Трещев Юрий Александрович : другие произведения.

Дом на песчаном берегу

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Юрий Трещев

Дом на песчаном берегу

Записки сумасшедшего

Џ

   Казимир жил в приморском городе в доме на пересечении трех улиц.
   Днем он преподавал историю в школе, где его недолюбливали в силу ряда причин, а ночью, когда мучила бессонница, писал натюрморты, не лишенные изящества и правдоподобия.
   Дар этот достался Казимиру от тети, которая была театральным художником и жила в плену неочевидных и сомнительных образов, созданных воображением. Если позволяла погода, расположение звезд и фазы луны, она погружалась в такие опасные и жуткие бездны, о которых никто и не догадывался. К 50 годам она уже чувствовала себя там вполне уверенно.
   Смеркалось.
   На море, словно выстланном яшмой, царил штиль.
   Казимир прикрыл окно и лег на кушетку под портретом дяди, который был архитектором и построил несколько зданий в центре города. При всех своих недостатках они считались шедеврами. Пока дядя строил или воображал, что строит, тетя наставляла ему рога. Год назад он переселился в дом на Римской площади со спущенными шторами и зачехленными стульями. Иногда Казимир видел его в сквере, где старики вспоминали прошлое и мечтали очнуться в более счастливой жизни. Рыжеватый нимб на голове придавал ему сходство с авгуром.
   Еще один дядя Казимира, философ и холостяк жил на песчаной косе. Правда, в детстве он был поэтом. Философом он стал позже, когда получил воспитание и образование. Жил он как-то странно, странно и умер.
   Были у Казимира родственники и в других местах...
  
   Скрипнула, приоткрылась дверь.
   Казимир пробудился от сна и увидел, что настала ночь. Он удивился, подумал, что спит и сон обманывает его. Перед ним стояла незнакомка в вечернем платье. Лицо узкое, вытянутое, глаза зеленоватые, губы, точно бутоны, не решающиеся распуститься. Ее красиво убранные волосы, струясь, ниспадали на голые плечи и блестели как золото.
  -- Кто ты?.. - спросил Казимир вдруг охрипшим голосом и отвел взгляд, как будто в рассеянном, зыбком очаровании незнакомки таилась некая опасность.
  -- Это я, Юлия...
   Возникла пауза.
   Прильнув к Казимиру всем телом, Юлия поцеловала его и исчезла в сумерках коридора. И все исчезло, пропали куда-то книги, картины. Стены стали серые, коричневые, потом никакие.
   Накинув на плечи плащ, Казимир вышел на улицу. Он шел как сомнамбула. Листья стряхивали росу, осыпали его изумрудами и бериллами, как в детстве, когда он вил гнезда на ветках и засыпал в птичьем обличье среди темных кипарисов, вьющихся глициний и кустов олеандра с розовыми и белыми цветками.
   Аллея вывела Казимира к обрыву, с которого открывался вид на город. Его очертания выступали из зыбкой мглы предрассветных сумерек призрачно и странно.
   Царила тишина. Доносилось лишь дыхание с ледяных высот Бога и мрака.
   Глубоко вздохнув, Казимир вскинул руки и почувствовал, что земля ускользает из-под его ног...
  

* * *

  
   Очнулся Казимир в Доме на песчаном берегу.
   Рассеянным взглядом он окинул комнату, точно видел сон наяву. Его окружали люди, слишком далекие от привычных людей.
   "Может быть, я сплю?.." - подумал Казимир. Он уже не лежал. Он сидел.
  -- Где я?.. - спросил он, неизвестно к кому обращаясь.
  -- В царстве Августа... - отозвался незнакомец с римским профилем. Он стоял у окна и воображал себя императором в изгнании. В его голове рождались замыслы, там же они и умирали.
   Были в Доме на песчаном берегу и папы в тиарах, имеющие, надо сказать, весьма нелепый вид, и писатели, похожие на сатиров преклонного возраста, и художники. Они отличались задумчивым видом, вызывающим тревогу.
   Были здесь и обычные граждане, счастливые и беззаботные. Одни лежали, кто ничком, кто навзничь, другие сидели, как перед камерой фотографа. Несколько человек двигались по комнате. На них была одежда свободного покроя из грубой материи.
   Прихрамывая, Казимир вышел на террасу.
   Море то темнело, то покрывалось серебром.
   Все обещало грозу и неспокойный день.
   Фома сидел за низким столиком и что-то писал.
   Появился Шут.
  -- Не пойму, то ли я летаю, то ли хожу по воздуху... а ты все пишешь?..
  -- Пишу... - отозвался Фома.
   Мимо прошел незнакомец, закутанный в простыню.
  -- Снова он свой саван одел... - Шут проводил незнакомца взглядом.
  -- Кто он?.. - спросил Казимир.
  -- Херувим... а ты кто?.. откуда ты свалился и как оказался тут, прибыл по суше или морем... говори, люди ждут...
  -- Я?.. я не помню... я ничего не помню...
  -- Значит, ты Никто... ну, что ж, вживайся в роль... кажется, я становлюсь серьезным, а, значит, рискую стать скучным... - Шут подошел к зеркалу. - Ужасно выгляжу... я как будто перенес оспу...
  -- Это зеркало к тебе не равнодушно... - сказал Фома.
   Стоящий поодаль узкоплечий и сутулый, почти горбатый господин разразился истерическим смехом, с икотой и закатыванием глаз. Его звали Карамазов.
  -- Облейте его холодной водой...
  -- Нет, нет... - Карамазов открыл один глаза, потом другой и закрыл оба глаза. - Сейчас все пройдет...
  -- Изображает сумасшедшего...
  -- Ему нет нужды притворяться...
  -- Между прочим... - Карамазов приоткрыл один глаз. - Изображать сумасшедшего так же трудно, как и скрывать свое сумасшествие...
  -- Ну да...
  -- В этом деле главное вовремя опомниться... - Карамазов подошел к Казимиру. - Довольствуетесь созерцанием...
  -- Что?.. - Казимир обернулся.
  -- Хочу пожать вам руку... - Карамазов осветился улыбкой и схватил Казимира за руку со свойственной ему порывистостью.
  -- Откуда вы меня знаете?.. - спросил Казимир, высвобождая свою руку. Рука у Карамазова была влажная и холодная.
  -- Я вас видел в обществе некой обворожительной особы...
  -- Вы уверены, что это был я?..
  -- Вполне... вы недавно оттуда?.. ну и что там делается?.. что говорят?..
   Казимир ничего не ответил.
  -- Вот что я вам скажу... - Карамазов понизил голос. - Ничего там не делается хорошего... только вы это никому не говорите... мир сошел с ума...
   Казимир вернулся в комнату.
   Диоген лежал на соломенном тюфяке и разглядывал потолок. Философом он не был, но вид его располагал к философии.
   Бес искуситель блуждал по комнате. Иногда он взмахивал руками, точно дирижер. Он был одержим поэзией. Однажды в зной ему явилась муза, которая убедила его в том, что некогда они были одним существом. Лицо музы пылало. Она была прекрасна. В зной женщины распутны, но мужчины бессильны, увы. Бессилие и вдохнуло в Беса безумие.
   Паганини сочинял. Природа отнеслась к нему как к одному из своих любимцев и наделила его обаянием, непринужденными манерами и даром. Он играл на скрипке в оркестре похоронного бюро и однажды, повинуясь безумным мыслям, похоронил самого себя. Несколько дней он провел в гробу, точно скрипка в футляре...
   Палач ничего не делал. Он лежал, прикрыв лицо вечерней газетой.
   Здесь каждому давалось обычное имя, а кроме него - другое, связанное с их привычками или маниями.
  
   Около пяти часов вечера все обитатели Дома собрались в театре драмы и комедии.
   До пожара театр был храмом и вместо сцены возвышался алтарь. После пожара о Боге забыли без всякой вины с его стороны, а алтарь заменили сценой, с которой вместо песнопений дьякона в золоте с багровым лицом, покрытом бородавками и выпученными глазами, звучали неясные во всех смыслах монологи Карамазова, не менее ужасающего своим видом. Он страдал тяжелой формой истерии, подстерегающей его из всякого темного угла. Когда это происходило, драма заменялась комедией.
   Театр был детищем Лики, жены Августа. Театр давал исход ее смутным ощущениям, не находящим осуществления.
   Август ей не мешал, он лишь сдерживал ее фантазии и ограничивал излишества в замыслах авторов пьес, восхищение которыми двоих уже довело до самоубийства.
   В поэзии Август разбирался ничуть не лучше, чем в живописи и в музыке. Его образование в этих искусствах ограничивалось самодовольным невежеством, а также знакомством с некоторыми авторами и с их величием. Он привык к рассудочному мышлению, идущему от причины к следствию, боялся случайностей, таящих угрозу, и всюду на них наталкивался. Случайности приводили его в замешательство. Он не мог извлечь из них пользу, начинал колебаться и оглядываться.
   Казимир нашел себе место сбоку от сцены.
   Из оркестровой ямы доносились стоны настраиваемых скрипок, голоса флейт, гудение труб органа.
   Воцарилась тишина.
   Поднялся занавес, вспыхнули огни рампы, и представление началось.
   Играли пьесу местного автора. Надо сказать, что в Доме на песчаном берегу было довольно много писателей и сценаристов, одаренных способностью измышлять всякие страсти и даже отвлеченные идеи.
   Главную роль в пьесе исполнял Карамазов. Шут играл роль его покорного слуги во всем, даже в глупостях и нелепостях. Были заняты и другие артисты. Роли у них были достаточно наивные и трогательные, позволяющие выплакаться, получить утешение и хоть какую-нибудь поддержку. Спасение должно было исходить откуда-то еще.
   В финале пьесы на сцене остался один Карамазов. Он стоял у обрывистых и диких скал задника, над которыми витал некий призрак в женском обличье.
  -- Без женщин жить трудно и мучительно... и следует вменить эту вину вовсе не мне, но самой природе, которая то же самое, что Бог, или почти то же самое... она не дала мне ничего лучше голода, холода, жажды, усталости и смерти... и я должен находить в этом удовольствие?.. нет, я не философ, просто я хочу оплакать свою жизнь и безумцев, которые, как и я, ее терпят... философы мне ненавистны и отвратительны, как и поэты, но, к сожалению, мы отданы во власть этих людей, которые никогда не делают того, о чем говорят...... нет ничего столь же нелепого и опасного в словах, как и в делах, создателями которых они не были бы... они мнят, что они боги... впрочем, оставим эти вещи... о чем же я говорил?.. и много... о красоте... красота - это божий дар, как смех и слезы... правда, меня красота обманула... вернее, красота моей жены... не понимаю, как это могло случиться... - Он посмотрел на призрака. - Как будто она была мне некогда женой, если только это когда-либо было... что и говорить, и лицо, и волосы, и грудь, и бедра, и все ее тело, не скрытое никакой одеждой, просто прекрасно - само совершенство... при виде таких соблазнов, многие начинают пылать, а я мерзну... греет меня только вино... ну, вот, назвал источник и вызвал жажду... о чем это я?.. и какое отношение это имеет к теме... кажется, я собирался умереть, но прежде чем умереть, мне нужно изложить причину смерти, кто подтолкнул, склонил меня к столь безрассудному поступку?.. красивая жена и изворотливая, извилистая философия... надо жить, чтобы умереть, да еще и платить за это... о времена, о нравы!..
   Говорил Карамазов возвышенно, тонко, однако прибегал к приемам, уже вышедшим из моды и потому могло показаться, что он говорил неточно и не к месту. Когда он направился к витающему над сценой призраку, из-за кулис выглянул Шут.
  -- Не приближайся к ней...
  -- Почему... - Карамазов обернулся.
  -- Это не твоя жена... боюсь это нечистый дух...
  -- Я не должен верить своим глазам?..
  -- Конечно у нее весьма убедительный вид, но лучше казаться обманутым с виду... отошли ее обратно в Елисейские поля...
  -- Смотри, она улыбается...
  -- Прекрасная женщина, и все же она блудница...
  -- Я вот что думаю, если там нет несчастных, значит, там никого нет, ни адского Цербера, ни Фурий с факелами...
  -- Все это выдумки поэтов и философов...
  -- И там люди не мучают себя, как в любом людном месте...
  -- Нет... не делай этого?..
  -- Я в ужасе, оттого что делаю, но какая-то непонятная сила вынуждает меня... что я теряю?.. только старость... небольшая потеря... а смерть, как награда за терпение... ты будешь приходить, осыпать лилиями, розами и другими цветами камень на моей могиле... камень окажется счастливее меня... а я как будто никогда и не жил... - Карамазов сделал шаг вперед, потом еще один, простер дрожащие руки и исчез.
   В ту же минуту занавес опустился.
   Зал опустел.
   Какое-то время Казимир блуждал по сумрачным коридорам, населенным одними лишь безумцами. Они всюду встречались. От случайного прикосновения Казимир содрогался, как улитка. Одни безропотно шли, куда их вели, другие стояли или двигались медленно и торжественно. У некоторых в манере держаться замечалось некоторое изящество, даже величавость, какой отмечены гении, но одежда и вся обстановка сводила на нет все их претензии.
   "Как я сюда попал?.. вот вопрос... нет, не получив некоторых объяснений, я не могу допустить дальнейшего развития этой истории..." - Казимир подошел к окну, из которого была видна река, отрезанная от устья отмелями из наносов песка и ила. Он смотрел на этот пейзаж так задумчиво и странно, словно он находился от него на огромном расстоянии.
   Солнце ослепило его. Перед глазами поплыли радужные круги. Он отступил от окна и пошел дальше.
   Он забрел в какие-то дебри. Куда бы он ни поворачивал, всюду натыкался на препятствия.
   Почудилось, будто кто-то рассмеялся за спиной. Он обернулся и прижался к стене. Мимо прошел незнакомец в кителе.
   "Странно, где я мог его видеть..." - Оглядываясь, Казимир пошел дальше.
   Узкий темный коридор вывел его на террасу. Он стоял и смотрел на море с мысами и заливами, скрывающими подводные рифы. Они были похожи на плещущихся сирен.
   Листва зашумела. Звякнули стекла.
   Вздрогнув, словно разбуженный лунатик, Казимир глянул вниз и увидел незнакомца в кителе. Он пересек двор и исчез в портике входа во флигель.
   Казимир спустился по лестнице в сад.
   По краю неба уже трепетал свет зари.
   Море словно замерзло, а вид гор вызывал подозрение, что это мираж, фантазии воздуха.
   Казимир шел и видел повсюду скользящие бледные, шаткие тени, готовые кануть куда-то, стать тем воздухом, из которого были сотканы.
   Обогнув беседку, он наткнулся на гамак. На него осыпались листья, кружили в танце, словно желтые бабочки.
  -- Стоите за кулисами в ожидании своего выхода...
  -- Что?.. - Казимир обернулся и увидел Карамазова.
  -- Как вам пьеса?.. - Карамазов поправил повязку, которая поддерживала его левую руку. Он неудачно провалился в люк на сцене в последнем акте.
  -- Построена она правильно, по плану, но монологи... может показаться странным, даже нелепым, когда человек разговаривает сам с собой, если только ...
  -- Если только он не сумасшедший... или не вынашивает некий тайный замысел, но об этом я должен говорить поэтически, то есть, не только не говорить истинных вещей, но даже и правдоподобных...
   Карамазов рассмеялся и исчез в поджидающей его тьме, готовой отнять у него даже то призрачное существование, которое ему оставили.
   Казимир вернулся на террасу.
   Фома листал свою Книгу и загибал нужные ему страницы.
   Рука Фомы повисла в воздухе. Меж строчек он увидел небо с переливами, похожее на развернутый хвост павлина. Опустившись чуть ниже, он очутился на террасах Чистилища, с которых открывался вид на Геенну, чем-то напоминающую опрокинутую гору. Он вглядывался во тьму и думал о том, кто вообразил себе все это.
   Вдруг он услышал шаги, шелест шелка. Он оглянулся и замер в безнадежном робком обожании.
   Мимо прошла Лика, жена Августа, какой он ее знал или воображал.
   Солнце, позолотило облака, чем-то напоминающие айсберги, которые медленно и неуклюже плыли за горизонт, и скрылось. Вид из окна изменился, стал грубым, диким, неблаговидным, напоминающим пейзаж царства мертвых.
   На песчаный берег опустилась ночь.
   Все обитатели Дома отдались сну, каждый на своем месте.
   Во сне Казимир ел желуди с аркадянкой и козловидным богом горных пастбищ, сверху гладким, снизу косматым, пока его не разбудили жалобные звуки. Их издавал король Лир. Что-то ему снилось.
   В комнате было душно, царили сумерки, которые придумывали свою реальность, видимую и почти осязаемую.
   Услышав скрип двери, он рывком приподнялся и увидел незнакомца в кителе.
   Кошачьей походкой незнакомец прошел по проходу, оглядываясь и наблюдая за всем происходящим, чтобы его не застала врасплох какая-нибудь подкравшаяся неожиданность. У двери на террасу он остановился, как перед пропастью, дно которой раскрылось перед ним подобно цветку. Пламенная сердцевина цветка распустилась лепестками, обнажив трепещущий золотой пестик, лазурные тычинки и даже то, чего там не было и быть не могло...
  

* * *

  
   Всю ночь ветер оглашал скалы, выл и свистел, наполняя воображение обитателей Дома на песчаном берегу химерами.
   Небо светлело. Оно становилось все выше и прозрачнее и сон отлетел, оставив свои прельщения.
  -- Как ты себя чувствуешь?.. - спросил Фома. С беспокойной улыбкой он следил за Казимиром, лицо которого пылало, как будто его скромность подвергалась опасности.
  -- Хуже некуда... нет, не тут, а тут жуткая боль... - Казимир ощупал шею, кошмар все еще давил удушьем. Его блуждающий взгляд остановился на портрете незнакомца в кителе, который висел в простенке между окнами.
  -- Это Август... мы все плоды его воображения... - Фома усмехнулся.
  -- Где я?.. что это за место?.. как я сюда попал?.. и кто я?.. - спросил Казимир и подошел к зеркалу. Помятое, заросшее рыжей щетиной лицо, возникшее там и глянувшее на него оттуда как из темной ямы, испугало его.
  -- Не узнаешь?.. - спросил Фома.
  -- Нет... и голос не мой, и лицо не мое... - Казимир принужденно улыбнулся.
   Из окна доносился шум моря, неумолчный и однообразный, который навевал воспоминания из какой-то иной жизни, похожей на роман.
   Вспомнился сон, который приснился ему прошлой ночью. Он вновь обрел очертания, краски. Воображение дописывало его, наполняло подробностями.
   Во сне Казимир карабкался по козьим тропам, преследуя незнакомку. Еще гряда, еще. Открылось море, дикий берег, изъеденный волнами, водоросли, длинной бахромой повисшие на камнях.
   Море тускло блестело.
   Наползли тучи.
   Зашумела листва.
   Заклубилась пыль.
   Потемнело.
   Темноту осветили молнии. Они извивались, точно сшивали землю с небом.
   Донеслись удары грома, удар за ударом с гулом раскатов.
   Начался дождь.
   Муть, дымка крали детали, но Казимир отчетливо увидел за камнями фигуру незнакомки. Лицо тонко очерченное, глаза серые, и брови серые, сросшиеся, и волосы серые. Она девически застенчиво глянула, улыбнулась улыбкой Юлии и скрылась в скалах.
   Казимир устремился за ней, куда она манила.
   В ущелье он потерял незнакомку из виду. Ее не было видно, однако он был уверен, что она где-то рядом.
   Дождь кончился.
   Он спустился к морю и пошел вдоль берега, оглядываясь, наступая на морские раковины и утиные яйца.
   Над морем висели облака, как белые хребты гор.
   Вдруг он услышал лай собак.
   Казимир отогнал собак от женщины. Она лежала, как мертвая, но когда он склонился над ней, она схватила его за горло и превратилась в волчицу...
  -- Я не кричал во сне?.. - спросил Казимир.
  -- И кричал, и стонал... похоже, что у тебя был роман во сне... - сказал Фома.
  -- Скорее драма... - Казимир вздохнул.
  -- А я всю ночь читал Гомера, которого не мог читать, потому что я не знаю греческого языка, а латинского перевода у меня не было... - Фома умолчал о том, что во сне он мог и летать. Он потянулся и встал. Подвижный, грациозный он коснулся пяткой пола, взмыл, достал до потолка и повис в воздухе, разглядывая люстру. Помедлив, он тронул ее сосульки. Они откликнулись тонким стеклянным звоном. Минуту он переживал прикосновение летающих, поющих звуков, потом тихо рассмеялся и опустился на кровать...
  
   День прошел без происшествий. Все было как обычно.
   Шут развлекал публику пантомимой. Все корчились, стонали от смеха, даже Папа смеялся своим отрывистым, задыхающимся смехом, а потом начал неуклюже танцевать, не попадая в такт. Танцевал он не долго, запыхался и сел в прежней позе. На его осунувшемся лице морщины написали целую повесть.
   Король Лир не участвовал в представлении. Он сидел, тупо уставившись в пол с застывшей на лице бессмысленной улыбкой.
  -- Вам бы следовало посыпать голову пеплом... - вдруг воскликнул он. - А вы... вы... всех вас ожидает преисподняя, там вы будете скалиться и плясать...
  -- Страшно даже подумать... лучше угодить в рай... - Шут рассмеялся. Смеясь, он откинул голову назад. - Или в женские объятия... у меня уже чешется лоб...
   Зажегся вечер. Море, небо, облака, все загорелось.
   Весь вечер Казимир провел с Диогеном.
   Они говорили о чем-то значительном и личном, пользуясь уклончивыми словами, потом сидели и слушали вздохи прибоя.
   История Диогена была не менее правдоподобна, чем любая другая.
   Как и все обитатели Дома, он претерпел рождение и воспитание. В детстве он ставил опыты на насекомых и дождевых червях, потом увлекся книгами. Он слыл поэтом среди некоторых знающих людей и жил ради цели, которую он пока только смутно чувствовал, а не осознавал. Он больше верил в жизнь, чем знал ее. После окончания университета он служил, отдавал свои силы государству и искал смысл в этой навязываемой нам действительности чрезвычайно богатой на заблуждения, в которой одни привычки лишь заменяются другими привычками.
   Как-то он даже побывал в чертогах тайного общества. Искусителю было около 50 лет. Его старческая медлительность заставляла предполагать в нем степенного и осторожного, но не участливого человека.
   Под утро Диоген вернулся домой весь в сомнениях.
   Жил он в перенаселенной коммунальной квартире.
   Утром персонажи оживали на фоне сумеречных декораций, открывали ужас своей жизни и исчезали. Диоген их больше угадывал, чем видел. Отставной полковник с усталым взглядом занимал комнату с эркером, рядом с ним жила вдова с почти пустым прошлым и сомнительными достоинствами, затем некий чиновник с семьей, который кроме газет ничего не читал, и две сухие, блеклые девы, не выносившие света и шума. У Диогена сжималось сердце от жалости к этим мумиям.
   Надо было как-то уживаться со всем этим. Для этого требовалась некоторая житейская мудрость, не то чтобы лицемерная, но и не грешащая откровенностью.
   Стараясь не шуметь, Диоген прошел по коридору и заперся в угловой комнате. Час или два он что-то писал, потом смял листки, лег на узкую кровать и заснул. Во сне он оказался где-то в горах на окраине сирийской пустыни. Блуждая, он споткнулся и упал в бездну. Это была единственная дорога, ведущая к богу.
   Вечером другого дня Диоген сидел на берегу моря и, драпируясь то Гамлетом, то Байроном, отдавался мыслям, доступным всякому и ни для кого не обязательным.
   Вдруг он увидел рыжеволосую деву во всей ее изящно-стыдливой прелести. Гибкая, грациозная она вышла на берег из пенного моря со свитой шумящих волн.
   Это была Вика. Диоген узнал ее. Она преподавал уроки танца в университете. Одно время он был влюблен в нее, писал ей записки, производившие впечатление даже в тех жалких отрывках, которые от них уцелели.
   Какое-то время Диоген украдкой следил за Викой, потом нерешительно окликнул ее по имени.
   Увидев за камнями незнакомца, Вика быстро ринулась в море и исчезла в пенистых волнах, породивших ее.
   Поднялся ветер, сорвал листву с деревьев, как железом посек ветви. Вместе с ветром поднялась и вода во всех протоках, выступила из своих берегов.
   Когда вода дошла Диогену до шеи, он отступил.
   С тех пор он впал в помрачение.
   В любви всегда кто-то приносит жертву, и кто-то оказывается жертвой.
  
   Каждый день Диоген приходил к морю, садился на плоский валун с женственными очертаниями и с тайной радостью ждал Вику.
   Все вокруг жило, дышало, двигалось, даже не вполне наглядное и очевидное.
   Однажды Диоген увидел в воде чью-то тень. Он вытянул шею, потер глаза.
   Вика плавала в волнах, укрываясь бахромой пены.
   Не раздумывая, он прыгнул в воду со скалы.
   Плавать он не умел и с трудом выбрался на илистый берег.
   Пейзаж изменился. Он поражал какой-то неестественной пустынностью. Вокруг одни камыши и камни, местами мохнатые из-за мха.
   На болоте закричала птица.
   Диоген невольно вздрогнул.
   И снова крик и вопль.
   Скалы откликались ответными воплями.
   Наступила ночь. Небо пугало громами ужаса, сыпало молнии. Волком выл ветер. Море бесновалось. В хаосе сталкивались валы, низвергались, пожирая друг друга. Потом воцарилась тишина.
   Волны лизали песок, оставляя радужно переливающуюся пену.
   Вика появилась из тьмы ночи, откуда и вышло все зримое. Она была прекрасна. Цветы набухали, распускались и раскрывали бутоны перед ней как перед божеством. Ирисы, фиалки тянулись к ней, даже алоэ простирали свои зубчатые листья.
   И сама она была похожа на ночной цветок, распахивающий свои покровы в каплях росы.
   Диоген приник к тому, что дышит, живет и колышется в чашечке цветка, закрыл глаза и заснул, как умер, и все умерло вместе с ним. Его пробуждение не было спасением...
  

* * *

  
   Дали помутились, наполнились ветром и дождем.
   Казимир лег, закутался в одеяло. Он пытался досмотреть сон, который приснился ему прошлой ночью.
   Всплыла луна, увенчанная пеной облаков, как короной и в ту же минуту донесся протяжный вой. Выли собаки. В этот час в них вселялось безумие. Они скалили зубы, ощетинивались.
   Незнакомка явилась Казимиру в виде волчицы. Он устремился за ней как волк, полный волчьих мыслей. Преследуя ее, он выбежал на мыс, где дорога обрывалась, и увидел, как волчица прыгнула со скалы в пролив. Вместе с осыпающимися камнями он сполз вниз, но в воде ничего не было видно, кроме бурунов, разбивавшихся о подводные камни.
   Ветер дул с моря на сушу. Начинался прилив.
   Казимир сел на валун с женственными очертаниями и стал ждать, вглядываясь в буруны пены и прислушиваясь к хлюпанью воды в камнях.
   Он не заметил, как заснул.
   Ночью с ним случился приступ лунатизма, после чего у него были судороги.
   Когда Казимир очнулся, было уже утро.
   За стеклами рисовался привычный пейзаж.
   Фома листал свою Книгу и загибал нужные ему страницы.
   Казимир рассказал ему свой сон, наполняя его деталями, подробностями.
   Фома слушал рассеянно. Он смотрел в окно.
   Над камнями, похожими на стаю присевших волков, вились вороны с женскими лицами. Ветер доносил их хриплое карканье.
   "Сумасшествие заразительно..." - написал Фома на полях Книги и увидел себя иным.
   Вытягивая шею, он смотрел вниз и по сторонам, на то, что там было.
   Он напоминал птенца.
   Стержни перьев набухали, крылья росли, и он испытывал зуд и раздражение.
   Ощутив легкое подталкивание крыльев, он вознесся, повис в воздухе над кронами деревьев. Они напоминали корни, пьющие синеву неба. Испытывая искушение протереть глаза, он глянул за спину. У него были крылья, и мог передвигаться в воздухе.
   Какие-то небесные существа с криком пронеслись мимо, прочертив извилистые линии полета. Это была их родина.
   Фома устремился за ними. Летел он без усилий и видел зрелища на небе и того, кто их устраивал...
  -- Да ты меня не слушаешь... - услышал Фома голос Казимира и очнулся с невольным вздохом.
   Окно было открыто. Он зябко повел плечами, пытаясь вспомнить, что происходило с ним во время странствия по воздуху, потом склонился над рукописью.
   Небо за окном стало розовым, потом фиолетовым.
   Зашумела листва. Фома поднял голову. Створка окна покачивалась, искажая фигуру Казимира. Он стоял на террасе и думал о вещах, о которых обычно никто не спрашивает и в существование которых невозможно сомневаться. Лицо у него было бледное и потное. Видно было, что он жил чувствами и переживал реальность того, что воображал.
   Мимо прошел Херувим, кутаясь в простыню, как в облака. Фома проводил его взглядом. Настороженная, боязливая походка и тревожные вопрошающие взгляды выдавали в нем безумца.
   Взгляд Фомы переместился на короля Лир. Он слушал радио. Передавали концерт Рахманинова. На его лице блуждала боязливая улыбка. Он жил воспоминаниями, в которые лишь иногда украдкой заглядывал. Воспоминания его пугали.
   Прозвучали финальные аккорды. Воцарилась тишина
   Карамазов боязливо глянул на радио. Предрасположенный к истерии и галлюцинациям, он на все смотрел с подозрением, трогал вещи так, как будто этой вещи не существовало в действительности, как будто она была чьей-то выдумкой, иллюзией и ее надо было опасаться.
   Появился Папа в мантии, но без тиары. Сняв с себя папское облачение, он лег на кровать.
   Охватив взглядом драму всей этой жизни, Фома невольно вздохнул и отвернулся к стене, на которой воображение рисовало и сохраняло призрачные фигуры, отражения невидимого, неощутимого.
   "Существует все, что названо и имеет имя..." - написал он.
   Он не заметил, как заснул, провалился в сон, точно в яму. Он падал все ниже и ниже, пока не проснулся. Дна он так и не достиг. Приоткрыв веки, он огляделся. Место, где он очутился, было так прекрасно, что не хотелось покидать его, однако, ощупав себя, он впал в сомнение: "Кажется, я куда-то падал, но куда?.. вверх или вниз?.. и я это или не я?.." - спросил он, но вопрос остался без ответа...
  
