Трещев Юрий Александрович : другие произведения.

Упавшие с неба

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Юрий Трещев

Упавшие с неба

роман

  

   1.
  
  
   Исчезновение Аркадия Аркадьевича Дымова осталось почти незамеченным, хотя он был гением. Бог доверил ему тайну очаровывать людей гармонией, правда, муза его отличалась некоторой загадочностью и туманностью, а философия казалась заимствованной у евреев, которую он не вполне понял и местами извратил.
   Исчез Дымов при обстоятельствах, дававших повод для весьма мрачных предположений. Осмотр загородной виллы Дымова только добавил фактов. Там царил страшный беспорядок, вещи, книги были разбросаны по полу, некоторые уже наполовину изъеденные плесенью и червями...
   Размышляя обо всем этом, Кира, жена Дымова, подобрала с пола рукопись пьесы. Дымов говорил с ней об этой пьесе во время прогулки вокруг пруда, наполненного небом, как бы думая вслух и жестикулируя.
  -- Все никак не могу дописать эту проклятую пьесу... я нашел ее в бумагах деда, когда мне было 7 лет... что ты так смотришь?.. да, я уже тогда был гением... и писал, правда, в основном романы без слов... и акварели... на простынях...
   Неуклюжая тень Дымова безуспешно пыталась приноровиться к походке Киры и идти с ней в ногу.
   Когда Дымов остановился, его тень продолжила прогулку без него.
   С Дымовым случилось нечто странное.
   На мгновение он потерял сознание и очнулся.
   В памяти остались картины иного мира за пеленой, в который он случайно забрел тенью.
   Дымов ощупал себя и, убедившись, что он не тень, глянул по сторонам.
   Жены рядом не было.
   У газетного киоска толпились люди.
   "Странные люди, стоят и чему-то радуются... как будто нашли клад..." - подумал Дымов.
   Жизнь продолжалась, но уже другая, какая-то поддельная, похожая на представление, которое он не совсем понимал.
  -- Такое впечатление, что я умер... и воскрес... - пробормотал Дымов, как бы размышляя вслух. - Однако я не совсем уверен... у меня зародилось сомнение, да точно ли я видел все эти картины своими глазами?.. не сон ли это был принудительно извне навязанный мне?.. если это был сон, то он продолжается...
   Сквер, куда Дымов забрел, представился ему райским садом.
   Деревья были увенчаны райскими яблоками, которые трепетали на ветру, полные ликованья.
   Дымов сел на камень, потом откинулся на спину.
   Он лежал, слушая песни лягв в зацветшем пруду, и не заметил, как заснул...
  
   Вода почернела.
   Заблистали звезды.
   Из темных вод поднялась луна.
   С громким карканьем над спящим Дымовым пролетела ворона.
   Он вздрогнул и очнулся, зябко повел плечами.
   Было темно и туманно. Сквозь туман чернели безглазые дома.
   Кутаясь в плащ, Дымов вышел из сквера.
   У дома, фасад которого украшали химеры, он невольно замедлил шаг. В этом доме жила его первая жена. Она умерла от родов.
   Взгляд Дымова скользнул по окнам второго этажа, опустился ниже и остановился. Он увидел как будто вмурованное в стекло лицо жены чарующе-привлекательное и вместе с тем отталкивающе-холодное.
   Погас и снова вспыхнул уличный фонарь, пролив немного света и Дымов понял, что обознался.
  -- Так недолго и спятить... - пробормотал Дымов, разглядывая афишу и прислушиваясь к воплям блаженного. - Взывает, как будто из пропасти... и к кому он взывает?.. взывать не к кому, хотя есть и пропасть, и ужас, и отчаяние... Бог сотворил все и почил... бога нет... в сущности, и меня нет... - бормотал Дымов, разглаживая складки на лице актрисы, изображенной на афише. - Всю жизнь пытался найти что-то хорошее, а не то, что есть, но, увы... человек существо повинующееся... и отступающее перед угрозами...
  -- С вами все в порядке?.. - спросил Дымова незнакомец, грузный с рыжими волосами и бородой.
  -- Как будто... а что?..
  -- Мне показалось, что вы... - незнакомец умолк, не решаясь закончить фразу.
  -- Что я не в себе, разговариваю сам с собой?.. - Дымов хмуро улыбнулся.
   Незнакомец был уже в возрасте.
   "Странный господин... и появился так неожиданно..."
   Блаженный снова завопил.
  -- Литании читает...
  -- И заменяет Божью мудрость своими измышлениями...
  -- А мне кажется, он открывает людям глаза... во всяком случае, пытается их открыть...
   Посыпал снег, как манна небесная, хлеб ангелов.
   Дымов поднял воротник плаща и пошел вниз по улице, узкой и мрачной, с бездонными пропастями по сторонам.
   "Бежать надо из этого города... - думал он. - И бежать без оглядки... и умереть на какой-нибудь безвестной станции..."
   Дымов услышал шаги за спиной. Кто-то догонял его.
   Не оборачиваясь, он ускорил шаг.
   "Странный тип... что ему нужно от меня?.." - Думая, что его преследует рыжеволосый незнакомец, Дымов свернул в арку, повернул налево, потом направо, и замер, увидев перед собой фигуру в плаще с вытянутым лицом, огромным носом и мешками под глазами.
   Узнав свое отражение в стекле витрины, он принужденно улыбнулся.
   Снова послышались шаги.
   Из темноты арки вышла стройная женщина, движения которой отличались легкостью и грацией.
   "Боже мой, это же Генриетта... что она здесь делает?.."
   "Кажется, она все еще волнует тебя..."
   "Нет, вовсе нет..."
   "Отчего же?.. ты же был с ней счастливо бесстыден и глуп..."
   "Ах, оставь, когда это было... но, где же она?.."
   Генриетта исчезла.
   "Все исчезает... и я исчезну..." - Дымов представил, как его тело медленно падает, разлагаясь и исчезая в пустоте бездонной ямы. - Ад меня проглотил... как и всех... что я там буду делать?.. говорят, что там запрещено писать..." - Дымов глянул на город, искаженное отражение которого волны выносили на песок. - Во всем виноват этот проклятый город... и эта проклятая пьеса... - Дымов провел рукой по лицу, задумался о финальной сцене. - Возможно, все так и будет, во всяком случае, мне так представляется, хотя Кира склонна придерживаться другого мнения... ей нужно не просто убийство главного героя на сцене, а изящное убийство..."
   Пугающий грохот, заставил Дымова невольно отступить.
   Мимо прополз трамвай.
   Почти утратив веру в настоящее, Дымов поднял воротник плаща и стал подниматься по лестнице, которая живых вела к смерти, а мертвых - к жизни...
  
   Блаженный уже не читал литания, а вопил не своим голосом.
   Увидев, как Дымов вошел в стену дождя, блаженный умолк...
  
   * * *
  
   Осмотр виллы следователем Зверевым лишь добавил загадок.
   В почтовом ящике битком набитом разными листовками, местной рекламой и тому подобным мусором, Зверев нашел письмо от некоего Ивана Аистова, нацарапанное как будто впотьмах, в котором он просил Киру о встрече.
   Отметив беспорядок в комнате, Зверев рассеянно полистал рукопись недописанной пьесы.
   Пьеса напоминала жизнь отца Зверева.
   Отец Зверева воевал. Судьба дала ему шанс прославиться, но в первом же сражении он убедился, что он жалкий трус, а ранение сделало его калекой. Пуля повредила ему череп, вышибла глаз, выбила несколько зубов, раздробила кисть левой руки и лишила детородного органа. Он стал кастратом. Жизнь закрыла двери перед ним. Ему осталось только размышлять, правда, в тайны бога он не посмел заглядывать, который еще до рождения человека решает, спасется он или погибнет. День калека проводил на террасе в сиянии Феба среди слов и расплывчатых образов, заполняющих пустоту в воздухе, а ночью спал в Элизии. Там царил безмятежный покой без восторгов и отчаяния.
   Так он жил.
   Вскоре у него появились читатели, и даже поклонники, ну, и, разумеется, критики.
   Узнав об этом, он даже прослезился.
   Он как бы видел сон, приобщая свои сновидения и галлюцинации к действительности. Он больше верил вымыслам, чем действительности.
   Как-то он увидел отца во сне. Он был копией отца. У отца тоже были рыжие волосы.
   Умер он во сне.
   Вся его жизнь перелилась как вода в жизнь сына...
  
  -- Что вы думаете обо всем этом?.. - Кира вскользь глянула на разбросанные по комнате вещи. - Мне кажется, что мужа похитили... увели силой... и вероятно, они что-то искали, но не нашли...
  -- Однако соседи ничего не видели и не слышали...
   Зверев попытался убедить Киру, что не следует поднимать шум, пока что-нибудь не выяснится, Кира же настаивала на том, что нужно немедленно начать поиски мужа.
   Зверев прислушивался к доводам Киры и размышлял.
   "А что если она замешана в исчезновении мужа... и это часть ее плана?.. к сожалению, отрицать и подтвердить это я не могу... могу только наблюдать... версий слишком много, надо выбрать одну и забыть другие... хотя мне нравится волнующая неопределенность всей этой сцены, которая кем-то ей подсказана заранее, но это явно не похищение... может быть, муж просто бежал от нее?.. " - Цепь косвенных улик и некоторых фактов была признана Зверевым столь убедительной, что он почти поверил в бегство Дымова, однако, листая переписку Дымова, он открыл новые обстоятельства, укрепившие его подозрения и заставившие достраивать прежнюю гипотезу.
   Следователь Зверев был молод. У него еще не было ни истории, ни жизни. Он только пытался втиснуться в жизнь, в которую бог не вмешивался.
  -- У него были враги?.. - спросил Зверев после довольно продолжительного молчания.
  -- Да... у него были враги... вернее враг... - сказала Кира почти шепотом, и как-то странно оглядываясь.
  -- И кто же он?.. - Зверев с недоумением взглянул на Киру, не понимая ее поведения.
  -- Авгий... они братья, но не родные... у них один отец, а матери разные... несколько дней назад я случайно встретилась с ним на кладбище... как говорят, все человеку судьба посылает и случай... он перепугал меня до смерти... я подумала, что мне явился призрак...
  -- Он что, умер?..
  -- Нет... он исчез много лет назад... это целая история... он был влюблен в актрису, занятую в ролях второго плана... ее звали Кларисса... - Кира взглянула в окно, вдруг изменилась в лице, побледнела и задернула занавеску.
  -- Что с вами?.. что вы увидели?..
  -- Ничего... померещилось... Авгия обвинили в поджоге театра из ревности... обвинение, надо сказать, довольно странное...
  -- Из ревности к кому?.. к театру?.. - Зверев погасил напрасно горевшую лампу...
  -- Скорее к его директору, который все это и устроил... Аркадий пытался добиться пересмотра дела, но, увы... все было предопределено...
  -- А как же доказательства?..
  -- Как будто вы не знаете, что все то, что принято называть доказательствами, за известной чертой теряют способность что-либо доказывать... - Кира нервно провела рукой по лицу. - Почти год Авгий провел в заключении, а потом исчез... я забыла о нем, и вдруг встретила его в театре... он передал мне записку, в которой просил меня о встрече... и снова исчез...
   Кира умолкла. Ей вспомнилась та сырая и тревожная ночь. Фонари зыбко мерцали в тумане. Казалось, что они висят в воздухе. Всего нужно было бояться, все, что окружало ее, таило в себе опасность.
   У дома, фасад которого украшали двуликие химеры, Кира остановилась и постучала в дверь.
   Дверь приоткрылась с хриплым стоном.
   Незнакомец был похож на привидение и возбуждал жалость и страх.
  -- Что вам угодно?.. - спросил он Киру.
   Кира стояла, испуганно уставившись на него и подняв руки, словно заслоняясь от этого жуткого зрелища.
  -- Кто вы?.. - спросила она неуверенно, как бы сомневаясь, и повторила вопрос одними губами почти беззвучно. Тревожное выражение ее лица сменилось замешательством, потом любопытством.
   Незнакомец был копией ее мужа, то же лицо, те же руки, которые она знала, и голос тот же, который она привыкла слышать, глухой, чуть хрипловатый.
   Видение мелькнуло перед Кирой и исчезло, пропало.
   Не то мираж, не то воспоминание.
   Кира зябко повела плечами и вскользь глянула в окно.
   Со стороны залива на город наползал туман.
   Она перевела взгляд на следователя, который ждал, когда она соизволит заговорить и не сводил с нее глаз. Он словно боясь, что она исчезнет.
   "В манерах чувствуется достоинство... и лицо интеллигентное, но со следами приниженности..." - думала Кира.
  -- Вы хотите спросить меня о чем-то?.. - заговорила она.
  -- Почему вы думаете, что Авгий враг вашего мужа?..
  -- Он с детства завидовал ему... Аркадий был ангелом... воображал, что в мире все устроено нарочно для него... Он был слишком безрассудным, протягивал руку дружбы всем своим врагам... возобновлял с ними отношения... и никогда бы не стал мстить, вытерпел бы от них что угодно... и еще бы попросил прощения, что вывел их из себя...
  
   Так прошел этот день.
  
   Вечер был тихий, торжественный.
   Зверев шел и видел перед собой Киру. Она была так изысканно изящна...
  
  
  
   * * *
  
   Следователь Зверев прислушался к доводам Киры и решил приступить к весьма обстоятельным розыскам Дымова.
   Поиски продолжались почти неделю, но никаких следов Дымова обнаружить не удалось.
   Употребив все свое красноречие, для того чтобы смягчить факты, выставив это и впрямь до крайности запутанное дело в более благоприятном свете, Зверев все окончательно запутал и умолк.
   Он стоял у зеркала и репетировал свой доклад Кире.
  -- С кем ты говоришь?.. - спросила Зверева жена.
  -- Ни с кем... - отозвался Зверев.
   Весь день субботы Зверев провел в библиотеке. Он читал книги Дымова.
   День погас. На горизонте возникла багровая кромка, постепенно чернеющая.
   Домой Зверев вернулся около полуночи.
   Жена уже спала.
   Во сне Зверев превратился в книжного червя, ползал по одной странице, потом переползал на другую.
   Всю ночь человек и червь переплетались, превращаясь друг в друга...
  
   * * *
  
   Встреча Ивана Аистова с Кирой состоялась в субботу на вилле.
   Это был высокий и бледный молодой человек с длинной шеей и вытянутым лицом. Переменчивость перспективы и освещения создавали помехи, но Кира смогла разглядеть его птичий профиль на фоне кактусов и бюста Сократа, который пылился на подоконнике.
   Аистов предпочел траурное облачение для такого случая.
   Кира раскладывала пасьянс, а Аистов листал недописанную рукопись, которую он должен был дописать, и размышлял.
   Текс пьесы был весьма несовершенный. Ряд эпизодов повторялся. Одни и те же события освещались как бы с разных сторон.
   "Странная пьеса... нагромождение тем и сюжетов как на сюрреалистических картинах... такое впечатление, что пьеса скомпонована из отрывков, которые, по всей видимости, принадлежали нескольким разным рукописям и были искусственно объединены в одно драматическое действие... трудно понять, какой в этом смысл, кроме эмоционального воздействия... и, похоже, некоторые листы утрачены, а некоторые, вполне возможно, оказались не там, где им следовало бы быть..."
  -- В этой пьесе все странно... - заговорил Иван Аистов. - И все вызывает недоумение... и эта странная непоследовательность, как бы беспорядочность теснящихся и громоздящихся друг на друга образов, сцен, в которых будущее то вырастает из настоящего, то вторгается в прошлое... и этот неуклюже удвоенный финал... и вставленная посередине финала сцена, в которой является Сатана, обольститель всего мира, с ключом от ада и цепью, удерживающей мир на привязи...
   Пауза.
  -- И открылась адская пасть... и из нее вышел сначала дым, а из дыма саранча... и стерлись все записанные против мира обвинения... - продекламировал Иван Аистов и умолк, смутился.
   Кира с испугом и недоумением взглянула на Ивана, потянулась снять очки, но так и не дотянулась. Ей показалось, что говорил не Иван. Кто-то другой воспользовался его голосом.
  -- Не знаю, нужно ли эту рукопись дописывать?.. - Иван принужденно улыбнулся.
  -- Что вы хотите этим сказать?.. - Кира наморщила лоб.
  -- Я хочу сказать, что нагромождение сцен и сюжетов в этой пьесе вовсе не случайно...
  -- Вы так странно это сказали...
  -- Что я сказал?.. - переспросил Иван Аистов и посмотрел на нее с любопытством.
  -- А теперь вы так странно посмотрели на меня, как будто у вас была при этом какая-то задняя мысль...
  -- Нет, уверяю вас... - пролепетал Иван Аистов.
  -- Но я не слепая... и не глухая...
  -- Да в чем дело?..
  -- Будто бы вы не отыскиваете скрытого смысла в моих словах, даже самых невинных...
  -- Я?..
  -- Оно и понятно... вы думаете, что я заразилась безумием, раз мне приходилось возиться с больным мужем...
  -- С больным мужем?.. разве он был болен?..
  -- Ну, с полоумным... с сумасшедшим мужем...
  -- Вы... вы ошибаетесь... - сказал Иван Аистов протяжно и как-то жалобно. - Нет, он не был сумасшедшим... он был гением... а вы суеверны... и, наверное, сны видите...
  -- Да... и только дурные... я падаю в какую-то бездонную яму... жуткое ощущение... дух захватывает...
   Иван Аистов стоял и смотрел на Киру с изумление. Уголки его губ вздрагивали.
   Лицо Киры хранило следы былой красоты, одета она была элегантно.
  -- Не стойте вы как статуя... - сказала Кира.
   Иван Аистов нерешительно сел, спросил:
  -- Скажите, что мне делать с этой пьесой?..
  -- Спасите в ней, что можно спасти...
  -- Ну, не знаю... конечно, я могу попытаться, насколько позволят мои скромные возможности...
   Вечернее солнце осветило Киру.
   Красота ее стала ослепительной.
   Иван Аистов невольно встал.
  -- Мне нужно идти... у меня встреча... - пробормотал он.
   Сунув рукопись недописанной пьесы в карман плаща, Иван Аистов вышел из дома...
   Кира стояла у окна и видела, как он шел вниз по улице, и вдруг пропал.
   "Как сквозь землю провалился..." - подумала Кира и невольно повела плечами точно от озноба...
  
   В тот же день Кира вернулась в город...
   Ночью Киру мучили кошмары, затягивали в паутину каких-то интриг. То ей снился исчезнувший муж, то следователь Зверев, который пытался заменить ей исчезнувшего мужа, домогался ее, вожделел вкусить ласку ее губ и сласть чресл.
   Так он говорил, подражая голосу Дымова.
   Кира засыпала и просыпалась от стонов и смеха.
   Внезапно складки темноты раздвинулись, и в щель просунулся блаженный.
  -- Немного дней осталось вам мучиться... Черная Дыра уже раскрыла свою адскую пасть, и мир закончится не взрывом, а всхлипом... - возопил блаженный и Кира очнулась.
   За окном разгорался день субботы...
  
   * * *
  
   Дело об исчезновении Дымова зашло в тупик.
   Мотивы и обстоятельства его исчезновения так и остались неясны.
   Свидетели все искажали и путали. Одни говорили одно, другие - другое. Были и такие, которые утверждали, что видели Дымова у могилы Авессалома в долине Иософата, которая находится между Иерусалимом и горой Елеонской, где произойдет Страшный суд.
  -- Вы там были?.. - спросил следователь Зверев женщину-свидетеля.
  -- Нет... не я его видели там... - женщина провела рукой по лицу, словно паутину смахнула.
  -- Понимаю, хотя ничего не понимаю... а доказательства?.. где доказательства, намерения, побуждения?.. впрочем, в некоторых случаях можно обойтись и без доказательств...
   Когда свидетельница ушла, Зверев почти утратил веру в настоящее.
   "Есть вещи, о которых полезнее молчать... а слова и наглядность в иных случаях больше вредит, чем помогает..." - думал он по дороге домой и видел Киру, одетую дымкой. Виясь, играли прозрачные складки, открывая ее красоту и плоть, спорящую с невинностью.
   Зверев поднялся с Кирой по жутко скрипящей лестнице на второй этаж и пошел по провонявшему чадом коридору, свернул налево, потом направо, наощупь отыскал замочную скважину.
   Жена уже лежала на смятой постели.
   Скрыв от нее свои не вполне ясные мысли и желания, Зверев задернул гардины на окне, выходившем во двор с голыми деревьями, не раздеваясь, лег на кровать и в ту же минуту заснул.
   Во сне Зверев дописывал недописанную пьесу Дымова...
  
   * * *
  
   Кира, женщина обаятельная, с переменчивым настроением за свою не слишком длинную жизнь сменила трех мужей и родила сына от неизвестного отца.
   Первый муж Киры, Илья, был человеком с воображением, таящим в душе страсть сочинять всякие драмы из обрывков действительности. Он был известен, но слава доставляла ему куда больше хлопот, чем наслаждений, как и брак, который длился недолго. Пришла радость и ушла. В порыве отчаяния Илья лишил себя детородного члена, этого змея искусителя, препятствующему спасению и доставляющего такого рода радости, которые совратили даже Диогена в его бочке и воодушевили худого и вшивого философа на нежные вздохи к Лаисе, знаменитой куртизанке. Говорят, ее любовниками были скульптор Мирон и гедонист Аристипп, считавший удовольствие главной добродетелью.
   Второй муж Киры, Марк, был моложе ее на 7 лет. Он коллекционировал цветы, вышивки и свои тревоги, которые испытывал и описывал в одноактных пьесах. Однажды он вышел из дома. Погода не радовала. Небо было дождливое, дорога намокла, ветер пронизывал насквозь, но он шел с уверенностью и расчетливостью лунатика во сне. И вдруг он увидел жену, что показалось ему чудом, от которого он давно отвык. Он окликнул ее, и устремился за ней, но не смог ее догнать. Пот струился по его лицу. Утерев пот, он увидел, как жена остановилась у камней похожих на стаю присевших волков, трижды обошла вокруг них и обернулась рыжей волчицей.
   Марк не мог прийти в себя от изумления.
   С ужасом и каким-то странным торжеством следил он за превращением жены.
   Надо сказать, что слухи о рыжей волчице одно время бродили по городу. Женщины перекрашивали волосы, подражая волчице, ходили с огненными волосами и вели себя так, как будто были вскормлены ее сосцами.
   Марк несколько раз обошел вокруг камней.
   Больше его никто не видел...
  
   Марк попал на небо.
   Через год, оставив заоблачные селения, он сошел на землю, словно в Тартар, и, облекшись в смертное тело, снова стал жить. Он видел много городов и людей. Ему удалось проплыть мимо острова Сирен, и разгадать загадки Сфинкса. Был он и в Иерусалиме, где узнал, что мудрость людей есть безумие. Он жил и надеялся не на самого себя, а на Бога, и умер, чтобы в следующей жизни оказаться среди монахов, которые исповедовали Бога на словах. Он был привратником, отпирал врата небесного царства ближним и дальним, через которые проходил путь к последней тайне и вечному блаженству.
   Марк думал, что найдет в монастыре лучшую возможность служения Богу и путь к спасению. Он был молод, и его легко было запутать и ввести в заблуждение.
   Ночью, глядя на звезды Млечного пути, Марк сочинял молитвы и мелодии. Ночь его вдохновляла.
   Вскоре Марк понял, что попал в руки бесов.
   Ему вдруг открылось, что в разумной монастырской жизни было столько же лжи, коварства и предательства, сколько и в обычной жизни. Узнав из собственного ужасного опыта, о чем мечтают по ночам и что снится монахам, давшим обет безбрачия, он понял, что не спасает, а губит здесь свою душу.
   Ночью Марк бежал из монастыря.
   Он шел, не оглядываясь, подражая Лоту, а не его жене, которая, уходя из Содома, оглянулась и превратилась в соляной столб.
   Ориентировался он по неподвижным звездам, думая, что идет к Богу и все дальше уходил от него.
   Через год он стал как сор для жизни.
   Его подобрала вдова и спасла своей любовью.
   Она похоронила мужа, сыновей, потом родила близнецов от Марка и ушла сама.
   Случилось это летом.
   Жаркое лето сменила осень с приятной прохладой.
   Несколько дней Марк провел на кладбище.
   Лишь вороны слушали его запинающийся лепет, полуслова...
  
   Очнулся Марк в желтом доме на песчаном берегу среди сумасшедших, которые Бога исповедовали не на словах, а чувствовали.
   Марк не заметил, как подкралась старость, примешивающая принуждение к убеждениям.
   Как-то ночью Марк попытался добраться до того невидимого суфлера, который нашептывал ему всякого рода искушения и расширял его бедный опыт вещами, о которых ему раньше некогда было думать. Отогнув прутья решетки, он вышел на карниз. Он шел, прижимаясь спиной к стене. У окна он остановился, увидев женщину и мужчину, слившихся в одно существо с двумя головами, покачнулся и...
  
   Марк умер, чтобы узнать, зачем бог послал людям безумие и смерть, которая обращает красоту в безобразие?
   Попав в иной мир, он явился на суд не только без одежды, но и без тела. Только чистые души пропускались в поля блаженных, а которые в пятнах - опускались в черную пасть ада на вечные муки.
   Марк огляделся, сощурился как близорукие люди, и с изумлением узнал в судье Илью, первого мужа Киры.
  -- Ты давно видел Киру?.. - спросил Илья.
  -- Давно... я ее вижу, когда она того хочет, а с ней это не часто случается...
  -- Вот как... - Илья хмуро взглянул на Марка. - Она всегда избегала волнений и даже не рожала детей, чтобы не потерять своей красоты... жила так, как будто она одна существует на свете, а весь мир - только ее представление... не знаю, кто был ее искусителем, и чем он ее искушал, а предположения высказывать не стоит... но пела она как сирена... когда она пела, Тантал переставал гнаться за убегающей водой, крылатое колесо Иксиона останавливалось, Данаиды забывали о своих бездонных бочках, и даже Сизиф приседал на свой камень...
   Пауза.
  -- Мне кажется, она не знала, что полагается стареть, терять свою красоту и обаяние и уходить из жизни такими же безобразными, какими мы в нее и приходим... да, кстати, я послал ей письмо, но, кажется, забыл написать адрес на конверте...
   Пауза.
  -- Ты веришь в бога?.. - спросил вдруг Илья.
  -- Да, но не понимаю, зачем он стал человеком...
  -- Вообще говоря, он мог принять облик осла, дерева, камня... - Илья хмуро улыбнулся. - Есть некая черта, за которой нужно перестать понимать... Ты, я смотрю, бежал от ложного, но так и не добежал до истинного...
  -- Вовсе нет, я не бежал, я бегу...
  -- Лжешь... увы, все лгут и видят свои заслуги там, где их нет... лгут невыносимо и живут постоянно в этой удушающей атмосфере лжи и не задыхаются, только вздыхают... - Илья глянул на одну из душ, ждущую своей очереди. - Ты знаешь его?..
  -- Нет...
  -- Знакомое лицо... или мне кажется?.. да нет, точно он... я был сиротой... меня звали упавшим с неба... отца я не помню, а от матери остался только голос... воспитывал меня дядя, он был моим педагогом и виновником всяких заблуждений, уводящих от истины... и, надо сказать, он не обходился без сотрудников и пособников... иногда они являлись сами собой, иногда их приходилось звать долго и упорно... я жил у него на острове до окончания школы... земля там плодоносила сама, добровольно, без всякого принуждения... после окончания школы и неудачной женитьбы я покинул остров, увлекся философией, чтобы положить конец мучительным сомнениям... сомнения меня угнетали... мне нужны были не сомнения, а истины, то, что успокаивает... а не вопли, которые в порыве мрачного вдохновения издавал дядя... чем-то он был похож на блаженного... кстати, блаженный все еще вопит и проклинает?..
  -- И вопит, и проклинает...
  -- Я помню его... он рассказывал мне о своих видениях... ему казалось, что он что-то знает, хотя на самом деле никто ничего не знает, но он так хорошо и жалобно рассуждал... да... ну так вот, несколько лет я как Сократ размышлял и терпеливо выносил жалобы и брань своей второй жены, но, увы, я так и не додумался ни до чего окончательного... Умер я от сожалений, и снова родился со страхом и скрытым желанием не знать ничего о смерти... и ничего не узнал... я жил одними ощущениями в полной уверенности, что земля неподвижна, и что солнце ходит вокруг земли... Я еще несколько раз выныривал на поверхность бытия для существования, прежде чем стал судьей... кстати, что ты думаешь о бессмертии души?..
  -- А разве она бессмертна?..
  -- Вопрос этот темный... одни считают так, другие иначе, в зависимости от того, убедил ли их авторитет Платона, Эпикура или Эмпедокла...
   Пауза.
  -- Да... ну так вот, за свою жизнь я испытал такие превращения, которые и Овидия поразили бы... я побывал и в аду, и на седьмом небе, и на ложе Авраамовом, прежде чем снова оказался в этом мире, в котором бог живет хоть и дольше, чем обычные люди, но не лучше... я вижу, ты мне не веришь, косишься, не поворачивая головы, что подразумевает лукавство или подозрительность... но, в данном случае доказательства излишни, а сомнения неприличны... - Илья вытер платком испарину и глянул по сторонам. - Что-то я разговорился, как бы мне не попасть с судейского кресла на скамью подсудимых... Боже, как здесь душно... дыхание перехватывает...
   Внезапно Илья исчез. Какая-то темная сила согнала его с трона.
   На опустевший трон взошел незнакомец по своему облику мало похожий на судью.
  -- Ты Марк?.. - заговорил незнакомец, роясь в бумаги.
  -- Да...
  -- А я твой судья... мне позволено открыто разбирать и публично расследовать, что есть истинного в твоем деле... что ты молчишь?.. опасаешься или стыдишься говорить при народе?..
  -- Но я никого не вижу... - растерянно пробормотал Марк, оглядываясь.
   В ту же минуту толпа эфемерных теней окружила его.
  -- Так в чем твоя вина?.. ага, нашел... ты находишься под подозрением в некоем злом умысле... там, где люди, там всегда гадости и много гадостей... человек самое злое существо из всех двуногих животных...
   Марк закрыл глаза. Он привыкал к новому безумному по своей безысходности положению и ничего не делал, только ждал, пока все не поглотила тьма и не отрезала его точно ножом от прошлого...
  
   После исчезновения третьего мужа Кира осталась одна с сыном, которого звали Роман. Он спасался от всякого воспитания на вилле у дяди Авгия или у тети, пока она не умерла.
   Случилось это ночью. В небе сияла полная луна.
   Перед смертью тетя взяла Романа за руку и долго вглядывалась в него. Она как будто пыталась найти в нем черты бога, образом которого мы все являемся.
   Когда рука тети стала холодной, Роман понял, что она умерла...
  
   Казалось, Кира была в отчаянии, отовсюду стекались несчастья, окружали толпой, все было полно сомнений и беспорядка, однако длилось это недолго.
   Кира отдала сына в интернат, располагающийся в стенах бывшего монастыря...
  
   * * *
  
   Иван Аистов дописал пьесу.
   Вскоре состоялась премьера.
   Зал был переполнен. Слух о замышляемом убийстве на сцене привлек в театр особенно неравнодушных зрителей.
   В предвкушении захватывающего зрелища зрители обменивались мнениями о пьесе и ее авторе.
  -- Говорят, что пьеса весьма содержательна и с изящным убийством...
  -- А убийца будет один или их будет несколько... лучше несколько...
  -- А как они проверят, что жертва умерла?..
  -- У задушенного лицо черное, а глаза выпучены и ноздри раздуты...
  -- А убийство сакральное или обычное?..
  -- А что если автор и есть тот маньяк, о котором только и говорят?..
  -- Говорят он стал просто виртуозом... последнее его душегубство редкое по совершенству исполнения...
  -- Странно, что никто еще не снизошел, чтобы задушить его самого...
  -- Помолчите, это уже выходит за рамки приличного поведения... и весьма далеко...
  
   В финале пьесы Кира осталась одна на сцене.
   Пятясь, она отступила перед тенью мужа к краю оркестровой ямы.
   Воображение умножало ее страхи.
   Тень мужа казалась ей громадной как статуя, а себя она видела маленькой, жалкой, почти смешной.
  -- Туда, в эту яму полетит мое тело, бессильно кружась... - пробормотала она и рассмеялась глухим, коротким смехом, от которого многие зрители в зале вздрогнули.
   Лицо у нее было очень бледное, голос тихий, трогательный, даже слезливый с несколько фальшивой фистулой.
   Глянув на свое отражение в зеркале, она невольно отступила. Она уже не узнала себя. Она впадала в состояние ужаса, говорила много лишнего, наполняя свой монолог жалобами и темной речью.
  -- Да кто это?.. кто?.. дышит холодом и смертью... и, кажется, он меня винит за то, что у меня была жизнь, которую я знала, но не ценила... отражение кивает головой... или мне показалось?.. - Кира провела рукой по лицу. - Так о чем я думала?.. кажется, я думала о смерти... а оно опять кивает... соглашается, что такую обиду и отражение не перенесло бы... скажи, ты покончила бы с собой, если бы знала, что смерть что-то изменит?..
   Отражение беззвучно рассмеялось.
   Кира отступила и снова приблизилась к зеркалу.
  -- Скажи, как мне обойти тебя?.. ты, бесплотное препятствие, заступившее мне дорогу к этой яме...
   Видение в ужасе закрыло лицо руками.
  -- Ты закрыла лицо руками, как и я?.. что тебя так напугало?.. где разум твой?.. тебе, как и мне, страхи мерещатся... Что это?.. мне показалось, как будто муж позвал меня из ямы... вот, опять... Боже, мне дурно, он меня зовет...
  -- Мне дурно... - отозвалось отражение и эхо.
  -- Успокойся, еще не все кончено... не теперь... но что это?.. опять я слышу его голос и стоны?.. нет, мне показалось... однако я вся дрожу... и ты дрожишь...
   Кира сделала несколько шагов в сторону кулис и почти наткнулась на тело мужа, лежащее ничком. Он глухо стонал, царапая пальцами пол, ерзал ногами и что-то бормотал.
   Кира повторяла слова, которые он произносила, не понимая их смысла, и, пятясь, отступила к краю оркестровой ямы.
   Муж и пугал, и притягивал ее.
  -- Неужели это мой муж?.. и он меня винит... в чем?.. весь мир - это театр... на каждом шагу сцена... там, здесь... такое впечатление, что люди сошли с ума... однако, что ведет их сквозь обстоятельства к преступлению, к безумию и смерти?.. - Голос Киры задрожал. В глазах появились слезы, а в чертах лица отчаяние и ужас. - Нет, к нему я не вернусь, пусть смерть меня обнимет как новый муж... если точно за смертью что-то есть... а если нет?.. и там все та же бессмысленная, ненужная жизнь... что это за люди?.. - Кира в ужасе оглянулась. Ей виделись тени в тиарах, там, здесь. - И что это за грохот?.. земля как будто зашаталась точно пьяная... и все затрепетало... - Глянув вверх, Кира увидела лик бога в свисающих веревках, как-то нелепо вскинула руки, дернулась и повисла в петле над оркестровой ямой.
   Зрители встали со своих мест, а артисты сошлись толпой в кулисах.
  -- Вы думаете, это самоубийство?.. - заговорил господин с иудиной бородкой, наблюдая за волнообразным сотрясением кулис, сквозь которые тщетно кто-то пытался пробиться.
  -- А что же еще?.. или вы знаете другую причину?.. - отозвалась женщина в кринолине и с фижмами и вскользь глянула на господина с иудиной бородкой. В пьесе, как и в жизни, он играл роль несчастного человека. Взглянув на женщину в кринолине, господин с иудиной бородкой увидел над жабо голый череп с пустыми глазницами и отвисшей челюстью.
   Дальнейшее молчание могло бы показаться странным, даже подозрительным и господин с иудиной бородкой сказал:
  -- Я не знаю, что это... все это нелегко объяснить даже тем, кто довольствуется догадками...
  -- Это самоубийство... - сказал господин в сером плаще. Его голос прозвучал тускло, неуверенно. - Что вы хотите... это обычный исход таких уязвленных натур... уколы самолюбия, некоторые неудачи... вы знаете, что муж ее бросил?..
  -- Нет... я слышала, что он исчез...
  -- Говорят, его растерзали бродячие собаки...
  -- Вот как... жаль... он был гением... и не просто гением, а трагическим гением, которым открываются последние истины...
  -- Я вас покину... мне что-то нездоровится... - сказала женщина в кринолине и ушла.
  -- Ей всегда не здоровится, если что-нибудь не по ней...
  -- Это все игра... упорядоченный бред... сейчас Кира очнется, скажет, наделала я вам хлопот... - заговорил высокий молодой человек с длинной шеей и птичьим профилем лица. Он стоял у стены, пряча руки в карманы, и смотрел на труп Киры не то дерзко, не то уныло.
   Это был Иван Аистов, соавтор пьесы.
  -- Вы верите в бога?..
  -- Причем здесь вера?.. люди верят в то, что не видят, и не верят тому, что видят... им вера не нужна, им нужен авторитет, власть...
  -- И все же...
  -- Я не знаю... но чувствую, что смерть необходима, как убежище от жизни, а потому должен где-то быть и бог... - Иван Аистов глянул вверх и замер, побледнел, словно испугался.
   Луч света нашел в темноте над сценой лик бога.
  -- Неужели вся эта сонная, бледная путающаяся в паутине повседневности жизнь, рядом с которой всегда смерть, и есть вся возможная человеческая жизнь... - Господин с иудиной бородкой взглянул в темноту над сценой и умолк, увидев танцующую женскую фигуру.
  -- Смотрите, смотрите... Кира как будто танцует...
  -- Это сквозняк... занавес... опустите занавес...
   Мужчины вынули Киру из петли, женщины обмыли ее, одели, поголосили и разошлись.
   Смерть Киры вызвала массу подражаний. Самоубийства пронеслись по городу наподобие эпидемии. Мужчины, женщины и даже дети уходили из жизни, не успев к ней привыкнуть...
  
   * * *
  
   Так по воле обстоятельств и смерти Роман, сын Дымова, очутился в интернате среди рыжих, хромых, косых и заик, хотя никто из детей себе этих свойств не искал.
   И это случилось в том возрасте, когда он изнывал от потребности в ласке и в нежном участии.
   Днем с улыбкой спящего на лице Роман блуждал по галерее, обращенной своей открытой стороной к морю, и шептал стихи, учился говорить на языке птиц и ангелов, детей бога, а ночью сидел на крытой ржавым железом крыше и смотрел на небо, испытывая удивление, страх и восторг. Его притягивала и манила эта темная бездна, и он ощущал ее дыхание.
   В интернате все давно спали, а Роман сочинял истории в прозе и стихах, персонажами которых были одинокие и бездомные люди, и читал их богу. Бог был его единственным слушателем, хотя в этих историях не было ничего такого, чего бы бог не знал.
   Одна за другой истории, похожие на сны, выливались на бумагу, присоединяясь к привычному миру.
   Двуликие химеры переплетались с реальностью.
   Роман был копией своей матери. Жизнь казалась ему сном, а люди видениями.
   Но вскоре все изменилось. Роман познакомился с Музой, племянницей директора интерната.
   Он застал ее спящей на скомканном ложе.
   Сон открыл ее лоно, как цветок красоту своей чаши, раздвинув складки покрова.
   Роман смотрел на нее, дрожа от возбуждения и страха, и ни на что другое не решался.
   Губы девочки приоткрылись и сомкнулись.
   Она вздохнула и Роман бежал.
   Он не мог объяснить себе, почему у него возникло такое желание.
   Час или два он провел на берегу залива, изгибающегося точно серп. Он сидел на камне, как птица, забыв обо всем на свете.
   Вечернее солнце преобразило скалы.
   В золоте отливал багрянцем аметист. Гиацинт был словно роза среди других камней, которые заимствовали оттенки друг у друга и отражения от волн, которые ласкали друг друга, проникали в расселины, убеляли камни пеной, украшали водорослями.
   Начался прилив.
   Вода уже плескалась у ног Романа.
   Она отливала пурпуром, переходящим в синеву и словно обладала даром речи.
   Ослепленный красотой вечера, Роман закрыл глаза.
   Он погружался в наслаждение.
   Тело его окутывалось плотью Музы. Он срастался с ней нижней частью тела до пупка, а выше их тела раздваивались.
   Роман смотрел на Музу и не мог оторвать глаз.
   Губы ее были похожи на бутон розы, только начинающей распускаться.
   Розы расцвели и на ее щеках.
   Фиалковым цветом мерцали глаза.
   Из глаз красота и нежность Музы переливалась в душу Романа.
   Он чувствовал восторг, смятение, трепет, стыд и бесстыдство...
  
   Крики чаек разбудили Романа.
   Он был ошеломлен сном. Сердце колотилось. Сон пробудил все, что дремало в нем до сих пор.
   Испытав во сне любовное искушение, он уже считал, что пережил и обладание.
   Он снова и снова вспоминал, как он сросся с Музой животом к животу и бедрами к бедрам, потом тихо рассмеялся и стал подражать чайкам. Он кричал сначала тихо, сидя, затем встал.
   Голос его звучал все громче...
  
   Около полуночи Роман вернулся в интернат.
   Погасив свет, он прямо в одежде забрался под одеяло.
   Шум дождя, словно музыка, оживлял невидимые события, происходившие в этой келье много лет назад.
   Монахини говорили между собой о чем-то чуждом, далеком и непонятном.
   Прислушиваясь к их голосам, Роман не заметил, как заснул.
   События во сне шли своим порядком, только еще более запутанным и не поддающимся не только объяснению, но и описанию...
  
   Среди ночи Романа разбудил Херувим, его воспитатель. Он принадлежал к той породе людей, из которых никогда ничего не выходит, даже неудачников.
   Обыскав келью, Херувим ушел.
   Как только за Херувимов закрылась дверь, явилась Муза.
   Своим внешним видом она вовсе не напоминала тихий омут.
  -- Наконец ты пришла... - пролепетал Роман.
   Муза отошла и смешалась с толпой монахинь.
   Восторг сменился отчаянием.
   Роман хотел тепла, света, человечески понятной жизни, но, увы...
   "Раз существует то, чего нет, то, возможно, то, что есть, призрачно... или это кошмар, от которого надо проснуться... Кто творит эти кошмары?.. бог?.. или эта живущая в небе Черная Яма... Незримая, она сотворила небо и звезды, все связала и правит всем..." - Роман сидел на кровати, свесив босые ноги, и размышлял. В нем рождались мысли, которые он не совсем понимал, и которые вели его куда-то, он не знал куда, но шел в слепоте и безумии, пока не почувствовал пустоту под ногами.
   У этой пустоты не было ни верха, ни низа.
   "Жуткое ощущение... не знаешь, на какой ноге стоишь..." - Роман простер руки как Христос на кресте, чтобы обнять и спасти всех, и полетел...
  
   Спустя какое-то время Роман опустился на крышу башни и по пожарной лестнице проник в комнату к Музе, но на него нахлынула целая толпа всяких горгон, химер и пегасов, чтобы отвратить то, что могло случиться.
   Роман очнулся в своей келье.
   За окном уже был день субботы.
   Птицы пели литании...
  
   Все события субботней жизни казались Роману результатом случайного сплетения интриг.
   Его лишили роли в рождественской пьесе и сожгли стихи к Музе.
   Услышав голос блаженного, а прозвучал он громко как труба, без промедления, не жалея ног Роман примчался расспросить его о Музе и ее отце.
   Задыхаясь, он заговорил.
   Речь его была невнятная. Он глотал окончания слов.
  -- О чем это ты?.. я не понимаю... - Блаженный рассеянно взглянул на Романа.
  -- О чем, о чем... о Музе и ее отце...
  -- О ее отце я ничего не знаю... а твоего отца, я слышал, растерзали бродячие собаки и стали его гробом, но это слухи... лучше я расскажу тебе о том, о чем знаю, о конце света... и тьма станет светом... мы увидим, как звезды спадут с неба, солнце померкнет, и все небо свернется в свиток...
   Блаженный говорил о втором и страшном пришествии Иисуса Христа.
   Роман слушал его в страхе, представляя всю историю в лицах.
   Неожиданно потемнело.
   День стал подобен ночи.
   Блеснула молния.
   От грохота грома Роман невольно присел.
   "Как будто небо рухнуло... и день сгорел, немного дыма и немного пепла..."
  
   Спустя час Роман шел вдоль берега залива, изгибающегося точно серп, и размышлял. Блаженный сказал, что в другой жизни Муза будет его матерью, и он выйдет наружу из места под ее задом.
   У камней, похожих на стаю присевших волков, Роман остановился, увидев Филонова.
   В интернате его считали помешанным. Он преподавал рисование и считал все странное - гениальным.
  -- Зачем весь этот маскарад?.. - спросил Филонов, с изумлением разглядывая Романа. Он был одет во все черное с белыми марлевыми крылышками на спине.
  -- Я был на похоронах...
  -- А кто умер?..
  -- Бог...
  -- Ты болен...
  -- О, нет... это вас всех надо лечить... взвалили свои грехи ему на плечи... еще и венец терновый водрузили... что вы на меня так смотрите... это монолог из моей роли в пьесе...
  -- В какой пьесе?..
  -- В рождественской пьесе, которую ставит жена Августа... и из которой она меня изгнала... - Говорил Роман непонятно, но разве ангелы когда-нибудь говорили правдоподобно и понятно?
  -- Лучше бы она нашла себе другого мужа, не пришлось бы ставить сомнительные пьесы... - пробормотал Филонов и умолк, весь ушел в себя, в свою усталость, в свою бессонницу. Взор его устремился куда-то в пространство, где ничего не было и быть не могло.
   Нужно было проснуться, но Филонов не мог проснуться.
   И все же он проснулся, однако был вял, как сонная трава. С возрастающим ужасом он прислушивался к разрывающим душу воплям и проклятиям блаженного, которые могли и мертвого разбудить. Блаженный звал его, как будто имел власть над ним, а он бежал от его призывов, блуждал в темноте, наугад отыскивая дорогу, или, вернее, топтался на одном месте, вместо того, чтобы пойти навстречу его отчаянию, спуститься в бездны его ада.
  -- Вы слышите?.. блаженный опять вопит и проклинает... - заговорил Роман.
  -- Ему нужна истина... - отозвался Филонов.
  -- Зачем ему истина?.. он же сумасшедший...
  -- Он не сумасшедший... - Филонов взглянул на небо.
   Небо затягивали тучи.
   Захотелось вздохнуть. Филонов вздохнул и сбросил все, что пристало к нему за долгую жизнь вместе с отяжелевшим старческим телом. Он едва не воспарил туда, в пустоту, которая кажется родиной человеческих душ, но тело держало душу, не выпускало и запутывало чувствами ум.
  -- Впрочем, все это сомнительно... истина не спасает... она имеет совсем иное назначение... нет, спасает не истина, спасает ложь... уже поздно, иди... тебе пора ложиться спать...
  -- Я никогда не сплю... я только притворяюсь, что сплю... мне сны снятся...
  -- А мне сны не снятся... впрочем, не совсем так... как-то я видел сон... я ехал в санях по снегу осматривать поставленный мне при жизни памятник... за что?.. за то, что я создал, хотя я ничего не создал... и ничем не пожертвовал ради того, чтобы что-то создать... - Филонов умолк и закрыл рукой лицо. Ему представилось, что сын стоит рядом и слушает его бред.
  -- Что с вами?.. вы побледнели...
  -- Я не побледнел, я постарел... - Филонов принужденно улыбнулся. - Мне показалось, что я умер и смерть слушает мой бред...
  -- А смерть изображаю я?..
  -- Да... то есть, нет... впрочем, не важно... иногда смерть бывает так же притягательна, как и жизнь... ну, тебе пора, да и мне пора... - Обняв Романа за плечи, Филонов пошел по направлению к Иудину болоту, размышляя о Кире, матери Романа, которую он обожал. Она любила маскарады и облекалась в такие одежды, в сравнении с которыми полевые лилии казались бедно одетыми.
   "Ее любовь могла бы обратить в человека даже такого негодяя, как я..." - думал Филонов, пока в его душу не пробрался червь сомнения...
  
   * * *
  
   По субботам, пользуясь потайным ходом, Роман выбирался в город.
   Вокруг не было ни души, лишь деревья тянули к нему свои руки и словно о чем-то умоляли его.
   Послышался лязг и пронзительный скрежет железа.
   Роман замер.
   Он стоял, охваченный внезапным страхом, выставив руки, защищаясь от видимостей, и прислушиваясь к жутким звукам.
   Из переулка выполз трамвай. Он был похож на гусеницу.
   Трамвай остановился у аптеки.
   Минуту или две трамвай стоял, потом пополз дальше.
   Роман проводил трамвай взглядом и пошел дальше.
   Свернув за угол, Роман наткнулся на бывшую актрису. Она выглядела старухой. Точно птица она рылась в утробе мусорного бака, окруженная роем мух, словно ореолом. Мухи жужжали ей в уши, ползали по лицу, рукам.
   Чуть поодаль у стены сидела девочка с тощими косичками. Она играла с куклой.
   Тихо было кругом, лишь стрекотали цикады.
   С грустью и недоумением Роман смотрел на эту сцена.
   На вид актрисе было лет пятьдесят, лицо худое, морщинистое, почти плоская грудь, руки сухие, тонкие, платье висело на ней как на вешалке.
   Донесся вопль блаженного.
   Актриса вздрогнула и растерянно и робко осмотрелась кругом, как бы что-то вспоминая, потом с дрожью в голосе что-то пробормотала и хрипло рассмеялась.
  -- Все, как и тогда... но тогда шел дождь... ужасный дождь... и у стены сидела большая серая кошка... терпеть не могу кошек... не знаю, что в них находят хорошего... - подняв голову, она порылась в карманах и с удивлением взглянула на девочку. - Ах, боже мой, где же оно...
  -- Что ты потеряла?.. - спросила девочка.
  -- Письмо, в котором этот сумасшедший предлагал мне роль в пьесе "Любовники..." куда же я его дела?.. - Какое-то время актриса нелепо и бессмысленно топтался на одном месте, как будто кто-то толкал ее, то назад, то вперед. Она о чем-то думала, что-то вспоминала из прошлой уже почти оконченной жизни.
  -- Письмо у меня...
  -- Что?..
  -- Я говорю, письмо у меня...
  -- Надо послать ему фотокарточку в шляпке... или без шляпки... как ты думаешь?.. лучше без шляпки с цветком в волосах...
  -- Он мне не нравится, он меня щупал...
  -- Что такое?.. вот черт, ни минуты не может прожить без задней мысли...
   Когда-то актриса блистала на сцене, но, увы, слава ее поблекла, износилась, однако она все еще следила за тем, что происходило в театре, и не прекращала своих интриг.
   Мимо прошел пожилой господин и что-то бросил в мусорный ящик.
   Увидев кошелек, актриса с боязливой жадностью потянулась к нему рукой и тот час же со стыдом отдернула руку.
  -- Что еще?..
  -- Мне кажется, там кошелек...
   Девочка подобрала кошелек, который оказался пустым.
   Роман отвернулся. Ему стало стыдно за актрису, но на девочку он смотрел с улыбкой, поддался ее обаянию.
   Актриса тоже следила за девочкой. Девочка напоминала ей о той роли, которую она играла, точнее, уже не играла, а жила ею.
   "Однако жить мне осталось не долго... - Ей вспомнился сон, в котором она танцевала со смертью. - Зачем я живу?.. чтобы сыграть свою роль у этой мусорной кучи... что еще я могу сказать, если смерть меня спросит?.. - подумала она и невольно оглянулась, как будто смерть подошла к ней сзади. - Я давно умерла, а все еще боюсь... я умерла, когда они лишили меня зрителей... без сцены и зрителей мне нечего делать с собой..."
   Подобрав какую-то книгу, актриса задумалась.
   Ее размышления сопровождались смехом, потом меланхолическим воем, сменившимся рычанием, постепенно стихшим.
  -- Как ты думаешь, зачем он пытался навязать мне эту роль... и с ужасом отвернулся, превратив меня в ничтожество, которое все еще мечтает о славе...
  -- Он отвернулся, потому что от тебя воняет...
  -- Ты думаешь, все дело в запахе?.. - Актриса полистала и бросила книгу. Некоторые вещи она чувствовала, но не могла объяснить, а в книгах она находила для них слова, и все прояснялось, но в этой книге нужных слов не было.
   Мимо прошла модно одетая женщина.
  -- Ты только посмотри на нее... ее вовсе не смущает скверный запах... она его не только не стыдятся, но даже возводит в достоинство под именем свойства, присущего всем художественным натурам... Всем своим слабостям они подыскивают такие имена, под которыми их можно уже не стыдиться и не скрывать, а напротив, выставлять напоказ, как нечто красивое...
  -- Ты ее знаешь?..
  -- Одно время она была занята в ролях второго плана... и как ты думаешь, какие преимущества она вынесла из общения с музами?.. стала более утонченной, более возвышенной?.. ничуть... А что я вынесла из общения с музами?.. я стала нищей... и ад нас с тобой ждет...
  -- Говори за себя... я в ад не собираюсь... - с холодным недоумением и удивлением девочка взглянула на актрису. - Ты плачешь?.. - Лицо девочки наморщилось. Казалось, она с мучительным усилием выталкивает из себя подходящие случаю слова. - Зачем ты себя позоришь, выпрашиваешь у них сочувствие, внимание?.. попроси лучше у них хлеба...
  -- Хлеба?.. у кого?..
  -- Ну, хотя бы у своего любовника... или вернись на сцену...
  -- Я уже вернусь... - Актриса встряхнула головой, как бы входя в роль. - Но я не вижу зрителей...
  -- Ворон тебе мало?.. не понимаю, зачем нужно притворяться, лгать?..
   Актриса отозвалась жестом.
   Иногда жесты красноречивее слов.
  -- Да, я знаю, ты оставила сцену и этих торжествующих сучек, чтобы плестись под тяжестью своего креста к безумию и смерти...
  -- Ты повторяешь мою роль, гримасничаешь...
  -- Я не гримасничаю, я повторяю твою версию причин и следствий... конечно, я могу и рассмеяться...
  -- Брось свою иронию... я потеряла самое дорогое и лучшее, что у меня было... опять ты гримасничаешь...
  -- Я не гримасничаю... - Девочка невольно улыбнулась. Серьезность актрисы казалась ей ненужной и тягостной. Для нее эта трагедия давно обратилась в комедию.
  -- Нет, ты гримасничаешь... смеешься...
  -- Давай сменим тему...
  -- Хорошо... давай уедем... будем жить вдвоем на острове как птицы, петь литании, молиться и слушать рассказы моря... что ты на меня так смотришь?.. думаешь, я спятила?.. - Актриса обняла девочку. - Будем жить великодушно, красиво, изысканно...
   Девочка отстранилась.
  -- Будем сидеть на скалистом берегу и считать волны...
  -- Почему нет?.. что нас держит?..
  -- Не пойму, за что только тебе давали венки и устраивали овации...
  -- А я не побоялась бросить им под ноги всю эту мишуру...
  -- Вместе с головой...
   Последнее замечание совершенно лишило актрису самообладания.
  -- Не тебе меня судить, неблагодарная девчонка...
   "Она назло мне противоречит... не понимаю, зачем она это делает?.." - думала актриса и все больше раздражалась.
  -- Это она тебя заморочила?..
  -- Кто?..
  -- Эта рыжая стерва... что эта подлая сучка наговорила тебе про меня?.. впрочем, мне все равно...
   Актриса разрыдалась.
   С театром актрису ничто не связывало уже несколько лет. Все эти годы она жила, стыдливо скрываясь от других и от самой себя.
  -- Прости, я не хотела тебя обидеть... поверь мне... ну, успокойся...
  -- У меня голова закружилась от этих ненужных и ужасных мыслей... - Актриса прислонилась спиной к стене дома, принужденно рассмеялась и мельком взглянула на свое отражение в стекле витрины. - Мне казалось, что только-только вступила в мир... и я уже на пути оставить его... вся моя жизнь похожа на сновидение... вернее, на кошмар... и мне некуда проснуться...
   Донеслись вопли блаженного, что-то страстно, дико и отчаянно требующего.
  -- А этот сумасшедший все вопит и проклинает... одной ногой уже в могиле, а туда же... что он может?.. вопить и проклинать... эти вопли меня и пугают, и смущают... что он чувствует, когда вопит?.. прежде я мало думала об этом, а теперь думаю... почему страдания приближают нас к богу?..
   Снова начался дождь.
  -- Пошли отсюда или я одурею от этих воплей и мыслей... - актриса зябко повела плечами.
   Вопли блаженного слились как вода с криками и смехом играющих в войну детей.
  -- Он мучается, за всех вопит и проклинает, а им забава...
   Бывшая актриса и девочка скрылись за дверью дома с верандами, где они занимали угловую комнату с загаженной мухами трех рожковой люстрой и одним окном, выходившим во двор. Комнату перегораживал шкаф. За шкафом стояла кровать и створчатое подглядывающее зеркало.
   "Кто отнял у актрисы ее легкий божественный смех?.. и за какие преступления расплачивается эта бедная девочка?.." - думал Роман. Он шел вниз по улице, заглядывая в окна, и воображал. Воображение умножало прелести девочки, а в нем сомнения...
  
   * * *
  
   Муза ждала Романа у ворот, украшенных саламандрами, вся в золоченых завитках.
   Тронутый ее красотой и нежностью, Роман попытался обнять ее.
   Она рассмеялась, смутившим его смехом и выскользнула из его рук, как тень.
   Она и была тенью.
   Смеркалось.
   Ведя за собой ночь, появилась луна.
   Узкая, извивающая как змея каменистая тропинка вывела Романа к морю.
   Он шел вдоль обрывистого берега, любуясь ложью оптических иллюзий, с непреодолимым желанием описать все это: крики чаек, вздохи моря.
   У камней, похожих на стаю присевших волков, Роман увидел рыжеволосую незнакомку. Капли влаги, стекающие по ее обнаженному телу, напоминали смарагды.
   Спрятавшись за камни, он смотрел на нее...
  
