раздевайся...
   Роман стоял у окна в сером плаще, угловатый, нелепый. Из окна открывался вид на двор с чахлой, покрытой инеем травой и поблескивающими лужами.
   Утром Роман ушел...
  
   Обвязав косынку вокруг шеи, Роман спустился с террасы во двор, обогнул фонтан с позеленевшей фигурой какого-то божка и вышел на улицу.
   На улице царила тишина. Казалось, дома вокруг стояли покинутые. Слепо поблескивали окна.
   Роман шел, испытывая непонятное волнение, точно на казнь.
   Дорога привела Романа к мысу с руинами форта.
   Небо над мысом было покрыто звездами, словно сверкающей чешуей. Между звездами неслышно ползла луна с пятнами, как у гадюки. Луна освещала холмы, похожие на стадо двугорбых верблюдов, и узкую долину с синевой олив и лиловатой ржавчиной пальм. Роман спустился вниз к воде. Осыпавшиеся камни спугнули птиц, которые с криками взмыли в воздух. Они кружили над Романом, пока он шел вдоль берега, изгибающегося, точно серп, и пробирался меж камней, похожих на стаю присевших волков.
   Повеяло ароматом, благоуханием, тонким и легким, опьяняющим, как вино. За зарослями жимолости Роман услышал всплески смеха. Он раздвинул ветки. В просвете меж ветками обрисовался бледный луг и стайка обнаженных девочек в венках. Они предавались играм Венеры. Роман залюбовался зрелищем. Девочки кружились в темноте, сплетая узоры танца.
   Одна из девочек, увидев Романа, вскинула рыжие волосы, словно змей потревожила. Свиваясь телами, одни извивались на ее плечах, другие спускались по груди к лону.
   Роман отступил в чащу кустарника.
   Донеслось негромкое пение.
   Роман раздвинул паутину веток и увидел Елену. Она стояла у ручья, в стороне от танцующих, окунув лицо в букетик ирисов. Никогда она не была такой красивой и желанной. Тело упругое, кожа матовая, гладкая. На шее нитка синих бус.
   С опаской Елена погрузила ногу в воду до лодыжки, плеснулась и точно рыба оделась чешуей.
   Не в силах больше терпеть, Роман нерешительно шепотом окликнул сестру. Она испуганно глянула на него и бросилась в заводь.
   В ту же минуту луна скрылась в облаках. Танцующие в темноте девочки окаменели, кто в каком положении. Они превратились в неподвижные изваяния.
   Роман подошел ближе к воде. Над водой клубился туман, чьи-то тени спускались вниз с Лысой горы к морю, бледные и бесплотные. Смутная тоска сдавила горло. Роман сел на камень, похожий на распластанную жабу. Он задумался и не заметил, как из расселины вышел пес какой-то странной масти, белый с рыжей расцветкой на ноге и сбоку, и с черной челкой. От неожиданности Роман отступил. Злобно, с лаем, пес набросился на Романа. Он побежать. Он бежал, не разбирая дороги, куда-то назад, в прошлое. Позади он слышал тяжелое сопение пса. Пес гнался за ним уверенно и зловеще. Обогнув рыбачьи сети, Роман вскарабкался на сваю. Пес закружил вокруг сваи, захлебываясь от бешенства и злобы и позвякивая ржавой цепью.
   Начался прилив. Вода отогнала пса, и он исчез в темноте.
   Помедлив, Роман сполз со сваи в воду и пошел вдоль берега, заросшего камышом и бесплодной осокой. Он шел, озираясь. Ему казалось, что за ним кто-то крадется, прячась в тени, но никого ни позади, ни впереди не было. Устав идти, Роман прилег в траву. Он лежал на спине, борясь с ознобом и пьянея от красоты ночи. Над ним вилась, волнисто завиваясь, паутина бабьего лета, пели цикады, мерцали звезды, каждая со своим характером.
   Роман прикрыл глаза рукой и, утомленный и обессиленный, попытался заснуть...
  