   Мать Фома не помнил. Она умерла от родов.
   Воспитывал его отец. Он был постановщиком драм и создателем образов, при этом он допускал не всякую драматургию и сюжеты. Реальность была для него лишь экраном для воображения. Погруженный в свои фантазии, он хотел, чтобы все бредили вместе с ним.
   После смерти жены у него было много женщин. Они обожали его со всеми его слабостями, а может быть и за слабости.
   Фоме исполнилось 13 лет, когда отец исчез вместе со своими странностями, претензиями и принципами, от которых он иногда отступал.
   От матери у Фомы остались шиньон, вуаль и могила, а от отца лишь письма.
   После исчезновения отца воспитанием Фомы занялся дед. Он был богат и холост. Он научил Фому страху божьему, почитанию властей и игре на скрипке.
   Дед умер от усталости и огорчений черного вторника. Все его богатство обратилось в дым.
   От деда у Фомы остались скрипка, серебряные часы и заводная балерина.
   Жил Фома трудно. Несчастья преследовали его по пятам, сменяя друг друга. Ему нужно было думать не о том, как жить, а как выжить. После окончания педагогического института он стал учителем. Он преподавал историю, играл на скрипке на свадьбах и похоронах, и твердил самому себе, что жизнь ведет его к лучшему. По ночам, когда его мучила бессонница, он писал Книгу, которая медленно и постепенно наполнялась словами.
   Вскоре Фома запутался в любовной истории с девой весьма сомнительной репутации. Ее звали Жанна. Фома любил ее издали, бессознательно и невинно, так что она ничего не знала о своем счастье. Впрочем, ей было все равно, в своем ли он уме, гений или безнадежная посредственность. Она оставалась равнодушной, и едва ли его понимала, если он заговаривал с ней, или понимала неправильно, видя его смущенную улыбку, румяное, чуть вспотевшее лицо и безумные глаза.
   В детстве Жанна мечтала стать актрисой, как ее мать. Она помнила ее смутно. В доме на нее смотрели косо. Она вечно вмешивался в чужие дела и весьма некстати. Однажды она просто исчезла. Отец сказал, что она умерла.
   В 9 лет Жанна без памяти влюбилась в кузена, который был намного старше ее. Он сочинял стихи, танцевал в балетах, и даже изучал философию. Она написала ему записку и назначила свидание. Было знойное лето. Вокруг пламенели цветы шафрана, вились гибкие густые гиацинты, плескалась вода. Она лежала в траве, что-то шептала, вживалась в роль. Она ждала кузена до полуночи, но он не пришел.
   Потом был учитель музыки, весьма приятный собой и женатый. Разразился скандал. Учителя уволили. Что произошло с ним в дальнейшем неизвестно. Говорили, что он приходил к отцу Жанны просить ее руки, но тот отказал.
   Жанна заболела и долго не могла поправиться.
   Спустя год Жанна сошлась с художником, который писал акварели, похожие на сновидения. Он довольствовался лишь созерцанием красоты и жил, путая день и ночь. Из водянистых красок иной раз выплывали руки, лица и тонули. Жанна все принимала на веру и не требовала доказательств. Увлекая ее чувства за пределы умеренности и спокойствия, художник сам лишился собственного спокойствия и ушел искать Бога. Лишь океан и плохая погода остановили его. Подробности и частности его поисков были рассыпаны в письмах. Неожиданно переписка оборвалась.
   Место художника занял поэт, бедный как Иов. Он писал патриотические песни. У него был дар играть словами, но патриотом он не был. Когда Жанна стала пугать его обмороками и одышкой, он остыл к ней. От поэта у Жанны был выкидыш.
   Почти три года у Жанны никого не было, потом появился певец. Он пел как бог, переступая границы обычной жизни. Он искушал многих женщин, являясь им в грешных сновидениях, и не только женщин. Однажды он исчез. Прошел слух о его смерти. Жанне даже показывали его могилу, правда, в разных местах. Она нашла его в Доме на песчаном берегу. Связанный смирительной рубашкой, он лежал и к чему-то прислушивался. В комнате царила тишина, доносилось лишь дыхание с ледяных высот Бога и мрака.
   В тот же год Жанну очаровал скрипач, обладающий решительностью и воображением. Звезд он с неба не хватал, но играл с уверенностью очевидца небесных концертов. Жанна верила во все, что он говорил, хотя он и не говорил, во что он верил. С его помощью Жанна пережила лихорадку и почти созрела для гроба.
   В 30 лет Жанна сошлась со стариком. Случилось это весной, а осенью он умер от любви к ней, но и на небе он не избавился от ее чар. Иногда старик спускался к ней как некий дух и изливал свою страсть. Он уговаривал ее переселиться к нему. Когда она засыпала, он овладевал ею во сне.
   Жила Жанна в коммунальном Доме с тесными и грязными коридорами, по ночам не освещенными и зловонными от сточного места.
   Соседи вели себя не очень прилично. От них у Жанны были одни неприятности. Это было их занятием.
   Две комнаты слева по коридору занимала вдова, сложное существо с карими глазами и стаей кошек, отставной подполковник жил в тупике, а в правой половине обитали все остальные: бухгалтер с семьей, Жанна и Фома, испытывающий любовь и недоверие к нравственности Жанны. В 35 лет он все еще был девственником.
   Одна комната в Доме пустовала. В этой пустой комнате Жанна и покончила с собой, столкнувшись с жизнью, которую она знала столь поверхностно и так неудачно наблюдала.
   Фома нашел ее на полу в луже крови. Глаза ее были широко открыты и неподвижны. Ему показалось, что она смотрит на него оттуда, где она была, с немым укором. В руке она сжимала записку, написанную прыгающими буквами, из которой ему стало ясно, что в ее жизни не было других событий, кроме любви. Как бабочка она сгорела в огне этого соблазна - быть обольстительной для всех мужчин.
   Смяв записку, Фома вышел на улицу.
   Он сидел на камнях и что-то писал, поглядывая на волнистое море, когда его кто-то окликнул.
   Подняв голову, он увидел все то, что рисовало ему воображение.
   Жанна изображала нимфу. Буруны пены, хлюпанье воды в камнях дополняли картину.
  -- Не ожидала тебя здесь увидеть... - Нежно, как волна, она прильнула к нему.
   Почувствовав прикосновение ее губ, Фома замер. Он был потрясен минутой близости.
   "Не сон ли это?.."
   Вопрос остался без ответа.
   Пока Фома приходил в себя, Жанна исчезла.
   И снова она появилась. На ней было длинное платье с разрезом до бедер.
  -- Что ты на меня так смотришь?.. - спросила она, поправляя бретельку. Ее взгляд и порывистые движения изобличали в ней страстный характер.
  -- Я не знаю... - отозвался Фома, оглядывая кряжи, дюны. Перед его глазами все еще плыл мираж, движущийся не собственной силой, а произволом того ветра, который его уносил.
  -- Кажется, будет дождь... пошли, я знаю место, где можно укрыться...
   Отгоняя от себя страхи, Фома шел за Жанной, куда она его вела.
   Уже смеркалось. Море чернело немой зыбью.
   Неожиданно земля ушла из-под его ног. Несколько беспомощных взмахов рук и он сорвался, полетел куда-то вниз...
  
   Очнулся Фома в комнате вдовы, не зная, очутился он здесь по своей воле или случайно.
   В комнате царила тишина. Он увидел ниспадающие до пола шторы, крест рамы, тусклые картины, гравюры и искажающее их зеркало. Он уловил в них хитросплетения каких-то интриг, но не придал им значения.
   Ему было тепло и хорошо, как в утробе матери.
   Снаружи было холодно. Царила зима. Деревья спали под снегом.
   Всю зиму Фома жил у вдовы, накапливая не опыт, а неуверенность, и стремительно старел.
   Весной усугубилась его болезнь глаз. Временами он полностью терял зрение, когда вдова заслоняла все своим провинциальным представлением о счастье.
   Душной августовской ночью Фома бежал от вдовы и предпринял несколько странствий пешком в поисках нового местожительства.
   Как-то Фома сидел в сквере и листал свою Книгу.
   Неожиданно потемнело. Явь куда-то ускользнула. Облекалось плотью нечто иное, обрисовывались формы и обретали очертания, виды еще смутно угадываемой красоты.
   Он увидел русло пересохшей реки, темные своды пещеры.
   Внезапно своды осветились вспышкой молнии. Разразился ливень. Ливень шел двое суток до третьих. Река уже бурлила и пенилась у его ног. Шум эхом отдавался под сводами, озаряемыми летучими бликами, отбрасываемыми водой, которые обретали облик каких-то реально существующих существ.
   Губы Фомы тронула улыбка, сорвался вздох, когда появилась Жанна. Он увидел ее нежное изящно очерченное бледное лицо и всю ее фигуру.
   Пережив немало странного в этом сне, Фома очнулся, потер лоб, улыбнулся.
   Все это было лишь игрой листвы и сумерек...
  
   Ночь Фома провел у певицы. Ее звали Вера. Она жила в доме для приезжих рядом с кладбищем. У нее была угловая комната с одним окном. Обстановка убогая, не было даже зеркала и гардин. Продавленная кушетка, стол, жесткий стул. На подоконнике горшки с геранями.
   Месяц или два Фома жил как в раю. Вера пела то высоким голосом, то низким и смеялась, а он писал свою Книгу. Голые и нищие стены радовали его и днем и ночью, а потолок казался ему небом, которое видят пастухи. В окно он не заглядывал. Он боялся смотреть на кресты.
   Как-то он лежал и прислушивался к голосу Веры. Она рассказывала о себе. Говорила она жеманно, изысканно, тонко.
   Послышались дальние раскаты грома.
   В комнате стало темнеть.
   Издали надвинулись тучи. Они пришли вместе с ветром.
   Заблистали молнии, странствующие по всему небу.
   Разразился ливень.
   Ливень утих, но еще долго вздыхали громы на всех семи небесах.
   Среди вздохов грома Фома услышал и вздохи Веры.
   Ночью Фома написал одноактную пьесу, немного комическую и немного трагическую, под названием: "Дом, в котором мне хотелось бы жить".
   Вся жизнь Веры прошла в мечтах о театре. Она и родилась на сцене за кулисами, пока ее отец мучил бедных муз монологами. Театр делал все обычное необычным и привлекал к себе людей с более обостренным чувством жизни, чем это принято. В ином месте они гибли из-за своего совершенства.
   Пьесу Фомы поставили на сцене летнего театра. Зрителей было немного, как и действующих лиц. Они были похожи на людей, которым нечего вспомнить, и которым все восполняло воображение.
   Главную роль в пьесе исполняла Вера. Одолеваемая своими маниями, она играла сначала смущенно, осторожно, потом с удовольствием.
   Начало пьеса напоминало прекрасный сон.
   Еще был сон обычный и сон ужасный. В финале пьесы Вера выхватила веревку из рук человека в маске, набросила петлю на шею, оттолкнулась и повисла над оркестровой ямой.
   Ночью в рукописи Фомы появилась запись, написанная мелким почти неразборчивым почерком:
   "Женщина - это колодец, в котором дна не разглядеть..."
  
   По факту самоубийства Веры было открыто дело. Фома был вызван на допрос, но его темные, невразумительные показания лишь окончательно запутали дело. Он был уверен, что Вера покончила с собой из-за него, но не было правдоподобных и убедительных доказательств. Он опутывал следователя одними лишь догадками.
   После похорон Веры, уставший от жизни и никому не нужный Фома переехал в комнату этажом ниже. Разум его пострадал от потрясения. Он не мог писать.
   Несколько раз он переезжал из номера в номер.
   Одно время он жил в номере со служащим похоронного бюро. Это был толстый человек, который много пил и много говорил. Фома ушел от него к адвокату, хромому на обе ноги, который составил на него донос, как на преступника, и ему пришлось покинуть Дом для приезжих.
   Год или два Фома скитался, где попало, пытался что-то спасти, но ничего не спас, только потерял весь свой архив и почти все волосы. Во всем остальном он остался таким же, каким был.
   Он был удивлен, когда его арестовали за бродяжничество.
   "Любое ограничение свободы, даже с целью предупредить злоупотребление ею, невыносимо..." - написал он на стене камеры. Книгу у него отобрали.
   Начальником тюрьмы был либералом и вскоре Фома получил место библиотекаря, при условии не делать ничего такого, что противоречило бы существующим в тюрьме порядкам.
   Библиотека располагалась на последнем этаже Башни. Почти год Фома жил на небе и постигал небесные тайны. Днем он был арестантом, а ночью писал свою Книгу. У него не было жены, детей, но у него был дар играть словами. За словами он скрывал намерения и уловки Автора, испытывающего удовольствие. Он был почти счастлив.
   Одни завидовали Фоме, другие его жалели, но лишь немногие понимали, что он сумасшедший.
   Как-то в библиотеке появился незнакомец. Где-то Фома уже видел его.
  -- Мы знакомы?.. - спросил он.
   Незнакомец заморгал, но ничего не сказал. Внешне он был похож на деда Фомы, лицо осунувшееся, щеки впалые.
   Незнакомец обходился без родословной и имени. Родился он на улице, и воспитывало его государство, за которое он бесславно повоевал в только что закончившейся войне, потом женился, но неудачно. Жена видела в нем одни дурные стороны, иногда и на людях. Супружескую жизнь скрашивают дети, однако детей у них не было, увы. Несколько раз его жена пыталась рожать и все с происшествиями. Он ушел от жены, когда она спала. Она так и не проснулась. Эта история попала в газеты, а незнакомец под следствие.
   Руки Фомы тряслись, а пламя лампы клонилось и мерцало, пока он вписывал историю незнакомца в Книгу.
   Оставив лакуну в тексте, он подошел к окну. Окно уныло глядело на пустыню белесую и слепящую. Опасаясь ослепнуть, он отошел к западному окну, которое уже высматривало луну. Цветом луна была подобна песку. Ее окружали облака, похожие на верблюдов.
   Над тюрьмой уже витали сны, еще никому не приснившиеся.
   Ночью в Книге Фомы появилась новая запись:
   "Возможно, вся наша жизнь есть лишь комментарий к еще не приснившемуся сновидению..."
  
   Жил Фома уединенно, но не мрачно, скорее весело. Место для этого было самое подходящее. В тюрьме можно было переживать и восторги воображения и нечто иное, вполне осязаемое.
   Это нечто иное и погубило Фому.
   Как-то ночью в библиотеке появилась Жанна. Он застыл перед ней в замешательстве со стопкой книг в руках, словно позируя перед камерой. Она улыбнулась и ушла. Дверь осталась открытой. Он пошел за ней, куда она его манила. Сводчатый проход вывел на балкон. Внизу плескалась вода. Он прыгнул в темноту, но неуверенно и неумело. Упав на камни, осклизлые от зеленоватой слизи, он сломал ногу и потерял сознание.
   Очнулся он со связанными руками в каменной яме размером с могилу. Его мучили боль и жажда. Погрузив лицо в мутную воду, скопившуюся в углублении пола, он вместе с загнившей водой испил лихорадку и безумие.
   В бреду, длившемся несколько дней, Фома все еще шел по сводчатому проходу. Проход вывел его наружу. Перед ним стеной стоял лес. Извиваясь точно змея, в лес вползала дорога. Он пошел по дороге. Лес становился все сумрачней и глуше. Он шел и шел, пока не уперся в запертые ворота.
   "Оставь надежды, всякий сюда входящий..." - прочитал он надпись над воротами и очнулся...
  

* * *

  
   В урочное время на небо взошло солнце, раньше ему не подобало всходить.
   Все было как обычно. Рыбы плавали, птицы летали, а люди грешили и каялись.
   Дом на песчаном берегу постепенно просыпался.
   Проснулся и Казимир. Он был все таким же, каким был, когда в первый раз очнулся в стенах этого Дома.
   Ночью он преследовал рыжеволосую деву в ее обычном облике. Он шел и шел, полный предвидений, которые его обманывали. Шел он один, но ему казалось, что их двое. Спутник его держался уверенно. Иногда он улыбался чему-то своему, и взмахивал руками, словно хотел стать птицей.
   День выдался душный. Солнце было затянуто поволокой как перед Страшным Судом.
   По лицу Казимира струился пот.
   У русла пересохшей реки он остановился.
   "Кажется, я уже был здесь..." - подумал он.
   Услышав волчий вой, он пугливо глянул по сторонам. Со стороны скал к нему приближались волки.
   Он побежал. Шаги его все удлинялись, и неожиданно для себя он взмыл в воздух. Он свернул налево, потом направо, чуть не наткнулся на водонапорную башню, покружил над ней и полетел дальше.
   День был впереди, а ночь сзади. Он летел среди существ, живущих в воздухе, как будто знал, куда летит.
   Одни города, которые попадались ему по пути, казались ему ужасно шумными, уши переполнялись гимнами, музыкой и всем прочим, другие города поражали тишиной и запустением.
   Устав лететь, он опустился на землю.
   Среди ночи разразилась жуткая гроза. Он пережидал ее в укрытии, сидел, сжавшись в комок. Пугали глухие раскаты грома, как будто кто-то ворочал камни на небе. Вода то превратилась в огонь, то огонь превращался в воду, а земля как будто перевертывалась, вставала на место неба.
   Гроза ушла.
   Казимир вышел из укрытия.
   Разрушились почти все одноэтажные дома в городе. Одни не выдержали напора волн, другие же размокли и рассыпались от стояния в воде.
   Все претерпели от потопа, многие погибли. Радость была только рыбам и детям, которые воображали, что они в ковчеге, севшем на мель.
   Казимир покинул этот город и пошел вверх по дороге к перевалу.
   Город, который открылся ему за перевалом, ничем не отличался от обычного города. Знакомые улицы почти убедили Казимира, что путешествие не было сном. И люди были вполне обычные с человеческими чертами и желаниями. И одеты они были как люди, хотя не были людьми. Они предавались веселью и играм в живописных скверах на холмах, танцевали, пели. Творили они и многое другое.
   Казимир шел и улыбался.
   Он не хотел помнить ни о неприятностях, ни о притеснениях, ни о том, как он жил под чужим именем, присвоив его от случая.
   И город, и прелестные существа в тонких платьях с радужными крылышками, ветреные и кокетливые остались позади.
   Извиваясь, точно змей-искуситель, дорога вела Казимира.
   За поворотом дороги открылся еще один город. Где же люди? Не видно и не слышно их. Лишь голые стены, наводящие тоску и отчаяние.
   Час или два Казимир шел без спутников. Стали попадаться прохожие, некоторые кивали ему. У каждого за спиной висели крылья. Казимир повел лопатками, чувствуя, что и у него за спиной есть крылья.
   На площади у статуи кумира Казимир встретил пожилого ангела, который ничем не отличался от человека. В нем как в обычном человеке рождались холод и тепло, а также ветер.
   Увидев Казимира, ангел склонился перед ним в приветствии, как будто он был покрыт славой, которую обрел после смерти.
   От ангела Казимир узнал, что этот город процветал почти тысячу лет, пока не случилось нечто необычное: заплакала статуя бога. Статуя плакала три дня. Ночью она заговорила. Она что-то сказала на непонятном языке и не раз, а дважды и с сожалением в голосе. Она не открыла всего, что дало повод к измышлениям разного рода и увеличило страхи и заблуждения, от которых и происходит все, что происходит с нежелательными и гибельными последствиями. Утром четвертого дня на город опустилась тьма. Она давила тяжестью. Встревоженные всем этим, многие жители города бежали, бросив жен, сыновей и имущество. Они ушли искать другого бога.
   Казимир рассеянно слушал ангела. Он не очень ему верил, но рассказы такие слышал, случалось.
   Поведал ангел и о своей одиссее на небо, рисуя непривычные зрению картины. Поляк по отцу он пережил две мировых войны, был несколько раз ранен. Побывал он и в плену сначала у немцев, потом у итальянцев, от которых бежал на запад разными окольными путями, даже океан его не остановил. Скитания принесли ему одни лишь разочарования, и он осел в Англии, где увлекся Шекспиром. Несколько лет он умирал в нищете и в бессоннице, прежде чем заслужил блаженную жизнь.
   Ангел спустился к воде. В сумрачном оцепенении он стоял и смотрел на волны, набегающие на рифы. Они были похожи на плещущихся сирен.
   Казимир простился с ангелом и пошел дальше.
   И этот город остался позади.
   Весь следующий день Казимир провел в горах, которые как ступени лестницы поднимались на седьмое небо.
   День потух.
   Казимир лег и заснул. Пока он спал, сон угадывал все его желания.
   Встало утро.
   Казимир проснулся и полетел дальше. Он летел, легкий, восторженный. Вокруг было небо и повсюду Бог. Порядок ничто не нарушало. Вдруг небо потемнело, потянуло прохладой. По всей видимости, он заблудился, свернул не туда. Он опустился чуть ниже и за облачной стеной увидел город, который поразил его красотой. Крыши домов были покрыты золотой черепицей, стены облицованы мрамором и расцвечены световыми розетками витражей. Все это напоминало галлюцинацию, граничащую с безумием.
   Заглянув в одно из окон, что было ниже всех других, Казимир отшатнулся, не выдержав запаха благовоний.
   Вполне приличные граждане спасали здесь свою жизнь и пользовались блаженством.
   В других местах они терпели наказание огнем и мраком, когда от счастья начинали портиться очевидным образом.
   У яшмового фонтана с прозрачной водой Казимир утолил жажду.
   Послышались шаги, голоса.
  -- Нами правит бред...
  -- Вполне возможно... и не только нами... - отозвался утомленный и унылый господин. Он не был философом, но вид его располагал к философии.
   Створчатая дверь, охраняемая львами, распахнулась. Из мраморного портика вышла дева, холодная как лед Ледовитого океана.
  -- Вы художник?.. - спросила она Казимира голосом Юлии.
  -- Я не помню, не знаю... - пробормотал Казимир, хмуро улыбнулся и полетел дальше. Вскоре он увидел крыши очередного города.
   Он полетел над улицей, удивляясь и изумляясь.
   Когда-то он жил здесь. Вот и Чертов мост, камыши, топи. Воображение повлекло его дальше. Он увидел море и Дом, в котором прошло его детство. Он узнал его по внешнему виду, но не сразу. Дом менял очертания.
   Приникнув к окну цокольного этажа, он отшатнулся, испугавшись призраков своего воображения. Он подумал, что попал в ад, описанный Мильтоном и Данте. Он отступал все дальше и дальше. Почувствовав, что проваливается в пустоту, он очнулся. За один сон он побывал на семи небесах и во многих городах, похожих видом своих построек. Были там и парки, и бульвары, и площади с отлитыми из бронзы статуями, были и пустыри, которые предназначались для парадов, а частью для сорной травы или вообще ни для чего...
  
   Вечером Август пригласил Казимира для беседы, чтобы понять, как далеко иногда уводит его воображение.
   Обстановка кабинета Августа производила впечатление почти декадентской роскоши. Этим она весьма отличалась от устрашающей угрюмости всего остального Дома.
   Казимир вскользь глянул на картину, на которой был изображен мужчина с римским профилем. Это был отец Августа. Родился он в Германии, открывшей двери мировой войны, которая и привела его в эти места. Он попал в плен и приготовился к смерти, но случайно остался жить и даже обзавелся женой и детьми.
   Для вступления Август произнес несколько избитых фраз, потом налил Казимиру рюмку кипрского вина.
   Казимир выпил.
  -- Как поживает наш сочинитель?.. говорят, он выучил римский язык... ты, наверное, не знаешь, что он прожил здесь 28 лет и уже дважды переменил имя, оставаясь все тем же человеком... ну, а ты... тебе удалось что-либо вспомнить?.. - после довольно продолжительной паузы спросил Август.
   Волнуясь, Казимир стал рассказывать историю, подобную театральной драме.
   Август слушал его невнимательно. Всякий день он узнавал какую-либо неприятную новость. Он думал о кознях и интригах, которые столь изобретательно измышлялись его окружением. Они все представляли ему в ложном свете с притворной приветливой улыбкой.
   "Кругом одни враги... чем они заняты?.. все интриги, интриги... и демонстрации преданности... но ведут свою игру и благонадежность их весьма сомнительна..." - Услышав звуки музыки, доносившиеся из окна, Август вдруг вспомнил сон, который приснился ему прошлой ночью. Ему и раньше снилось разное, то вполне естественное, то совсем иного свойства. Сон изумил и смутил его. Сон ушел, а он остался лежать на ложе, вспоминая, сколько у него было ног, и какие у него были крылья.
   Призрачные странного вида создания вились в воздухе и расходились от него кругами как от брошенного в воду камня.
   Он потер глаза. Вещи предметы вновь обрели привычный облик.
   Еще не сознавая свою раздвоенность, Август подошел к окну, заставленному геранями в горшках.
   Небо было бесцветное и холодное.
   Думая о тех, кто обитает там, в небесных особняках, он зябко повел плечами и неожиданно для себя оторвался от пола. Он уже летел, изумленно оглядываясь, чувствуя, как в нем пробуждаются инстинкты и доверие к воздуху.
   Вещи, предметы поражали своей красотой. Воображение превращало привычное в необычное, и он то и дело сталкивался со странностями. Вдруг он понял, что летит над цветком, и что сам он обыкновенная мошка. Облетев по краю чашечку цветка, покрытую сетью длинных щетинок, он покружил над тычинками, пестиком и сел на дно, качаясь как в гамаке вместе с семенами. Они напоминали спящих младенцев.
   Пейзаж за стеклом покрылся рябью, помутнел. Окраска цветка поблекла. Август услышал трепет тычинок, шум дождя и очнулся...
  

* * *

  
   Дни шли один за другим.
   Утром все обитатели Дома на песчаном берегу просыпались и начинали блуждать. Блуждали они каждый по-своему, кто как привык.
   После полудня наступал тихий час.
   Подполковник блуждал по комнате, а Фома писал, потирая свой внушительный нос, настоящее проклятие. Перо вскальзывало из пальцев, убегало. Он был не хорош собой, внешность он унаследовал от отца вместе с его грехами, но почему-то он нравился женщинам. Свой очередной роман, ставший его разочарованием, он сжег, однако не смог избавиться от дурных мыслей.
   Не найдя связи между событиями, Фома отложил Книгу.
  -- Можно мне включить радио?.. - спросил Судья.
  -- Да, конечно... - Фома вскользь глянул на Судью, который сидел на кровати, как в зале заседаний суда, где он слушал всегда лишь одну сторону, а порой - ни одной. Надо сказать, что род Судьи знал и величие, и славу там, куда только она могла дойти, но, увы. В Доме на песчаном берегу слава его несколько полиняла и выцвела.
   Подполковник все еще блуждал по комнате. Правую ногу он волочил. Его лицо с левой стороны безобразил ужасный шрам, который он получил, когда попытался жить птичьей жизнью, но небо его не приняло.
   Кровати Кастрата и Армянина пустовали. История их отношений была удивительна, необозрима и запутана.
   Король Лир спал, прижимая к груди куклу со стеклянными глазами и искаженными чертами лица. Во сне его осаждали призраки. Ему чудилось, будто он ступает по раскаленным углям, а от воды поднимался пар, как кисейная завеса.
   До 30 лет король Лир был служащим. Он жил один в комнате, заваленной грудами пыльных книг, выцветших журналов и покрытых плесенью газет. Он принес в жертву службе все свои чувства и желания. Жил он трудно, как все, но мирился со всем этим и многим другим. Он был уверен, что самое худшее, что он сейчас испытывает, со временем обернется ему во благо.
   В 40 лет он женился на стройной, приятных очертаний молодой женщине. Появились дети, дом. Он был счастлив, пока не случилось то, что случилось.
   День субботы он провел на службе.
   Сумерки окутали город.
   Отложив бумаги, он потянулся и глянул в окно. Дети гонялись за бабочками.
   Неожиданно небо осветилось, заполыхало. Донеслись крики: "Пожар, пожар..."
   Путаясь в ключах, он запер контору и побежал к дому.
   В ту ночь он потерял разум, жену и детей. От них осталась кучка золы рассыпчатой и липкой.
   Он смотрел на пепелище и слушал стоны и жалобы детей, похожие на зов. Они доносились из пепла. Дети жили там вполне зримые, ощутимые и доступные. Иногда они смеялись. Он слышал их смех и смеялся как они.
   Король Лир рассмеялся во сне и проснулся.
   За окном уныло завывал ветер.
   Иногда Дом вздрагивал, сотрясался под порывами ветра, дребезжали стекла в рамах.
   Закусив губы, чтобы не разрыдаться, король Лир, вытянулся на голой кровати. Тюфяк проветривался на террасе.
   В этом сне ему было видение. Он увидел ангела, который говорил знаками, как немой. Ангел дал ему крылья, и они полетели на край света, где все пространство было покрыто снегом и ледяными глыбами. И Дом, у которого они опустились на землю, напоминал ледяную глыбу. Дверь им открыла женщина. Она была некрасива, лицо скуластое, глаза узкие, но тело юное и стройное.
  -- Ну, чего ты ждешь, второго пришествия?.. это же твоя жена... - сказал ангел и подтолкнул его к женщине.
   Он обнял женщину, чувствуя, как его заливает волна желания, потом отстранился, спросил:
  -- А где дети?.. - спросил он.
   Кто-то включил радио и разрушил видение.
   Какое-то время король Лир смотрел в потолок, потом закрыл глаза и очутился в пустыне. Он шел, изнывая от жажды. Наконец вдали показались деревья. У колодца толпились овцы. Он припал к воде. Сквозь растрескавшуюся кожу проступала кровь и смешивалась с водой, пока он пил. Утолив жажду и отдохнув в тени, он пошел дальше. Он шел, не оставляя следов, по которым можно было бы определить, куда он направляется.
   Поднявшись на бархан, он увидел город. Башни, купола словно висели в воздухе, не касаясь земли.
   Он спустился с бархана и подошел к дому на пересечении трех улиц.
   Во дворе цвели цветы, дети гонялись за бабочками.
   Он стоял и смотрел.
   Жабы оглушали его кваканьем, мошки впивались в тело.
   Когда в окнах Дома заплясало пламя, он очнулся.
   Дом догорел и день догорел. Легли тени.
   Король Лир всхлипнул.
   Палач сонно и тупо посмотрел на него и прикрыл лицо газетой.
   Он лежал и вспоминал женщин, с которыми был когда-то близок. Перед глазами всплывали и тонули лица. Он слышал их крики, стоны, смех, непристойные слова и обнимал пустоту, в которой они жили.
   Палач не заметил, как заснул.
   Пока Палач спал, Фома писал. Он вписывал в Книгу историю Палача...
  