   Начался прилив, встревоживший чаек.
   Они подняли крик.
   В скалах отозвалось эхо.
   Роман очнулся и попытался записать этот сон, но не нашел слов. Слова не смогли описать и бесплотное видение, повергшее его в трепет.
   Чернила смешались со слезами.
   Приоткрыв створку, Роман с тоской и отчаянием выглянул в окно.
   Птицы описывали круги над монастырем и соединялись в хоры.
   По галерее прохаживались тени бывших монахинь.
   Появление Августа, директора интерната, привело тени в замешательство.
   Август улыбнулся, увидев Романа. Одно время он был влюблен в Киру, мать Романа, и относился к нему как к сыну.
   Роман невольно вздохнул, вспомнив родителей. Они остались в его памяти в виде портретов, висевших над комодом в гостиной, на котором стоял красного цвета патефон и лежали пластинки.
   Отец Романа был небольшого роста, лицо бледное и грустное с девичьи тонким рисунком крыльев носа и губ, волосы рыжие с проседью, глаза с выражением, внушающим тревогу. Он словно прислушивался к голосам, бормочущим что-то невразумительное и как будто бессмысленное. Голова его была увенчана шляпой с узкими полями. Портрет был сделан в то время, когда он как все боролся с разного рода иллюзиями.
   Мать Романа была женщина очаровательная и греховная. Она прельщала мужчин вкрадчивыми манерами и голосом сирены. Лицо у нее было тонко очерченное, губы пухлые, глаза карие. Она была близорукой, но никогда не щурилась, не вглядывалась со свойственной близоруким людям пристальностью и невольной назойливостью.
   Час или два Роман был погружен в размышления, какие только могли быть доступны воображению мальчика 13 лет. Он вспоминал детство, далекое как рай. То он казался себе огромным как небо, и вмещал бога, от которого все ждали утешения, то песчинкой, занесенной из песков пустыни на эти бесплодные камни, на которых он сидел, подперев голову руками, и смотрел, как из-под крыши башни, где жил Август, вылетали совы и вороны.
   Прожив жизнь песчинки, Роман умер и родился калекой, который жил с рыжей собакой в угловом доме рядом с почтой.
   Природа не знает ни милосердия, ни справедливости.
   Калекой Роман жил недолго. Он пытался понять, за что он наказан, и ждал Музу, как праздника, чтобы слился с ней в некую субстанцию, в некое заманчивое единство.
   В следующей жизни Роману пришлось пожертвовать мужским достоинством ради книги, которая могла бы его прославить, но, увы.
   Все последующие жизни Романа оказались обидно незначительными.
   Смех птиц разбудил Романа и вернул ему реальность...
  
   * * *
  
   Прошло несколько дней бедных событиями и полных чувствами.
   Из сна в сон Роман плыл по морю в барке.
   Он был не один. Баркой правил Харон.
   Солнце покраснело и скрылось.
   Ведя за собой ночь, появилась луна. Она раскачивалась, словно танцуя с невидимым богом.
   Роман все время чувствовал его незримое присутствие где-то под сводом неба, опирающегося на горизонт.
   Он молча сидел на носу лодки в ожидании вечной жизни.
  -- Я знаю, чего ты ждешь, но ты либо плохо понял меня, либо превратно толкуешь мои слова... - заговорил Харон. - Я вовсе не утверждал, что бог дал некоторым людям возможность жить вечно... все что рождается, должно умереть...
  -- Но ведь душа бессмертна...
  -- Кто тебе это сказал?..
  -- Я и сам знаю... правда, не слишком доверяю своим догадкам, потому и спрашиваю, бессмертна ли она и как она выглядит, когда выходит из тела?..
  -- Все люди рабы желаний и наслаждений... и лгут, как только начинают говорить... Ты тоже больше занят словами, чем сутью, и объяснениями, которые ничего не объясняют, а лишь все запутывают... приехали...
   Лодка пристала к берегу.
   Роман прибавил себе добродетелей, которых у него еще не было, скрыл кое-какие пороки, одним из которых являлось рукоблудие, и отправился в иной мир, вовсе не безнадежно отделенный от нашего мира.
   Он хотел освободить свою жизнь от некоторых раздражающих несовершенств.
   Он шел, никуда не отклоняясь, прямо к яме ада. Порыв ветра сбросил его туда.
   На какое-то время он застрял где-то в пространстве между рождением и смертью, жил без времени и пространства, потом вместе с сонмом спасенных душ он поднялся на небо, туда, откуда упал, с тем, чтобы восполнить строй ангелов, а тело покрылось могильной перстью...
  
   * * *
  
   В келье царили сумерки, полные жутких и утешительных тайн.
   Роман лежал на кровати, привыкая к неудобствам жизни, которые вызывали изумление и недоумение, когда из ниши стены вышла уже знакомая рыжеволосая незнакомка и пошла по галерее. Он видел ее у камней, похожих на стаю присевших волков, и устремился за ней. Он шел, вытянув руки и слепо ощупывая темноту. Низкорослый, тщедушный и пугливый он еще не знал, чего ему следует опасаться. Ему повсюду мерещились опасности, вызванные в его расстроенном сознании пережитыми несчастьями.
   Вдруг он наткнулся на что-то странное мягкое и податливое на ощупь.
   Он отпрянул, услышав тихий смех.
   Муза стояла перед ним как перед зеркалом, поправляла локоны, скрепленные на затылке заколкой. Руки у нее были голые, тонкие и изящно изогнутые, выражение лица сосредоточенное, глаза бездонные с фиалковыми отсветами на дне.
   Роман ущипнул себя, чтобы узнать, что это не сон.
   Муза была похожа на незнакомку.
  -- Ты меня напугала... я думал, что ты мне снишься... - пробормотал Роман, заикаясь, словно подыскивая слова или боясь высказать свою мысль. И все же он рассказал Музе, что он видел во сне, но не все, кое-что пропустил, что-то намеренно, что-то невольно.
  -- И я видела этот сон... странно, мы видели один и тот же сон... - сказала Муза. Щеки его пылали точно розы.
  -- Ты смутилась... и я знаю отчего... - Роман рассмеялся.
  -- Тише... - Муза прижала ладонь к его губам. Сделала она это почти грубо, блеснув влажно-мерцающими и слегка косящими от волнения глазами.
   Август прошел мимо как лунатик и следом за ним Херувим.
  -- Иди за мной... - шепотом сказала Муза.
   "Куда мы идем?.." - думал Роман, теряясь в заманчивых, но беспочвенных догадках.
   Он шел за Музой точно сомнамбула. На его губах блуждала улыбка спящего.
   Потемнело. Пошел снег. Снежинки были похожи на птичий пух.
   "Как будто ангелы линяют..." - Роман глянул на девочку.
   Она взрослела на глазах.
   Темный поющий щелк вкрадчиво ниспал к ее ногам, и открылась вся ее красота, уже не нуждающаяся в одежде, которая притянула Романа к себе.
   Ноги сплелись с ногами и они слились как вино с водой...
  
   Сам миг наслаждения был груб и краток.
   Роман вдруг застыдился и очнулся, все еще ощущая нежность тела Музы и вкус ее слюны...
  
   * * *
  
   Светало.
   Над городом рождался новый день.
   Роман прогуливался по галерее, размышляя о природе и причинах вещей.
   Среди колонн появилась Муза. Она была столь изящна и легка в движении, что показалась Роману бесплотной.
   Какое-то время он следил за Музой с улыбкой спящего на лице.
   Завесив лицо волосами, Муза читала вслух какую-то книгу с пожелтевшими страницами, увлекая Романа в область иллюзий и химер.
   Он созерцал зрелища, в которых будущее путалось с настоящим и вторгалось в прошлое.
   Такое с Романом случалось, и не так уж редко, когда его запирали в месте, называемом "темницей", куда прежде помещали кающихся монахинь и где они давали увлечь себя обманчивым видениям, которым не следовало доверять, зная их достоинства и умение оказывать любого рода услуги...
  
   Вопли блаженного разбудили Романа, и он проснулся смущенный и взволнованный сном. Привстав, он глянул вокруг, он словно искал кого-то.
   У лестницы, спускающейся во двор, дремал старый еврей. За его спиной зыбились серые фасады домов, а еще дальше - горизонт, затягивающий как болотная топь.
   Старик преподавал в интернате астрономию и географию и жил в ожидании апоплексического удара. Иногда он делился с Романом воспоминаниями о своих успехах, которые, возможно, были всего лишь игрой случая, независимого от всей его предусмотрительности.
   Жена старика преподавала ботанику и пухла от водянки.
  -- Кто здесь?.. - пробормотал старик. Голос у него был усталый и хриплый, волосы седые, лицо испещренное морщинами как клинописью.
   Вокруг старика толпились родственники, как живые, так и умершие, на головах у них были венцы и лица как бы человеческие. Они молча стояли за его спиной и своим печальным видом лишали его всякой надежды.
   Роман отступил за колонну. Сев на камень, он попытался записать утонченную историю, спрятанную в пожелтевших страницах книги, но, увы, он смог вспомнить лишь несколько фраз. Он повторил их вслух, испытывая трудности из-за прерывающегося дыхания. Он словно восходил по лестнице, и это было представление скорее для глаз, чем для ушей...
  
   * * *
  
   Море застыло, лишилось дыхания.
   Оно было красное, как вино, разлитое вечером...
  
   На город уже опускалась ночь.
   Все было полно бога, даже химеры и гарпии на фасаде башни Августа...
  
   Утром, листая тетрадь, Роман нашел в ней незнакомую историю и удивился.
   "Странная история..." - Он подошел к окну.
   Внезапно створка окна распахнулась, и ветер дико и бессмысленно заметался по келье среди призрачных теней, в ужасе шарахающихся от него.
   Створка окна захлопнулась, и тени успокоились.
   Предрассветные сумерки превратили город в нечто призрачное, фальшивое, закрадывалось сомнение в его реальности.
   Роман сел на кровать, потом лег и заснул.
   Он спал, а волны несли его на своей широкой спине мимо каких-то неприветливых, лишенных растительности островов с почти отвесными берегами.
   Туман перебрасывал мосты между ними.
   Волны вынесли Романа на песчаную косу.
   Он отполз к камням.
   Кто-то окликнул его по имени. Голос мягкий, льющийся.
   От неожиданности он невольно вздрогнул, обернулся и увидел рыжеволосую незнакомку.
   На ней была легкая мантии и прическа, какие бывают у греческих статуй.
   Незнакомка грациозно и непринужденно двигалась через пенную полосу прибоя, словно покрытая чешуей, которая постепенно спадала с нее...
  
   Створка окна приоткрылась и захлопнулась, прервав сон.
   Роман привстал и испуганно глянул по сторонам.
   И уже новый сон обнимал и пугал его явью.
   Ему было три года, может быть чуть больше, и он был робок и любопытен.
   Он сполз с кровати и пошел по коридору. Дверь в кабинет отца была приоткрыта.
   Отец рылся в бумагах, скопившихся на столе.
   С потолка спустился паук на своей паутине и закачался перед его лицом, туда-сюда.
  -- И какие новости ты принес?.. - Отец встал и заходил по комнате, вдруг остановился у зеркала. В выражении его лица было что-то трагическое.
  -- Так о чем мы говорили с тобой?.. - заговорил он, обращаясь к своему отражению.
   Иногда отец пугал Романа своими рассуждениями, перемешивая вымыслы с истинами, подобно грекам, и смеялся над вещами совсем не забавными.
   Впрочем, может быть, все было и не так, но почему-то Роману нарисовалась именно эта сцена.
   Мать ни о чем странном не рассуждала, но умела живописно проплыть по коридору, шурша шелками, и, взглянув в створчатое зеркало, следившее за ней и переделывающее ее принужденный зевок в улыбку, исчезнуть в ночи.
   Ночью ее вечно тянуло куда-то.
   В темноте зеркала Роман увидел испитое, осунувшееся, но все еще красивое лицо матери.
   Она прижалась к нему, осыпая страстными поцелуями.
   Роман закрыл зеркало руками. Зеркало его пугало и от ласк матери ему делалось холодно, а от ласк отца - жарко и неловко. Руки у отца были влажные и липкие.
   Какое-то время Роман блуждал в лабиринте букв, которые собирались в абракадабры. Некоторые из букв были больше его ростом.
   В этой книге была спрятана история бога и ангелов.
   Буквы блуждали в узких коридорах строк.
   Роман срисовал несколько букв и появился бог.
   Облик бога поколебался, возвеличился и стерся.
   Роман заснул. Он спал и не заметил, как вышел из дома.
   Путь его лежал по знойным пескам пустыни, потом по морю.
   Он плыл, отдавшись ветру и простору вод.
   Кругом, куда ни глянь, только звезды и волны, которые в слепой страсти бились о борт барки, отгоняя сон.
   И все же Роман заснул.
   Он спал на дне барки, наполовину погруженный в воду и увитый водорослями, а ему казалось, что он спит на ложе под балдахином с Музой.
   Ветер расчесывал ему кудри, пленял песней в альковной тьме, с дразнящей обольстительной дерзостью проникал под одеяло...
  
   На миг Роман очнулся и очутился на острове блаженных.
   Он лежал на песке и в замешательстве оглядывался, потом встал на ноги и пошел. Весь день он бродил по острову то в одну сторону лицом, то в другую. Он искал Музу, уже пьяный вином ее поцелуев. Услышав ее смех, он остановился. Смеясь, Муза сорвала с себя венец, увенчала его и увлекла за собой в темноту расселины, где ему открылось небо любви...
  
   За окном послышались голоса и Роман очнулся.
   Закинув руки за спину, он потянулся, встал и подошел к окну.
   Выпавший ночью снег растаял.
   Похоронив снег, земля снова оделась в траур.
   Неожиданно в стекле как в зеркале отразилось лицо на тощей шее с выступающим кадыком.
   Роман невольно вздрогнул и обернулся.
   Это был Август, директор интерната.
   Он преподавал историю, а в ночные часы бдений писал драмы в стихах для театра. Он был чуток к изящным искусствам, упивался ритмом и сладостью поэтических тонкостей. Музы и Хариты любили его. Он писал стихи, не лишенные прелести, проникнутые страстью, хотя и скрывал это увлечение как слабость, которая могла бросить тень на его репутацию. Клара, жена Августа, выдавала его писания за свои.
  -- Что пишет господин сочинитель?.. - Август навис над Романом.
  -- Так, ничего... мемуары...
  -- Вспоминаешь то, что лучше забыть?.. - Август улыбнулся и взлохматил волосы Романа.
   У Августа не было своих детей.
   Клара, его жена, была бесплодна. И это ее мучило. Она была помешана на древности своего рода, выводила свой род чуть ли не от Цирцеи. Стены в гостиной занимали портреты ее предков, среди которых кого только не было, были немцы, французы и даже итальянцы. Утром она заставляла племянницу, девочку 13 лет, на которую она возлагала заботы о продолжении рода, делать им реверансы.
   В интернате Клару боялись.
   Она была вездесущей, никогда нельзя было знать, в какой момент она объявится там или здесь, и повсюду, где она возникала, что-либо выводило ее из себя, и она разражалась угрозами, которые иногда приводила в исполнение.
   Клара засыпала, а Август просыпался и творил из своих снов комедии и трагедии, довольствуясь вином и музой, роль которой играла немка Фауна, зубастая как пила, или Флора, учительница ботаники. Она не признавала шуток с детьми, всегда была суровая и важная, и лишь с Августом расцветала. Ночью Август писал, а она вязала. Лил дождь, ветер бушевал вокруг башни, выл в дымоходе. От этого воя ей делалось жутко, и она придвигала свой стул к Августу. Бывало и так, что Август засыпал, положив голову ей на колени. Она целовала его и пела очень тихо, боясь разбудить. В ее воображении рисовался рай.
   Отношения их были невинны, что крайне удивляло всех и вызывало пересуды...
  
   Август происходил не из безвестного рода, хотя не имел завитых кудрей, и осанка его была не слишком благородна. Он родился, убив мать, вышел наружу не через родовые пути, а через бок. Его мать была актрисой. Здание театра с изображением на фасаде Муз и Харит, находилось на склоне Лысой горы между верхним и нижним городом. Несколько лет назад его полностью уничтожил пожар, но на этом месте горожане иногда видели колонны и стены, а из оркестровой ямы доносились звуки музыкальных инструментов.
   Исаак, отец Августа, одно время работал конюхом у некой вдовы, бывшей графини. Он подставлял спину, когда ей было угодно подняться на лошадь, потом стал управляющим, а вскоре и ее мужем. Умер он от приступа астмы. Отбыв свой срок в чистилище, он отправился пить воды Леты, после чего вошел в новое тело, в котором был глуп и застенчив, иногда смешон. Днем он пас коз и овец, а ночью искал их среди звезд, которые небо то показывало, то скрывало.
   Овцы и козы паслись в низине под охраной собак. Собаки вели себя как надзиратели. Тех, кто вел себя смирно, они не трогали.
   Только Исаак заснул, как коза разбудила его. Козленок выпал из ее лона и упал к нему на колени. Около часа он был повитухой и снова заснул, но собаки, что стояли на страже, залились лаем.
   Он подложил веток в костер, закричал на собак и умолк, увидев красоту женщины, которая вышла из темноты. Рыжие волосы ее были перетянуты змеиным узлом
   Осторожно ступая босыми ногами, она приблизилась и взмолилась о помощи.
   Ее пытались обесчестить из порочного желания, но она бежала и заблудилась. Видный издалека огонь привел ее к Исааку.
   Она ослепила его своей цветущей красотой.
   Исаак расстегнул ее пояс, совлек мокрое платье, которое она стыдливо пыталась удержать руками, потом обнял, нашел ее пугливые губы и овладел ею.
   Недолго они сражались друг против друга, пламенея от желания...
   Закрутилась пыль. Небо глухо ахнуло, швыряя молнии туда и сюда. Начался дождь.
   Дождь омыл их потные тела и окутал тьмой, точно простыней.
   Снова они возжелали любви, долго терлись животами, пока Исаак не ослабел и не отпал от женщины.
   Без речи и почти без дыхания лежала женщина рядом с ним на скомканном ложе. Лишь глаза ее мерцали каким-то странным зеленым светом.
   Трепет вдруг объял ее до самых глубин. Она обвила Исаака тесно руками, как змея, ноги с ногами сплела и, издав стон, вестник пыла любви, увлекла в темноту наслаждения...
   Когда женщина уснула, Исаак насытился холодным мясом и медом и тоже уснул.
   Во сне женщина зачала от него. Было время зачатий.
   Спустя положенное время она родила Исааку сына и умерла от родовой горячки. Иногда к людям приходят болезни, некоторые днем, а некоторые ночью.
   Несколько лет мальчик жил неразумным ребенком в стаде среди коз и овец, пока смерть не отняла его у жизни.
   Похоронив мальчика, Исаак стал ждать свою смерть.
   Бог приблизил сумерки, за ними темноту, вывел на небо луну.
   Послышались шаги, смех.
   Мимо прошла женщина, которую он знал, потом еще одна и еще. Они были разные и похожие, и с каждой у него было все по-разному и похоже.
   "Что такое жизнь?.. - думал он. - Дверь слегка приоткрылась и в щель мы что-то увидели, прежде чем она снова захлопнулась... остаются вопросы и вздохи... чтобы бы мы делали без вопросов и вздохов..." - Исаак вздохнул и умер...
   Отдав отчет в тяготеющем над ним проклятии, Исаак был взят на небо.
   Через какое-то время он опять появился на этом свете. Он был историком, которые все списывают друг у друга, потом напялил на себя рясу и стал монахом, чтобы узнать, как спастись от жизни для бога. Он пытался заглянуть за завесу, простертую между людьми и богом, вопрошал, словно разыгрывая какую-то сцену из пьесы: "Для чего я живу?.."
   Не увидев ничего за завесой, Исаак женился, чтобы обрести бессмертие в детях.
   Через год жена утонула в заливе, укрылась от него под водой, став рыбой.
   Исаак окружил себя музами, с которыми утратил всякую деликатность чувств и всякое понятие об изящном. Он писал картины, в которых откровенность была всего-навсего ширмой. Иногда он писал и портреты своих муз и с таким сходством, что по лицам можно было определить, сколько лет та или иная из них прожила, и сколько лет ей осталось до смерти.
   Как-то Исаак проснулся среди ночи. Какой-то странный туман, окрашенный красно-багровыми светами разостлался по небу над городом. Он вышел на террасу. Порыв ветра принес запах гари и тучи пепла. Он спустился с террасы вниз, повернул налево, потом направо и с ужасом увидел оргию огня, обнявшего в танце здание театра.
   Языки пламени сплетались в любовной игре.
   Зрелище привлекло толпу людей.
   Было непонятно, изливается ли огонь с высоты на землю или поднимается с земли до небес.
   Одни напрасно пытались остановить огонь, другие бежали прочь.
   Блаженный сидел на камне, вытянув руки, и точно звал, манил огонь.
   Исаак опустился на колени, посыпая голову пеплом, смешанным с остатками дерева, тканей и дыма.
   Чувства перелились в слова и забылись, стерлись...
   В 50 лет Исаак приделал себе над головой ореол и стал изображать ангела на площади у статуи, которая служила маяком для рыбацких барок. Площадь примыкала к обрывистому мысу у входа в залив.
   В конце жизни он целыми днями сидел у окна с открытым ртом и блуждающими глазами и следил за танцующими в воздухе пылинками.
   Подоконник был заставлен терракотовыми статуэтками полуобнаженных актрис и актеров с женскими прическами и узлом сзади. Их лица были закрыты масками.
   Умер Исаак в своей постели, насытившись славой и женщинами, хотя облик его никак не привлекал, а напротив - отталкивал...
   В следующем своем воплощении Исаак родился, уже имея некоторые представления более или менее отчетливые о том, для чего он живет. Любовь к отечеству сделала его героем, грудь его была покрыта шрамами и орденами словно латами (говорили, что на его совести было много крови и всякого другого).
   В 37 лет Исаак увлекся философией. Любовь к истине, которая теряется во тьме, лоне Бога, подчинила своему влиянию суровую душу полковника и сделала его созерцателем. Где он только не был. Заглянул он и к правдивому вольнодумцу Эпикуру в его соблазнительный "сад". Столько прекрасных мыслей, откуда-то явившихся, вдруг охватили его, но, увы. Философия не спасла его от ареста по простому доносу, в котором говорилось, что он был замешан в заговоре и покушении, но сумел скрыть свое участие. Дело было запутанное и вполне возможно намеренно. В камере он утешал себя оставшимися в памяти стихами Боэция, как-то даже разыграл настоящую трагедию с диалогами, но на допросах он отмалчивался, либо говорил слишком много, что казалось подозрительным.
   Его подвергли пыткам. Пытки обычно доставляют нужные доказательства.
   Исаак не выдержал пыток, стал рассказывать следователю о своих предыдущих жизнях, поведал ему, что одно время посещал лекции Эпикура, потом жил на небе, где привыкал вмещать бога, однако был изгнан оттуда и брошен в ад, дна которого никто не видел, что было не вполне правдоподобно.
   Игра случая распутала запутанную интригу. Покойник, в чьей гибели его напрасно подозревали, неожиданно появился в городе и спас его для сумасшедшего дома, где Исаак вел разумную и почти счастливую жизнь. Он все терпел, всему верил и все переносил.
  -- Наша свобода заключается лишь в том, что мы не ощущаем нашей зависимости... свобода прикрывает собой веревочку... мы все жалкие марионетки в руках необходимости... - говорил Исаак незнакомцу в смирительной рубашке, страдающему манией преследования и склонному ко всему относиться с сомнением.
   Исаак умолк, подошел к окну. В створке окна как в зеркале он увидел свое лицо пепельно-серое, гладкое, жуткое, словно вмурованное в стекло, и глаза, целую аллею глаз, то гаснущих, то загорающихся среди вещей, делающих сущее несущим.
   Из облаков вышло солнце, ослепило.
   Исаак сморгнул и увидел девочку 13 лет, может быть чуть больше, которая стояла под яблоней, как будто обрызганная солнечным светом и почти обнаженная. Ветер постепенно раздевал ее.
   Глянув на облачное небо, девочка прилегла на траву. Движения ее были легкие и красивые. Она была похожа на цветок, выросший из земли. Волосы рыжие, отливающие золотом. Ветер растрепал их, ласкаясь.
   По улыбке и опушенным глазам можно было понять, о чем думал Исаак.
   Он лежал рядом с девочкой, а нежные, улыбающиеся младенцы со своими погремушками цеплялись за его волосы, танцевали на животе, играли с птицами и сами превращались в птиц. Руки и плечи их одевались перьями.
   Исаак не удивлялся тому, что детей так много.
   Некоторые младенцы лежали еще в пеленках и как будто плакали.
   Это ветер пел в листве...
   Небо омрачилось и погребло день.
  -- Для кого ты поешь?.. и какую радость ты находишь здесь?.. - спросил Исаак у ветра.
   Ветер рассмеялся и заразил всех сумасшедших смехом, потом он произнес несколько осмысленных фраз, чтобы произвести на них впечатление.
   Они притихли.
   Известна власть слов, которая приводит к тому, что химеры принимаются за бесспорную реальность.
   На всю ночь затянулось вдохновение ветра.
   Прильнув к подушке, Исаак слушал монологи ветра и не заметил, как заснул.
   Во сне он был близок с девочкой...
   Длилась ночь.
   Утром о его страсти свидетельствовали пятна на простыне.
   Многие испытывают подобное, но не многие готовы в этом признаться.
   К 50 годам история Исаака была похожа на ком снега, растущего по мере того, как он катится вниз.
   Днем он прогуливался по террасе и размышлял.
   Ночью его развлекало воображение и воспоминания, вызывающие у него чувство похожее на опьянение.
   Под утро он засыпал.
   Как-то Исаак спал и проснулся. Его испугал сон, в котором он пытался низвести небо на землю и переживал не испытанные им ранее ощущения.
   Глянув на свое отражение в створке окна, он порывом возвысился до всей полноты доступного ему совершенства, и какое-то время пребывал на высотах, на которых трудно было дышать. Он как бы витал в воздухе, порой теряясь в неясных и мрачных сумерках, так что его можно было принять за одно из видений, исчезающих, не оставляя следа ни в воздухе, ни в памяти.
   Снова очутившись в комнате, Исаак почувствовал смятение, тревогу. Слепо и бестолково он приоткрыл створку окна, вскарабкался на подоконник, пошатнулся, ему не хватало устойчивости, и полетел, как нетопырь, нелепо озираясь.
   Он чувствовал себя неуверенно в этой темноте, и внешность имел какую-то обманчивую.
   Очнулся он в зарослях сирени.
   После этого случая небо уже не казалось Исааку слишком высоким...
   Воплощения отца Августа повторялись еще несколько раз в телах все более грубых соответственно мирам, в которых он принужден был обитать. Он только и делал, что искал, кому бы подчиниться, собаке, жене, но воспоминание о потерянном рае еще долго тлело в нем.
   В одном из воплощений он стал деревом, цепляющимся за землю корнями. Концы пальцев на его ногах пустили корни, а руки превратились в ветки. Он был лишен души, но не ощущений и питал свою жизнь от корней, идущих снизу вверх и поддерживающих весь лес ветвей...
  
  -- Я тоже мог бы стать писателем... - заговорил Август, мрачно и беспокойно блуждая по келье. - Но, отец был против... он не доверял писателям... говорил, что это дар люди получили от лукавого... мол, одни пишут доносы, другие - допросы... ему казалось неприличным даже само слово писать... - Август принужденно улыбнулся, отвел взгляд. Минуту или две он смотрел на паука, спустившегося с потолка на своей паутине, и вспоминал некоторые событиях того времени, которые одним казались незначительными, другим удивительными.
  -- Я читал по ночам, когда отец спал... или развлекался с соседкой, она жила через стенку... она и меня соблазняла, непристойно и открыто без всякого стыда выставляла напоказ те прелести, которыми обладала... из-за нее отец был поражен ударом и до самой смерти едва мог говорить шепотом...
   Пауза.
  -- Книги пробуждали во мне воображение... мне рисовались картины жизни, где-то между небом и землей... у меня словно вырастали лишние ноги или крылья... и я переходил на тот особый язык, на котором говорят дети и ангелы... но, увы... утром все лишнее отпадало... не знаю, зачем людям дана эта странная способность воображать... и верить в чудеса... - Разгладив морщины, следы раздражения от вымышленных бед, Август удалился в свою башню, оставив Романа в смущении. Случайно услышанные слова дали ему повод усомниться в том, кто его подлинный отец.
   Приоткрыв створку окна, он долго разглядывал свое отражение, пытался понять, что в нем отразилось от предполагаемых отцов, и какие их мании и привычки он носит в себе.
  -- Похож... просто копия Августа, Авгия, Филонова... и всех тех, кого я не знаю... - бормотал он, едва сдерживая нервный смех.
   Смеясь, он лег на свое ложе.
   Он не мог заснуть.
   Сначала его отвлекала Муза, потом явилась мать, трогательно юная в ночном одеянии, таком же прозрачном, как одеяние Музы.
   Взор Романа был замутнен слезами, и он не смог сразу ее узнать и в изумлении, молча, ждал, что же будет дальше.
   Дверь кельи приоткрылась. В щель заглянул Херувим, воспитатель. Он следил, чтобы его питомцы не предавались порокам. Нелегко уследить за руками всех мальчишек, когда, наблудив, они убегают глазами.
   "Вполне может быть, что и Херувим мой отец... правда, взглянув на его физиономию, можно только удивляться его успехам у женщин..."
   Остаток ночи Роман карабкался по лестнице на небо, откуда его столкнули вниз и ему открылись бездны Плутона, мрачные и ужасные, которых трепещут даже боги.
   Очнулся Роман в своей келье.
   Свое странствие на небо он описал чернилами на бумаге и снова заснул, а когда проснулся, обнаружил, что текст обрел окончательную форму, словно продиктованный голосом свыше. В тексте, который он поглощал с жадным волнением, были вставлены неизвестно откуда взятые сцены, картины, которые как эхо повторялись одна в другой, и появились и исчезали странные персонажи. В них было что-то нереальное, неправдоподобное.
   Роман потянулся, зевнул и глянул в окно. Ему показалось, что город тоже потянулся, поднялся над землей и повис в воздухе...
  
   Туман сполз с Козьей горы и окружил монастырь со всех сторон.
   Роман вышел из кельи и пошел по галерее.
   Перед ним появлялись дети из разных келий, словно рой саранчи.
   Он шел как лунатик, представляя себя персонажем из книги, которую пишет кто-то невидимый, или стоял среди толпы детей в позе греческой статуи или манекена. Лишь губы его шевелились, произносили текст еще ненаписанной пьесы, реплику за репликой, которые он сопровождал движением руки.
   Происходящее напоминало сон наяву...
  
  
  
   * * *
  
   Август шел и размышлял о том, кем он будет, когда придет конец всем его исканиям и странствиям на ощупь, порождающим скорее сомнения, чем надежды.
   Показалось, что кто-то окликнул его.
   Он замер, прислушиваясь, потом надвинул на лоб ночной колпак и пошел дальше, сопровождаемый толпой привидений. Он шел и пытался убедить тех из них, кто соглашался его слушать, что смерть это не конец жизни, а только ее начало.
  -- Вы мне не верите?.. - воскликнул он, но лишь звук неосторожно захлопнутой сквозняком двери отозвался где-то далеко внизу башни.
   Вокруг царила тишина
   Наткнувшись на цветы, которые лежали под дверью комнаты жены, Август в изумлении остановился.
   Дверь была приоткрыта.
   Его это смутило.
   Он нерешительно постучал и вошел.
   Клара, жена Августа, лежала на полу, нелепо вывернув голову. В углах губ пухли комки пены, зрачки исчезли из глаз, в лице не было ни кровинки.
   Август в ужасе закрыл лицо руками...
  
   Это был кошмар.
   Клара, жена Августа, умерла неделю назад от астмы, задушившей ее.
   Утерев слезы, Август лег на свое ложе. Он долго не мог заснуть, лежал, меняя позы, то на левом боку, то на правом, и что-то говорил, забывая себя слушать.
   Речь Августа становилась все более запутанной.
   Он уже не говорил, он пел, хотя обладал слабым и даже хриплым голосом.
   Он пел о чудесах, о неясных и смутных стремлениях духа, об иной жизни едва ли не рыдая.
   Миражи пустыни или пещеры Синая могли бы его спасти, но не для этой жизни.
   Август умолк, как будто испугался. Ему почудился топот, скрип сандалий по плитам галереи, крики, которым отзывалось эхо, пугая ворон и сов.
   Нелепо озираясь, он подошел к окну.
   Небо было все в багровых тонах и, не переставая, лил дождь.
   По галерее шли монахини, целое шествие.
   У ворот дети играли с собакой привратника. О прошлом они не вспоминали, о будущем не догадывались, просто жили, и это их вполне устраивало и удовлетворяло.
   В стекле как в зеркале отразилось лицо Августа, исписанное морщинами, точно клинописью.
   Пришла старость и вместе с ней страх смерти.
   Август и воспевал смерть, как убежище от жизни, и боялся ее. Он боялся темноты, чертей, ада и не стыдился своего страха...
  
   Всю ночь Августа будили призраки жены. Они заглядывали в замочную скважину, в щели между занавесками на окне, следили...
  
   Утром Август исчез вместе с племянницей, приняв на себя всю обозу ее дальнейшего воспитания и образования...
  
   * * *
  
   Роман подумал, что Флора сошла с ума, так она вела себя, когда он застал ее в комнате Августа. Она вздрагивала, тряслась, ломала руки и спрашивала в истерическом исступлении: "Куда ушел Август?.. куда?.."
   Роман хотел сказать: в сентябрь, но промолчал, а Флора разрыдалась.
   После исчезновения Августа она сильно изменилась, похудела и говорила и одевалась по-иному.
   По субботам она ходила в церковь, а воскресный день проводила среди скал на берегу залива, сидела как птица на камне и мерзла...
  
   Говорили, что Август уехал в Израиль.
   В обетованную землю приходит лишь тот, кто не знает, куда он идет...
  
   Одно время Август был пастухом, пас коз на Лысой горе.
   Потом он около года провел в монастыре, но монахи не смогли его излечить от видений.
   Ночью ему продолжала являться жена. Она звала его.
   В Израиле он не нашел себе места и вернулся в город. Его видели на кладбище и на площади у театра. Он стоял с афишкой на груди и рассуждал о вещах, о которых горожане не имели ни малейшего представления. Он умел удивлять и исцелять. Занимался он и предсказаниями, угадывал судьбу детей, к бытию еще не вызванных.
   Жил он один как на необитаемом острове.
   Племянницы с ним не было. Одни говорили, что она осталась в Израиле, стала поэтессой и больше известна своей славой, чем достоверной историей, другие - что она тайно вернулась в город и стала привидением, поселившимся в Башне с совами.
   Женщины обратились для Августа в далекое воспоминание с трудом отличимое от сновидения. Он стыдился их и не доверял себе.
   Как-то ночью к Августу снова пришла жена.
   Он заговорил, захлебываясь словами. Он спешил говорить, как будто боялся, что если он хоть на минуту запнется, то вдруг выяснятся такие вещи, которые выяснению не подлежат.
   Август готов был броситься к Кларе на грудь и разрыдаться.
   Потерянными, блуждающими глазами он искал ее сочувствующие глаза, но у Клары не было сил вынести и собственные ужасы.
   Август сполз с кровати на пол.
   До утра он молча лежал на полу и размышлял.
   Мысли о жене мешались с мыслями о соблазне, грехе, искушении и других опасностях.
   Иногда, когда он заходил слишком далеко в своих размышлениях, его охватывал страх и ужас. Ему начинало казаться, что он сходит с ума.
   Август стал бояться ночи.
   Осенью он лег в больницу, чтобы узнать, в своем ли он уме.
   Несколько месяцев он провел в больнице, пытаясь отделить правду от вымысла.
   Днем он сидел у окна и смотрел на безмятежные герани в горшках или куда-то в вечность.
   По ночам он сочинял трагедии, подражая Шекспиру, которые ставились на сцене желтого дома.
   Он перестал бояться ночи, темной, глухой, непроглядной со своим таинственным небом и бездонной красотой. Ночь давала свободу фантазии с ее произволом.
   Под утро он засыпал.
   Во сне он иногда как-то странно вздрагивал, пытаясь справиться с наплывами беспамятства, грозившими ему смертью.
   В желтом доме у Августа появился собеседник, некто Доманов, который писал странные подозрительные стихи. Он уже с утра начинал писать. Писал он по плану, как будто планомерность обеспечивала успех.
   Они сидели у окна, и думали о чем-то текучем, неосязаемом, невнятном, или сочиняли себе разные мнения о вещах и истинах с виду похожих на истины, но истинами не являющимися.
   У обитателей палаты они возбуждали сочувствие и зависть.
   Как-то Доманов заговорил о женщинах и рае.
   Слово "порок" вызвало у Августа любопытство. Он вскинул голову и наткнулся на стену желтого дома, которую не могли бы разрушить и иерихонские трубы.
   Боль вернула Августу ощущение реальности происходящего.
   Так все и шло. Все происходило как бы само собой и превращалось в драму.
   Август стал человеком, настолько обыденным, что его перестали замечать.
   Вскоре он исчез, оставив записку:
   "Да, я понимаю, у нас у всех роли на этой сцене. Лично мне моя роль не нравится, она глупа, непонятна, нелепа и я ухожу..."
   Это случилось в феврале, в одну из суббот, когда евреи отдыхают и празднуют. Он покончил с собой...
  
   * * *
  
   Все лето шли дожди...
  
   Осенью погода переменилась.
   Люди обсуждали перемены. Они сходились в одних местах и расходились в других...
  
   Роман лежал на плитах галереи как камень, приготовленный для спотыкающихся ногами, и размышлял, что выше небес и глубже преисподней. Размышления его были какие-то неоконченные, беспорядочные, противоречивые, как бред.
   Увидев страшное лицо Августа, он зажмурился и закрыл голову руками.
  -- Вот я и дошел до конца, дальше идти некуда, да и ненужно... - сказал Август, потянулся, зевнул совсем как обыкновенный смертный и вошел в темноту, слепо ощупывая ее стены...
  
   * * *
  
   Стояло бабье лето. И уже зима.
   В декабре месяце опустевшее место директора интерната занял Роберт Иванович. Это был высокого роста и угрюмый на вид старик. Торопящийся к иному, он вскоре умер, и его место перешло к Семену Изральевичу, которому Бог дал талант, сделав его писателем и даже поэтом, но кончил он плохо, он утопился в пруду, и директором интерната стал Генрих Карлович, лицо которого, казалось, то постоянно плачущим, то смеющимся. Он был добродетелен и очень толст, производил впечатление человека, которого стесняло собственное тело, что вызывало смех. Комическое просачивалось в его монументальные формы, в позы и жесты. Умер он от страха. Случилось это в марте месяце. Генрих Карлович имел обыкновение прогуливаться рано утром. В предрассветных сумерках он наткнулся на толпу монахинь, певших псалмы. Сначала он застыл на месте, а затем, дрожа от ужаса, прошел сквозь толпу и направился к заброшенной часовенке, но не дошел. Тело его нашли лежащим ничком на ступенях часовенки, почти засыпанное снегом.
   После похорон Генриха Карловича, место директора интерната заняла его жена...
  
   В ночь после похорон Генриха Карловича в городе всем снился один и тот же кошмар. Они видели картины, вызывающее представление о каком-то маскараде.
   Снился кошмар и Роману. Толпа мертвецов изгоняла его с этого света во тьму.
  -- Это несправедливо... вы нападаете на сироту... - кричал он. Так ему казалось. На самом деле его крик был похож на едва уловимый писк мыши.
   У толпы мертвецов появился дирижер.
   Как марионетки мертвецы принимали одновременно одни и те же позы, делали одни и те же жесты. Сохраняя внешний вид правдоподобия, они разыгрывали какое-то действо.
   Дыхание Романа ослабело.
   Впечатления меркли или доходили в смутном виде.
   Не надеясь спастись от тьмы и тесноты, Роман умер, но продолжал видеть то, чего не было. Незаметными переходами от формы к форме он прошел через ряд превращений. Он был пастухом, пас овец на склоне Лысой горы, потом собакой, охраняющей стадо, и лягушкой в Иудином болоте. Он пел:
  -- Коау-коау... - и спаривался с другими особями, а потом впадал в спячку...
  
   Створка окна приоткрылась и захлопнулась, прервав сон, и душа Романа вернулась в тесноту тела. Она пала на него как роса на цветок, чтобы найти в нем детство, юность и старость.
   Роман потянулся, как кошка, глянул в окно.
   За окном царило утро субботы. Ночь, наконец, ушла вместе с кошмарами превращений...
  
  
  
  
   * * *
  
   Лето сменила зима с чередой праздников, создающих иллюзию равенства, благодаря совместному проведению шествий с танцами и пением хором...
  
   И снова воцарилось лето. Дети изнывали от жары и духоты, а осенью от ночных холодов...
  
   Тянулась однообразная размеренная по часам жизнь, в которой не было места мечтам и прочим излишествам.
   Роман сидел у окна и писал.
   "Люди питаются ложью и слепыми надеждами. Им нужно показать путь..." - написал он и задумался.
   Из окна открывался вид на город и море. Дома громоздились один на другом, разбросанные без порядка и симметрии как груда камней, которые море выбросило на песок и покрыло кружевами пены.
   Стоял штиль. Водная гладь напоминала зеркало, в котором отражалось небо и город.
   Под водой угадывался еще один город.
   Начался отлив и некоторые дома остались на песке в лужах.
   Роману показалось, что кто-то окликнул его.
   Он выглянул в окно и увидел рыжеволосую незнакомку.
   Молча, потеряв дар речи, Роман смотрел на нее.
   Она была копией Музы, племянницы Августа, тонкая, изящная, нежная.
   Незнакомка удалялась.
   Поравнявшись с камнями, похожими на стаю присевших волков, незнакомка рассмеялась и исчезла.
   Стало тихо и страшно. Не было слышно даже шума прибоя, как будто море ушло.
   "Интересно, кто она?.. - думал Роман. - Просто невероятно похожа на Музу... и это дает основание догадкам..."
   В возбуждении, граничащем с безумием, он блуждал по келье, потом распахнул окно.
   Какое-то время он витал в пустоте с крыльями как у серафима, но не простертыми, а опущенными книзу.
   Потом сотворилось чудо. Собралась вода воедино и явилась суша, как при сотворении мира, и он очутился на суше. Подобно Ионе он был извергнут из чрева пустоты.
   Роман сидел и лихорадочно описывал это чудо, не заботясь о стиле.
   Он писал и плакал.
   Чернила смешивались со слезами.
   Призрачно-бледные видения исчезали и снова появлялись как воспоминания, уже поблекшие, они скользили вдоль стен, словно тени среди роз и гвоздик, разбросанным по обоям. Звучали невнятные, приглушенные их голоса, смех.
   Видения разыгрывали свои роли со словами, которые давал им Роман, забавляясь, как бог...
  
  
   * * *
  
   У Романа появились друзья: Марк, похожий на своего далекого предка шекспировского Фальстафа, и худой Фома с вытянутым лицом и небольшими и изящными ушами, предметом его тщеславия, чуткими к сокровенной гармонии. До 13 лет его воспитывала тетка, бывшая актриса. Потеряв голос, она вынуждена была уйти из театра. Окруженная старостью и подгоняемая страхом близкой смерти, она отдала племянника в интернат, лишив его иллюзий и не дав ничего взамен.
   Марк привел Авеля, а Авель привел карлика.
   Отец карлика был вором, мать блудницей.
   Большую часть времени они проводили в гамаке, завоевывали земли, которые Бог еще не создал, и правили теми, кто согласен был им повиноваться при помощи указов или писем, которые как на крыльях перелетали с места на место раньше, чем их успевали написать.
   Иногда они ставили пьесы. Играли они для немногих и с немалой осмотрительностью, и все же их любовь к уединению и независимости возбудила против них подозрения воспитателя, потребовавшего от них объяснений.
   Херувим, так звали их воспитателя, был личностью рассеянной и странной, к тому же еврей, панически стесняющийся своей принадлежности к богом избранному народу, собранному вокруг Иерусалимского холма.
   Во время правления Августа Роман иногда прогуливался с ним по территории монастыря, сопровождаемый рыжей собакой, которая обнюхивала прохожих, рычала и скулила одновременно.
   Херувим рассказывал Роману истории своим картавым языком с вымышленными подробностями. К истине он всегда примешивал некоторую ложь.
   Отец Херувима преподавал в интернате историю и оставил сыну свою должность, книги и письма к жене, в которых отразилась безнадежность всех его попыток что-то изменить в своей жизни...
  
   История с театром имела продолжение.
   Романа переселили во флигель, а тетрадь с записями изъяли и сожгли. Но случилось чудо. Хотя никто, ни в интернате, ни в другом месте ничего не знал о его увлечении, и не существовало ни одной копии пьесы, она неожиданно вернулась к Роману с некоторыми изменениями и добавлениями, как эхо. Чудо смутило Романа и даже стало предметом расследования. Он пытался найти какое-либо объяснение этому странному факту, но, увы. Поиски человека, вернувшего ему рукопись, не дали результата и он вынужден был согласиться с Марком, который объяснил эту запутанную историю происками Херувима или бесов. Будучи невидимыми, они иногда давали о себе знать, и не в самом действии, а в его последствиях.
  -- Привидения и бесы есть везде... весь мир для них одно место...
  -- Ты думаешь, и в Херувима иногда вселяется бес?..
  -- Я видел, как он из него выходил... чем-то похожий на дым...
   С Херувимом иногда случались странные вещи, он вдруг начинал заговариваться, утверждал, что он Мессия и уже жил при Понтии Палате.
  -- Ты знаешь, что он говорил о тебе?.. - спросил Фома, обращаясь к Роману.
  -- Не знаю, но догадываюсь... он говорил, что мой отец был гением... а гениальные люди, как правило, не имеют потомства... или имеют детей идиотов...
   Пауза.
  -- Это правда, что твоего отца растерзали бродячие собаки?..
  -- Так говорят, но можно ли верить слухам?.. слухи всегда врут...
  -- Я боюсь собак, но больше всего меня пугают пчелы и осы...
  -- А я не знаю даже имени отца... но иногда вспоминаю его... или воображаю, что вспоминаю...
  -- Странный мы ведем разговор...
  -- И что?..
  -- Ничего...
  -- Как продвигается твоя поэма?..
  -- Никак... я боюсь ее дописывать...
  -- Почему?..
  -- Мне кажется, не я один ее пишу...
  -- Довольно странное предположение... - Фома изобразил гримасу и умолк.
  -- Кто-то забавляется с рукописью... а я не хочу быть игрушкой в чьих-то руках... предпочитаю быть обманывающим, а не обманутым... кстати, хочу вам кое-что рассказать...
  -- Ты опять был на небе?..
  -- Нет, там нет ничего интересного, все как здесь... и вещи, и люди имеют такой же и вид, и облик...
  -- Ну да, все мы были созданы в одном месте...
  -- Откуда ты знаешь?..
  -- Знаю...
  -- А ангелов ты видел?.. какие они?..
  -- Стройные, высокие, в прозрачных одеждах... вблизи ослепнуть можно от их вида...
  -- Так ты был и в преисподней?..
  -- Был ли я в преисподней?.. конечно, был... и видел бесов, как тебя вижу, лицом к лицу стоял перед толпой...
  -- И какого они пола?..
  -- Все женщины... и все в черном, как монахини...
  -- И ты спал с ними?..
  -- И спал бы, когда бы его не разбудили...
  -- Продолжай... что было дальше?..
  -- Они исчезли, как сон, увы...
  -- Так это был сон?..
  -- Нет... не совсем сон... заснул я один, а проснулся - другой... было темно.. я вошел в келью, ощупью поискал постель, едва нашел, упал, лежу и жду конца света... ночь словно растянулась на три ночи, долго не кончалась... я видел ее... она смотрела как я изнываю и мечусь, как будто лежу на углях и призываю кого-то в бреду... я был полон все тем же сном... те же монахини мне явились... хотя нет, другие, их много было, все в черном, красивые...
  -- А грузных не было?.. я худых не люблю... - вставил свою реплику Марк.
  -- Нет... хотя, одна была, но сон оборвался... - Роман задумался.
  -- О чем ты думаешь?..
  -- Я пытаюсь вспомнить, испытал ли я блаженство?.. когда же низ живота ощупал, помню, во мне желание заныло... и тут явился Херувим... боясь вздохнуть, сам не свой, я ждал, когда он уйдет, но он не уходил, что-то почувствовал, змей, понял, что я увлекся какой-то обманною игрой... вдруг я услышал пение, похожее на птичье, и снова она мне явилась... желанное видение... мне кажется, и Херувим ее увидел, приблизился ко мне немного и замер, руки сложил крестом, колени преклонил, стоит и смотрит на меня, как будто я бог... а монахини стояли перепуганной толпой, качались туда и сюда, платья задрав до пупа... вдруг окно отворилась и они устремились прочь пологим берегом к своей пещере... я им кричу: "Постойте... куда вы?.. напрасно вы бежите?.." - я их не мог преследовать, Херувим в меня вцепился как клещами, держит... тут еще луна затмилась, стало темно как в сумрачном лесу... в темноте я видел лишь его зеленые глаза... гад ползучий, он вдруг поцеловал меня, как укусил... Филонов меня спас... так я остался невредим, а мог бы потерять невинность... Херувим собой несколько овладел и поборов смущение стал оправдываться перед Филоновым, как он это умеет, а я бежал и только у ворот остановился... привратник одноглазый меня остановил, пса натравив на меня, хоть он и не Цербер, но похож... и тоже одноглазый...
  -- А монахини... что с ними стало?..
  -- Исчезли... ни следа не оставили... не знаю, во что они превратились, может быть, в птиц... может быть стали деревьями... или внедрились в скалу?.. так кончилась эта история без начала и конца, которую бумага сохранила... я спать улегся на кровать, а кровать вдруг превратилась в деву... я бежал... я бежал и озирался беспрестанно, не видно ли кого?.. и вдруг я крик услышал: "Постой, остановись..." - Я остановился, смотрю и вижу девочку 13 лет... вот она мелькнула среди деревьев и уже рядом, впилась в мои губы как пиявка, притиснулась, обожгла огнем... на миг отдавшись забытью, я ощутил себя в раю и очнулся среди толпы девиц, ее копий... и снова я бежал что было сил, ведь они бежали следом, гнались за мной, может быть не все, но половина... другую половину сокрыла тьма... и меня она объяла... смотрю и не пойму, бегу я или стою на месте... я остановился... с отчаянием в душе стою и жду, недоумеваю, что мне делать, как скрыться от кошмара?.. идти ли ощупью, куда попало и не туда прийти, или лишиться дара здесь...
  -- Что за дар?..
  -- Невинность - это дар...
  -- Так это дар?..
  -- А что же еще?..
  -- Продолжай...
  -- Стою, такая тьма вокруг... слышу, кто-то шепчет в ухо: "Не бойся их, они лишь сновидение..." - Я вскинул руки, закричал: "Прочь... летите прочь порхатые..." - и почувствовал, как кто-то точно клещами сжал меня... привратник одноглазый меня остановил, спас от обольщений и кошмара, а Тобик, пес, все слезы облизал... до кельи привратник меня донес и на постели скомканной оставил... лежу ничком простертый, вздыхаю и пугаюсь малейшего шороха... едва дождался я рассвета... ваши вопли долетели до слуха... вскочил я сам не свой от изумления, вижу себя лежащего ничком в постели, как в зеркале, но где же настоящий я?.. пытаюсь ощупать себя, ущипнуть и не могу, щипаю воздух...
   Роман тяжело вздохнул и умолк, склонился на подушку головой.
  -- А голос свой ты слышал?..
  -- Конечно, слышал, он отдавался болью в моей груди, которую мне воздух нарисовал...
  -- Что же было дальше?..
  -- Расставшись с телом, я в вечность погрузился, как в черную дыру, где нет ни прошлого, ни будущего, только одно настоящее... я стал тенью среди теней... такой у всех у нас будет конец...
  -- Я не верю... - пробормотал Фома, стуча зубами от ужаса.
  -- Должен вам сказать, что и со мной прошлой ночью случилось нечто странное... - заговорил Марк. Говорил он очень медленно, как бы скандируя каждый слог. - Сон долго меня ласкал, опутывал руками... в этом страшном сне я убил отца... и женился на мачехе, его жене...
  -- Ты хочешь сказать, что повторил грех Эдипа?..
  -- Кто это?..
  -- Царь фиванский... обманутый очевидность, он лишил себя зрения...
  -- Все это - ложь, одно притворство... - Фома отер лицо простыней и вышел вон.
   Вслед за Фомой вышел и Марк. Он шел, смущенно оглядываясь на монахинь в черном, которые стояли толпой у колонны...
  
   "Может быть, и мне ослепить себя... - подумал Роман. Прошлой ночью ему опять снилась Муза. В ушах все еще звучал ее смех. - Или это бесы надо мной насмехались..."
  -- Говорят, Гомера ослепили музы... эй, проснись... - Авель толкнул Романа, который был как бы вне себя. От неожиданности он опрокинул чашку чая на карлика. Тот отшатнулся, толкнул горшок с геранями, который выпал из окна.
  -- Катастрофа... - рассеянно проговорил Роман и что-то записал в тетрадь.
  -- Что делает этот жалкий писака?..
  -- Что-то пишет... и уже много написал...
  -- Ты знаешь, иногда я тоже пишу... это меня забавляет... в романе можно быть кем угодно... низким, злобным, подлым... а ты?..
  -- Что я?..
  -- Ты пробовал писать?..
  -- Пробовал... но слова искажают мои мысли...
  -- Странно, а твой брат Авель играет словами, как бог...
  -- Он начал сочинять в 7 лет... единственное, что он всегда хотел - это писать...
  -- В ночной горшок, а не мимо, как ты... - пробормотал Авель, опустив голову.
  -- Ты посмотри на него, на его позу, осанку... орел, готовящийся к полету... а я копия нетопыря... распростертые руки, болтающиеся в воздухе короткие ноги, бессмысленный взгляд... жалкая картина...
  -- Согласен с тобой... кстати, давно хотел тебя спросить... мне интересно... у тебя есть кто-нибудь?.. и как ты это делаешь?.. ну, ты понимаешь, о чем я...
  -- Я это дело нахожу скверным...
  -- Ты не с той стороны к нему подходишь...
  -- Все это хорошо... - вмешался в разговор Роман. - Однако продолжим... на чем мы остановились?..
   В келью вошел Фома и следом за ним Марк.
  -- На том, что ты выдвинул некое учение, потом возражение, а теперь ты спрашиваешь... - Фома рассмеялся.
  -- Мне кажется, мы говорили о наслаждении и блаженстве...
  -- Не понимаю, зачем продолжать разговор на эту тему, лучше просто указать адрес борделя... - прервал Романа Марк, пытаясь подавить зевок.
  -- Можно и указать... - Роман взглянул на небо, которое вдруг потемнело.
  -- Что там?..
  -- Ночь... хотя звезд нет...
  -- Ты бредишь?.. какая ночь?..
  -- Затмение нашло... нет, кажется, я пришел в себя... но остался ли я прежним?.. кстати, какой сегодня день?..
  -- Суббота...
  -- А вчера... вчера какой был день?..
  -- Вчера была пятница...
  -- Но обои были другие... по ним были разбросаны розы и гвоздики...
  -- И мы говорили о Шатобриане и литературе...
  -- А потом катались на лодке...
  -- И купались... над водой висел туман, и вода была теплая, как парное молоко...
  -- А потом ты оказался один на верблюде среди песков...
  -- И к верблюду я был привязан больше, чем к людям... иногда меня даже охватывала нежность... Ты что, был в моем сне?.. откуда ты все это знаешь?..
  -- Я был в твоем сне... - Марк сел рядом с Романом. - И был тем, кем меня видела тетя... толстушкой с завитыми волосами... она шила мне одежду из своей одежды... всегда что-нибудь оказывалось не так, что-нибудь давило, терло, задиралось... и я был похож на страдающего нервным тиком идиота... она хотела, чтобы я был похож на нее... со всеми ее маниями и привычками...
  -- Из этого сна можно сделать комедию...
  -- Это точно...
  -- У тебя и месячные были?..
  -- Разумеется... я был уже большой девочкой... и у меня были странные желания...
  -- Мне тоже приснился кошмар... - Плечи Романа приподнялись. Дрожь пробежала по всему телу, как напоминание о ночном кошмаре, от которого он долго не мог проснуться.
   Ночью Роман бродил по спящему городу. Рыжеволосая незнакомка окликнула его и увлекла в темноту подъезда. Слепо ощупывая стену, он поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь уже была открыта. Он вошел... Разбросанные по обоям розы, гвоздики, комод, круглое зеркало, кровать с никелированными дугами и шарами... Незнакомка завела патефон...
   Роман прикрыл лицо рукой. Ему вспомнилось, как незнакомка вскрикивала, простирала руки, взывала к нему точно в бреду и сливалась с ним в томлении и страстном трепете...
   Когда все кончилось, он, молча, оделся и ушел, чувствуя себя так, словно завоевал мир и всех женщин...
   У ржавых ворот, украшенных саламандрами, его ждала Муза, увидев которую он удивился и проснулся...
   Он попытался вернуться в тот же сон, но, увы.
   Это был уже другой сон.
   Бесы в виде бродячих собак напали на него, как на добычу. Они тянули его в темноту, несмотря на его крики и отчаянное сопротивление.
   В ужасе Роман очнулся, и невольно рассмеялся, пытаясь удержать разорванную в клочья спадающую одежду, чтобы прикрыть наготу.
  -- Странный это был кошмар... и пробуждение было странное... одежда на мне висела клочьями...
  -- Я знаю, ты по субботам ходишь в город... тебя видели...
   Роман обернулся и увидел Херувима. Он стоял, скрестив руки на груди, бледный, как покойник.
  -- Должен вам сказать, что надо не испытывать судьбу, а устраивать ее... - Херувим воздел руки, изображая проповедника. - В городе все соблазны становятся заманчивыми... там опасно жить... конечно, все что угодно может произойти и здесь... впрочем, я тебя не осуждаю... может ли скромность открыть глаза на жизнь и объяснить все, требующее объяснения?.. У меня жена была жуткой скромницей... свобода ей была не нужна... она ее не хотела, да и не умела бы ей воспользоваться... а возможность оторваться от земли хотя бы на мгновение привело бы ее в ужас, как будто она заранее знала, к какому это приведет результату... хотя она любила театр... ей нравились пышные зрелища, яркие цветы... мне кажется, она знала, что ее обманывают, но ей это нравилось...
   Херувим говорил и говорил и не мог остановиться...
  