   Очнулся Роман весь в ознобных мурашках. Светало. Уже был виден город. Дома стояли стеной на берегу, и так тесно, чуть ли не один на другом. Вокруг царила беспамятная тишина. Доносился лишь смутный шум, в котором время от времени звучало какое-то странное звяканье, как удары литавр в симфонии.
   Внезапно на воде появилась зыбь, катящаяся к мысу с громким плеском. Роман привстал. Зыбь вынесла на берег незнакомку в узком черном платье с широкими рукавами. Роман не сразу узнал мать. Вскользь глянув по сторонам, Мария пошла к пристани, изгибом бедер и талии, воспроизводя форму волн, вынесших ее на берег. Растерянный, недоумевающий и поначалу испуганный, Роман смотрел ей вслед. Она удалялась и становилась все более неправдоподобной. У пристани она обернулась и окликнула кого-то. Незнакомец отозвался грубым, пугающим голосом.
   Крадучись, Роман пошел за матерью. Он не мог освободиться от какого-то внешнего принуждения.
   Мария скрылась в арке углового дома на Болотной улице.
   В арке было сыро и темно. Слепо ощупывая стены, Роман нашел портик черного хода, поднялся на террасу и пошел, толкаясь в двери, которые никуда не открывались. У окна, выходившего на террасу, он приостановился в изумлении, увидев себя в отражении стекол. Ему было 13 лет, может быть, чуть меньше. Он стоял и настороженно прислушивался, но ничего не слышал, кроме шума дождя.
   Дождь притих, как будто задумался. Из туч выглянула луна. Приоткрыв створку окна, Роман заглянул в комнату.
   Мария стояла посреди комнаты в пятне лунного света. Луна висела над домом точно чаша, из которой лилось белое вино, наполняя ее неземным блаженством.
   Кто-то коснулся ее рукой, и блаженство сменилось отчаянием. Это был Глеб... лицо его было все в шрамах, из рукава поношенного халата торчал протез.
  -- Ах, оставь меня... - Мария оттолкнула Глеба, даже с отвращением, как что-то грязное, нечистое...
  
   Прикрыв створку окна, Роман включил радио. Звуки радио пугливо разбежались по террасе. Передавали последние известия. В голос диктора вмешались возбужденные голоса родителей. Отношения между ними были натянутыми и мучительными, часто вспыхивали ссоры. Ни доверия, ни радости в них не было, была постоянная настороженность. Иногда Мария становилась злой, глупой, капризной и Иосиф срывался, а потом сгорбленный, мрачный, с застывшим взглядом сидел на террасе, пил вино и разговаривал с собакой.
   Донесся крик, короткий и пронзительный. Роман невольно вжался в стену. Из темноты коридора неверными шагами вышел отец, прикрывая рукой окровавленную щеку. Он прошел мимо, натыкаясь на вещи. Роман услышал его прерывистое, хриплое дыхание, сквозь которое прорвались слова:
  -- На мне какое-то проклятие... я всем приношу только несчастье... всем, кого люблю... - Мгновение Иосиф стоял на террасе, как будто пытаясь опомниться и понять, что с ним происходит, потом, клонясь и припадая на одну ногу, пересек двор и исчез в арке...
  
   Луна скрылась в облаках. Снова начался дождь. Роман взглянул на кучу угля у котельной, на лужу, разлившуюся вокруг Иудина дерева. Чувствовал он себя бесконечно несчастным. Романа испугала обреченность, явственно прозвучавшая в голосе отца, а из его слов Роман понял, что отец хочет уйти из семьи.
   Мимо прошла мать, придерживая свободной рукой край накинутого на голову платка, чтобы скрыть следы побоев. Левый глаз у нее заплыл и слезился.
   Судорожно всхлипнув, Роман прилег на кушетку. Его мысли кружились вокруг большого и неуютного дома на острове, пока он не забылся в душном, смрадном сне.
   Сон все смешал. Не Иосиф, а Глеб играл роль отца, и Роману надо было с ним ужиться...
  
   Часы хрипло пробили три раза. Сбросив с себя путы сна, связавшего его сотнями узлов, Роман привстал. Он лежал на продавленной кушетке, прикрывшись плащом отца. В сумерках комнаты, как в аквариуме, плавали цветы в горшках, вещи, мебель. Он откинулся на спину. Потолок напоминал изжелта-облачное небо, вязкое и низкое. Можно было дотронуться до него рукой. Рука Романа слепо потянулась и обвисла. Лицо его выражало муку, но вот улыбка раздвинула губы. Среди облаков он увидел Елену. У нее было лицо луны, а в глазах плавали маленькие серебристые рыбки.
   Ветер нагнал толпу туч. Луна померкла. Снова начался дождь. Повернувшись лицом к стене, Роман обнял подушку. Он обнимал подушку так, словно это была Елена, и он хотел переселиться в нее, потом встал на ноги и пошел по коридору куда-то назад, в прошлое, повернул налево, направо и очутился на площади, на которой царило оживление.
   У портика входа в городской парк играл духовой оркестр. В небе плавали дирижабли и распускались фейерверки, точно цветы. Наталкиваясь на людей и нелепо озираясь, Роман пошел вниз, к пристани, у которой ржавел паром. Море обмелело до дна, оставив лишь песок и камни. На камнях сидели чайки и болтали, как женщины. Захотелось согнать их, но Роман передумал, и пошел вдоль берега. Он шел, словно бы против воли. Плоские, мелкие волны ласкались у его ног...
  