* * *

  
   Палач был сиротой. Его родители прожили не всю жизнь. Они дали ему имя Егор и погибли.
   Случилось это ночью. Земля вдруг содрогнулась, и Егор очнулся в темноте, полной стонов, криков ужаса. Он лежал и смотрел. Частые толчки расшатывали дом. По стенам змеились трещины.
   Ему стало страшно, и он позвал мать, потом отца. Никто не отозвался.
   Он протиснулся в щель и пополз, наугад находя дорогу, и заполз куда-то за пределы всего.
   Родителей он там не нашел и пополз дальше. Он полз и плакал от усталости, пока не увидел свет.
   День уже догорал. Заря окрасила крыши домов. Они запылали. Над крышами точно во сне летали какие-то птицы, похожие на аквариумных рыб.
   Егор лежал и следил за ними.
   Стало смеркаться, и появились странные существа, некоторые с рогами и хвостом, другие без головы. Были среди них и похожие на людей, но маленького роста. Они кишели повсюду, двигаясь бесцельно и беспорядочно.
   Кто-то прикоснулся к Егору. Он в ужасе закричал, открыл глаза и увидел мать во всем сером. И лицо у нее было серое и глаза серые, как остывшая зола. По его телу волной пробежали мурашки, когда мать склонилась и обняла его нежным теплом. Он блаженно улыбнулся и уснул...
  
   Дядя Егора со стороны отца нашел его в развалинах, еще теплого и сонного. Проснулся он уже в Доме на острове, который на карте кажется точкой среди бескрайних вод.
   Дядя Егора был рыбаком, и его роль в воспитании мальчика была столь же случайна, сколь и непредсказуема. Воспитывала его тетя. У нее уже было семеро детей, посланных ей Богом на радость и в утешение. Она рожала почти каждый год.
   Егор обыкновенно рисовал такую картину: тетя восседала на троне как какая-нибудь царица в окружении детей, наблюдающих ее мановения.
   Один Бог знает, как Егор был счастлив в Доме на острове. Человек ходит ногами, а он мог ходить и без ног, точно дух, и ему была дана привилегия видеть видения. Тетка была уверена, что он родился в рубашке, как и его дед, переживший три войны. Несчастья преследовали его, но он ускользал от них.
   Тетка умерла от очередных родов и переселилась на небо.
   Случилось это весной.
   Осенью того же года Егор потерял и дядю.
   От тетки осталась могила, а от дяди даже могилы не осталось. Его съели рыбы.
   Других родственников у Егора не было, и пасмурным осенним вечером он оказался у ворот казенного Дома.
   Холодок пробежал по его спине. Дом казался таким унылым и зловещим, а деревья у входа были похожи на сутулых привидений.
   После необходимых формальностей Егор влился в толпу, с воем катившуюся по узким и скользким коридорам казенного Дома.
   Водоворот отбросил его в угол.
  -- Еще один ангелочек... ну и чего ты ждешь?.. второго пришествия... - услышал Егор сиплый голос и поднял голову. Перед ним стоял надзиратель. Лицо изрыто оспинами, глаза черные и пустые, лишенные глубины, в которую можно заглянуть. - Ну, иди, иди...
   Егор шел, будто арестант под конвоем и утешал себя надеждой о совсем иной жизни, где-то в ином месте.
   Коридор тянулся жутко долго. Он шел, прислушиваясь ко всему, что происходило за закрытыми дверями.
   Повернув за угол, он увидел окно, большую географическую карту на стене, обрывки тетради на полу и наткнулся на прыщеватого мальчика с впалыми щеками. Его рыжие волосы стояли торчком на голове, глаза блестели от слез.
   Егор мысленно представил себе, что делается в этих комнатах за закрытыми дверями, и чем там занимаются.
   Узкая, темная лестница привела Егора в еще один коридор.
  -- Осторожно... - просипел мальчик с перевязанным бинтом горлом, зверски искривил рот и толкнул Егора локтем в бок.
   Надзиратель остановил Егора у двери с нарисованной совой. Дрожащий и перепуганный он вошел в плохо освещенную комнату с голыми стенами и рядом пустых кроватей.
  -- Занимай вон ту... - Надзиратель указал на кровать, которая стояла у стены, покрытой плесенью.
   Криво улыбнувшись, надзиратель ласково потрепал Егора по щеке. Ему не чужды были нежные порывы, и к мальчикам он в тайне питал известную слабость, в которой смешивались чувства отца и поползновения старого сатира.
   Надзиратель ушел.
   За окнами завывал ветер. Тусклая лампа мигала.
   Егор приоткрыл створку окна и выглянул наружу.
   Дом окружали еще несколько низких зданий, вытянутых в длину. Когда-то в них обитали монахи.
   Порыв ветра дохнул в лицо промозглой сыростью.
   Егор закрыл окно, лег и закутался в одеяло. Он лежал, притихший и печальный, озирая голые стены комнаты сумрачным взглядом. Таким же взглядом комната озирала и его.
   На стене мерещились всякие призрачные картины. Егор потер глаза и увидел тетю, сидящую в кресле с девочкой на руках, и так ясно. Он увидел синие глаза малышки, щечки с ямочками и все ее милое, нежное личико. Потом он увидел тетю в гробу на кладбище, где царила торжественная тишина, нарушаемая лишь хриплыми криками ворон. Они сидели в траурных позах на ветках кипарисов и пиний.
   Нарисованная бледными красками картина куда-то уплыла.
   Егор был один в незнакомом месте, и сознание своего одиночества в первый раз проникло в его мысли. Он прошептал обычную молитву тети, вставил в нее просьбу о том, чтобы малышке было хорошо на небе, куда она отправилась вслед за матерью, и уткнулся лицом в подушку.
   Слезы нахлынули, затопили.
   Егор рыдал, пока не заснул.
   Во сне Егор видел море и старый баркас, на котором он плыл к дяде, спасаясь от надзирателя с черным лицом и козлиными копытами, который, сопя и размахивая перепончатыми крыльями, как у нетопыря, гнался за ним. Снились ему и другие твари, что дышат и движутся в воздухе...
  
   Утром следующего дня Егор сидел за разрисованной и заляпанной чернилами партой и словно во сне созерцал учителя географии. Он что-то писал мелом на аспидной доске. Буквы казались иероглифическим посланием безумца.
   После обеда Егор знакомился с Домом.
   Дом был старый. Все тут было так ненадежно, и это почти бросалось в глаза. В ветреную погоду Дом наполнялся жалобными вздохами, стонами и причитаниями. Время от времени раздавались высокие ноты, пронизывающие невыразимой тоской.
   Блуждая по узким сводчатым коридорам, что опутывали Дом, Егор оказался в полутемной галерее. На стенах смутно поблескивали картины, среди которых он самому себе казался призраком. Неизвестный художник изобразил на них жизнь Дома.
   От картин веяло холодом, жутью.
   Егор шел, бросая на них недоверчивые, настороженные взгляды.
   Лучи света, пробивающиеся сквозь листву, внезапно выхватили из тени женское лицо. Егор замер. Волосы, разобранные на пряди, как змейки вились по ее лицу и шее. Незнакомка была копией матери.
   Ослепленный многоцветными пятнами, сверканием Егор потер глаза.
   Деву сопровождали грации, ее прислужницы, украшенные гирляндами, золотыми лентами и прочей мишурой. Они двигались, звеня витыми запястьями, задерживая шаг, поводя плечами.
  -- А ты что здесь делаешь?..
   Егор невольно сжался, словно его окатили ледяной водой, и обернулся. Перед ним стоял директор Дома, человек во всех отношениях мало приятный. Он улыбался, хотя его лицо вовсе не было предназначено для улыбки. Уже без улыбки он выслушал неразборчивое объяснение Егора из-за напавшей на него икоты...
  
   Ночью Егор продолжил свои блуждания с теми, кто заставляет блуждать. Проснулся он около 8 часов. Еще сонный он подошел к окну, которое выходило в тесный и пыльный двор. Какое-то время он стоял и смотрел невидящими глазами на купающихся в пыли воробьев.
   Неожиданно ворота ржаво заскрипели, распахнулись. Поднимая облака пыли, во двор въехал черный лимузин и остановился у галереи. Из лимузина вышла белокурая женщина, изысканная, утонченная из какой-то иной, красивой жизни, похожей на роман.
   Воображение нарисовало Егору картины этой жизни с ее соблазнами, о которых он мог только догадываться.
   Вика, так звали незнакомку, давала уроки танца. Ее сопровождала сумрачная, костлявая дева с зонтом, которая была ее аккомпаниатором. В перерывах между уроками она нюхала табак и рассказывала всякие страшные истории. Она была подслеповата и видела то, что не видели другие.
   Вечером Егор вышел в сад. Там царила тьма. Было сыро и зябко. Над низиной висел туман.
   В сумрачном безмолвии, дрожа и мерцая, появлялись звезды одна за другой.
   Услышав голоса, Егор затаился в кустах жимолости.
   На балкон вышла Вика. Она была в халате. Волосы собраны в узел на затылке.
   Егор смотрел на нее, пытаясь подавить нервную дрожь.
   Ночью Егор долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал и обнимал подушку.
   Во сне его опять преследовал надзиратель. Он шел по его следам, увязая в иле. Лицо его блестело от пота. Егор следил за ним, пока он не скрылся в камышах, потом заполз в расселину. Там его ждала Вика. Он почувствовал тепло ее дыхания, потом нежное прикосновение губ, наполнившее его смятением и восторгом...
  
   Проснулся Егор со смутным ощущением, как будто совершил что-то дурное, едва ли не предательство.
   От рыжего мальчика, с которым Егор подружился, он узнал, что Вика уехала в город.
   Эту новость он выслушал почти с облегчение.
   Весь день Егор бродил по песчаной отмели, разглядывал морских звезд, выброшенных на берег приливом и пускал их в воду, потом забрался на дерево в птичье гнездо. Открылась даль, в которой царили мутный серый свет и тишина. Он смотрел и ничего не видел. Постепенно даль собралась в Дом на острове. Он узнал его по внешнему виду, правда, не сразу. Дом менял очертания.
   Егор закричал, как кричат птицы, и, вытянув шею, взмыл в воздух.
   Уроки, нотации, затрещины, щипки, все это осталось далеко внизу.
   Лететь было легко и приятно. Он даже пытался петь, подражая птицам.
   Неожиданно и остров, и Дом исчезли в тумане.
   Ему стало страшно.
   В тумане мелькали чьи-то тени.
   Птицы это или шестирукие ангелы?
   Он заплакал и очнулся в птичьем гнездо.
   Внизу он увидел людей. Явно встревоженные, они сновали туда и сюда. Они не могли понять, где Егор, но слышали его плач, который держал их в напряжении, заставлял прислушиваться...
  
   В 13 лет Егор уже знал, что не нужно знать, а иногда и стыдно знать, и у него появилась страсть к поэзии.
   Днем Егор слонялся по лабиринтам коридоров, опутывающих дом, как Тезей, в поисках слов. Он был поэтом в изгнании. Иногда он натыкался на надзирателя, чем-то похожего на Минотавра. Его тонкие губы кривила улыбка.
   Ночь Егор проводил в колыбели муз и граций. Выглядели они лучше, чем наяву. Фавны предавались играм, нимфы смущенно прятались за их спины.
   Так все и шло.
   Однажды Егор спустился к морю и пошел вдоль кромки воды. У камней, похожих на стаю присевших волков, он разделся. Он был гладкокожий, женственный, если не лгало отражение в воде.
   После купания он лежал и смотрел на небо, пока над ним не нависли тучи, точно балдахин.
   Неожиданно из складок балдахина высунулось лицо надзирателя.
   Схватив Егора за волосы, надзиратель прижал его животом к камню.
   Егор царапался, боролся, но, увы...
  
   Ухали совы. Ветер наводил ужас своими завываниями.
   Егор не слышал ни воя ветра, ни грохотания волн, ударявшихся в скалы. Он спал.
   Под утро пошел дождь, мелкий, холодный.
   Весь в ознобных мурашках Егор выполз из расселины и, не знаю, куда идти, направился к Дому.
   Дети ждали Егора во внутреннем дворе. Смеясь, они закружили вокруг него, подражая танцам сатиров. Смех объединял их в некое мстительное общество.
   Егор закрыл лицо руками. Он был вконец уничтожен. Об этом свидетельствовали его униженный вид, растерянный взгляд и умоляющие жесты. Ему хотелось забиться в какую-нибудь нору, заснуть и проснуться уже взрослым...
  
   Дом погрузился в темноту.
   Егор лежал с глазами полными слез и разглядывал шевелящиеся хвосты павлинов, нарисованные на стене плесенью. Они поблескивали тревожно и странно.
   Когда все уснули первым сном, Егор встал, пугливо озираясь, оделся и выскользнул в коридор, погруженный в полумрак. Он шел походкой привидения, боясь света и теней.
   Надзиратель спал за дежурным столиком. Тусклая лампа, прикрытая бумажным абажуром, отбрасывала на стену его бесформенную тень, изломанную на потолке.
   Егор отодвинул задвижку, осторожно приоткрыл дверь и вышел во внутренний двор.
   Он все еще колебался, медлил. Ум его был в беспорядке, мысли разбегались. Вдруг он услышал шаги и хриплый мужской голос. Во мраке двигался огонек сигареты. Он юркнул в полуразрушенный сарай.
   Надзиратель прошел мимо.
   Помедлив, Егор протиснулся в узкую щель окна, прыгнул в темноту и побежал.
   Устав бежать, он заполз в расселину со стороны моря и заснул.
   Внезапно поднялся ветер. Листья затрепетали над ним, словно тысячи птиц.
   Откуда-то из выси донеслись стоны настраиваемых скрипок, голоса флейт, гудение труб органа.
   Напуганный, удивленный, Егор протер глаза, потом еще раз и еще, чтобы поверить.
   Над Домом вздымались желтые языки пламени.
   Пожар охватил полнеба...
  
   Заснул Егор лишь под утро. Во сне он дрожал и пугался всего.
   Ночь ушла. Вместе с ночью ушли и ночные страхи.
   Чайки огласили берег моря хриплыми криками, а вставшее солнце рассеяло смурую мглу.
   Приоткрыв веки, Егор увидел паутину, каких-то насекомых в паутине и целый рой солнц.
   Невольно выступили слезы. Он вдруг понял, что произошедшее с ним - не сон и не наваждение.
   Всхлипывая, он встал на ноги и пошел.
   Дорога вела его, извиваясь, как змей-искуситель.
   Ближе к вечеру Егор увидел раскинувшийся в долине город, похожий на туманное облако.
   Он шел, изумленно озираясь.
   Улицы были запружены возбужденными толпами людей. Они как будто выливались из каких-то недр. Играли духовые оркестры. Вспыхивали и гасли переливчатые гирлянды, развешанные на ветках деревьев. Отблески света играли на трубах и литаврах.
   Все это сливалось в какую-то поразительную симфонию.
   Раздались крики. Толпа отхлынула с середины улицы в стороны, пропуская черный лимузин, и снова сомкнулась.
   У летнего театра Егор наткнулся на афишную тумбу с портретом Вики на фоне яркого южного неба. Он провел рукой по ее лицу и обратил внимание на лист бумаги, на котором с удивлением прочитал свое имя, приметы и прочее.
   Егора разыскивали как преступника, очевидно, подозревая его в поджоге Дома.
   Пугливо глянув по сторонам, он свернул в переулок.
   Он шел, наугад находя дорогу. Иногда в темноте он видел лица прохожих, только лица, и удивлялся, когда они обретали тело в свете уличного фонаря.
   Всю ночь Егор шел один без спутников. Погода ему улыбалась.
   Под утро показался рыбацкий поселок.
   Почти год Егор жил со стариком в рыбацком поселке и ухаживал за ним, когда его разбил паралич.
   Старик давал ему уроки французского языка и географии. Он был учителем, пока в его мир не вторглась война как некая реальность, кровавая и преступная. Он воевал и на море и на суше, убил людей без счета, и сам был почти убит. Пришел он в себя уже в плену.
   После окончания войны старик путешествовал, как Улисс. Одно время он жил в песках Ливийской пустыни, подражая святому Антонию, потом отошел к тем, кто привык жить в горах, затем странствовал морем и не без приключений.
   Когда он плыл на пароме через залив, неожиданно поднялся, закружил смерч, заходили волны. Наткнувшись на подводные скалы, паром затонул.
   Старик зацепиться за какие-то обломки и волны унесли его в открытое море. Несколько дней море носило старика на себе. Очнулся он на берегу острова, который посещали лишь птицы, забывшие о суше.
   Свив гнездо их подушек, Егор слушал истории старика, которые пьянили его как вино и уносили в страны, где травы росли выше деревьев.
   Старик умолк. Тело его почти не выдавалось под одеялом.
   Егор погасил лампу и не увидел, как у изголовья старика села парка, готовясь перерезать своими ножницами нить его жизни.
   Всю ночь ветер гнал почерневшие волны на берег и стонал в скалах, как будто мучаясь родами.
   Ухали совы. Выли собаки.
   Егор спал или ему казалось, что он спал.
   Старик вдруг захрипел. Он хотел что-то сказать Егору, предостеречь, но у него отнялся язык и он издавал лишь нечленораздельные звуки.
   Коченея от холода и страха, Егор лежал и прислушивался.
   Старик жутко всхлипнул и затих.
   Егор зажег лампу.
   Безмолвная, пустая кровать, погруженная в полумрак, нагоняла на него страх.
   Опасливо откинув одеяло, Егор замер. Поразили стеклянные глаза старика с нарисованными зрачками, как у египетских статуй, пугающе огромные. Егор еще ни разу не видел смерть во всей ее наготе...
  
   Похоронив старика, Егор пришел в город, который когда-то поразил его своей красотой.
   Город не произвел на Егора впечатление. Вид у него был унылый, будничный. Ни оркестров, ни блеска гирлянд. Серые, закопченные дома, тесные дворы. Кругом грязь, лужи, покрытые коркой льда.
   Три года Егор жил в Доме-общежитии, где у него пробудилось любопытство к скрытым сторонам жизни, потом в Доме-казарме. Его призвали во внутренние войска.
   Через 5 лет Егор стал подручным Палача, хотя вовсе не был бесчувственным и даже отличался чрезмерной чувствительностью. При совершении первой казни он потерял сознание. Его окатили холодной водой из кружки, чтобы он пришел в себя.
   Со временем Егор привык. Своих жертв он не воспринимал как живых людей, они были игрой воображения, иллюзиями, которые забывались, как забываются правдивые сны и романы, написанные давно и сбывшиеся.
   Работы было немного. Целыми днями Егор сидел один в комнате и листал подшивки старых газет.
   Жил он в невысоком угрюмом доме на пересечении трех улиц. Из окна ничего не было видно, кроме стен и крыш, а слышно было только стоны виолончели. Играла соседка. Ее звали Нина.
   Стояла холодная, унылая погода. Город тонул в тумане. Дома, едва различимые фигуры прохожих были похожи на призраки. Просмотрев все имеющиеся у него газеты, он уставился в потолок. Виолончель то рыдала, то смеялась. Он встал и, бесцельно покружив по комнате, вышел в коридор. Там царила темень. Преодолев препятствия, словно нарочно придуманные ради этого случая, он поднялся по жутко скрипящей лестнице, постоял, прислушиваясь к звукам виолончели, потом осторожно постучал в дверь налево.
  -- Вы?.. - Нина изобразила изумление с некоторым оттенком разочарования, словно хотела увидеть кого-то другого, и отступила в темноту прихожей. - Входите... рада вас видеть...
   Егор вошел, ощущая дрожь во всем теле и звон в ушах.
   Узкая, длинная комната была разделена занавеской, за которой скрывалась кровать с никелированными дугами и горкой подушек.
   Какое-то время они говорили о погоде и музыке.
  -- Вы были когда-либо влюблены?.. - вдруг спросила Нина, с улыбкой взглянув на него.
   Он отвел взгляд. Щеки его зарделись.
  -- Не все женщины ангелы... впрочем, как и мужчины... хотите чаю?..
   За чаем Егор узнал, что у Нины был муж.
  -- Я ушла от него, думала, он одумается, а он умер... вы так похожи на него, такой же скрытный, замкнутый и одинокий... он сторонился всех и боялся малейшего проявления симпатии к нему...
  -- Выходите за меня... - сказал Егор сипло, не своим голосом.
  -- За вас?.. - Нина рассмеялась и так громко, что привела Егора в замешательство. - Не сердитесь на меня, это нервы... я просто уставший человек...
   Когда Нина обняла Егора, по его спине пробежал холодок, который он ощущал каждый раз, когда присутствовал на казни.
   С тех пор один раз в неделю Егор поднимался по жутко скрипящей лестнице и стучал в дверь налево. Нина уже ждала его. С ней он удовлетворял свое торопливое желание. Происходило это в темноте, иногда он даже не снимал сапог.
   Утром Егор просыпался и шел на службу, где листал подшивку старых газет или лежал на кушетке и смотрел в потолок, пока не начинали слезиться глаза. Он вспоминал все эти бегущие вдаль однообразные дни, от которых ничего не оставалось, кроме морщин на лице.
   Когда становилось совсем тоскливо, он засыпал.
   Во сне он ни о чем не думал...
  
   Сон, как и вся его жизнь, начался плохо, но закончился хорошо. Очнулся Егор в тюрьме. Нигде он не чувствовал себя так хорошо. Звякая ключами, он шел по петляющему коридору, заглядывая в глазки дверей. У одной из камер он остановился и осторожно открыл дверь.
   Сара уже ждала его.
   После смерти матери она жила с отцом, который скрывал свое имя и свой род. Он преподавал философию в университете и был полон предрассудков и заблуждений, воспринятых им от его предшественников. Сара увлекалась поэзий. Весь этот мир для нее едва ли существовал, и доверия к нему она не испытывала. Она жила фантазиями и тем, что открывалось ей в видениях. Ночью ее окружали не просто абстракции, а вполне реальные существа. Они называли себя Ангелами.
   Однажды у нее случилась история с цензурой, но ничего серьезного.
   Когда к ней внезапно пришла слава, появились почитатели. Они и погубили ее.
   Слава погремела литаврами, как это бывает, и пошла дальше.
   Однажды ночью Сару разбудил стук в дверь. Сонно жмурясь, она отодвинула задвижку. В комнату вошли трое незнакомцев и понятые. После обыска ее арестовали.
   В слезах она упала на тюремное ложе.
   Постепенно она успокоилась.
   Остаток ночи она сидела в темноте и оглядывалась. Она искала позади Ангелов, но они остались по ту сторону стен.
   Встал день.
   День был ветреный. Звякали стекла, гремело железо на крыше.
   Неожиданно в двери приоткрылся глазок, и она увидела горбоносое лицо. Что-то в нем было странное, вызывающее сочувствие.
   Глазок закрылся.
   Егор на смог забыть Сару. Он шел по коридору, а перед ним блистали ее глаза подобно утренней звезде и волосы цвета золота.
   То же самое случилось и с Сарой.
   В темноте начиналась эта история, в темноте она и закончилась.
   Ночью Саре явился Ангел с лицом Егора. С бессознательной наивностью, она доверилась тому, что увидела, и не отказала Егору в его желании.
   Рука Егора неловко тронула небольшую нежную грудь Сары, спустилась к животу, потом к влажному лону.
   Егор провел с Сарой всю ночь. Никогда у него не было таких ночей. Он не знал, на небесах он или на земле.
   Утром они замыслили бежать вдвоем на третий день, как только все уснут первым сном.
   В тайне Егор приготовил все необходимое, и они бежали.
   Их искали по всем дорогам, а они брели по болоту, потом по пескам. На рассвете они вышли к морю. Сара утомилась и уснула на скале, а Егор бродил по берегу. В камнях он нашел брошенную рыбацкую барку, на которой можно было плыть через залив. Он перенес спящую Сару в барку и вернулся к скале за вещами.
   Внезапно поднялся ветер, налетел и увлек барку в открытое море.
   Егор стал кричать.
   Сара проснулась с улыбкой. Улыбка погасла. Сон обманул ее. Она увидела море и ночь, обступившую ее со всех сторон. В отчаянии она вздумала броситься в море, так показалось Егору. Он вошел воду и устремился за баркой.
   Всю ночь он плыл дорогой китов и рыб. Полумертвого от усталости море вынесло его на песчаную отмель.
   Когда рыбаки нашли Егора, он уже сам себя не вполне узнавал.
   С рыбаками Егор пересек море и побывал во многих землях. Был он и в Иерусалиме у стены плача. Его влекла туда слепая любовь, но Сару он там не нашел. Увы.
   Спустя 7 лет Егор вернулся на родину.
   Когда вселенная стала представляться Егору тюрьмой, а люди преступниками, живущими в ожидании Страшного Суда и Избавителя, его заперли в Доме на песчаном берегу....
  

* * *

  
   Там, где был Казимир, никого не было, был только создатель всего - мрак. И вдруг вспыхнул свет. Свет отнял место у тьмы, и он очутился на коленях у матери. Услышав звуки скрипки, он оторвал губы от груди и вытянул шею. Он был грудным младенцем, потом мальчиком 7 лет. Он ходил с отцом по базару. На отца смотрели и показывали пальцем. После смерти матери он обрил себя. Обритого его никто не узнавал.
   В толпе Казимир заблудился. Он шел, глотая пыль и слезы. Было жарко. У фонтана он напился, а облако дало ему тень. Оно было похоже на римскую волчицу с отвисшими сосцами.
   Казимир пошел дальше, оглядываясь на людей, у которых на груди звякали медали. Точно так же звякали медали и на груди его отца.
   У часовни он остановился. Его внимание привлекла икона над воротами, обвитых густыми гирляндами плюща.
   Дверь была открыта, и Казимир вошел в часовню. Окно с цветными стеклами было под самым потолком, и в часовне царили сумерки. На стенах тускло поблескивали иконы с изображениями мертвых монахов в коричневых рясах и мучеников. В руках они держали молитвенники или высохшие цветы. Они возносились на небо, а демоны расставляли сети, кололи их острыми вилами и пускали в ход все свои соблазны.
   Пятясь и оглядываясь, Казимир вышел на улицу, которая вывела его к морю.
   Он лег на песок у камня с женственными очертаниями. Он лежал и смотрел. Воображение рисовало ему башни, купола, словно подвешенные к небу.
   Все спуталось, и он заснул.
   Пока он спал, ветер будил пески и отгонял от него змей и скорпионов...
  
   Казимир искал во сне отца, а Фома писал Книгу, не надеясь, что кто-то ее прочтет. Он писал о людях, которых покорила обыденная жизнь. Около полуночи он сложил руки на груди, выпрямил ноги и с головой нырнул в сон, всплыл, снова ушел на глубину.
   Во сне он был в папском городе, шел по проезжей дороге, что соединяла Рим с Понтийскими болотами...
  