   * * *
  
   Небо уже потускнело, краски поблекли, но в стеклах окон башни Августа все еще горел рыжий закат.
   Роман стоял у окна и смотрел.
   В келье царила тьма, как в склепе, было холодно и жутковато.
   Створка окна заскрипела, приоткрылась и захлопнулась.
   Снова стало тихо.
   Роман стер один мир в стекле и нарисовал другой, в котором монахини служили двум господам: страсти и Богу.
   Испытав наслаждение, они молились с чувством выполненного долга.
   "Прав Филонов, закон природе не писан, иначе бы его уже давно написали..."
   Роман вообразил себя деревом, чтобы услышать пение птиц в кроне, потом блуждал по лабиринту улиц города, как паук в паутине, шел, заглядывая в окна домов, точно в жуткие, наводящие тоску бездны.
   Там трепетала жизнь, возникали смутные, еще неявные лица, ждущие своего оформителя.
   "Каждый человек - лишь игра природы и случая..."
   Лица становились все более узнаваемыми, пока не слились в одно лицо бога.
   Бог имел тело старческое с иссохшей кожей, торчащими ребрами и впалой грудью.
   Постепенно из бога он стал по виду человеком и заговорил.
  -- Как ты вырос... и, наверное, уже стал мужчиной...
  -- Что?.. я не понимаю... - пробормотал Роман. Смущение проступило, расцвело на его лице.
  -- Молчишь?.. безмолвствуешь от стыда или от изумления?.. я бы предпочел стыд, но, чувствую, что ты поражен изумлением... стремишься быть скромным, и опасаешься оказаться смешным...
  -- Кто вы?..
  -- Я твой отец... так ты стал мужчиной?..
  -- Да, я стал мужчиной... правда, это случилось во сне...
  -- Ты знаешь, кто она?..
  -- Она ангел...
  -- В детстве твоя мать тоже была похожа на ангела... хотя и носила шляпку...
   Уже не отец, извлеченный из небытия воображением, а бог в мучительном сомнении и с сожалением смотрел на Романа из темноты, лона бога, откуда мы все вышли и куда уйдем. Там начало всех вещей. Оттуда спускается душа и помещается в тело, чтобы познать науку умирания и смерти. Оттуда же придет и гибель всему видимому и ощущаемому...
   Створка окна распахнулась с жутким скрипом и Роман очнулся, ловя руками пустоту.
   За окном разгоралось утро субботы.
   Тетрадь, которая лежала на подоконнике, листали сквозняки.
   В этом было что-то жуткое.
   Романа потер глаза и подошел к окну.
   В заметках довольно нескладных и трудных для восприятия, которые Роман делал наспех, беспорядочно, произошли перемены. Кто-то заполнил лакуны и изложил повествование ровно и гладко.
   "Странно... может быть, я сплю?.. ну, да, я сплю и пишу во сне..." - Роман осторожно прикрыл створку окна.
   Фома и Марк спали в гамаке, обнявшись.
   В келью вошел Карлик и следом за ним Авель.
   Авель был странной личностью. В 13 лет он ушел из семьи. Одно время он был послушником, ухаживал за умалишенными. Это его развлекало и возбуждало. Он играл с ними в некую игру, придерживаясь определенных правил.
  -- Вся наша жизнь - это бред сумасшедшего... - заговорил Авель и вскользь глянул на спящих. - И в каждом из нас есть кое-что от преступника... и от адвоката... вижу, ты не согласен со мной...
  -- Пока все это слишком туманно... похоже на игру в вопросы и ответы...
  -- Я бы хотел знать, какая роль в этой игре у меня?.. - Задрав ногу, Карлик помочился в ночной горшок как собака.
  -- Предположим... всего лишь предположим, что роль жертвы...
  -- Не собираюсь я быть жертвой, но из вежливости притворюсь, что меня интересуют детали...
  -- Не знаю, с чего начать... зависть, ревность... все выходит наружу... даже в своих снах мы преступники... когда мне это открылось, я ушел из семьи... я видел вокруг одних преступников... а потом одних мервецов, когда попал в больницу...
  -- Когда умерла моя мать, я тоже видел вокруг одних мервецов... улыбающиеся, смеющиеся черепа с пустыми глазницами... - сказал Роман. Он стоял у окна. По некоторым движениям и выражению его лица было заметно, что он как бы беседует с кем-то, скрытым, замурованным в стекле.
  -- О чем ты задумался?..
  -- Я вот думаю... ведь она могла убить меня еще до рождения...
  -- Кто?..
  -- Мать... - пробормотал Роман и раскашлялся. Приступ кашля был так мучителен, что он едва не потерял сознание. Согнувшись и зажав в руке очки, он пробормотал: "Муравей в горло попал... меня сожрут эти рыжие муравьи..."
   Пол, казалось, кишел ордами рыжих муравьев. В ужасе он различил это ползущее шевеление и стал топтать их, кружась на месте.
   Одни муравьи лежали неподвижно, другие еще бились в конвульсиях, вытягивая шеи. Оставшиеся в живых колонной поползли вдоль стены к выходу.
  -- Что ты делаешь?.. - спросил Фома и сполз из гамака на пол.
  -- Что?.. а ты не видишь?.. Боже мой, сколько же их тут... - Роман опустился на корточки, не сводя глаз с вязкой, расползающейся как бред толпы рыжих муравьев. - Все как во сне, непохожем на сон...
  
   Роман сидел и писал. Он писал, пока не кончились чернила, и не сломалось последнее перо...
   Было уже утро.
   Тусклый свет сочился сквозь стекла и скупо освещал стену, по которой ползали рыжие муравьи.
   "Их на самом деле просто тьма..." - подумал Роман. Ему захотелось зажмуриться, забыться.
   Он встал, поскользнулся, упал, вскочил на ноги, досадуя на свою неловкость, ошеломленный, напуганный, выплевывая набившихся в рот муравьев. Он вертел головой, как-то странно размахивал руками.
   Увидев в зеркале свое испуганное, жалкое лицо, он закрыл лицо руками. Он стоял, вжав голову в плечи, сгорбившись, хватая ртом воздух, потом открыл окно. Сквозняк избавил его от кошмаров разыгравшегося воображения.
   Из окна был виден город.
   Город выглядел удручающе. Деревья были голые, дома казались покинутыми, заброшенными. Они жались друг к другу, поблескивая остекленевшими глазами...
  
   Опять пошел дождь вперемешку со снегом...
  
   Внезапно Роман начал кашлять. Очки упали на пол.
  -- Я проглотил муравья... и я ничего не вижу... - лепетал он, озираясь и слепо шаря рукой по полу.
   Снова вернулся кошмар, мучивший его уже который день...
  
   Во сне Роман был муравьем, и, проснувшись, удивился, что он не муравей.
   Голый он лежал на мраморном столе прикрытый простыней с биркой на левой ноге.
   Роман понял, что умер.
   "Странно, помню, как я умер, но не помню, как я жил... - подумал он. - И кто эти люди, которые приходят и уходят... они похожи на переодетых ангелов... знают, где нужно свернуть, какую дверь открыть... дверь в смерть... и среди них есть женщины нагие и бесстыдные... кажется, они не прочь познакомиться со мной и заняться любовью..." - Роман принужденно улыбнулся. Ему вдруг вспомнился карлик, мастерская его отца, похожая на собачью конуру.
   Отец карлика был художником. Картины висели на стенах и в воздухе, иногда только рамы. В нише стены стояла статуя Венеры. Ночью карлик занимался с ней любовью. Он был лунатиком. Чтобы узнать, в своем ли он уме, его положили в больницу, где он пытался покончить с собой, но у него ничего не вышло.
  -- Все это плод моего воображения... - Роман ощупал, оглядел себя плывущим взглядом мечтателя и безумца. Карлик лежал в гамаке с резиновой куклой. - А вот рыжие муравьи вовсе не плод моего воображения и они собираются сожрать всех нас... - Роман встал, запер дверь, оделся, сдвинул книжный шкаф и, проскользнув в щель в стене, очутился в темноте подземного хода, который вывел его к заливу.
   Начинался отлив.
   Вода уходила, обнажая песчаную отмель и оставляя в песке водоросли, мертвых медуз и рябь морщин, которые собирались в письмена бога. Их читали чайки.
   Роман шел по отмели, обходя лужи, и размышлял о своих видениях и снах.
   У камней чем-то похожих на стаю присевших волков Роман остановился. Ему вспомнилась сцена, которую Марк разыграл у этих камней. Он возник как призрак. В ушах раскачивались серьги, на груди подпрыгивало ожерелье из крупных бусин. На запястьях позвякивали серебряные браслеты. Юбка раздувалась, обнажала бедра, и вновь укрывала их гибкими складками.
  -- Что за маскарад?.. что случилось?..
  -- Убийство... случилось убийство... праздник забрызганный кровью... щеки горят, и слез не могу удержать... только представь себе... нет, ты не сможешь это представить... - Марк оглядел себя. - Этот маскарад я нашел у нее...
  -- Ничего не понимаю?..
  -- Ты ее не знаешь, она живет в угловом доме на Болотной площади... Прошлой ночью я, точно Зевс к Данае, проник к ней через дыру в крыше... потом я уснул... а утром она пыталась повеситься, но ее удушила астма... страшно вспомнить... губы искусаны в кровь, руки дрожат, но петлю вяжет на шее... и... что я говорю... извини... не следовало тебе это слышать...
   Марк исчез.
   Роман провел рукой по лицу, прогоняя морок.
   У Черной скалы, нависающей над водой, Роман наткнулся на Херувима. Он стоял на коленях и выглядел жалко и жутко.
   Говорили, что многие, одержимые своим воображением, бросались вниз с этой скалы, как будто у них были крылья.
   Тела их находили далеко от этого места.
   Глянув на Херувима, Роман невольно отвел взгляд.
  -- Что?.. плохо выгляжу?.. лежа или стоя все мы умираем на коленях... - Херувим меланхолически задумался, сел на камень и сразу вспотел, встал, заходил. Он казался взволнованным. - Смотришь и не знаешь, что и подумать?.. сознаюсь, я завяз в этой истории с девочкой...
  -- Которая пыталась повеситься...
  -- Но ее задушила астма... а ты откуда ее знаешь?..
  -- Знаю вот...
  -- Я любил ее... она жила с матерью, потом сменила мать на мужа... она умерла... и едва не погубила меня своей смертью... все требовали от меня каких-то ответов, объяснений, оправданий... я, смотрю, и ты поверил этим слухам, что я... что у меня... как бы это сказать... кругом одни враги... обзывают меня блудливым козлом, но это была просто игра... я написал письмо в прокуратуру, в котором вполне оправдал себя... - Херувим шарахнулся от испуга. Путь ему пересекла тень. Он как-то странно огляделся. Обрывистые кручи хмуро высились над водой. Вдруг он вперил взгляд в Романа, словно пораженный какой-то мыслью. - А ты просто копия своей матери... и неизвестного отца... я знал твою мать, она казалась такой бессильной, робкой, что она смела?.. однако путь к убийству нашла... за железо схватилась... ревность сделала ее смелой... помню, как шепотом робким сквозь слезы говорила она об этом изящном убийстве на сцене... будто сама с собой говорила... потом полным ужаса взглядом все вокруг себя обежала, побледнела... уже другое безумие овладело ею... на щеках словно розы расцвели, бледность прогнав... как будто мужа во мне узнав, она повисла на мне, шею обвив, поцелуями обожгла и тут же ливнем слез пожар потушила... и ты там был, ты спал... тебе было не больше года... даже не знаю, живым я виделся ей или тенью летучей... снова бледностью покрылись ее щеки, страх в мыслях... помню, в страхе она оттолкнула меня, но безумье осталось, она металась по комнате, вещи мужа принимая за мужа... он ей виделся всюду... она уже готова была убить себя, надрезала запястье ножом, прежде чем я успел помешать ей, но боль вернула ей разум... после припадка безумья, она обняла портрет мужа, скорбно восклицая: "Если смерть - состояние другое, если сознание свое сохраняет умерший, и душа, тело покинув, живет после смерти, я покончу с собой... там лягу, где он лежал, истекая кровью... буду слезами и рыданиями молить простить меня... но кто здесь?.. кто ты?.. фурия?.. нет, ты не фурия, ты ангел..." - Херувим умолк.
   Продолжая свой монолог, Кира погасила лампу.
   Она таилась во мраке и следила за Херувимом, ему враждебная.
   Он, молча, почти не дыша, встал и пошел, все ускоряя шаг. Он уходил все дальше и дальше и уже не думал ни о Кире, ни о Романе. Он думал о своем спасении...
  
   * * *
  
   Смеркалось.
   Сумерки навязывали всему какой-то скрытый смысл и искажали реальность.
   Роман стоял у окна и блуждал по улицам города.
   Случайно или нет он забрел на кладбище. Вокруг кресты, вороны. Они сидели на деревьях, как черные цветы. Отец Романа сидел у могилы матери, укрытой его писаниями и пожухлыми листьями...
   Услышав смех, доносившийся из угловой комнаты, в которой жили сестры, Вера и Надежда, Роман очнулся.
   Сестры вели себя далеко не скромно.
   В щель между занавесками Роман увидел сестер. Они стояли, обнявшись, как на портрете, написанном Филоновым, который изобразил их обнаженными среди зеленых цветов и красных птиц...
  
   Ночь Роман провел с сестрами, Верой и Надеждой, и пропала ночь.
   Он бежал от них пылких и ветреных, сперва, взметая пыль в беге увертливом, потом рассекая волны, коварные и пьяные от страсти, и очутился на птичьем острове.
   День Роман коротал лежа под смоквой в тени. Вкушая виноград, пурпурные гроздья которого свисали с веток, он прислушивался к тому, что лепетала вода. Шепотом нежным ей отзывалась листва.
   Роман ждал Музу и думал о ней, как о жене...
  
   Пока Роман думал о Музе, пришла зима.
   Зима была снежная, и весной случился потоп.
   Вода вышла из берегов.
   Рыбы жили на вершинах деревьев, там, где птицы вили гнезда...
  
   Роман спал и вдруг услышал гул.
   Он привстал и в ужасе глянул на море.
   Ветер гнал на остров огромные волны.
   Роман встал и побежал к скалам, но волны нагнали его.
   Он пытался спастись вплавь, плыл вместе с овцами и козами, позабывшими вкус травы, и молил бога, чтобы он не утопил его, а дал ему крылья...
  
   Очнулся Роман в другой жизни, не зная ни матери, ни отца, по образу которого, не вполне, однако, постигнутому, он был наспех создан.
   Его считали упавшим с неба.
   Смеркалось.
   Луна путалась в ветвях траурных кипарисов.
   Роман лежал на камне, напоминающем лежащую ничком женщину, и слушал пение хора цикад.
   Камень был весь в росе, как в слезах.
   Цикады смолкли.
   Послышались шаги.
   Появилась девочка 13 лет, стройная, словно лилия, такая же белая и грациозная...
  
   * * *
  
   Все лето шли дожди.
   Наконец тучи ушли...
  
   Вечер субботы был грустный, как похороны.
   Роман шел вдоль берега, изгибающегося словно серп, и размышлял об исчезновении Августа и Музы.
   Обогнув камни, похожие на стаю присевших волков, Роман увидел Филонова. Он что-то чертил на песке. Вид у него был смиренный и задумчивый.
  -- Вот, пытаюсь составить представление о боге посредством геометрии и фигур... что ты на меня так смотришь?.. тебя смущает мой угрюмый вид и голос?.. что поделаешь, старею, а старость портит людей...
   Послышался какой-то гул, точно отдаленный гром.
   Птицы насторожились, вытянули шеи.
   Филонов встал, пугливо озираясь.
  -- Что это было?..
  -- Не знаю...
  -- Похоже на гром, но небо чистое... странно... ты веришь этим слухам о конце света?.. я верю, но не всегда точно знаю, во что... - Филонов улыбнулся, обнял Романа за плечи. - Давно хотел поговорить с тобой, однако погода портится...
   Филонов привел Романа в свою мастерскую с низким сводчатым потолком и узкими как амбразуры окнами. На подоконнике пылились гиацинты в горшках, голубые, белые и алые.
  -- Проходи, садись... в ногах правды нет... впрочем, ее нет нигде... и все не так хорошо, как кажется... - Филонов стоял у зеркала и разглядывал свое отражение. - Говорят, что я похож на искусителя... и это с моим-то лицом... вот Херувим совсем другое дело, и манеры у него как у искусителя, вкрадчивые, и голос как у сирены... кстати, он не приставал к тебе?..
  -- Нет... - пробормотал Роман и покраснел.
  -- Однако ты покраснел... - Филонов принужденно рассмеялся, умолк. Заговорил он после довольно продолжительной паузы. - Впрочем, сама жизнь - это искушение и смущение...
   В зеркале отразилась безногая и безрукая Венера и Роман, рыжий, тощий и бледный, лицо вытянутое, тонко очерченное, глаза карие, губы пухлые.
   "Губы как у египетского сфинкса... а руки как у меня в детстве, покрыты бородавками, наверное, возится с жабами..." - подумал Филонов и подверг Романа допросу, чтобы составить мнение о его характере, склонностях и способностях...
  
   Филонов слушал историю Романа и перебирал письма, которые лежали на столе.
   Все конверты были вскрыты, как будто кто-то или скорее он сам уже читал их.
   Письма были написаны женой Филонова.
   Мысли о жене завели Филонова в лабиринт, в котором он блуждал уже несколько лет, и не мог выбраться.
   Вся история жизни Филонова напоминала лабиринт.
   Филонов не знал отца. Его мать изнасиловали. На десятый день она почувствовала недомогание, пропал аппетит. Она поняла, что беременна, и стала заботиться о младенце, у которого первым делом выросло сердце, потом позвоночник и все остальное. Родился Филонов в срок, но с трудом и ногами вперед. Его вырезали из чрева скончавшейся матери. Свет ослепил малыша, и он подал голос плачем и криком. Ощущение радости появилось у него только на сороковой день жизни. Он постепенно привыкал вмещать в себя жизнь. Воспитывал его дядя по материнской линии. В 27 лет Филонов женился на женщине не очень строгого поведения, ее звали Зоя, и поплыл по течению, не зная ничего ни о мелях, ни о подводных камнях брака. Зоя была дочерью известного адвоката, который иногда, надев женское платье и шляпу с большими полями, прогуливался по бульвару, любуясь витринами и изображая из себя Прекрасную Даму. Однажды ночью кто-то вставил ему в рот дуло ружья и нажал на спусковой крючок. Зоя нашла его на вилле. Он лежал на полу в луже крови и в женской одежде. Он так давно умер, что уже смердел.
   Похоронив отца, Зоя стала жить дальше. Как все женщины она любила блеск, роскошь и поклонение. Одно время она рисовала, потом попробовала себя в качестве пианистки и благородно и тонко разочарованная во всем успокоилась в роли несчастной жены Филонова.
   "Она просто восхитительна... сделав все необходимое для собственного падения, будет совершенно убеждена, что была застигнута врасплох... виноваты у нее все, кроме нее... нет, я ей не игрушка..." - Не в состоянии предусмотреть все негативные последствия умышлений жены, Филонов раздраженно глянул на ее портрет в раздвижной металлической рамке. Настроение его изменилось. Ему вспомнилось то, что мы обычно забываем. Он уже упрекал себя за то, что ушел от жены.
   Среди писем Филонов нашел письмо, которое, по всей видимости, пытались сжечь, но в последний момент выхватили из пламени.
   Это было письмо от Киры, матери Романа.
   Филонов перевел взгляд на Романа, который все еще продолжал свой монолог.
   "Выглядит так, как будто его пытали... и ничего толком объяснить не может, но с воображением... весь в отца, которому бог послал столь печальный конец..."
   В письме Кира писала о том, кто на самом деле отец Романа.
   Филонову вспомнился поселок ссыльных, в котором его нашел дядя и стал приемным отцом. Он был садовником, украшал сады миртами и жасмином, мышиным горошком и базиликом, мускусными розами и лилиями, а малыш качался в гамаке и разглядывал море и небо. Он мечтал сделаться известным писателем, чтобы описать все это и показать людям.
   Уже почти рыдая, ветер вдруг умолк, а море стало пасмурным и морщинистым.
   Филонов невольно вздохнул и, глянув на давно умолкшего Романа, заговорил:
  -- Я ведь тоже сирота... родился я в поселке ссыльных... мать умерла, а я родился... дядя говорил, что я не заплакал, не закричал от боли, а засмеялся, и, принимавшая роды повитуха, в изумлении едва не уронила меня, хотя радоваться было нечему, в поселке царил голод... от голода коровы отъедали друг у друга хвосты, а люди пугалась безумия своих мыслей... больше я ничего не помню, как будто я сразу вырос... и начались мои смущения и искушения... первую мою пассию звали Жанна... мне едва исполнилось 9 лет... она была игрива и не слишком стыдлива... потом были Лиза, Соня... с Раей я познакомился, когда мне было почти 13 лет... я говорил ее голосом, повторял ее позы, жесты и выполнял все ее желания, прежде чем она их осознавала... Привязала она меня чем-то, чего не видно... Помню, как-то я очутился в ее сне и овладел ею... я погрузился в нее, точно в воду, обещающую заведомо недостижимое блаженство... но, увы, она ушла из жизни, не успев к ней привыкнуть... Был еще такой же случай с моей мачехой... дядя женился на старости лет... мачеха была еще достаточно хороша собой и готова была сплестись с кем угодно... дома она ходила в черных очках, вечно пьяная и почти голая, прикрывала только срам... волосы у нее были огненно-рыжие с темными полосами, брови она выщипывала полностью, лак на ногтях ног был ядовито-розовый или пурпурно-красный... я ее боялся, сознавая свои незначительные размеры, и избегал попадаться ей на глаза... она унижала меня своими откровенными речами, а змеиным взглядом лишала дара речи... Помню, я спал и вдруг почувствовал, как мутная волна нахлынула, обняла меня... Не знаю, было ли это на самом деле, но я чувствовал ее объятия... ее дыхание обжигало мне лицо... Задыхаясь, я очнулся, сел на край кровати... От сна осталось только головокружение... и страх перед этой темной, влекущей силой ненасытной и страстной...
   Пауза.
  -- Дядя уединился на вилле... жил там как философ в видениях и мыслях, из которых возникла реальность... он говорил, что мир обязан своим возникновением забывчивости бога и был сотворен некой потенцией, а не богом, и при появлении бога для суда, бежал от него и не имел места, а на его место вступила новая земля и новое небо... вот такая вот космогония... он прекрасно себя чувствовал среди голых утесов и болот и нисколько не страдал от мошкары и отсутствия искусств... впрочем, во всяком уединении есть некая тайная вина... мне кажется, он жил в ожидании какого-то последнего разочарования, но бодрился, говорил, что чувствует себя на вилле деревом, пустившим корни... он не искал счастья в других местах и не боролся за него с другими... он увлекся историей, распутывал запутанное... помню, как он удивился, узнав, что его книги читают, даже расплакался, стыдливо прикрывая лицо... почти три года он провел на вилле в одиночестве и снова сошелся с женой... оправдывался, говорил, что если бы мы могли обойтись без жен, то все бы мы избегали этой напасти, но, увы, природа так распорядилась, что и с ними не вполне удобно, и без них жить никак нельзя... он снова превратился в актера, играющего какую-нибудь роль, иногда даже несколько ролей из-за обволакивающего его безумия... он жил и ничего не слышал кроме гула в ушах и ничего не понимал, кроме того, что вообще что-то происходит... осенью того же года его жена родила девочку с седыми волосами и глазами старухи, гримасничающую с серьезностью совы... а дядя вернулся к своей собаке, брошенной на вилле, впал в меланхолию, заболел и вскоре умер... через год после смерти дяди я женился... моя первая жена была актрисой... после очередной премьеры гостиная утопала в цветах... помню этот удушающий запах... я пропитался им... каждый человек приобретает свой запах от запаха старости, отдающего уксусом, до запаха амброзии и нектара... я любил жену и с собачьей покорностью терпел все ее измены... я любил и всех ее родственников... тогда это было еще в моде... через год мы развелись, а после очередной премьеры кто-то поджег театр... пожар вызвал панику... многие задохнулись в дыму... отец Яков спас меня... ты знаешь отца Якова?..
  -- Нет...
  -- Он иногда играет в церкви на органе...
   Пауза.
  -- После развода с женой я почти год не сходился близко ни с одной женщиной... я их воображал...
   Филонов вскользь глянул на письма, потом на Романа и улыбнулся. Он как будто догадался, что и Роман воображал женщин или испытывал нечто подобное.
   Улыбка на лице Филонова погасла. На миг он превратился в старика, живущего чужими воспоминаниями.
  -- Плету, черт знает, что... все это придуманное прошлое... однако от этих воспоминаний наворачиваются слезы на глаза... К сожалению, мы видим лишь следствия, как бы эхо причин... - Филонов укрыл лицо ладонями. - Казалось бы, что за радость дарить любовь призракам, однако, любопытно... - Сквозь щель между пальцами он взглянул на Романа. - В Бедлам, в дом, в который собирают обезумевших от жизни людей... вот куда едва не завело меня мое любопытство...
   Филонов подошел к окну и приоткрыл створку.
   Город тонул в мороси. Случайные прохожие казались призраками.
   Мрачный, погруженный в себя Филонов стоял у окна и прислушивался к воплям блаженного. Он вопил о солнце, которое восходит над добрыми и злыми, о полевых лилиях, одевающихся пышнее царя Соломона.
   Власти блаженного не трогали, как безумного, а люди считали, что его безумие имеет божественное происхождение.
   Иногда вопли умолкали, как будто блаженный ждал отклика, но небо оставалось глухим к его воплям.
   Филонов прикрыл створку окна.
  -- Голос у блаженного странный... вопит... предъявляет свои требования людям и небу... хочет, чтобы мы жили по закону, а человек не спасается законом... закон только унижает человека... закон может только обличать слабость и бессилие власти, которую она тщетно пытается прикрыть видимостями... Я думаю, что ни один человек не уйдет от наказания, как бы он не изворачивался... Всякий человек к концу жизни становится и историком, и философом... однако в человеческой природе присутствует испорченность, тяга к греху... и плотские желания... и он принужден не описывать, а лукаво мудрствовать, выбирать из того, что он видит, объяснять, оценивать... правда, видим мы не потому, что хотим видеть, а потому, что не видеть не можем...
   Блаженный умолк и снова завопил, распинаемый безумием:
  -- Пошли им страдания Господи... или смерть... лучше им сойти с ума, чем испытать удовольствие... они от лукавого, которого ждет суд и яма... помните, что враг человеческого рода не дремлет, коварно прикрывшись ризами благочестия... он будет обещать вам чудо, и вы его увидите, хотя его и не будет перед вами...
  -- Странный он... говорят, он любит темноту и избегает освещенных мест... - сказал Роман.
  -- Не думай о нем плохо... он божий человек... только бог, которого никто не видел и до которого так далеко, может вдохновить на такое безумие... хотя, все то, о чем он говорит, довольно правдоподобно угадано...
  -- Вы знали моего отца?.. - спросил вдруг Роман и смутился.
  -- Да, знал... твой отец был гением... но, увы... время было смутное, люди исчезали, и он исчез...
  -- Мне показывали место, где это случилось... - пробормотал Роман, вспомнив, какой ужас он испытал, когда мать сказала, что собаки стали ходячим гробом отцу.
  
   Филонов одно время жил на вилле отца Романа, писал его портрет, что позволило ему узнать много фактов и подробностей из его жизни, как достоверных, так и всего лишь предполагаемых, но которые способны были пролить свет, в том числе и на причины и обстоятельства его странного и страшного исчезновения.
   Родители не питали к Аркадию Дымову любви, братья смеялись над ним, родственники, посторонние встречали его с нескрываемой враждебностью и иронией, даже писали доносы. Он говорил с ними со слезами, а они отвечали насмешками, а как-то, не помня себя, они набросились на него, но это был мираж, воздушное видение. Он явился им в виде монаха и мага. Образование он получил в монастыре, однако оставил монастырь для изучения медицины. Он изучал природу человека и не переставал быть монахом, молился по ночам сосредоточенно и напряженно, пел литании и всегда со слезами. Именно ночью его посещали озарения. Он видел свет, наполняющий собой всю келью и, очнувшись, был преисполнен радости и слез. В 40 лет он удалился от мира, с родными не встречался, друзей избегал и вел жизнь бесплотных ангелов, чтобы стать ближе Богу. Он искал Бога, а Бог искал его, оглядывался и нигде не мог его найти. Кровати у Аркадия не было, спал он на полу нагим, как дерево без листьев. Ел он только сырые овощи и семена и ничего другого во все дни, кроме воскресения. По воскресеньям он отдавал дань и обычным человеческим слабостям, хотя женщины занимали в его жизни не больше места, чем в его гимнах и стихах, полных недоумевающего изумления и благоговения перед всем на свете. Иногда он совершал чудеса. Как-то он вылечил дядю, когда с ним случился удар, и лицо его искривилось так, что он не мог говорить.
   Увы, эти факты так и не стали достоянием гласности.
  -- Запутанная история... - заговорил Филонов. - Может быть, он еще жив, а если и умер, то с мыслями о Боге и вечной жизни, а вовсе не страха, который лишь будил его фантазию... мне кажется, он чувствовал близость смерти... он говорил, что последнее время его преследовали кошмары, от которых нельзя было проснуться и спастись бегством... ему снились собаки с женскими лицами... они сидели у него под окнами, выли и скребли землю... Он умел придавать своим снам иллюзию правдоподобия и даже интимности... а нелюдимость и мрачность, которую ему приписывали, может быть, была лишь маской... под его мрачной внешностью была скрыта доброта и нерастраченная нежность... - Филонов задумался, потом снова заговорил. - После исчезновения твоего отца я попал в историю... меня арестовали по подозрению в убийстве натурщицы... Но не я ее убил... убийцу нашли и осудили... им был муж этой женщины... Когда ему сказали, что он убил свою беременную жену, он стал смеяться... у его жены, то вырастал живот, то пропадал... она хотела забеременеть, но не могла и подкладывала подушку... блондина заперли в сумасшедшем доме, где он превратил жену в галлюцинацию, а себя в мышь... он на самом деле напоминал белую мышь с красными глазками... такая вот история... я избежал обвинения в убийстве, но меня выслали из города туда, где я родился... вокруг только снег... снег растаял, и поселок ссыльных смыло талой водой... все смыло... дома, людей, скот... - Филонов как будто разговаривал сам с собой. - Увы, сегодня мы живы, а завтра нас уже и не видно... правда, говорят, что для смерти в природе нет места... в природе все движется... черви в земле, птицы в воздухе, рыбы в воде... и наша смерть - только кажущаяся... ничто не исчезает, лишь изменяет вид... - Филонов провел рукой по лицу, как будто паутину смахнул. Он все больше возбуждался. - На небе есть некие области в созвездии Рака на севере и в созвездии Козерога на юге... через них души нисходят на землю и восходят на небо... эти созвездия являются воротами для летнего и зимнего Солнца... - Филонов близоруко сощурился. В подвал заглянуло тусклое отражение вечернего солнца и окружило лицо Филонова золотым ореолом. - За воротами Козерога находится рай, а за воротами Рака - преисподняя... место это жуткое... правда, у некоторых поэтов преисподняя символизирует пребывание души в теле... одни говорят одно, другие - другое... есть и такие, кто считает преисподней нашу Землю... вопросы, вопросы... - Филонов невольно вздохнул. - Что бы мы делали без вопросов и вздохов... одно цепляет другое, как звенья цепи... - Филонов окинул взглядом угол неба, видного из окна подвала. - И все это вращается и движется туда, куда может, где есть место... а оно есть везде, потому что дна у неба нет, иначе все уже давно лежало бы на дне...
  
   Филонов был то орфиком, сочиняющим мифы о богах, то пифагорейцем и вел речи при помощи изображений, возводил числа и фигуры к богам, то теургом и заменял человеческий ум безумием, чтобы открыть истину о богах, не пользуясь доказательствами. Но чаще всего Филонов был поэтом...
  
   Уже в сумерках, когда видения делаются видимыми, Роман вернулся в интернат.
   Крадучись, он шел по галерее, испытывая некое опьянение и кружение ума.
   Войдя в келью, он, не раздеваясь, лег на кровать.
   "А кто был я, когда существовал только в потенции?.." - думал он, кутаясь в лоскутное одеяло. На его лице блуждала улыбка спящего...
  
   * * *
  
   Лабиринт узких и кривых улочек вывел Романа к дому, фасад которого украшали двуликие химеры и змеящийся плющ.
   Над домом догорал закат.
   Медленно тускнели краски неба.
   Роман вошел в арку, повернул налево, потом направо и в темноте наткнулся на старика в венке рыжих кудрей с впалыми щеками, похожего на привидение.
   Роман не сводил глаз со старика, узнавая себя в нем.
  -- Что это за место?.. - спросил он и перевел взгляд на дом.
   Старик с любопытством посмотрел на него и сказал:
  -- В этом доме ты мог бы родиться и не заплакать как все от боли, а рассмеяться... - Старик улыбнулся. - По твоему лицу я вижу, что все происходящее представляется тебе странным...
   Не совсем понимая, о чем идет речь, Роман промолчал...
   Старик поведал Роману свою историю, в которой все происходило по воле бога и случая.
   Старик жил один, как бог. Жизнь заставила его любить уединение.
   Так бы все и шло, пока случай не сотворил ему невесту, прекрасную и нежную, которая пленила его своим ангельским видом. Не было у нее срамных мест, пока она не впала в грех, и тело ее не изменилось смущающим образом. Она вкусила от запретного плода, утратила невинность и пала ниже всех. Дрожащая и пристыженная она узнала, что дитя на девять месяцев обрело кров в темноте ее плоти. И страшно и радостно стало ей. Она уже любила дитя, играющее в ней.
   А отец дитя ушел. Всю жизнь его манили призраки. Он шел и шел, пока не пришел в некое место, затянутое дымом.
   Дым рассеялся, и он увидел перед собой невесту.
  -- Ты вернулся... - заговорила она и положила руку старика на свой живот нежно и сдержанно.
   Голова его закружилась от прикосновения, словно его вином опоили, а губы обожгли невесту, словно языки пламени.
   Он обнял ее и они слились как вино с водой...
   Длилась ночь...
   Под утро ангелы или бесы, пожиратели грехов, подхватили его с двух сторон и повлекли за собой.
   Распахнулось небо.
   С замиранием сердца посмотрел он по сторонам, не зная, где оказался. Место было свободное и пустое. Не было там никого, кроме него и невесты, лежащей на ложе, сияющем огнистой яркостью. Он увидел всю ее вполне. На ней не было никакой одежды, кроме венка блаженной мученицы, в котором были и розы с шипами, и белые лилии.
   Он открыл ей все, что с ним произошло, поведал и о том, как однажды во сне был близок с ней. Приоткрыл он и другие свои тайны и желания, и как он был восхищен до третьего неба или небо склонилось к нему.
   Он был похож на пса, лижущего свои раны, и очнулся полупьяный, выпив вина более того, что имелось в луже.
   Он лежал в луже голодный и почти нагой.
   Собака его нашла, потом какая-то женщина склонилась над ним и в ужасе отшатнулась, увидев его волчью натуру, хотя и рядился он в шкуру овцы.
   Другая женщина склонилась над ним, обняла, пылая, прильнула к нему, лаская его тело зверя в узде.
   Он невольно отстранился.
   Женщина была вся в черном, как ворона, худая, глаза точно две грязные лужи.
   Возопил он, и все твари живые возопили вместе с ним, и устремился прочь, и неумолкаемый вой шел за ним, как волна...
  
  -- Нет человека без какого-либо прискорбия или стеснения, кто бы он ни был... - заговорил старик после довольно продолжительной паузы. - Была у меня невеста, но она умерла и нашла ад вместо жизни вечность... и теперь она везде и во всем, и в саду на ложе душистом, и на нарах, и в сточной канаве... обнимает меня с проникновенной нежностью... не описать блаженство этого объятия... она и ветер учит петь... и птиц словам всяким учит, как они звучат...
   Был старик бледен и говорил темными словами из книг, как он увел с собой из мест заключения почти тысячу душ намного раньше отмеренного им срока по дороге к Богу и блаженству, как искупал их в слезах любви грязных и смердящих, но еще не утративших страх, и как остановился отдохнуть от любви и обратился к ненависти...
   Всматриваясь в лицо старика, Романом вдруг овладело странное беспокойство. Он узнавал в лице старика свои черты.
  -- Отец... - пробормотал он, невольно всхлипнул и, проснулся.
   Роман долго не мог заснуть, ворочался, но так и не смог распутать утонченную сеть ложных представлений, которыми его опутал этот сон.
   Перед глазами снова встал старик, похожий на него как две капли воды. Он был весьма худ, но еще не стар. Одежда на нем была ветхая. Сквозь одежду видна была его грудь. Его окружали странные люди. Волос на их головах не было, были венки. И одеты они были плохо, и телом они были слабы.
   Стало так тесно, что Роман не нашел места, где ему стоять и он очнулся.
   И снова сон обнял его.
   Сон воссоздал место, куда после освобождения от тела упала его душа, которое называют геенной, нижним адом, туда можно попасть через отверстие близ Иерусалима в долине Хиннура, где геенна открывается воротами между двух пальм напротив Эдема, рая Адама, который расположен почти рядом.
   Сон прервался, но Роман все еще видел лицо старика, как отражение в старом зеркале, размытое по краям и изъеденное язвами отслоившейся амальгамы.
   "Странный сон... - думал он. - Вполне может быть, что это был вовсе не отец... а кто?.. я не знаю, кто... и как я мог что-то видеть, если все происходило в кромешной тьме?.."
   Роман закрыл глаза и попытался представить себе отца, потом мать.
   Он увидел тонко очерченное лицо, близорукие глаза. Они манили, обезоруживали, вызывали нежность, которая, то поднималась в нем темной волной, то отступала, и снова подступала, росла, затапливала...
   Роман приоткрыл веки, и лицо матери потерялись среди мазков, линий, невнятно передающих пейзаж за окном.
   Пока он спал, город претерпел превращение.
   "Или это обман зрения?.." - подумал Роман.
   В воздухе над ржавыми крышами обрисовались лестницы, возводящие от видимого временного к невидимому вечному...
  
   Из ущелий Лысой горы выполз туман и, скрыв эту картину, нарисовал другую.
   Как в завесах фимиама Роман увидел тонкую танцующую фигуру рыжеволосой незнакомки. Ее глаза влажно мерцали из-под век, а уста выдыхали нектар и опьяняли.
   Он почувствовал ее дыхание, вполне возможно, что она даже прикоснулась к нему.
   По коже пробежала рябь. Он невольно вздрогнул и очнулся.
   Он не успел вспомнить, где уже видел незнакомку, как снова заснул. Снова приоткрылось окно сновидений, не боящихся странностей...
  
   Длилась ночь...
  
   Проснулся Роман слепой от слез и солнца.
   За одну ночь он из ребенка превратился в мужчину.
   Он записал свой сон, добавив к нему массу посторонних людей и описание места, куда упала душа его отца, и то, каково там. Несколько страниц в тетради заняли рисунки, картины семи врат преисподней и ее страшных казней, которые он успел разглядеть, когда, как ему казалось, он восходил на небо и думал увидеть рай, а на самом деле спускался в яму ада и наблюдая за шествием человеческих стад к суду.
   Это был увлекательный рассказ с захватывающей интригой и правдоподобными деталями.
   Роман принес себя в жертву этому обману и извел немало чернил, описывая преисподнюю и другие темные места, которые он пытался прояснить, подменяя доказательства необоснованными утверждениями очевидности.
   Все это он делал по вдохновению и подсказкам ангела-хранителя. Правда, иногда он сомневался и искал доказательств, ангел ли это был?..
  
  
  
   * * *
  
   Прошло несколько дней, а может быть лет.
   Наступила суббота.
   В субботу Роман принес рукопись поэмы Филонову.
   Филонов полистал рукопись.
  -- Юноши должны некоторое время изучать поэзию, но не должны увлекаться ею... - заговорил он, листая рукопись... - Одно время твой отец пытался увлечь меня сочинительством пьес... раздувал во мне искры любви к славе, в том числе и к славе посмертной... помню, я даже пытался написать одноактную пьесу, но, увы, Бог не наделил меня даром сочинять...
   Пауза.
   Казалось, Филонов заснул, и листки рукописи листали сквозняки.
  -- Что я могу тебе сказать... - Филонов провел рукой по лицу, как будто паутину смахнул. - Все придумано прилично и правдоподобно... правда, стиль несколько манерен... и меня смущают твои рассуждения о Мессии, которого евреи все еще продолжают ожидать, тогда, как он уже пришел в виде Христа...
   Пауза.
  -- Кстати, до пришествия Христа всякий человек попадал в ад... а Христос тайной своего воплощения и воскресения открыл нам путь в рай... и, как говорят, вывел из ада пророков... вообще, об этих предметах нельзя говорить без трепета и гораздо благоразумнее молчать в смиренном благоговении, чтобы не навлечь на себя опасность заблудиться... в этом лабиринте слов легко заблудиться и стать лицемером или фанатиком... - Филонов усмехнулся. - В твоем возрасте я тоже задавался вопросами: кто я?.. откуда пришел?.. и куда уйду?.. но, будущее скрыто от нас за завесой... и мы не знаем, кто встретит нас там?.. Все это гадательно... А если за завесой ничего нет, кроме пустоты?.. кстати, дьявол тоже был богом, пока не уклонился и не сделался отступником...
   Филонов говорил и говорил, не принуждая и не убеждая.
   Роман слушал его, сознавая убожество и ограниченность своих знаний.
   Иногда ему казалось, что Филонова как будто окружал огонь, поедающий его точно сено или солому...
   "Это какое-то наваждение..." - подумал он и провел рукой по лицу, пытаясь прогнать видение, но оно преследовало его и по дороге в интернат, и почти всю ночь. Огонь лизал его змеиными языками и засыпал золой и пеплом.
   Уже под утро столп огня и дыма превратился в колесо... и из него вышла Муза, племянница Августа, в одеждах из порфира и виссона, украшенных всякими драгоценными камнями, среди которых были рубин, топаз и алмаз, хризолит, оникс, яспис, сапфир, карбункул и изумруд, все усаженные в гнезда из золота.
   Появление Музы удивило Романа. Уже несколько лет она не появлялась.
   Муза гуляла по саду с розой в волосах и бокалом пенящегося вина.
   Сад казался бесконечным.
   Поставив бокал, Муза срезала несколько веток нежного мирта, чтобы свить венок.
   Роман нерешительно окликнул ее.
   Она испуганно обернулась.
  -- Ты?.. что ты здесь делаешь?..
  -- А ты?..
  -- Что я?.. - Музы вскинула голову. Ее длинные волосы, заплетенные в две косы, распустились под собственной тяжестью и рассыпались прядями, похожими на рыжие змейки, играющие в лучах солнца.
   Роман привлек ее к себе, но затем оттолкнул, словно испугавшись чего-то, и очнулся.
   За окном утро имитировало тот свет, а птицы изображали ангелов.
   Было ли все это?
   От толпы наваждений и призраков остался только лиловый плащ Музы, висевший на вешалке.
   Роман невольно улыбнулся, вспомнив, как он ввел Музу женой в свой дом, добавив к своим грехам и грехи жены...
  
   * * *
  
   Зима была суровая и длинная. Небо послало обильный снег.
   Потом пошли дожди, а за ними оттепель и теплые ветры.
   Пришла весна. Солнце уже грело, хотя и скупо.
   Прогуливаясь по галерее, Роман наткнулся на Филонова и поведал ему о некоем происшествии, которое действительно имело место.
   Неделю назад в предрассветных сумерках Роман увидел на галерее толпу монахинь в черном. Сначала он застыл на месте, а затем, дрожа от ужаса, прошел сквозь толпу, при этом одна из монахинь вдруг окликнул его по имени, спросила, не он ли сын неизвестиного отца?
   В следующую ночь он очутился в этом же месте вместе с кроватью, на которой спал.
   Монахини с пением окружили кровать, подняли ее и понесли как гроб.
  -- Они меня преследуют... уже которую ночь я боюсь заснуть... не знаю, что от них ждать... - Роман невольно всхлипнул.
  -- Говорят, что день принадлежит живым, а ночь - мертвым... - Филонов принужденно улыбнулся.
   Разговор о видениях они продолжили в мастерской Филонова.
   Погруженный в мизантропию и уныние, Филонов развлекал Романа зловещими шутками о гробе, червях и прочих радостях загробной жизни.
  -- Меня пугает эта статуя безносой Венеры... - Роман невольно поежился.
  -- Она осталась от скульптора, с которым я жил одно время в этом подвале... как-то он слишком много выпил и в последующую за этим ночь, искушаемый бесом, неподобающим образом совокупился с ней... на гипсе остался след... увидев это пятно, я из осторожности сделал вид, что ничего не заметил... помню, он даже пытался покончить с собой из-за этой своей страсти... однако, обнаружив себя живым, не очень огорчился... нынче от любви уже не убивают себя... хотя говорить об этом все еще модно... Надо сказать, судьба его была незавидная... он сошел с ума и попал в желтый дом... я навещал его... он уверял меня, что почти каждую ночь танцует со смертью, которая являлась ему в виде гипсовой статуи...
  
   Около полуночи Роман вернулся в свою келью.
   До утра он не мог глаз сомкнуть, то жар его томил, то тряс озноб.
   Его развлекала смерть пением и танцами.
   Роман пытался ее остановить, говорил, мешая слова со слезами, но смерть не слушали его...
   Трепеща и замирая, Роман увидел рассвет.
   Увидела рассвет и смерть и прочие порождения ночи, и бросились прочь вразброд, как крысы, почуявшие потоп.
   Встало солнце, затопило келью светом.
   Роман улыбнулся, сел на кровать, потом лег и заснул.
   Во сне он мог перемещаться из одного места в другое и мог иногда оказаться сразу в двух местах или пропасть вовсе. Когда это случалось, он просыпался в слезах.
   Бывало и так, что он возвращался из сна с веточкой маслины или плюща...
  
  
  
   2.
  
  
   Жизнь Романа в интернате должна была закончиться и закончилась.
   Он поселился в доме на Болотной улице с длинными, петляющими коридорами, чем-то похожими на лабиринт с ответвлениями и тупиками, и поплыл поверх всего сущего.
   Поселился он вместе со своим восхитительным рыжеволосым видением, которое приводило его в безумие и трепет. Незнакомка была змеевидная в страсти, то сияющая, словно восходящая луна, то прячущаяся в облачном тумане, словно мираж.
   Ночью Роман оказывался в плену ее рук и темноты, полной вибраций. Он лежал трепещущий, внемлющий ее страстным желаниям.
   Иногда она изменяла ему, и ночью он не мог заснуть, ходил по комнате или лежал, уставившись в потолок, похожий на небо в растительных узорах, пытаясь заменить незнакомку ее недостоверной тенью...
  
   Близился рассвет. За окном маячили скалы из золота и серебра, похожие на идолов, некоторые в рогатых тиарах.
   Однажды один или два идола упали и разбились.
   За скалами синело шумное море.
   Волны были похожи на горы или облака с белыми гребешками пены...
  
   Кроме Романа в коммунальной квартире жили две старые девы, Флора и Фауна, манеры которых сохранили изысканность и изящество, хотя душа и тело были проедены старостью, полковник в отставке, еще сохранивший способность обманываться, Нонна, модистка со своими маниями и кошками и писатель с женой и девочкой 13 лет. Девочку звали Лиза. Жизнь ее состояла из слез, вздохов и улыбок. Были еще две сестрички-лесбиянки, Вера и Надежда.
   Роман занимал комнату, в которой когда-то жил археолог. Он потерялся где-то в песках, разыскивая какой-то город. Путешествовал он пешком, шагая за ослом, который нес его имущество. Никто никогда не видел его улыбающимся. Худой, тоньше тени он был или печален, или озабочен. Писатель звал его козлом отпущения, на которого возлагали грехи всего еврейского народа и отпускали в пустыню.
   От археолога остался лишь кувшин с двумя ручками, похожий на античную урну, в которой Роман нашел рукопись недописанной пьесы "Танцы со смертью..."
   Полковник был уверен, что археолог утонул, и рыбы обглодали его плоть, выели глаза, оставив нетронутым лишь скелет, обрастающий ракушками, который течение перекатывало туда и сюда по дну.
   Фауна была согласна с полковником, но Флора придерживалась другого мнения. Она уверяла, что археолог взят на небо, где получил достойное место.
   Как-то среди ночи Роман увидел археолога, который стоял на коленях перед открытым чемоданом.
  -- Что вы делаете?.. - спросил Роман.
  -- Собираю вещи...
  -- Куда вы собрались?..
  -- А ад... или ты носишь ключи от рая?..- Археолог рассмеялся. - Что ты на меня так смотришь?..
  -- Вы странно выглядите...
  -- А как по-твоему должен выглядеть покойник?..
  -- Ну, не знаю... - пробормотал Роман.
   В этом диалоге было что-то комическое. Роман хотел обойти археолога, который смотрел на него как на незнакомца, даже с какой-то враждебностью, но обнаружил в себе бессилие, а за археологом - пропасть...
  
   Спустя какое-то время археолог снова появился в комнате. Облик он имел необычный, был двукрылый и двулицый, и стыд имел двойной, мужской и женский.
   Он разглядывал Романа и удивлялся изменениям в обстановке комнаты.
  -- Я смотрю, ты в трауре... и хромаешь... - заговорил археолог.
  -- Собака покусала... мог остаться на всю жизнь калекой... - пролепетал Роман. Он все еще не мог прийти в себя.
   Археолог сдвинул гардины и порылся в кувшине с двумя ручками, но ничего не нашел.
  -- Скверный мальчишка, ты взял рукопись?..
   Археолог прочитал длинную нотацию о том, что Роман идет по дурному пути, после чего спросил:
  -- Ты скажешь, где рукопись?..
  -- Я отдал ее соседу... я сейчас...
  
   Иван Аистов что-то писал, опустив ноги в таз с горячей водой.
   День зажигал в пустых глазах тусклые отсветы.
   Вскользь глянув на Романа, он протянул ему рукопись и сказал:
  -- Между прочим, это не его рукопись... это рукопись твоего отца...
  
   * * *
  
   Прошло несколько дней.
   Рана на ноге Романа почти зажила, а манеры улучшились, но не совсем.
   Изменилась и Лиза. Простоволосая дикарка, которая вприпрыжку бегала по лабиринту коридоров, превратилась в важную особу в платье с блесками и с рыжими локонами, выпущенными из-под шляпки с перьями и лентами, которую она придерживала обеими руками. Шляпу подарил ей полковник. Она и засыпала в этой шляпе.
   Полковник делал вид, что с трудом узнает девочку и называл ее леди, а Роману говорил, что ему надо следить за собой, чтобы не одичать совсем. Сам он выглядел неряшливым и неухоженным. За последний год он сильно сдал и постарел...
  
   * * *
  
   День Роман проводил в издательстве, где работал корректором.
   Руководила издательством Маргарита, женщина дородная и властная. Она была неравнодушна к Роману.
   В ее присутствии Роман начинал заикаться и чувствовал себя виноватым.
   Маргарита что-то говорила, а он только смотрел на нее и ни на что другое не решался. Губы его то приоткрывались, то смыкались, как у рыбы, выброшенной волнами на песок. Как-то он даже упал от внезапного головокружения, и тело его окуталось плотью Маргариты...
   Ночью Роман, как и прежде, видел сны, которые иногда соединяли небеса с преисподней.
   Иногда в его сны являлась Муза. Она стояла у окна между двумя олеандрами и, блеснув золотом волос, исчезала, увы.
   Соседей Роман избегал, не давал повода сблизиться с ним.
   Да и соседи сторонились Романа. Отпугивало его мрачное, неулыбчивое лицо. Лишь увидев лучезарную фигурку девочки с улыбкой ангела, лицо Романа менялось, подобно тому, как разгуливается пасмурная погода, и он начинал обнаруживать дар речи и даже способность улыбаться. Особенно, когда Лиза с милой грацией шла заниматься музыкой и пением, вся в локонах, в розовом платье и в шляпке с широкими полями. В ней уже просыпалась артистка, но она еще была неопытна и то и дело краснела. Ей становилось неловко от взглядов Романа, проникающих и за платье.
   Лиза росла как скрытый от взглядов цветок, а когда повзрослела, распустилась, явила свои таланты и пошла по пути всякой плоти.
   У отца Лизы, Ивана Аистова, была не только птичья фамилия, но и лицо как у птицы с горбатым носом, похожим на клюв. Он был поэтом. После премьеры одной из пьес довольно невнятной и безнадежно запутанной с убийством в финале, Иван Аистов приобрел скандальную известность.
   Последующие его пьесы имели успех, но не приносили ему удовлетворения.
   Елена, жена Ивана и мать Лизы, работала в театре осветителем. Красота ее была строгой и почти незаметной. Она знала, что говорят о ее муже, и, может быть, даже верила слухам и видела в Кире соперницу. После случившегося с Кирой в театре Иван изменился...
  
   * * *
  
   Как-то во сне Роман забрел на кладбище.
   Было тихо, торжественно.
   Он увидел над надгробиями и оградами шествие монахинь. Они пели литании, держа в руках колеблющиеся огоньки свечей.
   В глазах Романа потемнело, когда он увидел среди монахинь Музу.
   Он очнулся и снова вернулся в этот сон, чтобы увидеть Музу и услышать ее голос, трепещущий, готовый превратиться в плач, но монахини уже скрылись в руинах монастыря.
   Думая о Музе, Роман не смог сдержать слез и едва не свалился в вырытую могилу, остановился на самом краю ямы и блаженства...
   Над ним висело небо, усыпанное звездами.
   Откуда-то из этажей неба вдруг донесся голос блаженного.
   Он вопил о любви и смерти.
   Роман огляделся.
   Вокруг кишели тени. Он сел на могильный камень, потом лег. Он лежал и думал о смерти. Ему не хотелось понимать свои мысли до конца...
  
   * * *
  
   Солнце ушло с неба, и день уступил свое место ночи.
   Горожане, сбросив одежду, предавались восторгам Венеры.
   Роман читал, пока напавшее забытье не увлекло его в сон.
   Он заблудился в темных лабиринтах сна, и был удивлен, встретив там Лизу.
   Изо дня в день она тянулась ввысь, как плющ или мирт, во всем копия своей матери. Волосы ее были точно из золота. Из-под гнутых ресниц беспокойно глядели глаза изменчивые и прозрачные как две капли воды.
   Роман почувствовал, как нежные гибкие руки Лизы обвили шею, а губы мягко коснулись его губ, обожгли.
   Все поплыло перед глазами. Он уже видел Лизу танцующей и обнаженной, когда женщины вместе с одеждой совлекают с себя и стыд. Лицо ее дышало сладострастием, глаза слегка косили.
   Преодолев бессилие, робость и неопытность, Роман обнял ее и насладился грехом...
  