   Встал день, до краев наполнив небо. Роман все еще шел вдоль берега, изнемогал от зноя и жажды. Лето было сухое и жаркое. Деревья не плодоносили, трава не росла, а вороны из черных сделались белыми.
   Услышав крик за спиной, Роман неуверенно обернулся. Кто-то догонял его. На незнакомке было белое платье в оборках. Руки голые. Лицо вспотевшее. Роман узнал ее. Одно время он часто видел ее с дядей Глебом. Женщину звали Надежда. Она работала в театре, исполняла небольшие роли очень похожие друг на друга и почти без слов. Жила она в цокольном этаже серого дома на Трубной площади.
   Обогнув колючий кустарник, Надежда притиснулась к Роману всем телом, потом отстранилась, сняла платье и легла на песок, содрогаясь от прикосновений воды, как улитка. Море подползало к ней со змеиным шипом и отступало, оставив пену, которая укрывала ее ноги, лоно, живот...
  -- Иди ко мне... - позвала она.
  -- А что если дядя Глеб узнает?..
  -- Не узнает... - Она засмеялась долгим смехом, потом вытерла слезящиеся глаза, привстала и нащупала губами его губы, отчего он вспыхнул, задохнулся.
  -- Нет, не могу, не сейчас... - пробормотал Роман.
   Надежда откинулась назад, гибкая, грациозная, раскинула руки. Она была голая, как песок. На ней не было ничего, кроме нитки бус из синего фаянса.
   Роман закрыл глаза. Когда он открыл глаза, Надежды уже не было. Она ушла, оставив на измятом ложе лунки следов, которые заполнялись водой и солнцем. Глянув по сторонам, Роман увидел ржавеющий остов парома и чуть поодаль силуэт каланчи, которая отражалась в воде залива.
   Роман упал ничком на песок, еще сохранивший теплоту и нежность податливого тела Надежды. Ему казалось, что она лежит под ним, раздвинув ноги, постанывая от наслаждения. Почувствовал ее плоть как часть собственной плоти, Роман исторгнул в песок что-то мутное и заснул сном преступника. Во сне он стонал словно в родовых муках...
  
   Все еще длилась ночь. Судорожно всхлипнув, Роман очнулся. В сумерках комнаты возникали какие-то смутные, гадательные картины. Слепо протянув руку, он поискал очки, чтобы разглядеть время. Стрелки остановились на половине пятого. Какое-то время он лежал, тупо уставясь в окно, выходившее на террасу. На подоконнике среди цветочных горшков с засохшими стеблями пряталась кошка, поблескивая фарфоровыми глазами. Над горшками вился рой тли.
   В комнате было душно. Роман привстал, опираясь на локти, и приоткрыл створку окна. В стеклах отразилась терраса. Она напоминала сцену, ярко освещенную софитами...
  