* * *

  
   Небо на западе было чернее гагата, а на востоке светло-зеленое с желтым отливом.
   Казимир стоял у окна, накинув на плечи одеяло. Он обрил себе голову и напоминал идола с крыльями.
   Услышав шаги за спиной, он обернулся.
   К нему подошел Фома.
  -- А, это ты... ты закончил свою Книгу?.. - спросил Казимир.
  -- Нет, еще нет, но вот-вот... - отозвался Фома. Какое-то время они говорили о том, что означает кажущееся и неочевидное. Друг друга они не понимали.
   Из галереи донеслись звуки скрипки. Паганини проявлял свой дар.
   В хронике Фомы нашла место и его история, довольно темная, даже скандальная...
   Началась она в городе на побережье. Он играл на похоронах генерала Шестова, который прошел через две войны без единой царапины, как будто у него была охранная грамота, и умер от астмы. Так говорили. На самом деле он застрелился.
   На кладбище Паганини привлек внимание некой девы. По внешности и манерам он был похож на образованного человека и играл он как бог.
   Вечером Катерина, так звали деву, думала о нем.
   Около полуночи в дверь кто-то постучал.
   Катерина открыла дверь.
   Перед ней стоял Паганини.
   Она отступила к стене.
   Вспыхнули зигзаги молнии. Громовой удар прокатился по всему небу.
  -- Жуткая гроза... - сказал Паганини и поежился. Он стоял в луже воды.
  -- Вы промокли насквозь...
  -- Вот это удар, слышите?.. ужас!.. опять... как будто небо обрушилось, даже стены дрожат...
   Паганини имел приятный вид, манеры и голос.
   Катерина пустила его в дом.
   Почти год Паганини жил с Катериной как с женой, но счастье не долговечно.
   Среди ночи Катерина проснулась, как от толчка. В комнате царили сумерки и обморочная тишина. Чувствуя смутное беспокойство, она глянула на смятую постель Паганини. Это ее удивило и испугало. Он был на гастролях.
   Скрипнула дверь, показалось, что кто-то вошел в комнату или вышел.
   Она встала и пошла, куда ее манил незнакомец. Пол был ледяной, и ее пробирала дрожь. В коридоре она наткнулась на Паганини. Он лежал на полу со скрипкой в руках. Лицо вытянутое, неподвижное, как у покойника. Широко раскрытыми глазами он смотрел перед собой в пустоту.
   Все поплыло перед глазами, и она потеряла сознание. Когда она пришла в себя, Паганини уже оплакали и похоронили, и, как оказалось, пустой гроб. Подурневшей от слез Катерине эту весть принесла соседка. Несколько сбивчиво, несвязно, повторяясь и прибавляя подробности, она рассказала о том, как Паганини спасался от женщин, пользуясь услугами похоронного бюро...
  
   В Доме на песчаном берегу царила тишина. Послеполуденная жара и скука, погрузили его обитателей в тупость и какое-то оцепенение.
   Паганини, Бес, Аркадий, Кастрат, Армянин, все спали. Спал и Король Лир. Во сне он всхлипывал и тискал в руках потрепанную куклу. Ему снилось, что он счастлив.
   Лишь Палач не спал. Он лежал и вздыхал, прикрывшись газетой. Воображение рисовало ему Сару. Он был уверен, что она ангел и под узким платьем у нее спрятаны крылья.
   Фома лежал, скрестив руки на груди и уставившись в потолок, на котором точно кадры кинохроники мелькали страницы Книги, сцены, лица. Иногда он рылся в газетных вырезках, там же были все его записи на разных клочках бумаги, эскизы будущих историй.
  -- Не спишь?.. - спросил Казимир.
  -- Нет... - отозвался Фома, не открывая глаз.
   Помолчав, Казимир туманно, намеками стал рассказывать Фоме о том, что видел ночью рыжую волчицу, когда блуждал по саду. Окруженная полумраком, незаметная для рассеянного взгляда, она выставляла себя напоказ с какой-то похотливой откровенностью. Она обнимала, царапала стволы деревьев, оставляя незаживающие рубцы от когтей, покусывала ветки и уводила его в глубь сада. Он шел за ней, удивляясь своей гибкой походке. Внезапным скачком волчица исчезала в темноте и снова появилась, прошлась поодаль, скалясь обещанием наслаждения, темных ласк. Он почувствовал, как в нем нарастает желание. Он уже был наполовину волком...
   Фома рассеянно слушал Казимира и смотрел в окно. За стеклами плескалось мрачное от облаков море, и маячили скалы, красивые только с виду и опасные. Что-то неизвестное, но властно действующее подтолкнуло Фому, и он взмыл в воздух. Открылся весь Божий мир. Он летел над песками, оглядываясь, как неопытный путник, незнакомый с пустыней. Вокруг зыбились дюны, похожие на подзорные холмы. Ветер одни холмы развевал, другие собирал, пока он летел.
   Вот и папский город, родина муз и заблуждений.
   Дома словно карабкались по склонам холмов на небо.
   Фома опустился на площади, привлеченный шествием кардиналов в плащах с длинными шлейфами и в красных чулках. Самим себе они казались богами.
   Фома не хотел быть богом. Его искушало желание быть поэтом.
   Обогнув фонтан, он попал в сонм поэтов в тогах своими маниями и вольностями. Монахи называли их отродьями соблазна. Все они были увенчаны лаврами и представляли собой зрелище.
   По узкой, петляющей улице Фома вышел из города и пошел к Понтийским болотам. Было жарко, его одолела усталость, и он опустился у валунов, похожих на стаю присевших волков. Неожиданно из-за камней вышла Жанна. Глаза ее и щеки горели. Она прошла мимо, не заметив его. Он нерешительно окликнул ее. Она в ужасе оглянулась и устремилась прочь. Он не отставал, хромал на обе ноги и все же шел за ней, но не мог ее догнать. И это было ужасно...
   Голос Казимира вернул Фому туда, где он был.
  -- Не понимаю, откуда у меня эти сны?.. - сказал он.
  -- Может быть из прошлой жизни... или из будущей... - рассеянно отозвался Фома.
  
   Вечер обитатели Дома провели в театре.
   Наступила ночь.
   Всю ночь вокруг Дома на песчаном берегу витали сны. Они слетались как птицы, обольщая его обитателей своими изысканными, утонченными формами и обжигая скрытым огнем...
  

* * *

  
   Встало очередное утро.
   Затуманенный диск солнца повис над горами.
   Море словно замерзло. Лед напоминал малахит.
   Казимир лежал, закрыв глаза, и прислушивался к звукам музыки, доносившимся из флигеля. Они выманивали из глубины души какие-то смутные, призрачные картины, принадлежащие прошлому и давно похороненные, как вспышки, всплески, рождающие на неясно какой глубине множество откликов, отголосков.
  -- Наша жизнь похожа на сон.... - сказал он, не открывая глаз.
  -- Это точно... - отозвался Фома. Он строил планы побега, разрушал их и снова строил.
   До полудня обитатели Дома следовали влечениям своей природы и наслаждались жизнью.
   После полудня погода испортилась.
   Вечером явился посыльный от Августа и предложил Казимира следовать за ним.
   В кабинете Августа царили сумерки, которые придавали картинам, висевшим на стенах, устрашающее правдоподобие.
   Август стоял у окна.
   За окном звенели цикады. Морочили, дурманили запахи.
   На миг он раздвоился. Будучи самим собой и чем-то иным он кружил над цветком. Голые семечки на дне чашечки качались точно младенцы в гамаке в окружении длинных изогнутых тычинок. В воздухе вился густой рой мошкары. Пролетел мимо шмель в черно-желтом бархатистом наряде. Взгляд его задержался на паучке, скользнул вниз по стеблю, облепленному целым племенем тли.
   Август провел рукой по лицу.
   Какое-то время он молча смотрел на Казимира и как будто не видел его.
  -- Вот о чем я хотел поговорить с тобой, если ты не против...
   Речь зашла о Пикассо, история которого еще не нашла свое место в хронике Фомы. Каждый день его можно было видеть у гипсового изваяния девы, которая стояла в зимнем саду в окружении цветочных горшков. Пикассо был влюблен в нее, подносил ей дары и даже намерен был жениться на ней.
   Прошлой ночью Казимир проснулся от грохота. Одолеваемый любопытством и страхом он выглянул в коридор. Надзиратель спал, уронив голову на грудь. Казимир пошел по коридору, свернул налево, потом направо. Дверь в зимний сад была приоткрыта. В щель он увидел тело Пикассо, лежащее среди обломков статуи.
  -- Так ты очевидец или соучастник?..
  -- Скорее свидетель... - пробормотал Казимир.
  -- И что ты обо всем этом думаешь?..
  -- Он был легковерен и склонен к преувеличениям...
  -- Тут пишут, что ты... - Август порылся в бумагах на столе. - Боже мой, что они станут делать, когда уже не на кого будет писать, а?.. будут писать на меня... в чем-либо да уличат... и, заметь, без всякой вражды...
   Доносы писали все и обо всем. Никому ничего доверить было нельзя, так что даже мыслям находился свидетель.
  -- Ты на самом деле собрался бежать в Рим?.. - неожиданно спросил Август.
  -- Я?.. в Рим?.. - переспросил Казимир и с подозрением глянул на Августа.
  -- Ну, да... и под покровом ночи... выпей вина... - Своими тощими, трясущимися руками Август налил кипрское вино в бокалы на тонких ножках...
  
   После визита к Августу, Казимир направился в библиотеку.
   Фома разглядывал снимок, на котором была изображена женщина в белом платье с пурпурной каймой.
  -- Кто она и чем занимается?.. - спросил Казимир.
  -- Ничем...
  -- Загадочная деятельность...
  -- Вот, послушай...
   Ночь. Тишина.
   Плеск кипрского вина,
   Сверканье глаз, фарфора.
   Обрывки разговора.
   Слов не разобрать.
   Пора спать.
   Тишина мешает, окликает, зовет,
   то назад, то вперед,
   не дает спать,
   водит кругами.
   Жизнь, как и сон, нельзя исчерпать
   и измерить шагами.
   Можно лишь вспоминать
   объятия, мать...
  -- Что это?..
  -- Ее стихи...
  -- Так она еще и стихи пишет... - Казимир мрачно усмехнулся и вышел на балкон. Сумерки творили красоту, которая сводила с ума даже птиц. Они вились над балконом. Можно было дотянуться до них рукой. - Кстати, не она ли подбивает тебя бежать в Рим?..
  -- Куда-куда?.. - переспросил Фома, выдав свое изумление и замешательство.
  -- В Рим... и под покровом ночи...
  -- Бред какой-то... - сказал Фома и глянул в окно. За окном все то же: черная, сонная вода и гребни дюн, словно крыши домов, тесно прижавшихся друг к другу. Внезапно он покачнулся и обнял Казимира. - Прости, голова закружилась...
   Мимо шаркающей походкой прошел Подполковник из Аркадии. Что-то вроде улыбки освещало его пасмурное лицо.
   Казимир проводил его взглядом.
  -- Где-то я его уже видел...
   Какое-то время Фома и Казимир говорили о незначительных событиях, вроде тех, что беспорядочно всплывают в воспоминаниях.
   Пробили часы. Бой часов означал конец дня...
  
   Дом на песчаном берегу погрузился в беспокойный полуночный сон, полный видений.
   Казимир не спал.
   Перед глазами что-то плыло, мерцало, разливалось радужными переливами.
   Воображение дописывало эту призрачную реальность, обживало, строило, возводило стены. Среди холмов и дюн появился дом. Казимир глянул в замочную скважину и осторожно приоткрыл скрипящую дверь. Коридор, запертые двери, узкая и крутая лестница. Она поднималась в мансарду, где жила тетя. Под лестницей в полумраке, стирающем все незначащее, у Казимира было убежище. Там он вынашивал свои подвиги и приключения. Продавленная кушетка превращалась то в лодку, затерявшуюся в волнах океана, то в верблюда, бредущего по пескам.
   Окно в коридоре выходило на улицу. Он зябко повел плечами. Снаружи было холодно. Из-за темных портьер снег казался еще белее. Зима отодвинула воспоминания еще дальше, в смутные дни детства, когда он просыпался среди ночи от воя ветра и не мог заснуть. Всхлипывая, весь в слезах он шел босиком по ледяному полу. Неожиданно вспыхнул свет. Он замер. Вид комнаты поразил его. Шкаф был распахнут, ящики комода выдвинуты, на полу лежали затоптанные квитанции, письма. Увидев в треснувшем зеркале свое отражение, он очнулся и сел писать тете письмо. Писем писать он не умел. Это искусство всегда оставалось трудным для него. Строчки, не добравшись до конца страницы, обрывались, покрывали друг друга, сходили как по ступеням вниз на самое дно и еще ниже, где гибли безвозвратно.
   История его взаимоотношений с тетей Кларой была довольно тусклой. За 30 лет между ними не произошло чего-либо значительного.
   Тетя присылала Казимиру открытки, из которых он узнавал, что все ее огорчения приходят вместе с его письмами.
   Глухо, намеками тетя писала об умершем отце Казимира. Он являлся ей по ночам.
   Уронив голову на грудь, Казимир заснул, так и не дописав письма. Во сне он был архитектором, как дядя. Построив верхние этажи неба, он спустился со свечой вниз по узкой, крутой лестнице и попал в ад, чем-то напоминающий подвал, холодный и темный с осклизлыми стенами и извивами узких проходов.
   Он шел, спотыкаясь и оглядываясь, не зная, куда идет и что он там найдет.
   Иногда он останавливался у запертых дверей, за которыми выли и скреблись когтями какие-то существа или доносились смешанные с эхом голоса, звучащие как ритуальные заклинания.
   Неожиданно дверь перед ним отворилась, и он очутился за оградой Дома.
   Вокруг тускло цвела ночь.
   Залаяли собаки.
   Ему показалось, что кто-то пытается преградить ему дорогу. Сделав еще шаг, он наткнулся на груду камней, потом на поваленное дерево.
   Появилась волчица. Забыв об осторожности, он стоял и смотрел на нее. Он видел, как она спустилась к реке, переплыла протоку, оглянулась и исчезла в пещере...
  

* * *

  
   Весна. Лето. Осень и снова зима.
   Зимой обитателям Дома снились длинные и подробные сны.
   Фоме снились пейзажи, почти всегда безлюдные, а Казимиру снилась комната с абажуром, окна которой выходили в сад, заглохший в действительности. Сгнившие деревья были похожи на статуи, многие выглядели незаконченными. Его разбудил голос незнакомки. Она все еще отражалась в створке окна. Он узнал ее по очертаниям, но не в лицо. Не раздумывая, он выскользнул в окно. Он преследовал ее, но не мог догнать. Кружа словно в вальсе, она легко и изящно ускользала от него. На берегу пролива она оглянулась и нырнула в пучину, оставив пенный всплеск.
   Такие сны снились Казимиру почти каждый день, но не становились понятнее. Иногда он видел незнакомку и среди бела дня. Лицо у нее было тонко очерченное, глаза с кругами синевы, волосы рыжие. Извивами они змеились по ее шее, плечам, прядями падали на упругую грудь. На ней было узкое черное платье, подчеркивающее плавную округлость линий фигуры.
   Казимир потер глаза.
   Ветер выл за стеклами уныло и жутко, стучался в ставни, дергал двери, гремел железом на крыше.
   Нетвердой походкой он подошел к окну, постоял, в сомнении рассматривая рисунки на стекле, созданные ветром и дыханием. Взгляд его скользнул дальше, тронул пристройку к Дому, гребни снежных дюн, застывшее море.
   Потянуло холодом. Он зябко повел плечами и оглянулся. Дверь на террасу приоткрылась, захлопнулась и снова приоткрылась. Его удивили следы на снегу. Подталкиваемый предчувствием, он оделся, вышел наружу и пошел по следам. Он шел, согнув ноги в коленях, склоняя голову и выгибая спину под порывами ветра, изображающего то волчий вой, то хохот филина. Ветер бил по щекам, трепал одежду, толкал в сугробы, кружил, чуть ли не поднимал в воздух.
   Устав идти, он остановился, подул на озябшие руки и снова пошел. Следы почти замело, но он шел и шел, пока не наткнулся на Короля Лир, который сидел, прислонившись к стволу дерева с подветренной стороны. Глаза его были открыты. Казимиру показалось, что он пошевелил губами, словно хотел заговорить с ним, однако не мог. В руках он сжимал потрепанную куклу.
   Казимир провел рукой по его лицу и позвал людей.
   Король Лир так закоченел, что надзиратели не смогли его разогнуть, сколько не старались. Таким его и занесли в дом.
   В эту зиму еще несколько человек умерли умышленно или по недоразумению...

* * *

   Снова пришла весна. Почти весь снег растаял, смешался с грязью.
   Тишина. Третью неделю все в тумане, неустойчиво и мнимо. Люди вроде ангелов, идут, растопырив руки как крылья. Женщины похожи на всплывающих нереид, ловят воздух раскрытыми ртами.
   На майский праздник были гулянья и зрелища.
   Наконец Дом погрузился в темноту. Обитатели Дома спали или им снилось, что они спали.
   Казимир стоял у окна и смотрел на море. Оно виделось ему, как другое небо, со дна которого на его глазах всплывали острова, остров за островом.
   Море изменило окраску, приняло оттенок шафрана, потом почернело.
   Скрипнули полы.
   Кошачьей походкой мимо прошел Август. Он шел, оглядываясь, принимая меры против всех случайностей, какие могли быть ему хоть сколько-нибудь опасны. У лестницы он остановился, как перед пропастью, дно которой раскрылось перед ним подобно цветку. Пламенная сердцевина цветка распустилась лепестками, обнажив трепещущий золотой пестик и лазурные тычинки.
   Казимир закрыл глаза и не увидел, как Август вылетел в сад. В чашечках цветов он собирал нектар.
   Спустя какое-то время Август вернулся. Лицо у него было усталое.
   Дверь распахнулась перед ним и, едва он вышел в коридор, захлопнулась.
   Казимир вздрогнул и очнулся.
  -- Опять эта комедия... - пробормотал он.
  -- Чем еще ему утешиться... - Фома следил за Августом, шествующему по галерее, заставленной цветочными горшками. Его уже сопровождала свита неверных слуг. Они шли, вытягивая шеи и качая в такт руками. - "Как насекомые..." - подумал Фома о свите, устроившей в дверях толкотню, и продолжил наблюдение за Августом. Полы длинного плаща распахивались и летали вокруг него.
   "Все видят то, что видят, сущность же всегда одна и та же..." - написал он на клочке бумаги. Карманы у него были набиты записочками, вырезками из газет, как и голова.
   Все еще гремел гром в небе, и ветер завыл тысячью голосами, изгибая деревья до самой земли...
  

* * *

  
   Летом в Доме появилось пополнение. Одни прибывали сюда по своей воле, другие - по принуждению.
   Весь день в коридорах было шумно. Обитатели Дома теснились вокруг пришельцев, кто удивлялся их виду, кто манерам, а кто - всему сразу.
   Фома стоял в толпе, что-то записывал.
   Казимир держался поодаль.
   Вечер Казимир провел в библиотеке в обществе автора труда об эпигонах, последователях Диогена.
   Тишина убаюкивала. Вообразив, будто видит две луны, Эпигон смежил веки и очутился на берегу залива. Над водой то тут, то там поднимались водой скалы, так что течения образовывали вокруг них водовороты. Над скалами вились сирены, а облака подражали кентаврам и козерогам.
   Разбудил Эпигона шум и голоса, доносившийся из мансарды, где жили артисты. Иногда среди них происходили беспорядки, связанные с наследованием ролей.
   Эпигон еще лежал на песке, не ощущая ни тепла, ни холода, только утомление. Увидев следы раздвоенных копыт, Эпигон потер глаза. Реальности недоставало чего-то большего, чем реальность. Беспокойно глянув по сторонам, он с облегчением вздохнул. Он был один, и его окружали вещи, которые он привык видеть.
   Пришел конец и этому дню. Наступила ночь.
   Ночью Август отрекся от престола и вскоре переселился в мир иной. Это был лучший поступок Августа за все 23 года его правления.
   Удивительно, но факт, как только Август отбыл в мир иной, все воспылали к нему любовью, хотя и ненавидели его, пока он был жив.
   На престол вступил Нерон в меру помешанный, честолюбивый и жестокий...
  
   Утро воскресенья был спокойным, а после полудня Дом на песчаном берегу испытал такое потрясение, какого не знал до той поры.
   Случился бунт.
   Повод для бунта послужило самоубийство молодой и весьма привлекательной особы с беспокойной улыбкой. Ее звали Сара.
   Женщины в Доме на песчаном берегу жили во флигеле. Так как через них приходил соблазн, окна флигеля были затянуты решетками. Они должны были охранять женщин от всякого покушения со стороны мужчин. Поначалу так и было, по крайней мере, внешне. Каждый действовал на свой страх и риск.
   Неизвестно, кто соблазнил Сару. Она не назвала имя, сказала лишь, что ей было видение, которое рассеялось вместе с ночью, оставив доказательства своего визита. Сара забеременела и спустя положенное время родила мальчика. Волосы у него были цвета золота, а глаза - как небо после грозы.
   Мальчика у Сары забрали, а ее оставили в комнате, где она видела ангела.
   Ночью Сара покончила с собой.
   Самоубийство Сары потрясло обитателей Дома.
   Народ стал стекаться на площадь к кумиру, которого почитали за бога еще при жизни. Уже толпа стояла на толпе. От воплей и криков поднималась и летала, виясь, пыль.
   Нерон вышел к толпе в полукруглом по покрою плаще. Такой вид одеяния римляне называли тогами. Его окружала свита.
   На свист и восклицания, доносившиеся из толпы, он отвечал взглядом или мановением руки.
  -- Не спешите колебаться... - кричал Карамазов. - Не смущайтесь, помните, что я говорил вам и не от своего собственного измышления.... этот обрезанный еврей только с виду агнец, хотя внутри волк...
   Нерона чуть не побили камнями, и он удалился. Свита укрывала его отступление железными щитами.
   Весть о бунте довольно быстро достигла города и как всегда бывает в подобных случаях, в сильно преувеличенном виде. Власти уже видели языки пламени над Домом, как воздетое знамя.
   Чтобы толпа в своем исступлении не могла совершить нечто подобное, вызвали солдат во главе с майором.
   Когда из облаков пыли вышли вооруженные люди, словно идущие по воздуху, толпа превратилась в воду, волнуемую ветром. В смятении и страхе она устремлялась то влево, то вправо, куда придется, беспорядочно и безрассудно.
   О случившемся бунте в Доме на песчаном берегу написали в газетах, употребляя слова не в прямом значении и опуская подробности. Нашел ему место и Фома в своем повествовании, но довольно об этом...
  

* * *

  
   Осенью того же года случился побег.
   Нерон терялся в догадках. Двери были заперты и стены ограды не повреждены.
   Оказалось, что беглецы прокопали подземный ход.
   Копали они по ночам.
   Однажды они услышали картавый голос, потом свист.
   Несколькими ударами лопаты беглецы обрушили свод и оказались среди артистов бродячего цирка.
  -- Радуйтесь, граждане... - приветствовала беглецов говорящая ворона. Как и Нерон, она не все звуки произносила правильно.
   До распутья беглецы шли по дороге. Их укрывал и туман, стелившийся над землей.
   На заходе солнца они услышали голос водопада. Вскоре они подошли к реке. Отрезанная от устья отмелями из наносов песка, река извивалась и блуждала в болотах и топях, прежде чем соединиться с морем. Летом она мелела и даже пересыхала, но последний ливень наполнил ее до краев.
   Тех, кто мог держаться на воде, стремительное и извилистое течение выбросило на другой берег, где их ждали настоящие опасности, остальные погибли в водоворотах.
   За рекой начинались горы, которые висели над долиной, словно грозовая туча, увеличивая тревожное ощущение беды.
   Наступила ночь.
   Утром беглецы увидели на другом берегу реки погоню. Они устремились в горы.
   Всю ночь они кружили в неверном мраке по скалистым кряжам, теснинам и обрывистым кручам, боясь всего. Пугали падающие камни и скалы странные своим видом и очертаниями. Ночь и страх рисовали и ваяли искуснее любого художника.
   Утром солнце осветило море смутное и шумное.
   Беглецы спустились к морю. Там их ждала полузатопленная рыбацкая барка. Они вычерпали воду, сели в барку и поручили себя волнам и ветру.
   К полудню небо потемнело, почти слилось с морем. Ничего не различить кроме желтовато-серых волн, которые с ревом набегали то на нос, то на корму барки, обдавая беглецов пеной. Ветер вздымал валы все выше и выше. Неожиданно молнии прорезали небо. Загрохотал гром. Разразилась буря. Барка то проваливалась в пучину, то возносилась на гребне волны, скрипели борта, обшивка трещала по швам на ребрах.
   Так прошел этот день.
   Ночь была еще более страшной. На небе чернее гагата сверкали молнии. Буря свирепствовала, так что море превратилось в кромешный ад, и барка слепо блуждала в этом аду. Беглецы молили тьму и всех богов, чтобы они пронесли опасность мимо, но не были услышаны.
   Когда буря утихла, волны и течения прибили к песчаной отмели и к другим местам обломки барки и тела утопленников. Над ними с пронзительными криками кружили чайки.
   Утопленники еще долго оставались на том месте, где их обнаружили. Страх мешал людям приблизиться. От тел поднимался пар. Казалось, что над ними стоят призраки высотой с обычного человека и с длинными шеями...
  

* * *

   Летом другого года Дом на песчаном берегу понес невосполнимую утрату.
   Умер Бог.
   За ночь он не раз оказывался то под землей, то над землей и просыпался в изумлении. Он созерцал самого себя, свое тело, ощупывал лицо, обозревал комнату, дюны, море и восклицал: " Я Бог..."
   Рыжий Херувим и несколько доверчивых сумасшедших бросались к нему в ноги.
   Для него все было живое: море, растения, камни. Когда жена Августа играла Шопена, он видел людей, танцующих в воздухе и аплодировал им. С Фомой он изъяснялся на латинском языке, и голос его звучал торжественно как оратория.
   Слушая его голос, многие испытывали невольное смущение и страх.
   Бог не был отдаленным потомком греческих богов, и воспитывали его не кентавры. Он был обычным служащим, жил с пристрастием к конкретному и очевидному, верил власти и заблуждался, как все смертные. В 35 лет он женился. Через год жена ушла от него. Несколько лет он жил без жены. Однажды он спал и проснулся, почувствовав укус печали. Светало. Небо окрасилось цветом шафрана и пролилось на ложе золотым дождем. Он улыбнулся. Улыбка погасла. Он вспомнил о постигшей его любовной неудаче. Посоветовавшись с каждым ребром, он выбрал то, из которого Бог сотворил Еву и...
   Так он попал в Дом на песчаном берегу, где сделался бессмертным и был прият в число богов.
   Умер Бог ночью, и с легкостью, от которой захватило дух и закружилась голова, перенесся на небо. Его охватило смятение от того что, он там увидел. Возникло ощущение сходное с наваждением.
  -- О, подойдите кто-нибудь, мне нехорошо... - позвал он.
  -- Что с вами?.. - Казимир склонился над ним.
  -- Мне трудно дышать... - Взгляд Бога померк.
  -- Не бойтесь, он очнется, он подвержен таким припадкам... расступитесь, надо дать ему дышать воздухом... - Фома растолкал любопытных.
   Бог улыбнулся, искривленной от подагры рукой благословил всех и начал остывать. Ему уже не о чем было беспокоиться.
  

* * *

  
   Нерон, тиран и не только по имени, правил в Доме на песчаном берегу три года шесть месяцев.
   Умер он зимой неожиданной и скандальной смертью, оставив завещание сомнительного свойства и слухи. Говорили, что он не умер, а бежал на Восток, куда было выселено колено Даново.
   "Скоро он объявится под иным именем и иной внешностью, воссядет в Доме и заставит вводящими в обман чудесами поклоняться себе, как богу..." - такую запись оставил Фома в своей хронике.
   Конец правления Нерона совпал с упадком театра. Каждый из актеров стал исполнять свою собственную роль.
   На место Нерона пришел Валтасар. О его частной жизни то же ходили самые разные слухи, но иного свойства. Говорили, что он превратил в жен целое поколение мужей...
  