   И Лизе в эту душную ночь снился сон.
   Она лежала в траве и думала о незнакомце, поселившемся в пустой комнате.
   Воздух был пропитан опьяняющим запахом сирени и черемухи, к которому примешивался запах пота незнакомца.
   Доносилось кваканье лягушек: "Коау-коау..."
   Цикады выделывали фиоритуры.
   Ей сделалось сладко и жутко, когда рука незнакомца тронула ее грудь, лоно.
   Она встала и, глянув в глаза незнакомцу, рассмеялась.
   С удивлением Роман следил за превращениями Лизы. Тело ее покрыл нежный легко раздувающийся пух, выросли перья, нос удлинился, превратился в клюв, появились кривые когти.
   Лиза обратилась в птицу и, испустив жалобный крик, взмыла в воздух.
   Облетев все небо, Лиза вернулась. Дверь в спальню была открыта, и она увидела мать, забрызганную кровью. Она стояла над телом отца и была похожа на Эриннию из преисподней.
   Лиза в ужасе отшатнулась, невольно вскрикнула и проснулась, встревоженная сном и видением. В смятении, лишающем ее способности здраво рассуждать, она встала и подошла к зеркалу. Она все еще видела тело отца на полу и пятно крови в виде уползающей под дверь змеи.
  -- Это всего лишь сон... - сказала она вслух, пытаясь себя успокоить, и все же она не чувствовала себя спокойной. Кто-то в ней говорил, что есть в этом сне нечто, против чего и бог бессилен.
   Она легла и снова увидела тот же сон.
   Кровь уже застыла на полу, не растекалась.
   "Лучше бы мне ослепнуть..." - подумала Лиза, и услышала, как кто-то рассмеялся за ее спиной.
   Она резко оглянулась и очнулась.
   Какое-то время она лежала и вспоминала этот странный и страшный сон, потом встала и подошла к зеркалу, глянула на свое отражение. Она была во всем копией матери, сливалась с ней в отражении, как будто и не существовала отдельно. Только волосы у нее были рыжие как у отца.
   Лиза любила отца и боялась матери.
   После пожара в театре у нее иногда случались приступы безумия.
   Услышав шаги за дверь, Лиза вышла из комнаты и наткнулась на отца.
   Отец блуждал по комнате. Он как будто искал дверь и не мог найти.
   Вскользь глянув на Лизу, он попросил молиться за него. Он постарел и подурнел. На лбу прорезались морщины.
  -- Папа, что с тобой?..
   Отец остановился. Уголки его губ нервно вздрогнули. Он отступил, пятясь, и почти выбежал из комнаты.
   Три раза сон рассказал Лизе об этой трагедии, каждый раз дополняя ее деталями.
   Прошептав молитву, Лиза огляделась, точно не сознавая, где находится.
  -- Чужая комната... все чужое... где я?.. - Сомнения овладели душой Лизы. Она провела рукой по лицу и принужденно рассмеялась, вспомнила, что она у дяди Якова.
   Дядя был ее ангелом-хранителем, хотя, пожалуй, и сам нуждался в охране.
   Накинув на плечи плед, Лиза по приставной лестнице поднялась в мансарду, чтобы рассказать дяде об увиденной во сне трагедии.
  -- Ты вся дрожишь... что случилось?.. - Дядя обнял девочку за плечи.
  -- Все еще не могу прийти в себя... тебе снятся странные сны?..
  -- Да, снятся иногда... как-то мне приснилось, что я в раю...
  -- И мне рай снился... А этот сон был такой странный, как реальное видение... - Лиза смолкла и зарылась лицом в складки халата дяди.
   Свой рассказ Лиза начала с того, как мать дала себя обольстить любовнику и что она потом совершила с топором в руках. Лишь услышав заунывные причитания старых дев, она осознала содеянное и бежала, воспользовавшись темнотой.
   О том, что у матери есть любовник, Лизе рассказали старые девы и молва, умеющая выбелить эфиопа и сделать из мухи слона.
  -- Что касается этих двух старых ведьм, тут все ясно... - Дядя невнятно улыбнулся. - Что ты на меня так смотришь?.. Ты не знала, что они ведьмы и по ночам летают по воздуху на Лысую гору?.. Нет?.. Забудь все, что ты слышала от них, это сплетни...
  -- А как же сон?..
  -- Нет смысла во всей этой бессмыслице... в чем-то сны похожи на женщин... они лгут как женщины...
  -- И мужчины - приобретают рога...
  -- И разочаровываются в собственных детях... который раз я в этом убеждаюсь... и больше не приставай ко мне со своими странными снами... - Дядя с ленивой зевотой полистал вечернюю газету.
  -- Нет, нет, постой, дай досказать, как все было и чем кончилось... я видела, как мать надела на отца балахон похожий на смирительную рубашку, но без рукавов... она как будто собиралась подстричь ему волосы... подошла к нему со спины и ударила его топором по голове... - Представив отца с топором в голове, Лиза всхлипнула, а дядя рассмеялся каким-то странным, захлебывающимся смехом.
  -- Почему ты смеешься?..
  -- Ты бы видела себя?..
  -- Что я такого наговорила?.. я уже не помню... мне не по себе...
  -- Ты вся в отца, такая же выдумщица... - Дядя умолк, задумался над сном Лизы, интересным не только своей наивностью. Сны Якова не пугали, лишь перспектива оказаться нищим, в бедственном положении внушала ему тревогу...
  
   * * *
  
   Роман лежал и пытался вспомнить сон, который разбудил его и растревожил смутными и темными умолчаниями.
   Ветер пел за окном, исполнял какую-то литанию или скорбный псалом.
   Роман ответил ему вздохом встал, зажег лампу и сел за стол.
   Час или два он читал рукопись недописанной пьесы.
   Створка окна была открыта, и свет лампы привлекал из темноты ночных бабочек.
   Дочитав абзац Роман, потянулся и глянул в окно.
   Светало. За окном расцветала заря.
   В небе цвели желтые, лиловые и розовые облака как розы.
   Взгляд Романа тронул листки рукописи, которую читали сквозняки, скользнул по комнате.
   Обстановка в комнате была убогая. В нише стены стояла кровать с панцирной сеткой, а в простенке между окнами - круглый стол. На подоконнике пылился гипсовый бюст Сократа и кувшин с узким горлом. На голых стенах подрагивали как в ознобе смутные тени, отбрасываемые какими-то иррациональными существами.
  -- Странная пьеса... нет ни начала, ни конца... и диалоги какие-то двоящиеся и путанные... - пробормотал Роман и задумался, глядя в окно.
   Он вспомнил сон, в котором его преследовала стая бродячих собак, увенчанных венками.
   На небо наползли тучи. Все стало серым и тусклым, и море, и город, расположившийся в прибрежной полосе у подножия морщинистых скал, поднимающимся подобно темным шпилям над домами.
   "Однажды Черная дыра раскроет свою пасть и все это устремится туда... а пока созвездия мерно кружатся, словно в танце, едва касаясь друг друга... если бы не было Черной дыры, галактика могла бы выйти из берегов, перелиться через край... а Черная дыра держит звезды на золотой цепи, чтобы в конце времен пожрать свои порождения... она бог для галактики... говорится же в Писании, что Бог наш огнь поядающий есть... А потом небо свернется как свиток... и воцарится тьма кромешная... и трубный глас возвестит о конце света, и призовет всех, и праведных и неправедных войти в царство этой вечной тьмы со своим черным солнцем и черными звездами..." - Мысли Романа смешались. Он увидел эту черную дыру.
  -- Но я не могу описать то, что увидел... - прошептал он.
   "Черная Дыра - это Ничто, то есть то, чего как бы нет... но это не бессильное Ничто, а всесильное Нечто, страшное чудовище, которому отдана действительность, пронизанная этим Ничто... чтобы она нам не несла - все надо принять, со всем нужно примириться, все нужно полюбить... и цепи, которыми она нас сковывает, и вечность, которую она нам обещает... все течет и уходит, все исчезает в ней... настоящее превращается в мираж... от нее некуда бежать, да и не нужно... и почти никто этого не осознает и не ужасается... люди держатся так, точно ее на самом деле нет... и они войдут в этот первозданный мрак... и соприкоснутся с предвечным... и будут спасены не знанием, а верой... там все страхи и все опасения, которые заставляют людей искать защиты, рассеются... в этой могильной тьме душе человека будет возвращена свобода... не иллюзия свободы, а подлинная свобода..."
   Роман провел рукой по лицу и рассмеялся.
  -- Все эти никому ненужные измышления от лукавого... и от плодов запретного дерева... - сказал он, глянув на надкусанное яблоко, и оказался в пустыне, где никто никогда никаких путей не прокладывал. С веселой беззаботностью, под которой скрывалось отчаяние, он взглянул на небо. Голова закружилась. Чтобы не упасть, он сел на песок, потом лег и не заметил, как заснул...
  
   * * *
  
   Весь день стояла изнуряющая жара.
   Роман лежал и потел. Его мучила жажда, и во всем теле была слабость.
   Иногда он проваливался в сон и просыпался с криком.
  -- Подняться хочу, но нет сил... и все тело ломит...
   Одеяло упало на пол.
   Он глянул на свое обнаженное тело.
  -- Что это я?.. где мой стыд?.. где разум?.. - Он перевел взгляд на свое двоящееся отражение в треснувшем зеркале. - Не смотри на меня так, я вне себя был... как бесноватый... щеки горят... мне стыдно...
   За окном падали увядшие листья.
   Ветер пел погребальную песнь.
  -- Мрачная картина...
  
   День кончился.
   Было что-то около полуночи.
   Тело Романа окрепло. Какая-то сила и радость проникли в него. Он парил в темноте над божьими безднами, как Святой Дух, который дышит, где хочет.
   Внезапно его ослепил свет.
  -- Это наш потерянный рай... - услышал Роман голос Музы. - Тьма еще не объяла его...
  -- Ты не Муза... ты только похожа на Музу... - Роман рассмеялся каким-то утробным смехом и очнулся, потер глаза, блуждая в догадках, где он?
   Небо оказалось потолком, а облака занавесками на окнах.
   Он встал, каким-то судорожным движением накинул на плечи плед и подошел к окну.
   Город окутывал туман.
   Тени прохожих в тумане казались скорбными призраками в плащах пепельного цвета.
   В стекле он увидел свое отражение.
   Он изменил свое имя, черты лица, стал выглядеть старше.
  -- Я копия неизвестного отца... - прошептал он.
   Он стоял, прижавшись лицом к оконному стеклу и ждал, когда туман рассеется и откроется то, что под ним скрыто...
  
   Туман рассеялся только ближе к вечеру другого дня.
   Вечер был тихий.
   "Какой странный сон... словно предупреждение... хотя, вполне возможно, пустая фантазия..." - думал Роман.
   В воздухе чувствовалась какая-то мгла и тяжесть.
  -- Ходят слухи, что солнце должно потухнуть и исчезнуть в пасти змея... так и будет... вселенная - это скопище змей, которые однажды сожрут сами себя... и все кончится не взрывом, а всхлипом... - пробормотал Роман голосом Филонова, вспомнив его откровения. Не скрывая тревоги, он глянул на небо, в ожидании страшных знамений.
   Порыв ветра распахнул окно.
   Письма, квитанции, листки рукописи смешались, разлетелись...
  
   Ожидания не обманули Романа.
   С наступлением ночи на востоке неба показалась звезда с хвостом, как продолжение ночного кошмара.
   Роман шел вдоль берега залива, изгибающегося точно серп, и смотрел на комету.
   У камней, похожих на стаю присевших волков, он остановился, услышав рыдания.
   Рыдала мать Лизы, Елена. Вид она имела печальный. Она была в трауре, лицо бледное, в слезах. Каждое ее движение говорило о горе.
   Стоя на коленях, она поцеловала камень как ноги боги, и что прошептала.
   Роман прислушался.
  -- Воздух для птиц, вода для рыб, а земля для мертвых... откуда что пришло, туда и вернется... дыхание в воздух, а тело в землю, земле оно принадлежит... сжалься, верни мне мужа... его объятия... а если мертвый он, верни мне тело, чтобы обмыть, постель постлать ему в гробу и проводить с воздетыми руками и потоком слез...
   Пыл безумный угас, умолкла Елена.
   Роман с изумлением смотрел на нее. Она была похожа на птицу, покрытую не одеждой, а перьями.
   Увидев Романа, Елена испуганно взмахнула руками, точно крыльями, и что-то сказала на птичьем языке, не понять, что.
  -- Я не понимаю...
  -- Я говорю, ты меня напугал... - сказала Елена в лице изменилась, улыбнулась и задышала чаще.
   "Да она безумна..." - подумал Роман и повел плечами как от озноба.
  -- Что вы здесь делаете?.. - заикаясь, спросил он.
  -- Бес меня попутал, ослепил... и подговорам его послушная, я убила мужа...
  -- Но...
  -- Да, говорят, он жив... уплыл по морю, оставив вместо себя одно пустое место... чем я наполню эту пустоту... этот берег теперь мой дом, а камень - моя постель... третий день пошел, как я сижу здесь, с отчаянием в сердце, полная слез... жду, жалкая и старая, когда волны прибьют к берегу тело мужа, украшенное водорослями и кружевами пены... - Елена сощурилась, глянула на поблескивающую рябь. - Где он, где?.. Все двоится... и мысли двоятся, шумят... В какой-то адский хор сплетаются все эти звуки... плеск волн, крики чаек, вопли блаженного и мои вопли к небу... не хочет бог меня слушать, оттолкнул, помощи своей лишил... жить зачем мне теперь?.. от меня тут ни пользы, ни радости, лишь теснота... мне надо к нему... на грудь его грудью лечь... губы к губам прижать...
   Елена умолкла и медленно и утомленно поднялась с колен.
  -- Ах, я падаю...
   Роман поддержал ее.
  -- Ты вовремя помог мне... как мне везет сегодня, а что будет завтра?.. - Елена с улыбкой взглянула на Романа. - Возможно, бог тебя послал...
   Елена села на камень. Она сидела и смотрела, как волны купали камни, не скрывая своих желаний, а Роман думал о том, кто это мимолетное сонное видение будущего превратил в настоящее...
  
   * * *
  
   Ночью у Елены случился припадок безумия.
   Услышав шум, полковник и две старые девы вышли в коридор.
  -- Кажется, она плачет... и что-то восклицает, как на сцене...
  -- Да, я слышу, говорит и в словах тонет...
  -- Ты что-нибудь понимаешь?..
  -- Почти ничего, только шум слов... говорит, что золото оказалось с фальшивым блеском...
  -- А я иное слышу...
   Донесся пронзительный крик.
   Девы обменялись жестами удивления и страха и замерли, догадываясь какой еще бедой пугает их этот крик.
   Елена разговаривала сама с собой, рыдала, смеялась.
  -- Я дам показания на суде и последую за ним... жизнь мне теперь не нужна... я стала убийцей того, кого любила больше жизни... и всему виной - ревность... почти год я спала с ним и вставала с постели, словно провела ночь с женщиной...
   Пауза.
  -- Какая странная тишина... слышно только вздохи прибоя... мне трудно дышать... воздух как болотная вода... можно коснуться тварей, что дышат водой, двигаются в ней и молчат...
   Девы стояли у двери, подслушивали.
  -- Говорит о каком-то убийстве...
   Дверь неожиданно распахнулась.
   Растолкав локтями дев, Елена прошла по коридору к выходу.
   Девы придали своим лицам выражение, которое они сочли наиболее подходящим и проводили Елену взглядами.
  -- Как мне кажется, на нее напало безумие, причем, неизлечимое...
  -- Странно, я попыталась заговорить с ней, но язык мне не повиновался...
  -- Устроила скандал со зрителями и ушла удивлять других людей своими несчастьями...
  -- А на вид она тихоня...
  -- В тихом омуте полным-полно чертей...
  -- Что-то Ивана не слышно...
  -- Спит, наверное... целыми днями лежит и придумывает истории, которые, как он говорит, когда-нибудь станут реальностью...
  -- Говорят, он написал много книг...
  -- Да нет... всего одну... и ту не дописал...
  -- Бедная Лиза, слава Богу, что у нее есть дядя... он музыкант... играет на органе в монастырской церкви...
  -- Ты ходишь в эту богом забытую церковь?..
  -- Я хожу туда по субботам, чтобы послушать орган... - Флора провела рукой по волосам. Она старалась понравиться Якову, но каждый раз у нее оставалось чувство, что это ей не слишком удалось, и между ними не возникало и намека на сближение.
   Надо сказать, что Яков не ведал о планах, замышляемых Флорой против его душевного спокойствия.
  -- Что это?..
  -- Матерь Божья, Заступница...
   На лицах дев изобразилась улыбка удивления и испуга.
   Иван Аистов прошел по коридору с топором.
   Воцарилась тишина. Не меняя позы, полковник и девы смотрели на дверь, за которой исчез Иван.
   Чары рассеялись.
  -- Что вы на меня так смотрите?.. - пробормотал полковник и, понимая нелепость всего происходящего, дернул плечом.
   Вот так началась эта история, запутанная как лабиринт...
  
   * * *
  
   Рассказав свой странный сон дяде, Лиза пошла домой. Воображение рисовало ей жуткие картины. Ее мучил страх.
   Если надвигается беда, то душа полна предчувствий.
   Было темно. Все казалось Лизе подозрительным, внушало тревогу и отражалось на ее лице как в зеркале...
  
   Несчастье уже свершилось. Об этом Лизе доложили старые девы.
  -- Страшно вспомнить весь этот ужас...
  -- Нет, ты только представь себе...
  -- Я все видела... - пролепетала Лиза и умолкла. Она смотрела на дверь комнаты Романа, которая была приоткрыта и покачивалась. Иногда она невпопад отвечала девам, которые продолжили свой доклад, похожий на тот бессвязный вздор, который Лиза уже слышала от них во сне.
  -- Видно Иван дал к этому повод... - вмешался в разговор полковник. Он возник из темноты коридора, излучая сумрачное высокомерие. История, как водоворот, и его втянула в свои круги.
  -- А где отец?.. - спросила Лиза.
  -- Он ушел... - произнес полковник глухим голосом.
  -- Как ушел?.. - В глазах Лизы отразился ужас, потом радость.
  -- Так и ушел... - Девы закивали головами, точно птицы.
  -- Вместе с уликой... - подтвердил полковник и принужденно улыбнулся.
  -- Но как такое возможно?.. и куда он ушел?.. - Лиза забывчиво тронула прядку рыжих волос.
   Куда ушел Иван, ни девы, ни полковник ничего определенного сказать не могли. Все довольствовались лишь слухами и неосновательными предположениями. Кто-то видел его в проходных дворах. Это было нечто призрачное, шествующее с топором и приводящее прохожих в странное оцепенение.
   Силы покинули Лизу. Она опустилась на диван и разрыдалась.
   Полковник сел рядом с ней и взял ее за руку.
   Лиза не противилась, потом внезапно выдернула руку и скрылась за дверью своей комнаты, оставив полковника и дев в недоумении...
  
   В слезах и жалобах прошел этот злосчастный день для Лизы.
   Наступила ночь.
   Лиза стояла у окна и всматривалась в темноту.
   Вдруг она услышала шаги.
   Дверь отворилась и в комнату вошла мать в узком вечернем платье. Что-то блудливое было в ее увядших чертах, в густо подведенных веках, отвратительно ярких губах.
   Лиза в изумлении воззрилась на нее.
   Мать явно играла какую-то роль.
  -- Что ты на меня так смотришь?.. я была у Плутона и от меня землей пахнет... и сама я смерти холодней... я упросила его вернуть жизнь твоему отцу... но где он?.. я не вижу его... или я ослепла?..
  -- Он ушел...
  -- Как ушел, куда?..
  -- Никто не знает...
  -- Все погибло... - Елена подошла к зеркалу, и вдруг в испуге и изумлении отшатнулась, увидев изборожденное морщинами лицо, потрескавшиеся губы, весь ужас старости. Нерешительно с опаской она тронула стекло зеркала, потом свое лицо.
  -- Что ты там увидела?..
  -- Ничего... Боже, как я устала, я лягу...
   Елена в изнеможении легла на кровать.
   Она чувствовала себя подавленной и несчастной.
   Отвернувшись к стене, она обняла подушку как мужа.
   Лиза слышала ее безумное хихиканье, стоны возбужденной, но неутоленной страсти, нескромные слова.
   Елена отбросила подушку.
  -- Ему ненавистны мои ласки... - воскликнула она. Голос ее сорвался. - Вместо нежных слов он бормочет свои странные стихи... и обнимает меня так, как будто я гипсовая статуя... он видит меня статуей холодной... - Какое-то время Елена лежала с закрытыми глазами, потом открыла глаза, привстала. - Там так темно и солнца нет... - Она взглянула на дочь. - Не пугайся, я живая... впрочем, можешь считать меня умершей... уже и наряд готов, в чем меня похоронят... и ты черное платье надень, и зеркало укрой... - Странная загадочная улыбка скользнула по ее губам. - Слышишь, шаги... кажется, он идет... куда ты?.. нет, нет, не уходи... ты видишь его...
  -- Я никого не вижу... встань... ну, хоть приподнимись...
  -- Я любила его... и продолжаю его любить... позови он меня, и я последую за ним хоть на тот свет... увы, он не меня позвал... я ему противна... смотрит на меня с жалостью и ужасом... другая ему милее... она покорила его своей нежностью и беззащитностью... а он ее покорил рассказами о звездах, плавающих в небе как в воде, ни берегов которого никто никогда не видел, ни дна... Старухи мне все открыли... он спал и с девочкой и с ее матерью... она бывшая актриса... старухи назвали мне и множество других женщин, чьи имена я уже не помню... они как будто провели меня по кругам ада... дождь, град, неба черного дыхание, водовороты... весь этот ужас мне сон передал во всей полноте...
  -- Успокойся... я знаю этих старух... ум у них расстроен...
  -- Может быть и так... тело все ноет, как будто я весь день плыла за ним по морю, волны меня несли...
  -- Ты бредишь...
  -- Да, это было похоже на сон... так вот, я дремала на камне, как птица, и проснулась, разбуженная лучом солнца... передо мной стоял рыжий ангел... он сказал, что во сне я пережила ужасную драму... я жадно ловила его слова, хотя они только вводили меня в заблуждение...
  -- И ты поверила ему?..
  -- Нет, я поверила кошмару... кошмаром я была обольщена... - Елена подошла к окну. - Вон он идет... он сам тебе все скажет... нет, увы, это не он, я обозналась... вся кровь от сердца отхлынула... забыла все, что хотела тебе сказать...
  -- Я все равно бессильна что-либо понять... - Лиза взглянула на мать. Красивая, соблазнительная она производила впечатление и голосом, и манерой держаться, и изяществом, и всем прочим, чем женщины располагают к себе мужчин.
  -- Мне бы махнуть на все рукой, пусть женится и наслаждается любовью, но нет... обида ум замутила... с кем я постель делила столько лет... и я стала искать способ, как отомстить... и отомстила...
  -- И что дальше?.. будешь удивлять людей своим несчастьем?..
  -- Эти старухи мне все дела его открыли... ужас, стыд какой... как душно здесь, мне не чем дышать... и пот, и слезы по лицу бегут...
  -- Ты говорила о девочке... но, кто она?..
  -- Ее отец известная личность... поэт-трагик с глазами сивиллы... говорят, он переодевался женщиной... прожил он недолго, был взят могилой, нашел его тот темный путь, что уводит в царство мертвых... так вот, он оставил не вполне завершенную поэму...
  -- И ты нашла там способ, как отомстить?..
  -- Сначала я хотела ее убить... она одна живет, как и я... для славы нужны свидетели, а для горя - одиночество...
  -- Дети у нее есть?..
  -- Что дети ей, были бы мужья... вот афиша с ее портретом...
  -- Ты похожа на нее...
  -- Да, сходство есть... но она живая, а я призрак, тень из воздуха... никому не нужная тень...
  -- Ты мне нужна...
  -- Я видела ее... они таилась в сумерках как в кулисах... в том сквере, что напротив театра, она ждала его...
  -- Ты следила за ней?..
  -- Она была одета как монахиня... и мне все открыла... все свои тайные чувства... сознаюсь, я была смущена ее нескромностью...
  -- Ты узнала, как ее зовут?..
  -- Нет... и лица ее я не видела... она прятала лицо, глаза... все тело ноет и голова разбита... как я ненавижу эту старость... и себя, за то, что дожила до нее... в могилу нас, всех стариков... ни пользы, ни радости от нас... лишь теснота...
   Минуту или две Елена с любопытством разглядывала рыжего муравья, хотя он и вызывал гадливость.
  -- Тебе одной открою я эту тайну... лишь бог знает ее и ты... и до чего людей язык доводит... до меня и раньше доходили слухи, я их обходила, так они кругами собрались... он поэт от бога и я дала бы ему свободу, если бы она ему была нужна...
  -- Так у него есть вторая жена?..
  -- Она преподавала в школе музыку, потом пришла в театр... знает несколько языков... и собой хороша... говорят, она рано лишилась матери, и ее воспитывал дядя, скульптор который изваял безрукую статую Венеры и влюбился в нее, но это другая история... так вот, ради театра она сбежала от дяди... ей было всего 13 лет... рыжая бестия... забудь все, что я сказала, если можешь... грудь сжал обруч... в сердце холод... - Елена умолкла.
   С пианисткой Елена познакомилась после премьеры в театре, и увидела, что не один Иван увивается за ней.
   Елена сидела в углу и терзалась, танцы никогда не были ее сильной стороной, потом вышла на террасу.
  -- Из всех танцев я только этот танец и знаю... - заговорил Яков. Он подошел к Елене с бокалом вина.
  -- Что же вы не танцуете?.. - Елена вскользь глянула на Якова.
  -- Однако каждому возрасту свои радости... Я смотрю вы глаз не сводите с этой пары... я тоже с удовольствием гляжу на них... невозможно не восхищаться их танцем... кажется, сама природа предопределила им быть нераздельными... они напоминают мне мифологический сюжет... вы знаете, что бог сначала создал мужчин и женщин нерасторжимой парой... лишь потом разрезал их, впрочем, слова эти, кажется, не к месту сказаны и могут нарисовать вашему воображению ложные образы...
   Елена вовсе не помышляла об убийстве. Мотив этот возник неожиданно, когда Яков стал говорить о танцующих Иване и пианистке как о нерасторжимой паре.
   Ночью Елена долго не могла заснуть.
   Во сне она была любима, от страсти вся дрожала... и очнулась.
   Дрожь ее охватила еще сильнее уже от страха. Не муж, а тень, призрак обнимал ее.
   В неверном свете уличного фонаря призрак раздвоился, взмахнул крыльями и исчез.
   Остались лишь мрак и тишина, которая слушала плач и причитания Елены...
  
   Рыдая, Елена подошла к зеркалу.
  -- Слез не могу удержать... я их стыжусь... нет, позора я не вынесу... пусть для него я нестерпима, но я его спасу... он не виноват, это все она...
  -- Как ты его спасешь?.. - спросила Лиза, взглянув на мать.
  -- Увидишь после... немало есть способов, какой я выберу, еще сама не знаю...
   Елена раскраснелась, в уголках ее губ скопилась пена.
   Она жила порывами, впечатлениями, мешая безумные слова с обычными словами.
   Чем дальше, тем страшнее.
   Елена не выбирала слов и лишнего наговорила.
   Она тонула в словах.
   Мучительно было ее слушать.
  -- Я вижу этот окруженный волнами дом, вижу, как он горит, дымом полный... - сказав эту фразу своему отражению в зеркале, Елена разрыдалась.
  -- Что ты затеяла?.. остановись... и не плачь, перестань...
   Пытаясь успокоить мать, Лиза дотронулась рукой до ее руки и отдернула руку, почувствовав ледяной холод.
  -- Наверное, уже весь город знает, кто я... я тень, которой голос оставили, но и только... - Глянув на свое отражение в зеркале, Елена поправила волосы. - Столько лет была счастлива... сил не отдавала дурным страстям и вот награда... нет, сознаюсь, один раз я изменила мужу, почти насильно и во мраке... радости не дали мне эти преступные объятия... а Иван был честным не реже, чем нечестным... эти ризы слов... соблазны... ты где?.. я тебя не вижу... или я ослепла от слез?.. - Елена провела рукой по лицу. - Судьба нас всех качает, то вверх, то вниз... посмотри на мой наряд...
  -- В таком наряде в гроб кладут...
  -- Да и наряжалась я для гроба... а смерть глядела на меня и торопила...
  -- Ты плачешь... и вся дрожишь...
  -- Я не могу не плакать... столько бед... они как осы, одну отгонишь, глядишь, впилась другая... Позови он и я как эхо отозвалась бы, но он позвал другую... столько нежной ласки я сберегла за этот год... увы, увы... это кара... нависла камнем... и она меня сейчас придавит...
   Елена блуждала по комнате, губы ее пенились. Вдруг она остановилась, озираясь.
  -- Прости, я не выбирала слов, и лишнее могла сказать... нет у тебя теперь матери, поселилась она в доме без выхода... - тихо с паузами сказала она.
   Воцарилась тишина.
   Чем-то зловещим веяло от этой тишины.
   Пятясь, Лиза отступила и бежала, увлекаемая своими мыслями и страхами.
   "Надо вернуться... нельзя ее оставлять одну... кто знает, что у нее на уме?.." - думала она и уходила все дальше от дома...
  
   В доме дяди царила тишина.
   Лиза поднялась в мансарду.
   В мансарде Якова не было.
   Она легла на его ложе и заснула.
   В комнате уже царили сумерки, когда пришел Яков.
   Утонув в его объятиях, всхлипывая, Лиза сказала:
  -- Мне надо вернуться, ведь она сама себя не помнит... все ей ненавистно... и жизнь...
  -- Успокойся...
  -- Не могу... как только представлю, как она слова безумные мешала с обычными словами...
  -- Успокойся, я все устрою...
  -- Что ты устроишь?.. очнется она и что подумает?.. что я ее бросила... боюсь ее... избегаю...
  -- Что же тут поделаешь, коли она разума лишилась... и видит все как в зеркале... или на сцене...
  -- Это правда, что она сказала?..
  -- О чем ты?..
  -- Она сказала, что отец стал евреем и подвергся обрезанию, чтобы быть допущенным в их храмы...
  -- Если она произносит невразумительные слова, как узнаешь, что она говорит?.. - Яков глянул в окно на тополя, которые, вспыхнув как свечи, вдруг погасли.
   В городе воцарилась ночь...
  
   * * *
  
   Прихрамывая, полковник ходил по комнате. Иногда он заглядывал в зеркало, как в яму и как будто искал там кого-то, кого не находили его глаза.
   На нем был китель, покрытый медалями, точно латами.
   Полковник воевал.
   На войне он едва не лишился глаза и ноги. Имел он раны и в других частях тела.
   В конце войны он подошел к самым вратам Ада.
   Его спасло чудо.
   Чудо - это дар Спасителя.
   Полковник укрылся среди убитых, притворился мертвым. В великом страхе, который есть начало всякой мудрости, он провел ночь.
   Сначала он лежал, потом сидел, не говоря ничего, кроме слов молитвы, хотя в существование бога не верил.
   Наступил рассвет. День был сырой и холодный.
   С севера наползли тучи.
   Полковник привстал, огляделся и снова лег, кутаясь в шинель. Из-за дождя и холода его охватил озноб, он дрожал всем телом.
   Как только стемнело, он пополз к железнодорожному мосту.
   На мосту стояли какие-то подозрительные люди.
   Ему стало нехорошо. С одной стороны он им не доверял, с другой - не хотел показывать, что не доверяет им.
   Он решил воспользоваться бродом, разделся и, не чувствуя ног, вошел в воду.
   Люди на мосту увидели его. Они следили за ним и беспокоились. Они были уверены, что у него случится судорога или что-либо подобное, и он утонет.
   Когда полковник перешел реку и вышел из воды, у зрителей невольно вырвался вздох облегчения.
   Кожа его была розовая, по телу разливалось тепло, и он испытывал необычную легкость. Сделал несколько шагов, он оторвался от земли и очутился среди звезд...
   Увы. Это был сон.
   Похожие сны снились полковнику и раньше.
  -- Как холодно... и никого вокруг, лишь тени... однако ведут они себя как враги... - Полковник попытался вспомнить, что с ним случилось во сне. - Где-то я был, но где не помню... может быть на Елисейских полях или на островах блаженных... - Он глянул по сторонам, потом оглядел себя. - Однако вернулся я на грешную землю в жалком виде... и нога ноет...
   До железнодорожного моста полковник так и не добрался из-за грязи и слякоти, и опять погрузился в обморочное состояние.
   Его мучила лихорадка и судороги.
   Ни описать, ни представить это невозможно.
   Он даже пытался застрелиться, но ангел-хранитель остановил его.
   Он и раньше ощущал в себе присутствие некоего начала, которое заявляло о себе голосом, удерживало его от того, что не следовало делать или внушало ему решимость. И это был не голос совести или слуховая галлюцинация.
   Как-то он увидел это существо.
   Своими речами и видом это существо произвело смущение, не оставившее полковника и позже, когда он очнулся от бреда.
  -- А если оно явится снова?.. чушь, чушь, никто не явится... - прошептал он и услышал шаги. Мимо прошли мертвецы в саванах. Они шли и шли. Он не мог прийти в себя от изумления, и был похож на оратора, позабывшего слова своей речи.
   Остаток ночи полковник провел в страхе. Он вздрагивал от малейшего шума, а приближающиеся шаги приводили его в трепет...
  
  -- Еще бы раз увидеть этот сон и умереть... - прошептал полковник, вспоминая сон, который его разбудил прошлой ночи. Он проснулся, тяжело дыша и обливаясь потом. - Удовлетворила она меня так, что и кровать танцевала... но зачем я ей... с костылем... на трех ногах... - Он подошел к окну. Елена развешивала белье на террасе, почти голая и в шляпке без полей по итальянской моде. - Она умалишенная... и меня заразила своим безумием... и я, безусловно, погибну под градом насмешек и сплетен, но, увы, это судьба... я должен с ней объясниться...
   Какое-то время полковник стоял у зеркала, вспоминая брата, как брат стоял с ним на краю обрыва и уговаривал его прыгнуть вниз. Ему было 9 лет, а брату 11 лет. Полковник упирался, тогда брат столкнул его и он полетел...
  -- Судьба определила ему быть великим художником или великим злодеем, чьи преступления повергнут всех в трепет... он был рожден изумлять и пугать... Кажется, что-то горит... дымом потянуло... как бы Елена не устроила пожар... - Полковник приоткрыл дверь в коридор, потом вышел на террасу. - Осень... листья жгут... - Блуждающий взгляд полковника скользнул вдоль берега залива, изогнутого точно серп.
   Волны танцевали, поблескивая в лунном свете, точно нереиды, свиваясь следами, среди рифов и водоворотов.
   Почувствовав чье-то присутствие, и услышав шелест шелка, полковник резко обернулся, но никого не увидел. Помедлив, он вернулся в комнату, лег на кровать и закрыл глаза.
   И снова он услышал шелест, похожий на трепет крыльев бабочки. Он привстал и утонул в объятиях Елены вместе со своими страхами, шрамами и всем прочим.
  -- Скоро ты узнаешь то, чего не знал раньше... - сказала Елена, и он очнулся.
   Ночь ушла и ушли видения.
   Солнце воздвигало новый день...
  
  
   3.
  
  
   После неудачного объяснения с женой, Иван Аистов вышел из дома и пошел.
   Путаной дорогой он шел.
   У карусели с ним сделался припадок. Зрелище вращения лишило его сил.
   Когда его заставили встать на ноги, он сам себя не помнил. Люди казались ему ангелами, которые пребывают между людьми и богом и правят всеми чудесами.
   Пассия Ивана жила в доме на сваях у маяка с отцом, который был уже в годах, удручен старостью.
   На двери дома висел замок.
   Иван заглянул в окно. Створка окна была приоткрыта.
   На подоконнике поблескивала пустая клетка для плена птиц, темнели замерзшие кактусы в горшках. На тумбочке пылился патефон красного цвета и стопка грампластинок.
   У окна за тюлевой занавеской сидел старик. На стенах висели странные картины, некоторые поражали яркостью красок.
   Из окна было видно море и не видно было ни города, ни людей.
   Старик сидел, как в зале ожидания, и ждал счастья.
   При непрерывном следовании событий по вероятности или необходимости, это вполне могло произойти, так как всю жизнь его преследовали одни несчастья.
   В фигуре старика было что-то трагическое, совершенно независимо от обстоятельств и окружения. Шея его была обмотана кашемировым платком, лицо застывшее, похожее на маску. Он был почти лысый, глаза блеклые, взгляд брезгливый, мрачный.
   В окоченевших пальцах он сжимал письмо, которое читал или, может быть, перечитывал в сотый раз.
   Письмо было от жены брата.
   Брат пропал без вести. Одно время он жил с его женой. Дети у нее не рождались, а если и рождались, то долго не жили и умирали сразу после рождения.
   Когда он ушел от нее, она покончила с собой.
   Старик смял письмо и застонал, увидев брата в луже крови, потом его жену, танцующую в петле.
   В детстве она бегала за ним с собачьей преданностью, но вышла замуж за брата.
   Старик хотя и оставил ее, однако всякий раз, как в нем просыпалось желание, насильно приходил к ней и вступал с ней в связь, а затем удалялся.
   Ночью старик почти не спал.
   Он замерзал в своей кровати с балдахином, которая занимала почти всю комнату, лежал и разглядывал потолок в растительных узорах.
   Старик боялся своих снов. От них оставалось лишь разочарование и стыд, который он прятал так глубоко, что иной раз и сам не мог отыскать.
   Взгляд старика остановился на портрете девочки 13 лет с тощими косичками. Лицо серьезное, взгляд растерянный. Гибкая, грациозная, соблазнительная она стояла под яблоней в предрассветном тумане, который спускался с отрогов Лысой горы.
   Взглянув на старика, девочка сдержанно улыбнулась.
   Она ушла из жизни, не успев к ней привыкнуть, в возрасте 13 лет.
   Старик любил ее. Он пел вместе с ней в хоре. Голос у нее был как у сирены, но, увы, смерть лишила ее лавров, несомненно ее ожидающих.
  -- Слава была лишь этапом в ее жизни, прелюдией к танцу со смертью... - пробормотал старик.
   Закрыв глаза, он очутился на сцене театра. Театр сгорел, от него остались только черные колонны, но старик видел сцену, кулисы и себя в женское платье. Ему было 13 лет. Он подражал всем движениям девочки на сцене и переменам в ее лице.
   Старик вслушивался в свой голос, повторяющий слова ее роли.
   Иногда ему казалось, что он сам не понимал, что говорил.
   Лицо старика превратилось в гримасу. Он так ясно увидел свою девочку, движение ее губ, навсегда лишенных дыхания, две вертикальные морщинки на лбу, рыжие пряди на щеках.
   Коснувшись пересохшими губами щеки девочки, он прижал портрет к груди и попытался заснуть.
   Во сне собственное тело уже не вызывало у старика неприязни, и он говорил вполне связно, обычно он мямлил и жутко заикался.
   Под утро, сунув руку в трусы, старик наткнулся на что-то липкое.
   Он даже застонал от брезгливости и омерзения.
   Весь в слезах, сверкающих как бриллианты, старик сдвинул занавеску на окне.
   В стекле как в зеркале отразилось его худое лицо.
   "Крыса за занавеской..." - подумал он и оглянулся, услышав тихий крысиный писк, похожий на смех.
   "Кажется, я схожу с ума... - Задыхаясь от беззвучного смеха, старик опустился на пол. - О чем это я?.. - Блуждающий взгляд старика скользнул по стенам, завешанным картинами. - Ничего нового... тот же старческий бред... разговор со смертью... - бормотал старик, помогая словам морщинами лица. - Какой-то порочный круг мыслей... или спасительный?.."
  -- Что это?.. - воскликнул старик, увидев над давно сгоревшим театром языки пламени.
   Из дыма и пламени строились арки, своды.
   Он потер глаза.
   И снова ему увиделись арки и своды над синей рябью вод.
   Рябь стала сизой, потом лиловой и померкла.
  -- Вероятно это был бред... город на небесах... - старик пошевелил немеющей рукой, потер глаза, сощурился, испытывая страх и смущение.
  -- Кажется, часы остановились... нет... вроде тикают... что со мной?.. я болен или просто устал... сил нет и мне тревожно... какая-то непонятная тревога и слабость... жуткая слабость... - старик закрыл глаза, и мир сократился до потемок и тишины.
   Старик лежал и вспоминал, как он притворялся сумасшедшим перед призывом в армию, вспоминал своих жен действительных и мнимых.
   Он видел не действительно случившееся, но то, что могло бы случиться.
   Вымышленными были как происшествия, следующие друг за другом без всякой необходимости, так и люди, имена которых он давно забыл.
   В детстве он был гордым и о себе много мечтающим.
   Он приобретал знания и мнил себя философом, умеющим говорить существенное и уместное.
   Приобретать знания весьма приятно и не только философам, но и прочим людям
   Старик не стал ни историком, ни философом, он стал художником, одержимым предчувствиями, которые приписывают пророкам, правда, он не знал, как стать известным и обозначить свое присутствие в искусстве.
   Как художника его подстерегали две пропасти: сомнение и отчаяние.
  -- Бедная Катя, она могла бы меня спасти, но, увы, не для этой жизни...
   На лице старика появилась трагическая скорбь, отмечающая лики святых на иконах.
   Он закрыл глаза.
   Сон обнял старика и обнимал его до утренней зари.
   Под утро в окно комнаты заглянула луна, кутаясь в тюль, точно невеста.
   Ее движения были похожи на танец.
   Танцуя, она легла рядом со стариком.
  -- Кто ты?.. ты женщина или призрак?.. - прошептал старик.
  -- Я твоя Катя...
   Почувствовав прикосновение, старик нелепо всхлипнул и преставился.
   Несколько дней пыль опускалась на тело старика с неба, пока полностью его не покрыла.
   Когда его нашли, от тела старика остался только скелет и пожелтевшие листки недописанного письма...
  
   Прожив жизнь старика, как свою собственную, Иван Аистов сел в лодку и как-то вдруг заснул.
   Пока он спал, лодку унесло в открытое море.
   Мрак неожиданно наступившей ночи сменился днем.
   Душа Ивана вернулась в позабытое тело.
   Он очнулся и удивился.
   Во сне он плыл по стигийским болотам, над которыми вился туман.
   Явь ничем не отличалась от сна.
   Вокруг только небо и вода.
   Ни в тот день, ни в другой Иван не видел суши, правда, иногда его глазам открывалась береговая линия с маяками и башнями, но ее создателем были туман и воображение.
   Ветер и волны влекли лодку к северному пределу неба.
   Вода была такая прозрачная, что Иван видел все, что происходило внизу. Ему казалось, что до рыб, плавающих там, можно дотронуться рукой.
   По ночам Ивана мучили кошмары. Он нуждался во враче. Он уже несколько раз падал замертво на дно лодки. Лицо его было все в ссадинах, глаза мутные. Он только и клонился упасть.
   Уже другая ночь была на исходе.
   Иван очнулся и не увидел ничего иного кроме тьмы и подумал, что он один существует в этой тьме.
  -- Тьма и вода... одна тьма и вода... - пробормотал он хрипло и увидел землю, но то, что он принимал за землю, было небом.
   Плавание длилось, и он уже принимал свою лодку за "Летучего голландца", обреченного бороздить моря до второго пришествия.
   Лишь через семь дней Иван увидел острова посреди моря, как будто недалеко.
   Он направил лодку к острову, над которым кружили птицы, и поплыл не напрямую через открытое море, а между рифами.
   Лодка то и дело натыкалась на рифы, плещущиеся в воде, словно русалки или дельфины.
   Иван долго искал место, где можно было бы пристать к острову, и не мог найти.
   Измучившись от жажды, он заснул.
   От сна его пробудил скрежет днища лодки о подводные камни.
   Он привстал и увидел огромную волну, которая словно гора шла прямо на него.
   Лодка перевернулась, и Иван очутился в воде.
   Водовороты увлекли его на дно, в зеленоватую полутьму.
   В ушах зазвенело.
   Иван опомнился, оттолкнулся от дна и вынырнул на поверхность.
   Паника прошла, но остался страх.
   В воде мелькнула тень.
   Иван в ужасе замер.
   Из воды вынырнул риф, похожий на акулу.
   Потом появились серо-зеленые скалы. Они были похожи на обвисшее на веревке мокрое белье под моросящим дождем.
   Постепенно скалы обрели все более четкие очертания и стали похожи на античные статуи.
   Очередная волна подхватила Ивана, перевернула, выбросила на берег и, укрыв кружевами пены, отступила.
   В тот же миг море успокоилось.
   Иван лежал и не шевелился.
   Волна осторожно подползала, пошевелила его босые ноги, нежно омывали живот, пах и уползала, оставив буро-зеленые водоросли и пену.
   Волна уползала все дальше, оставляя в песке поблескивающие и подрагивающие лужицы.
   Иван открыл глаза и понял, что начался отлив.
   Он попытался встать и на какое-то время потерял сознание.
   В темноте мелькали смутные картины, доносились звуки, обрывки фраз, запахи.
   Иван постепенно приходил в себя.
   Что-то изменилось в темноте, среди каких-то пятен, разводов неясно обрисовались расплывчатые, едва различимые очертания фигур водянистого цвета.
   Протяжный птичий крик заставил Ивана вздрогнуть и приоткрыть веки.
   Повернув голову, он глянул на отступающее море, на скалы, облепленные птицами, на свои тощие ноги неправдоподобно длинные и закрыл лицо ладонями.
   Снова донесся птичий крик, клекот.
   Переждав головокружение, Иван встал и огляделся.
   Он хромал, одежда на нем висела клочьями, но он был счастлив.
   Вокруг громоздились скалы, покрытые птичьим пометом, которые уступами спускались к воде.
   Тени скал отливали перламутром.
   Вытянув руки, как слепой Иван сделал несколько шагов и без сил упал на песок.
  -- Где я?.. - пролепетал он. Слова растворились в плеске и бульканье воды в камнях. - Я ничего не помню... в памяти черная дыра... которая, как говорят, висит в недрах мира, не давая взглянуть на себя... - Он плеснул в лицо воды, помотал головой. - Надо успокоиться, сосредоточиться на чем-то одном... О чем я думал?.. кажется, об этих мелькающих бессвязных картинах, которые меняются вместе с освещением...
   Увидев жуткий профиль, он в ужасе привстал.
   Птица захлопала крыльями и унеслась прочь.
  -- Кажется, я сплю... я сплю... - закричал он, воздев руки к небу, пожалуй, слишком театрально.
   Крик растаял в воздухе.
   Он ощупал струпья шрама на голове, оглядел то, что было видно, потом подполз к луже, глянул на свое отражение.
  -- Я это... или не я... - пробормотал он не своим голосом. В глазах потемнело, как будто его окутал густой туман и он потерял сознание, а когда очнулся, то с удивлением увидел незнакомую ему местность, населенную птицами с человеческими лицами, которые время от времени поднимали жуткий крик, вероятно от удивления.
   Птичий остров был необитаемый...
  
   Вокруг царила благодать, как на Елисейских полях или на Островах Блаженных, которые находятся где-то на севере за океаном, и куда Бог допускает не всех людей из опасения, как бы все люди не переселились туда раньше срока.
   Одно возникало из другого, день возникал из утра, из скал возникали нефритовые статуи и сам Иван Аистов получил бытие в качестве кого-то другого. Облепленный пухом и перьями, он стал похож на птицу.
   Вода лобызала ноги Ивана, играла, плескалась в камнях.
   Эти звуки казались Ивану сладостней любой мелодии, слушать которую было наслаждением.
   Иван вплыл в эту музыку, которая увлекла его в глубину темноты, откуда доносились голоса, смех, пение, хотя он не обнаружил на острове никого, кроме птиц.
   Облаченные в великолепные одежды, птицы были красивы и грациозны. Они с любопытством взирали на незнакомца и занимались делом, не свойственным птицам. Они философствовали. Не имея никакого понятия о сущности, которая стоит прежде всех вещей, они пытались познать, что за существо перед ними и какие имеются у него свойства. Одни птицы были диалектиками, другие - софистами. Были и такие, которые утверждали, что это двуногое существо в перьях как бы существует и не существует и, настаивая на этой точке зрения, искали доказательства, а их противники изобличали их, говорили, что он все равно что, может быть даже растение или камень...
   Тревога среди птиц росла.
   Ничуть не смущаясь, почти голый, облепленный птичьим пухом Иван сидел на камне и созерцал птиц, не пренебрегая мелочами, которые легче всего ускользают от историков. Ему была интересна пустая, мелочная жизнь птиц.
   Порыв ветра едва не столкнул Ивана в море. Пытаясь сохранить равновесие, он замахал руками, как крыльями.
   Птицы занимались своими делами, иногда с опаской поглядывая на гостя, а гость стоял, окруженный скалами, и с некоторым беспокойством озирался.
   Скалы казались ему идолами, каменными богами, охраняющими это место.
   "Где я?.. и как я здесь оказался..." - думал Иван.
   В щель между скалами заглянуло солнце.
   Иван глянул на птиц и залюбовался. Иногда они вытягивали шеи и взмахивали крыльями.
   "Хор Граций и толпа Купидонов... а эта в пестром одеянии, наверное, Венера... солнце ее словно позолотило и осыпало драгоценностями... а вода в лужах стала похожа на красное вино, которое вечер мне приготовил этом блистательном собрании я похож на нечистое пятно... - Оценивая свое положение, которое ни исправить, ни изменить он не мог, Иван сел на камень, потом лег и задремал.
   Во сне он сидел не на камне, а на спине волны и плыл, доверившись ветру.
   Неожиданно Иван понял, что идет ко дну. Цепляясь в страхе за гребень волны, он закричал и очнулся.
   Птицы переполошились.
   "Наверное, они думают, каким ветром меня сюда занесло... ну да, я был игрушкой ветра и волн... интересно, о чем они говорят?.. или у меня в ушах звенит одинаково в обоих?.. - Иван взглянул на птиц и зевнул. - Может быть, эпиграммы сочиняют про меня... я, наверное, напоминаю им птицу, только ощипанную, без перьев... или актера из комедии?.. нет, скорее из драмы... и голос у меня как у филина... все мы актеры, и у каждого своя роль, и своя история... и каждая история эхом отзывается в другой истории... а начало, и конец всякой истории у бога... может быть, они думают, что я бог?..
   "Что за странные фантазии..."
   "Я бог, а они мои подданные..."
   "Ну да... ведешь ты я себя так, как будто достоин уважения и обожания... как будто ты на самом деле бог... или послан к ним богом... и небо не кажется тебе слишком высоким... чем ты занят?.. прельщаешься наваждениями, которые только все запутывают и искажают... впрочем, для художников это в порядке вещей... им главное удивить и поразить..."
   "Однако я не вижу в этом никакого вреда..."
   "Прости, что я тебя перебиваю, но это безумие..."
   "Безумие - не преступление... просто я сбросил все свои маски и домино и явился птицам в истинном своем облике..."
   "Интересно, в каком же?.."
   Иван оглядел себя.
   "В облике ощипанной птицы..."
   "Странный вздор вы мелете..."
   "Я не рассказывал сон, который приснился мне прошлой ночью?.. нет?.. во сне старик назвал меня невестой бога и надел мне на ногу кольцо... что ты на меня так смотришь?.. думаешь, я не могу представиться ангелом?.."
   "Помолчи... вряд ли ты спасешь самого себя от заблуждений..."
   "Молчу... между прочим, старик на самом деле, говорил о дочери, правда, не пошел дальше намеков, но весьма внятных... а я промолчал, объясниться, сделать предложение я не отважился..."
   Птицы притихли. Они слушали речь Ивана, которая была подобна несущемуся со склонов горы потоку, и смысл ее часто ускользал от внимания не только птиц, но и от самого автора.
  -- Я думаю, что спасение будет не от поэтов и ораторов, которые бывают иногда полезны, а от ловцов душ... - сказал Иван, обращаясь к птице в пестром оперении, которая привстала на цыпочки и встряхнула крыльями.
  -- Ты так странно говоришь, как будто книгу читаешь... ведешь диалог... - сказал голос.
  -- Вовсе не книгу я читаю... от книг я тупею, становлюсь рассеянным и бестолковым... - Иван неожиданно для себя рассмеялся.
  -- Чему ты смеешься?.. не вижу ничего смешного... - сказал голос и тоже рассмеялся.
   Неизвестно, кто смеялся громче, так что, в конце концов, у них выступили слезы, и они перестали что-либо видеть.
  -- Ну, перестань, прошу тебя, иначе я задохнусь от смеха... у меня уже в глазах все мелькает и ходит ходуном...
  -- Я не могу остановиться, как будто кто-то щекочет под мышками... - Иван глянул на постепенно темнеющее небо. - Так ты думаешь, что ты оттуда?..
  -- А откуда же еще?.. там, в северной части неба расположен рай... а немного правее - ад...
  -- Голова кружится... устал я... надо поспать.
  -- И мне уже ничего не надо, кроме мягкой постели...
   Иван и голос уснули.
   И птицы уснули...
  
   Иван спал и проснулся. Он лежал и с любопытством озирался, пытаясь понять, где он и что происходит.
   Одни птицы философствовали, другие дремали на скалах почти отвесно поднимающихся из моря. Там, где скалы были обращены на юг, они пламенели.
   Взобравшись на скалу, Иван увидел, что остров похож на лимонный лист с изогнутыми краями, вытянутый в длину и закругляющийся.
   На севере острова он увидел бухту для стоянки кораблей. То, что когда-то представлялось портом с лесом мачт, теперь было садом и на деревьях висели не паруса, а плоды.
   В расселине Иван нашел углубление, откуда, волнуясь, извергалась вода, как некое порождение чрева, отличающаяся прозрачностью и вкусом...
  
   Вечер угас.
   Скалы стали похожи на монахов в клобуках и рясах.
   Иван смотрел на монахов и на птиц и превращался то в монаха, то в птицу.
   Стало совсем темно.
   Нужно было искать убежище от страхов ночи.
   Иван заполз в расселину, укрыл свое тело сухими водорослями и заснул.
   Во сне к нему пришла жена. И были они оба наги и не стыдились своей наготы...
  
   Ночь ушла. Вместе с ночью исчезли и страхи, которыми она пугала.
   Бледный и потный Иван выполз из расселины. Он сидел на камне, пытаясь вспомнить сон со всеми кошмарными добавлениями и исправлениями, и наблюдал немые сцены. Птицы сходились в группы, расходились и, глядя на Ивана, знаками выказывали друг другу недоумение. В их движениях чувствовалась сдерживаемая тревога.
   Иван потянулся. Лицо его осветилось улыбкой.
   И птицы радостно замахали крыльями.
   Птицы смирились с незваным гостем, признав его принадлежащим к полубогам. Лишь иногда они останавливали на Иване свой взгляд, а Иван смирился с этим навязанным ему раем, в котором он вел блаженно-бесцельную жизнь. Никакое горе его не касалось, и от забот он был свободен. Олива тут никогда не была без плодов, зрели фиги, круглый год цвела лоза, пряча в листве сочные алые грозди. Лозу виноградную, смоковницу и гранатовое дерево, которое возбуждало страсть к соитию, занесли сюда птицы. И еще там росло дерево, у которого листья были как у кипариса, а плоды подобные финикам.
   Днем Иван сидел на камне, в позе птицы, смотрел, как по скалам карабкался черный плющ, покрытый цветами, и слушал, как журчала вода в камнях.
   Вдруг Иван услышал голос. Он замер.
  -- Я ничего не понял... на каком языке ты говоришь?.. - спросил Иван.
  -- На птичьем...
  -- Если ты произносишь невразумительные слова, то... как я узнаю, что ты тебе от меня нужно?..
   Голос рассмеялся и заговорил на понятном Ивану языке.
   Голос обучил Ивана почти всей философии, этике и логике. Он обучил его и физике, заставляя его жить в соответствии с природой, созерцать знаки зодиака и бег через них планет.
   От голоса Иван узнал, кто создал небеса, твердь и все сущее.
   Знания голоса сводились к тому, что все сотворил и создал Бог. Он же привел из небытия к бытию всех праведников: Адама, Авеля, Сифа, Эноса, Эноха, Ноя, Сима, Авраама, Исаака, Иакова, двенадцать патриархов, Моисея и пророков. Через пророков Ивану стало известно, что Бог, как и обещал, в последние дни послал на землю Иисуса Христа, который, смирив себя, сделался человеком, хотя был Богом. Он воспринял тело подобное человеку, рожденное от Девы и Святого Духа. И этот Иисус Христос родился и пострадал не призрачно, но истинно, и истинно воскрес из мертвых, и истинно вознесся.
   Кроме того Иван узнал от голоса, что душа имеет собственную жизнь и должна выдержать борьбу против противных сил, о которых он узнал лишь то, что они существуют, но каковы они и как существуют, осталось ему не совсем понятно.
   Говорил голос и о значении таинственных фигур, в которые собирались звезды.
   Голос, который, то рассуждал осторожно, гадательно, то словно диктовал диктант, поведал ему о том, что дьявол, глава противных сил, как будто был ангелом, прежде чем стал отступником.
   Голос несколько раз произнес это слово и Иван очнулся. Он увидел птичьи следы на песке, как письмена с рисунками. Их стирали волны.
   От голоса Иван узнал и о том, что конец всему будет подобен началу, но многое осталось темным.
   Не узнал Иван и того, кто говорил с ним о разных вещах с таким изяществом и сдержанностью, мужчина или женщина...
  
   Так проходили дни.
   После полуночи Иван засыпал.
   Во сне он пытался из человека сделаться птицей...
  
   Утром Ивана будили птичьи крики.
   Очнувшись, он переживал и думал вслух в привычной и покорной ему художественной форме. Размышления оставляли в нем больше сомнений, чем давали ответов.
   Осужденный на одиночество и бездействие, Иван иногда испытывал свойственное людям любовное влечение и срастался во сне животом к животу с незнакомыми женщинами.
   Когда это случалось, он просыпался, чувствуя себя грязным, и бродил по острову, не разбирая дороги, наводя ужас на птиц.
  -- Что это с ним?..
  -- Он непоседлив как гиена...
   Птицы рассуждали, думая, что Иван не понимает птичьего языка.
   Иван поднял голову.
   Птицы летали и переговаривались.
   Он шел и прислушивался к разговорам птиц. Он был похож на испуганного и радующегося ребенка. Его мучили какие-то смутные воспоминания и подозрения, что он чего-то лишился в этой жизни...
  
   Однажды в темноте сна Ивану приоткрывались черты болезненно переживаемой им неуловимой и дразнящей реальности. Он увидел лицо женщины, но не мог вспомнить, кто она? В воспоминаниях зияла пустота.
   И снова он увидел тот же сон с дополнениями.
   На сцене совершилось убийство, которое делало автора пьесы и всех зрителей, созерцающих это представление, сообщниками убийцы.
  -- Я вспомнил, как ее звали... ее звали Кира... - прошептал Иван и очнулся, сжимая в руке почти увядший цветок. Он потер глаза и увидел качающийся в воздухе портрет Киры, написанный Филоновым с этим же цветком в волосах.
   С изумлением и ужасом он смотрел на портрет, потом перевел взгляд на уже увядший цветок из сна...
  
   Прошел и этот день.
   Возлюбив только свое подобие, Иван осудил другие образы, чуждые ему и возымел отвращение к ним.
   Он стал настолько духовным, что был уже почти невидимым, как если бы его не было...
  
   Однажды Иван услышал какой-то гул, точно отдаленный гром, однако ни дождь, ни молнии его не сопровождали.
   Но вот на горизонте показалась черная туча, а за ней еще одна и еще..
   Они катились как камни. Все ближе, ближе.
   Море подернулось зловещей пурпурной рябью.
  -- Что за странные звуки?..
  -- Раскаты грома... - отозвался голос.
  -- Или чей-то хохот?..
  -- А что ты там видишь?.. - спросил голос.
  -- Не могу разглядеть... впрочем, нет, кажется, я кое-что уже вижу...
   Спустилась тьма жуткая и мрачная, завивающаяся подобно змее.
   Так показалось Ивану.
   Вытянув шею и пугливо озираясь, он увидел рыжеволосую женщину, ее стройность и красоту. Черты лица незнакомки были правильные, но игры в них не было, зато голос был выразительный.
  -- Мне кажется, я знаю эту женщину... - пробормотал Иван и устремился за ней.
  -- Куда это он?.. - Птица в пестром оперении с изумлением наблюдала за Иваном.
   Иван почти догнал женщину, их разделяло всего несколько шагов, но странно, лишь только он протягивал руку, как она ускользнула. И снова их разделяла несколько шагов.
  -- Он бежит и танцует, как на сцене... - птица в пестром оперении не сводила глаз с Ивана.
  -- Все актерствуют... и ты... и я... весь мир театр, а мы актеры... - отозвалась птица в черном оперении...
  