   Из кулис вышел Иосиф. Он ходил по террасе взад-вперед, подволакивая ногу и близоруко щурясь. Лицо его было бледное, угрюмое. Иногда он поглядывал на часы.
   "Неужели все это правда... нет, нет, не верю..." - Иосиф приостановился у зеркала. Не без содрогания вспомнился сатанинский шепоток Завадского, который донес ему о том, о чем он уже давно догадывался. Мария изменяла ему с Глебом. Он сморгнул, и изображение в зеркале смазалось, подернулось долгой мелкой зыбью, по которой мягко и быстро скользнула фигура Марии. Он невольно вытянул шею.
   "Неужели вернулась..." - На сумрачном лице Иосифа появилась тень улыбки, а в глазах растроганность...
   Часы хрипло всхлипнули и остановились. Встряхнув головой, как бы отгоняя видение, Иосиф слепо поискал рукой очки, не нашел, и тяжело опустился на стул. Взгляд его скользнул вдоль Болотной улицы к причалу, мимо ржавеющего парома, остановился, наткнувшись на каланчу, напоминающую вавилонскую башню. Вспышка молнии внезапно озарила небо. В тот же миг все исчезло, поглощенное тьмой, а прошлое стало таким же далеким и призрачным. Лицо Иосифа исказилось, глаза сделались пустыми, как у манекена, а мысли какими-то двоящимися, скорее даже это были не мысли, а галлюцинации, которые их искажали. Сквозь стекла хрусталь он увидел лицо Марии...
   Хрипло дыша, Иосиф отступил от окну, выходившему на террасу, потом осторожно приоткрыл створку. В стеклах отразилось чье-то лицо, испещренное шрамами. Какое-то время незнакомец с тоскливым недоумением разглядывал комнату.
   Крадучись, Иосиф вышел на террасу.
   Никого. Это его удивило. Он зябко повел плечами, ночь была ветреная, и, глянул вокруг.
   Унылый и привычный пейзаж. Хмурое небо.
   Из туч выглянула луна, и пейзаж преобразился. Никогда Иосиф не видел такой красоты. Лужайка перед домом была похожа на огромный ковер, украшенный черными, красными и желтыми цветами. Они пахли горько и нежно. Видение породило в душе Иосифа какой-то пугающий восторг. Он медленно спустился с террасы и пошел, наклоняясь, все ниже и ниже, словно падая...
  
   Роман невольно вздохнул. Отец ушел и как в воду канул. Он свил себе гнездо в пещере на Лысой горе, где некогда находились серебряные рудники. Место это было опасное и пользовалось дурной славой. Там легче было встретить беса, чем человека. Собрав стадо овец, он играл перед ними роль пастуха. Он извлекал наслаждение из игры, но больше страдал, особенно в лунные ночи, когда его мучила бессонница. В такие ночи он плавал в море вокруг острова или сидел на камне, пил вино и сплетал из слов какую-нибудь запутанную историю. Голос его уходил через расселины в скалах и возвращался уже как эхо, точно голос свыше. Иногда Иосиф заикался, словно бес ловил его на слове.
   Овцы слушали Иосифа и волновались. Иногда слушали его и люди. Они подкрадывались посмотреть на Иосифа, как на редкого зверя. Говорили, что он питается летучими мышами и поганками и поклоняется какому-то божеству из камня, похожему на жабу, а на ночь заползает в пещеру и ложится в гроб, напоминающий лодку.
   Первое время Иосиф жил один и не без наслаждения, потом у него появилась девица, у которой было три имени, но не было ни отца, ни матери, выкормила ее то ли коза, то ли волчица или даже свинья. Родилась она слепой, а в пещере прозрела. Спала она на тощей и гнилой соломе рядом с гробом и веткой омелы отгоняла от Иосифа дурные сны. С ней Иосиф наплодил как пес несколько слепых и недоношенных детей. Говорили и многое другое. Над его историей поработал не один редактор.
   Всякая жизнь интересна, а люди любопытны и безжалостны.
   Такая была у Иосифа жизнь и слава.
   Иосиф был обыкновенным пастухом и радовался хорошей погоде и рождению двойни у овец, пока случившийся после ливня с градом оползень не похоронил его вместе со стадом...
  