* * *

  
   Весь день Казимир был деревом в саду у Адониса, потом превратился в цикаду.
   Вечером он стал самим собой. Его сонный взгляд остановился на папе, который что-то искал в небе.
   Обыскав все небо, папа вернулся на землю. Он был расстроен сном. Ему приснилось, что вокруг него обвилась змея с лицом женщины, матери всех наслаждений.
   Херувим жевал волчцы и вел войну с клопами.
   Армянин и Кастрат почесывали друг другу спины.
   Диоген рассуждал об обманчивой видимости, принимающей форму наших желаний.
   Остальные обитатели блуждали по петляющим и переплетающимся коридорам.
   Появился Шут и лица обитателей Дома просияли.
   Шут родился за кулисами. Его род был связан с театром. Отец Шута, его мать и даже дальние родственники были актерами.
   Белокурый, белолицый, он был копией матери.
   Воспитывал Шута дед со стороны отца. Он не учил его быть порядочным, но обучил всему остальному.
   До 30 лет Шут был всем доволен, своей внешностью и происхождением, пока не женился на деве в образе обольстительной сирены, от брака с которой испытал больше неудобств, чем приобрел выгод. Она вела себя весьма вольно.
   Почти год он ходил на четвереньках и носил на лбу рога. Жена обманывала и морочила его и себя самым приятнейшим образом.
   Когда даже рев осла стал казаться Шуту упоительной музыкой, он заболел нервной горячкой и какое-то время пользовался плодами своего безумия.
   Со второй женой он витал в облаках и рассказывал ей всякие небылицы, как он женился на старой деве, которая по возрасту уже не могла иметь детей, но подарила ему рога.
   После смерти второй жены Шут проникся нежными чувствами к ее сестре. Она позволяла ему лишь кое-какие шалости, а ее дочь уступала ему во всем.
   Неженатым Шут был всего несколько дней, правда, с последней женой он так и не успел сделать того, что хотел. Она свела его с ума.
   К 40 годам чертами лица, легкостью движений и своими туманными мыслями Шут стал напоминать отца, но об этом мало кто знал.
   Посвистывая, Шут прошелся по комнате и дал волю своему воображению.
   Этот дар он унаследовал от деда, которого звали обезьяной бога и многие ненавидели за его эпиграммы. Умер он скоропостижно, оставив книгу стихов и долги. Из-за несколько излишнего пристрастия к мужчинам его репутацию пришлось создавать заново.
   Жизнь - забава, а вовсе не то, чем она кажется.
   Шут все пускал в ход, сомнения, догадки. Он то питался надеждами, свойственными безумным, то отдавался слепоте. Он изображал величье для одних, для остальных лицемерил, был тем, кем его хотели видеть, и думал о том, о чем они не хотели думать.
   Шут изобразил Августа, Нерона, потом Валтасара. Он лепил лишь их внешние формы, но даже вечно хмурый Диоген, отворачивающийся от приятных наслаждений, расправил морщины на лбу.
   Валтасар удался Шуту больше всего. Он подражал его походке, говорил его голосом с природным изъяном и акцентом, изображал его привычки и причуды.
   Валтасар подсылал шпионов. Все это знали. Шут изображал ищейку, ходил по пятам то за одним, то за другим. Все были под подозрением. Сплошь разрисованный глазами, прикрывшись улыбкой, он выведывал. Лицо как пустой лист бумаги, он заполнял измышлениями и доносами. Одни писали, надеясь на выгоды, другие насильно, с отвращением, как дети пьют лекарство.
   На миг Шут сделался солнечным лучом... потом сотворил такое лицо, что смотреть страшно... уже он подпиливал ногти и выдергивал волосы из ноздрей... он изображал поэта... его муза возлежала на кушетке в образе Кастрата... он прикидывался то неопытным провинциалом, то представительным и величественным все знающим о поэзии и о том, о чем приятно говорить, но неприятно носить... приставив себе рога на лбу и крылья сзади, он состарился, лег на кушетку и умер, положив руку под голову и слегка согнув ноги в коленях... он даже их не вытянул... душа его отлетела...
   Все.
   Испытав свое оружие, Шут стал самим собой.
   И снова он преобразился... тупой и грузный, он заключил Карамазова в объятие... он был честным слугой с острожной улыбкой и вкрадчивой речью... уже он изображал отставного подполковника из Аркадии... молчаливый, скрытный, взгляд веселый, но глаза неприятные, по его виду казалось, что он сдерживает злобу ко всему, порой она прорывалась наружу, случалось это в плохую погоду и при неблагоприятном расположении звезд... шут то маршировал, широко расставив ноги, то раскладывал пасьянсы и громко вздыхал от скуки и жалости к себе...
   Шут ловко разыгрывал роль подполковника, вызвал общий смех своей угловатой, шаткой поступью, манерами и речами, иногда вовсе не глупыми.
   От смеха у папы случился припадок астмы.
  -- Ему плохо...
  -- Кому плохо?.. - Шут посмотрел на папу, который лежал на полу без признаком жизни. - Ему в самом деле плохо... облейте его водой или вынесете на воздух... да не ногами вперед...
   Сон сбылся. Папу задушила астма.
   Папа ушел не без свиты. Вслед за ним ушли несколько кардиналов и прочие люди разного звания.
   Нашел свою смерть и Бес. Он был человеком умственным, частью философом, частью поэтом, не чуждым музам и прочим девам, с которыми он имел приятные и порочные связи. Они являлись в числе первых.
   Когда Бес смотрел на мертвого папу, им овладело беспокойство и тревога, потом тоска.
   Папу окружали его почитатели и унесли.
   Среди ночи Бес проснулся в холодном поту. Его преследовали какие-то неоконченные порождения, выкидыши. Божий мир богат ими. Потом ему привиделась музы, все девять, деликатные и стыдливые на вид. Пробуждение помешало ему одолеть их стыдливость.
   Он лежал и думал о том, о чем привык думать, потом достал рукопись. Это была пьеса в стихах, которую он писал уже несколько лет, правда, стихи звучали как проза, тем не менее, поэтично. В семи картинах он изобразил, как уловить бога и сделать его лишним.
   Бог был для Беса некой хитрость или обольщением. В нем все было так неясно и запутано.
   Бес полистал рукопись.
   "Бога нет, есть черная дыра, зияющая, заранее открытая, которая породила свет и все видимое, наглядное и очевидное. В нее все и возвратится в свое время и воцарится хаос, смешение всех вещей. Сколько ни всматривайся в него, ничего не увидишь..." - прочитал он и задумался.
  -- Каждый знает что-то, что знает Бог... но если Бога нет, то и меня нет... - Бес провел рукой по лицу, как слепой, опознавая себя. - Все только видимость... все... и эта рукопись... - Он достал спички. Когда пламя охватило рукопись со всех сторон, на него что-то нашло. Он закатывал глаза, брызгал слюной, словно хотел что-то сказать, кого-то испугать, потом устремился куда-то по разбегающимся коридорам и лестницам.
   Бес вернулся, когда от рукописи осталась лишь кучка пепла. Ветер раздувал пепел и зажигал в нем какие-то потухшие огни.
   До утра Бес жил между дурными снами и явью.
   Утром разразилась гроза.
   Небо вытряхнуло из туч громы и молнии, и тучи ушли.
   Прислушиваясь к удаляющимся раскатам грома, Бес вдруг вспомнил место, где родился и смог вырасти до своего величия. Он увидел море, дом на берегу среди пиний и платанов. Море было у него за спиной.
   Дул пронизывающий норд-ост, ветер который приносил бури. Он уже наклонял пинии. Услышав плеск, Бес обернулся. Вся в смарагдах Сара вышла из пенного моря. Робость стесняла ее и мешала уйти. Она жалась к камням.
   Бес был потрясен тем, что увидел и вообразил.
   Вспомнилось, как ловящими руками он пытался поймать качающийся в петле труп Сары.
   Он заплакал. Он плакал, не замечая слез.
  -- Лучше бы мне не родиться... - пробормотал он и, встряхнув головой, глянул вокруг.
   Никого, лишь привычные стены и небо, на которое полагались его родители. Они уже давно были небожителями.
   Потрясение утихло.
   Поняв, что это был знак ему, он встал и пошел.
   Путь в рай ведет через ад, а там где ждет опасность, ждет и спасение.
   Час или два он искал ворота с надписью, но их перенесли куда-то в другое место.
   Бес двигался по кругу.
   Сделав семь кругов, он вышел к морю.
   Он шел вдоль берега, опустив голову, когда услышал хриплые крики чаек. Подняв голову, он увидел над преисполненными величия и покоя дюнами крылатого Пегаса с Химерой на спине.
   То, что он искал, было уже близко. Сделав еще несколько шагов, он был поглощен зыбучими песками...
  

* * *

  
   Длилась ночь.
   В небе, как в темной воде колодца еще видны были все звезды.
   Обитатели Дома спокойно спали. Они знали, что за ними наблюдают, даже довольствуясь тусклым ночным освещением.
   Утром Казимир проснулся и, воображая себя Горацием, Вергилием и Лукрецием в одном лице, направился в библиотеку. Свернув за угол, он наткнулся на Фому, который стоял у портрета Валтасара.
  -- А, это ты...
  -- Я...
  -- А говорили, что ты пропал...
  -- Смеешься...
  -- Мне не до смеха, каждый день кто-нибудь пропадает...
  -- Не может быть...
  -- Здесь творятся удивительные дела...
  -- О чем ты?..
  -- Может быть мне все это померещилось... надеюсь, что так оно и было... нет, нет, не спрашивай, пока я ничего не могу сказать... нет, не могу, нужны доказательства... ладно, расскажу, только ты никому ни слова... ночью я заблудился в коридорах и оказался во внутреннем дворе, открытом сверху и окаймленном галереей с застывшими статуями... откуда-то сверху доносились приглушенные звуки музыки, смех, пение не в такт и не в тон... поднявшись по лестнице, я увидел Кастрата в женском платье...
  -- Ты полагаешь, что он и Валтасар ....- Казимир сел на край жутко скрипнувшего стула.
   Нет, вовсе нет... тут нечто другое... как говорит Карамазов: злой умысел созрел, но он покарает самого злодея... впрочем, все это вздор, бред... - Фома принужденно рассмеялся, чем лишил рассказ впечатления достоверности, и ушел...
  
   Вечером почти все обитатели Дома собрались в театре.
   Играли комедию.
   После представления зрители разбрелись по коридорам, наполняя их шумом.
   Казимир случайно оказался в этом тупике без окон, куда сваливали ненужный театральный реквизит. Едва различимые портреты, нелепые гипсовые фигуры, покосившиеся рамы с разбитыми стеклами.
   Откуда-то доносились глухие, неясные звуки, тревожащие это угрюмое безмолвие.
   Увидев узкую полоску света, он приник к щели и увидел жену Валтасара. Она ходила взад и вперед по комнате, заставленной стеллажами, и была явно не в себе.
  -- Боже мой, что же мне делать?.. все так запуталось... - произнесла она.
   Стук в дверь не дал ей закончить фразу.
   В комнату вошла невзрачная женщина со скорбным лицом, похожая на монашку.
  -- Ну и...
   Монашка протянула ей письмо.
  -- И это все?..
   Монашка молча кивнула головой.
  -- Наша любовь началась глупо и кончится сумасшествием... нет, еще не все потеряно... главное не дать им нас запугать... надо играть свою роль до конца...
   Казимир пошел дальше. Свернув за угол, он увидел жену Валтасара в темных очках. Казимир притворился слабоумным. Дог белой масти обнюхал его, оскалился и отошел.
   Казимир прогуливался по галерее, когда за его спиной выросли два рослых охранника с малорасполагающей внешностью. Они увлекли Казимира за собой, и вскоре он очутился в кабинете Валтасара.
   Он стоял и оглядывался.
   В кабинете было душно, царили сумерки. Очертания предметов казались шаткими, неправдоподобными. Сквозь них просвечивалось какая-то другая реальность.
   Услышав глухой кашель, Казимир невольно вздрогнул.
   Появился Валтасар.
   Казимир испугался его вида. Лицо в оспинах, желтое от разлившейся желчи, брови насуплены, взгляд хмурый.
   Каждый день Валтасар раскрывал какие-либо преступления или изобретал их. Вся его власть была основана на страхе. Ревнивый и мстительный он пробуждал подозрительность у обитателей Дома и развивал дурные наклонности, чтобы использовать их в своих целях.
   Валтасар предложил Казимиру сесть.
   Казимир сел, зажав руки между колен.
   Валтасар блуждал в потемках. Докурив трубку, он постучал ею об стол, чтобы вытряхнуть со дна остатки пепла и заговорил о пьесе, которую в тайне от всех писал Казимир.
  -- Читал... - заговорил Валтасар. Его произношение было испорчено акцентом. - Изящество слога, воображение и прочее... все есть, и достаточно правдоподобная интрига, и чувствительные излияния... и прекрасный финал... настоящая любовь и преданность торжествуют над любым злом и всеми напастями... - Валтасар улыбнулся. Улыбка погасла. - Но ты бы мог кое-что улучшить... нужно вставить в сюжет одну сцену, несколько меняющую ход событий...
   В общих чертах Валтасар обрисовал действующих лиц этой сцены. Имена были явно вымышленными или намеренно изменены.
  -- И нужен другой финал... в прозе, без иносказаний, со всей ясностью... нужно нечто необъяснимое... иногда происходят необъяснимые события, или нам кажется, что они происходят... - Валтасар дернул шнур звонка.
   Дверь отворилась.
  -- Все, иди и пиши...
  
   Гасли этажи, один, другой и, наконец, последний. Горели только два окна во всем Доме: у Валтасара, он боялся темноты, и в библиотеке.
   Казимир стоял у окна и смотрел на спящие пески. В библиотеке было так тихо. Отложив рукопись пьесы, он написал записку:
   "Вы должны узнать то, чего не знаете. Вам грозит опасность. Злой умысел созрел, но он покарает самого злодея..."
   Разразилась жуткая гроза. Тучи сталкивались. Гремели раскаты грома. Эхо повторяло их в сводчатых коридорах.
   Пугливо вздрагивая, Казимир шел по коридору. Его знобило от волнения.
   Вот и комната жены Валтасара. Он приблизился к двери, просунул записку в щель и поспешно удалился.
   Часы пробили полночь.
   Казимир лег и укрылся с головой от лишних мыслей и страхов. Сны начали ему сниться, прежде чем он заснул.
  
   Встал очередной серый день. Все в тумане.
   День прошел как обычно. Обитатели Дома казались жизнерадостным народом и не были подавлены сколько-нибудь мрачными мыслями. Одни лежали, другие бродили по коридорам.
   Наступил вечер, который творил свою красоту и наполнял ею все видимое.
   Казимир стоял на террасе и думал о пьесе, то стихами, то прозой. Жена Валтасара была рядом с ним, незримо присутствовала, путая мысли. Он видел ее даже там, где ее не было, угадывал ее фигуру среди вьющихся глициний и кустов олеандра с розовыми и белыми цветками.
   Из комнаты донеслись голоса.
   Казимир прислушался.
   Армянин расчесывал Кастрату волосы и рассказывал Фоме о своем прошлом.
   Армянин взял от отца все, что он пытался скрыть, а от матери ее женственность. Его отец был рыбаком, мать преподавала в школе музыку. Окруженная стаями орущих детей она оглохла и преждевременно постарела. Ему было 13 лет, когда море забрало отца. Вскоре умерла и мать. Около года Армянин торговал рыбой на рынке, потом устроился осветителем в театре и влюбился в звезду, но звезд нельзя желать, на них можно лишь смотреть. Звезду звали Лера. Ей было всего 17 лет. Она еще ничего не знала о смерти, правда, и о жизни она знала не больше. Армянин убил ее из ревности. Когда он погребал труп, его заметили. На вопрос, кого он хоронит, он ответил:
  -- Я убил змею...
   Армянин бежал из города до пределов суши, потом по морю. Обосновался он на острове, который охраняли скалы. Они стояли вдоль берега как стража.
   День погас. На остров опустилась ночь.
   Армянин закрыл глаза и отдал себя сну.
   Среди ночи он проснулся, полный колебаний и желаний. Рядом с ним лежала женщина. Она сошла к нему из облаков.
   В следующую ночь все повторилось.
   Он не раз вступал в связь с женщинами из облаков. Многие из них желали родить от него и пропускали его под свою одежду.
   Как-то он стал свидетелем крушения парома. Он видел, как волны носили обломки и беспомощных людей, и как они тонули.
   Потом случилось землетрясение, часть острова ушла под воду, и он оказался на узкой скале, которую со всех сторон захлестывали волны.
   Это был ужасный для него день.
   Ночью он не мог заснуть. Он лежал и прислушивался.
   Уныло завывал ветер.
   Вдруг он услышал звук похожий на стон. Звук повторился, но уже слабее.
   Он привстал.
   Луна медленно поднималась из вод.
   Все вокруг было непривычно и страшно. Острые скалы и утесы, словно парящие среди рыжеватых облаков, напоминали готический пейзаж.
   Какая-то гибельная красота.
  -- Помогите мне... - Он увидел в воде морскую деву и протянутые к нему из воды руки. Волны лизали ее своими языками.
   По расселине он спустился на уступ.
   Когда можно было уже дотянуться до девы рукой, ему вдруг стало страшно к ней прикасаться.
  -- Спасите меня... спасите...
   Лицо девы исказилось.
   Он все еще медлил.
   Дева ушла под воду.
   Ночь стала холоднее и темнее.
   Он смотрел на воду и не знал, что это было.
   От красоты ночи остались только серые камни и серые облака, изливающие мелкий дождь.
   Армянин уже был готов для смерти, когда его сняли со скалы...
  
   Казимир слушал рассказ Армянина и пытался вспомнить свое прошлое, но безуспешно.
   Часы пробили полночь.
   Армянин и Кастрат нежились в постели. Кастрат становился то мужчиной, то женщиной, но не до конца.
   Одно время Кастрат блистал на сцене. Изяществом и нежностью тела он был схож с женщиной и легко поддавался восхищению или казался таким.
   История о том, как он стал Кастратом, была достаточно темной. Пусть она и останется такой.
   Сглотнув комок в горле, Казимир вышел на террасу.
   Вокруг царила ночь, оживляла тени и все кажущееся. Когда в узоре теней на лестнице обрисовалась женская фигура, он не удивился. Черты лица незнакомки были приветливые, чистые.
  -- Юлия... - окликнул кто-то незнакомку. Она обернулась.
   Прелестное видение смешало, спутало сон с явью и разбудило какие-то приглушенные, смутные воспоминания, которые постепенно обретали форму, наполнялись живописными подробностями, пожалуй, даже чересчур живописными.
   Казимир спустился вниз по лестнице, снова поднялся, молча прошел в нескольких шагах от Юлии, прошел еще раз и еще, все ближе. На седьмом круге Юлия повернулась к нему лицом, откинула волосы по ветру, и, лизнув губы кончиком языка, сказала:
  -- Сядь, спереди или сзади, все равно где... да, вот здесь... чуть ближе... обними меня... - Он смутился от ее слов и тона, но сел. Ночь была теплая, однако он дрожал как в ознобе. - Ну, что же ты медлишь...
   Пугливо, неловко он обхватил ее руками за шею, и...
   Он уже летел, но еще медленно, неуклюже, ощущая кругом один пустой простор, широкую и светлую местность. Вскоре он освоился. Полет его стал легким и грациозным.
   Крик пролетевшей мимо птицы оборвал полет. Он забарахтался в токах и водоворотах воздуха и очнулся на террасе.
   В качающейся створке окна с головокружительной и жуткой отчетливостью возникли сквер, площадь с трамваями, и попавшая в поле зрения призрачная фигура в дымчато-лиловой плаще, которая облеклась в явь обольстительной, стройной девушки с глазами сивиллы и грацией змеи.
  -- Юлия... - окликнул ее Казимир, но створка окна качнулась и захлопнулась. Звякнули стекла.
   Или все это живописали желания?
   Казимир спустился с террасы в сад. Он шел, доверчиво и близоруко оглядываясь в поисках Юлии. Одно время он был без ума от нее, но обстоятельства и время развели их.
  -- Ау...
   Юлия стояла в тени платана, потупив голову, словно стыдясь и стесняясь своего еще неумелого тела.
   Она улыбнулась, чтобы за улыбкой скрыть смущение. Она была так юна и так прекрасна, точно цветок, еще не сорванный, не смятый.
   Он обнял ее. Приблизились ее губы нежные, благоуханные...
  
   В эту светлую ночь Казимиру открылось, что он совсем не такой, каким себя воображал...
  
   Это было так давно. Казимир работал тогда курьером в издательстве. Днем он сонно блуждал по коридорам, качаясь, как в лодке, а по ночам писал статьи, рецензии. Он выступал в роли анонимного театрального критика.
   Жил он в подвальном этаже дома на углу Болотной улицы. Окна утопали в асфальте и были заляпаны грязью. Он смотрел на жизнь снизу вверх.
   Мебель убогая. Стол, застеленный газетой, этажерка, на которой пылился проигрыватель и стопка пластинок. В углу за ширмой стояла продавленная кушетка. На подоконнике маячил гипсовый бюст Сократа. На стенах висели наколотые на гвоздь рисунки, как бабочки. От сквозняков они шевелились и шелестели.
   Взгляд Казимира скользнул по географической карте, тронул гитару с порванными струнами.
   Стеклянная дверь покачивалась. Он протиснулся в щель и пошел по узкому коридору. Он шел наугад. На мгновение он ощутил страх, наткнувшись в темноте на соседку, женщину с чахоточными глазами. Она жила этажом выше с теткой. Иногда он брал у нее уроки игры на гитаре.
   В коридоре не настолько было темно, чтобы Казимир не мог разглядеть слезы, блестевшие у нее на глазах.
  -- Настя, что случилось?..
  -- Ничего... там вас ждут...
   Казимир вышел во двор.
   Незнакомец в дымчато-лиловом плаще ходил взад-вперед и напоминал хищного зверя на цепи. Наткнувшись на Казимира, он остановился. Лицо его выразило удивление.
  -- Ты Казимир?..
  -- Да...
  -- А я Марк, твой кузен...
   Почти год Марк жил у Казимира. Днем он где-то пропадал, а по ночам пугал Казимира своими вздохами и стонами. Казимир просыпался и не мог заснуть, бродил по коридорам или стоял у окна и курил, моргая от дыма и заглядывая в темноту, как будто ждал кого-то оттуда.
   Жизнь продолжалась и была не лучше и не хуже, чем у других, правда бодрое настроение было вымученным и поддерживалось только привычной игрой слов и скептическим взглядом на вещи. Казимир увлекался философией.
   Как-то Марк пришел с худой, хмурой женщиной. Ее звали Вера.
   Казимир сидел на полу, разбирал свой архив. Вера посмотрела на него сверху вниз и спросила, как его зовут. Он назвался, больше слов не нашел и покраснел. Роясь в бумагах, он следил за Верой и Марком. Они о чем-то шептался.
   Потом Вера ушла.
   Ночью Вера приснилась Казимиру. Во сне она была полная, смеющаяся. Она поразила его своей тяжеловатой грацией. Неосознанно он приник к ее покорному, обжигающему телу и очнулся...
   После истории с женой, Казимир опасался женщин. Он любил их и восхищался ими, но на расстоянии, издали, тайно, сдержанно. Вблизи они вызывали замешательство, какой-то смутный страх, причину которого он не мог объяснить. Он весь каменел, превращался в статую, изображающую безразличие, пожалуй, слишком нелепо.
   На следующий день Марк привел девочку. На вид ей было 13 лет не больше. Худая, белобрысая, тонконогая. Она была похожа на цветок, когда улыбалась и краснела.
   Казимир пытался ее нарисовать, но не успел. Девочка ушла. Он даже не узнал, как ее зовут.
   Через неделю она снова пришла, и он узнал, что ее зовут Юлия.
   Казимир попросил ее позировать.
   Юлия согласилась.
  -- Говорят, что вы были женаты... - заговорила Юлия после довольно продолжительного молчания.
  -- Да, был, и что?..
  -- Вы развелись?..
  -- Развелись... - Угловатой, шаткой походкой Казимир подошел к Юлии, сел рядом, помедлил, потом слегка сжал ее маленькую смуглую руку, хотел заговорить, но голос изменил ему.
   Она почти не сопротивлялась, лишь шептала: "Ты делаешь мне больно... нет... не надо..." - и тянулась к нему губами, бедрами...
   Когда все кончилось, он спросил:
  -- У тебя это в первый раз?..
  -- Да... - отозвалась она. Она лежала у стены усталая, потерянная.
  -- Тебе было неприятно?
   Она молча помотала головой.
  -- Не плачь это глупо...
  -- Я не плачу... - Она всхлипнула, засмеялась. Он поцеловал ее...
  
   И Юлия, и Вера, и другие женщины были как-то связаны с гибелью родителей Марка. Паром, на котором они плыли через залив, затонул. Было заведено уголовное дело, но по неизвестной причине его закрыли.
   Марк занимался расследованием этой темной, запутанной, противоречивой истории, поражающей не скудостью фактов, а их изобилием.
   Когда расследование заходило в тупик, на него что-то находило, как затмение. Казимир его не узнавал. Лицо отрешенное, глаза сонные. Он мог заснуть где угодно. Он просто проваливался в сон, как в яму.
   Добытые в ходе расследования сведения и свои впечатления Марк записывал на клочках бумаги, иногда и на полях книг, где придется.
   Казимир натыкался на них и терялся в догадках.
   Осенью Марку принесли мемуары некоего полковника. Его откровения вывели Марка на след, и он исчез.
   Прошло несколько дней.
   Погода была мерзкая, шел то дождь, то снег.
   Все эти дни Казимир провел в архиве издательства. Расследование Марка стало и для него почти что манией. Как-то роясь в груде беспорядочно наваленных папок, он наткнулся на перевязанный бечевкой пакет писем. Это была любовная переписка некой Киры и Генерала. Пользуясь этими письмами как своими, он написал пьесу, которая вознесла его на вершину славы и сплетен. Он стал знаменит, но слава обожгла и покинула его.
   Однажды вечером он правил рукопись и не заметил, как заснул.
   Из сна его вывело ощущение ужаса. Он сидел и тупо смотрел на запертую дверь. Дышал он прерывисто.
   Кто-то осторожно подергал ручку двери, потом сунул в прорезь почтового ящика пакет.
   Еще сонный, не совсем осознавая, что происходит, Казимир вышел на темную лестницу
  -- Кто здесь?.. - спросил он надтреснутым голосом.
   Никто не отозвался.
   Недоумевая, он закрыл дверь и вынул пакет из почтового ящика.
   В пакет были вложены несколько пожелтевших документов и снимков, публикация которых могла вызвать скандал и привести к опасным последствиям. Казимир спрятал пакет за портрет Юлии, висевший над кушеткой.
   Послышался шум приближающейся машины, визг тормозов под окнами. Казимир выглянул в окно и увидел черный лимузин. Он испугался. Его охватил страх. Накинув на плечи плащ, он выбежал на улицу и смешался с толпой, которая увлекла его к Римской площади.
   Около часа Казимир провел в галерее, в одном из переходов которой он наткнулся на Марка, но тот его не узнал, или сделал вид, что не узнал.
   Марк был в обвисшем складками дымчато-лиловом плаще, страшно худой, просто ходячий мертвец. Он спустился по лестнице и направился к выходу. Казимир последовал за ним.
   На площади Марк сел в трамвай.
   Трамвай остановился у железнодорожной станции. Марк вышел, оглянулся, скользнул взглядом по фасаду дома с аркой и утонул в мокром снеге и наплывающих огнях электрички...
  

* * *

  
   Ночь Казимир провел беспокойно.
   Проснулся он усталый, как будто и не спал. Он лежал и тер глаза. Все окружающее воспринималось как отчетливый бред.
   Херувим блуждал по комнате, кутаясь в простыню и прихрамывая. Ночью он опять летал на небо. О деталях этого приключения можно лишь догадываться.
   Отставной подполковник из Аркадии лежал, уставившись в потолок. Ночью ему было видение, как и многим заблудшим душам, забывшим того, кто вообразил себе весь этот мир.
   Место короля Лир пустовало.
   Появился Фома. Вскользь глянув на свою несмятую кровать, он подошел к окну. Он стоял в позе статуи и смотрел на небо. Небо притягивало его как свет бабочку. Иногда оно становилось темным и тесным от птиц и ангелов, и сам Фома превращался в обитателя раскачивающихся вершин деревьев...
  
   День кончился.
   Настал час сумерек.
   В окне флигеля иногда как галлюцинация появлялись и исчезали чьи-то женские лица.
   Фома уже не стоял, а сидел, пряча голову под крыло, потом лег.
   Бой часов превратил его из птицы в обычного человека. Он увидел крапиву в цвету, чешуйчато-серые камни террасы, раздавленную мошку на стекле.
   Краски постепенно поблекли, привычный пейзаж потерял всякую реальность, теснимый темнотой.
   Море покрылось серебром. Вставала луна. Она обрисовывалась все яснее и напоминала чашу, из которой Фома пил, чувствуя, как его охватывает блаженство. Он погрузился в сон, как в воду.
   Но во сне воды не было, был только песок и зной.
   Он шел по пустыне, узнавая дорогу по приметам.
   Донесся жуткий шум. Он в ужасе оглянулся. Шум исходил от воды, волнами наступающей на него. Когда вода догнала его, он очнулся.
   Это был сон, всего лишь сон, но действительность была еще ужаснее.
   Он встал и пошел. Ему хотелось заблудиться в этом Доме с тысячью комнат. Он шел и шел, пока не наткнулся на запертую дверь. Он толкнул ее. Дверь распахнулась. В темноте обрисовался облик Жанны. Блеснули ее глаза. Они подрагивали, дразня, как вода в колодце...
  
   Услышав сдавленный крик, Казимир проснулся и, пересиливая дрожь, вышел на террасу. Было темно и страшно. Казалось, что терраса висит над бездной, готовой проглотить все.
   Опасливо глянув вниз, Казимир увидел Фому. Он спускался по лестнице все ниже и ниже, и он был не один. Как тень его сопровождала рыжеволосая женщина, которая куталась в лиловый плащ.
   Ветер раскрыл незнакомку, и Казимир узнал ее...
  