   Гроза ушла.
   Море стал как стол, по которому катился шар солнца.
   Взгляд Ивана остановился на птице в пестром оперении, скользившую по небу, как по льду.
   Птица взмахнула крыльями и исчезла.
   Наступила ночь.
   Голос ввел Ивана в священную темноту.
  -- Отец всего Тьма, а мать - Бездна... - сказал голос и утонул в треске цикад.
   "Откуда он берет свои истины..." - подумал Иван, закрыв глаза.
   Во сне он оброс пухом и перьями и приобрел крылья.
   Он парил в воздухе над птичьим островом.
   Из туч вился снег, как пух ангелов, обитателей неба.
   Восходящий поток поднимал Ивана вверх, все выше и выше.
   Из его согнутого как крюк клюва вырвался пронзительный, резкий крик восторга.
   Он увидел изогнутый точно серп берег залива, знакомые очертание города, шпили, башни, черепичные крыши домов.
   Донеслись сигналы точного времени.
   Прозвучал гимн, и радио начало передавать последние известия.
   Голос радио искажали помехи.
   Иван смотрел на все это с высоты, как бог.
   В угловом окне дома он увидел лицо Елены, как будто вмерзшее в стекло, ее изумление, словно ей явился ангел.
   Иван опустился на асфальт, пересек мост с чугунным ликом Горгоны и, обогнув лужу во дворе, остановился у обшарпанной двери подъезда, у которой сидела старуха, бывшая актриса. Кожа на ее лице поблескивала точно рыбья чешуя.
   Старуха проводила Ивана усмешкой и что-то сказала девочке, горбоносой и узколицей. Она перебирала рыжие локоны у куклы.
   Девочка вскользь глянула на Ивана. Глаза ее слегка косили.
   Иван поднялся по лестнице с осыпающими ступенями на террасу, толкнул дверь и пошел по коридору. Его блуждающий взгляд тронул драповое пальто на вешалке, поедаемое молью, узоры обоев, на какое-то время утонул в зеркале с пятнами отслоившейся амальгамы, в котором отразился пейзаж в сизом свете сумерек, рябое море, песчаная коса, похожая на язык в горле залива.
   Словно ощутив внезапный холод, Иван повел плечами и оглянулся на кровать, на которой ему в детстве снились кошмары. В его блуждающем взгляде появился испуг. Он увидел чье-то тело в скомканных простынях, которое ловило воздух раскрытым ртом...
  
   Что-то вызвало шум среди птиц.
   Все слилось в сплошное пятно, и Иван очнулся, ослепленный солнцем.
   "Когда успела закончиться ночь?.." - подумал он, вспоминая северное небо и то, как он греб крыльями, точно веслами, спеша домой.
   Сон вернул Ивану потерянное прошлое.
   Вспомнились подробности сна, как он бродил по комнате в сумерках, точно вор рылся в вещах жены. Иван невольно вздохнул, вспомнив о жене, потом глянул на море в завитках пены.
   Море увлекло его взгляд неизвестно куда...
  
  -- Кажется, наш гость хочет нас покинуть... - Расправив крылья, птица в черном оперении сонно потянулась и зевнула.
  -- Пусть идет туда, куда его тянет, хотя у него есть возможность не идти никуда... - отозвалась птица в пестром оперении.
   Иван спустился к воде, сел в лодку и поплыл.
   Лодка миновала черные утесы, которые как стража стояли у входа в бухту, и вышла в открытое море.
   Иван невольно оглянулся.
   Над островом висела полоса тумана.
   В эту обетованную землю Иван приплыл чужестранцем, как Израиль, ведомый своим богом, и уплывал без сожаления.
   Иван еще долго слышал раскатистый шум прибоя...
  
   Снова вокруг только небо и вода.
   Птицы, слетев со скал, утонули в море и стали рыбами...
  
   * * *
  
   Длилась ночь, плела обманы.
   Темную тучу сна она излила на Елену, которая сидела на камне как птица, пребывая в некой теневой реальности.
   "Сама себя смогу ли я убить?.. осмелюсь ли я утопиться или в петле обвиснуть..."
   "Опомнись, несчастная, мне страшно за тебя... смириться тебе надо с тем, что есть..."
   А что есть?.. ничего..."
   Небо было серое. В нем что-то тлело, как уголь в пепле.
   Над камнями, похожими на стаю присевших волков, кружили птицы.
   "Похожи на Эринний..." - подумала Елена.
   Зрелище привело ее к некоторому помрачению разума.
   Она представила себя мертвой. Тело уже положили в гроб, но еще не знали, где похоронить.
   Воздух на миг сгустился в очертания чайки, которая огласила пейзаж пронзительным криком и пропала.
   Увидев Ивана, который шел по воде лагуны как Иисус, Елена удивилась.
  -- Ты спишь... просыпайся... это сон, который только душу разбередил... - Елена поежилась и изменила позу. - Интересно, кто он?.. как будто вышел из морского лона... и так похож на Ивана... ожил мертвец, море вернуло его... нет, он кто-то иной... ну, конечно, кто-то иной... фантом из воздуха, тени и света, дразнящий и манящий... мираж, сотворенный разлукой, бредом... пора очнуться... пропасть лежит между нами... но все же, пускай это будет он... всего лишь на мгновение... - Елена взмахнула рукой. - Был и уже нет его, весь в воду ушел... и чудно, и жутко...
   Монолог сменился диалогом. Елена беседовала с Богом, молилась...
  
   Светало.
   В складках темноты, как в кулисах, утро строило колонны, арки.
   Оливы вспыхнули красной листвой. Среди тысячи солнц обрисовались смуглые матовые плоды.
  -- А вот и солнце, желанный луч после долгой тьмы...
   Иван вошел в арку и поднялся на сцену, еще ничего не зная о ее законах.
   Елена затрепетала, расцвела улыбкой, будто помолодела даже, простерла к Ивану руки и вскричала таким голосом, какого он никогда у нее прежде не слышал:
  -- Господи, это ты... - Затем, словно опомнившись от секундного помрачения, вспыхнула, залилась слезами.
  -- Ты плачешь...
  -- Я смеюсь и плачу... страх меня берет, вдруг это не ты, а лишь видение...
   Иван рассмеялся, но в его смехе веселости вовсе не было.
  -- Не помню, что со мной произошло... и как я очутился в открытом море... весь день волны несли лодку на своей спине... а ночью море сковал штиль... дни мелькали как страницы книги и однажды утром я очнулся от крика птиц... я увидел рифы и скалы птичьего острова, на котором я и сам стал птицей...
   Елена смотрела на Ивана, оглохшего от пения цикад, и плакала.
   Во всем чувствовалась любовь, а где любовь, там Бог.
  -- Я там не была, где ты был, но я все увидела твоими глазами... - заговорила Елена. - И это место, где море слилось с морем... и толпу черных скал, ставших вдруг белыми от птиц, которые пели осанну в октаву и в унисон... - Елена всхлипнула.
   Успокоившись, Елена рассказала Ивану, как пыталась отменить, сделать не бывшим все, что случилось.
   А Иван поведал Елене как он жил на острове с птицами и постигал весь порядок вселенского устроения.
  -- Там мне вдруг открылось, что наша вселенная похожа на скопище змей, иные из которых свиваются в спирали и в назначенный срок спускают с себя старую кожу... и создал змей не бог, а некая потенция... все боги созданы человеком по своему образу и подобию... - Иван сел на камень рядом с женой. - Нашим миром правит Черная Дыра, она наш Бог... она все подчиняет себе и людей, и животных, и растения, и камни... однажды она извернется и сожрет свои порождения, чтобы потом выблевать что-то иное из себя... не знаю, то ли по злобности нрава, то ли по природному влечению...
   Иван много всего измышлял, чему и сам не верил, вдруг умолк, задумался. Он вспомнил о письмах, превратно понятых и еще хуже того истолкованных Еленой, в которых его обвинители даже не придали видимости правдоподобия фактам.
   Память постепенно возвращалась к Ивану.
   Иван и Елена сидели, молча, словно немые от рождения, связанные своей виной, и смотрели на отроги Лысой горы, которые напоминали ступени лестницы к богу.
   Еще нерешительно Иван обнял Елену.
  -- Ах, оставь меня... одежда на мне вся в пятнах... - Елена застыдилась, неловко встала. Она радовалась Ивану как жениху и плакала перед ним, вспоминая свой позор вдовства, когда она раскидывала ноги и отдавалась каждому, кого встречала, думая, что это ее муж, но они уходили, оставляя ее нагой, как в день, когда она родилась, а дети, которых она рожала от них, были глухие или слепые и ум их был поврежден.
   Елена растегнула платье.
   Платье упало на песок.
   Елена стояла перед Иваном, украшая красоту свою смущением, заслоняя межбедрие сенью лядвий и покровом ладони.
  -- Нет на тебе пятен и вся ты прекрасна... - сказал Иван...
  
   Воцарилась тишина.
   Тишину нарушало лишь неровное дыхание ветра и крики чаек, которые бродили по песку среди драгоценных камней, медуз, сброшенной скорлупы морских ежей и рыжих водорослей.
   Елена и Иван не могли покинуть это место и снова сели на камень.
   День пропал. Воцарилась звездная ночь.
   Пережидая головокружение, Иван закрыл глаза.
   Он думал о том, что делает человека блаженным или несчастным.
   Длилась ночь.
   За ночь в трещинах камня выросли побеги вьющегося плюща, которые сплели изысканный узор вокруг окаменевших фигур Ивана и Елены, чем-то похожий на кокон гусеницы, мечтающей стать бабочкой...
  
  
  
  
   4.
  
  
   В комнате было темно, и Роман ничего не мог разглядеть, но постепенно он начал различать отдельные предметы.
   Он удивился, увидев дремавшую в кресле женщину и ребенка, который спал у нее на коленях. Ребенок был худой, бледный и рыжий, словно увенчанный огненной короной.
   Вглядываясь в лицо женщины, Роман с жалостью, смешанной с испугом, узнал черты матери.
   Он окликнул ее шепотом, который слышал только он сам, мать находилась где-то далеко, и с нежной улыбкой потянулся к мальчику, он уже любил его как брата, но наткнулся на стену, на которой ему увиделась эта картина в свете угасающего дня.
   Потирая виски, Роман подошел к окну.
   Город тонул в тумане.
   Расчесав рыжие волосы роговым гребнем матери с выщербленными зубами, Роман склонился над рукописью.
   Около часа читал рукопись недописанной пьесы местами очень темной. В ней говорилось о таких вещах, относительно которых и философы ничего не могли бы сказать.
   Пьеса была написана стихами и прозой.
   Исправив и сгладив сомнительные места, Роман кое-как выбрался из этого болота.
   "Такое впечатление, что я упал с неба, как отец Авгия... говорят, он попал к пастуху, который жил в хижине из прутьев, обмазанных глиной с овцами и собаками, но не редко и лес служил ему домом... собаки расплодились, сочли его не нужным и прогнали его, принудили блуждать в пустыне... когда его, бродящего по бесплодным пескам увидели нечистые духи и в объятиях соитием смешались с ним и произвели на свет Авгия... с неба в эти пески, как говорят, упал и Немейский лев... туда же лунные женщины кладут яйца точно птицы... из одного из этих яиц и вылупилась Елена Прекрасная, мать Лизы... интересно, из какого яйца вылупился ее отец, Иван Аистов?.."
   Всклокоченная, горбатая тень Романа отошла от стола, потянулась, зевнула широко с визгом и сошла вниз по разваливающимся ступеням террасы на безлюдную площадь.
   На фоне ночного неба и траурных кипарисов горели желтые огни уличных фонарей, точно свечи.
   Вечер давно погасил свои огни и пожары, но темное пламя еще вспыхивало багровыми отблесками в облаках.
   На город опускалась тьма, рассыпая звезды, украшения ночи. Холодно, равнодушно смотрели они вниз.
   Услышав шум под аркой, Роман остановился.
   Едва различимое в темноте пятно сопело, взвизгивало.
   Девочка защищалась, как могла. От страха она сделалась храброй.
   Незнакомец, напавший на девочку, увидев Романа, отскочил в темноту.
   Тьма их развела. Они разбежались в разные стороны, прежде чем узнали друг друга...
  
   Яков был встревожен видом Лизы. Волосы у нее были растрепаны, платье порвано, грудь полуобнажена.
  -- Что ты на меня так смотришь?.. все хорошо... ничего страшного не случилось... - сквозь слезы Лиза глянула на свое отражение в зеркале и стянула разорванное платье на груди.
  -- Я знаю, кто этот маньяк... одной жены ему не достаточно, чтобы предаваться любовным утехам и дать волю своей необузданности... вот он и обнаружил природу своей натуры, столько лет скрывал...
  -- Ты это о ком?..
  -- О твоем сочинителе...
  -- Разве он женат?..
   В Лизе спорили две женщины, оскорбленная и объятая ревностью, и Яков услышал как бы два голоса...
  
   У камней, похожих на стаю присевших волков, Роман потерял незнакомца.
   Темная ночь смешала небо и землю в кружение ветра и дождя.
   Роман сел на камень.
   Мимо проплыли два утопленника, мужчина и женщина, труп мужчины плыл вверх лицом, а труп женщины - вверх спиной, потом проплыла пустая лодка.
   В ужасе Роман закрыл глаза.
  -- Ага, вот ты где, старый лицемер...
  -- Я старый лицемер?.. - заикаясь, пробормотал Роман и покраснел, как будто был застигнут на месте преступления.
   Незнакомка набросилась на него и стала избивать. Роман же не мог понять, что происходит и кто эта женщина. Он решил, что она сумасшедшая и хотя мог обороняться, не стал этого делать, сочтя такое поведение опасным.
   Оба устали - сумасшедшая избивать Романа, а Роман относиться философски к побоям.
  -- Да кто вы такая?.. - воскликнул Роман.
  -- Ты еще спрашиваешь?.. - Все обуревавшие женщину чувства были написаны на ее лице.
   Роман узнал женщину. Это была Лера. Она работала секретарем в издательстве и жила с тетей, старой девой. Она была влюблена в Романа и он попробовал поискать у нее сочувствия.
  -- Я заблудился в этом лабиринте скал... ты не могла бы меня вывести отсюда...
  -- Да, я провожу тебя... до пекла... я все видела... ты преследовал эту девочку, а потом напал на нее...
  -- Все не так... я спас ее и преследовал незнакомца, который напал на нее...
   Роман шел за Лерой, вздыхал и мерз.
   Стараясь не шуметь, они поднялись по лестнице в комнату, всю обстановку которой составляла кровать под балдахином.
   Роман стоял и прислушивался к шуму, доносившемуся откуда-то снизу.
  -- Что там такое?..
  -- Страшное воскресение... весь день лил дождь, тетя не могла пойти в церковь и устроила молитвенное собрание в своей комнате.
   Они грелись под одеялом и делали при этом что угодно, только не читали Библию.
   Роман еще поднимался по лестнице, когда ему начал сниться сон. Он то проваливался в этот сон, как в яму, то снова приходил в себя и спрашивал, искажая зевотой лицо:
  -- Ты кто?.. - и, вглядываясь в смутно различимое лицо женщины, пытался освободиться от ее объятий. - Я заблудился в этом сне, не могла бы ты... а, я знаю, кто ты... ты мой кошмар... иди прочь, прочь... - закричал он и к своему смущению понял, что кричит не только во сне.
  -- Тсс... - Лера зажала ему рот ладонью.
   Кто-то шел по коридору.
   Шаги приближались.
   Кто-то повернул, дернул ручку двери.
   Ржаво скрипнув, дверь приоткрылась.
   Роман сидел в изголовье, все еще дрожа и отирая пот со лба.
  -- Это тетя... - прошептала Лера.
   Вошедшая в комнату старая дева, видимо, колебалась и что-то ворчала про себя, наконец, полушепотом, явно не ожидая ответа, спросила:
  -- Здесь кто-нибудь есть?..
  -- Это я, тетя... - Лера почла за лучшее не скрывать своего присутствия. Зная мании старой девы, она побоялась, что тетя станет продолжать поиски, если она промолчит, и наткнется на Романа.
   Старая дева стояла у двери в ночной рубашке и была похожа на привидение.
  -- С кем ты там все шепчешься?.. ты не одна?.. - она ощупала постель. - Так и есть, ты не одна...
  -- Тетя, я одна...
  -- Запри дверь на задвижку... в доме много посторонних...
   Как змея, Лера обвилась вокруг Романа.
   Он неумело потерся низом живота, ощущая лишь разочарование и стыд. Он стыдился своих желаний. Все это казалось таким нелепым. Он даже застонал.
  -- Куда ты так торопишься?.. у нас уйма времени...
  -- Ровно столько, чтобы повеситься...
  -- Циганка мне сказала, что я должна быть крайне осторожна с теми, у кого рыжие волосы...
   Роман рассмеялся, коснулся пересохшими губами ее губ, и случилось то, что случилось.
   Лера целовала Романа и шептала всякий вздор.
   Он наблюдал за ней как бы со стороны, гипнотически зачарованный зрелищем.
   Испытав наслаждение, Лера очнулась, надела на себя одежду Романа.
  -- Надену твою одежду, чтобы чувствовать себя как бы в твоих объятьях.
   У нее было стройное, грациозное тело, лицо вытянутое, тонко очерченное, слегка омраченное скорбью. Она носила длинные платья с вырезом и плотно облегающие грудь и талию.
   В издательстве ей приписывали любовные похождения. Она хотела всем нравиться, торопилась жить...
  
   Под утро Роман покинул Леру и город, который туман превратил в нечто почти призрачное.
   Он не мог припомнить ночи, которая сравнилась бы с этой ночью.
   Петляя как змея, улица вывела Романа к развалинам.
   Он остановился и настороженно прислушался.
   Об этих развалинах ходила дурная слава. Люди боялись приближаться к ним. Они испытывали беспокойство и страх. Воздух в этом месте был полон странными картинами и пугал прохожих. Картины множились, как отражения в зеркалах. Редкие прохожие, случайно оказавшиеся в этом месте, видели призрачные фигуры в клобуках, поющих псалмы и поднимающихся на небо из развалин по лестницам с ветками мирта в руках.
   Их голоса звучали так, как будто воздух сам образовывал в себе членораздельные слова.
   Роман шел, озираясь по сторонам, словно отыскивал кого-то, кто должен был его тут ждать.
   Послышались какие-то смутные звуки, напоминающие шелест шелка, потом легкие шаги, которые, то удалялись, то приближались.
   Что-то осыпалось.
   Все вокруг как будто обрело дыхание, формы, движение.
   Звук, напоминающий стенания ветра, который не находил выхода в развалинах и облек свою жалобу в почти человеческие слова, остановил Романа, вселив в него ужас.
   Его охватила дрожь.
   Почувствовав прикосновение, Роман резко обернулся, готовый ко всему, наступил на осколки стекла, поскользнулся и упал, всунулся головой в подвальное окно...
  
   В подвале горел костер, у которого сидели несколько человек. Огонь играл на их лицах.
  -- Ты слышал?.. что это было?..
  -- Какие-то странные звуки...
  -- Кошки поют....
  -- Ну да... поют дуэтом в октаву и в унисон... что-то из оперы... и конечно из итальянской... они же все музыкально образованы...
  -- Так о чем мы говорили?..
  -- Мы говорил о книге, у которой нет ни начала, ни конца...
  -- Да, так вот, в ней говорится о том, что во главе всего стоит бог, являющийся единственным творцом того, что существует... Бог создал ум, который сохранил полное подобие своего создателя, а ум сотворил душу, которая произвела все остальные вещи и наделила их умом... все они имеют сферовидную форму, которая присуща божественному, и находятся в постоянном вращательном движении... описан в этой книге и процесс нисхождения отдельной души через небесные сферы в земное тело, сопровождаемый приобретением определенных способностей... как только отдельную душу охватывает желание телесного, она ниспадает вниз, вселяясь в смертное тело... спускаясь на землю, она последовательно проходит через планетарные сферы... на сфере Сатурна она приобретает способность рассуждать и понимать, на сфере Юпитера - способность действовать, на сфере Марса - мужество, на сфере Венеры - движение желания, на сфере Меркурия - способность толковать воспринятое, на сфере Солнца - способность чувствовать и мнить... при вступлении в сферу Луны душа получает растительное начало и плодовитость... на каждой, лежащей под небом сфере, душа облачается в оболочку, присущую этой сфере и получает способности... вселяясь в тело, она испытывает опьянение, но постепенно свыкается с его привычками и может забыть о своем небесном происхождении... те души, которые не утратили знания о своем божественном происхождении, после смерти тела возвращаются обратно на небо... те же души, которые настолько свыклись с телом, что забыли о своем божественном происхождении, уже не способны вернуться обратно на небо... после смерти тела они витают около него, не находя себе места, пока не вселятся в другое тело, необязательно человеческое... а освобожденные от телесной оболочки души собираются вдоль Млечного пути и вновь воссоединяются с тьмой Черной Дыры, которая висит в недрах нашего мира, не давая взглянуть на себя...
   Пауза.
  -- Кажется, я что-то упустил...
  -- Ты ничего не сказал об авторе этой книги...
   Осыпались камни.
  -- Что это?..
  -- Тихо...
  -- Мне страшно...
  -- Всем страшно... только мертвым не страшно...
  -- Так что это было?..
  -- Наверное, крысы...
  -- Как ты думаешь, рай существует?..
  -- Мы все еще обитаем в раю... рай никуда не делся...
  -- Больше всего мне хотелось бы, чтобы так оно и было, как ты говоришь, а если это даже не так, то чтобы ты меня убедил, что это так...
   Роман пошевелился.
  -- Кажется, там кто-то есть...
  -- Мертвые с косами... кстати, что такое смерть?..
  -- Смерть - есть смерть...
  -- Мой отец умер с улыбкой, словно радовался поводу умереть...
  -- И он был прав, зачем делать нашу несчастную жизнь еще несчастнее причитаниями...
  -- Смерть - это восхождение по лестнице Иакова, туда, откуда мы все пришли...
  -- Вернее, откуда упали... все мы упавшие с неба... а могли бы стать там богами или соседями богов...
  -- Ты смерти боишься?..
  -- Смерть - это только смерть, чего ее бояться... и в аду я уже был...
  -- И зачем тебя туда нелегкая носила?..
  -- Хотел найти мать и узнать, кто мой отец...
  -- И что ты там видел?..
  -- Жуть... лучше бы нам совсем не родиться...
  -- Или скорее умереть...
   Опять осыпались камни.
   Люди, которые грелись у костра, пугливо привстали.
  -- Мне кажется, у нас незваные гости...
  -- Не гости, а гость... - сказал Роман и встал на ноги. Он стоял в проеме окна весь в огне, как столп света, а когда он поднял руки, из всех его пальцев потекли пучки света.
  -- Это блаженный, который всех проклинает...
  -- Что меня и утешает...
  -- Не важно, что тебя утешает... важно, зачем он пришел?..
  -- Мне кажется, это не он, а она?..
  -- Нет, это не она, а он...
  -- Почему он молчит?..
  -- Своим молчанием он вынуждает нас говорить...
  -- Мне кажется, он испытывает смущение...
  
   Роман огляделся.
   Сумрачное место было похоже на еврейский шеол, обитатели которого совершали воображаемые путешествия в потусторонний мир, не очень понимая, где он находится.
   Да и существует ли он?
   Роман колебались в его пространственной локализации, склоняясь к тому, что и ад, и рай не вещественное место, но духовное, расположенное в интеллектуальном небе...
  
   Познакомившись с обитателями философского монастыря, Роман увлекся философией.
   На власть среди обитателей философского монастыря он не посягал, но приобрел мнение по любому вопросу и познания во всем, к чему не следует относиться презрительно.
   Иногда он совершал открытия, как философ, и чудеса, как маг...
  
   * * *
  
   В измятом платье с горящим лицом Лиза заперлась в своей комнате.
   Она стояла у зеркала и оглядывала себя, удивляясь, что осталась цела.
   Всплыло лицо насильника.
   Он остановил ее с улыбкой сатира на лице.
   Все происходило молча. Он улыбался, а в ней рос ужас ожидания.
   С лихорадочной быстротой она сказала:
  -- Что вам надо... оставьте меня... - потом еще что-то произнесла. Волнение заставило звучать в ее голосе такие струны, которые она в нем и не предполагала.
  -- Не бойся, это только игра... - сказал незнакомец и хохотнул.
   Лизе показалось, что смех незнакомца прозвучал откуда-то из-под земли.
   Нетерпеливое и дерзкое прикосновение незнакомца вызвало в ней брезгливое отвращение и отпор.
   "Странно, все происходило как в пьесе... и он говорил словами моей роли..." - подумала Лиза...
  
   Ночью сон повторил вся сцену нападения маньяка на Лизу.
   Спаситель привел Лизу в состояние смятения, напоминающее опьянение, и исчез. Она не успела его рассмотреть.
   В комнате посветлело.
   Стены окрасились багровыми светами.
   Горел угловой дом.
   Небо закрыли тучи дыма и пепла.
   Лизе стало страшно.
   Спасаясь от страха, Лиза поднялась в мансарду и легла на ложе рядом с дядей.
   Яков проснулся, и, увидев Лизу, заподозрил, что она не в своем уме. Он велел ей уйти.
   Лиза ушла...
  
   И снова Якова разбудил шум шагов.
   Кто-то сел на ложе.
   Он подумал, что это Лиза, но это была не Лиза, а монашка, которая когда-то жила в этой комнате.
   Отец Яков заговорил с ней. Он не знал, что имеет дело с привидением...
  
   Утром Лизы услышала от соседей, что в их доме объявилось привидение, бывшая монахиня.
  -- Когда ее муж покончил с собой, она решила уйти в монастырь...
  -- Говорят, она была лесбиянкой... пианистка спала с ней...
  -- Что вы говорите?..
   Пока изумленные старухи обсуждали случившееся, пианистка вся в черном прошла мимо.
  -- А говорили, что она умерла...
   Пораженные явлением пианистки и ее видом, старухи не знали, что делать, то ли бежать, куда глаза глядят, чтобы освободиться от страха, то ли молиться.
   Пианистка исчезла так же неожиданно, как и появилась.
   Возбужденные случившимся, граждане пребывали в растерянности.
  -- Всем распоряжается смерть... - пробормотал полковник и окутался дымом.
   Старухи ушли из этого места в другие места, а хромой полковник с незаживающей раной на ноге остался ждать неминуемого.
   Ветер стоном на стон его отвечал.
   Говорили, что полковник впал в безумие.
   По ночам он забирался на дерево в сквере у пруда и голосом, которым отдавал команды, выкрикивал предсказания, то стихами, то неразмеренной речью.
   Днем он покидал дерево, пребывая однако вблизи его, и объявлялся кому хотел и когда хотел в устрашающем безобразии. В сущности, он не мог быть иным, но даже и такой он привлекал женщин, которые жили галантной жизнью и были красивы. Одетые в цвета невинности, они стояли вокруг дерева и улыбались. Так ему казалось. В стыдливом девственном румянце виден был тайный трепет похоти.
   Иногда полковник пытался передать эту витавшую перед ним красоту, но рука плохо повиновалась ему, и изображение получалось несовершенным.
  -- Тело мое почти мертво... - говорил полковник, пританцовывая на дереве среди яркой и тусклой окрашенности, от которой рябило в глазах. - Я существую в виде тени в соблазнительном цветнике бога, в котором можно найти любой аромат... это духовное, нематериальное существование... я танцую со смертью, которая покорила меня своей красотой... и приковала цепью... увы, пустынным станет это место... скоро смерть завладеет им... пруд обмелеет, превратится в болото для лягушек, а дом на сваях у маяка сожрет огонь... - Полковник сполз с дерева и обежал взглядом толпу. - Многие из вас, собрав имущество, мужей и детей покинут этот город, в котором вы жили со своими видениями и привидениями, думая, спастись от смерти, но, увы, еще никто не спасся от нее... ад примет и вас, и вас, и вас в свое темное царство с черным солнцем... - Полковник умолк. Он сел, потом лег. Он лежал так, как лежат в тесных гробах, руки скрещены, глаза раскрыты. Он видел лишь тени и сам не знал, кто он, и где он? В доме сумасшедших или на том свете. Он видел весь тот ужас, что философы и историки напрасно пытались утаить. - Я вижу, вы мне не верите, но поверите, когда эта рыжая волчица растерзает меня... - Жестом он указал на рыжеволосую женщину. Неизвестно откуда она появилась. Сбросив с себя одежду и разметав рыжие волосы, незнакомка превратилась в волчицу и исчезла...
  
   Длился вечер субботы.
   Море было красное как кровь.
   Горело и скалы Лысой горы, и небо, царство вечности, пока тьма не покрыла все.
   Тучи заволокли небо. Зловещей лиловой рябью подернулось море. Запел ветер точно сирена.
   Ночью от молнии загорелся дом на сваях у маяка, и сбылось все, что измышлял полковник, чему и сам не верил.
   Говорили, что кто-то подложил под дом огонь и он был сожжен с царственным великолепием и едва ли не по божьему суду.
   Случилось так, что в этой огненной геенне сгорел старик, отец пассии Ивана Аистова, и сменил этот свет на лучший.
   Пожар затих.
   Воцарилась тьма предвечной ночи.
   На улицах ни души.
   Все спали.
   Лишь полковник не спал. Он лежал и прислушивался к пению хора цикад и к воплям блаженного.
   Его лицо выражало смятение и тоску.
   Лишь когда начало светать, полковник заснул.
   Ему приснилось, что во сне он вопил, надрывался и бог услышал, взял его к себе в свое лоно...
  
   Об этой ночи многими было много написано разнообразного и бессмысленного...
  
   * * *
  
   Глянув на пожар, горел дом на сваях у маяка, Лиза села на кровать.
   Она думала о насильнике.
   "Мне кажется, он вышел из этого дома... и что ему было нужно?.. ничего не взял... сережки на месте и цепочка... - Лиза ударила себя по губам ладонью, отгоняя стыдное, дурное. - Лишь бы об этом не узнал никто, не нужна мне дурная слава и гнусные толки... - На лбу собрались морщинки. Вдруг она затряслась от смеха, вспомнив, как бежали оба, спаситель и маньяк. - Надо забыться и забыть все это..." - Она легла, долго вертелась на кровати, как на углях, наконец, успокоилась.
   Во сне Лиза увидела лицо спасителя и смутилась, даже уши покраснели.
   Утром Лиза встала, начистила до блеска кастрюли, веником подмела пол, выгнала всех пауков с паутиной и домовую грязь, у которой было лицо насильника с раздвоенным языком как у змеи, искаженное безумием и очевидно бредом.
   "Жуткое зрелище... еще и этот пожар... как огонь забавлялся, какой спектакль устроил... если это не предупреждение, то что?.."
   Мысли не испортили Лизе праздничного дня...
  
   Был уже вечер. Венчики цветов, полные росы, покачивались, танцевали в лунном мерцании.
   На площади стояли накрытые столы.
   В сквере играл духовой оркестр.
   Все танцевали, пели и шатались. У тех, кто шатался, заплетались языки...
  
   * * *
  
   Прошел год или два, а может быть вечность.
   Роман все еще не мог освободиться от наивности нежного возраста и иллюзий, доставшихся ему от отца, а в его манерах чувствовалась некая театральность, которую он приобрел от матери.
   Он предчувствовал свою будущую судьбу, хотя и не имел о ней никаких отчетливых представлений.
   В мрачные часы он поднимался на крышу дома и созерцал виды, открывающиеся вдали. Казалось, он на что-то надеялся и одновременно чего-то опасался.
   Как и в детстве по ночам его преследовали сны. Они пытались что-то сообщить ему под покровом неясных образов, требующих истолкования.
   Иногда ему являлась мать, иногда отец. Он был то ласковый, то хмурый, но всегда участливый...
  
   Роман не удерживал себя ни от девственниц, ни от замужних женщин, которые придавали его жизни некоторую изящность.
   В женщинах он находил для себя не столько успокоение, сколько беспокойство.
   Он много путешествовал, был в Иерусалиме, на Голгофе, холме черепов, где похоронен и череп Адама, и на Масличной горе. Посетил он и египетские пустыни, обители мертвецов, похороненных со своими переживаниями и обманутыми надеждами.
   Около года Роман жил в провинции и, оставив там по себе молву, вернулся в город.
   Лиза увидела Романа и пришла в волнение.
   Ночью она не могла заснуть, догадывалась, где он был и что с ним случилось...
  
   Причиной бегства Романа в провинцию была Юлия, рыжая волчица, такое было прозвище у этой женщины, и оно относилось не к ее телу, но к ее нраву. Освобождаясь от одежды, она исполняла на сцене блудливые танцы, от которых зрители приходили в возбуждение, как это обычно бывает.
   Окутанная лишь тьмой, в венке из роз и лилий, она изображала богиню любви.
   Убедить в этом мужчин было несложно.
   После представления Роман пришел в гримерную комнату Юлии.
  -- Ты улыбаешься, как будто что-то хочешь сказать улыбкой...
  -- Что я должен сказать?..
  -- Да что угодно, только не молчи, иначе я сойду с ума...
  -- Я стал ближе к небу...
  -- Не понимаю...
   Роман признался, что расстроен дурным сном.
  -- И что?.. мне тоже снятся иногда дурные сны... вот прошлой ночью мне снилось, что ты меня бросил... а ведь мы с тобой похожи... ты, как и я, потерял все... многие тебя предавали... и не раз... я чувствую это... обними меня и забудь этот дурной сон... ты не одинок и не покинут, как тебе это представляется... - Юлия умолкла. Сердце ее сжалось, глаза увлажнились от незнакомого прежде чувства.
  -- Ах, оставь... - сказал Роман с удрученным, меланхолически-холодным выражением лица, пытаясь освободиться от объятий Юлии. Он не мог подавить чувство тревожного ожидания и страха от сотворенной сном сцены или, по крайней мере, скрыть их.
   Не ждал Роман такой развязки этой сцены от Юлии.
   "Что ее свело с ума?.. вдруг она превратилась в фурию..."
  
   Роман шел вниз по улице мимо стройных кипарисов, пальм, поседевших от пыли, мимо агавы и высоких лилий, устремленных к догорающей заре.
   "Они цветут, живут... а я?.. что делаю здесь я?.." - думал он.
   Всюду изменчивые тени, всюду вздохи, молва пыльной листвы, шепоты как зов из потерянного рая, шелест незримых крыл...
  
   Увидев шествие монахинь, Роман невольно замер.
   Все глуше звучали шаги скорбного и мерного шествия, уводившие Романа во тьму и тишину своего убежища, где он ждал прихода сна, пока заря не зажгла горы, и не выползло из улиц многоногое чудовище, толпа, довольная немногим, всех равняющая...
  
   Ночь пришла и ушла...
   Был час рассвета и зачатий.
   Еще объятый смятением и сном, Роман подошел к окну, у которого как часовые на часах стояли все те же кипарисы, и все те же серые дома карабкались к небу по уступам скал как по ступеням.
   Иной рассвет, иной день, но все та же явь, и все те же мысли смущали Романа...
  
   * * *
  
   Около полудня другого дня Роман шел по напрасно петляющей улице, потом по такому же коридору здания, занимаемого Союзом писателей.
   Уже несколько дней он томился муками рождения. Он никак не мог разрешиться поэмой, которую писал то стихами, то прозой.
   Свернув за угол, он вдруг почувствовал, как на него надвинулось что-то темное, шепчущее, зыбкое.
   Роман зажег спичку.
   Тьма отшатнулась от света.
   Роман не мог видеть тьму, но и без света он ничего не видел, лишь нечто бесформенное и бесцветное, напоминающее неосвещенный предмет неопределенных очертаний.
   Это был Герман, местная знаменитость.
   Он был печально известен и беден.
   Герман молчал, и Роман вынужден был заговорить.
   Романа интересовало, обладал ли Герман подлинным существованием или только мнимым, так как он видел Германа как тень, и что значит его появление: просто случайное несчастье или нечто иное.
   Слова перепутывались, двоились и увлекали за собой мысли. У них была своя магия и власть...
  
   Герман мало обращал внимания на философию и утешительные истины, как правило, окруженные ложью. Он слушал Романа и всматривался в свою темноту, что-то прозревал там в ее глубинах.
   Герман жил во флигеле углового дома в квартале от театра. Солнце редко заглядывало в его сумрачную комнату с одним окном под самой крышей, которое выходило на небольшую площадь, изрезанную трамвайными рельсами. Он был холостяком, вел жизнь одинокую и совершенно несчастную. Его знания заключались в невежестве, он был знающим только в возможности.
   Много лет его неповоротливое, обливающееся потом туловище ползало по коридорам Союза писателей, и лишь заслоняло свет.
   Жил он на жалкие гроши, которые с великим трудом удавалось подработать репетиторством.
   Волосы его уже тронула седина, когда он безнадежно влюбился в Лизу, юную и очаровательную.
   Несколько дней он жил ожиданием чуда, просто ждал, готовый ко всему.
   В субботу он словно проснулся.
   Ночь была без луны. Луна ушла под землю и назвалась Прозерпиной.
   Герман оделся как жених и отправился к Якову.
   Он шел и чувствовал, как в нем просыпаются желания, спавшие или похороненные в темноте его тела.
   На террасе он увидел Лизу в объятиях незнакомца с усталым и печальным лицом.
   Как зачарованный он не мог отвести взгляд от этой немой сцены.
   Лиза глянула на него, спросила, пряча улыбку в носовой платок с кружевами:
  -- Что вам угодно?..
   Изменившись в лице, Герман, трепеща от нахлынувших чувств, пролепетал что-то невразумительное.
   Сердце его защемило от смутной тоски, слезы ослепили.
  -- Вам плохо?..
   Герман смял шляпу, устало кивнул, повернулся, чтобы уйти, но вдруг заговорил:
  -- Нет... все хорошо... ничего особенного... просто скверная погода... нужен глоток воды... впрочем, и так все пройдет... должно было мне претерпеть и сие... - Опасаясь выдать себя, Герман изобразил на лице слабое подобие улыбки и умолк.
   Черная, затянутая в безупречно сшитый фрак фигура медленно сошла по ступеням с террасы и поплыла по переулку как корабль без руля и ветрил. Иногда Герман терял равновесие, точно пьяный.
   Отец Яков проводил Германа сочувственным взглядом.
  -- И что ты думаешь об этом визите?.. - спросил он и взглянул на Лизу. - Похоже, ничего...
  -- Мне кажется, он не в себе... иногда на него находит... изображает несчастного, заламывает руки... с некоторых пор у него это превратилось почти в манию... но этот фрак... даже не знаю...
  -- У меня закрадывается подозрение... - отец Яков не договорил, умолк...
  
   Герман брел, не разбирая дороги, мимо угрюмо глядящих исподлобья домов, словно закапывающихся в землю вместе со своими обитателями.
   Над городом уже царила ночь, а он все еще не мог прийти в себя.
   Прохожие принимали его за сумасшедшего и обходили стороной.
   Наткнувшись на стену, Герман остановился.
   Вокруг царила кромешная тьма и тишина, волнующая, тревожащая, внушающая ужас.
   Он стоял и слушал.
   Город словно вымер.
   Вытянув руки и слепо ощупывая стену, влажную от плесени, он сделал несколько шагов, повернул направо, потом налево, снова направо.
   Он был близок к отчаянию, шел, натыкаясь на двери, которые никуда не вели.
   Впереди забрезжил свет.
   Петляющий переулок вывел Германа к реке.
   Он оступился, сполз по глинистому откосу в воду и поплыл.
   Он не мог ногами нащупать дно.
   Увидев ржавые останки лестницы, он потянулся к ним рукой, зацепился, с трудом вскарабкался по лестнице и оказался на мосту.
   Около полуночи Герман пришел домой почти голый. На нем не было ничего кроме обрывков фрака и шляпы.
   Не раздеваясь, он сел на кровать.
   Он сидел и ждал рассвета.
   Ожидание сводило с ума.
   По радио прозвучали сигналы точного времени и начали передавать последние известия.
   Вслушиваясь в голос диктора, Герман лег, вытянулся на ложе, закрыл глаза и заснул сном младенца.
   Около полудня другого дня его неповоротливое, обливающееся потом туловище ползло по коридору Союза писателей, заслоняя свет, пока не наткнулось на Романа...
   оманаР
  
   Роман заговорил сдавленным шепотом. Он словно исповедовался.
   Речь его почти освободилась от бреда, но он все еще не мог преодолеть чувства беспокойного стыда, какой-то вины, и он не мог остановиться.
   Когда Роман умолкал, наступала гнетущая тишина, и он торопился заполнить ее.
   Он слышал свой голос как бы со стороны, какие-то жалкие рассуждения существа, которое заняло его место, играло несвойственную ему роль.
   Иногда оно изрекало неосторожные слова, которые Роман хотел немедленно взять назад.
   Оно, то говорило слишком много, то мало, то не то, что нужно.
   Голос изменил Роману, сорвался на фальцет. Он умолк и отвел взгляд в сторону.
   "Что делать?.. снять шляпу и выразить ему свое беспомощное сочувствие..." - думал Роман. Ему было неловко, стыдно смотреть на Германа, который стоял, опустив глаза, и разглядывал вымощенный кафелем пол.
   Не нарушая тишину, почти скорбную, Герман осторожно поскреб рукой под мышкой, потом внизу живота и ушел в темноту, из которой все мы вышли на свет...
  
   Кровь прилила к щекам Романа, когда он вспомнил некоторые свои реплики из роли, которую ему навязало молчание Германа.
   Стыд и унижение обдали волной, затопили.
   Вспомнилось все, и как он искал дружбы Германа и удобного случая для беседы.
   Роман уже почти бежал по коридору, не замечая удивленных взглядов, которыми люди встречали и провожали его.
   Блуждая по коридорам, он забежал в гардеробную, где висели пальто сотрудников Союза писателей, как обезглавленные люди.
   Гардеробщица стояла у окна и смотрела на нудный дождь.
   Роман вышел на улицу. Он шел, не отдавая себе отчета, куда он идет, в чаду внезапно нахлынувшего на него дурмана уязвленной гордости и жалости к себе.
   У камней похожих на стаю присевших волков Роман остановился.
   Небо над заливом было ясное и холодное.
   Из лощины сползал вниз к воде туман.
   Начинался прилив. Вода уже плескалась у ног Романа.
   Порыв ветра подернул воду рябью и в ней заплясали багровые отсветы угасающего вечера.
   Роман прошел мимо скудно освещенной пристани и остановился у развалин философского монастыря, успокаивая дыхание. Иногда туда заходили козы со своим хранителем козлоногим Паном, которого молва, теряясь в догадках и сплетнях, в конце концов, превратила в беса.
   Вокруг царила тишина и темнота.
   Роман прислушался. Там в темноте что-то вздыхало и стонало.
   Вздохи и стоны наполнили его смутным ужасом, и он пошел прочь, повернул налево, потом направо, снова налево и наткнулся на блаженного, который шел и заглядывал в окна, шептал женщинам спасительный совет в минуту сомнений или слово утешения...
  
   Остаток ночи Роман провел с Юлией...
  
  
   * * *
  
   В комнате царила темнота.
  -- Предрассудки и чужие мнения мешают тебе верить в свое предназначение... - сказал кто-то из темноты.
  -- Что?.. - Роман вздрогнул и огляделся.
   Его окружали монахини. Некоторых он почти узнавал. Сотни глаз выжидающе смотрели на него.
   Роман не мог вспомнить, зачем он стоит на коленях у кровати и кто говорит.
   Голос стих.
   Он вдруг понял, что это был его голос.
   Ощущение действительности медленно возвращалось к нему.
   Приоткрыв веки, он понял, что уже день.
   Он узнавал вещи, которые поразительно правдоподобно подделывались под реальность, но чувствовал, что-то ускользало из воспоминаний, что-то важное.
   Услышав смех, он прошептал:
  -- Юлия?.. что ты здесь делаешь?..
  -- Я не Юлия... я Лиза... ты так меня называл...
  -- Что?.. - Роман попытался улыбнуться.
   Юлия стояла перед ним, окутанная сиянием дня, и он устремился к ней, трепеща от нахлынувших чувств, испытывая замешательство, покачиваясь и теряя равновесие, точно пьяный.
   Наткнувшись на стену, он понял, что это афиша с изображением Юлии и рассмеялся...
  
   Весь день Роман писал, философствовал в стихах, хотя истину знает только бог, мы же можем только догадываться о ее существовании.
   Ближе к вечеру он вышел из комнаты и пошел по коридору как сомнамбула.
   Свернув за угол, он едва не сбил с ног Фауну, старую деву. Согнувшись в три погибели, она подсматривала в замочную скважину за полковником.
  -- Подсматривала я или нет, тебя это не касается... - пробормотала старая дева, все еще мечтающая о страстной любви и мужском поклонении.
   Пробормотав что-то вроде извинения, Роман заперся в ванной комнате.
  -- Фу-ты, ну-ты, святая невинность... уж кто бы, что бы строил из себя... - Фауна изобразила на лице гримасу.
  -- Ты это о чем?.. - спросила Флора.
  -- Кажется, полковник не один в комнате...
  -- И кто она?..
  -- А ты не догадываешься?.. если я чего-то и желала, то только не этого... что?.. я чересчур откровенна?.. бедная Лиза... за что ей еще и это...
  -- Ты думаешь это Лиза?..
  -- А кто же еще?.. не приведение же... даже калека в нее влюбился, но чересчур уж он уродлив, к такому уродству не привыкнешь... и Роман ищет ее руки...
  -- Мне кажется, не ее руки он ищет, а руки своей Музы...
  -- И поет псалмы Сатане... - Фауна вскользь глянула на дверь ванной комнаты, потом в окно.
   За окном уже царила ночь...
  
   Роман шел по улице и размышлял о том, о чем привык размышлять.
   Свернув за угол, он столкнулся с незнакомцем. Он с ним уже сталкивался у дома, фасад которого украшали двуликие химеры. Это его удивило и насторожило.
   Столкнувшись с незнакомцем в вестибюле театра, Роман невольно улыбнулся ему, как старому знакомому, но незнакомец сделал вид, будто видит его в первый раз.
   Теперь уже Роман преследовал незнакомца. Они поменялись ролями.
   В толпе на площади Роман потерял незнакомца и был удивлен, когда он вдруг возник перед ним.
  -- Вы меня преследуете?.. - спросил незнакомец.
  -- Мне кажется, вы этого хотели... - сказал Роман с любопытством разглядывая незнакомца. Волосы у него были рыжие слегка вьющиеся на висках. Глаза печальные.
   "Странно, но он похож на меня как две капли воды..." - подумал Роман
  -- Разыгрываете свою маленькую комедию, господин сочинитель... - смеясь, сказал незнакомец и скрылся в темноте арки.
   Глянув на часы, Роман пошел за незнакомцем, потом забылся и свернул в переулок.
   Он размышлял, как изменить финал недописанной пьесы. Сцена с танцующей смертью ему казалась нелепой и жалкой...
  
   Около полуночи Роман вернулся домой и попытался заснуть, но мечущиеся по кругу мысли отгоняли сон.
   Заснул он только под утро и тут же проснулся. Что-то тяжелое зловеще нависло над ним, рождая ощущение опасности, предчувствие чего-то страшного, неотвратимого.
   Он встал и подошел к окну, из которого открывался вид на залив.
   На море царил штиль.
   На фоне неба, похожего на смятую простыню, рисовались черные силуэты голых деревьев с призывно воздетыми к небу руками.
   На некоторых деревьях сидели вороны, точно черные цветы.
   Роман стоял у окна, накинув на плечи плед, и шел по аллее, любуясь тихой затаенной красотой старого сквера с островками тающего снега...
  
   * * *
  
   Разные чувства владели следователем Зверевым: досада, гнев, злонамеренность. Он возмущался, потому что был оскорблен, досадовал, потому что ничего не достиг, строил нереальные планы, потому что был безнадежно влюблен в Лизу.
   Раздираемый всеми этими чувствами Зверев вышел на улицу и наткнулся на блаженного, который дал ему пощечину.
   И одного этого удара хватило для того, чтобы Зверев, словно подвергнувшийся пытке, заговорил, хотя его никто ни о чем не спрашивал.
  -- У меня было много женщин, но все они умерли для меня, осталась только Лиза... - воскликнул он, рыдая. - Но лишь в воображении я могу наслаждаться ее видом...
   Блаженный молча слушал Зверева, который был погружен в романтику несчастной любви и изъяснялся в виде некоего печального бреда, связывающего любовь с жестокостью и смертью.
   Ночь рисовала Звереву сцены совокупления теней и темноты.
   Он и сам был тенью, живущей впроголодь, задыхающейся от астмы, страдающей от бессонницы и не прекращающей борьбу с ложью и смертью.
   Блаженный обеими руками обнял Зверева за шею.
   Лицо его изменилось.
   Восторг воспламенил их и в упоении они стали петь псалом.
   В этом псалме было что-то от зыбучих песков.
   Он вобрал в себя удивительные факты, последствия которых остались неизвестны...
  
   Остаток ночи Зверев провел на террасе дома Лизы.
   Он воображал, чтобы полнее насладиться жизнью и обрести то, в чем ему отказывала реальность...
  
   * * *
  
   Роман писал и прислушивался к пению блаженного.
   Иногда он как-то странно оглядывался. Ему казалось, что кто-то украдкой следит за ним, смотрит то в щель между занавесками на окне, то в замочную скважину.
   "Точно шпионы дьявола..." - подумал он и невольно повел плечами как от озноба...
  
   Ночью Романа арестовали по анонимному доносу.
   Ночь была ветреная.
   Фонари горели тускло, а многие совсем погасли.
   От ветра у Романа посинели щеки и слезились глаза.
   Он шел, опустив голову, и старался не смотреть на сопровождающего его сержанта.
   "На Вергилия, который сопровождал Данте в ад, он не похож... кажется, ему доставляет удовольствие внушать неприязнь... смотрит рассеянно... уважения не ищет..." - думал Роман...
  
   В камере было тесно.
   Иные арестанты были тупы, их суждения вялы и беспомощны, другие - легкомысленны и непостоянны.
   Роман притиснулся к стене и заснул.
   Во сне он бредил, искал удовольствия, а не истины, и падал.
   В своем падении он видел только тьму, хотя тьму и нельзя увидеть.
   Вдруг тьма навалилась, придавила его к ложу, не говоря ни слова, и он очнулся, оттолкнув незнакомца.
   Иногда тьма принимала облик Юлии, нежно прижималась к нему всем телом, жаждущим наслаждения, и в ней можно было укрыться от ужасных подозрений, обрушившихся на него, но чаще всего она виделась в облике Германа, который кружился вокруг Романа в каком-то неуклюжем танце. На нем не было ничего, кроме обрывков фрака и шляпы. И его переполняли какая-то беспричинная радость и восторг.
   Роман стоял и слушал невнятный монолог Германа, полный намеков и иносказаний. Он плел его как паук паутину, медленно, как во сне, пока окончательно не запутался...
  
   Утром Романа привели к следователю Звереву, в котором он узнал незнакомца, преследующего его, пока они не поменялись ролями.
   Включив настольную лампу, Зверев порылся в бумагах, не зная, с чего начать. Он не доверял чужому опыту, но и своего опыта общения с поэтами пока не имел.
  -- Сознайтесь... - вдруг после довольно продолжительного молчания сказал Зверев. - Сознайтесь, что это было непредумышленное убийство... просто стечение обстоятельств...
  -- Так я еще и убийца... и кого я убил?..
  -- Да вы как с луны свалились... кое-кого уже осудили... а вы пока подозреваемый, который нуждается в защите, но не желает отвечать на очевидные вопросы...
  -- Вы адвокат?..
  -- Нет... я следователь...
  -- Тогда это недоразумение...
  -- Ну да... я - это не я, а вы - не вы... и не вы это написали:
   "Долгий, протяжный вздох был ее прощальным словом... Лицо ее изменилось, и она умерла, но коченеющие руки все еще цепко сжимали полы его плаща в последних судорогах. Уже мертвая, она не хотела его выпускать..."
  -- Или вот еще...
   "Ночь была дождливая и ветреная.
   От ветра стучали ставни, распахивались и с грохотом захлопывались двери..."
  -- Нет, это не то - Зверев спрятал листки в папку. - Да, страдаем мы все же больше, чем мертвые...
  -- Простите, но я ничего не понял из того, что вы тут наговорили... и что это за листки?..
  -- Вопросы здесь задаю я... - Зверев порылся в бумагах.
  -- Вопросы, которые чреваты новыми вопросами без ответов, которые каждый понимает по-своему... в меру своего воспитания и образования... - Роман принужденно улыбнулся.
  -- Ну да... примерно так... - Зверев поднял голову.
  -- Вы заблуждаетесь, подозревая меня... и потом ни один человек не может исполнить закон, который дан не по причине преступления, а для того, чтобы преступление стало возможным...
  -- Не кричите, голос сорвете... я знаю, что не вы душегуб, душегуб кто-то другой в вас... я почти уверен... хотя никогда ни в чем нельзя быть уверенным... впрочем, как вам будет угодно... - Зверев вскользь глянул на Романа. Маловероятной казалось ему причастность поэта к череде нераскрытых убийств, потрясших город, хотя он и не мог избавиться от подозрений.
   Около часа Зверев задавал Роману путаные вопросы, чтобы сбить с толку и поймать на противоречивых показаниях, однако Роман не дал себя запутать.
   Зверев нашел в бумагах анонимное письмо, написанное незнакомым, по всей видимости, измененным почерком, но, тем не менее, оно выдавало в авторе женщину, и положил его перед Романом.
   "Прошу вас обратить внимание на Романа Дымова, проживающего в угловой комнате дома N13 по Болотной улице, который занимается сочинительством без надлежащего образования и разрешения... его герои ходят вниз головой и имеют небо под ногами... а проходящих людей они видят как деревья в полную величину и красоту..."
   Из-за жуткого почерка смысл написанного скорее угадывался. Некоторые слова почти не поддавались прочтению.
   Письмо оставило у Романа странное впечатление.
   "Какой-то театр абсурда..." - подумал он и глянул в окно.
   Город тонул в тумане и казался призрачным.
  -- Даже не знаю, что вам сказать... - Роман отодвинул письмо на край стола.
  -- Но вы кого-то подозреваете?.. рассейте мои сомнения... снимите пелену с глаз...
   Роман молчал и лишь когда следователь спросил его об интернате, он оживился, заговорил.
   Об интернате Роман всегда вспоминал с радостным волнением.
   Много лет интернат заменял ему родителей.
   Иногда во сне Роман посещал и мастерскую Филонова.
   Он блуждал среди статуй и картин, висевших в воздухе, выцветших, изменившихся до неузнаваемости, и просыпался в слезах.
  -- Когда вы видели Авеля?..
  -- Я не видел его сто лет, может быть, больше... и не знаю, где он обитает... - заговорил Роман. - Его влекли горы, пустыни, безмолвие... я могу обрисовать образ его жизни, внешность... могу даже припомнить слова, которые слышал... о его путешествии в Венецию, в Рим... да, он был в Риме... и встречался с папой... нет, он не писателем, если он что-то когда-то и писал, то только по необходимости... его дед был писателем и евреем, но он писал не романы, а что-то вроде Апокалипсисов... трудно представить что-либо более странное, нежели те фантасмагорические картины, которые он рисовал перед взором читателей... они и пугали, и прельщали... он составлял свои романы из текстов, взятых у других авторов... явление, надо сказать, не только не оригинальное, но, напротив, неизбежное и столь же древнее, как сама литература... Авель художник... учился у Филонова... вы не знаете, кто такой Филонов?.. это был человек тонкой культуры... свои картины он писал на досках, пользовался только белой, черной, красной и желтой красками, иногда смешивал их для передачи оттенков... фигуры на его картинах отличались свободной позой, лица были тонко очерчены с выражением в полуоткрытых губах и глазах... расписывал он и театральные кулисы, и вазы черными красками по красной глине...
   Следователь Зверев услышал от Романа удивительные вещи, но когда начал допрашивать его о них подробно, то понял, что он сам не понимает, что говорит и не может объяснить, откуда эти слова пришли к нему.
   Он прервал Романа вопросом:
  -- Как выглядел незнакомец, который напал на Лизу?..
  -- Что?.. ах, вот вы о чем... худощавый, немного сутулый с лицом столетнего старика и надтреснутым голосом... - Роман рассеянно глянул в окно. Его мысли были заняты не Лизой, а Юлией...
  -- Этот маньяк убивает людей, испытывая к ним не ненависть, а любовь... и не ради выгоды... или справедливости... - Долговязая фигура следователя встала перед Романом во весь рост...
  
   И снова Романа окружили стены камеры. Он почувствовал их холод и невольно повел плечами как от озноба.
   Ночью он не спал, ощущая весь ужас бесправной и незащищенной жизни. Он искал силы у воображения, которое было его покровительницей и вернуло ему, отнятые тюрьмой права...
  