   Все еще длилась ночь. Открыв глаза, Роман увидел то, что привык видеть. Он закутался в лоскутное одеяло и вышел на залитую лунным светом террасу, на которой когда-то собиралась вся их семья. На террасе и во дворе было мертво и глухо, не о ком было даже вздохнуть, лишь у кучи песка вертелся тощий пес странной масти.
   Неожиданно скрипнула, приоткрылась дверь.
   Роман вздрогнул и обернулся.
   В щель двери протиснулся отец. Он был в нелепом кожухе и в галошах на босую ногу. На галошах застыла грязь, как ржавчина. Увидев Романа, Иосиф попытался улыбнуться. Результат получился довольно жалкий. Все еще улыбаясь, он сел на стул, на котором обычно дремал Дед, и включил радио. Какое-то время он слушал последние известия и пил вино, потом перебрался на кушетку и отяжелел в унылой неподвижности, уткнувшись лбом в стену.
   Роман стоял и ждал, что будет дальше. Он не удивился, когда на террасе появился Дед, кутаясь в лоскутное одеяло. Дед не переносил холода. От холода он делался тупым, непонятливым и забывчивым, и у него случались судороги, иногда так сводило пальцы, что ногти впивались в ладонь до самой кости.
   Роман любил Деда. С отцом такой близости не было. Как-то Роман сознался Деду в своей любви к женщине, старше его почти на 7 лет. Она работала в театре и жила в цокольном этаже. Дед прочитал ему проповедь, вплетая в нее эпизоды и сцены из своей жизни. От этой проповеди у Романа оставалось странное чувство, не то восторга, не то ужаса. И раньше Роману снились кошмары, но обычно в них ничего не происходило, не было ни людей, ни событий, однако после проповеди Деда его стала преследовать женщина в белом платье, как наваждение. От ее вида у него волосы начинали шевелиться и вставали дыбом. Он пытался бежать от нее, но не мог сдвинуться с места, и они запутывались друг в друге...
   Свои впечатления от сна Роман записывал в клеенчатую тетрадь, прячась за спиной ветра, которую белая в пятнах сука, любимица Елены, разодрала зубами в клочья и перемешала все его сны.
  