   Утром Казимир нашел под своей подушкой Книгу и записку, написанную прыгающей рукой Фомы:
   "Не беспокойся обо мне. Сейчас я уже на пути к Риму, обители муз и заблуждений. Мое неожиданное и поспешное бегство вызвано обстоятельствами, о которых я не решался тебе сказать из опасения, что ты не поверишь мне.
   Никогда не забыть мне это странствие по извилистым, путаным ходам и переходам с сырыми, осклизлыми стенами и сводами. Иногда проход становился таким узким и низким, что мне приходилось ползти на четвереньках.
   Казалось, я блуждал в этом лабиринте вечность. Наконец я увидели свет. Сдвинув решетку, я выбрался наружу.
   Скалы, громоздящиеся вокруг, напоминали развалины храма.
   Мрачное, дикое великолепие этого места вызывало и ужас и восхищение.
   Не успел я обрадоваться свободе, как вдруг потемнело. Поднялись тучи удушливой пыли. Разразилась гроза с молниями и жуткими раскатами грома, напоминающими звуки труб Страшного Суда.
   Хлынул ливень. Я промок до нитки и был вынужден укрыться в расселине.
   Я лежал, прислушиваясь к вою ветра и клокотанью вод. Сквозь зияющие щели в сводах видно было, как вспыхивало и гасло небо.
   На какое-то время я забылся сном. Я так устал, что даже каменное ложе казалось мне пуховой постелью.
   Все смешалось в этом сне, явь и бред, действительное и призрачное.
   Я лежал под балдахином на золоте и бархате и вслушивался в нежные, сладостные звуки пения. Пел хор сирен.
   В комнате царили сумерки, что всегда окружают нас во всех снах, и лежавшие вокруг тени казались воображению всем, чем угодно, а не тем, чем они были на самом деле.
   Я не удивился, когда появилась Жанна. В руках она держала горящие свечи. Создавалось впечатление, как будто она окружена венцом из огня.
   Языки пламени поднимались все выше. Уже пылали ее руки, ее лицо. Запылал балдахин. Все было в огне, как на картинах Страшного Суда.
   Испустив крик отчаяния, я очнулся.
   Жанна не исчезла.
   Бледный, трепещущий от ужаса я воззрился нелепым, бессмысленным и совершенно безумным взглядом на нее.
   Она улыбнулась, и я смутился, отвел взгляд. Мне стало стыдно, прежде чем я успел высказать вслух все свои страхи. Жанна легла рядом со мной. Я отвернулся к стене и стал смотреть на камни в красных прожилках, точно исписанные кровью, пока не перестал что-либо видеть, чувствовать, понимать. Я снова погрузился в сон. В этом сне я ничего не увидел.
   Когда Жанна разбудила меня, гроза уже ушла. В расселину проникали лучи солнца.
   Весь день мы шли по пустыне без спутников. Стояла такая жара, что трудно было дышать. Казалось, мы шли по раскаленным углям, а сам воздух был охвачен огнем.
   Опустилась ночь.
   Это была ужасная ночь.
   Из темноты доносился вой и хохот, точно бесы бродили вокруг нас.
   Я шел и молился, даже не зная, о чем я просил и чего боялся. Я верил в спасение, хотя вся вера моя состояла из одних заблуждений. Чувства мои так часто меня обманывали. Они лишь заволакивали все туманом.
   Уже светало, когда мы вышли к морю, где нас ждала барка.
   Жанна выказала столько предусмотрительности, трезвости и держала себя так невозмутимо, что как ни сомнительно было наше предприятие, оно осуществилось. Обстоятельства благоприятствовали нам. Они же свели и связали нас узами, разорвать которые теперь никто не в силах..."
  

* * *

  
   День был похож на сон, и определить, что в нем явь, а что бред было невозможно.
   Казимир листал Книгу. Все, что случилось в продолжение этих долгих лет, кануло бы в вечность, если бы не записи Фомы.
   Вечером Шут давал обычное представление. В финале он надел корону, украшение на редкость неудобное, напоминающее кастрюлю без ручек.
   Около полуночи обитатели Дома были разбужены криками Херувима. В бреду горячки он забрался на конек крыши. Очнувшись, он объявил, что вознесли его туда ангелы.
   Оставив реальность Дома, Казимир блуждал в прошлом, которое проступало перед ним и воплощалось в виде смутных картин.
   Ему было 27 лет. Жизнь его не радовала. Надо было жить и еще платить за это.
   Все свое свободное время он тратил на романтические писания, которые он не знал, как начать и где закончить. Внешне он выглядел веселым и довольным жизнью, а на самом деле не было создания более несчастного. Жил он бедно. Все складывалось неудачно, как будто на нем лежало проклятие. Но это были еще не неприятности. Неприятности у него начались, когда он записался в члены некоего общества, которое посещал редко и как бы тайно. Когда его вызвали в надзорное учреждение, он сжег все свои писания. Он не находил себе места. Мысли метались.
   Среди ночи, чувствуя себя уже приговоренным к пожизненному заключению, он бежал из города. Он шел, сам не зная, куда идет, и очутился в незнакомой гористой местности. Вокруг громоздились дикие скалы, заросшие терновником. Он глянул вниз. Внизу шумел поток.
   Все поплыло перед глазами. Он покачнулся и...
   Каким-то чудом он не разбился, повис вниз головой, запутавшись ногами в ветках дерева и наполовину погрузившись в воду. Озираясь, он разглядел стайку рыб, водоросли, разные по виду раковины, чешуйчатые камни. Все это наглядно увидев, он ушел на дно. От его головы потянулись вверх пузырьки воздуха, точно нити, как будто он был подвешен к ним. Течение закрутило и обрезало нити, и он очутился внутри смутно зеленеющего прозрачного безмолвия. Все вокруг было текуче, подвижно, неправдоподобно. Он ощущал себя медузой.
   Чья-то рука коснулась его щеки изящными и нежными пальцами, царапнула шею, грудь. Это были водоросли, безмолвно колышущиеся, обволакивающие.
   Сопротивляясь удушью, он оттолкнулся от дна ногами.
   С трудом он выплыл к берегу. Он лежал среди камней с открытым ртом, точно рыба, подставляя лицо и высохшие губы ветру, потом встал на ноги. На берегу никого, кроме берега, ни следов людей, ни людей. Чуть поодаль покачивались, выгибались кривые и колючие ветки терновника.
   Пронзительный хохот испугал Казимира. В дюнах смеялись гиены. Он встал. Пошатываясь и пятясь, он отступил от воды и наткнулся на Юлию. Она лежала ничком, нелепо вывернув голову, почти нагая. Щека расцарапана, в волосах водоросли и песок...
  
   Казимир видел прошлое или то, что казалось ему прошлым, которое вытекало из него и затапливало, как вода в половодье. Он плыл по течению.
   Почувствовав под ногами дно, он вышел на берег и пошел. На нем был хитон. Весь его облик выдавал человека праведной жизни. Рядом с собой он обнаружил двух путников, облаченных в серые плащи. Они были похожи на вестников или шпионов. Он приветствовал путников. Путники приветствовали его. Судя по их виду, они шли из-за гор. Простившись с путниками, он отправился в те края, куда его влекло. Он был в Иерусалиме, в Тунисе, на Кипре. По пути он изучил арабский и еврейский языки, а заодно и их мудрость. Мысли его были скромные и законные, как и одноактные пьесы, которые он писал и ставил во время своих блужданий. Зрители аплодировали ему.
   В одной из пьес он изобразил мир, который можно было понять лишь в состоянии безумия. Финал был трагичен. Его побили камнями. Наверное, этой жертвы требует всякое творчество.
   Так от города к городу Казимир пересек все земли на юге. Не раз он пересекал экватор и на осле, и на верблюде.
   После избрания нового папы он отправился в Рим, чтобы увидеть его своими глазами. Папа был человек как человек, с глазами как у человека и губами, говорящими высокомерно. Он говорил, переходя с одного языка на другой. Все языки служили ему.
   В Италии Казимир провел не одно лето.
   Устав от южного солнца, он пошел на север.
   Он шел, сопровождаемый своей молчаливой тенью, и вдруг тень окликнула его.
   Услышав голос, назвавший его по имени, он открыл глаза.
   В комнате царили сумерки. Все вокруг казалось неправдоподобным.
   Он потер глаза. Створчатая дверь, выходившая на террасу, была распахнута настежь. Оттуда тянула холодом, жутью. Он встал и сделал несколько шагов к двери. Слой за слоем открылась панорама города, висящего между небом и землей. Он сделал еще шаг и очутился в кромешной темноте. Кругом безлюдье, глушь. Города словно и не было.
  -- Ау... - Юлия вышла из темноты, кутаясь в шерстяную накидку. Она была в очках. На вид ей было не больше 13 лет.
   Не зная, куда шагнуть, Казимир шагнул назад и наткнулся на ржавую бочку, стоящую под водостоком. Юлия как-то странно посмотрела на него, рассмеялась и побежала дальше. Кто-то ждал ее в темноте.
   Казимир глянул по сторонам. Он подумал, что это сон, но это был не сон. Он стоял у дома, в котором жили все Волковы и охраняющие их ангелы. Жил здесь и дядя, но когда тетя уехала на воды, ему показалось, что там нехорошо жить и он переселился ближе к Римской площади.
   В переулке кружила палая листва, выл ветер, причитал жалобно. Путаясь в ключах, Казимир спустился на три ступени вниз, открыл дверь черного хода и оказался в своем подвале. Он оглядел комнату, населенную ненужной мебелью, вещами, книгами, которые заменяли ему жизнь. Взгляд его остановился на картине, которая висела над продавленной кушеткой. На ней была изображена девочку 13 лет с грацией змеи и глазами сивиллы. Она была красива или он думал, что она красива.
   Тяжело вздохнув, Казимир сел на кушетку, потом лег. Невидимой тяжестью над ним нависла ночь, и воспоминания затаились...
  
   Спал Казимир плохо и проснулся с головной болью, весь мокрый. Сон его не порадовал. Во сне он промок под дождем и еще раз потерял Юлию. Он слышал ее голос, бежал на крик и натыкался на стену, за которой слышал ее жалобы, вздохи, стоны, то ближе, то дальше.
   Он сонно потянулся, вскользь глянул в окно. Тело его еще спало, нежилось, зевало.
   Небо за окном было низкое и темное, точно такое же, как и во сне, и пахло как во сне, гниющими водорослями.
   Остаток дня Казимир провел в архиве издательства, рылся в папках, серых, слепых от пыли и старости, что-то писал или сидел у окна в каком-то неповоротливом оцепенении. Его интересовали некоторые неудобные факты, касающиеся биографии отца Марка. Историки такие факты называют спящими собаками. Обычно о них умалчивают или излагают их частично.
   За стеклами рисовалась безлюдная глушь городских переулков, спускающихся к морю, серая гладь которого постепенно оживлялась вечером. Волны скользили, подкрадывались и в возбуждении бросались на камни мола. Отлив уступал место приливу.
   С невольным вздохом Казимир вернулся к папкам. Блуждая в непролазных лабиринтах допросов, путаных показаний, он что-то бормотал вслух. Он разговаривал вполголоса с обитателями папок, которые медленно воздвигались, вставали, чтобы вздохнуть и снова прятались в свои убежища, примирившись со своей судьбой. Лица у них были бесполые, увядшие. Жизнь смыла с них всякое выражение.
   В одной из папок он наткнулся на дело некоего Херувима. Он был наемным убийцей.
   Показалось, что кто-то вошел в комнату. Казимир неловко повернулся, задел лампу. Лампа опрокинулась, звякнула и погасла. Воцарился кромешный мрак и гробовая тишина.
   Он замер в странной позе, затаил дыхание, прислушиваясь к шепотам, шорохам, скрипам.
   День почти угас, осталось лишь мерцание, отбрасывающее на потолок и стены искаженные тени стеллажей. Они напоминали непроходимые заросли, а папки были похожи на памятники с именами, датами рождения и смерти.
   Ощупью Казимир собрал бумаги, вышел в коридор, свернул за угол и столкнулся с Верой. Она устроилась на подоконнике, закурила и углубилась в описания, похожие на правду.
  -- Да что говорить, Марк был редкостным типом, последнее слово всегда оставалось за ним, а потом его как будто сглазили... нет, не могу забыть эту сцену... ты бы видел его лицо, на него просто жалко было смотреть...
  -- Не очень-то я доверяю лицам...
  -- Не знаю, нужно ли об этом говорить, но за ним охотились, следили за каждым его шагом, постоянно, назойливо... что?.. да, у нас был с ним роман, но, мне кажется, он использовал меня как прикрытие... а потом исчез... понимаешь, просто исчез... - Вера развела руками. - И после его исчезновения в редакции начались обыски и все такое... - она издала короткий смешок и глянула за спину.
  -- Да, в этом деле не все так просто...
  -- Говорят, что его отец участвовал в заговоре...
  -- Для меня это новость...
  -- Ты как с луны свалился...
  -- Так и есть... - Казимир глянул в окно на усталые толпы людей, изможденных работой и спешащих домой. В толпе он увидел Юлию. - Извини, мне нужно идти...
   Вера изобразила на лице понимающую улыбку, а Казимир окунулся в повседневную жизнь сумасшедшего...
  

* * *

  
   Лето было отмечено несколькими печальными событиями.
   Осень прошла без происшествий. Обитатели Дома на песчаном берегу не старели и не умирали.
   Пришла зима, потом весна.
   Днем обитатели Дома занимались своими обычными делами. Казимир не расставался с пером и чернилами, Диоген со своим здравым смыслом, а все остальные со своими радостями и несчастьями.
   Ночью все они склоняли голову на ватную подушку и погружались в невинные сны, чтобы прийти в себя.
   Казимир не спал. Он лежал и думал о финале пьесы, которую писал уже не один год. Перед ним был как бы задний план сцены с горизонтом пола, кулисами и лакунами. Персонажи выходили оттуда на сцену, что-то рассказывали о себе, что-то утаивали и исчезали.
   Случайные события в пьесе казались преднамеренными, а будущее и прошлое существовало как настоящее. Казимир придумывал некую интригу, пригодную для жизни, давал имена персонажам и сам становился кем-то иным.
   К нему постепенно возвращалась память...
  
   Ближе к утру Казимир очутился в пустующем доме дяди на Нижней улице, где прошло его детство. По черной лестнице он поднялся в комнату тети, которая умерла от водянки, потом спустился этажом ниже. В его комнате царили сумерки. Разные настроения овладевали им, и детская восторженность, и усталое, тупое безразличие, когда он смотрел в окно, за которым открывалось малоутешительное зрелище серых стен.
   Он включил свет. В зеркале отразилась тесная комнатка, похожая на гостиничный номер с шифоньером и узкой железной кроватью. Над кроватью висел портрет дяди. Он был изображен в полный рост в форме полковника. За его спиной ярко пламенели бегонии, и синела Лысая гора.
   Путаясь в рукавах дядиного плаща, Казимир оделся и вышел на улицу.
   "Куда идти?.." - подумал он, разглядывая облитые смутным светом стены, на которых проступали пейзажи, фигуры, лица из его прошлой жизни.
   С невольным вздохом он опустился на ступени лестницы. Смеркалось. Улицы постепенно заполнялись пустотой, в которой покоился смысл всей его жизни. Его вдруг как будто осенило. Озноб пробежал по его телу. Он повел плечами, встал и пошел по направлению к морю.
   С трудом поднявшись на уступ, он оказался перед входом в пещеру. Он не осмелился заглянуть внутрь. Темное отверстие входа пугало глубиной.
   Он прислонился спиной к скале и глянул по сторонам.
   Все в серовато-коричневом свете как на старом снимке.
   "Что я тут делаю?.. - Казимир встряхнул головой. Сквозняки обшарили его. - Такое чувство, что это я совершил преступление... Боже мой, о чем это я?.." - Подняв голову, он увидел Юлию. Она лежала на плоском камне и была похожа на ящерицу, разомлевшую на солнце...
  
   Юлия была копией матери, лишь в ее улыбке просвечивал отец, генерал Шестов. Он лазал к ней по приставной лестнице, пока Ада, мать Юлии, через суд не положила конец этим визитам.
   Увиделся затхлый гостиничный номер, в котором мать Юлии покончила с собой. Ящики комода были вывернуты наружу, повсюду валялась одежда, какие-то письма, квитанции, счета. Ада сидела у изголовья кровати с петлей на шее и отрешенно смотрела в потолок. Глаза ее были открыты. У ее ног Казимир увидел лужу, почувствовал запах мочи.
   В проеме двери уже маячили лица людей, населяющих полутемные коридоры гостиницы. Он вспомнил вопль Юлии, высокий на одной ноте, сорвавшийся на придушенный хриплый стон.
   Эта короткая сцена была разыграна несколько раз и в разных декорациях, которые что-то приоткрывали, что-то утаивали.
   Не досмотрев финал, Казимир вышел из номера. Он петлял по коридорам гостиницы, пока не услышал крики: "Пожар!.."
   В гостинице возникла паника. Коридоры наполнились дымом, воплями и полуголыми людьми. Невозможно было протолкаться к лестнице. Несколько раз Казимира сбивали с ног...
  

* * *

  
   Дни вытекали один из другого, серые, сумрачные, расплывающиеся в зыбкой неотчетливости.
   В субботу в клубе Дома на песчаном берегу играли пьесу на странствующую тему. Такое случалось иногда по некоторым исключительным по отношению к повседневности поводам. Главным действующим лицом в пьесе был Карамазов.
   Автор пьесы что-то взял у греков, что-то у Шекспира. Все это мимолетное, внезапное, кажущееся вылилось в нечто необычное, сложное. Возникла некая сценическая иллюзия, собственно говоря, почти драма, своим почерком поставившая в тупик даже самых искушенных и чутких критиков.
   Казимир был обычным зрителем. Он сидел в кресле у двери, и следил за Эпигоном, автором пьесы, которого отличала врожденная изысканность, тонкость. Его лицо иногда словно озарялось, а сам он весь как бы приподнимался над полом, переживая неожиданную радость. В эти мгновения он был Богом.
   Он повторял шепотом текст роли, не договаривая фраз и запинаясь. Для него это был ритуал, смысл которого ускользал от Казимира. Монологи напоминали неумелую, но искреннюю проповедь. Отраженные от пола и стен слова кружили, исчезали и возвращались, внося путаницу.
   Представление окончилось, и черты величия исчезли с лица Эпигона. Размытый волнами очевидности и дневного света, он уже не был Богом. От него пахло вином и книжной пылью. Он был похожим на человека существом, которое находило жизнь в книгах, заслоняясь от неправдоподобной реальности достоверностью написанного.
   И этот день погас.
   Ночь была богата событиями, чувствами, впечатлениями.
   Утром Эпигона нашли мертвым в постели. Судя по выражению лица, смерть пришла к нему не сама...
  

* * *

  
   День прошел как обычно.
   Ночью Казимир скитался. Он искал Юлию и не находил. Посетив многие места и убедившись, что Юлии нет нигде, даже на небе, он вернулся в Дом на песчаном берегу.
   Нежная телом и изящная Юлия стояла в портике входа во флигель. Он отступил, изумленный.
   Криво поджав губы, Юлия повернулась и пошла. Он повлекся за ней, еще не зная, что его ждет. Он был полон любовным бредом.
   Юлия исчезла в темноте.
   Послышалось рычание.
   Глянув по сторонам, Казимир увидел за спиной дога белой масти, ужасного видом.
   Из-за дога Казимир попал в канаву, из которой он с трудом выбрался, весь в грязи и тине, облепленный листьями. Встряхнувшись, как пес, он пошел дальше. Он решил кружным путем вернуться к террасе, но был остановлен толпой потомков Исаака и Иуды.
   Все смешалось. Душно, тесно. Все бегут, кричат.
   Казимир прижался к стене.
   В окне над ним зажегся свет. Полоса света упала на кусты.
   Он присел, потом осторожно заглянув в окно. Он не сразу узнал Юлию. Ее лицо было в тени.
   Казимир стоял и смотрел на нее. Постепенно оживало прошлое...
  
   Казимир хотел жить хорошо, но не умел, и жил плохо. Он работал в газете в отделе происшествий, писал заметки о преступниках и покойниках. Сцены бедствий давали богатый материал для пера.
   В газете этот отдел называли фабрикой по производству сумасшедших.
   Редактором газеты был некто Вяземский, человек несколько странный, с довольно темным прошлым. Ему было около 60 лет.
   Дед Вяземского был графом, разоренным революцией. От него Вяземскому достались лишь часы на серебряной цепочке, гипсовая копия античной статуи и картина, на которой дед был изображен в рост со сворой собак. В нем было нечто царственное.
   Вяземский был бледной и жалкой копией деда, правда, он тоже держал свору псов и иногда давал балы. В этой феерии цветов, музыки и танцующих дев с развевающимися вуалями и кудрями было что-то пьянящее. Он обмирал от восторга. Он все еще был чувствителен к обольщениям легкомысленных и прелестных созданий, являющим все то, что следовало бы скрывать.
   На балу у Вяземского Казимир встретился с Кирой. Ее сопровождал пожилой мужчина, которого звали Семен. Он работал в нотариальной конторе, носил очки, хотя видел и без очков. Жил он просто и понятно, остерегаясь всяких волнений и происшествий. Все у него было расписано и происходило по плану и по порядку. Он умел наслаждаться жизнью, правда, в облаках он не витал и ничем таким легкомысленным и постыдным не занимался, так что Кира оставалась нетронутой девой.
   Она терпеливо сносила груз настоящего и даже не пыталась прозреть будущее.
   На бал к Вяземскому она попала случайно, и весь вечер провела в зимнем саду.
   Ночью Кира проснулась, чувствуя, что задыхается. Что-то давило на грудь. Это была рука Семена, тяжелая, как камень. Он лежал на спине в очках с открытыми глазами. На полу валялась вечерняя газета.
   Семен умер во сне.
   Кира не поверила в его смерть, ждала, что он заговорит.
   Глаза у Семена были красные и слезились. Постепенно они мутнели, загрязнялись какими-то наслоениями. Она отодвинулась и, вскользь глянув на Семена, заговорила сама, копируя его голос, самые незначительные интонации, даже кашель.
   Лампа замигала и погасла. Дал о себе знать запах. Кира зажгла лампу и закрыла Семену глаза.
   Прошло несколько дней. Миновало рождество.
   Как-то вечером Кира глянула на стол, заваленный непрочитанными газетами. Помедлив, она включила радио, которое Семен слушал перед сном. Передавали последние известия. Радио наполнило ее событиями, временем и поселило в ней тоску.
   Кира вышла на улицу. В толпе ей не стало легче. Без Семена она не знала, что ей делать, и решила умереть.
   Ночью она проглотила горсть таблеток и потеряла сознание. Она лежала на спине, выставив вперед ладони, словно от кого-то защищалась или молила о помощи.
   Такой ее увидел Казимир, когда вошел в комнату...
  

* * *

  
   Дом на песчаном берегу погрузился в темноту первого сна.
   Казимир не спал. Он лежал, прислушиваясь к вою ветра, и вспоминал детство.
   Ему было 13 лет, может быть чуть больше, и уже несколько дней он был сиротой.
   В комнате царили сумерки. Он лежал на кровати, когда чья-то тень поднялась с пола и предстала перед ним неподвижная и безмолвная. Грудь тени была покрыта медалями, точно панцирем.
   Тень склонилась над ним. Не помня себя от страха, он закричал и забился в угол кровати. Все вокруг было шатко, неполно, неопределенно и к ногам подступало что-то холодное, напоминающее тину.
  -- Я Герман, твой дядя... - сказал незнакомец. Звякнули медали. Незнакомец обнял Казимира, обдав его непривычным запахом, и отошел к окну. Он стоял к нему спиной, потом медленно обернулся, беззвучно смеясь.
  -- Вы мой дядя?.. - Казимир неуверенно улыбнулся. Улыбка погасла, не успев подавить недоверия и плохо скрываемого страха.
  -- Ну да... неужели ты меня не помнишь?..
  -- Нет... - Минуту или две Казимир разглядывал дядю, потом нерешительно потянулся к нему, обхватил его руками и заплакал, как никогда еще не плакал за всю свою жизнь. Дядя водил сухими шершавыми пальцами по его рыжим волосам, по спине.
   Когда Казимир успокоился, он уже смотрел на все глазами дяди...
  
   Иногда дядя уезжал по делам своей службы, и Казимир оставался дома один.
   Как-то он сидел на террасе и читал. Дядя уехал в провинцию. Он много путешествовал, у Казимира же все приключения совершались в воображении, а путешествия ограничивались дорогой в школу или в клуб, где он пел в хоре. Внешне он был неприглядный, непривлекательный даже уродливый, но в движениях и жестах - воплощение элегантности и свободы, и голос у него был как у сирены, звучный, пронзительный.
   По радио начали передавать последние известия, когда в дверь кто-то постучал, и появилась кузина, о существовании которой Казимир даже не подозревал. Ее звали Кира.
   Они обменялись приветствиями. Поцелуи смешались со слезами.
   В облике Киры проглядывало что-то повелительное, черты лица чуть резковатые, но не лишенные привлекательности. И серое платье с оборками и рюшами ей было к лицу.
   Кира переживала первую молодость. Ее румянец был нежен, и она все еще не отказалась от мыслей о браке, который не мешает стольким людям быть в нем несчастными.
   Они пили чай на террасе, любовались панорамой города и беседовали. Говорила Кира, мешая разговор о политике с театральными сплетнями. Она знала свет и его изнанку. Кое-что она поведала и о себе, сопровождая рассказы жестами, вполне невинными, в которых проглядывало простодушное желание нравиться другим. Манеры и тон ее были непринужденные, правда, с некоторой долей самонадеянности.
   У нее было много поклонников, но ее романтические приключения всякий раз наталкивались на какое-либо непредвиденное и злополучное препятствие. Каждое новое разочарование удивляло ее и погружало в отчаяние, правда, не надолго, всегда оставалась надежда сделать более удачный выбор и одержать победу.
   Свои путаные повествования, не лишенные преувеличений, Кира облекала в форму романов, со своими прелестями и неожиданностями, из которых было видно, что она не особенно тяготилась и положением старой девы.
   Глядя на кузину, Казимир не мог удержаться от улыбки, вовсе не осуждающей ее невинные заблуждения, тем более, если они доставляли ей хоть немного радости.
   Под вечер небо затянули облака. На террасе стало холодно, сумрачно и они перебрались в комнату. Казимир не заметил, когда появился дядя. Он сидел в кресле у камина и как бы со стороны наблюдал за Кирой. Она рассказывала истории о своих безрассудствах. После каждой истории дядя издавал нечто похожее на "хм", а его губы и все его хмурое лицо кривила улыбка. Особенно сильное впечатление на него произвела история с помолвкой, которая сорвалась из-за начавшегося ливня, когда улицы стали глубокими и широкими с неисчислимыми опасными водоворотами. Вода поднималась все выше, достигла колен. Он встал. Ливень утих. Вода спала.
  -- А вы умеете рассказывать... - произнес Герман. Кира как бы отпрянула, впрочем, нельзя было приписать это движение испугу или неудовольствию.
  -- Пожалуй...- несколько потерявшись, сказала она.
  -- Вам бы следовало все это записать и опубликовать в каком-либо дамском журнале...
  -- Вы так любезны... - Кира окинула дядю взглядом. Он был наделен неким гибким изяществом. Все в нем и фигура, и голос, и осанка выдавали актера. - Знаете, я пыталась кое-что опубликовать...
  -- И что?.. - Дядя застыл, вытянув шею, в позе человека, который прислушивается к мелодии и боится пропустить хотя бы один звук.
  -- Ничего...
  -- Вы не стали любимицей музы, честолюбие ничего вам не доставило, кроме разочарования и досады...
  -- Да, только зря потратила время... - Кира принужденно и холодно улыбнулась.
   Опасаясь, как бы на ее слова не последовал еще какой-либо язвительный ответ, Казимир поспешил вмешаться.
  -- Имею честь и удовольствие рекомендовать... это Кира, а это Герман, мой дядя...
  -- Очень рада... - Кира сделала жест рукой, давая возможность пожать ее руку, но Герман уклонился от предложения...
  -- Я тоже рад... да, так вот мы и живем в радостях умеренной и воздержанной жизни... никому не делая ничего плохого... рады будем служить и вам, однако должен сказать, что ваше воображение столь неожиданно, что я просто подавлен...
  -- Возможно, я заблуждаюсь относительно вас, но... - Кира заглянула в лицо Германа и как-то мечтательно и доверчиво улыбнулась. Несмотря на усталость (многочасовой путь из небольшого приморского городка на западе ей пришлось проделать в поезде самым жалким способом, сидя в тамбуре на чемодане), она цвела всей своей блаженной невинностью.
  -- Нет, вы не заблуждаетесь, вы просто не осознаете своей силы...
   Несколько приятных слов и любезных одолжений сломили притворную холодность и боязливое отчуждение кузины.
   Герман не сводил с Киры глаз. Волосы у нее были рыжие, глаза зеленоватые, манящие. Она улыбалась. В этой улыбке он увидел все ее тихие, одинокие и пугливые чувства. Захваченный этими чувствами, он замер, затаился. Он стал похож на сфинкса, что не осталось незамеченным. Кира поневоле представила себе за его спиной пески и стала рассказывать о своем путешествии в Египет. История получилась путаной. Смятение, в какое пришли ее чувства, еще не совсем улеглось. Время от времени она украдкой поглядывала в зеркало и поправляла волосы.
   Герман смотрел на нее, как смотрят на пейзаж. Движения его были сдержанные, и только глаза, в которых плясали хмельные огоньки, да слегка подергивающиеся губы выдавали возбуждение.
  -- Нет, я больше не могу, мне стыдно в этом признаться, но я так устала, правда... и по мне, наверное, это заметно...
   Герман промолчал.
   Чувствуя, что становится все более жалкой, Кира бросила взгляд наугад, беспомощно и быстро. И в этот момент удар грома просто потряс дом. Разразилась гроза.
   С устройством кузины на ночь возникли непредвиденные затруднения, но выход нашелся. Кузина разместилась в комнате Казимира, а Казимир провел ночь в мансарде среди картин, книг и греховных мыслей, которые он был не в силах в себе побороть.
   Дождь перестал. В окно светила полная луна, ослепляя своим блеском. Казимир закрыл глаза и представил себе небольшой приморский город, в котором жила кузина. Он шел по улице, которая поднималась по склону горы выше и выше с уступа на уступ. Постепенно его взгляду открывались все более унылые и мрачные картины, скрытые до сих пор, которые развили в нем подозрительность и замедлили продвижение вперед. Он смотрел с недоверием на всякого, кто встречался ему на пути, и поворачивал вспять, но натыкался на стену.
   Утром Казимир спустился вниз. Дядя и кузина пили чай. Кузина была в халате раскрасневшаяся, запыхавшаяся и несколько растрепанная.
   Дядя что-то рассказывал ей и улыбался. Кузина слушала его рассеянно.
   Днем дядя с кузиной были в театре, а вечером кузина уехала.
   Ночью Казимиру приснился сон, в котором у него с кузиной произошло то, что иногда происходит между мальчиками и женщинами. Проснулся он весь в слезах. Он чувствовал себя преступником...
  