   Роману снился сон, в котором мир представлялся ему огромным животным с лицом следователя Зверева.
   Он не хотел обнаружить перед Романом своей слабости и, тем не менее, не сдержался и разразился проклятиями, предсказывая, что кончит как и его отец.
   Упоминание следователем имени отца вызвало раздражение.
  -- Все мы кончим смертью... и ничем иным... - почти выкрикнул Роман.
   Роман собирался еще что-то сказать, но следователь исчез, а вместо него появился некто черный и волосатый и потащил его в темноту. То ли ангел это был, то ли бес. Копыта и хвост он прятал. Какое-то время они блуждали в темноте и неожиданно очутились на Черной скале. Из страха низвергнуться вниз, Роман обнял эфиопа.
   На мгновение он проснулся, услышав шепот искусителя:
  -- Будешь знающим, как бог... - и снова заснул.
   Очнулся Роман уже в другом сне.
   Он стоял и смотрел на развалины монастырской церкви, засунув руки в карманы пальто из серого драпа, слишком легкого для такой погоды.
   Все вещи предстали перед ним более бледными, более блеклыми, менее трогательными, как бы укрытыми влажной марью. Он поднялся по лестнице в башню, где Август посвящал его в тайны небесного восхождения.
  -- От Бога всякий человек отошел, и к Богу придет... - заикаясь пробормотал Роман, пытаясь подражать Августу.
   Убежищем была для Романа эта Башня, где можно было жить без слез, без страха наказания и без забот, и смотреть без подозрений, без опаски. Убежищем были для него и утесы, на которые он поднимался, пытаясь приблизиться к Богу.
   Музу, племянницу Августа, Роман застал в постели. Она постарела, но была еще красива. Краски ушли с ее лица, но тонкие, изящные черты остались неизменными. На подоконнике в кувшине с узким горлом цвела роза.
   Утро приоткрыло ее губы.
  -- Ты видел Августа?.. - спросила Муза.
  -- Нет...
  -- Наверное, бродит где-то... небольшая часть человека в нем еще осталась живой, а гораздо большая уже давно сошла в могилу... нет, он не сумасшедший, он идиот... сумасшедшие сидят в доме для сумасшедших, а идиоты ходят по улицам толпами...
  -- А ты почти не изменилась... - Роман глянул в окно и увидел на галерее шествие монахинь.
  -- Иди ко мне... - Муза откинула одеяло, даже не пытаясь скрыть того, что женщины обычно не позволяют видеть.
   Роман улегся на нее со стоном, уже плохо различая границы бреда, безумия, смерти...
  
   "Однако странный мне приснился сон... все было так реально и не в воображении только, а на самом деле... хотя, откуда бы этой реальности взяться во сне?.." - Роман прикрыл глаза рукой.
   Он что-то видел, что-то хотел увидеть, торопился рассмотреть одно и пропускал другое.
   Улыбка тронула его губы. Он вспомнил прыщеватое лицо одноглазого привратника и то, как он натравливал на него собаку, дворняжку с надорванным ухом.
  -- Тобик, сочинитель идет... куси, куси его...
   С хриплым лаем собака бросалась на Романа и замерла в подобострастной позе, заглядывая ему в лицо одним глазом.
   Глаз одноглазого привратника поблек, стал почти прозрачный, одежда вытерлась, лицо исписали морщины, но сквозь морщины проглядывала все та же трагическая скорбь, отмечавшая лики святых на иконах, и все так же скрипели ворота, украшенные саламандрами и ржавчиной, не изменился и монастырский сад, и собака была все та же. Она была копией привратника. Как и человек, она тратила силы не на то, чтобы жить счастливо, состариться и умереть, а чтобы выжить, дожить до вечера, до утра...
  
   Декорации сна изменились. Роман уже плыл по морю и ничего в волнах не видел, кроме загробной жизни.
   Волны вынесли его на песчаную косу и оставили лежать.
   Привстав, он увидел странный, причудливый пейзаж и фигуры танцующих нимф в почти осязаемой, вязкой темноте, которая облекала их наготу в одеяние.
   Мираж сверкнул и погас.
   Сердце сжалось от тоски.
   Роман повернулся лицом к стене и закрыл глаза в ожидании вечной жизни...
  
   Вечная жизнь длилась недолго. В следующем сне Романа приговорили к естественной смерти от старости в своей постели. Он ослеп, жил на ощупь, трогая тьму руками, как женщину. Его мучили судороги. Ничего ужаснее он не мог и представить. Ночью он не мог заснуть. Его тело, прикрытое простыней, шевелилось от кишащих в нем червей.
   В ужасе Роман очнулся, ощущая предсмертную дрожь во всем теле.
  -- Это нервы... надо успокоиться... - Он встал и подошел к окну, забранному ржавой решеткой из которого открывался вид на залив. Он думал об Августе, о Музе, об Авеле, Филонове, который представился ему в образе Вечного Жида, отщепенца...
  
   Под утро Романа разбудили вопли блаженного. Они доносились как бы издалека.
   Роман лежал, уставившись в потолок, на котором разыгрывалось действие очередного сна. Он увидел себя младенцем в утробе матери. Младенец проходил тесный и мучительный путь к жизни.
  -- Еще один упавший с неба... - услышал Роман голос повитухи и не закричал, а рассмеялся.
   Потянулись годы детства, юности.
   Он жил жизнью блаженного.
   Одевался он как монах во все черное и словно лунатик произносил в смятении какие-то слова, мешая их с бессвязными звуками, как это делают умалишенные.
   Его проповеди одних забавляли, у других вызывали сочувствие.
   Спал он вместе с бродячими собаками, сожравшими его отца. Они согревали его. В тот год была лютая зима. Пронизывающий холод сковал воздух. От холода деревья отрывались от своих корней, а птицы падали с неба как камни.
   Роман спал среди бродячих собак, а ему казалось, что он спит в райском саду.
   День ушел, надев огненный ореол и посеребрив сонную воду залива, в которой тонул город. Дома, арки то плавали как рыбы, то замирали, ежась.
   Все стерла ночь. Она вошла в город с хором харит, которые пели в унисон, звали к наслаждению и радости.
   Красота их была как у роз и лилий.
   В смущении опустив глаза, Роман увидел внизу бездну, пустоту, прикрытую простыней..
   Страх охватила его от пугающей высоты, на которую он был вознесен и висел безо всякой опоры.
   Он попытался встать, наткнулся на стену и проснулся...
  
   Ржаво заскрипела и с лязгом приоткрылась дверь камеры. В щель просунулось лицо охранника.
  -- С тобой желают поговорить...
  -- Кто?..
  -- Женщина...
  
   Этой женщиной была Юлия...
  
   * * *
  
   Следователю Звереву тоже приснился сон, в котором маньяк был выслежен, окружен и после отчаянного сопротивления задушен.
   Он лежал на столе. Лицо его было прикрыто простыней.
   Зверев откинул простыню и в ужасе отшатнулся.
   У мертвого тела было лицо Авгия, брата отца Романа.
   Так в воображении следователя Авгий потерял власть, которой у него не было, и жизнь...
  
   Остаток ночи Зверев общался с музами. Он надеялся войти на небо, а не в ад, пытался понять внутреннюю жизнь преступников, догадывался, что приводило их к преступлению.
   Под утро он заперся в ванной комнате, чтобы обдумать то, что приоткрылось ему во сне. Это был странный сон.
   В дверь кто-то постучал.
   Зверев попытался встать, ударился виском об угол стены и потерял сознание.
   Очнулся Зверев в карете скорой помощи.
   Уговорив врача и водителя остановиться, он вышел из машины.
   Жена встретила Зверева смехом.
  -- Прости... я вовсе не хотела над тобой смеяться, я нечаянно, не удержалась... у тебя такой вид...
  -- В этом катафалке и святой стал бы чертом... - Зверев хмуро глянул на жену, уже излучающую сочувствие.
   С площади доносились звуки музыки. Оркестр играл марш, в мелодию которого вмешивались ненужные, тягостные вопли и проклятия блаженного.
   "Устроили мне овации с музыкой и кликами, хотя заслуги у меня неважные, что скрывать... Может быть преступник не Авгий, а этот блаженный... или рыжая волчица..." - подумал Зверев и увидел, как его тень поднялась над полом. Поняв, что он может летать и без крыльев, он вылетел в окно и устремился к театральной площади.
   Публика покидала театр. Он нашел в толпе жену и стал следить за ней. Жена пересекла трамвайные рельсы и скрылась в портике входа в сквер. В сквере было темно, но Зверев увидел и так ясно, как волчица схватила жену за горло.
   Услышав крик жены, Зверев пришел в себя.
   Слухи о рыжей волчице уже несколько лет вызывали удивление и ужас у горожан.
   С площади доносились уже не вопли и проклятия, а вой.
   "Нужно остановиться... все это напоминает безумие... и даже хуже... Интересно, после смерти что-то остается от нас?.. и куда деваются наши воспоминания?.. куда-куда?.. проваливаются в вечность, которая иначе была бы невероятно скучна со своим блаженством..." - Зверев попытался вспомнить сон, в котором не волчица, а Авгий душил жертву.
   Сон поверг Романа в изумление.
  -- Все это нужно забыть... и, тем более что жена уже догадывается, что я ношусь с какими-то опасными планами... наверное, видит во мне опасного заговорщика... Иногда мне так жалко Авгия, этого несчастного старика... вот он опять появился... или это моя тень?.. Нет, это он... - Зверев изобразил на лице то ли улыбку, то ли зевок. - Ночь хороший художник, рисует и так сходство передает фигуры, лица и глаз, что тени предстают совсем живыми... и все их пороки на лице... но как художник она мало заботится об остальном, рисует похожими только лица, маски, прикрывающие пустоту... она и меня нарисовала, и прочих под теми масками, которые так мало говорят и внушают лишь сомнение о бессмертии души... где-то мы потеряли подобие и облик Божий и потеряли его навсегда... и всем нам гореть в аду... жизнь всех нас туда толкает, в эту пропасть, на дно... а блаженный все вопит и проклинает... ему ничего не нужно, кроме смерти и воскресения... лучше неожиданной смерти, когда никто не пристает к тебе с вопросом: зачем ты жил?.. зачем мы все живем?.. чтобы сыграть давно уже сыгранные роли... вот Дымов, всю жизнь копил славу и кроме славы ничего не скопил... а Кира, его жена, актриса, служила музам, красоте... ей нужна была сцена, аплодисменты... и оказалась по ту сторону похвал и упреков... а как я провожу свою жизнь?.. созидаю эти мрачные сценарии... - В комнате посветлело. Из облаков вышла луна. - Хорошо, если бы все случалось само собой... и преступления совершались бы без преступников и жертв... опять блаженный завопил, куда-то зовет и так властно... куда он может звать?.. на небо... там не надо что-то предпринимать, что-то думать, что-то вспоминать, там нет ни прошлого, ни будущего, только настоящее... что мне и нужно... то, что я помню и знаю лучше забыть... все это пустое и ничтожное... Опять блаженный завопил... смущают эти вопли... неужели богу нужны несчастья и несчастные?.. однако не будем вдаваться в эти отступления, сами по себе может быть и интересные, отбросим их... итак, я должен признаться... то, что знаю я, знает и Авгий... или его бесплотная тень, к которой я привязан и не могу отвязаться... зачем-то я ему нужен... может быть он хочет свалить на меня свою вину?.. Нет, такой исход меня не привлекает, вернее ужасает... Что же делать?.. Лучше ничего не делать... жизнь так устроена... зачем-то ей нужно всех нас пытать и мучить вопросами... и это божий дар нам... или проклятие... вот истина... нужно не прятаться трусливо от жизни немым созерцателем, а жить..."
   Забывшись, Зверев начал говорить не заученную роль, а о своих сомнениях и видениях, о том, что он носил в себе.
   Жена Зверева из его монолога невольно узнала много лишнего.
   Бледный, худой Зверев уже давно внушал ей опасения.
   "Он слишком много думает... все это меня тревожит, заставляет подозревать... что за интригу он затеял?.. на какое опасное дело хочет этот Авгий его навести?.. - спрашивала она, но не получала никакого осмысленного ответа...
  -- Что за дело у тебя с Авгием?.. - спросила жена Зверева.
  -- Нет у меня с ним никаких дел... просто я сейчас нахожусь в таком состоянии, что могу писать драмы о всяких ужасах, как Шекспир... - сделав страшное лицо, Зверев рассмеялся и обнял жену. - Прости, я устал... пойду спать...
   Спал Зверев беспокойно. Во сне он видел Медузу, голову которой обвивали змеи вместо волос, и не окаменел. В ужасе он следил за игрой змей, оставляющих на его груди знаки своей любви.
   Сон продолжился уже на могиле отца Зверева, придавленного могильным камнем...
  
   * * *
  
   Почти неделю следователь Зверев не трогал Романа.
   "Приберегает свою изощренность для других..." - думал Роман, принужденно зевая, и приобретал привычки и свойства, которые мы все приобретаем, чтобы угодить внешним обстоятельствам и примирить гордость с унижением.
   Визит Юлии не остался без последствий.
   Жизнь шла своим чередом и не давала поводов править собой...
  
   Зверев был занят. Он искал маньяка, напавшего на Лизу.
   Все говорило о том, что этим маньяком был Авгий.
   Зверев думал об этом со страхом и скрытым желанием не знать ничего, да и с доказательствами дело обстояло вовсе не так благополучно, как казалось. Похожие преступления бывали и раньше. Они не попадали на полосы газет и происходили почти без свидетелей.
   Фактов у Зверева не было, но были видения, поражающие своей ненужной откровенностью и жестокостью. Иногда они преследовали Зверева и наяву. Они открывали ему то, что скрывала действительность.
   Зверев молил Бога, чтобы Бог излечил его от этих видений, и чтобы Он не торопился со своей помощью.
   Должность Авгия не допускала даже возможности дурно думать о нем и поспешность могла только повредить Звереву, тем более что иногда он задавался вопросом, не был ли он в этих преступлениях сообщником Авгия?
   Приходилось допускать и такое, что приводило Зверева в смущение.
   "Нелепое и бессмысленное предположение, почти противоестественное, наводящее на мысль, что я... что со мной не все благополучно... однако туман не рассеивается, скорее все больше сгущается... так кто я, преступник, робко озирающийся на закон, который грозит мне судом?.. или судья и палач в одном лице?.. и почему я должен следовать за Авгием как тень?.. кем я принуждаем?.. тот, кому я задаю все эти вопросы их даже и не слышит... а больше не к кому взывать..." - думал Зверев.
   Он стоял у окна и размышлял, прислушиваясь к воплям блаженного, голос которого, звучащий слабо, тускло, неуверенно, внезапно приобрел силу и вдруг пропал.
   "Странно... - пробормотал Зверев. - На что-то он наткнулся и умолк... мы отворачиваемся от всего страшного в жизни, будто бы оно совсем не существует, а он не отворачивается... нет, он вовсе не безумный... иногда он говорит вполне понятные и нужные вещи... например о том, что дальше будет только хуже и конец света покажется нам раем... В конце концов, жизнь всех губит... мы осуждены блуждать в темноте, наугад отыскивать дорогу и в грустном недоумении останавливаться, наткнувшись на смерть... - Зверев закрыл створку окна так, что стекла звякнули. Он все больше раздражался. Он чувствовал, что впутывается в опасную историю. - Мне нужны факты, хотя бы и сомнительные... и недостоверные... - Он выпил рюмку портвейна, но ему не удалось заглушить смутного, раздражающего чувства причастности к преступлениям маньяка. Взглянув на свое отражение в зеркале, он отвернулся. - Я стал похож на Авгия... и нос его, и глаза... я стал его тенью, даже когда это не совсем уместно, и это меня смущает... нужно объясниться с ним... или все забыть, что видел в этих видениях..."
   Видения стали для Зверева дополнением действительности, однако он не совсем доверял им.
   "Иногда люди склонны заблуждаться, и видят не то, что есть, а то, что им хотелось бы видеть..."
  
   * * *
  
   Ночью Зверев видел странный сон.
   В страхе и изумлении он блуждал по улицам города. Вокруг вместо домов громоздились гробы...
  
   Утром Зверев спасал полковника. Взобравшись на самый верх дерева из сада Гесперид, полковник описывал мир глазами не воина, а поэта, правда, слова ему почти не повиновались...
  
   А днем Зверев слушал историю хождения по мукам одной из жертв маньяка, которая случайно спаслась.
   Он стоял у окна и размышлял, слушая путаное повествование девицы легкого поведения.
   Писатель исправлял в нем логика и диалектика.
   "Несомненно это уже доказательство... но я ей не верю... может быть, она только повторяет то, что слышала от других... кто она?.. девственница или шлюха?.. на вид шлюха... печально известна и бедна... одевается бедно... кто это сказал, что если человек ищет каких-либо радостей, то он не ищет добродетельной жизни?.. такое впечатление, что она хотела быть жертвой и не допускала иной развязки, а преступник совершал жертвоприношение... - Зверев мучил себя догадками, строил гипотезы. - Все не так просто, как мне того хотелось бы... никто не хочет быть дурным и чувствовать себя виноватым... и тем более эта несчастная, над которой сжалились бы и в аду... Чем-то она похожа на жену Авгия... жалко старика... я и сам терпел несправедливость... и тяжкую несправедливость... и на службе, и дома от жены..." - Зверев принужденно зевнул. Ему вдруг стало скучно.
   На службе ему приходилось постоянно терпеть обиды от других, хотя, сравнивая себя с другими, он чувствовал в себе какое-то превосходство, дававшее ему право смотреть на них не как на равных себе.
   Надо сказать, его притязания на особое привилегированное положение были совершенно ни на чем не основаны и ничем не оправданы.
  -- Не волнуйтесь вы так... успокойтесь... выпейте воды... - пробормотал Зверев, взглянув на женщину.
   "Не думаю, что ее надо успокаивать... говорит невозмутимо и уверенно... и смотрит прямо в глаза... угрозами ее не запугать... страх ее не терзает... странная особа, совершенно не хочет считаться с реальностью... - Зверев невольно позавидовал девице. - А тут постоянно приходится выбирать между тем и этим... и опираться не на чувства, а на факты... факты никто не станет оспаривать... Боже, о чем это она?.. чем дальше в лес, тем темнее... ей, видите ли, грозит опасность... а кому она не грозит?.. дальнейших выводов касаться не будем, достаточно и приведенных, сопоставим их с утверждением, что иногда смерть лучше, чем жизнь, и напомним... что напомним?.. впрочем, можно и не напоминать... а она, в общем-то, ничего, симпатичная... надеюсь, что мне еще придется поговорить с ней и на эту тему... однако, что я могу ей сказать?.. да, конечно, несомненно, ваша потребность наказать преступника и тем самым устранить несправедливость понятна и законна, но чтобы это осуществить, надо переделать мир, стать богом... или бежать... все бросить и бежать без оглядки... куда?.. отсюда и туда... а что там?.. темно, сыро... одним словом, вопрос... а мне нужны факты..."
  -- Не волнуйтесь, мы во всем разберемся... но нужны факты... - Зверев уставился на девицу.
   "Но что такое факты?.. и как их отличить от вымысла, видений, галлюцинаций?.. да и нужны ли мне факты?.. не являются ли они только предлогом или даже ширмой, заслоняющей собой происходящее с его домогательствами?.. и все же в ее рассказе мало правды и много преувеличений... слишком много..." - размышлял Зверев.
   В ходе его размышлений и факты, и приспособленные к делу доказательства постепенно превратились в мираж. Они уже не только не привлекали к себе внимание, они раздражали.
   Когда Зверев заговорил, девица уже ничего не понимала, только смеялась сквозь слезы. Ей казалось, что она спит и не может проснуться, чтобы избавиться от невыносимо оскорбительной лжи сновидения...
  
   * * *
  
   Ночью Звереву приснился кошмар. Он увидел себя в виде жертвы в женском платье, и Авгия в облике эфиопа. С подкупающей улыбкой Авгий остановил его и заговорил как утонченный эстет о яблоневых садах Алкиноя и розах Мидаса, придумывающего изысканные наслаждения и пытки.
   Жертву не спас ниспосланный женщинам дар слез.
   Насладившись, Авгий задушил Зверева и отправился на поиски другой жертвы.
   Зверев сопровождал его в виде тени.
   Иногда жертвы каялись в своих грехах по неведению или из притворства.
   Авгий терпеливо выслушивал жалкий, запинающийся лепет жертвы, после чего подвергал ее общей участи.
   Иногда жертвы молча играли свою роль.
   Авгий хотел знать, почему? Он не понимал их молчания.
   "Почему они молчат?.. почему?.." - думал он.
   Своим молчанием жертвы вынуждали Авгия стыдиться. Он стыдился своего тела, и, закрыв лицо руками, бежал от этой преходящей изменчивой действительности, внося еще больше путаницы в этот и без того запутанный для Зверева сон.
   Зверев понимал, что это сон и что избавиться от этого ужаса можно было только проснувшись, и делал всяческие усилия, чтобы проснуться, но, увы, все его попытки были напрасны и кончались ничем.
   Зверев увидел, как отяжелевшее тело очередной жертвы осталось лежать в траве, а ее душа встала и устремилась за Авгием.
   Блаженный замер, увидев Авгия в облике эфиопа и преследующую его призрачную фигуру, он перестал вопить и проклинать, он расхохотался, а потом раскашлялся с жутким свистом. От этого жуткого свиста Зверев и очнулся, все еще во власти измышлений кошмара.
   Зверев постепенно приходил в себя. От сна остались какие-то не выговоренные слова, недодуманные мысли.
   "Боже, откуда эти сны?.. и зачем эти вопросы о Боге, о бессмертии души, о свободе?.. ведь ничего этого доказать нельзя... впрочем они и без доказательств обойдутся, тем более, что доказательства нас принуждают, а не убеждают... как Черная Дыра, Яма, которой повинуется все, и бог в том числе... лишь один раз он повелел ей словом открыть пасть и выплюнуть этот мир... а потом уже он не повелевал, а повиновался... Яма не делает различий, принуждает всех: и праведников и грешников... все в ее власти... и спросить ее нельзя ни о чем, она не ответит, а если и ответит, мы не услышим..."
   Зверевым овладело вдохновение, и он попытался записать свои мысли, но стоило ему взглянуть чистый лист бумаги, как мысли пропали.
   "Этот лист бумаги точно пропасть, вырытая между реальностью и воображением... - Зверев скомкал лист бумаги. - Кажется, я на самом деле схожу с ума... мое вдохновение - это тоже безумие... - Он повел плечами. - Чувствую себя во власти злого духа... или доброго?.. не могу найти различия... один радует и утешает, другой утомляет и пугает, говорит, что человек, вкусивший от запретного плода, уже никогда не захочет отказаться или забыть этот опыт, отвернуться от того, с чем связаны его радости, надежды, отчаяния... но что это?.. может быть, я все еще сплю?.."
   Зверев увидел Лизу среди теней.
   Волосы ее переливались золотисто-красным цветом.
   Видение было так убедительно, что Звереву уже не требовалось никаких других подтверждений.
   Он попытался обнять Лизу и обнял воздух.
   Все исчезло, словно провалилось сквозь землю в Черную Дыру, из которой до нас уже ничего не доходит, и в которой бытие сливается с небытием в одно черное безразличие, в вечность...
  
   Блаженный все еще вопил, взывал как из пропасти к Богу.
   Одним он представлялся голосом вопиющего в пустыне, другим - просто сумасшедшим...
  
   * * *
  
   Авгий увидел Лизу в театре, потом на песчаном берегу. Она спала на плоском камне, чем то похожая на ящерицу.
   Он навел справки и узнал, что Лиза воспитывалась на романах, пела в хоре, занималась рукоделием и танцами.
   Всю ночь Авгий писал ей письмо, не оставил даже полей на исписанной странице, занял и изнанку, и все же еще не окончил повествования о своем восхищении ее красотой.
   Описал Авгий и то, чем занимались с ней ветры и волны, когда она спала на плоском камне. Ветер почти раздел ее, обнажив лоно.
   Заглянул Авгий и в тьму грядущего, насколько возможно.
   Перечитав письмо, Авгий скомкал его.
  -- Она и читать не станет... столько писателей расплодилось... ну да, глупо бумагу щадить... однако я смутился и, кажется, даже покраснел... - воскликнул Авгий и с улыбкой недоверия глянул в зеркало, потом развернул смятые листки. - Кажется, я сошел с ума... впрочем, это лишь поэтическое сравнение... Публично об этих стихах и говорить было бы неловко... Они напоминают мне стоячее озеро, постепенно превращающееся в вонючее болото... с квакающими лягушками... коау-коау... надо сжечь все это...
  
   Сразу никто не становится негодяем.
   Семья Авгия жила в лабиринте переулков, которые были полны хмурых распутников.
   Уже в детстве Авгий был проворен и дерзок, но умел и льстить, мог залезть и на небо и спуститься в преисподнюю.
   Он рано лишился невинности.
   Случилось это летом. Было жарко. Зноен июнь. Кузина лежала нагишом, совсем не прикрытая даже рубашкой. Он ловко рыгнул, затем помочился и приблизился к ней, лицом и походкой обличая свою порочность.
   Вместе с ветром, который отдается юнцам и от излишеств чахнет, Авгий тронул пахучее лоно кузины, что под животом мнилось в виде тонкой щелки.
   Кузина не противилась и не дала ему спокойно лежать, совратительница, развратница уже в 7 лет. Авгию было чуть больше.
   Как-то кузина пришла в школу в прозрачном платье. Ей шли почти прозрачные платья из желтой ткани.
   В 9 лет она выкинула нечто похуже одежды, сделала женские дырки в ушах и брови натерла размоченной сажей.
   Это случилось на майские праздники. Она была в желтом, а он весь в черном, скакал и потел в шляпе. Горло его сжимала петля галстука.
   Что они только не творили при всех.
   Авгий называл кузину женой, а она его мужем. Она не раз садилась на его лоно, чтобы родить и привязать его к себе. По счастью в этом возрасте природа не дает такого права телу и детей они не оставили.
   В 13 лет Авгий влюбился в актрису, гарцевал перед ней, одетой в лацерну, как римлянка, рисовался.
   Он груду бумаги извел на поэму о ней, хотел кем-то прослыть.
   Почти 7 лет он обивал пороги театра, который зевом масок пугал детей, пока не сгорел дотла.
   Подозрения пали на Авгия, не он ли раздул огонь, подогретый вином и ревностью к кузине, игравшей на сцене.
   В ходе следствия открылись и другие его дела весьма странные и подозрительные, которые он описывал стихами в картинах и сценах.
   Зараза писать не у всех излечима. Она пристала к нему с некоторых пор и не отставала.
   Авгия арестовали, но он бежал из тюрьмы, задушив надзирателя и переодевшись в его одежду, и оказался один на безлюдной дороге под свинцовым небом среди скал и колючих зарослей.
   В камнях он нашел лодку, сел в нее, воду вычерпал и поплыл.
   Он не заметил, как заснул.
   Буря разбудила его и ветер с дождем.
   Волны куда-то несли лодку, неведомо куда.
  -- О, Боже, сжалься, не дай погибнуть... - взмолился Авгий, когда море и небо смешались. Во мраке лодка нашла некий вход, и он услышал скрежет днища о камни...
  
   Открыв глаза, Авгий увидел женщин в нарядах, которые женщины не носят.
   Он открыл глаза шире.
   Это были птицы в своем птичьем убранстве, которым смотритель маяка читал литании и пророчествовал. Для них он был почти богом.
   Авгий окликнул бога птиц.
   Он пугливо оглянулся.
  -- Ты меня напугал...
   Авгий рассказал смотрителю свою выдуманную историю, но не всю, кое-что он утаил.
  -- По-твоему, кто я, чудовище?.. - спросил он смотрителя маяка.
  -- Нет, но... жаль, что так вышло... - сказал смотритель маяка и отвернулся.
   Светало.
   Ветер пел в причудливых раковинах, что море вынесло на берег вместе с трупами медуз.
   Радужная дымка повисла над водой, изображая призрачные одежды утра и ее дыхание.
   Авгий попросил у смотрителя маяка защиты и спасения от преследователей.
  -- У Бога проси спасения... Богу мы дороже, чем сами себе...
  -- Что же мне делать?..
  -- Иди в башню... она открыта... не бойся, не на съедение змеям я тебя отправляю...
  -- Не съели бы меня те, кто пострашнее змей... - Авгий улыбнулся, пытаясь вызвать к себе расположение.
   Из окна башни открывался вид на ущелье, которое делило остров почти надвое.
   Туман как водой закрыл дно ущелья.
   Какая-то птица с криком пролетела мимо, метнулась дальше и скрылась в тумане.
   Авгий побледнел от страха, увидев в створке окна чье-то отражение, обернулся и рассмеялся. Он не узнал себя.
   Глянув по сторонам, он нашел ложе и лег.
   Сон сжалился над ним и избавил его от лишних мыслей.
   Среди ночи смотритель разбудил Авгия.
  -- Тсс... кто-то идет на веслах, не знаю, кто... плеск я слышу... залезь в эту щель и сиди тихо, а я пойду, встречу незваных гостей... не бойся, не выдам... ты на моего сына похож... он утонул... достался рыбам, а не червям...
   Авгий залез в щель. Он дрожал и прислушивался к голосам, доносившимся откуда-то сверху.
   "Сгинули бы они, пропали среди волн..."
   Голоса стихли.
   Авгий закрыл глаза и очутился у скалы, почти отвесной.
   Уже он полз по скале вверх, как уж. Он хотел спастись от незваных гостей на небе.
   "Или вниз с нее..." - подумал он и, глянув вниз, почувствовал, как земля уплывает из-под ног.
   От духоты и вони он лишился сознания.
   Он был и девой среди дев, и птицей, и кустом, вместо рук у него вырастали то ветви, то птичьи крылья. Был он и рыбой.
   Авгий становился то одним, то другим, оставаясь все тем же.
   Открыв глаза, он увидел, как по воле волн среди скал мечутся трупы утопленников, одетые пеной и водорослями. Трупы были и на песчаной отмели, и на берегу в камнях среди обломков барки. Они хотели вплавь спастись и нашли смерть.
   Он закрыл глаза и представил себя сыном смотрителя маяка.
   Почувствовав, как рыбы зубами рвут его на куски, он невольно закричал...
  -- Не кричи, горло не надрывай и не беснуйся... уплыли незваные гости...
  -- Мне приснилось, что рыбы вцепились в меня и рвут на части...
   Год или два Авгий был сыном смотрителя маяка, прежде чем вернулся в город, изменив лицо и имя. Случилось это после того, как смотритель маяка покинул землю для неба, воспарил туда без крыльев.
   Птичий остров был лишь эпизодом в его преступной жизни. Он появился как будто ниоткуда и исчез никуда...
  
   Актриса, из-за которой Авгий терпел все эти превращения, была некрасива, что не помешало ей стать примадонной и произвести на свет трех девочек и двух мальчиков от разных мужчин, которые спали в одной кровати и согревали друг друга теплом своих тел.
   Ночью она в плаще с капюшоном бежала от детей и спящего мужа в сквер у Черного утеса. Почти голая, жарко было ей даже в тонкой рубашке, уступая преступному желанию, она всем отдавалась и плату не брала.
   Навзничь лежащая бесстыдно-разнеженная она похоть будила у всех, даже у стариков.
   Утомленная ласками многих мужчин она возвращалась утром к постылому ложу не сытая, все еще зуд в ней пылал, жег как огонь. Она смывала с себя чужой пот, надевала на шею изумрудное ожерелье, оттягивала уши жемчужными сережками и завивала волосы уже как будто другая.
   При свете она была одна, в сумерки другая, а ночью с открытыми плечами и грудью спешила в сквер у Черного утеса к ожидающим ее мужчинам.
   Она умела разрушать жизни и семьи...
  
   Авгий не решился приехать в город, сошел на ближайшей к городу станции и шел всю ночь, все ускоряя шаг. Он словно боялся куда-то опоздать, сопровождаемый толпой теней. Они пытались что-то сказать ему и производили шум, похожий на щебетание птиц. И видом они были похожи на птиц.
   Была ночь, когда Аглая, так звали актрису, и Авгий встретились.
   Актриса не узнала Авгия. Он изменился, и лицо его изменилось, и походка стала другой.
   Молча, она легла навзничь, оголив плечи, грудь и лоно в зыби бедер.
   И Авгий не узнал ее.
   В припадке страсти он едва не задушил актрису.
   Душа покинула ее тело со стоном через рот, однако невидимо реяла около. Она продолжала существовать, но это существование было призрачно.
   Почти год актриса провела в больнице, потом еще год в желтом доме и вышла оттуда, пытаемым головными болями. Кожа ее завяла, морщины окружили погасшие глаза. Они даже уменьшились в размере. Она не жила, а доживала до старости, и смерть уже не внушала ей ужаса. Досуг она по-прежнему отдавала театру, всегда мрачная сидела и смотрела в потолок, на котором танцевали музы.
   Иногда ее можно было видеть в сквере у Черного утеса. Она играла роль падшего ангела, сидела у костра в окружении бродячих собак и толпы теней и сушила промокшие крылья.
   Загадочны и темны были слова ее монологов с жестами, позами и паузами...
  
   День Авгий проводил на службе, а ночью блуждал в лабиринте улиц, как паук в паутине.
   У развалин монастыря Авгий остановился. Он стоял и прислушивался к воплям блаженного.
  -- Вся человеческая власть находится в руках сатаны... - вопил блаженный. - И окончание века чревато бедствиями... я не знаю, в каком образе явится Антихрист... но он явится... не сомневайтесь... я не знаю, что его задерживает... а потом воцарится Иисус со святыми на 1000 лет в обновленном городе Иерусалиме...
  
   Прошло еще несколько лет.
   И снова Авгий случайно наткнулся на Аглаю.
   Он не узнал ее. Она сама напомнила о себе. Он был поражен ее видом.
   Вернувшись домой, он написал донос на самого себя, который смял, бросил на пол, а потом сжег и хотел застрелиться.
   Из-за несчастной любви он лишился рассудка. Безумие вело его помимо его воли и вопреки желанию к преступлениям, которые он совершал в неведении и ослеплении, не вызывая к себе ни сострадания, ни сочувствия.
   От маньяка сплошь и рядом жертвы уходили помятые, изломанные, но живые. В руках Авгия все умирало. Он постоянно совершенствовался и дошел до виртуозности, до которой никто не доходил из его соперников.
   Вспомнив, как очередная жертва упала в траву, Авгий закрыл лицо руками.
   Женщина кричала как птица и била крыльями о землю со странным упорством...
   Авгий устал пытать женщину, принужден был дать ей отдых и она спаслась.
   Прежде чем скрыться в арке, она оглянулась и назвала его негодяем и трусом.
   Когда появились люди, Авгий бежал.
   "А она уже вся была во власти безмолвного ужаса темноты..." - Размышляя, Авгий подошел к зеркалу.
   Из зеркала на него глянул незнакомый человек с лысой головой, вставными зубами и неизлечимым тиком.
   "Лицо старика, которого лучше держать подальше от человеческих глаз: в тюрьме, в больнице, в желтом доме... или лучше в могиле... не спеши, все это у тебя впереди... люди смертны, и нет никакой надежды хоть сколько-нибудь изменить это положение..." - Авгий лег ничком на кровать.
   Блаженный выл и стонал под окнами, пугая жильцов своим воем, превращая жизнь дома в кромешный ад.
   Вой неожиданно стих. Авгий вдруг понял, что находит в этом вое что-то вроде удовольствия.
   Он встал и заходил по комнате из угла в угол.
   Жена Авгия с недоумением наблюдала за происходящим. Она только что приехала в город и еще не пришла в себя от духоты, копоти и вагонной тряски. Она только чихала и задавала вопросы. Она и подумать не могла, что Авгий окажется способным совершить то, что он собирался совершить.
  -- Замолчи... - сказал Авгий хриплым голосом, сжав ее горло и брызжа слюной в лицо. Его глаз подергивал нервный тик. - И больше со мной об этом не говори...
   "В него вселился бес, нечистый дух... он даже почернел и стал похож на эфиопа..." - думала она и боялась. От страха у нее отнялись ноги и она села на пол, все еще чувствуя, как нечистая сила сдавливает ее горло.
   Фигура Авгия расплылась и исчезла в слезах.
   За спиной Авгия маячил мальчик 13 лет, стройный, изящный.
   Мальчик зевнул, равнодушным взглядом глянул на эту страшную картину и удалился...
  
   Авгию казалось, что он выкорчевал из себя все тревожное и неустойчивое, перед которым он со страхом останавливался, но, увы, оно вдруг вновь обнаружило себя.
   Ночью в его душе происходило перерождение. Внезапно разбуженный голосом или каким-то толчком, какой-то неизвестно откуда взявшейся силой, являющейся именно тогда, когда он уже не мог своими силами вырваться из ужасного кошмара, он вставал и шел, сам не зная, куда идет. Темная сила против воли влекла его в темноту, в которой он искал заблудшую женскую душу, и вместо того, чтобы бороться с соблазнами, отдавался им.
   Свою очередную жертву Авгий встретил на песчаном берегу.
  -- Кто ты такой и зачем ты здесь?.. - спросила женщина и взглянула на него. В рыжем парике и вставными золотыми зубами, он не был достаточно привлекательным и многих отпугивал. - Я знаю, ты хочешь насладиться мной, а потом задушить и закопать в песке?..
  -- Откуда ты знаешь, что я хочу?.. - в изумлении пробормотал Авгий и умолк, уставившись на женщину. Он вдруг понял, что говорит, не своим голосом...
  
   Из своих запредельных экскурсий Авгий почти ничего не приносил с собой и ничего не помнил. Он помнил, что был где-то, где все по-иному устроено, но не мог рассказать, что видел и что чувствовал...
   Как-то среди ночи Авгия разбудил короткий придушенный всхлип жены.
   Он проснулся.
   Жена лежала мертвая. Ее задушила астма.
   Он торопливо оделся и пошел, увлекаемый темной силой и озираясь.
   Небо отливало фантастическими цветами не принадлежавших ему красок.
   Иногда у него возникали попытки вырваться из цепких объятий этой темной силы, и как потерянный он бросался из стороны в сторону, не зная, куда приведут все эти шатания.
   В темноте ему виделись чьи-то призрачные лица, глаза, руки.
   Они случайно появлялись в рамке темноты и исчезали при ином освещении.
   Женщины напоминали статуи, стыдливо охраняющие груди, лоно и все остальное, чтобы он помиловал их, когда он вдруг без всякой видимой причины становился жестоким.
   У воды Авгий остановился, зачем-то разулся и вошел в воду.
   Он думал, что волны унесут его в открытое море, но, увы, волны выбросили его на песчаную косу.
   Уже светало, когда Авгия вернулся домой.
   Жена лежала на полу, кутаясь в скомканные простыни, а ему казалось, что она лежит на песке, стыдясь своей обнаженности. Он лег рядом с ней, дрожащий, совершенно потерявший дар речи...
  
   Часы пробили полночь, и Авгий очнулся, изумленно озираясь.
   Жена спала рядом с ним.
   Длилась ночь.
   Авгий не мог заснуть, ворочался на кровати как на углях в ожидании очередного кошмара.
   На его щеках цвел румянец, который не стирала ночь и не смывала вода...
  
   Город спал.
   Бог смотрел на город с небес и делал вид, что ничего не видит...
  
   * * *
  
   Осень уступила место морозам.
   Вопли блаженного заменил ветер. Он выл, вопил в исступлении, баламутил и море, и небо.
   "Никому до меня дела нет... забыт и брошен..." - думал Роман. Он лежал на нарах, тупо уставившись в потолок. Он пытался понять скрытую от посторонних глаз прихотливо петляющую цепь событий, которые привели его в эту камеру.
   Из темноты всплывали лица, похожие на маски, застывшие в нелепой гримасе, мимолетные, надуманные и подлинные, родившиеся вместе с человеком. Одну из таких масок он обнаружил на следователе Звереве.
  -- Все молчишь?.. - спросил он и снял маску, которая прикрывала пустоту...
  
   Роман очнулся.
   Тихо. Темно.
   "Словно заживо погребенный... а где Юлия, эта рыжая бестия?.. как рыбу уловила она меня... или я сам запутался в ее сетях?.."
   Роман забылся, запел.
   В двери открылось окно, глаз бога.
  -- Сиди тихо, тут не надо петь... - сказал охранник.
   Роман умолк.
   Он лежал и думал. Его занимали вопросы о загробных потемках и о тех видениях, которые посетят его в замогильном сне.
   Он не заметил, как заснул.
   Во сне он носил три имени, одно из них было женское. Он жил, не умирал, только боялся дневного света и все куда-то шел вперед или назад. Делать ему в жизни было нечего, разве что куда-то идти или колотиться головой об стену. Иногда можно было петь с жабами: "Коау-коау..." - пел он от тоски и безнадежности. Когда он пел, в его глазах зажигался странный огонь, показавшийся охраннику недобрым.
   Роману охранник казался галлюцинацией. Он жил какими-то навязчивыми идеями, ведущими его к помешательству и не только его, но и лежащую рядом с ним женщину, которую он звал то Юлией, то Лизой, и жил с ней как с женой...
  
   Ночь Роман провел на небо.
   Утром его стащили с неба за ноги.
   Он осмотрелся и не узнал себя. Он стал ничтожеством в потертой одежде.
   Дверь камеры была открыта и она как будто кадила фимиамом.
   "А где жена, с которой я лежал на ложе?.. и ребенок был... мальчик или девочка?.. не помню... кажется, мальчик... или нет, девочка... я был в здравом уме и надо же, вдруг женился, чтобы не поганить чужую постель... уши горят, как будто я из царства Сатурна явился, когда Стыдливость еще пребывала с людьми... - Роман встал, потянулся. - Исполнятся сроки и не будет ни того, ни этого света с его кошмарными декорациями... не будет и этого смрадного зала ожидания, в котором мы все томимся... все проглотит неумолимая Черная Дыра... там не будет ни правых, ни виноватых... только истина, хотя к истине всегда прилипает нечто ложное, и не потому, что это естественно... оно привносится теми, которые нарочно измышляют искажения..."
   Мысли смешались.
   Роману захотелось видеть Лизу, какой она была во сне, чистой, стыдливой.
   Дернув носом, он привстал. Он почувствовал запах, и увидел труп повешенного, который качался на сквозняке, спиной к свету, облепленный мухами.
   "Воняет как от двух мертвецов..."
   Труп развернулся лицом к свету, и Роман узнал воспитателя из интерната, убитого Авелем. Кто-то вытащил его из могилы и повесил.
   Труп развернулся спиной и снова повернулся лицом.
   "Он как будто танцует..." - подумал Роман.
   Сон прервался, и Роман очнулся в ужасе, ощупывая шею и поводя головой.
   Звезды еще не потухли.
   Какое-то время он лежал, прислушиваясь к ропоту волн в скалах...
  
   Когда в камере было шумно, Роман дописывал пьесу.
   Не зная, что делать с героем в финале, он задумался.
   "Не знаю, что мне с ним делать: убить и повесить... или поставить многоточие в этом странном повествовании... нелепая жизнь - нелепая и смерть..."
   Герои, которыми неизвестный автор населил свою пьесу, были странными. Они, как слепые либо боялись сдвинуться с места, либо куда-то шли, сами не зная, куда.
   "Зачем мне все это?.. бросить все... и вернуться в реальность, к людям... днем надоедать им своими разговорами ни о чем и некстати, а ночью спать, как спят обычные люди, а не колотиться головой об стену, пытаясь достучаться до бога..."
   Толкнув стену, он почувствовал, как она подалась. В стене образовался лаз. Уже он полз, извиваясь, как змея. Лаз вывел его к лестнице, по которой он выбрался на крышу.
   В воздухе вспыхивали разноцветные огни, зажигаемые на мачтах невидимых барок... доносился смех нимф, резвящихся в волнах и посвисты дельфинов. Легко и изящно изгибаясь, они выпрыгивали из воды, танцевали, украшая себя кружевами пены.
   Соскользнув с крыши в воду, Роман поплыл...
  
   В сумерках труп Романа всплыл у Цепного моста. Неспешное течение увлекло его под арку и дальше до поворота реки. Здесь он остановился, повернул и поплыл против течения и вскоре вернулся к тому же месту, откуда начал плавание. Завершив один круг, он начал другой. И так всю ночь. Труп пытались догнать на лодке и выловить баграми, но тщетно. Он грациозно нырял под воду и всплывал далеко впереди преследователей...
  
   Роман увидел все это и очнулся, вскочил, как будто его змея ужалила, но поняв, что это всего лишь сон, рассмеялся.
   Ему вспомнился интернат, когда он лежал без сна и напряженно думал об изнанке жизни или блуждал со светильником в руке по мрачным коридорам и глухим подземельям монастыря, преследуемый неулыбчивыми монашками и привидениями...
   Появление Музы Романа не удивило.
   Муза шла по галерее и в каком-то отрешенном изумлении смотрела по сторонам. Казалось, что она заблудилась.
   Пленительное существо.
   Лицо ее окутывало рыжее облако, а за спиной подрагивали прозрачные крылышки, как у бабочки.
   Роман хмуро улыбнулся ей.
   Он был не в духе. Уже который день его мучили предчувствия, на душе было смутно и тревожно.
  -- Я тебя не узнаю... ты стал похож на моего дядю... - заговорила Муза.
  -- А ты на мою тетю... - отозвался Роман. Вид Музы его поразил и особенно ее одежда из порфира и виссона.
  -- Что ты на меня так смотришь?..
  -- Внешне ты изменилась, уже не ребенок... а в мыслях все та же...
  -- А ты все пытаешься проникнуть в тайны пугающей непроглядной бездны, головокружительного провала, зияющего в душе этого мира...
   Смех Музы разбудил Романа. Он очнулся.
   Муза давно ему не снилась. Он любил ее, но его любовь еще не нашла летописца, кроме газетного репортера уголовной хроники, описавшего смерть девочки.
   Кутаясь в одеяло, Роман подошел к окну.
   Сквозь решетку виден был колодец двора, чахлая зелень, вялая, поблекшая, сырые стены и море.
   На море царил штиль.
   Светало. Взгляд далеко проникал сквозь неподвижный воздух, тешась очертаниями Лысой горы, с ее порталами, лестницами и арками, которые казались преддверием вечности.
   Протяжно зевнув, Роман лег на нары и поручил себя Богу, не смущаясь тем, что он был сокрыт. Он заснул и тут же проснулся. Он был смущен смертью на кресте вниз головой, считающейся у людей самой позорной.
   После смерти ему было дано другое тело, сделанное из воздуха. В этом теле он вначале попал в зал ожидания, где увидел будущее, которое ему было предсказано. Из этого предсказания он понял, что его душу не зарывают в землю вместе с телом, она имеет могилу выше.
   Из зала ожидания Романа направили в другое место совершенно мрачное с узкими ущельями, спускающимися на дно преисподней, в лабиринты ада.
   Его потряс жуткий смрад, мрак, вопли проклятых, среди которых мелькали демоны страшного вида.
   Роман шел и смотрел.
   К нему тянулись руки грешников с жалобными словами и плачем. Одни молили о спасении, другие пытались зацепиться за одежду Романа и утащить его к себе, и погружались едва ли не с головой в расплавленный свинец как в воду.
   Грешники отмывались огнем, хотя лучше было бы им отмываться водой Иордана, в которую стоит только опустить руку, как по всему телу разливается благодать. Здесь впервые уже после распятия и воскресения Иисус Христос явился народу и был крещен.
   Одолеваемый жаром и жаждой, Роман бродил во тьме внешней, заглядывал в гибельные ущелья и пропасти потусторонней жизни, и очнулся младенцем, не помышляющим ни о каком воздаянии, ни на том свете, ни на этом.
   Он не смеялся, а кричал, и плакал, как плачут младенцы, протиснувшиеся узким путем к свету.
   Увидев мать, он умолк. С первого же взгляда мать совершенно покорила его грациозной фигурой, манерами, не лишенными изящества, открытой доверчивой улыбкой и голосом сирены.
   Кира улыбнулась, и Роман невольно улыбнулся ее улыбкой.
   Он на все смотрел глазами матери и жил ее радостями.
   Около полуночи явился Авгий, двоюродный дядя Романа.
   Визит Авгия продолжался около часа.
   Авгий был взволнован, слезы блестели у него на глазах.
   Кира тоже была явно растрогана.
  -- Ты нигде не показываешься... - заговорил Авгий.
  -- Может быть, мне стыдно показываться в таком обществе... или страшно... - сквозь слезы пролепетала Кира. Она имела все основания ненавидеть или, по крайней мере, бояться Авгия.
  -- Я не совсем понимаю... - пробормотал Авгий. Смущение и замешательство овладели им. - А где твой муж?.. - спросил он, оглядываясь.
  -- Он ушел от меня... исчез... да и могу ли я довериться человеку, который живет одними вымыслами, правда, доведенными почти до правдоподобия...
   Пауза.
  -- Боюсь, что я попаду в ад... от одной мысли об этом меня бросает в дрожь...
  -- Что случилось?.. откуда у тебя такие мысли?..
   Авгий попытался развеять дурные предчувствия Киры, уверяя, что нет никакого ада.
  -- Мы все еще обитаем в раю... рай никуда не делся...
   Кира промолчала. По своей натуре Кира была склонна верить всему, что ей говорят, и все же мучительные предчувствия не оставляли ее.
  -- Я была не очень хорошей женой... - заговорила она после довольно продолжительной паузы. - и ад есть и суд... все мы предстанет перед судом... и будем гореть в геенне огненной...
  -- Успокойся... - Авгий попытался обнять и поцеловать Киру, но она отстранилась.
  -- Не надо, у меня и без тебя хватает романов...
  -- Я не имел таких хороших манер, как твой муж... и всегда оказывался в роли козла отпущения... вот и теперь... возможно, я неприятно удивлю тебя, но любовь, о которой тебе и раньше было известно, не угасла во мне, а, напротив, разгорелась и так, что твоя холодность не в силах ее погасить... - Не дожидаясь ответа, Авгий вышел из комнаты.
   Борясь с желанием вернуть Авгия, Кира закрыла лицо руками, потом подбежала к двери, хотела окликнуть его, но она не в силах была произнести ни слова. Голос не повиновался ей...
  
   Авгий стоял в коридоре у зеркала во власти самых противоречивых чувств.
   Перспектива вечных мук его не пугала. Он боялся одиночества и кошмаров, которые снились ему по ночам после смерти жены, женщины восторженной и немного тучной. Она умерла от астмы...
  
   Сон прервался.
   Роман лежал и размышлял.
   Сон несколько смутил Романа.
   Дядя называл его: "милое дитя", правда, звучало это как-то не очень приветливо.
   "Не замешан ли дядя в моем появлении на свет?.. даже если и замешан, он не скажет ничего лишнего..."
   Лишь однажды дядя позволил себе сказать больше, чем хотел.
   Он назвал своего брата Аркадия, отца Романа, монастырской крысой, а Киру шлюхой...
  
   В другом сне Роману явился Зверев в скорбном виде и с жалкими ужимками. Сказав, что не все идет согласно его желаниям, он рассмеялся точно гиена.
   Зверев был унесен эфиопами, скрыт от глаз, не ведомо, что стало с несчастным. А Роман получил крылья и воспарил над городом.
   Пролетая над интернатом, Роман увидел в толпе монахинь Херувима, умершего около года назад. Вид у него был счастливый и безмятежный, но из-за давки Роману не удалось окликнуть и узнать, получил ли он утешение или избавление от своих прискорбных желаний на небе...
  
   Ночь ушла, ушли и сны.
   Роман сидел у окна и писал.
   Это был набросок сцены судного дня.
   "Все, завершившие покаяние и прошедшие через очистительный огонь без ущерба, тем более, что огонь этом именуется очищающим применительно к небу и земле, которая будет очищена и обновлена потоком огня, подобно тому, как она была очищена водой потопа, направляются в зал ожидания, где будут ждать Судного дня..."
   Роман задумался о географии того света.
   "Говорят, что ад расположен на севере неба, но на этот счет нет никакой уверенности... место это не вполне определено, как и место чистилища..."
   Побуждаемый любопытством он побывал в аду и описал казни этого измышления, потом прошел через огонь и воду чистилища. После чистилища он попал в лоно Авраамово, но кто-то столкнул его на землю, и он снова родился против собственной воли и жил в доме с расписными потолками и полами из мрамора, и иногда был даже счастлив с женой. Ее звали Юлия. Лиза стояла поодаль, кутаясь в муар и беличьи меха, как в огонь геенны, который он сам же и разжег. Коптящее зловонное пламя исторгало клубы дыма и пепла, похожего на снег. Пепел поднимался в воздух и падал, скапливаясь в искрящиеся сугробы...
   И снова он оказывался в темноте, темной как сама тьма.
   Все повторялось.
   Поднимался ли Роман на небо - Лиза ждала его там, сходил ли он в преисподнюю или в другое людное место, куда души сводят и откуда возводят, если их призовут, и где их как овец пасет смерть, и там его ждала Лиза, как безмолвная тень...
  
   * * *
  
   Лишь вмешательство Авгия, дяди Романа, остановило ход этого странного дела. Из подозреваемого Роман стал свидетелем и с нескрываемой радостью покинул следственный изолятор и снова бросился в объятия той жизни, которая оттолкнула его от себя.
   Ночь Роман провел в блаженном состоянии, как Адам в раю, но иногда оказывался в кандалах и на цепи под присмотром глазка в двери, бога арестантов. Он в ужасе просыпался и, приподняв голову, пугливо оглядывался. Увидев нары, бледные лица спящих арестантов и свою тень, похожую на хихикающего беса, убеждался, что это не продолжение сна и он на самом деле погиб для жизни, всеми забытый и всех забывший в этом беспросветном аду.
   Он проснулся от стука в дверь весь в слезах.
   Дядя Авгий прислал записку...
  
   Авгий был низкорослый, хромой, из-за падения с лошади, лицо имел вытянутое с приплюснутым носом, маленькими глазами и редкой бородкой, тронутой сединой.
   Должность делала его ощутимым, нужным и не напрасным.
   Авгий ощупал взглядом фигуру Романа, поморщился.
   "Не знаю, от чего, но явно не от хорошего воспитания эта дурная привычка, которая в ходу у тех, кого моя жена называет художниками... завидовать друг другу... и ненавидеть и презирать себе подобных... однако, смотрит на меня глазами побитой собаки..."
   Авгий прошелся по кабинету.
   Движения его были мягкие, кошачьи.
   Он ходил и размышлял.
   Роман сидел, согнув спину. Он не знал, что нужно говорить и в чем обвинять себя.
   Авгий качнул головой, заговорил:
  -- Так что вы там замышляли?..
  -- Что мы замышляли?.. - Роман побледнел.
  -- Вы... ты и она...
  -- Но...
  -- Вот ты и попался... как она?..
  -- Кто?..
  -- Генриетта... наверное, стала совсем седая... Ты что же думаешь... если все перевернуть вверх дном... хватит ли сил поставить все на место... подумай сам...
   Роман подумал и описал историю с философским монастырем сначала словами брахмана, потом иудея и египтянина.
  -- Твое толкование этой истории еще более абсурдно, чем сама история...
   "Город его погубит... это ловушка для тех, кто считает, что жить надо в свое удовольствие... он поглощает все, не отдавая ничего..." - думал Авгий.
   Молчание затянулось.
  -- Что вы хотели сказать?.. - спросил Роман. Молчание его мучило.
  -- Я сказал только то, что сказал...
  -- Но вы ничего не сказали...
  -- Да?.. странно... или мне показалось, что это был монолог...
   Слова дяди вызвали невольную улыбку у племянника.
  -- Ты не позволяешь заглянуть в свою жизнь... помимо тех слов, которые срываются с твоих уст прежде, чем ты поймешь, что сказал, я ничего не знаю ни о тебе, ни о твоих склонностях... и готов усомниться, имеешь ли ты их...
   Роман слушал Авгия, чувствуя себя неуютно. Его бросало то в жар, то в холод. Хотя он не помнил всех слов дяди, но удержал в памяти их смысл и описываемые ими события, кроме того он добавил к ним кое-что из других историй.
  -- Ты не должен меня бояться... и ничего не скрывай, рассказывай мне все откровенно, как отцу, любящему тебя... однако на людях тебе следует быть более сдержанным и осторожным... - лицо Авгия и вся его фигура изменились. Он говорил голосом сирены, как мать, и Роман едва не бросился в его объятия, но что-то его удержало.
   Авгий задумался и после довольно продолжительной паузы заговорил другим голосом:
  -- Я ведь тоже держусь подальше от света... так сказать, во мраке одиночества и пишу мемуары, чтобы оживить свои притупившиеся ощущения... что?.. нет, нет, я не собираюсь их отдавать в редакцию... тем более твоей Маргарите... боюсь, одних они польстят, а иных и оскорбят... мне хотелось бы, чтобы ты почитал их, ну и... ну, ты понимаешь... ты ведь бываешь на собраниях у Генриетты?..
  -- Да, но...
  -- Красивая и коварная женщина... и весьма сомнительной нравственности... правильно это или неправильно, но с некоторыми вещами принято считаться... мир так устроен...
   Пауза.
  -- Когда-то я восхищался Генриеттой... сознаюсь, даже ухаживал... она отличалась изяществом и стройностью... не была обделена и привлекательностью... впрочем, все это глупости... видения былых дней, дошедшие в искаженном виде... и что же от них осталось?.. жалкие руины... что?.. когда это было?.. никогда... я ухаживал только за женой, но иногда я вмешивался в жизнь Киры, твоей матери... я принимал в ней, куда большее участие, чем многие думают...
   Авгий взглянул на Романа.
   "Он просто копия своей матери... тот же взгляд и руки ее... она бы могла стать великой артисткой, но, увы... никто не избавлен от высокомерия и соблазнов славы..."
  -- Я хочу, чтобы ты помог мне в одном деле... - сказал Авгий и приобрел обличье, в которое прятался от самого себя. - Генриетта оказалась в среде достаточно заметных персон... есть подозрение, от которых нельзя отмахнуться, что она что-то затевает... можно предположить, что ничего путного из ее затеи не выйдет, но надо за ней понаблюдать... надеюсь, что ты меня понимаешь... даже незначительные детали иногда существенно влияют на ход событий...
   Пауза.
   Авгий бранил Генриетту грубо, неприлично, но в глубине души он тяжело, мучительно завидовал ей. Успех и славу он бы ей простил, она подавляла и унижала его как мужчину, говорила и делала много такого, что для него было соблазном и безумием.
  -- Так значит все это правда?.. - спросил Роман.
  -- Что именно?..
  -- Слухи, что за ней следят...
  -- Ну, слухи могут быть всякими... Все вопят о конце света... и никто ничего толком объяснить не может...
  -- Неужели кого-то еще смущают подобные глупости?..
  -- Смущают... похоже, что город превратился в скопище безумцев... да, вот еще что... при случае посоветуй ей не обещать слишком много... скажи, что ее дела не так хороши, как она, может быть, воображает... впрочем, я сам ей все это скажу... она собрала вокруг себя несколько десятков полоумных поэтов и думает, что может изменить мир... похоже, что эта идея ослепила ее... и не только ее...
   Пауза.
  -- И вот что еще... некоторая формальность... распишись... вот здесь...
   Не желая идти против обстоятельств, которые невозможно изменить, и не зная, как выйти из этой истории, Роман расписался на пустом листе бумаги.
  -- Твой отец был гением... многие ему обязаны, но, увы, редко вспоминают о нем, хотя и повторяют его идеи, мысли, однако его имя предпочитают не называть... - Авгий пожевал губы, махнул рукой. - Иди... свободен... пока... - Авгия раздражали утопии, которые только смущают людей, запутывают и обманывают...
  