   Появилась Елена. Она стояла у зеркала спиной к Роману, потом медленно, неуверенно обернулась, откинула волосы, обнажив шею, и вновь стала тем воздухом, из которого была соткана.
   Реальность лишь куталась в видимости. Призрачны были и цветы, и заколка, которую она уронила и к которой напрасно потянулась рука Романа.
   Смахнув невольные слезы, Роман глянул на пустой стул, на продавленную кушетку, потом на заросли калины. На голых ветках висели пожухлые сморщенные ягоды. В обманчивой сутолоке теней смутно угадывался берег моря, причал с ржавым паромом, силуэт каланчи. Пейзаж напоминал выцветший карандашный рисунок.
   Роман настороженно прислушался. Ему почудились шаги на лестнице, чье-то хриплое дыхание. Незнакомец в плаще ржавого цвета положил в почтовый ящик письмо и пошел прочь. Сцена повторилась еще раз и еще.
   Из-за этого письма отец ушел из семьи, а мать переселилась в дом на острове, который сгорел.
   Воображение нарисовало дом на острове, весь в копоти, в подтеках и пятнах, толпу любопытных. Роман поспешно стер эту картину. Час или два он ходил по террасе, опоясывающей дом. Его сопровождала луна. Она покачивалась на небе, словно плод на ветке. Лицо у луны было как у матери, бледное и задумчивое. Думая о матери, Роман устало опустился на кушетку...
   Крадучись, Мария подошла к кушетке, на которой спал Роман. Ему было 13 лет, может быть чуть больше. Она долго стояла и смотрела на него, но видела Глеба, как возвращающееся вновь и вновь искушение. Роман был просто копией Глеба. Иосиф передал ему лишь свои мысли.
   Иосиф и Глеб были близнецы. С детства они волновало воображение Марии. Семейство Савиных поселили в верхнем городе. Дом был коммунальным со смешанным населением. Жили в нем и греки, и испанцы, и татары. Савиных приняли в качестве сожителей не из расположения к ним, а по принуждению. Им не доверяли, даже боялись, как бы они не захотели потеснить их, но избегали действовать открыто. Савин, отец близнецов, еще ребенком приводил в смущение своих слушателей. У него был дар, но с возрастом этот дар поблек. Женился Савин на испанке, скорее в силу необходимости, чем по любви. Его отец был болен. Ему нужна была сиделка. Он способен был только греться на солнце. Вскоре появились мальчики-близнецы, Иосиф и Глеб. Мария влюбилась одновременно в обоих. Была она влюблена и в отца близнецов, хотя относилась к нему не без страха из-за его вида и голоса. Ворона перед ним казалась сиреной.
   В 23 года Иосиф окончил университет. Он хотел стать ученым и утомлял себя чтением и размышлением. Ночью, когда все нормальные люди спали, он грыз ногти и сосредоточенно с мрачной серьезностью вымерял шагами свою комнату с одним окном, которое выходило в тесный и темный двор. Это стремление, радостное вначале, становилось все более тягостным в дальнейшем и закончилось смятением и замешательством, когда он понял, что историки, опираясь на авторитет, единомыслие и ветры общественного мнения, лишь угождают власти, опираясь на ложь, а не на факты и доказательства. Какое-то время он занимался созерцанием того, что отличается от привычного, потом увлекся философией, хотя и не без пользы мог бы заниматься чем-нибудь другим. Мнение о богатстве этой науки для многих оказывались причиной бедности, так что начинать надо с недоверия и предполагать худшее, а не лучшее. В своих многолетних блужданиях Иосиф из смутных, расплывчатых умозрений и удивлений создал свою философию. Он сам, по своему усмотрению ставил вопросы, сам разрешал их, и все у него оказывалось несомненным и определенным.
   Так все это происходило, пока жизнь не открыла Иосифу глаза на ограниченность его сил. Он написал несколько примечаний к истории Рима, которая досталась ему от отца, и несколько статей по философии, которые были не только безнадежны, но и посвящены безнадежному. Несколько раз он пытался написать биографию Деда, но так и не закончил ее, а, может быть, и не начинал.
   Глеб работал художником в театре, морочил и обманывал себя сам. Он гордился собой и не тратил время на сомнения. Ему прочили блестящее будущее, но дела его пошли неудачно.
   Замуж Мария вышла за Иосифа, когда опомнилась и поняла, что беременна от Глеба. Она родила близнецов. В тот же год Глеб исчез. Ходили слухи, что он попал под поезд, но это были только слухи. Мария поняла это, когда получила письмо от него. Можно представить себе ее удивление. В письме Глеб предлагал ей встретиться. Она бросила письмо на комод. От чтения письма осталось неприятное и тягостное впечатление. Она так и не ответила на это письмо, не смогла разобраться в своих чувствах. С Иосифом она точно знала, на каком она свете, а с Глебом все было иначе. Она путалась в паутине его мыслей и излияний и мало что понимала, лишь улавливала во всем какие-то тревожные признаки, смысл которых ускользал от нее.
   Начался дождь. Мария прикрыла окно и подошла к комоду. На глаза ей попалась статья в газете, в которой некий автор называл Иосифа шарлатаном от истории. Он даже предполагал в его действиях тайно преследуемую цель. Ей показалось, что она уже читала эту статью, когда-то давно. Она узнавала эти фразы, слог.
   "Странно, откуда эта иллюзия?.. - Порывшись в бумагах, лежащих на комоде, она нашла письмо. - Боже мой, вот подлец... это же его фразы, слог..." - Мысли спутались. Ее насторожил подозрительный шорох на лестнице, скрип двери. Глянув в зеркало, Мария увидела Глеба. Отражение в зеркале внушало видимость полного сходства. Она невольно обернулась и закрыла лицо руками. Это был не Глеб, а Роман.
   Роман ушел. Марии поправила одеяло, сползшее на пол, и села на кушетку. Ей опять вспомнилась сцена, которую она разыграла прошлой ночью, ставшую следствием разрыва с Иосифом разом и скандально. Она и сама себя испугалась. Она вела себя как сумасшедшая. Лицо ее было искажено, волосы разметались.
   "Кому я устроила эту сцену, себе или Иосифу?.." - Мария попыталась изобразить, представить эту сцену в лицах, получилось что-то сомнительное, другое. Уронив голову на грудь, Мария тихо зарыдала...
  