  
  
  

* * *

  
   До полуночи Казимир читал Книгу, которую оставил ему Фома, потом лежал и вспоминал свою жизнь.
   В 27 лет он окончил факультет журналистики, нашел себе место в соответствии с возрастом, положением и желаниями и стал приобретать выгодную для себя репутацию. Он расшаркивался перед теми, кого уже не исправить. Жил он в полуподвальной комнате, похожей на гроб, и спал на кровати, взятой напрокат, потом перебрался к Юлии, дочери генерала Шестова, на которой вскоре женился, исполнив волю дяди Германа. Это была застенчивая, замкнутая и немного странная девушка. После смерти отца она носила траур и была похожа на монашку.
   Ада, мать Юлии повесилась, а отец, генерал Шестов, застрелился в доме на Болотной улице, в котором он одно время спасался от славы, а потом от бесчестия. Смерть для него была не более страшной, чем сон. Он почти три дня сидел в кресле с простреленной головой, опираясь руками на трость, и смотрел на дверь, как будто ждал кого-то. Ноги его по щиколотку утопали в воде. В тот день случилось наводнение. Нижний этаж дома затопило. В воде плавали вещи, бумаги.
   Таким был финал жизни Генерала, который прошел войну, не получив ни единой царапины, как будто был неуязвим...
  
   Накануне Генерал вернулся с тоскливой утренней прогулки, погруженный в размышления.
   В комнате было сумрачно. Оглянувшись назад, он увидел всю свою жизнь, съежившуюся в один день без начала и конца.
   Он выпил рюмку портвейна, тускло улыбнулся своему отражению в зеркале, потом разжег камин и окунулся в оставшееся ему одиночество.
   Листая семейный альбом, он заснул. Во сне у него уже не было ни тела, ни будущего, ни прошлого. Он исчез до незримости. Холодно мертвящая пустота почти подчинила его своей власти.
   Сон Генерала продолжался без перерыва почти весь день. Очнулся он вечером. Он спал в кресле, там, где сон настиг и свалил его. За грязно-серыми стеклами звучали марши. Играл духовой оркестр. Жизнь продолжалась без него.
   Он раздвинул гардины. За окном увиделся город, похожие на надгробия дома. Они уступами спускались к воде, из которой поднимались скорбные скалы неясных очертаний. Одним взглядом он охватил эту величественную картину, созданную воображением Бога и человека и шумно вздохнул.
   На полу поблескивали рассыпавшиеся фотографии, как лужицы воды. Они стекались к пианино, которое осталось от Ады, его жена. Иногда ночью, когда его мучила бессонница, она приходила к нему и играла Шопена. Это была лишь внешняя видимость, иллюзия, позади которой ничего не было.
   Генерал разжег камин, подтянул гирю стенных часов и сел в кресло. Листая семейный альбом, он видел перед собой в языках пламени развалины некогда великой страны, которая своим появлением на свет озарила всю его жизнь. Почти 50 лет он жил, не жалея себя и других, не допытывался от жизни ее тайн и не донимал ее вопросами. Он уважал силу, а там, где не мог быть сильным, был равнодушным.
   Отложив альбом, Генерал вытянул сведенную судорогой ногу и откинулся на спинку кресла. Он слушал шум листвы, в котором ему слышались солдатские песни и парадные марши. В причудливо танцующих бликах и отсветах ему увиделось серое небо, белый снег и на нем трупы, тела раненых, покрытые грязью и запекшейся кровью. Лица их напоминали театральные маски, выражающие страдание. Все происходило в страшной тишине. Это был его первый день войны. Он командовал батареей и оглох от грохота орудий.
   Генерал повел плечами, как от озноба, вообразив весь этот ужас, холод, ночь и ту тьму, что была внутри него.
   Еще долго Генерал ничего не видел кроме войны. Он спорил с прошлым и смотрел в угол, где стояло пианино, и откуда могла появиться Ада...
  
   Скрипнула, приоткрылась дверь и вошла Ада, серьезная, настороженная, манящая своей близостью. Он смотрел на нее, задыхаясь от слез. Ада его не видела, была где-то далеко, не здесь. Почти бесшумно она скользнула к пианино, наткнулась на стул, села, что-то нарисовала пальцем на пыльной крышке. Невнятно звякнули клавиши. Она играла без нот.
   "Кажется, Шопен... - Он прислушался, уловил ее дыхание. - Несчастная жертва, преследуемая сворой псов и охотников... они вечно вертелись вокруг нее... у них это называлось светской жизнью... Боже мой, жалко смотреть... бред наяву, галлюцинация, а они смотрят и пишут, пишут... евангелисты... о чем?.. о том, как она билась головой о стену, о ее наваждениях, о ее неудачном покушении на самоубийство... и никому, никому не страшно... и вдруг случилось то, чего никто не ожидал... хотя, в общем, ничего особенного не случилось..."
   Ада оглянулась, увидела Генерала и смутилась. Глаза ее стали влажные, жалкие.
   Он распрямился, встал, хотя чувствовал себя прескверно, хуже не куда. Улыбка раздвинула его губы.
   Стук, дребезг.
   Сводимыми судорогой пальцами Генерал захлопнул крышку пианино и увидел себя в зеркале, во всей своей ничтожности и унизительной очевидности. Вспомнилось, как, сливаясь с темнотой, он караулил Аду у дома; как завязывал дружбу с ее осипшими кошками; как дотрагивался, обегал пальцами ее белье, кружевные сорочки, простыни, заляпанные винными пятнами, похожими и на глаза, которые видели сквозь него и дальше; и на следы поцелуев, внутри которых оставалось ее дыхание, запах. Вспомнилось, как он, чувствуя, что в нем созревает безумие, рылся в ее почте, читал приколотые булавкой к двери записочки и втягивался в запутанные любовные истории, в которых он мог проявить себя трагическим героем, но был обречен на роль зрителя.
   Ада сама творила эти искусно выстроенные, утонченные драмы и превращала их в скверные комедии.
   Как-то он караулил Аду у ее дома, прятался за афишной тумбой, кутаясь в плащ. Чувствовал он себя прескверно. Его знобило. Услышав шаги, он вышел из своего укрытия и наткнулся на Киру. Неловкая, рассеянная со стопкой газет под мышкой она шла, на ходу пытаясь открыть сломанный зонтик. Газеты рассыпались по мокрому асфальту как листья, а зонт, подхваченный ветром, повис на дереве. Кира рассмеялась.
  -- Со мной вечно что-нибудь случается... что ни день......
   Она смеялась, а он ползал у ее ног, собирая газеты, и вдруг сжал ладонями ее ботики на меху.
   Потом они поднялись в комнату над аркой.
   Кира сушила газеты у газовой плиты. Иногда она оглядывалась, и он заглядывал в ее глаза как в зеркало. Он не устоял перед желанием, обнял ее со спины, чуть приподняв ее груди, и почувствовал, как она одинока, когда она со стоном притиснулась к нему, связала руками.
   Так он попал в плен ее ласк и иллюзий.
   Счастье с Кирой выглядело несколько иначе, чем с Адой. Они читали книги, которые Генерал давно хотел прочесть, или слушали старые заигранные пластинки. Иногда они бродили по берегу моря, сопровождаемые криками чаек, которые сгорали в солнечных лучах. Он пьянел от какой-то нелепой радости, когда Кира смотрела на него своими птичьими глазами, и вспоминал детство, этот потерянный рай. Он вспоминал бабушку, дядю, двоюродных братьев, что-то шепчущих ему о любви и поясняющих это действо при помощи рисунков и жестов.
   Опускался вечер, и они шли в сумерки, чтобы заблудиться. Разговор прерывался паузами. Когда возникало желание, говорили их руки, пальцы. Они делали то единственное, что оправдывает нашу жизнь и что совершенно лишнее.
   Генералу было хорошо. Он поверил в то, чего не видел своими глазами, до чего не мог дотронуться. Он приходил в волнение от шелеста сухих листьев на деревьях, от облаков, которые напоминали острова. Кира приставляла к ним лестницу и карабкалась вверх, точно ангел, иногда она останавливалась и оглядывалась на оборванные шторы, а он проверял задвижку на двери, ждал, когда она спустится вниз, и сжимал в объятиях все ее податливое, обжигающее тело. Желание угасало, а она все еще всхлипывала, стонала, царапала ногтями его спину, живот, как-то даже впилась зубами в плечо.
   Осенью Генерал уехал в часть и больше о Кире почти не вспоминал...
  
   Страдая от грызущей боли в груди и судорог, Генерал встал, постоял и снова сел. Постепенно он ушел от всего, что его мучило. Час или два он был ни живым, ни мертвым. Он удивился, когда комната вдруг осветилась, и донеслись ликующие крики толпы. По случаю праздника независимости на набережной пускали фейерверки.
   Тени рисовали картины прошлого. Сгущаясь, они скользили вдоль стены, приобретая какую-то грубую, оскорбительную подлинность.
   Он задернул гардины, потом окинул взглядом комнату, все эти ненужные вещи. Его взгляд задержался на портрете жены. Много лет назад Ада ушла от него вместе с сыном и дочерью.
   Юлию он никогда не пытался вернуть себе. Она позировала, пыталась сама рисовать, что-то писала, была немного сумасшедшая, как и ее мать. За Аркадием Генерал тайно присматривал, отмечал почти каждый его шаг.
   Аркадий служил во внутренних войсках. Год назад он получил звание майора и должность начальника тюрьмы в небольшом приморском городке. В этом городке они и встретились неделю назад. Что-то нашло на Генерала, погнало его туда. Он сел в поезд и поехал. Почти сутки он сидел и смотрел в окно, как все оставалось позади, мелькало за стеклами.
   На конечной станции он связался с сыном, снял номер в гостинице и стал ждать.
   За стеклами маячил мрачный силуэт тюрьмы.
   Невольно вспомнились недавние события, в которые его вовлекли и из-за которых его отправили в отставку, можно сказать подписали ему смертный приговор. Для него жить и служить было одно и то же.
   Дверь приоткрылась.
   Генерал не узнал Аркадия. Он видел его улыбающимся мальчиком 13 лет. Аркадий же явился какой-то дьявольской насмешкой. Лицо его уродовал шрам, отчего одна половина его лица смеялась, а другая плакала. Генерал сел. Так он и сидел, ничего кроме разочарования не испытывая, а Аркадий стоял.
   -- Я рад... - сказал Аркадий. Фраза осталась без конца, создавая ощущение лакуны, пропасти, в которую Аркадий низвергнулся несколько лет назад, узнав, что мать покончила с собой...
   Он уже почти остыл, когда собаки нашли его в сугробе, где он лежал с разбитым лицом и сломанными ногами. Тело казалось невесомым. Он стал тяжелее, почувствовал боль и тело, когда солдаты подняли его и понесли по рыхлому снегу.
   Как бы издали Аркадий увидел вылинявшие цветочные обои, одеяло в клетку, абажур под потолком и лицо отца в зеркале гостиничного номера. Оно загоралось и гасло...
  
   Судорожно вытянув сведенную ногу, Генерал встал, прихрамывая, подошел к окну. Город словно вымер. Дома напоминали прибежище одиноких покойников. Уныло и бесполезно моргал уличный фонарь.
   На него вдруг нашла тоска по чему-то необъяснимому, и так сдавило виски, что он даже застонал. Такое с ним иногда бывало, особенно в сумерках. Обхватив голову руками, он послонялся по комнате из угла в угол, снова подошел к окну. За окном ничего не изменилось, все так же уныло и бесполезно моргал уличный фонарь.
   Он невольно вздрогнул, когда в проходе между домами неясно обрисовался силуэт незнакомки. Стройная, обольстительная, голова в белых невесомых бантах, совсем девочка. Она прошла под окном, распространяя легкий запах безумия и отчаяния. Прячась за гардинами, он следил за ней, потом отступил от окна, прилег на кровать, закутал ноги пледом и задремал. Во сне он жил, чтобы умереть и чувствовал себя неодушевленным предметом, каким-то комнатным растением.
   Появилась Ада. Она прокралась в его сон, села на кровать. Кровать заскрипела, и он проснулся.
   Задыхаясь от слез, он подошел к пианино, взял негнущимися пальцами несколько аккордов.
   Комната представляла собой зрительный зал, и рампа отделяла его от Ады.
   "Что я делаю?.."
   Он грустно улыбнулся. Музыку он не любил, она нагоняла на него тоску, как не любил он и все возвышенное.
   Захрипели часы, как будто кто-то душил их.
   Глянув на часы, Генерал достал из ящика стола револьвер и осторожно положил его на газету. Револьверам он не доверял, иногда они стреляли сами по себе или давали осечку. Путаясь в рукавах и избегая смотреть на портрет жены, который висел в простенке между окнами, он надел парадный мундир. Пытаясь застегнуть пуговицы изуродованными артритом пальцами, он чертыхнулся. Пуговицы не поддавались. Это был самый неприятный момент. Ему казалось, что Ада смеется над ним. Он видел себя со стороны ее глазами.
   "Она думает, что я играю комедию..."
   Ощущая скрытую враждебность Ады, он с трудом справился с пуговицами и встал в позу. Каждое его движение становилось жестом роли...
  
   Похоронами генерала занимался Герман, дядя Казимира. Он умел все устраивать. Ему помогал некто в штатском, похожий на итальянца. Голова его утопала в плечах и сидела немного боком.
   На кладбище Герман произнес речь, прерываемую вздохами духового оркестра и горестными восклицаниями Итальянца.
   С Итальянцем Герман познакомился в тюрьме, когда его арестовали по подозрению в заговоре, организатором которого был отец Марка. Итальянец спасал его от тоски. Жизнь в тюрьме была угрюмая, дни похожи, точно овцы в стаде. Итальянец был весь такой жиденький, белокурый, с лицом человека, видящего видения. Двигался он ощупью, как в воображении, все философствовал, искал смысл в бессмысленности, какой представлялась ему жизнь. Иногда он впадал в истерику со слезами и конвульсиями.
   Итальянца осудили за убийство. Случилось это много лет назад. Итальянец был холост и раз в неделю по пятницам ходил к некой вдове. Она была на 13 лет старше Итальянца и подавляла его одним своим присутствием, улыбкой, взмахом руки, внезапным смехом. Он не мог найти нужное выражение лица, терялся. Она сама раздевала его послушного, притихшего, забавляясь его трепетом, робостью. Любил он ее боязливо со стыдом, волновался до бессилия, потел и чувствовал себя жертвой в этой затянувшейся пытке среди перин и подушек.
   Уходил он за полночь, с жалким лицом, силясь скрыть свое смущение, иногда даже и с проклятиями, когда слышал, как вдова смеялась ему в след тоненько с взвизгами.
   В тот день он пришел к вдове с букетиком фиалок. Она посмотрела на него с грустным недоумением. Она была в трауре. Ей пришло письмо. Погиб ее сын.
   Все было как обычно. Вино, объятия, торопливое смятение и неловкость, даже отвращение к ее телу. Итальянец отодвинулся от вдовы со странной гримасой на лице. На какое-то время он забылся и очутился в городе, где прошло его детство. На пустом месте стены сам собой нарисовался праздничный город, залитый странным светом. Он ничего не понимал, только чувствовал, что творится что-то удивительное, как во сне, в котором все счастливы. Люди вокруг него плакали, целовались, обнимались и восклицали: "Победа!.." - Он шел, пытаясь обойти одному ему видные преграды. У ржавой инвалидной коляски, что-то напомнившей ему, он приостановился, прислушался. Из темноты доносились невнятные слова, приглушенный смех. Далеко в воздухе над заливом фейерверки беззвучно рисовали замысловатые фигуры. Вдруг кто-то окликнул его. Он не узнал Вику. Она была похожа на видение, открывающее себя и наполовину сокрытое, приспосабливающееся к тому, чем он жил последнее время. Он и раньше ее видел, но не всегда ясно давал себе в этом отчет, подавленный своей темной, ночной любовью к вдове.
   Утром вдову нашли мертвой. Она лежала на полу у кровати в луже крови...
  
   После похорон генерала Герман отправился на вокзал.
   В привокзальном сквере на скамейке сидели старики с тусклыми лицами, похожие на призраков. Они пили вино.
   Это была сцена, на которой каждый вечер разыгрывались глухие, безвестные трагедии.
   Герман сел и стал одним из тысяч стариков, сквозь внешнюю неприступность которых проглядывает одиночество.
   По радио объявили посадку на поезд.
   Через час Герман был уже далеко от города.
   Под утро он вышел на безымянной станции, глянул на удаляющиеся красные фонари и пошел знакомой дорогой к дому, в котором жил его отец. Ключ лежал под половиком. Он открыл дверь. В доме было душно. Помедлив, он толкнул створку окна. Из окна потянуло холодом. Он зябко повел плечами, закрыл окно и с жалкой, ненужной улыбкой глянул по сторонам. Комната была узкая, тесная с низким потолком и одним окном. В углу стоял комод, в нише стены пряталась продавленная кушетка. Полки с книгами занимали всю стену и заменяли отцу жизнь.
   "И все это только иллюзия..."
   В створке зеркала отразилось его лицо землистого цвета, потерянный взгляд. Не раздеваясь, он лег на кушетку, уткнувшись лицом в ладони как в подушку.
   Среди ночи Герман проснулся, услышав звуки музыки. Кто-то играл на пианино. Он встал и пошел, сам не зная, куда идет, повернул налево, потом направо и замер, увидев Аду.
  -- Милый мой... - прошептала Ада одними губами, всхлипнула и притиснулась к нему всем телом. Вся спутанная, смятая жизнь Германа ушла от него куда-то. Он забывчиво провел ладонью по лицу и очнулся в кровати, укрытый одеялом в клетку. Он лежал, прижавшись к стене, которая была чем-то вроде декораций сна, и разглядывал желтые цветы на обоях. Возникло тоскливое ощущение, что он уже однажды видел все это. Стало тесно и тошно. Он повел плечами и привстал. Что-то как будто носилось над ним, задевало и беспокоило. Это была бабочка. В кошмар, с которым он уже свыкся, пробивалась действительность.
   Глянув в створку окна, Герман увидел там ветки, листья и свое отражение. Он был копией своего отца, как на пожелтевшем снимке в газете, где отец был изображен стариком с нимбом вокруг головы. Таким отец был, когда что-нибудь писал или говорил. До ареста он преподавал в университете историю и сгинул в ссылке где-то в песках Средней Азии.
   Какое-то время Герман жил жизнью отца, его страхами, желаниями и радостями.
   Услышав голос отца, чуть хрипловатый, натужный, он невольно обернулся и увидел генерала Шестова. Он подумал, что сходит с ума. Ему стало страшно. Он закрыл глаза. Генерал был похож на ангела, уставшего летать. Когда он исчез в арке длинного приземистого дома, в котором жил, Герман вернулся в комнату отца. Разглядев капельки пота на верхней губе и нимб пыли вокруг головы, он улыбнулся, потом опустился на кушетку и закрыл глаза, чтобы очутиться в длинном приземистом доме среди ковров, бархата, красного дерева и хрусталя. Он был безнадежно влюблен в Аду, жену генерала Шестова.
   Все его тело вздрогнуло. Он всхлипнул. Уже он колотил в стену, катался по полу среди книг, выл, рыдал.
   Утром другого дня Герман вернулся в город.
   Ночь он провел у Киры.
   Светало. Он оделся. Его блуждающий взгляд наткнулся на взгляд Киры. Глаза у нее были водянистые, холодно безучастные. Он поцеловал ее, оделся и ушел...
  
  -- Как дела?.. - спросил Итальянец, встретивший Германа на вокзале.
  -- Дела идут, контора пишет... - Герман усмехнулся, а Итальянец залился визгливым смехом, словно кто-то его щекотал. Он добавил к фразе Германа детали, двусмысленности, даже запахи, которые улавливал, и смеялся, подергивая плечами, вскидывая ноги. Он не мог остановиться.
   Сняв комнату в длинном приземистом доме с аркой и уплатив за месяц вперед, Герман бросил чемодан на кровать с горкой подушек и вышел на балкон. Было воскресенье. В небе в тоскливых декорациях догорал закат. Были видны деревья, дома, кое-где, там - крыша дома, здесь - стена. За колокольней зыбились далекие пески. Они казались пылающими.
   Все постепенно исчезало и, в конце концов, не осталось ничего, кроме лазури, привлекательной для поэтов и сумасшедших простором, обещанием странного счастья.
   Свет луны ослепил Германа. На фоне луны обрисовался силуэт женщины, которая вышла из арки, кутаясь в лиловый плащ. Он узнал Аду. Она была такая утонченная и непреодолимо соблазнительная.
   Герман окликнул ее. Она остановилась, несмело улыбнулась ему. Она улыбалась, но в глазах ее жило страдание. Заметив его колебания, неуверенность, она пошла по улице по направлению к Римской площади. Постепенно утрачивая ощущение границ собственного тела, Герман неуклюже вскарабкался на стул, забывчиво оглянулся и полетел. Описав круг над домом, он упал в пруд. Его выловили утром другого дня, облепленного тиной и пиявками...
  
   Казимир узнал о смерти дяди Германа из вечерней газеты, в которой печатали некрологи.
   Народу на кладбище было немного: Кира, подполковник, сын генерала Шестова, некто, похожий на итальянца, две высохшие старухи и еще несколько человек неопределенного возраста. Казимир положил герани на гроб. Оркестра не было, был патефон. Хриплый тоскливый голос с трудом пробивался сквозь шипение и треск, уносил куда-то от смерти, но и там было сыро и темно. Лицо Германа постепенно бледнело, стиралось, как стираются лица на старых снимках. Гроб закрыли крышкой, приподняли. Какое-то время он как будто плавал в воздухе, кружил, потом исчез в вырытой яме.
   Все ушли.
   Ночь Казимир провел у Киры. У него завязался с ней роман, который не продвинулся дальше первых страниц. Кира разбиралась в итальянской литературе, знала историю Рима, но так вышло, что говорили они о погоде, о том, что жизнь с каждым днем дорожает, что в городе развелось много иностранцев, которые отбирают работу, или молчали. Она чему-то улыбалась, лицо плоское, словно бы за стеклом. Так это длилось, и чем дальше, тем хуже. Молчание было почти осязаемым. Хотелось закричать, зажечь свет, сделать то, что обычно делают в подобных случаях, но он чувствовал себя неуверенно. Он не уверен был даже в том, что его окружало. Свет теплился где-то в углу, у занавешенного окна, которое казалось дырой в иной мир. Потолок как-то странно отсвечивал, точно экран в кинозале. Все вещи казались сомнительными, и что-то носилось в воздухе, что-то омерзительное. Его передернуло, словно в ознобе. Это была бабочка. Он тихо рассмеялся. Кира спала в кресле. Лицо как у куклы, пепельно-серое, безразличное. Он медленно встал и попятился к двери.
   Он уже открыл дверь, когда вспыхнул свет. Он смутился, даже покраснел.
   Кира молча улыбнулась. Она включила верхний свет в прихожей, чтобы он видел, куда спускаться. На лестничной клетке было темно, пахло уличной слякотью и тушеной капустой. Он стоял спиной к Кире, но чувствовал ее взгляд. Когда он попытался обнять ее, она отстранилась, и он неосторожным движением задела вазу с цветами, которая с грохотом опрокинулась на пол.
   Дверь захлопнулась и его окружила темнота, отрицающая действительность. Темнота ничего не обещала, ничего не гарантировала, кроме страха, и затягивала как омут.
   Он стоял в темноте и беззвучно смеялся, сотрясаясь всем телом.
  -- Нет, так нельзя... в конце концов, это... это глупо...
   Когда Казимир ушел, Кира, прижавшись к стене, стала себя ласкать. Она почувствовала странный запах. Запах становился все сильнее и сильнее. И когда он стал невыносимым, она как-то отстранено увидела капли крови у ног и струйки, сбегающие по щиколоткам...
  
   Ноги промокли, саднило горло, но Казимир шел и шел. На душе было нечисто, гадко. Обогнув водокачку, он наткнулся на какое-то нелепое здание с узкими сводчатыми окнами. Ему надо было уйти, спуститься вниз к Римской площади, но он стал подниматься по лестнице, прошел в вестибюль, где были одни зеркала и эхо. Приоткрылась дверь. Девочка в очках провела его в небольшой сумеречный зал. Он сел на скрипящий венский стул, разулся, выжал носки, обернул ноги газетой. Стало чуть легче. Когда он завязывал шнурки и задавался вопросом, что он здесь делает в этот час, некто прошел мимо, оставляя следы на полу. Он поднял голову. Этим некто был человек, похожий на итальянца, которого он уже видел на кладбище.
   Домой Казимир вернулся около полуночи. Он отогревал ноги в тазике с горячей водой и страдал не столько от простуды, сколько от разочарования жизнью. Юлия вязала какие-то ненужные вещи, носки, кофты, и все пепельно-серого цвета, которые потом складывала в нижний ящик комода или распускала. В щель приоткрытой двери он видел шевелящиеся на полу клубки шерсти, ее руки, в которых мелькали спицы, лицо. Глаза ее были закрыты. Удручающее зрелище.
   Он прикрыл дверь и, не раздеваясь, лег на кровать, попытался уснуть. Он мучился, мерз, терпел...
  
   Спал Казимир плохо. Среди ночи он проснулся в ужасе. Ему приснилось, что он шел по болоту и вдруг наткнулся на вмерзшее в лед тело дяди Германа. Глаза его были открытыми, отчего возникало жуткое ощущение, что он смотрит на него оттуда.
   Казимир привстал и невольно протер глаза. Вместо дяди он увидел жену, прикрытую только темнотой. Своей дерганной марионеточной походкой Юлия подошла, села на кровать. Он весь напрягся. Он чувствовал себя неловко. Не зная, что сказать, он искоса глянул на нее. Красивой она точно не была. Выглядела она как подросток, узкобедрая, лицо бледное. Сквозь вуаль веснушек проглядывало что-то странное, пристальное, что пугало его. Пугал его и ее запах, и глаза, какие-то застывшие, замутненные чем-то неистовым. Она улыбнулась, чтобы не выглядеть такой непривлекательной, какой она себя ощущала, и неожиданно поцеловала его руку, которую он брезгливо отдернул. Его пронизала дрожь. Происходящее напоминало кошмарный сон. Он встал во весь рост на кровати. Пытаясь обойти Юлию, он за что-то зацепился и вывалился в окно на крышу сарая вместе со стеклами, застрял в соломенной трухе, как в трясине. С трудом он выполз оттуда, судорожно хватая ртом воздух, точно утопленник. Кровь заливала ему глаза. Как слепой, он поднялся по лестнице на террасу. В коридоре он наткнулся на Юлию. На ней была накидка с капюшоном. Увидев окровавленное лицо Казимира, она лишилась чувств. Он перепугался. Опасаясь позвать на помощь, он забегал в панике, пока не догадался похлопать ее по щекам. Она пришла в себя и разразилась слезами, потом призналась, что у нее роман с Марком...
  