   * * *
  
   После полудня случилась гроза с ливневым дождем, который затопил несколько улиц города...
  
   К вечеру небо обсохло.
   Роман слонялся по комнате и размышлял.
   "Я так и не осмелился спросить дядю об отце... почему-то судьба не выносит гениев и заботливо оберегает их убийц... так соблазнительно думать, что он... нет, все это еще темно, случайно... хотя, как говорят, случай был причиной появления мира... голова раскалывается... есть вещи, которые лучше не понимать... - Роман потер виски. - Кажется, у меня мания все начинать и не кончать... и задавать вопросы, на которые нет ответа..."
   Роман сморгнул. У стены ему увиделся Филонов. Лицо вытянутое, борода тщательно расчесана, золотое колечко вокруг головы. Он говорил о началах, пытался объяснить, что мир создавался и управлялся не случайным произволом слепых сил, а высшим принципом, перед которым обыкновенное человеческое сознание может только склоняться.
   Приоткрыв створку окна, Роман глубоко вздохнул.
   По улице шли прохожие.
   "По всей видимости, они чувствуют, что они вовсе не добровольно идут, что их насильно влечет куда-то некая сила... прав Филонов, наша жизнь только тень от иной действительности... - Потирая виски, Роман лег на кровать и повернулся лицом к стене, на которой подрагивали тени, силуэты. - Но чтобы увидеть эту иную действительность, надо поверить... многие верят в бога, или в то, что они называют богом, но это не бог... их бог есть только замаскированное безбожие..."
   Роман закрыл глаза и, уже проваливаясь в сон как в яму, услышал голос блаженного, который вновь возопил, скорее догадываясь, нежели понимая смысл им передаваемых слов от Бога...
  
  
  
  
   5.
  
   Яков сидел у слухового окна на чердаке. Он ковырял ногтем прилипший к стеклу сор и поглядывал на груду книг, наваленных у одной из стен.
   В гнезде под стропилами переговаривались птицы.
   Яков выпил вина.
   Отравленный вином и чувственными пожеланиями, он увидел в окне флигеля женщину, довольно пожилую, но стройную с чертами субретки.
   Когда ее муж скончался, она решила остаться вдовой.
   Женщина стояла у зеркала.
   Вскользь глянув в окно, она стала обнажаться. Делала она это медленно и элегантно.
   "Зачем она это делает?.. - думал Яков. - Однако, развертывая свое бесстыдство, она сохраняет вместе с тем столько грации... а что тебя, собственно говоря, привлекает больше, ее грация или ее бесстыдство?.." - Улыбка искривила губы отца Якова, тронула морщины у глаз.
   Какое-то время улыбка бродила по его лицу...
  
   Яков жил и наслаждался жизнью в той мере, в какой ему позволяли обстоятельства и иногда был даже счастлив. В 27 лет он женился. Рождение сына и дочери открыло ему глаза на многое, что было скрыто от него, и о чем он имел лишь смутное представление.
   Ему вспомнилась драма с участием двух исполнителей и беса, который почти всегда вмешивается в развязку подобного рода историй.
  -- Кажется, я схожу с ума... - Яков провел рукой перед собой, пытаясь отогнать насильника, нависшего над Лизой. - И эту заразу еще не извели, оставили жить, чтобы он, как ползучая змея, портил девиц, вводил их в искушение, принимая разные образы изворотливыми извивами... неужели некому распознать его...
   Час или два Яков сидел перед пустым листом бумаги.
   Он пытался написать письмо жене.
   Лицо жены терялось за ужимками театральной маски, прикрывающей пустоту, и Яков доложен был приложить усилие, чтобы вспомнить его.
   До поздней ночи отец Яков оставался в одной и той же позе.
   Около полуночи завопил блаженный.
   Прислушиваясь к воплям блаженного, Яков размышлял.
   "Люди говорят, что блаженный лает на ветер... а я уверен, что он говорит голосом самого Бога... Бог далеко, но сколь бы далеко Бог не отстоял от человека, Он всегда рядом..."
   Блаженный умолк и снова завопил, окруженный темнотой как оградой.
   "Говорят, что у него есть жена... может быть, и мне жениться?.. - Яков глянул на освещенное окно вдовы. - Однако в этом деле нужна осторожность... кажется, ты боишься?.. нет, я не боюсь, просто я осторожен... осторожность вполне согласна с разумом, так как позволила мне избежать многих вредных привычек..."
   Глянув на пустой лист бумаги, Яков смял его.
   "Не сейчас, но я обязательно опишу ей эту змею, которая развела нас... впрочем, всякая обязательность только стеснение... она изменилась... и не в лучшую сторону... стала вроде Ницше или Достоевского... уверенная, что она гений... вот и пришла к своему безумию... мания величия ее привела... один гений, первый среди людей, другой - последний... почему Бог допускает такую жуткую несправедливость... тем не менее, все довольны, никто не вопит, а если кто-то и вопит, так его прячут за стены желтого дома, и лечат от гениальности..."
   Яков лег на кровать и заснул, как будто погрузился в воду.
   Вместе с ним сошли в воду и все его мнимые жены, уподобившись рыбам, которые не имеют чешуи и плавников.
   Исполненный удивления, Яков плыл среди них куда-то в вечность...
  
   Часы пробили полночь, и Яков очнулся. Он лежал и размышлял, но жизнь протекала вне его предположений и догадок, однако это никогда не удерживало людей от размышлений, скорее наоборот.
   Он вспоминал жизнь своего отца.
   "Отец жил как все... ел, пил, зачинал детей без привлечения чувственного удовольствия, иногда даже не снимая сапог... боролся с опасностями, страхами, заботами, не определяя для жизни никакой особой цели... и, в конце концов, достиг подходящего ему счастья..."
   Створка окна приоткрылась.
   Донеслись вопли блаженного.
  -- Беззакония человека уловляют... и каждый связывается путами своих желаний... воздерживайтесь от всего, что воспламеняет желание и погружает в тину сладострастия... защищайтесь от него крестом, а если это не помогает, тогда в петлю... непорочные будут населять землю, нечестивые же истребятся с лица ее...
   "Однако вопит он слишком громогласно... зря надрывает голос..." - подумал отец Яков, вспомнив свою жену, жизнь с которой и дурные привычки едва не довели его до петли...
  
   Длилась ночь.
   Якова одолевали некоторые сомнения и греховные мысли, относительно вдовы, чей вид внушал ему приятные иллюзии. Они сами собой возникали и рассеивались.
   Вдове было около сорока пяти лет, может быть чуть больше, стройная, но костлявая, с острым носом и тонкими губами, глаза миндалевидные с туманным выражением, присущим легко увлекающимся натурам. Несмотря на довольно пожилой возраст, она сохранила все свои прелести и еще пользовалась успехом.
   "Весьма вероятна, что она из тех женщин, которые всю себя отдают влечению... наверное, поэтична и романтична... и без ума от Мольера или Брамса... Кажется, я совсем потерял голову... нет в ней ничего особенного, она обыкновенная женщина... правда, актриса, но весьма заурядная, занятая в ролях второго плана... и все же вокруг нее витает атмосфера утонченного очарования... говорят, ее муж оставил наследникам только долги..."
   Яков вспомнил диалог, который произошел между ним и вдовой, когда они случайно встретились в сумерках сквера.
  -- Вы как будто сошли с картины Филонова...
  -- Вы думаете, что я ненастоящая... почему вы молчите?..
  -- Наверное, я слишком стар для вас...
  -- И это таит опасность для меня?.. в это трудно поверить...
  -- А вы?..
  -- Что я?..
  -- Что в вас таит опасность для меня?..
  -- Я не готова ответить... простите, меня ждут... мы еще увидимся?.. сегодня среда... в субботу у меня премьера в театре... и если вы придете, может быть, я отвечу на все ваши вопросы...
   Яков встал и, кутаясь в плед, подошел к зеркалу.
  -- Ты влюбился... - прошептал он, всматриваясь в свое отражение. - О, нет, только не это... - воскликнул он как бы против воли и в страхе перед самим собой. Тут же и рассмеялся. - Это уже больше, чем безумие... кажется, я восторгаюсь... и уже обожаю ее...
  
   Уверенность пьянит подобно вину и окрыляет, мужчины становятся умнее, а женщины красивее...
  
   В глубине зеркала что-то происходило.
   Вдова ниоткуда не пришла, она просто возникла в воздухе.
   Черты ее лица были тонкими и нежными, а сложение изящное.
   Она легла на кровать. Одежд на ней было немного.
   Глаза ее были закрыты, казалось, она не хотела смотреть на то, что отец Яков собирался себе позволить.
   Комната начала погружаться во мрак, становилось все темнее и темнее.
   На месте воображаемой действительности открылось что-то иное, столь же мало убедительное.
   Яков вдруг стал неловким и робким. Казалось, он потерял всякое представление о действительности. Увлекаемый в темноту некоей темной силой, которая, судя по всему, являлась причиной не основной, но содействующей, он задел стол, едва не опрокинув настольную лампу, и выговорив что-то нечленораздельное, упал ничком на кровать... прижался животом к животу, бедрами к бедрам.
   Кровать заскрипела.
   Любовь у Якова и вдовы росла или ослабевала по прихоти освещения и удовольствия...
  
   Длилась ночь.
   Нигде не светили путеводные огни.
   Все спали и Бог спал...
  
   Утром голос блаженного разбудил отца Якова. Он очнулся, невредимый от всякого зла, встал и пошел, не зная, куда идет, и пришел в землю обетованную, в которой истина не нуждается ни в обоснованиях, ни в доказательствах...
  
   * * *
  
   Увидев Лизу, которая после смерти родителей, жила у дяди, Роман засмотрелся, поскользнулся и очутился в яме, на дне которой собиралась грязь и вода из ближайших домов.
   Поняв всю бесполезность попыток своими силами выбраться из западни, он присел на корточки и стал ждать спасителя.
   Лиза следила за Романом и видела, что с ним произошло.
   В сарае она отыскала веревку и опустила Роману ее конец.
  -- Хватайтесь...
  -- А?.. Что это?.. Веревка, как змея... она вряд ли мне поможет, нужна лестница...
  -- Я сейчас...
   Лиза притащила лестницу, и Роман благополучно выбрался на поверхность, встряхнулся, как пес. Из его штанины выскользнула ящерица и, извиваясь щуплым тельцем, скрылась среди камней.
  -- Благодарю... да-да... не удивляйся... говорю как умный, а поступаю как... если бы не ты... даже не знаю...
   Роман стащил с себя плащ, раздул ноздри, принюхался и вдруг расхохотался.
   Поневоле он должен был переступить порог дома Якова.
   В доме царили сумерки, было прохладно.
   Волоча за собой плащ, Роман сел. В нишу его ног втиснулся, повизгивая, пес рыжей масти. Шершавым языком пес лизнул руку Романа.
   Яков спустился по расшатанной лестнице в гостиную. От него пахло книжной пылью и мышами.
  -- У нас гости... - сказала Лиза, смутно улыбаясь.
  -- Очень рад... - пробормотал Яков и удалился в свое убежище.
   "Неужели это сын Аркадия Дымова?.. как он вырос... а Аркадий исчез... что только не говорили по этому поводу... одни говорили, что он сбежал от жены на острова блаженных... купил там участок земли с садом и дожил до смерти... другие говорили, что его сожрали бродячие собаки... в отличие от меня он был гением... критики называли его пьесы интеллектуальным бредом, приносящим удовольствие... Иван Аистов пользовался его образами, наполняя их другим содержанием... а пьеса "Упавшие с неба" так и осталась недописанная... упавшими с неба называли брошенных детей... и падших ангелов..."
   В комнате потемнело.
   Сырость вышла на стены и заблестела глазами.
   Гниль и плесень зашевелилась в углах.
   Между рамами начали расти грибы.
   В пыли, толстым слоем лежавшей на подоконнике, зашевелилась ожившая муха.
   Яков включил свет, и тени разошлись по своим местам...
  
   Спустя полчаса Роман уже пил чай и рассказывал Лизе о географии рая.
   Кое-что он прибавлял от себя.
   Лиза слушала Романа, сдерживая какую-то странную дрожь.
   Голос Романа множился, окружал ее со всех сторон смутными, неясными образами...
  
   За окном стрекотали цикады.
   На чердаке шептались птицы.
   Яков сидел в темной комнате, наблюдал за птицами и думал свои обычные, ежедневные мысли.
   Детей в их семье было много. Всю свою любовь отец отдавал детям из подсознательного страха, что народ в Израиле вымрет, так и не исполнив возложенную на него миссию, о которой почти все уже забыли.
   На людях отец носил маску, которая была его вторым лицом.
   "Давно собирался написать историю семьи, но не знаю с чего начать и чем кончить... как размотать этот клубок?.. и надо ли его разматывать?.. счастье лишь на миг блеснуло мне золотом волос Сары и пропало... после смерти Сары все мне стало ненавистно... ты же собрался жениться?.. нет, лучше сразу в петлю... впрочем, лучше что-нибудь иное... более пристойное... уж больно безобразен вид человека, висящего в петле..."
   Птицы зашумели и отвлекали Якова.
   Глянув в окно, он увидел вдову, которая пыталась задернуть занавеску на окне...
  
   Роман ушел от Лизы за полночь.
   Уже на террасе он хотел поцеловать ее, но передумал.
   Невольное движение Романа смутило Лизу. Щеки ее вспыхнули, словно розы распустились. Она уже привыкла к Роману, однако сердце еще противилось и хитрило...
  
   * * *
  
   Ночью Лизе снился сон, в котором она шла вдоль берега моря, изгибающегося как серп. У камней похожих на стаю присевших волков она остановилась, обошла вокруг них несколько раз, как сказал Роман, но ничего не произошло.
   Был вечер.
   Она села на камень, потом легла, ожидая окончательной тишины и какой-нибудь радости.
   На море царил штиль.
   Смеркалось.
   Лизе представилось море женщиной, живот которой медленно поднимался и опускался.
   Лиза потрогала свой живот. Живот был теплым и мягким домом для ребенка, чей тихий, аукающий голос она вдруг услышала.
   С криком над Лизой пролетела птица и упала без сил за спину на камни.
   Лиза привстала, испуганно огляделась и увидела птицу, ее желтый, раскрытый клюв и какой-то стеклянный глаз с запекшейся каплей крови внутри.
   Вдруг уже не мертвая птица, а худенькая девочка, изгибаясь камышинкой позвоночника и размахивая руками, подлетела к Лизе и нежными, розовыми лепестками губ коснулась ее щеки.
   Веки Лизы разлепились.
   Любяще-тревожно Лиза посмотрела из сна в зеленые зрачки девочки. Они плавали в неуловимо-белом тумане и в них дымно разгорались крошечные огоньки.
   "Я назову ее Жанна..." - подумала Лиза.
   Девочка села на колени Лизы, спрятала затопленное радостью лицо в ладони, хихикнула, знакомо качнула головой и стала рассказывать историю, еще неиспорченную словами...
  
   Створка окна распахнулась и захлопнулась.
   Лиза привстала, выпростала округлую руку из-под одеяла, потерла глаза, вспоминая себя.
   Части ее тела медленно просыпались для движения.
   С любопытством Лиза рассматривала себя.
   Синие реки набухали под молочно-белой кожей, мерно поднималась грудь с темными вишнями сосков.
   Лиза потрогала грудь, живот, встала, походила голая по комнате, вслушиваясь в шум жизни дома.
   Дом скрипел, подрагивал.
   Лиза открыла окно, уселась на подоконнике, как птица, пытаясь вспомнить весь сон.
   Весь сон вспомнить не удалось. Лиза накинула на плечи халат и неожиданно для себя глубоко вздохнула...
  
   * * *
  
   Край солнца показался над уступами скал.
   Большой дом на теневой стороне Болотной улицы весь осветился и как будто повис в воздухе...
  
   В этот день в городе не копали могил, ни один человек не был предан земле, плакальщицы не пели псалмов, воры не вторгались ни в чьи дома, всякое зло удалилось из города, никто не нарушал законы, не изменял своему слову, сильные не отнимали силу у слабых, известные не унижали безвестных и безымянных, не испускал воплей и проклятий блаженный...
  
   Весь этот день Роман провел дома, смотрел в окно и вяло размышлял о вечных вопросах, совещался сам с собой, чертил образ неба как купол храма.
   В паутине зажужжала муха и Роман отвлекся.
   У мухи было лицо Авгия.
   После неожиданного купания в сточной яме Роман болел. Глаза его были полны ячменей, и иногда он видел нечто такое, что даже его удивляло, и не только его.
   Ближе к вечеру к Роману пришла женщина 30 лет, участковый врач.
   Она, молча, выслушала Романа и стала выписывать рецепт, вскользь поглядывая на низкий потолок с пятнами сырости, на стены с надписями и рисунками, на засохшие цветы в горшках.
   За окном взвыла собака.
   Захлопала крыльями ворона.
   Женщина невольно повела плечами, как от озноба, ушла.
   А Роман утешился сном, и не с ним одним это случилось в этот день. Спали и взрослые и дети, и бог стоял у спящих в изголовье...
  
   Светало, когда Роман проснулся.
   Он промыл затекшие гноем глаза, и заторопился.
   У сточной канавы Роман остановился, как Цезарь перед Рубиконом, словно он боролся с желанием вновь в ней очутиться.
   Он стоял, прижимая к бокам туловища все свое имущество: пишущую машинку и громадный чемодан, обклеенный клеенчатыми картинками.
   Глянув на окна дома с крыльями флигелей, он поднялся на террасу и постучал в дверь.
   Дверь приоткрылась.
  -- Это вы?.. я знала, что вы придете... вы мне снились... - сказала Лиза.
  -- И ты мне снилась... всю ночь... - сказал Роман охрипшим внезапно голосом. Он вдруг понял, что они видели один и тот же сон.
   Возникла неловкая пауза.
  -- Мы с вами с ума сошли... и говорим, бог знает, какие глупости... входите...
  
  
  
  
   6.
  
   Город тонул в тумане.
   Стекла в створке окна задребезжали.
   Из смутной мглы выполз трамвай, похожий на красную гусеницу. Он прополз мимо окон и канул.
   На террасе появилась девочка.
   Она подошла к окну, прижался лбом к оконному стеклу.
   Тени скрывали его глаза. Казалось, глазницы были пусты.
   Девочка стукнула в стекло и, не дождавшись ответа, исчезла.
   "Откуда она взялась?.. лицо как у куклы и глаза косят..." - подумал Роман.
   Так начался третий круг жизни Романа. Два круга он уже прожил. А всего их семь...
  
   Днем Роман привыкал к шуму мыслей, лежал, прислушивался, или, жадно дыша запахом чернил, ходил вокруг стола, на котором лежала стопка бумаги, и ждал своего часа.
   Босые, крупные ноги его шлепали по половицам до полуночи.
   Ночью внутри Романа кто-то говорил что-то важное тихим, обрывающимся шепотом, диктовал.
   На исходе ночи, натыкаясь за стены, как пьяный, Роман шел спать.
   Во сне он всхлипывал, вскрикивал, просыпался потереть занемевшую руку и снова проваливался в сон, как в яму.
   Его будили кошмары.
   Чтобы совсем проснуться, он выходил на крыльцо, без нетерпения зевал, потягивался, осматривался.
   Лучи полудня томили землю, падали на ее кожу, как на истраченный лист бумаги...
  
   * * *
  
   Прошло три месяца.
   Роман жил у Лизы и писал.
  -- Что ты пишешь?.. - как-то спросил его Яков, все еще не смирившийся с его вселением.
  -- Я не пишу... я пытаюсь дописать одну пьесу...
   Яков хмыкнул, глянул на босые ноги Романа, которые он то сводил, то разводил.
   Соседи злословили на его счет, но как вполне светский человек, Яков испытывал презрение ко всяким сплетням, правилам и порядкам...
  
   Среди ночи Лиза позвала Романа.
   Он лег рядом с ней, сухим ртом тронул ее лицо и забыл о ней, задумался.
   Мысли его были неизвестны Лизе...
  
   Водянистый свет вылился на половицы и медленно пополз от окна к постели.
   Лиза так и не решилась рассказать Роману о своей беременности...
  
   На исходе четвертого месяца Роман вышел на крыльцо, потрепал загривок псу и ушел.
   Пес рыжей масти зевнул, скучно глянул на него и свернулся клубком у ног Лизы.
   Лиза проводила Романа взглядом, потом тронула свой живот.
   Там, где лежал ребенок, было тихо и страшно.
   Вдруг ребенок шевельнулся.
   Тонкие как листья ивы губы Лизы дрогнули, и свилась улыбка...
  
   Ночью Лиза сидела на кровати, свесив босые ноги, и придумывала какую-нибудь причину, оправдывающую и извиняющую отсутствие Романа.
   "Он ушел, чтобы выпутаться из стесненных обстоятельств..." - думала она, распутывая нитки мулине.
   Синие нитки успокаивали, красные возбуждали, а желтые действовали как слабительное.
   Лиза простила бы Роману все, даже неприятное и обидное...
  
   * * *
  
   В течение двух-трех недель после ухода Романа, Лиза держалась бодро и весело, безропотно носила под сердцем тяжесть ребенка.
   Красота ее и формы стали полнее, а голос приобрел мягкий и приятный слуху звук.
   Дитя уже шевелилось в ней, устраивалось поудобнее, чтобы осматривать и трогать руками лоно матери, похожее на дно моря...
  
   Как-то к Лизе пришел Зверев, тихо, как мышь, поскребся в дверь, вошел, сел.
   Помолчали.
   Зверев не решался открыть ей свое дело.
   Вдруг заходил, заскрипел под ним стул. Он нелепо привстал, попытался обнять Лизу.
   Лиза отстранилась.
   Захлебываясь словами и слюной, Зверев зашептал слова любви.
   Лиза не противилась, когда рука Зверева ощупала ее живот, скользнула ниже. Только едва видная усмешка, дрожание губ выдавали ее чувства, вполне очевидные.
  -- Вы с ума сошли... - проговорила Лиза и внезапно залилась тихим нервным смехом...
  
   * * *
  
   До полуночи Зверев писал донос на Романа. Он достаточно потрудился и от усталости заснул, не позаботившись замести следы и скрыть свой труд от посторонних глаз.
   Пока Зверев сладко спал на продавленной кушетке, его жена проснулась и, прочитав начало истории, пришла в волнение.
   Зверев был немедленно разбужен.
   Он очнулся, покрутил головой, уставился на жену красными от бессонницы глазами:
  -- Тебе чего?..
  -- У тебя с этой Лизой что-то было?..
  -- Не понимаю, о чем ты?.. - Зверев повел глазами, пережил жизнь ряда предметов: венского стула, засаленной, заерзанной тряпки на его сидении и, наконец, обвисшего на спинке халата, постигая в них зло и ревность обстоятельств к человеку. Взгляд Зверева остановился на письме.
  -- А, это... это так... опыты... для стенгазеты...
   От недостатка улик жена наполнилась бранью.
   Зверев лизнул руку жены, обнял плечи и прижался лицом к ее тяжелым бедрам.
   Жена обмякла...
  
   Ночь ушла.
   Уже утро, серое, пасмурное.
   Жена Зверева лежала на диване в истерике.
   Зверев хотел что-то сказать, но не сказал, закурил, укрылся за облаком дыма.
   "Надо же... даже не знаю, как это назвать, глупостью или безумием, или нелепостью, или всем этим вместе..." - Зверев запечатал послание, двигая без всякого порядка языком, и ушел на почту, оставив жену одну, обуреваемую самыми разнообразными чувствами, догадками, подозрениями. Она уже давно предчувствовала что-то недоброе. Уже несколько ночей ей снился один и тот же неприятный сон, постепенно переходящий в кошмар...
  
   * * *
  
   Зверев спустился по улице к пруду, который окружали старые вербы, нагнувшиеся над водой, остановился на мосту, глянул по сторонам и помочился в воду, чтобы изменить ее вкус. Он шел обычным своим шагом, оглядывая встречных женщин. Он обращал внимание на глаза и зубы наиболее важные их части, и лишь потом измерял красоту шеи, тяжесть груди и бедер, и тонкость и изящество щиколоток.
   После посещения почты Зверев поспешил на собрание. Он был членом организации, имеющей свои церкви и алтари, украшенные портретами богов.
   Уже несколько лет он выполнял обряды и исповедовал догмы, придуманные одним человеком для всех.
   На собрании Зверев размышлял и сомневался, правильно ли он поступил, доверив анонимное послание почте, не лучше ли было донести его и бросить в домашний ящик адресата и вообще, стоило ли затевать все дело.
   В одно и то же время Зверев был и лисой и собакой.
   Голос оратора раздражал Зверева, и он невнятно подумал о том, что ни одна из тварей поднебесных не продает себя в рабство и не сидит на собраниях.
   Размышляя о тварях, он прикрыл веки и задремал.
   Во сне Звереву было семь лет и он летал, греб крыльями как веслами.
   До края мира он не долетел.
   Никому не ведомо, есть у мира край, кроме разве того, кто его создал.
   На землю Зверев опустился уже в возрасте 13 лет и пошел. Он шел, сам не зная, куда идет, пока не устал и не лег в траву.
   Он лежал в траве, когда на него напала пчела.
   Отгоняя пчелу, он очнулся, пробормотал:
  -- Как странно... - и снова заснул.
   У пчелы было лицо жены.
   Оставив в Звереве свое копье, пчела улетела.
   Мысли Зверева вернулись к жене.
   Жена стояла на коленях спиной к нему в позе Марии Магдалины.
   Она вела себя как беззащитное животное.
   Ободренный ее видом, Зверев приблизился к ней и вдруг понял, что лишен самой ценной части своего тела.
   "Она меня кастрировала..." - догадался он и отчаянно завопил, переполошив собрание.
   Очнувшись, он ощупал себя, осмотрелся и облегченно вздохнул.
   Все было на месте.
   Собрание продолжилось.
   Иллюзии действительности, хотя и кастрировали, но менее болезненное место...
  
   * * *
  
   После многодневного поста у Лизы родилось дитя со всеми признаками девочки.
   Пришло время девочке увидеть свет и подать голос криком.
   Лиза назвала девочку Жанной, и она стала привыкать к неудобству жизни.
   Ощущение радости пришло к ней лишь на сороковой день. Она увидела солнце и рассмеялась.
   Солнце всех веселит.
   Девочке не исполнилось и года, как тень отошла от нее и зашлепала босыми ногами по полу, хлопая всеми дверями, заботя ум Лизы и Якова.
   Не нашлось у девочки другого отца...
  
   * * *
  
   Вечерело. Синели дали.
   Лиза сидела на завалинке в палисаднике, сплетала венок из одуванчиков.
   Розовые губки Жанны шевелились беззвучно. Она ревниво следила за всеми движениями матери.
   По улице, мимо дома, прошел стриженный наголо народ из бани в казарму.
   Потом прошло стадо мычащих бычков, поднимая пыль. Их гнали на бойню.
   В облаке пыли появился калека в сопровождении рыжей собаки. Двигался он медленно, но иногда как бы забывался, оглядывался на прохожих, которые спешили за тем, что казалось им счастьем, и ускорял шаг. Опомнившись, он замедлял шаг, шел и уже ничему не удивлялся, ничто его не трогало.
   Прохожие озирались на калеку. К их жалости примешивалось сочувствие и ощущение неловкости.
   У калеки был талант казаться уродливым.
   Калека шел и зло поглядывал по сторонам.
   "Я здесь никого не интересую... я здесь лишний... почему я не умер в утробе матери, а выжил и живу вместо кого-то другого, более достойного жить... они отворачиваются... я внушаю им страх или стыд?.. само мое присутствие служит им упреком... - он поднял голову к небу. - И там обо мне, наверное, забыли..."
   Небо было чистое, и вдруг оттуда упала капля влаги.
   "Моя дева прослезилась..."
   Надо сказать, что уже несколько лет калека писал поэму о деве, которую однажды увидел средь звезд. Ночью он растворялся во времени и пространстве, блуждал с девой в темноте, размышляя о таинственной симпатии звезд и людей. Очнувшись, он описывал ночное небо, осложняя известное и привычное своими догадками. Он описывал не только, то небо, на которые мы смотрим, но и то, что, не открывая себя, видит нас. Он писал и высказывал догадки и о том, как и почему существует то, что существует, и кто держит ось, вращая вокруг себя небо.
   У газетного киоска калека остановился и купил газету, которую уже читал. Листая газету, он наткнулся на горбатую старуху, которая торговала яблоками. Окинув калеку сочувственным взглядом, старуха протянула ему яблоко. Он отклонил подношение и продолжил путь.
   Обогнув фонтан с изображением нимфы, калека замер. Он стоял, словно часовой на часах, как будто погруженный в блаженный сон, для которого не требовалось смыкать век, и смотрел на Лизу, которая оживленно и весело говорила о чем-то с Жанной.
   Сонная, бледная и ненужная жизнь вдруг приобрела краски.
   Лиза улыбалась. Она умела и радовать, и радоваться. И она была копией девы...
  
   Калека стоял и смотрел.
   Он напоминал статую.
   Вдруг он пошевелился. Ему вспомнился сон.
   Во сне он был паломником. После семи лет скитаний он вернулся в город и женился. Умер он преждевременной и насильственной смертью и очутился на острове, берег которого был устроен террасами, на которых сидели птицы. Он услышал их оглушительные крики и странное пение, отдаленно напоминающее пение псалмов. Остров кишел птицами с черным, белым и пестрым оперением. Некоторые из птиц были удивительно красивы, они носили украшения и тиары.
   Калека сел на камень. Он сидел и любовался роскошью и великолепием острова, когда вдруг кто-то окликнул его по имени, которое он уже забыл. От страха он едва не лишился чувств. Увидев загнутый как крючок клюв и крылья, он догадался, что с ним заговорила птица.
   Он понял, что знает язык птиц.
   Превратившись в деву, она обняла его и он познал ее любовь...
  
   Калека не сводил глаз с Лизы.
   "Она просто копия девы, которую я увидел среди звезд, а потом встретил на птичьем острове..." - думал калека.
   Во сне он обнимал деву и наслаждался любовью, о которой знал понаслышке. Казалось, что восторги и утехи ночи никогда не кончатся, но, увы.
   Проснувшись, калека посмотрел на свое тело как на врага.
   Женщина, которую он назвал Девой, как и собаку, исчезла и спустя неделю снова появилась вблизи от Волопаса. Вряд ли можно было добавить еще хоть одну звезду к тем звездам, что, попеременно блестя, выявляли очертания ее фигуры, ее одежду и размах ее крыльев. Она, казалось, совсем рядом, простирала к нему руки и окликала его как мужа.
   Вокруг нее зыбились темные воды...
  
   Калека привлекал прохожих. Они останавливались и с недоумением смотрели на улыбающегося урода, и его танцующую тень.
   Тень кружила на одном месте и вдруг упала.
   "Я должен встать... кто-то во мне говорит мне, встань и иди... и он же скрывает от меня что-то постыдное, недосказанное... Интересно, от кого исходит это распоряжение, встань и иди?.. от бога?.. не нужен я Богу... он в темноте и одиночестве празднует свои сатурналии... - думал калека.
   Он с трудом встал, потряс головой.
   "Как она прекрасна..."
   Тонко очерченная, грациозная фигура Лизы колыхалась в воздухе, который служил ей прозрачным одеянием.
   Калека прикрыл глаза рукой и увидел ночь и звезды, рассыпанные по небу и кружащиеся во тьме. Они были подобны чайкам, ныряющим в воду залива...
   Крики чаек вернули калеке реальность, и он пошел дальше.
   Смутная мысль остановила его у витрины. Он задумался, погрузился во мрак метафизики, никому не внятной.
   "Такое впечатление, что как будто не я гоняюсь за удовольствиями, а удовольствия гоняются за мной... и не Сатана радуется греху, а Бог..." - Увидев в отражении витрины свое уродство, калека вдруг улыбнулся. На его лице появился румянец, оживление.
   У драмы, которая выглядела не завершенной, появилась развязка, и эта развязка показалась калеке прекрасной...
  
   Калека родился от неизвестного отца в результате изнасилования его матери. Она рассказывала, что насильник отличался силой и жестокостью.
   Жизнь матери калеки складывалась не слишком благополучно. Она умерла молодой.
   Калека жил и не обращал внимания на себя, не стыдился своей неловкости, своего тела. Жил он один, делал проволочные клетки для птичьего плена и продавал их на рынке. По субботам он ходил в церковь, опираясь на костыли и волоча ноги, как хвост.
   Воображение давало ему все, что нужно для жизни.
   Ночь он проводил со звездами. Не было у него других радостей.
   Происшествие у фонтана с изображением нимфы имело последствия. Калека словно бы проснулся, вспомнил о себе и в первый раз глянул в ржавое, пыльное зеркало с пятнами отслоившейся амальгамы.
   Он осмотрел себя, задумчиво потрепал кожу на щеках, нахмурился, недовольный осмотром. У него был вид огородного пугала. Тонкие щиколотки выглядывали из коротких штанин.
   Надвинув вязаную шапочку на глаза, он озадачил себя вопросом:
   "Кто я?.. зеркало уверяет меня, что это уродливое отражение и я - одно и то же лицо, но я не могу их совместить..."
   Ковыляя, он отошел от зеркала, оглянулся, сморгнул. В зеркале он увидел Лизу в одежде невесты и себя в костюме из габардина, смущенного, стыдящегося своего уродливого тела, и не только, он стыдился своего лица, своей остриженной головы, неудобной, мешковатой одежды, лишь подчеркивающей неловкость, неуклюжесть всей его фигуры.
   Он сунул руки в карманы, потом растопырил их. Он ощущал себя огородным пугалом, не знал, куда деть руки.
   Из всего этого создалась комедия, и он рассмеялся, а собака, с изумлением следившая за ним, вдруг завыла.
   Собака была зеркалом хозяина и обладала склонностями, схожими с его собственными склонностями.
   Все имеет свое происхождение от одного начала, символически представленного в Писании как вода.
   "В начале Бог сотворил небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водой..."
  
   Неделю спустя в комнате калеки появился портрет Лизы в одежде невесты, который он выкупил у местного фотографа, и натянутая между стенами веревка с петлей для отдыха.
   Каждое утро Лиза в одежде невесты приветствовала его улыбкой.
   Несколько дней калека не ел и не умывался, и даже перестал откликаться на каждый звук. Он создавал себе другое тело и походку, учился ходить без костылей, приучал ноги к тяжести тела.
   Шел он как мореход. Его качало.
   Казалось, до берега было рукой подать. Берег дразнил его своей близостью. Но мешали волны. Едва он спасался от одной волны, как вдруг его настигала и накрывала другая волна, еще более ужасная.
   "И где тот берег?.. и где невеста?.."
  
   Ночью Лиза сама пришла к нему вместе с радостью, обняла и соединилась с ним.
   Пришло время любить, танцевать, смеяться.
   После часто повторяющегося трения тел, две природы смешались, и одно тело жадно схватило и спрятало в себе семя другого тела...
  
   Услышав смех, калека очнулся.
   Бесы насмехались над ним...
  
   Весь день калека ходил как овца на привязи.
   Вечером он ощупывал мясо ног, наблюдал, как оно нарастает, потом смывал с себя дурной запах и засыпал от усталости.
   Спал он без сновидений...
  
   Прошло несколько месяцев...
  
   Калека спал и проснулся. Утро встретило его пасмурным небом и уныло свесившимися обмокшими флагами.
   Калека вышел на улицу.
   Сыпал мелкий дождь.
   Он поднял воротник плаща и поковылял в сторону театральной площади.
   Собака поплелась за ним.
   Свернув за угол, калека наткнулся на Якова.
   Казалось бы, от стариков остаются одни руины, они утрачивают внешнюю привлекательность, но в этом старике сохранилось даже нечто от изящества, возможно из-за его пристрастия к музыке и размышлениям.
  -- Что с тобой?.. тебя не узнать... - заговорил Яков.
   Калека, молча, улыбнулся и пошел дальше, покачиваясь.
   Ему казалось, что земля шатается, вот-вот упадет и уже не встанет...
  
   Еще через полгода вялые ноги калеки стали вспоминать себя. Он уже доходил до конца длины комнаты без костылей, пользуясь лишь веревкой и петлей.
   Как только это произошло, ему начали сниться странные сны. До этого дня он не видел таких откровенных снов. Они затопили его томящей силой любви...
  
   В один из дней позднего лета калека собрал все свои сбережения и пошел на рынок.
   Он потратил почти все деньги на новую одежду. Он покупал ее без оглядки на цену, как для смерти.
   Дома он заново обмыл себя, как обмывают покойников, потом оделся точно жених и направился к отцу Якову.
   Он шел и убеждал себя:
   "Мне не страшно... пусть боится тот, кто хочет бояться..." - В воображении он почти объяснился Лизе в любви и поверил в свои чувства. Он рисовал сцены, картины. Одно время он был художником. К 35 годам, став калекой и испытав умиротворяющее и утешающее влияние философии, он перевел дух и превратился из автора довольно посредственных картин в служащего известной нотариальной конторы. Скрыв свою мудрость, он стал канцелярской крысой. И он был доволен, потому что могло бы быть еще хуже.
   "Я мог бы быть художником, философом, святым, спасителем или преступником, а стал калекой, канцелярской крысой... Надо забыть все свои воспоминания... и начать жить сначала..." - он рассмеялся, невольно глянул по сторонам и продолжил путь.
   Походка его изменилась, стала быстрой, он уже летел, едва касаясь земли.
   Он мог пройти все это необъятное пространство, концы которого разошлись по краям света, и завладеть им.
   Такую задачу поставил ему гений, сопровождающий его, как и рыжая собака...
  
   Лиза и Жанна сидели на террасе. Мимо проходили прохожие и иные уличные люди.
   Калека остановился у ржавых ворот, украшенных саламандрами, подбадривая себя. Его впалые глаза беспокойно блуждали. Он одного лишь боялся, смеха Лизы.
   Услышав смех Лизы, он похолодел и отвернулся от искушения.
   Он вдруг опомнился.
   "Я потерял рассудок... на меня нашло затмение... я спятил... сошел с ума..." - Силы оставили калеку, когда Лиза развязала узел и ее рыжие волосы разлились волнами золота, затопили ее лицо, шею, плечи, грудь.
   Калека закрыл глаза и вернулся в почти зачаточное состояние...
  
  -- Что это с ним?.. - спросила Жанна мать и с любопытством посмотрела на калеку.
  -- С кем?..
  -- С калекой...
  -- Странно... он без костылей... - Лиза оторвалась от вязания.
  -- Он смотрит на тебя... мне кажется, он в тебя влюбился...
  -- Уж ты не знаешь, что и выдумать...
   Жанна приукрасила калеку и женила его на матери, но вообразив, что ей придется целоваться с калекой, как с отцом, она в ужасе оттолкнула его, и вернула матери Романа.
   Увидев рядом с Лизой девочку, калека испытал чувство, похожее на зависть или ревность.
   Взмахом руки калека отогнал гения, сопровождающего его, потом пнул ногой рыжую собаку.
   Собака отошла и боязливо и заискивающе взглянула на него.
   Калека вновь приобрел тело канцелярской крысы, с которым он не знал что делать.
   "Оно никуда не делось..." - подумал он, опустив голову. К нему вернулся стыд и унижение.
   Он прошел мимо террасы, свернул за угол и исчез...
  
   Калека брел ощупью от дома к дому.
   "Странно, никто не обращает на меня внимание... я ни у кого не вызываю интереса... они уже не смотрят на меня как на грязное пятно... и я знаю, почему... я стал как все... укрылся молчанием как одеялом... луна встала красная, словно ей стыдно за меня... и звезды потеряли свой блеск... что это за странный шум?.. как будто поют литания... может быть, я уже умер?.." - Подняв голову, он увидел полный тайны взор девы, обращенный на него.
   Все поплыло перед глазами. Он закрыл лицо руками и упал...
  
   Домой калеку привели посторонние люди.
   Вместе с чувством усталости к калеке пришел сон и он заснул.
   Во сне калека стал другим, но только для себя.
   Никто из страдающих от жизни, не может обойтись без этой иллюзии, тумана.
   Ему виделась Лиза. На ее лице лежали кроткие вечерние тени.
   Появилась Жанна и сон прервался.
   Сон возобновился, но уже с другим продолжением. В этом сне калека был козлом отпущения, которого выгоняют в пустыню в жертву Азазелю, нагруженного грехами Израиля. Калека забыл о своем еврейском происхождении, навязанном ему, и о своем теле со всеми его интимными подробностями.
   "Есть ли смысл в этом?.. эти бессмысленные страдания не приближают нас к богу, а только возмущают... возникает предположение, что оправдание и причина этих страданий следует искать в чем-либо ином..." - размышлял он, уставившись в потолок.
  -- Мы отягощены виной и наша жизнь - это наказание и покаяние, хотя мы даже не знаем, за что... и мы терпим это наказание, а некоторые даже страстно желают его, как счастья... - прошептал он и закрыл глаза.
   Пришло то блаженное, пленительное состояние, которое доступно нам иногда, в отдельные мгновения, но, увы, покидает нас, отдавая нас во власть еще больших разочарований.
   Калека оказался в пустоте. Он не мог выразить эту пустоту, он ощущал ее, но не понимал, не находил слов, чтобы описать ее словами.
   Створка окна приоткрылась. По комнате пробежал сквозняк, донесший вопли блаженного.
   Услышав эти вопли, калека застонал, потом завыл.
   С ним в унисон завыла и рыжая собака.
   Вой утих.
   Лицо калеки выражало смятение и тоску.
   Он вдруг понял всю ложь своей жизни. Он словно вышел на свет после долгой болезни и, едва доверяя своим глазам, огляделся.
   Смерть явилась в его мысли ужасом и манящим призраком и насильно потащила его к петле, в которой он отдыхал, туда, куда он не хотел идти.
   Ловя последний луч солнца, калека просунул голову в петлю.
   Вспомнились все радости, восторги, страхи, приступы отчаяния, кошмары и опьянения.
   Его блуждающий взгляд наткнулся на портрет Лизы.
  -- Кто ты?.. и кто я, издающий стоны?.. ты смотришь и не знаешь, что сказать... и своим молчанием подталкиваешь в бегство к земле мертвецов... - пробормотал он, и, закрыв глаза, шагнул в темноту и царство ужаса уже седым грешником...
  
   Почувствовал боль в горле, калека захрипел. Воздух с трудом проникал в его легкие.
   Он качался в петле, как будто танцевал со смертью.
   Шум в ушах напоминал небесную музыку...
  -- Адовы врата для меня уже открылись...
   Больше калека ничего не сказал. Он был мертв...
  
   Многие в этот день поселились в доме ночи. Среди них были и утопленники, чьи трупы не нашли могилы...
  
   * * *
  
   Яков похоронил самоубийцу за оградой кладбища у развалин монастыря в низине, где по весне собиралась вода и пели лягушки.
   Была на похоронах и Лиза, которая явилась калеке в образе обольстительницы, и Жанна с рыжей собакой.
  -- Скоро к этой земле вторую землю надо будет прибавлять для могил... какая-то эпидемия самоубийств... - заговорил Яков. - Бедный мальчик... здешняя жизнь для него была смертью... он даже сочинил плач по ней...
   "Мечты смущают людей, а доводит до самоубийства отчаяние... тоже мог сделать и я когда-то, но не сделал... - Яков невольно вздохнул, задумался о том, что хотя и не случилось, но могло случиться. - Мне не раз уже представлялась счастливая возможность вовремя умереть... прожил я достаточно, даже больше, чем нужно... жизнь мне не впрок, да и никому она не впрок... и смерть избавляет нас от жизни и бед, а уж никак не от благ..."
  -- Дед, расскажи, как все случилось?.. - попросила Жанна.
  -- Что рассказывать... нечего рассказывать, но я расскажу... смотрю, висит бедный Йорик, так он себя звал, качается на сквозняке в петле, как будто танцует... нож у меня был с собой... я обрезал веревку, вынул его из петли и положил на пол, прикрыв ему лицо носовым платком... в агонии он был... он выбрал смерть... и это был лучший выход для него с его уродством... - Яков умолчал, что калека оставил письмо. Он сжимал его в руке. С трудом отец Яков разжал сведенные судорогой пальцы калеки, чтобы прочитать письмо, всего две строчки.
  -- Ты хочешь сказать, что лучше было ему не родиться, да?.. - пролепетала Жанна.
  -- Он не один такой... другие тоже живут калеками, но зачем убивать себя из-за этого?.. не понимаю... каждый человек есть однажды случившееся чудо и в своей единственности он прекрасен, как бог...
  -- Даже если он калека?.. я не видела на иконах бога калеку... - Жанна наморщила лоб. - Мне кажется, он умер из-за несчастной любви...
  -- Всем туманят глаза желания...
  -- И тебе?..
  -- И мне, хотя я и стар и выгляжу как закопченный чайник... впрочем, все это соблазны слов...
  -- Но речь идет о жизни... не лучше ли ее спасать, чем убивать?.. - Лиза зябко повела плечами.
  -- Кто знает, сколько мрака в душе у человека таится, сколько безумия... - Яков глянул на небо, которое ночь уже украшала сапфирами и алмазами. - Уже поздно, вы идите, а я еще побуду здесь...
   На кладбище царили сумерки и тишина, не было никого, кроме ворон.
   "Похоже, что Лиза все еще любит этого сочинителя, который о женщинах знает только то, что слышал от других, и что в книгах прочитал или на картинках видел... заворожила ее любовь как маг... не прошла, тлеет под золой..."
   Устанавливая крест, Яков заговорил:
  -- Надо будет эпитафию написать: "Сильна любовь как смерть..." - Несчастный, любил бы небесную деву и был бы жив, однако нет, выбрал земную женщину... и могилу...
   Осыпались камни.
   Яков поднял голову.
   Кто-то появился в проеме арки, потом на галерее и исчез...
  
   * * *
  
   Следователь Зверев сидел на террасе, блаженствовал в лучах заходящего солнца, услаждал свой слух игрой на скрипке и мелодиями, которые сам же и сочинил.
   Увидев Лизу, он безотчетно встал. Он испытывал желание приблизиться к ней, прекрасной самой по себе, но не осмеливался, и желание находило свое завершение в чем-то отнюдь не прекрасном.
   Не зная, что делать, Зверев даже стал по примеру Романа Дымова записывать на бумаге всякий шум в голове.
   Охваченный вдохновением и безграничным восторгом, он что-то написал, зачеркнул, смял лист бумаги, потом развернул.
   "Разум мой в плену у лукавого..." - подумал он.
   Оставив стихи на столе, он накинул на плечи плед и спустился с террасы. Он бродил вокруг дома Лизы кругами, чувствуя головокружение и трепет, словно одержимый и безумный. Иногда он останавливался и бормотал что-то похожее на стихи.
   Поэтические порождения Зверева, посвященные Лизе А., иногда печатали в вечерней газете.
   Звереву было приятно держать в руках газету и сознавать, что автор стихов ему знаком.
   Иногда Зверев играл на террасе с Яковом в шахматы.
   От Якова он и узнал, кто был отцом Жанны.
   Роман Дымов был Звереву безразличен, но если бы его арестовали и осудили, или он внезапно умер и предстал перед другими судьями, Зверев не удивился бы и, может быть, даже порадовался бы.
   Когда Авгий навел Зверева на кружок Генриетты, собиравший граждан, утомившихся и пресытившихся от всего, что есть в воображении человека, он понял, что нужно делать. Лукавый внушил ему это и иное, что-то, еще более дерзкое.
   Умение Зверева не было так хорошо отточено, чтобы одним махом отсечь прилипшего к Лизе человека. Но он был терпелив и последователен в своих преступных желаниях.
   Ночью Зверев не спал. Воображение и бодрило его, и вносило смуту в слепленный еще как попало без определенного очертания и последовательности умысел.
   Несколько дней Зверев следил за Романом и обнаружил, что за Романом, как тень, ходит некий человек с серым лицом в сером плаще. Он старался казаться незаметным.
   Серый человек был обучен все видеть и запоминать.
   Как-то в ночном блуждании случилось Звереву оказаться вблизи развалин монастыря. И вот когда он проходил мимо, а ночь была безлунной, облака скрывали и луну, и звезды, он услышал странный шум, потом крик и увидел бегущую Лизу, потом Романа и Авгия.
   Той же ночью он еще раз увидел Авгия, склонившимся над жертвой.
   Очнулся он на полу.
   Жена Зверева была удивлена и напугана его криком, а он видением.
   "Что тут удивительного?.. - думал он. - Это был сон... - Накинув на плечи плед, Зверев вышел на террасу. - Почему так тихо... что случилось с бесноватым?.. не вопит и не проклинает..."
  
   * * *
  
   Прошел и этот день.
   Закончился третий круг жизни Романа.
   Многое изменилось в его судьбе, но одежды его не приобрели аромата амброзии, в них ощущался лишь запах заношенного тела.
   Как в горшок с худым дном, проливалась его жизнь.
   От прошлого остались лишь стены, которым некуда было идти, и они вынуждены были выслушивать ослабленный одиночеством голос Романа, похожий на шелест листьев травы.
   Он и чувствовал себя вялой, высохшей травой, и говорил о том, чего не знал.
   Но иногда он становился певчей птицей или цикадой, например, и воспевал земную красоту, как отражение в зеркале красоты небесной, которая живет в воспоминаниях души.
   Многие принимают это отражение за реальность.
   Вот и все, что можно сказать по этому поводу...
  
   * * *
  
   Жанна возрастала и становилась копией Романа. Она еще не знала всех букв, но в воображении своем уже писала стихи, выставив вперед одно колено и заострив язычок, испачканный чернилами.
   Яков приготовил ей чернила из хорошей сажи, размешанной в холодной воде...
  
   На короткое время у Жанны появился приемный отец.
   Его звали Чадов.
   Это был странный человек. Днем он где-то пропадал, а ночью играл на органе, постигал скрытое в звуках. Он был гением, обладал способностью впадать в заблуждения, как бог, заблуждающийся для собственного удовольствия и устраивающий зрелища.
   Он был архитектором, одним из тех, кто присвоил себе привилегию "хорошего вкуса".
   Его не ждала никакая награда, разве только известность и место в истории. История превосходный учитель, она напоминает о несчастьях других для тех, кто снова и снова появляется на поверхности жизни, чтобы разыгрывать все ту же пьесу, с той же запутанной интригой, как всегда получающей неожиданное разрешение в виде смерти.
   Как-то Чадов лежал среди камней в состоянии сна, изнеженности и лени. Его завораживали звуки плещущейся в камнях воды.
   Мимо прошла Лиза с девочкой, остановилась у кромки воды.
   Чадов смотрел не них и пьянел от неопределенных желаний.
   Помедлив, он встал и представился, стыдливо прикрывая свою наготу.
  -- Чадов... архитектор...
  -- А я Лиза... и я вряд ли что-либо понимаю в архитектуре...
  -- Архитектура - это одно сплошное заблуждение и не содержит в себе ничего утешительного, однако пытается взять приступом небо...
  -- А я просто Жанна... - заговорила Жанна и тут же забыла, что хотела сказать.
   Чадов рассказал Лизе свою историю. Он не умел притворяться и ничего не скрывал, правда, из его рассказа выпали отдельные листы и в его прошлом оказались лакуны.
   Чадов нашел для Жанны няню, женщину средних лет, одинокую. Жила она бедно, в убогом доме с парой кошек. В сумерки она вязала толстые носки с узким горлом и посматривала на прохожих через мутные стекла очков. Когда Чадов предложил ей место няни она с радостью согласилась.
   Казалось, что Лизе улыбнулось счастье, но, увы, Чадов неожиданно умер...
  
   На похоронах Чадова Лиза познакомилась с художником Марком Игнатовым, который писал романы, романсы и акварели без слов. Он пытался сблизить музыку, литературу и живопись через уподобления и всевозможные удивления. Атмосфера бреда его картин, стихов и музыки способствовала тому, что его считали помешанным. Уже несколько лет он ходил по краю бездны безумия...
  
   * * *
  
   Духота. Пыль.
   В ожидании вечности, Игнатов прогуливался по бульвару.
   Что-то рисовалось ему в фиолетовых и бледно-красных облаках вечера, какие-то вытянутые как на фресках фигуры, почти стертые. Они, то отдалялись, то приближались, словно танцевали в воздухе.
   Увидев блаженного, Игнатов остановился.
   Дети бросали в блаженного комья грязи и мазали ему лицо чернилами, когда он лежал посреди улицы как камень и прохожие спотыкались об него.
   Вдруг Игнатов увидел Лизу и Жанну, изумился и почувствовал головокружение.
   Он пошел за ними, испытывая какое-то давнее, забытое ощущение.
   Почувствовав спиной его настойчивый взгляд, Лиза невольно обернулась.
   Игнатов улыбнулся, почтительно и непринужденно склонив голову.
   Лиза пошла быстрее, потянула за собой Жанну.
  -- Куда мы так торопимся?.. - спросила девочка.
   Лиза промолчала.
   Из ниши в стене вышел человек с завязанным носом, приблизился с противным смешком.
  -- Нет, на самом деле, куда вы так спешите?.. боитесь заразиться... я не заразный... я из очень даже приличного общества... это у меня на лице написано... Ха-ха...
   Лиза обернулась. Сифилитик отстал. Когда-то он был известным поэтом, был обласкан славой, но, увы. Однако Игнатов не отставал, но и не старался заговорить с Лизой.
  -- Он нас преследует... - сказала Жанна и приостановилась, сделала вид, что поправляет ремешок на сандалии.
  -- Что за фантазии... пошли быстрее. - Взгляд Лизы рассеянно, холодно скользнул по фигуре Игнатова...
  
   Игнатов написал портрет Лизы и занял пост напротив дома отца Якова.
   Без скуки, приветливо посматривал он на прохожих, наблюдал уличные сценки, всякий раз новые.
   Полной неожиданностью для Игнатова было встретить в этом забытом богом месте Романа.
   Скрыв неудовольствие от встречи, Игнатов принужденно улыбнулся, спросил:
  -- Каким ветром тебя занесло сюда?..
  -- А тебя?.. - Роман косо глянул на холст, неспокойно повел плечами.
   Портрет Лизы показался ему как бы неудавшимся, краски мутными.
   Угрюмый, плывущий взгляд Романа остановился, наткнувшись на Жанну.
   Девочку тянула за руку пожилая женщина.
   Опустив голову, Жанна уныло плелась за женщиной, но ее острые глазки исподлобья следили за улицей. Заметив у дома Романа, они расширились, посветлели...
  
   Игнатов предложил Роману прогуляться по набережной.
   Роман расслабленно кивнул.
   "Все хотят быть художниками или поэтами... - размышлял Роман. - Как говорят, у поэтов больше власти, чем у дьявола... а Игнатов родился поэтом, сам того не подозревая... это его огромное стихотворение прелестно... а идея сблизить музыку, поэзию и живопись не так безумна, как может показаться.. но портрет Лизы ему явно не удался... и я знаю почему..."
   Рукопись поэмы Игнатова, населенная сумрачными призраками, тревожными тенями и силуэтами, видными как сквозь стекло, покрытое изморозью, неделю назад попала к Роману на рецензию.
   Сперва поэма разочаровала Романа.
   "Все как в кошмаре... или в озарении... и начало просто жуткое... как там у него... ужас спустился с небес вместе с Вифлеемской звездой..."
   Роман задумался.
   "Когда-то и я был романтиком, позволял себе, правда, робко, с опаской взглянуть на мир и людей глазами бога, чтобы что-то изменить в них, подправить... и попал за решетку... расплатился за этот романтический опыт потерей друзей... тюрьма отняла у меня почти все... пыталась отнять даже видения... я был так отвратительно, постыдно несчастен... и кто меня спас?.. человек, которого я ненавижу..." - Все еще чувствуя на себе взгляд Авгия и не в силах бороться с его гипнотизирующим влиянием, Роман провел рукой по лицу и пробормотал:
  -- А бог равнодушно смотрит из облаков на эту комедию, постепенно превращающуюся в трагедию...
  -- О чем ты?.. причем здесь бог?.. - Игнатов приостановился.
  -- Так, ни при чем... - Роман невольно оглянулся. Ему почудился голос, смех Лизы. Но нет, это было лишь игра теней и ветра.
   Мрачное, насупленное лицо Романа неожиданно посветлело, оживилось. В уголках губ даже появилась улыбка, обозлившая Игнатова.
   Он раздраженно спросил:
  -- Я слышал, что тебя обокрали?
  -- Что?.. А-а... ну да... болтают разное...
  -- А ты, я смотрю, не очень-то расстроен...
  -- В общем-то, да...
  -- Не удалось узнать, кто вор?..
  -- Зачем?.. ничего ценного не взяли... однако нагадили в амфору... и с удовольствием... - Любопытство Игнатова, какое-то злое, ненужное задело Романа.
   Игнатов это почувствовал и замолчал...
  