* * *

  
   Елена спала. Сон ее охраняли летучие мыши и совы. Они смотрели на нее со стен и сводов пещеры и видели ее сны и тех, с кем она разговаривала во сне под монотонный звон цикад.
   Цикады вдруг умолкли, и Елена проснулась с жутким ощущением, что кто-то ее разглядывает.
  -- Кто здесь?.. - спросила она, но никто не отозвался. Привычная тишина показалась ей еще глуше, просто невыносимой. Помедлив, Елена вышла наружу. В зыбком свете утра смутно обрисовался город и море, дымчато-желтоватое, как топаз. Она заменила воду в вазе, поставила в них свежие цветы и стала плести похоронные венки из анютиных глазок и веток полыни. В ясную погоду она развешивала венки на деревьях, а в непогоду глядела на дождь или на море, которое пенилось в камнях, с тем же сосредоточенным видом, с каким сплетала венки.
   Иногда она видела Иосифа. Он бродил поодаль, прислушиваясь к шуму прибоя, но все ее попытки приблизиться к нему, ни к чему не приводили. Как-то он оставил газету на камне, похожем на жабу, хотя газет он не читал. Из газеты Елена узнала о перевороте, и у нее пробудился некоторый интерес к жизни города. Ночью она не спала, а утром собралась и пошла в туфлях без задников и в платье, давно вышедшем из моды. Из вещей она взяла с собой лишь тетради, в которые Иосиф записывал в сжатом изложении мифы и молитвы. Она еще не выучила их наизусть.
   В городе ее поразило какое-то беспокойство и тревога, разлитые в воздухе, и лица горожан, словно они ожидали чего-то значительного, что должно было изменить порядок их жизни и привычки, или каких-то бедствий. И она не узнавала улиц, шла, потерянно озираясь. Дорога привела ее к стенам монастыря. Она собиралась добровольно принять монашеский обед. Ворота монастыря были открыты, по двору бродили куры. Увидев старую монахиню, Елена подошла к ней и спросила, где ей постричься. Монахиня посмотрела на нее как на сумасшедшую. Елена уже видела себя запертой в келье.
   После посещения монастыря Елена час или два искала родственников, но никого не смогла найти, как будто они все умерли или их никогда не было.
   На Болотной площади она наткнулась на демонстрацию. У грузовика с откинутыми бортами толклись ораторы в ожидании своей очереди. Суета, крики и дурное предчувствие отогнали Елену от толпы. Она не понимала, зачем нужно было тратить столько слов, чтобы объяснить толпе очевидное, что власть в городе не от бога.
   В сквере Елена увидела солдат. Они были похожи друг на друга, как близнецы, низкорослые, худые и совершенно равнодушные к происходящему. Для маскировки их привезли в коровьих фургонах. В нужный момент они должны были показать силу власти.
   Толпа затопила площадь и растеклась по прилегающим улицам. Лица счастливые, праздничные. Елену поразила какая-то нереальность происходящего, стало не по себе, и она ушла. Она была уже далеко от площади, когда услышала выстрелы. Потом все стихло.
   Елена шла как сомнамбула. Невыносимо хотелось спать.
   Начался дождь. Совершенно обессиленная и промокшая до нитки Елена, наконец, добралась до дома Деда.
   Во дворе царила обычная жизнь. Дети играли в войну, а старики, оставшиеся в живых, не отказались ни от одной из своих привычек.
   У Иудина дерева Елена увидела Ангела. Ощутив какое-то стеснение в горле, она свернула в арку. Она воспользовалась черным ходом. Это было ненужной предосторожностью, так как Ангел не обратил на нее никакого внимания. Он давно превратился в старика, замкнувшегося в своем одиночестве. Жил он с кошкой, с которой разговаривал жестами. Он потерял голос. Сгорбившись, он сидел и ждал, когда прояснится и можно будет высмотреть на небе место поудобнее, чтобы там жить. На его лице застыла смутная улыбка усталости и тоски, понятная лишь старикам.
   Путаясь в ключах, Елена открыла дверь, разделась, сняла с себя все, что на ней было, и развесила сушиться, потом легла на кушетку, на которой обычно спал Дед, кутаясь в лоскутное одеяло...
  