   Началось все на семинаре в издательстве. Юлия перехватила пристальные взгляды, которые на нее бросал незнакомец в рыжем свитере.
   Каждый раз незнакомец краснел, когда замечал, что и Юлия разглядывает его.
   Это был Марк. Юлия узнала его.
   В укромном месте фойе Марк признался ей в любви.
   Неожиданно открылась дверь и перед ними появилась старая дева, почти выжившая из ума. Она работала в издательстве корректором и вечно вмешивалась в чужие дела.
  -- А это вы, как вас там... очень рада вас видеть, хотя понятия не имею, где я вас раньше видела... ну и дела творятся... нечего сказать... какой ужас...
   Марк улыбнулся, а у Юлии на глазах выступили слезы.
   Еще девочкой она любила Марка. Жил он в доме с колоннами и львами, днем читал лекции, а ночью писал одноактные пьесы в стихах и прозе, чтобы что-то заработать и облегчить участь своей тети, старой девы. Она умирала то ли от водянки, то ли от неудовлетворенности своей жизнью и лечилась на водах. В каком-то журнале она прочитала, что грязь ей поможет, и уехала в Кисловодск вместе с сукой рыжей масти.
   Юлия была на всех лекциях Марка. Вовлек его в это дело некий Соломон, старый еврей, умевший придавать приятность и некую правдоподобность идеям, которые понимают немногие. Он находил их в книгах и прибавлял свои комментарии. Правда, некоторых идей он не осмеливался касаться.
   Славы Марк не нашел и приобрел репутацию скорее человека извращенного ума, чем гения.
   Когда Марк уехал к тете, сны Юлии опустели. Потом в них появился ее отец. Он был одним из самых добрых созданий, которых она когда-либо знала и с каждым днем она привязывалась к нему все более.
   Ада, мать Юлии, работала в театре. Дом был вечно полон гостей. Все здесь были веселы, благодушны, все развлекались, говорили и стихами и прозой. Они сидели или прогуливались как кому угодно. Мужчины играли в карты, женщины строили интриги.
   Генерал не любил театр.
  -- Театр это бесовское учреждение... там все создано притворством, насквозь пропитано фальшью... - говорил он Юлии, которая как тень сопровождала его.
  -- Давай переменим тему...
   Генерал признавал, что она права, и разговор переходил на другие предметы.
   Юлия была приветлива и любезна с гостями, таращила глаза, удивлялась, а Генерал уходил из дома или засыпал в соседней комнате, укрывшись газетой. Когда его будили, он просыпался с неудовольствием. Он охотно обошелся бы без этих знаков внимания.
   Поведение Генерала и его отсутствие на вечерах вызывало слухи, подозрения и истерики у Ады.
   Как-то вечером Ада поругалась сразу с пятью соперницами, перезрелыми девственницами, которые напали на нее все сразу. Генерал вышел на шум и был изумлен, когда одна из дев, имя которой он не мог вспомнить, неожиданно ткнулась носом ему в глаз и сжала в объятиях. Он стал всматриваться внимательнее, со смешанным чувством радости и сожаления узнавая в девах подруг своей шумной юности. Он не видел их с тех пор как получил чин и звание. С каждой из них случилась какая-либо беда, но они все еще цеплялись за надежду. В сердце дев он еще занимал место.
   Юлии было чуть больше 13 лет, когда родители развелись, и в ее сны снова вернулся Марк...
  
   Отношения Юлии с Марком зашли слишком далеко, скрывать их было уже невозможно, и она решила открыться Казимиру, чтобы показать, что она не так испорчена, как воображают многие, но выбрала не совсем удачное время.
   Она грызла ногти, возводил глаза к потолку, потом разразилась истерическим смехом и заперлась в ванной.
   Казимир стоял под дверью и прислушивался. Что-то упало, звякнуло, разбилось. Он сломал дверь. Юлия лежала на полу. Он перенес ее тело на кровать и сел рядом. Он сидел и ничего кроме усталости и раздражения не испытывал.
   За окном моросил дождь. В комнате было душно. Царила мертвая тишина. Довольно резкие черты лица Юлии постепенно стали приобретать какое-то нездешнее спокойствие, даже величие. Он провел рукой по лицу и замер, потрясенный. Перехватило дыхание. Юлия улыбалась светлой, невыразимо кроткой и печальной улыбкой. Неуверенность, страхи и страдания сошли с ее лица, точно короста. Он прижался к ее телу и разрыдался. Слепой от слез, он тормошил ее, кричал, звал ее по имени, голосом, вопиющего в пустыне...
  
   В комнате посветлело. Казимир встал. Его блуждающий взгляд скользнул по комнате, остановился на зеркале. Он не узнал свое отражение. Он как будто похудел и стал выше ростом. Изменилось его лицо и голос. Изменились и вещи, окружающие его, мебель, стены. Они искривлялись, уклонялись куда-то в сторону, разверзались. Он терял ориентацию. Неизменной осталась только семирожковая люстра, смотревшая на него глазами Юлии, отчужденно и жутко. Он рухнул на пол. Его сотрясали рыдания.
   Послышался странный звон. Он поднял голову. Люстра покачивалась. В пелене слез он увидел Юлию, почувствовал ее запах, острый, волнующий.
   Юлия подошла к нему с уверенностью и спокойствием хищного зверя...
  
   Очнулся Казимир в темноте. Липкий, холодный страх выполз из каких-то сумрачных глубин, как змея, ужалил, парализуя волю. Что-то невыносимо тягостное сгущалось над ним, как будто он уже не принадлежал этому миру. Странное состояние. Он затравленно глянул по сторонам. Вокруг толпились тени, зыбились зияющие бездны, готовые поглотить его, стоило только сделать шаг. Помедлив, он шагнул как-то боком и... соскользнул в пустоту. Он витал где-то далеко, очень далеко, может быть, даже не здесь, а по ту сторону, и провожатыми его были бледные блуждающие огни семирожковой люстры...
  
   После этой кошмарной ночи жизнь Казимира делалась все более несчастной. Он пытался залатать свою жизнь, лепил заплата на заплату. Жалкие потуги.
   Все вокруг были счастливы, а он несчастлив.
   Наверное, существовало нечто, неизвестное ему и известное всем остальным.
   День начался как обычно.
   Зазвенел будильник.
   Казимир зарылся с головой в одеяло. Уже за порогом яви в темноте сна он тихо рассмеялся, вместо того чтобы зарыдать.
   Счастлив он был только во сне. У него был собственный рай, пределы которого он уже не осмеливался перешагнуть. Он закутывался в сон как в кокон и превращался в бабочку. Он мог бы стать и бессмертным, будь он безгрешен, но все живые существа запятнаны любовью в виду некой причины как явной так и не явной. Время помечает их, а вечность уносит в свою могилу...
  
   Раздвинув ночь и звезды, в город вошел день, серый и бледный. За окном летали птицы, поблескивал гнилой пруд. По радио передавали марши.
   "Я люблю ночь... - написал Казимир и задумался. - Всякий день для меня слишком длинный... может быть, это старость... может быть, поэтому все, что я прежде любил, мне теперь ненавистно..." - Уронив голову на рукопись, он закрыл глаза и заснул.
   Сны все исправляли. Они постепенно затопляли его жизнь. В конце концов, они утопили и Казимира и себя...
  
   Однажды на Казимира нашло видение, как будто бы он оказался в отдаленной и дикой части света. Он был молод, только что начал брить бороду, и у него была родословная и герб. Пустив свору борзых, он протрубил в рог, что означало начало охоты. Собаки устремились за рыжей сукой с красными ушами. Шерсть ее сверкала и переливалась. Неизвестно откуда она появилась. Он догнал свору у гнилого пруда. Конь у него был хороший, не пугливый, никогда не подводил. Отозвав собак, он увидел вместо рыжей суки женщину 30 лет с распущенными по плечам волосами и с расцарапанным в кровь лицом. Платье ее было изодрано собаками. Белобрысая, тонконогая она была копией Юлии.
  -- Мне надо омыться... - сказала она и сразу вслед за этим вошла в воду. Она плавала лучше любой рыбы. Он бродил по мелководью, косясь на нее, ни разу не шевельнув губами для улыбки.
   Опустилась ночь.
  -- Увы... - женщина испустила тяжкий вздох, похожий на вой. - Нет никого, кто приютил бы меня хоть на одну ночь...
   Он предложил ей ложе в расселине из веток, лишайника и мха.
  -- Это лучше, чем ничего... как вас зовут?..
  -- Казимир...
  -- А меня Сара...
   Сел туман. Холодная и дрожащая Сара заползла в расселину. Между ними не было ни разговоров, ни чего другого. Сара даже не повернулась к нему лицом. И у него не было желаний и плотских устремлений. Он лежал как камень. В тишине пел ветер, играл в колючих ветвях терновника, раздувал огонь. Языки огня бросали отсветы на стены, в своды, отгоняли ночную темень.
   Пересчитав все звезды с севера на юг, Казимир заснул.
   Утром женщина приобрела свой сучий образ и удалилась.
   Казимир вскочил в седло. Пришпорив лошадь, он попытался догнать ее, но не смог. Казалось, что лошадь двигался почти шагом, хотя трава не гнулась под ним из-за легкости и быстроты бега.
   Казимир остановил лошадь. Она была вся в мыле, и пот капал с каждой ее шерстинки.
   Вдоль леса тянулось голое болото, ноги тонули в иле выше щиколотки или по колено, а когда и по брюхо, а за голым болотом было другое болото, заросшее травой. Там были непроходимые топи. Над топями стлался туман, наводящий слепоту и морок.
   Казимир повернул назад.
   Он так ничего и не узнал об этой женщине.
   Когда сон вышел за пределы реальности, Казимир стал воображать его заново. Часы одиночества благоприятствовали этому. Он сидел у каменной глыбы, нависшей над водой. Вода была черная как уголь.
   Так прошел день.
   Сука появилась вместе с сумерками и превратилась в обольстительную женщину. Она была приветлива, смеялась при каждом его слове, но ему не нравился ее смех. Он замолчал. Час или два они молчали, пока не увидели, что им лучше лечь спать.
   Казимир долго не мог заснуть, считал звезды. Луна была молодая и не очень яркая. Она висела над мысом. По берегу стлался всюду белый песок, а в море было много островов и большие мели.
   Было так тихо, что он мог слышать, как ползают муравьи, и даже самые тихие слова, если их подхватывал ветер. Он не заметил, как заснул. Ему приснилось, что женщина обнимает его, и он проснулся. Остаток ночи они провели в удовольствии и в любви. Он не мог скрыть своих чувств и делал все, что считал приятным.
   Длилась ночь. Когда они замерзали, то швыряли в огонь сухие ветки и все, что попадалось под руку. Потом их сморил сон...
  
   Казимир пробудился, услышав гром. Как будто небо раскололось и обрушилось на землю. Начался дождь, поднялась буря с градом, такая, что на деревьях не осталось листьев. Когда небо прояснилось, он увидел, что все ложе залито кровью и сам он весь в крови. Женщины рядом с ним не было и такое отчаяние охватило его, что он не мог сдержать слез. Он лежал и тяжелел от мыслей, потом выполз из расселины наружу. Ни женщины, ни коня он не увидел и пошел по следам на траве, покрытой инеем. Он нашел коня в овраге мертвым. Сняв с коня путы, что надел на него на ночь, он огляделся. После бури все вокруг изменилось, растительность почти отсутствовала. Вокруг лежали иссиня-черные каменные пустоши, пески, маячили черные склоненные деревья. Они напоминали погребальную процессию, а вороны, сидевшие на ветках были похожи на черные цветы.
   Что-то испугало ворон. Они взмыли в воздух и исчезли вместе со сном...
   Казимир записал этот сон и затих, как умер. Это случилось незадолго до рассвета. На самом деле он не умер, он просто потерялся во сне. Такое уже с ним бывало и не раз. Оставив свое тело, как одежду, он вознесся, поплыл без руля и звезд далеко от облаков...
   Когда встало солнце, он очнулся, задернул гардины на окне, потом записал свои впечатления и от этого сна...
  
   Случилось так, что рукопись попала на глаза Юлии. Почерк был почти неразборчивый, предложения бессвязные, обрывочные. Она читала, произнося вслух то слово, то целое предложение. Голос ее напоминал волны прилива. Так обычно говорят во сне.
   Короткие, путаные истории были похожи на ее собственные сны, записанные кем-то другим.
   От всего этого Юлии нужно было держаться подальше. Уже несколько лет ей снились странные, шумные сны, теперь же ее преследовали кошмары, наполняющие ее смятением и ужасом. Она становилась то черной жабой, то серой вороной. Ей виделись псы, готовые разорвать ее на части, иногда она сама превращалась в собаку и бежала в непролазную чащу. В одном из снов она была рыжей волчицей. Кто-то гнался за ней, преследовал по пятам. Она бежала со всех ног, заметая следы, через чащу, петляя меж кустов...
  
   Неизвестно, что случилось с Юлией во сне, но проснулась она счастливая, омылась и пошла на службу. Она привыкла исполнять свою работу, не задаваясь вопросом, что этой работой надо достигнуть, не думая о том, зачем она ей нужна. Стол ее располагался у окна. Подавшись вперед, она стояла, что-то высматривала и ждала, сама не зная, чего ждет. Она была похожа на изваяние с лицом, раскрашенным бледными красками. Иногда она улыбалась, казалась веселой, но за улыбкой поблескивали слезы.
   День прошел. Опустились сумерки. Юлия любила сумерки с их явленным зримо очарованием и магией, когда в воздухе витали ангелы и даже деревья приобретали человеческий облик. Казалось, они танцевали ритуальные танцы. Постепенно сумерки отступали на задний план, выцветали. Приближалась ночь, которая открывалась как недра пещеры с холодом и мраком.
   Ночь пугала Юлию кошмарами.
   В эту ночь Юлии привиделись ангелы. Прежде они были людьми. Она перелетала от одной стаи ангелов к другой, как будто кого-то разыскивала. Ангелы вели себя странно, смеялись, резвились точно дети, хотя выглядели умершими дряблыми стариками, некоторые были усыпаны жуткими струпьями, нарывами и язвами. Одни сидели на своих гробах, топорщили перья, другие дудели, свистели, болтая тощими ногами, радуясь своему избавлению.
   Это был рай, но ничего путного там она не увидела. Небо там было низкое и темное, а ангелы такие же извращенные, как люди.
   Иногда сны предлагали ей какое-нибудь чувственное искушение. Ее ложе превращалось в раскаленные камни или заливалось ледяной водой, и она просыпалась среди ночи, дрожа всем телом.
   День избавлял Юлию от пут мрака и вражды, от искушений и смятений.
   Виделись Юлии и сладостные, чудные видения. Они и пугали, и очаровывали, когда ее тело сливалось с другим телом в безумном наслаждении. Такое с ней случалось трижды с промежутком в два года и более. Это был в точности один и тот же сон...
   7 лет назад, когда это случилось с ней в первый раз, она так и не пришла в себя. Ее тело омыли и, совершив все печальные обряды, которые обычно совершаются над усопшими, уложили в гроб.
   Днем была гроза и Юлия очнулась живой посреди раскатов грома, поднялась из гроба. Зрителями этой сцены были хрупкая бледная женщина, казавшаяся немного старше своих лет и мужчина в очках. Охваченные ужасом, шепча молитвы, они упали на колени, когда Юлия встала из гроба и пошла, пошатываясь. На лестнице она столкнулась с соседкой, которая не узнала ее. Юлия рассмеялась своим глуховатым, немного дребезжащим смехом. Вдруг погас свет, и над ней с криком закружилась летучая мышь...
  
   Казимир догадывался, что Юлии снятся дурные сны. Он спрашивал, что ей снилось, но она не хотела рассказывать своих снов, боялась, что они сбудутся. Спали они в разных комнатах, он - в кабинете, она - в мансарде.
   Как-то среди ночи на дом налетел вихрь и сорвал крышу. В ту же минуту хлынул ливень. Казимир проснулся в воде. Вода залила кровать. Он вскочил, по лестнице поднялся в мансарду и в ужасе замер. Там гулял ветер. Юлия лежала на полу. Как копье ее насквозь пронзил обломок доски. Вынув окровавленную доску из раны, он бросил ее на пол, потом спустился вниз. Он ходил по дому, проверял задвижки на дверях, устраивал их так, чтобы нельзя было открыть, если бы кто захотел войти. Часы пробили полночь. Он замер. Он стоял и прислушивался, убеждался, что все в доме спали. Огни были погашены. Шаря в потемках, он поднялся в мансарду. Юлия лежала на спине. Казалось, она спала. Он коснулся ее груди.
  -- У тебя холодные руки... - сказала она и улыбнулась. Он понял, что она изменяла ему во сне. Каждый уверен в своей жене, пока случай не убедит его в обратном. Одной рукой он сорвал одеяло, а другой рукой пронзил ее насквозь обломком доски, как копьем, и... очнулся в воде. Вода ручьем текла с потолка. Он встал, размышляя, чтобы все это могло значить. Смутно синело окно, смутно было и у него на душе. Небо было холодное и ясное.
   Дальше случилось вот что. Казимир услышал стон. Оглянувшись, он увидел в проеме двери не Юлию, а женщину его тяжелых снов, с обломком доски в груди...
  
   После этой ночи Казимир стал бояться темноты. Лишь только он закрывал глаза, ему мерещилась все та же женщина с влажными ресницами и глазами египетской сивиллы. Она стояла и смотрела на него, потом назвала свое имя и сказала, что не ляжет с ним в одну постель, пока он не придет в себя.
   Он глянул по сторонам. Зеркало было завешено покрывалом. Он сорвал покрывало. Голова у него была бритая и вид довольно жалкий. Он сильно изменился за эти несколько дней...
  
   Для нас остаются неизвестными наши несчастья, а счастье лишь образует пустоту, и в эту пустоту устремляются несчастья.
   Записи, в которые Казимир перенес все то, что открылось ему словно в камере-обскуре, наводящее ужас, безумное и смехотворное, следовало бы сжечь. Когда он попытался опубликовать их, его уволили из газеты.
  -- Не знаю, кто там на тебя снизошел, святой дух или кто, но если он тебя призывает проповедовать, иди, я же недостоин держать у себя апостола... иди, иди... - Редактор проводил его выразительным взглядом.
   Домой Казимир вернулся за полночь и, не раздеваясь, лег на продавленную кушетку. Он лежал и неровно, сбивчиво вспоминал сцену в редакции до самых последних подробностей, еще и прибавил от себя. Он искал в том, что случилось справедливость, но не находил. Кончилось тем, что он решил покончить с собой. Час или два он писал письмо, похожее на донос на самого себя, и не заметил, как заснул.
   Проснулся он среди ночи с неприятным чувством, словно сделал что-то дурное. Некоторое время он лежал и прислушивался. Тишина его пугала. У него дергалось лицо. Он не любил тишину.
   Привстав, он увидел в раме окна деву с лучащимися волосами, которую он уже где-то видел. Она была похожа на дуновение ветра. Она возникла, и ее не стало, как будто небо обернуло ее облаками. Казимир закрыл глаза, решив, что уже умер. Он долго не мог поверить, что все это действительно происходило с ним.
   Вдруг кто-то постучал в дверь. Странный стук, с паузами. Он никого не ждал. Крадучись, он подошел к двери, но так и не решился открыть. Залаяла собака и захлебнулась лаем. Дом снова погрузился в тишину. Ощущение тревоги усилилось. Он вдруг почувствовал такую усталость, что не смог стоять, сел, окинул блуждающим взглядом комнату. Все на своих местах. Тот же вид из окна, небо, облака, силуэты деревьев, очерченные тонкими мягкими линиями уступчивые скалы. Пейзаж напоминал китайский рисунок.
   Казимир оделся, стараясь не смотреть в зеркало, чтобы не встретиться взглядом с самим собой, потом открыл дверь черного хода, запертую на ключ и засов, и вышел из дома.
   Город как будто вымер, на улицах не было ни души. Он шел по середине улицы, как во сне, не обращая внимания на лужи, каким-то странным порывистым шагом, то быстрым, то медленным, случалось, что и останавливался или шел в обратном направлении, после чего продолжал свой путь.
   Дорога вывела его к болоту, где среди камышей и осоки бродили цапли и вздыхали болотные духи, жутко и тяжко. Увидев Казимира, они спрятались в трясине, разглядывая его глазами жаб.
   Несколько дней Казимир жил в старом сарае, что стоял на пирсе, потом переселился на Лысую гору, свил себе гнездо в расселине скалы, нависающей над болотом, из веток, клочков лишайника и мха.
   Скала напоминала зверя. Были видны его голова, туловище, четыре ноги и даже хвост. Зверь кого-то высматривал в болоте.
   Почти год Казимир жил без забот, со спокойной душой, как аркадский Пан. Он пас овец и на все смотрел издали и почти равнодушно. Питался он желудями и пил овечье молоко. Дни здесь были тихие. Вечером он танцевал с овцами и много смеялся. Иногда он пел. Его шумные песни летали над скалами, рождая в них гул, который приводил овец то в буйство, то в трепет. Они бегали по кругу. Ночи Казимир проводил в молитвах. Молился он неумело и просто.
   Как-то в полнолуние пастухи увидели его на одном из холмов и в ужасе убежали прочь. Он стоял, чуждый всему. Взгляд его был прикован к небу и к тем изменчивым, податливым образам, что ему там виделись...
  
   День ушел. Все уже горело в зареве заката.
   Спустилась ночь. Потянулись тени от луны, сошлись, смешались с видениями. Они подкрадывались к Казимиру осторожно, почти касались его, обдавая зловонным дыханием, и исчезали. Воцарялась тишина. Лишь вкрадчиво шепталась листва, вздрагивала, трепетала от жутких вздохов болотных духов.
   Казимир сидел у камня, напоминающего жабу. Небо здесь было ближе и доступней. И город отсюда был виден таким, каким он выставлял себя напоказ. Луна плескалась в воде густой и черной от размытых и гниющих камышей, рассыпала брызги, словно жемчуг. С улыбкой он смотрел на луну и молча слушал, что ему нашептывала листва с укором или с угрозой. Вдруг ему почудился шорох, чьи-то шаги по воде. Он услышал голос мелодичный, смутный, нежный.
   Это была Юлия. Он узнал ее по улыбке, по глазам. Она стояла поодаль и как будто ждала его, слегка склонив голову набок. Не было в ней ничего постыдного и низменного, хотя одета она была только ночной тьмой. Понимая, куда она зовет его, он встал и, испытывая некоторую неловкость и головокружение, шагнул к краю обрыва. Он шел по воздуху как по тонкому льду с наполовину раскрытыми крыльями, все дальше, дальше. Ветер подхватил и понес его над болотом. Осока и камыши били его по лодыжкам. Он летел, обогащаясь запахами и звуками нежной, растущей летней ночи. Она была такая огромная и чистая. Его просто пронизывало восторгом...
  
   Кто-то окликнул его. Он невольно оглянулся, в панике забарахтался, заметался в воздухе и очнулся вместе с утром в сонной тишине у догорающего костра. Угли белели пеплом.
   Над болотом вставало солнце. На миг Казимир ослеп от повсюду разлитого света и увидел перед собой деву с лучащимися волосами.
   Он привстал, хватаясь за низкие, тощие сучья.
   Губы незнакомки вздернулись, обнажая зубы. Она встряхнула головой, окружив ее сиянием, и исчезла...
  
   Послышались голоса и воспоминания затаились...
  
   Вытянув шею, Казимир пытался рассмотреть лицо мужчины, который с невнятной бранью и с упорством, как волк, тащил свою добычу. Девочка 13 лет, может быть чуть больше, царапалась, кусалась.
   Казимир помог ей освободиться.
  -- Вы мой спаситель... - прошептала она. Щеки ярче роз, одна радость взгляду, но он даже не обернулся, только потряс головой.
   Он скитался по переулкам старого города, сам не зная, зачем и очутился в незнакомом месте. У ног черная яма, костей не собрать, над головой свод, налево и направо осклизлые стены. В отчаянии он глянул назад. Там маячил пес, ужасный видом, не давал проходу, теснил его. Все ближе и ближе край ямы. Умирая от страха, он шагнул вперед и полетел, как будто кто-то окутал его в облако.
   Полет длился не долго и лишь затем, чтобы он снова увидел пса, подкрадывающегося не спереди, а сзади. Пес был не один, с ним была целая свора.
   Пока Казимир пятился, откуда-то появился Фома на осле, точно кентавр, как будто с неба свалился. Случай близкий чуду.
   Осел лягался, топтал псов, кусал. В конце концов, псы разбежались, поджав хвосты и получив увечье, кто зубы потерял, кто глаз, а кто умер от случайных ран.
  -- Ты мой спаситель... - прошептал Казимир, но Фома был уже далеко.
   Миновав скопление трамваев, Казимир попытался пересечь запруженную людьми улицу. Толпа увлекла его к Римской площади, где творилось что-то невообразимое, содом, смятение.
   В давке его так сжали, чуть не задушили. Он почувствовал себя плодом в утробе.
   Выбравшись из тесноты, он скользнул в арку и очутился в тишине.
   Звуки победных маршей едва доносились. Звучали симфонии, псалмы. Пели листья, ветки и даже стволы деревьев.
   Двор был похож на райский сад, недоступный желаниям.
   Над раем плыли облака и дирижабли, похожие на дельфинов. Они плескались в синеве.
   Блуждая по раю, Казимир наткнулся на инвалидную коляску с надувными шинами, в которой сидел, скорчившись, старик с лицом без возраста, при орденах. Он спал. Во сне он мог летать и совершать то, что представляется невероятным.
   Старик зашевелился, увидев Казимира, глянул на него. Что за гость? Взгляд не победителя, а побежденного. Его покорила старость. Увы. Заслуги, почет, подвиги - все это осталось в прошлом. Иногда старик вспоминал погибших в войну братьев. Сам он чудом спасся, даже стал героем и заслужил статую. Он вернулся домой, но не нашел ни дома, ни братьев. Куда они делись, никто не мог дать ему справки. Они просто сгинули. Он узнавал их среди мертвых и живых в кинохрониках. Старый, чудаковатый и почти глухой, он ездил в своей инвалидной коляске по рыбацким поселкам и рассказывал истории о своих мертвых братьях и об ушедшей жизни. Эти пространные и странные истории были вовсе не мрачные.
   Рыбаки любили его, хотя он появлялся вместе с плохой погодой.
   Почти 70 лет старик жил своим умом, был полезен многим и остался один.
   Инвалидная коляска была теперь его домом...
  
   Рай в свете утра отступил на задний план, весь выцвел.
   Казимир шел, петляя, по влажному песку, в окружении меланхолической красоты.
   Потемнело.
   Тучи застлали небо. Они тянулись друг за другом и напоминали кентавров, химер, горгон, других чудовищ. Казимир видел их движение и подразумевал больше, чем видел.
   Донесся крик совы, потом ворчание, лай.
   Вильнув хвостом, пес черной масти лег на брюхо у ног Казимира.
   Он дрогнул, пятясь, отступил и кинулся со всех ног в темноту, как в пучину. Не помня себя, он забрался на крутой склон, хватаясь за корявые сучья, корни, повернул налево, потом направо и наткнулся на стену.
   Все. Путь отрезан, не спастись. Увидев щель, он попытался протиснуться в нее и застрял.
  -- Ау...
   Он оглянулся. Поодаль на узкой полоске песка посреди моря стояла рыжеволосая дева. Лицо бледное, словно охваченное пламенем, глаза серые. В позе непринужденность и настороженность.
   Она была лишь тем, чем казалась.
   Сделав над собой усилие, он улыбнулся.
   Она о чем-то спросила его, голос вкрадчивый, потом робко, несмело приблизилась и скользнула в щель, как ящерица.
   Правда, это или сон? И эта дева, и он сам, и эта улица, и эта толпа, гомон?
   В этажах неба кто-то играл гаммы на пианино и ужасно фальшивил, потом певица вывела трель. Она пробовала голос.
   Казимир открыл глаза и встал на ноги. Он не знал ни кто он, ни откуда явился. Перед глазами мелькали обрывки чужих воспоминаний, точно миражи, теряющиеся в песках среди дюн.
   Увы, все это было лишь сном, когда он глянул и увидел то, что мог окинуть взглядом. Тот же пейзаж за окном, та же комната, те же стены, потолок, паутина, тот же стол, бумага, пузырек с высохшими чернилами.
   Казимир подошел к окну, из которого открывался вид на горы и море. Царил штиль. Море было, как зеркало, и в это зеркало гляделась тихая и лунная ночь, в свете которой даже вымысел приобретал естественность и достоверность.
   Под окном ржавела инвалидная коляска с надувными шинами и кучей тряпья, в котором копалась дурно одетая женщина, фаворитка старика. Он скрывал эту связь от посторонних глаз из некой скупости и осторожности гениев. Обложенный грелками, он лежал и ждал ласк. Он не страдал от недостатка воображения.
   "А где же пес?.."
   Пес лежал, свернувшись клубком, и смотрел свои сны...
  
   Рассеялось наваждение и забылось то, что Казимир видел и слышал, и сам он остался прежним во всем.
   Сглотнув слюну, он закашлялся и смутно сквозь слезы увидел силуэт, облекающийся в явь обольстительной, стройной девушки с глазами сивиллы и грацией змеи.
   -- Юлия, это ты?.. - Казимир встал, тяжело дыша.
   Юлия приблизилась, как-то странно улыбаясь. Она была в очках, отсвечивающих золотом.
   Казимир пригладил спутанные, слипшиеся волосы и, предчувствуя нечто недоброе, сделал шаг назад, потом еще один, оглянулся и увидел облака, которые колыхались у его ног, как волны. В безотчетном порыве он простер руки и сделал еще шаг...
  

Юрий Трещев. "Дом на песчаном берегу"

_____________________________________________________________________________________________

  

-64-

  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"