   Когда Елена проснулась, небо уже прояснилось, но улицы были пустынны, не осталось никаких следов кошмара, словно она проспала сто лет. Дождь смыл все следы, а солнце наполнило улицы каким-то безразличным спокойствием, но в доме беспокойство сохранилось. Елена почувствовала это и настороженно прислушалась. За гардинами порхали бабочки. Взгляд ее остановился на пустом стуле, на котором обычно сидел Дед. Его жизнь была темной и трудной, но Елена никогда не слышала от него ни слова жалобы, и даже когда он состарился и одряхлел, стал похож на мумию, улыбка не покидала его лица.
   Услышав шаркающие шаги Деда в коридоре, Елена торопливо закрыла дверь на задвижку и затаилась. Всякий, кто увидел бы ее в эту минуту, принял бы ее за сумасшедшую. Дед совершал очередной обход дома, от которого почти ничего не сохранилось, кроме засохших гераней в горшках, пыли и тоски. Дед проверил входную дверь, заглянул в пустой почтовый ящик. Елена иногда посылала ему письма с оказией, в которых писала, что вполне счастлива с Иосифом, обещала вернуться, но каждый раз возвращение откладывалось, пока дни не перепутались и перестали отличаться один от другого.
   В комнате Деда царил беспорядок, как после обыска. Стол был завален какими-то вырезками из газет. Они валялись и на полу, шелестели, словно кто-то их читал. По всему было видно, что в этой комнате, полной устаревшими вещами и привычками, давно не было женщины. Елена собрала бумаги и села на кушетку, поджав под себя ноги, как сидела в детстве, когда слушала рассказы Деда о Риме и видела себя гетерой. Окутанный облаком дыма, которое с течением времени становилось все более плотным, Дед сидел, уставившись в окно. Он видел там свой Рим, пропитанный древностью и все то, что Господь сотворил в своей благодати, а человек извратил. Глянув в окно, Елена увидела в пыльных стеклах унылое лицо Деда, и так явственно, она даже услышала его натужный кашель. Кашель повторился уже за ширмой. С опаской Елена заглянула за ширму, за которой лежал Роман, свернувшись, точно улитка. Она не сразу узнала его. Выглядел он как старик. Она почувствовала, что и сама стареет, хотя красота ее только расцветала. Глаза у нее заблестели. Намочив полотенце, она положила его на лоб Роману, покрытый мелкой сыпью.
   Болезнь пожирала Романа. Он сгорал без огня и бредил. На миг он очнулся. Сквозь языки пламени, лизавшие его со всех сторон, он увидел ирисы на бледном лугу, их светлое сияние, их листья, даже почувствовал их запах. Он узнал это место, как зверь, обонянием. Среди ирисов обрисовалось чье-то лицо. Прическа, лоб, красиво очерченные брови, влажный взгляд, румянец, расцветший на щеках, все как на снимке, который висел у зеркала.
   "Опять этот сон..." - подумал Роман, обгоняя свои мысли и страхи. Смеющийся шепот Елены, от которого мурашки сбежали вниз по спине, вернул ему уверенность, что это не сон. Он привстал и привлек Елену к себе.
  -- Нет, нет... - горячо и быстро прошептала Елена. Она и отталкивала Романа, и привлекала к себе, не в силах противостоять какому-то темному чувству, которое поднималось со дна души, затапливало ее...
  
   Зеркало подглядывало, повторяло все их движения...
  
   Исторгнув из себя что-то мутное, Роман опрокинулся на спину, захрипел и начал остывать...
  
   Очнулась Елена от ощущения сырости и холода. Роман лежал у стены. Глаза его были открыты, словно он что-то высматривал в темноте сводов.
   Визжа и порхая, оттуда вдруг свалилась летучая мышь. В ужасе Елена выбежала наружу и пошла прочь, босая, с неприкрытым телом. Она что-то говорила, связывая в невнятную речь обрывки слов и пауз, о том, что знала о себе и много лишнего. Шла она ощупью, озираясь, как будто высматривая кого-то в темноте. Вокруг звучали всплески музыки, смеха. В городе царил праздник, всем хотелось только веселиться. Мужчины кивали Елене и улыбались. Она отзывалась на их улыбки. Некто в плаще ржавого цвета, которого она почти узнала, обнял ее. У незнакомца было лицо с татарскими скулами и шрамами, похожими на клинопись, не лицо, а роспись по лицу, а глаза, как у бездомного пса.
  -- Я знаю, кто ты... - Елена попыталась улыбнуться незнакомцу...
   В ту же минуту незримые руки подняли Елену и понесли над толпой. Уши заложило. Земля постепенно отдалилась и казалась не землей, а небом. Далеко внизу мерцали огни. За некоторыми огнями тянулись хвосты, как у комет. Потом огни стали пропадать. Все окутала тьма...
  
   В сумерках воскресного утра рыбаки растягивали сети на берегу залива. Один из рыбаков увидел среди камней странные следы, которые вели к воде, как будто тот, кто их оставил, заметал отпечатки хвостом, похожим на хвост рыбы. Чуть поодаль трепался на ветру вылинявший шарф. Рыбак с сетью на плечах подошел ближе. Он взмок от пота, когда увидел тело Елены. Моргая, он уставился на нее. Она лежала среди складок песка, как в смятой постели.
  -- Смотрите-ка, кажется, она беременна... - Рыбак стряхнул с живота Елены песок и ракушки и, прислонив ухо, услышал толчки, возню.
   В больнице Елене сделали кесарево сечение. Так родились близнецы, не узнавшие родовой муки, мальчик и девочка...
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Юрий Трещев "Близнецы"

  

21

  

1

  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"