   * * *
  
   Кто-то, тихо подкрался к Роману со спины, прильнул, прижался тепло.
  -- Не любишь ждать и догонять, да?.. Ха-ха...
   Роман невольно привстал и увидел бывшую актрису с обнаженной обвисшей грудью.
   Он отвел взгляд.
   Старуха всплеснула руками, хлопнула в ладоши.
   Из красноватой темноты вышла девочка 13 лет, пожалуй, и обольстительная.
   Старуха шепнула ей что-то на ухо, посматривая на Романа и посмеиваясь.
  -- Куколка... девочка моя... иди, он ждет... - Старуха похотливо хохотнула, непристойно повела тощим задом, острым локтем подтолкнула девочку.
  -- Он не меня ждет... - пролепетала девочка, однако приблизилась, дохнула на Романа своим запахом, и он очнулся, отер пот рукой, огляделся мутным взглядом.
   Он задремал в кресле на террасе в ожидании Лизы.
   Рыжий пес с цепью на шее подполз к нему, обнюхал, ткнулся носом в пах и свернулся у ног.
   Роман потянулся, зевнул и вернулся в сон.
   Девочка собрала волосы в руку, икнула и превратилась в Авеля.
  -- А говорили, что ты... - На лице Романа застыло изумление.
  -- Россказни... сущий вздор... Пошли, ну, что стоишь?..
  -- Куда?..
  -- Брось дурака валять... ты знаешь, куда...
   Говорил Авель или бес, присвоивший его голос, довольно ловко. Роман не успевал запоминать.
   Авель подошел к старухе с обвисшей грудью, обнял ее худые плечи и что-то сказал ей на ухо.
   Из кармана его плаща выглянула белая мышь, голову приподняла, дернула носиком, посмотрела вперед и назад, прокралась на плечо старухи, тронула ее за ухо, пискнула.
  -- Ты думаешь, он девственник?..- Старуха расхохоталась. - Не уходи, сейчас проверим...
   Тут же на Романа налетела стайка девочек из лунапария. Они осыпали его быстрыми поцелуями и, не давая опомниться, отбежали.
   Роман оборонялся, извивался и очутился на полу. От удара он вскрикнул и пробудился, потер глаза.
   Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь песнопениями цикад.
   Вызванивая цепью, рыжий пес с лицом калеки подполз на брюхе к Роману, царапнул, неловко лизнул его щеку.
   Роман обнял собаку, прижался к полу животом, как к женщине, и снова заснул...
  
   Было уже около полуночи, когда Роман очнулся.
   Вокруг царила ночь.
   Глянув по сторонам, Роман встал и пошел.
   Дома он, не раздеваясь, лег на кровать и заснул.
   Сон привел Романа в кабинет Авгия.
   Среди бумаг он нашел свою расписку в пособничестве и устремился прочь, но куда бы он ни поворачивал, он натыкался на стену и слышал смех Авгия.
   Потный, измученный Роман сел на пол, завыл, глухо, подражая блаженному.
   Стайка ночных бабочек закружила над ним.
   Он поднял голову. Над головой висела тьма, как опрокинутая чаша, с рассыпанными по дну звездами...
  
   Остаток ночи Роман не спал. Он без порядка мешал слова, грыз ногти, обкусывая их до мяса, скреб затылок и оглядывался.
   Недописанная пьеса удерживало его за столом до полудня.
   После полудня он подошел к окну.
   На площади он увидел старуху, бывшую артистку, тощую, носатую, всем противную от дурного запаха.
   Рядом со старухой стояла стройная цветущая девочка. Глаза ее слегка косили.
   Старуха кричала что-то с жаром, без разбора, какую-то злую мысль из недописанной пьесы, надрывалась от крика. Так она зарабатывала на жизнь и довольна была тем немногим, без чего обойтись невозможно, что бросали ей под ноги прохожие...
  
   Старуха жила в доме напротив.
   Когда-то она была актрисой. Нервная, чувствительная эгоистка, она носилась со своими жалобами и недовольствами. От прихоти фантазии, вдруг, ей делалось дурно. Она падала на обитый плюшем диван и требовала к себе внимания. Внимание ей нужно было для душевного спокойствия. Когда внимания не хватало, начинали одолевать сомнения и беспокойства.
   Сомнения она прогоняла вином.
   Когда ее уволили из театра за пьянство, она стала писать пьесы и на улице читать их в голос. Девочку она заставляла изображать героев без слов и подбирать брошенные монеты.
   К старухе подходили женщины, мужчины, дети, слушали и неодобрительно покачивали головами...
  
   Полуденный зной.
   Девочка топталась в пыли, осторожно ощупывая босыми ногами неровности почвы.
   Бывшая актриса шуршала листками новой пьесы.
   Вот она закричала свою роль.
   Мимикой и танцующей игрой движений девочка 13 лет поддерживала ее. Она вся трепетала.
   Все было как на сцене в театре. Вместо задника жилой дом, похожий на казарму, и пивной павильон, освещенный изнутри, а вместо кулис кипарисы и оливы.
   К сцене подошел человек, заискивающе улыбнулся, сунул что-то в руку девочке.
   Роман знал этого человека. Его звали Бес.
   Он жил украдкой от всех. Как муравей, маленький, работящий, запасливый сновал он туда и сюда по городу, что-то доставал, перепродавал.
   Женился он поздно на женщине, которая уже была замужем.
   Жена его умерла год назад. День или два он ходил в трауре с видом несчастного человека, потом задумался. Так случилось, что попалась ему на глаза эта девочка. С тех пор он каждый раз совал ей деньги и ожидал ответного чувства...
  
   Со вздохом Бес отошел поодаль. Он стоял принаряженный, поглядывал одобрительно и восхищенно на девочку, жмурился.
   Внутренний голос говорил ему:
   "Оставь ее... ты что, не знаешь, что это за отрава... она уже трех мужей сменила..."
   "Да я знаю... она кошмарная женщина, но артистична... и девочка ничего себе..."
  
   Роман стоял у окна и смотрел на эту сцену.
   Сквозняк приоткрыл и захлопнул створку окна.
   Зачеркнув несколько фраз в рукописи пьесы, Роман выпил остатки вина, задумался, не сводя глаз с девочки.
   Чудилось в ней что-то нежное, уступчивое, ласковое.
   От теплоты вина он расчувствовался, схватил хрустального ангела, стоящего на комоде, что-то еще, что попалось под руку, и побежал вниз.
   Роман подарил ангела девочке.
   В радостном возбуждении девочка запрыгала вокруг него, поднимая пыль.
   Старуха не удержалась от вопроса:
  -- Это зачем?.. поиграть решил... имей в виду, из-за нее один дурак в окно скакнул, как жаба... а другой повесился... дочка, покажи запястья...
   Девочка ритмично закачалась, вытянув руки вверх и что-то напевая ангелу.
   Легкие, нежные звуки, напоминали шелест листьев травы.
   Взгляд девочки был обращен внутрь. Там она находила радость и чье-то далекое влияние и присутствие.
   Роман смотрел и блаженно жмурился.
   "Она просто копия Музы... и лет ей столько же..."
   Девочка приблизилась.
   Вот она уже совсем близко.
   Пахнуло влажной свежестью.
   Роман обнял ее за плечи.
   Девочка отстранилась, губы ее задрожали.
  -- Кто вы?.. а где моя мама?..
   Вопрос прозвучал нелепо и неприятно.
   Роман отошел, смущенный и взволнованный...
  
   С пыльным лицом бывшая актриса вдруг села в траву, неловко подогнув ноги.
   Вокруг старухи собрались любопытные прохожие.
  -- Что с тобой?.. - спросила девочка и забыла свой вопрос. Она рассматривала лицо хрустального ангела. Ей показалось, что из его глаз выкатились слезинки.
   Среди громадных цветов летали маленькие бархатистые бабочки, юрко сновали ящерицы, муравьи...
  
   Бес, между тем, стоял в тени. После долгих колебаний, он решился подойти, осторожно выступил вперед, спросил у прохожих.
  -- Что случилось?..
  -- А вы что, не видите... старуху убили...
   За спиной Беса задышал кто-то, тонко, безумно хихикнул:
  -- Это не я... это он ее... - человек с тростью указал на Романа. - Шилом ткнул ее в бок...
   Человек с тростью только притворялся безумным, он вдруг понял, как просто с помощью обвинения в безумии спрятать в воду концы любого преступления...
  
   Девочка проговорила нараспев:
  -- Ну же, вставай... - и склонилась над старухой, вглядывалась в ее, припудренное обмороком и пылью лицо.
  
  -- Помогите... мне плохо... - Цепляясь за Романа, Бес боком сполз в пыль, сковывая, увлекая его за собой.
   Увидев мясистый нос с горбинкой, глаза навыкате, остывающий взгляд, Роман отстранился.
  -- Еще один труп...
  -- Это он его пырнул... я видел... он убийца... - завопил человек с тростью, указывая на Романа.
   Роман невольно оглянулся, ссутулился и пошел прочь. Он шел как сомнамбула.
  -- Ба... вот так встреча... мой милый и нежный враг... ха-ха... говорили, что ты умер... я уже и любил тебя, как покойника...
   Покачиваясь, развинченной походкой, навстречу Роману шел, вздымая руки, Гарин.
   Шел и вдруг исчез, свалился в сточную канаву, в которой Роман уже побывал однажды.
  -- Какая досада... это все ты... твой глаз сглазил...
   Из ямы на Романа смотрели, близоруко моргая, злые глазки Гарина.
   Гарин, был ужасно ревнив. Старухи у подъезда нашептывали ему, что его жена ходит в мастерскую к Роману. Это его мучило.
   Роман принес лестницу, и Гарин выполз из ямы.
  -- Век не забуду, правда, вряд ли я столько протяну... - Он обвил Романа объятием, едва не задушил.
   Обличьем Гарин походил на гада, тонкий, гибкий, жилистый.
  -- Как у тебя дела?.. - спросил он.
  -- Да ничего... а как твои дела?.. как жена?
  -- Я уже не женат... сыт по горло брачной жизнью, правда, не знаю, куда меня все это заведет... - сказал Гарин озираясь. - Надеюсь, нас никто не подслушивает.
  -- А что случилось?..
  -- Кажется, за мной следят... и знаешь кто?.. пропащий муж Генриетты...
  -- Так он жив?..
  -- Жив...
  -- Когда-то он был моим учителем... набивал мне голову всякими дурными историями... он думал, что из меня выйдет что-то путное, но, увы...
  -- Генриетта говорит, что Авгий устроил за всеми слежку, кто ходит к ней... это такой человек, что лучше держаться от него подальше... он фанатик...
  -- Он мой дядя... а как поживают Вера и Надежда?..
  -- Так ты ничего не знаешь?.. они покончили с собой... ночью прыгнули с моста над заливом... и как им могла прийти в голову такая безумная мысль...
  -- А не могли их столкнуть?.. - высказал догадку Роман.
   Мимо прошел человек с тростью.
  -- Убийца... - шепнул он змеиным шепотом.
  -- Мне кажется, он безумный...
  -- Он не безумный, он только притворяется безумным...
  -- Помнишь, интернат... развалины монастыря... ты уверял, что для смерти места нет... а мне всегда казалось, что за смертью что-то есть...
  -- Ничего за ней нет...
  -- В чем тогда смысл смерти?..
  -- Смысл смерти, как и жизни, в бессмысленности... впрочем, это только игра слов, иллюзия, внутри которой пустота и разочарование... все игра... жизнь и должна выглядеть игрой... иначе она превращается в пытку...
  -- Если жизнь - это игра, то мне хотелось бы проникнуть за кулисы, чтобы увидеть того, кто на самом деле дергает за нитки и заставляет публику, наблюдающую за происходящим, смеяться и рыдать...
   Пауза.
  -- Они не оставили записки?.. - спросил Роман.
  -- Кто?..
  -- Девочки...
  -- Нет... было открыто дело... даже я попал в число подозреваемых...
   Пауза.
  -- Кстати, и муж Генриетты оказался в числе подозреваемых...
  -- В сущности, я никогда не знал, что он за человек...
  -- Представляешь, Вера была близка с ним...
  -- Не думаю...
  -- Ну да, ей не было никакой необходимости кричать об этом повсюду...
  -- Меня почти неделю допрашивали, даже пытали, чтобы я сознался...
  -- На что ты намекаешь?..
  -- Дело могло принять довольно скверный оборот...
  -- Я не совсем понимаю...
  -- Следователь называл некие имена... упомянул Авгия... и тебя...
  -- Меня?.. впрочем, я догадываюсь, о чем идет речь...
   Пауза.
  -- Так это правда?..
  -- Что именно?..
  -- Что Авгий твой отец...
  -- Мать что-то говорила об этом, но довольно невнятно... все это слухи...
  -- Ну да, слухи... я, собственно говоря, искал тебя... и нашел сточную канаву... - Гарин глянул в канаву, хохотнул. - Я хотел показать тебе это письмо Киры... я случайно наткнулся на него в бумагах... по возможности я избегаю говорить об этом... о таких делах лучше молчать... - Гарин опасливо глянул по сторонам.
  -- Моя бедная, несчастная мать... она была слишком неосторожна в своей личной жизни... Я это знал, я чувствовал...
  -- Но не Авгий сделал ее несчастной... он ее обожал...
  -- Да, я знаю... и не он виновен в ужасной смерти моего отца, о котором у меня почти не осталось воспоминаний... ничего, кроме недописанной пьесы... кстати, в одной из сцен он описал мое незаконное появление на свет... и свое исчезновение...
  -- Авгий не пытался узаконить ваши отношения?..
  -- Нет... какой в этом смысл?..
   На мгновение перед глазами Романа встали поблекшие портреты отца и матери, которые висели в их спальне.
  -- Ты не знаешь эту особу в очках?.. - спросил Гарин, пряча лицо в воротник плаща.
  -- Нет...
  -- Мне кажется, она подслушивает... похожа на мою жену... просто копия... - Гарин повел плечами как от озноба, и, с пугливой поспешностью взглянув на часы, пробормотал:
  -- Извини... я тороплюсь... прощай...
   Гарин исчез в тумане...
  
   * * *
  
   Гарин остановился у невзрачного дома на набережной, путаясь в ключах, открыл дверь и спустился в мастерскую, расположенную в подвальном этаже.
   Час или два он бродил по комнате, кутаясь в рваный плащ и натыкаясь на гипсовые статуи.
   Он подражал Диогену.
   Совершенно неожиданно он, не раздеваясь, лег на узкую кровать и заснул...
  
   Около часа Гарин пребывал во сне забвения и в таком месте, что и вымолвить мерзко.
   Проснулся он от удушья.
   "Надо же, оказался посреди навозной кучи... впрочем, весь мир одна огромная навозная куча..."
   До утра Гарин беспокойно ворочался с бока на бок, одолеваемый одними и теми же мутными снами.
   Три дня назад он увидел Лизу и влюбился в нее.
   Тайно и без стеснения он подглядывал за ней.
   Окно притягивало взгляд.
   Привстав и вытянув шею, Гарин долго вглядывался в ажурный рисунок стрелок будильника.
  -- Всего семь часов... день только начинается, а я уже устал...
   Он попытался заснуть, и это ему удалось, правда, спал он недолго.
   Во сне перед ним предстал старик, похожий на бога и повел его по дороге, которая, извиваясь подобно чешуйчатой змее, вползла в ущелье и поднялась на гору Синай.
   Бог подвел Гарина к обрыву и там его оставил, чтобы он повторил подвиг Веры и Надежды и оказался на небе...
  
   Гарина разбудили детские крики.
   Дети играли в войну.
   Против ожидания ему не доставил радости ни сам сон, ни обрамление, которое ему придал режиссер сновидений.
   Час или два Гарин писал письмо Лизе, доводя свои заблуждения до безумия.
   Глаза его покраснели от утомления, а пальцы почернели от чернил.
   Он встал, походил, приспосабливая себя к жизни и вспоминая сон.
   Он все еще видел людские стада, бредущие по дороге к суду, словно к последнему счастью...
  
   Уже полдень.
   Дети все еще играли в войну, а бог дремал и не вмешивался в дела людей.
   Гарин лежал и размышлял.
   Отец Гарина тоже был скульптором. В 40 лет он впал в беспамятство и очнулся другим человеком.
  -- Что это за звуки?.. похожи на пение хора женщин... впрочем, нет, скорее они похожи на вой, чем на пение... кажется, бесноватый вернулся в город... опять вопит и проклинает...
   Какое-то время Гарин блуждал среди гипсовых женских фигур, остановился у окна, глянул на залив. Он как будто кого-то высматривал на мосту.
  -- Я схожу с ума... влюбился как мальчишка... - Гарин, смял письмо, потом расправил его, сунул в конверт и вышел на улицу.
   Уже опустив письмо в почтовый ящик, он вдруг спохватился:
  -- Я же забыл подписать адрес...
  
   Дорога привела Гарина к обрыву. Он сел на камень.
   "Неужели люди живут лишь для того, чтобы умереть?.." - подумал он.
   Начинало смеркаться.
   Из ниши скалы вдруг вышла Лиза в длинном одеянии, ниспадающем складками, в котором она уже являлась ему однажды при обстоятельствах, о которых ему не хотелось вспоминать.
   Незримая рука начертала фигуру Лизы в воздухе, потом еще одну и еще.
   Гарин стоял на краю обрыва и смотрел. Лиза шествовала по воздуху.
   Все это напомнило ему сон, в котором Лиза как зеркало создавала себе подобные отражения, а он блуждал среди них, и не мог найти ту, которую любил.
  -- Это все отсветы, блики, отражения луны... и я в своем уме... мой разум не помутился... но я не в силах противиться искушению... - бормотал Гарин. Он уже шел по воздуху, не зная, есть ли дно у этой бездны...
  
   * * *
  
   В один из дней этой же недели Лиза сидела у окна, опираясь локтями о подоконник и, сжав виски ладонями. Она читала и перечитывала письмо Гарина, в котором он объяснялся ей в любви.
  -- У меня уже целая коллекция мертвых мужей... - прошептала она.
   По улице прошла девочка в желтом капоте. Ножки ее были похожи на стебельки травы.
   Девочка шла медленно, слегка покачиваясь.
   Она уносила день.
   День лежал на дне стеклянной банки, в которой плавали красные рыбки.
   За девочкой шел осел.
   Осел шевелил ушами и мотал головой. Позванивали бубенцы на его шее.
   На осле ехал карлик. Он приехал в город на гастроли.
   До 30 лет карлик был человеком незаметным, но однажды ночью с ним возлегли все девять Муз. Они повелели ему написать пьесу "Любовники" в трагическом стиле, и он повиновался. Девять месяцев он писал, когда же из пьесы родился роман, он отнес его в издательство.
   Какое-то время роман пылился на столе редактора, пока он не начал его читать.
   Вечером он хотел рассказать жене некоторые сцены из романа, и вдруг на него напала икота.
   Ночью редактору снился сон, как будто карлик был его сыном и сидел у него на коленях.
   Редактор в изумлении смотрел, как на спине карлика прорезались крылышки.
   Неожиданно карлик взлетел с птичьим криком и исчез...
  
   В субботу редактор пришел на представление, которое давал карлик.
   На представлении были и женщины, переодевшиеся мужчинами, чтобы послушать карлика и его сирен, которые жили при нем в его саду.
   Зрители толпились около сцены, в ожидании представления.
   На сцене был только осел. Он жевал сено. Иногда он скалился, как оратор, настолько несерьезным казалось ему все, что делалось вокруг людьми, да и сами люди, дурно пахнущие.
   Осел играл роль осла. Он произносил свой текст, сопровождая его уместной и сдержанной мимикой и жестами. Он был почти человеком, правда не слишком уважаемым, не слишком несчастным и вовсе не заслуживающим удара палки за свою игру.
   Карлик высоко ценил монологи осла и соглашался с ним в том, что во всем следует соблюдать меру.
   Декорации изображали сцены Страшного суда.
   Карлик был судьей. Он кутался в пурпурную тогу, похожую на парус с оттенками коричневого, желтого и серо-черного, являющимися естественным цветом ослиной шкуры. Его окружали девы, похожие на сирен в коричневых тогах.
   Вид карлика, повадка, поступь, одежда свидетельствовали о его наклонностях.
   Напустив на себя серьезный вид, он дурачил публику, думая одно, а произнося другое, показывая себя знающим то, чего не знал.
   Он заставлял зрителей смеяться, проливать потоки слез, и замирать от изумления и ужаса.
   В популярной, изящной, понятной и привлекательной форме карлик рисовал вполне законченную картину конца света.
   Он был гарусником и авгуром.
   Народ смеялся.
   Гадания были в то время в моде и многие прислушивались к ним, исходя из того, что если будущее предопределено и его можно предсказать, то люди не свободны в своих поступках и желаниях, и не могут нести за них ответственность.
   В предсказаниях карлика было много нелепостей и абсурдного, что уже высказывалось другими философами, которые учили жить счастливо и умирать с надеждой.
   Власти смотрели на представления карлика сквозь пальцы...
  
   * * *
  
   Встреча Авгия и Генриетты состоялась в субботу в кафе на углу улицы старых особняков.
   Не выдержав молчания Генриетты, Авгий заговорил, сбросив с себя маску, которую всегда носил с собой.
  -- Имен я называть не буду, у меня есть на то свои причины, ибо если уж говорить, то пришлось бы сказать многое такое, о чем до времени не мешало бы и помолчать...
  -- Не понимаю... о чем ты говоришь?.. - Генриетта сняла очки и посмотрела на Авгия с недоумением.
  -- О чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?.. разумеется, о себе, правда, прикрываясь вымышленными именами... шучу... говорю и сам пугаюсь открывающихся мне ужасов... ты мне не веришь?.. ты думаешь, что я родился с уже заготовленными на всю жизнь убеждениями?.. нет, вовсе нет... когда-то мы хотели создавать всеобщее счастье... пытались обратить ад в рай, но, увы, жизнь оттолкнула нас от себя... прости, я готов раскаяться в иных своих делах, из тех, которые у каждого лежат на совести... как говорится, если с каждым обращаться по его заслугам, то кто из нас избежит пощечины... - В голосе Авгия послышалась истерика. - Конечно, остается место для сомнений, неясностей... вполне возможны и ошибки в истолковании некоторых фактов... ты молчишь?.. возможно, я говорю плохо, скучно и даже глупо, что вполне объясняется моим происхождением, но твои дела из ряда вон плохи... тебе нужна поддержка, иначе все может кончиться очень плохо....
  -- Я нисколько не нуждаюсь в твоей поддержке, и даже боюсь ее... и я нисколько не стеснялась и не стесняюсь твоего происхождения... успокойся, не надо кричать и топать ногами...
  -- Я не кричу... - Авгий сел и умолк и после довольно продолжительной паузы он стал рассказывать Генриетте историю об их сыне, карлике, конечно же выдуманную.
   Взглянув на Генриетту, он отвел взгляд.
   Она как-то быстро состарилась и потеряла свою привлекательность.
   Он вдруг понял, что она ничуть не лучше, чем другие женщины, что ей так же мало дела до всяких идей, как и ему.
  -- Я пойду, закажу что-нибудь...
   Пока Авгий заказывал ужин, Генриетта ушла. Она согласилась на встречу с Авгием, которого в душе ненавидела и всячески старалась презирать, из-за сына, которого он забрал у нее...
   Она шла по скверу и с ужасом и омерзением вспоминала улыбку Авгия.
   "А когда-то я была счастлива с ним..."
  
   "Никогда она не была счастлива со мной... - думал Авгий. - Она только притворялась счастливой... и ты притворялся... вот встретились... а зачем?.. сыграли комедию для чужих глаз... да, наверное, и для собственных..."
   Мысли Авгия оборвались. Ему неудержимо захотелось показать язык деве, сидевшей за соседним столиком. - И потом расхохотаться ей в лицо... - Он допил вино и прошел мимо девы, сказав: "Простите..." - Побольше скорби в лице и торжественности... сделай вид, как будто она меня отсюда выпроваживает... в иной мир... возвращает в лоно Черной Дыры, откуда не возвращаются... Говорят, что смерть есть пробуждение для иной жизни... и для этого тело нужно зарыть поглубже в землю, да еще придавить могильным камнем, чтобы мертвец не мог встать и потревожить сон живых... - Авгий прислонился спиной к афишной тумбе, пережидая головокружение. - Что это со мной?..
  -- Вам плохо?..
  -- Я как будто тону...
   "А она просто ангел... ангел в очках... что если спуститься на дно души этого ангела?.. не живут ли там чудовища?.."
   Ангела сменила старуха. Она что-то сказала ему, шамкая и шепелявя.
   Авгий не понял, переспросил.
  -- Мне кажется, вам нужна помощь...
  -- Нет, спасибо... жизнь всех нас мучит... и всем нам дорога либо на кладбище, либо в тюрьму... - Авгий нашел в мыслях дочь, сына и невольным жестом руки отогнал их прочь как обманчивую иллюзию, галлюцинацию, хотя ни минуты не сомневался в их реальности. - Что вы на меня так смотрите?.. все хорошо, улыбнитесь и забудьте все, что я вам сказал, если я что-то сказал, все это вздор...
   Старуха улыбнулась беззубым ртом.
  -- Пусть Шекспиры пишут трагедии, а мы будем обливаться слезами и не забывать радоваться... будем улыбаться и развращаться... я смотрю, вы меня не поняли, или плохо поняли, но это уже не важно...
  
   Голос, похожий на плач или стон ребенка, разбудил Авгия среди ночи.
   Большинство людей не слышат этого голоса, а если и слышат, не повинуются ему.
   Авгий проснулся, встал и пошел. Он шел и улыбался, как будто шел в рай.
   Голос что-то нашептывал, будил в нем безумные желания.
   Перед глазами Авгия всплыло лицо девы в очках.
   Его уже захватывало беспокойное, нетерпеливое, навязчивое желание и вместе с тем скрытное, боящееся себя обнаружить.
   Уже несколько дней он искал жертву. Он не мог больше ждать, еще минута таких безумных мук, и он обезумеет.
   Опустив полы шляпы на глаза, он прошел мимо девы в очках.
   Казалось, опасный момент прошел, но нет, хищник выжидал и вдруг одним ловким, красивым прыжком бросился на свою жертву.
   Минута отчаяния, безнадежности и...
  
   Карлик увидел Авгия и женщину в очках. Женщина рыдала, а Авгий смеялся, но так, что карлик не знал, чему больше ужасаться, смеху Авгия или безумным рыданиям женщины, обливающейся слезами.
   "И это мой отец?.." - думал карлик.
   С детства Авгий возбуждал в карлике подозрительное и враждебное чувство.
   Неделю назад карлик вернулся в город из провинции, и уже который день следил за Авгием. Почти сознательно он стремился разглядеть в нем опасного человека...
  
   Голос показал Авгию небо, рай и бросил в грязь сточной канавы...
  
   В сточной канаве находили и задушенных Авгием женщин...
  
   * * *
  
  -- Ау... - Из-за камней похожих на стаю присевших волков, вышел карлик.
   Роман провел рукой по лицу, чтобы убедиться, что не спит и то, что он видит, не является сном или чем-нибудь еще в этом роде.
   Удивление сменилось радостью.
  -- Письмо тебе от Генриетты... - Карлик передал Роману письмо, в котором содержался длинный перечень преступлений Авгия.
  -- Я не могу в это поверить... бред какой-то... - пробормотал Роман, прочитав письмо. - Однако я смотрю, вы уже все решили... И Авгий согласится сидеть, сложа руки?..
  -- Согласится, ему некуда деваться... есть свидетели, факты, так что положение его незавидное... ему ничего не остается... разве что самоубийство...
  -- Я слышал, что он...
  -- Можешь не продолжать... - Карлик встал, обошел вокруг камней. - Это правда... Генриетта моя мать, а Авгий отец... когда они разошлись, он устроил меня в интернат... из интерната я бежал с цыганами... они показывали меня на ярмарках как диковину, наживались на моем уродстве...
   Роман был озадачен. Он слушал карлика, не вникая в смысл его слов. Слишком много в этой истории было непонятного, путанного, тягостного. Кроме того карлик добавил к ней кое-что из других историй.
   "У меня были догадки... Зверев на что-то подобное намекал... а где же карлик?.. исчез, испарился..." - Глянув по сторонам, Роман пошел по направлению к театральной площади. Лицо у него было бледное. От него веяло какой-то мрачной подавленностью.
   Перед его глазами обрисовался интернат, тоненькая, босоногая фигура Карлика, о чем-то сосредоточенно размышляющая. Он мог стоять так часами, не шевелясь, не разговаривая, словно позируя богу.
   Воспоминания остановились, словно наткнувшись на невидимое препятствие.
   Роман прислушался.
   "Нет, это не галлюцинация..."
   На площади собралась толпа.
   Из толпы доносился голос карлика. Он давал представление, все показывал в лицах, Святого Духа, Деву, Бога, костлявого, сгорбленного и с тем напряженным выражением лица, какое бывает у слепых.
   Глаза Романа начали слезиться, и толпа лишилась лиц. Их заменила туманная пелена, из которой доносились голоса, смех, аплодисменты.
   И вдруг все стихло.
   Карлик окончил свое представление.
   Он сидел на ступенях лестницы, нервно позевывая и ощупывая рану на ноге.
   Осел околел и большую часть пути он прошел пешком, и в кровь стер ногу неудобной обувью...
  
   Остаток дня и ночь Роман и карлик провели в доме на Болотной улице. Они вспоминали свою жизнь в интернате.
   Уже светало.
   Роман прилег рядом с карликом и не заметил, как уснул. Во сне он видел, как бог творил мир, потом человека. Он слепил из глины тело, вдунул в него дыхание жизни, и оно тут же и вышло через одно из отверстий, созданного им тела.
   И снова бог сотворил его, а потом ее. Не мог Бог пустить одного человека за ограду рая.
   Удивительная это была женщина, и сотворена удачно.
   Потом появился полковник. Он жил на дереве и ничем себя не утомлял, лишь время от времени, полусонный поглядывали вниз на женщину.
   Роман отвлекся и не заметил, когда появился Авгий. Как змей он обвился вокруг женщины и терся, душил, лаская ее лоно раздвоенным языком, роняя слюну, шипел, смеялся, а она, потрясенная, охваченная страстью кричала голосом сирены, и грациозно изгибалась в любовных судорогах.
   Женщина умерла в объятиях Авгия, но даже мертвая она не лишена была привлекательности и изящества, грации...
  
   Сон прервался, вырезав из повествования сцену с Авгием.
   Роман очнулся, ощупал себя, проверяя, не растут ли у него крылья, как у карлика, и повел плечами.
   В комнате было холодно.
  -- Холоднее, чем в могиле... - сказал карлик. - Ты разговаривал во сне и кричал...
  -- Мне снилось, что я летал и жил на деревьях...
  -- А я виделся с сестрой...
  -- У тебя есть сестра?..
  -- Да, оказывается, у меня есть сестра... у нас один отец, но разные матери... не могу вспомнить ее лицо... кажется, у нее косят глаза, когда она возбуждается, и немного выдается нижняя губа, а на верхней губе маленькая бородавка...
   Неожиданно завопил блаженный.
   Карлик откликнулся и рассмеялся...
  
   * * *
  
   Ночью Роман решил описать деяния Авгия.
   В комнате царила жуткая тишина.
   Зловещей тенью Авгий блуждал в его прошлом.
   Иногда Роман видел его во сне.
   "Я так и не решился его задушить... два раза придавливал подушкой, но не по-настоящему, колебался..."
  -- Человек существо умирающее... - пробормотал Роман и почти физически ощутил тишину одиночества, тревогу и неуверенность. - Чего ты испугался?.. смерти?.. она не имеет к тебе никакого отношения... когда ты есть, то ее еще нет, а когда она наступает, то тебя уже нет... ходом времени управляет не смерть, а нечто иное, что несправедливо было бы назвать безумием... или верой... - Роман умолк. Он освобождался от времени, пространства, погружаясь в стремительно наступающую ночь, размывающую очертания предметов, все телесное, плотское.
   Из облаков вышла луна, залила комнату мертвенным светом.
   Все вдруг стало призрачным.
   Романа вновь охватила тревога и неуверенность.
   Он так и не закончил свое повествование об Авгии, сунул рукопись в долгий ящик и забыл...
   Год был високосный. Отовсюду стекались несчастья, все было полно сомнений и беспорядка...
  
   * * *
  
   Лиза наблюдала за карликом и прислушивалась.
   К цоканью копыт осла примешивались еще какие-то звуки.
   На кухне капала вода из крана.
   Лиза вздохнула.
   Птицами перелетали ее мысли с предмета на предмет.
   На столике в глубине комнаты у зеркала горела свеча.
   В левой ладони Лиза сжимала флакон с сонными таблетками.
   Вещи внимательно следили за Лизой.
   Лиза обернулась, и они потупили глаза.
  -- Поздравьте меня... - проговорила Лиза хрипло. - Я ждала чуда... с самого раннего детства... и дождалась... - Лиза оборвала себя и судорожно сцепила пальцы, но вещи поняли, что она утаила, заглянув в ее глаза, темные как ночь.
   У Лизы начинался бред. Лекарство уже проскользнуло в горло.
   Вещи осуждающе смотрели на пустой флакон.
   Лиза разжала пальцы, и флакон упал на ковер, закатился за ножку венского стула.
   Порыв ветра распахнул створку окна и снова захлопнул.
   Жанна вздрогнула и проснулась.
  -- Что случилось?.. - спросила она.
   Лиза обернулась и, заглянув в ее ангельские глазки, порывисто обняла ее.
  -- Ничего... ничего страшного... - Лиза хотела говорить, но язык не повиновался ей и она уже не чувствовала под ногами пола. Земного притяжения как будто не существовало.
  -- Ты не в себе... и все из-за Романа, этого преступника?..
  -- Что?..
  -- Дед сказал, что он сидел в тюрьме...
  -- Разумеется, он преступник... кем же ему еще быть?.. спи...
  -- Дед сказал, что тебе это не надо знать... - пролепетала Жанна уже из объятий сна...
  -- Знать надо в меру... а лучше вообще ничего не знать...
  
   Встав на цыпочки, карлик вытянул шею и заглянул в окно.
   То, что он увидел в комнате, его не обрадовало...
  
   Осел тупо глянул на карлика, потом перевел взгляд на травинку, по которой медленно ползла божья коровка.
   Карлик не мог отвести взгляда от Лизы. Он уже давно любил Лизу. Он находил в ней больше красоты, чем другие. Он умел видеть больше и присочинять что-то от себя.
   Любовь всех делает поэтами...
  
   Лиза почувствовала, что она уже не Лиза...
  -- Я уже среди теней... блаженный опять завопил... помоги мне, заступись, закрой рот сплетницам... но что может этот старик?.. только вопить и проклинать... кому страшны его проклятия?.. тени обступают меня... мне тесно, трудно дышать... земля уходит из-под ног... она все дальше и дальше... Откуда появились эти люди?.. они стоят вокруг точно истуканы, холодные и чуждые... кто они?.. мне свита не нужна... мне нужно терпение, чтобы дождаться смерти... она развяжет этот узел... как будто петля на горле... Роман уехал... что он делает в этой глуши?.. сочиняет элегии и пишет портреты женщин... можно подумать, что все они родственники... как холодно... опять пошел снег... или это тополиный пух?.. весь мир был создан для меня... а я была создана для Романа... все мужчины были похожи на него... хочу забыть о нем хоть на мгновение и не могу... матерью я стала, но так и не научилась быть его женой... - Блуждающий взгляд Лизы остановился, наткнувшись на что-то смутное. - Перед глазами как будто повисла завеса... и за ней что-то скрывается... но что?.. я не знаю... и я не знаю, что говорю... и я ли это говорю?..
  
   Пламя свечи качнулось.
   Лиза приоткрыла створку окна.
   Она еще не постигла законов нового мира и действовала осторожно.
   Осторожно забралась на подоконник, с опаской тронула ногой воздух, как воду.
   Ей стало не по себе. Сглотнув слюну, она почувствовала тошноту.
   Вещи внимательно следили за Лизой...
  
   Жанна пошевелилась во сне.
   Одеяло сползло с кровати и упало на пол.
   Спина Жанны округлилась. Под кожей обозначилась тонкая камышинка позвоночника.
   Лиза сползла на пол, укрыла девочку и снова забралась на подоконник, глянула вниз, как в пропасть, и увидела лишь тьму, которая пугала ее.
   Где-то начали свой бой часы...
  
   Покачнулся, тонко скрипнул ствол кипариса.
   Зашелестела листва...
  
   Осел не выдержал, замотал головой и попятился, когда Лиза сделала первый шаг и испуганно отшатнулась, присела, но чья-то рука подтолкнула ее ближе к краю пропасти...
  
  -- Смешает суету и суть могилы воющая жуть... - пробормотал карлик и отвернулся...
  
   Лиза покачнулась, вскрикнула. Руки ее судорожно взметнулись.
   Все ее существо, охваченное паническим страхом смерти, отразилось в этом почти беззвучном и от этого еще более жутком вскрике...
  
   * * *
  
   Яков, кашляя и отплевываясь, вышел на крыльцо успокоить собаку.
   Собака скулила, виляла задом и, как только он расстегнул ошейник, скрылась в лазе.
   Это был рыжий пудель.
   По-волчьи растянувшись в беге, пудель обежал дом.
   Он достиг своей цели, остановился и уставился желтыми, слезящимися от напряжения глазами в окно, выбросившее белый флаг...
  
   Луна уже сияла полной силой...
  
   Пудель напряженно всматривался в окно, как будто ждал чего-то, и скулил.
   Свет в окне заслонила чья-то тень.
   Зазвенело разбитое стекло.
   Стеклянные отражения луны рассыпались в траве.
   Лиза выпорхнула из окна, взмахнула крыльями и исчезла...
  
   Очнулась Лиза далеко от города и от достоверной реальности.
  -- Мне снится странный сон... - прошептала она тихим мелодичным шепотом...
  
   Пудель жалобно взвыл и побежал. Он бежал, опустив голову...
  
   Карлик надвинул капюшон на глаза и прикрыл ладонью бубенчики на шее осла...
  
   Осел лизнул жестким языком травинку, по стеблю которой ползла божья коровка...
  
   Из переулка вышла старуха, бывшая актриса с девочкой.
   Девочка глянула на дом в обрамлении сонных кипарисов.
   Ее внимание привлекло окно, выбросившее белый флаг.
  -- Смотри, смотри... ангел полетел... - воскликнула девочка.
  -- Нет ангелов, есть только черти... - Лицо старухи сморщилось, затряслось, рот провалился. Она рассмеялась и раскашлялась.
   Кашляя, она дряхлела на глазах...
  
   Карлик взглянул на старуху и брезгливо отвернулся.
   Звякнули бубенчики на шее осла...
  
   Старуха откашлялась, расставила ноги и облила траву едкой, зловонной жидкостью, после чего поправила одежду и поплелась прочь, прихрамывая и оглядываясь...
  
   * * *
  
   Роман спал.
   Лиза притиснулась, обвила его шею руками и утренним голосом сказала:
  -- Просыпайся...
   Роман очнулся.
   С тоскливым испугом он вглядывался в смутно синеющее окно и прислушивался.
   Кто-то поднимался по лестнице.
   Остановился у двери.
   Тупо с отчаянием Роман ждал стука в дверь и нервно вздрогнул, когда часы начали бой...
  
  -- Я от Авгия... - Незваный гость размотал длинный, грязного цвета шарф, вынырнул из пальто и оказался щуплым человечком. Он присел на стул, тронул рукой маслянистые жидкие волосы, прикрывающие лоб, сморгнул глазами, повел головой. Глаза его косили и оглядывались.
   Роман сглотнул слюну.
   Человечек заговорил, сопровождая слова мелкими и неуверенными жестами.
   Роман сидел на кровати, свесив босые ноги, и прислушивался к его голосу с хрипами и лакунами.
   "Как будто кто-то завел патефон... - подумал Роман. Путаясь в складках лоскутного одеяла, он заглянул в стакан, посмотрел, нет ли там мухи, и допил вино. - Кто он?.. мертвый образ... видение... кем же еще ему быть?.." - Мысль о сотрудничестве с дядей трогала, надавливала на что-то болезненно.
   Гость, между тем, повел головой, скривил шею набок. Получилось как-то по-птичьи, даже заискивающе. Он это почувствовал, враждебно насупился.
  -- Осмелюсь спросить... не вы ли будете Дымов Роман... что?.. не вы?..
  -- Нет...
  -- Странно... а кто же вы?..
  -- Точно не знаю... - Роман затрясся от какого-то внутреннего смеха.
  -- Куда же я попал?.. - Гость убито огляделся, вдруг совершенно противно улыбнулся. - Вы шутите... как же так... фокус какой-то... я от Авгия... ну, вы знаете...
  -- Нет, не знаю... - Роман уже визжал, хлопал себя по заду. - Неописуемо...
   Роман утер слезы, провел рукой по лицу, начал серьезно:
  -- Ну, конечно, вы от Авгия... а я - это я, кто же еще... - не выдержав, Роман прыснул в ладонь.
   Гость отряхнулся, как собака, зло вывихнул шею, весь до кончика носа покраснел.
  -- Шутить изволите... - Выкрикнул он зло и ушел, на ходу обматывая шею шарфом.
   Дверь осталась открытой.
   Роман хохотнул ему вслед, закрыл дверь и сел на стул от внезапного упадка сил.
   Вдруг он выговорил сиплым шепотом:
  -- А ведь я мог его убить... меня спас смех...
  
   Солнце зашло.
   По узким, кривым улочкам растеклись сумерки.
   Роман шел, пьяно покачиваясь, нависая туловищем над лужами, окруженный сворой бродячих псов. Он подкармливал их иногда.
   Донеслись громкие, возбужденные крики:
  -- Пожар... пожар... пожар...
   Пожар оторвал Романа от размышлений.
   Горел дом Якова с террасами и крыльями веранд. Огонь тек как вода и стекался в огненную реку, затопившую всю улицу и окрасивший небо красными светами.
   Пепел летал по воздуху.
   На пожар спешили люди.
   Они стояли поодаль, наблюдая за разыгрывающейся драмой, шептались, поминали Якова.
  -- Да... гордец был...
  -- Сначала племянница, а теперь и он...
  -- Говорят, ее задушила астма...
  -- Не астма ее задушила, а гордость... хотя с виду и безвредная... но никогда словом не поделится... все молчком... вся в себе...
  -- И он был такой же... тихий и молчаливый...
  -- Говорят, в тихом омуте черти водятся...
  -- Вот он и продал душу дьяволу...
  -- А что с девочкой, его племянницей?..
  -- Он сдал ее в интернат...
  
   Прошел слух, что отец Яков сгорел вместе с домом, даже как будто кто-то видел его метавшуюся в огне фигуру, но останков в соре не нашли и объявили розыск, а пожар отписали случаю, хотя без божьей воли ничего не происходит...
  
   Роман стоял и пьяно таращился на собравшуюся у дома толпу, потом что-то пробормотал, не успевая за мыслями, и переломился, сел на камень.
   Над домом белыми змеями вился дым.
   От зрелища Роман протрезвел.
   Он оглянулся на собравшихся старух и детей, которым до всего есть дело.
   Старухи шептались о том, чего еще нет, но скоро наступит.
   Дети молча смотрели.
   Роману вспомнилась чистая, выметенная комната, гардины на окнах, венские стулья, комод, фикус, темный лик иконы, освещенной лампадой.
   Дальше воспоминания не пошли, помешала тупая боль в висках.
   Где-то в глубине обгоревшего сора захрипели часы.
   Роман встал и пошел как-то боком, куда-то вбок, во тьму кромешную...
  
  
  
  
  
   7.
  
  
   Несколько дней Роман ждал повторного визита незваного гостя.
   Нервно и бессмысленно он листал исписанные стихами листки, пропитанные каким-то отстраненным от жизни восхищением и ужасом, и сжигал их в тазике.
  -- Все туда, в огонь... - бормотал он, вскакивал, бежал к окну, потом к двери, прислушивался.
   В конце концов, он не выдержал и сбежал из дома.
   Несколько дней Роман слонялся по Городу, пугаясь людей в форме.
   В субботу он решился вернуться домой, медленно поднялся по лестнице, путаясь в ключах, открыл дверь и пошел по коридору.
   Вокруг царила странная тишина.
   "Как будто все ушли..." - подумал он.
   Дверь в его комнату была не заперта.
   Он осторожно приоткрыл дверь и протиснулся в щель.
   В комнате все было раскидано, полы затоптаны.
   Он поглядел исподлобья по сторонам, обошел стороной опрокинутый стол с порванным сукном.
   "Что-то искали..."
   Пол был густо засыпан бумагами. Бегонии в горшках засохли, покрылись пылью, паутиной. Дверцы книжного шкафа были сорваны, косо покачивались, скрипели. Обои в некоторых местах висели клочьями.
   Постель была застелена одеялом, которого у Романа не было. Под одеялом кто-то копошился, высунулась тощая нога и рыжая голова женщины с хитрым, заношенным лицом.
  -- Что, не узнаешь?.. - спросило лицо.
  -- Нет... да... а ты кто?..
  -- Я никто... Черная Дыра... так ты меня называл...
  -- А где... и все остальные... впрочем, иди к черту...
  -- Туда они и пошли... - женщина залилась беззвучным смехом.
  -- Да?.. - Роман неопределенно улыбнулся, со всех сторон осмотрел женщину. Осмотр не дал хорошего впечатления.
   Не понимая, для чего она здесь, он минуту или две доискивался, угадывал.
   В женщине было что-то нечистое, подлое, мутное, и в то же время что-то близкое, простое, понятное.
  -- Чего зубы скалишь... полудурок... уставился, как баран на новые ворота...
   Роман неловко сел в продавленное кресло у окна, спросил почти шепотом:
  -- Ты от Авгия?..
  -- Как же...
   Он встал, навалился грудью на подоконник, густо выдохнул:
  -- Пошла вон... сука... - и смахнул на пол стеклянный сор вместе с занавеской, горшками, тучей пыли и заснувшими мухами.
   Женщина заговорила с придыханием:
  -- Ко-ко-ко... распетушился... тьфу... патлы отрастил, туда же... мы вашим философиям не обучались, а живем... пришла к нему покладистая баба... можно сказать, ягодка... а он... тьфу... - Женщина выползла из кровати и ушла.
   Просочилась мысль: "Наушница дяди..." - однако по слабости своей мысль тут же и погибла.
   Уже лежа в тепле постели, Роман бессвязно размышлял:
   "Кто послал ее?.. неизвестно... это факт... конечно, не молода и не красавица, но в своем роде... и это тоже факт... и этот факт стоит всей философии..."
  
   Среди ночи женщина вошла в комнату, пошарила по карманам плаща Романа, в брюках...
  
   Роман вздохнул вдруг с каким-то тихим, страшным свистом, открыл глаза.
   Что-то метнулось вдоль стены, упало рядом, задышало часто, хрипло. Даже почудился шепоток:
  -- Словоблуд... пустобрех... без гроша в кармане...
  
   * * *
  
   Роман шел, покачиваясь, по мощенной камнем улице, остановился у дома с колоннами, наморщился, что-то припоминая, вдруг зашелся каким-то икающим хохотком, проскользнул в щель между створками двери.
   Пыхтя и отдуваясь, он поднялся по крутой, извилистой лестнице на пятый этаж, постоял, поскребся в дверь.
   За дверью тихо.
   Вдруг дверь широко распахнулась и на пороге выяснилась тонкая фигура женщины.
   На вид совсем девочка. Лицо тонко очерченное, вытянутое. Губы тонкие. Глаза сине-серые. А было ей уже за пятьдесят.
  -- Вы Генриетта?..
  -- Да, а вы... вы Роман...
   Генриетта собирала на "беседы" поэтов, художников. Она умела привлечь к себе. Как птица смешливая, она вычирикивала что-нибудь невинное, лукавое. Внезапно могла и загрустить, завздыхать, сощуриться... и расхохотаться... поднимет очки на лоб и сделает вид, что слушает гостя, с напускной серьезностью, сядет перед его картиной или книгой и сидит, моргает, морщится. Внезапно просовывается из нее лукавость. На цыпочках она идет, обходит картину стороной, косится. Пол поскрипывает. Она исчезает и неожиданно появляется, набрасывает на автора картины покрывало и с хохотом, весело и торжественно гость изгоняется на черную лестницу, в зал ожидания, где он сидит и мучается, пока идет обсуждение его творения.
   Как-то и Роман провел почти час на черной лестнице в ожидании.
   Где-то под потолком тускло желтела огромная лампа, похожая на луну.
   Через час Генриетта вернула изгнанного автора.
   Сама пришла за ним. В походке легкость, изящество.
   Однажды ее гость в темноте оступился и упал с лестницы.
   У нее были неприятности с властями, но вскоре происшествие забылось, а "беседы" возобновились.
   Как-то Роман подслушал разговор Генриетты со старым коллекционером.
   С пленяющей наивностью округляя глазки, она водила его под руку, шептала:
  -- Весьма талантлив... что вы... нет-нет... чудит... ведь и живет на гроши... да-да, конечно... согласна... ох-хо-хо... перец не человек... под ним все огнем горит... ни одной сучки не пропустит... кто смел, тот и съел... кто это вам наговорил?.. ну, знаете... слов нет... тоже мне критик... себя же и ославил на свою голову своей статьей... полудурок... дерьма своего не стоит... ну да не важно, а вы видели его последнюю вещь?.. нет?.. жаль, очень, очень талантливо написана... не хотите приобрести?.. - Зыбкая улыбка тронула уголки губ Генриетты.
  -- Вы прелесть... - прошептал коллекционер. Про себя он думал иначе.
   Генриетта с симпатией относилась к Роману, и эту встречу с коллекционером она подстроила нарочно для Романа.
   Какими-то закулисными силами командовал этот коллекционер.
   Он был высокий, сухой на вид, молчаливый, какой-то не окончательный, но одет строго, подчеркнуто.
   Генриетта зашуршала бумагами. Вот послушайте.
   Коллекционер слушал ее, поддакивал картаво:
  -- Д-да-а... весьма умно... но слишком сложно... у автора, как говорят, горе от ума...
  -- Вы так думаете?.. - Генриетта вскользь глянула на коллекционера.
   На лице коллекционера была как будто бы надета маска. Из под маски выглядывали уши. Кончик левого уха, слегка деформированного, шевелился, развертывался, коробился, неприятно.
  -- А вот и автор текста...
   Роман вышел из тени в тоге, сощурилась, глянул подслеповато:
  -- Рад познакомиться... - Тут же из складок тоги выскользнула, протянулась к коллекционеру рука, положила перед ним рукопись. - Собственно, это и есть роман... правда, кое-что в нем еще надо подправить, дописать...
   Коллекционер покосился подозрительно на рукопись.
  -- Заранее должен сказать... извините... но я ничем помочь не смогу...
   Спрятав руки в карманы, коллекционер ушел.
   Знакомство с поэтом не входило в его планы.
  -- Слава богу, унес свое прокисшее лицо... ну и тип... - сказала Генриетта и хохотнула.
   Хлопнула входная дверь. Что-то треснуло в стене, качнулось небо в приоткрытой створке окна, зеленовато-желтое.
   На горизонте занимался пожар.
  -- Луна встает... - предположил Роман. Лицо его успокоилось, лишь веки слегка подрагивали.
  -- Да, нет... что-то горит... - Генриетта притопнула ногой, повела плечами, шевельнула бедрами. - А что, если мы с тобой... э-эх...
   В тот день закончился пятый круг жизни Романа и они засиделись за столом, выпили лишнего...
  
   * * *
  
   Густые, дымные сумерки.
   Мерещились, выяснялись в красноватых облаках башни и шпили Города.
   Кутаясь в хлопающие на ветру плащи, по площади брели редкие прохожие.
   Роман отошел от окна, зевнул. Блаженная, зыбкая улыбка тронула его лицо. Он еще не проснулся. Во сне он видел Лизу в темно-зеленом бархате. Струился, плескался крыльями за ее спиной фиолетовый шарф...
   Бац.
   Хлопнула дверь. Свист, вои, смех за спиной.
   Роман пугливо, с невольным восклицанием оглянулся.
   В комнате пусто, мрачно, шевелящийся мусор на полу.
   И вдруг хохот, плеск шелка, мелькание теней, фиолетовых, лиловых...
   И снова все замерло.
   Качнулась створка окна и на стене обозначился грациозный силуэт фигуры, закутанной в шелк. Фигура оторвалась от стены и танцующей походкой приблизилась медленно, жутко.
   Роман попятился, отгородился ладонью, прошептал осипшим голосом:
  -- Нет-нет... не надо... только не это...
  -- Ты что?.. это же я...
   Генриетта была напугана видом Романа и при первом же его движении, странном каком-то, крадущемся, испуганно метнулась к двери.
   Спустя минуту в щель осторожно просунулась ее голова уже без маски. В зеленоватых глазах недоумение.
   Лицо Романа поехало. Он захохотал.
  -- Ха-ха-ха...
   Уже он катался по полу, от хохота хватаясь за бок. Ноги уставлены в потолок, как оглобли.
   Внезапно он встал и упал в продавленное кресло, обмяк, осунулся.
  -- Ты меня удивила...
  -- Ты в своем уме?..
  -- Да, а что?.. впрочем, не знаю... тут такое дело вдруг открылось... - Роман встал на ноги.
  -- Что за дело?.. - проговорила Генриетта нервно, торопливо.
   Удивительно легкое, летучее тело ее в темно-синем шелке метнулось в темноту, исчезло, снова появилось с бутылкой вина.
  -- Надо пошептаться кое о чем... да что с тобой?..
   Выглядел Роман уже вовсе больным. Лицо как будто помятое сном, буро-багровое.
  -- Ничего страшного... А ты меня как будто боишься?.. - спросил Роман и принужденно улыбнулся.
  -- Да нет... дело вот в чем... - заспешила Генриетта, округляя фразы. - Понимаешь... он затащил меня в свою башню из слоновой кости...
  -- Ничего не понимаю... кто затащил?.. в какую башню?..
  -- Авгий, кто же еще... обслюнявил, начал нашептывать о каких-то своих утопиях... а потом... потом он сказал мне, что тебе, мол, конец...
  -- Кому конец, мне?.. - переспросил Роман и как-то неуверенно рассмеялся. Он давно жил ожиданием неприятностей.
  -- Коллекционер оказался подставным лицом... тебе надо бежать из города... жаль... я сочувствую... - Маленькая, недоумевающая фигурка выглянула из Генриетты, потянулась к Роману. Голова в рыжих завитках, в сумерках. - Если хочешь, я могу остаться... - Робкая, спрашивающая улыбка застыла на ее бледном тонко очерченном лице...
  
   Уже полночь.
   Тихо.
   Легкая тень Генриетты приподнялась.
   Шорох, шелест шелка.
   Генриетта перелетела куда-то в дальние, пустые пространства, комнаты...
  
   За окном ночь, мерцающая, зеленоватая, колышущаяся вода пространств.
   Между пространством и Романом повисла луна в рябых, ржаво-рыжих пятнах.
   Ее отражения ловили крыши и окна домов, которые словно закапывались в землю вместе со своими обитателями...
  
   * * *
  
   С ночи небо затянуло тучами.
   Сыпал мелкий, нудный дождь.
   Роман бродил по кладбищу, искал могилу матери. Он ежился, цеплялся за пики оградок, бормотал что-то. Ковырнув ухо, набитое ватой, он вдруг оживился, выпучил глаза, читая афишку.
  -- Ах, вот ты где обосновался?.. надо же... - Он как-то неловко отступил, нелепо растопырился, закопошился в размокшей глине и съехал в вырытую могилу.
  -- Вот те на... оказия...
   Он сел на корточки, съежился.
  -- Опять пошел снег... или это тополиный пух?.. - Он встал, оглядываясь. - Какой-то неправдоподобный пейзаж...
  -- Смерть еще неправдоподобнее
   Над ямой нависло лицо человека. Лицо осклабилось...
  -- Так я умер?..
  -- Нет, ты еще не умер... ты в агонии...
  -- Боже мой, я унизился до сентиментальности и страха...
  -- Рад познакомиться... я Пронин...
  -- А я Роман... мне кажется, мы уже знакомы...
  
   Пронин уже давно жил на кладбище, кормился, чем Бог подаст. Когда-то он жил иначе, писал стихи, даже пытался напечататься. Стихи его напечатали, но под чужим именем. Он устроил дебош в редакции, наговорил лишнего, в истерике хотел повеситься, в вестибюле на вешалке, но его остановила гардеробщица, женщина, полная, грудастая.
  -- Ты что это удумал...
   Пронин замахал руками, подавился кашлем, расплакался.
  -- Мало ли что бывает... что же теперь... не для смерти живем... - утешала Пронина женщина.
  -- Ну да... - Пронин увидел ее ласковый, уклончивый взгляд, притих, лишь судорожно вздрагивал, всхлипывал, как младенец.
  -- Ягненок ты мой... это же все маскарад... да-да... я понимаю... тебя не напечатали?.. нет?.. понятно... - Женщина задумалась, ковырнула бородавку на подбородке, вдруг оживилась. - Постой-ка... а что если тебе жениться... есть тут у меня одна на примете, давно по мужику сохнет... кстати, отец у нее в редакции не последний человек... глядишь и напечатают... а?..
   Гардеробщица познакомила Пронина с Лидой, дочерью секретаря.
   Это был человек грузный, настороженный, зоркий. Он ползал по этажам, грозил отогнутым пальцем, зорко, настороженно посматривая из-под нависших бровей на сотрудников редакции и посетителей.
   Сотрудники редакции, зная о его страсти к наблюдениям и подозрениям, водили его за нос, разыгрывали, потирали руки, хихикали за его спиной.
   Лида была полной противоположностью отца: тонкая, гибкая, уступчивая. После окончания художественного училища она работала воспитательницей в детском саду, а в свободное время писала картины-притчи. Ее маленькие холсты вызывали интерес и удивление.
   Лида уже давно была влюблена в Пронина.
   Подруги пытались открыть ей глаза.
  -- Говорят, он странная личность, почти сумасшедший... можно, конечно, отнестись снисходительно к его странностям... однако... оставь расстояние... не приближайся...
   Действительно, странное, раздражающее впечатление оставлял Пронин. Как лунатик он проходил мимо, а если его останавливали, стоял, молча, слушал и с усталостью поглядывал в какие-то пространства, видные только ему.
   Как-то Пронин столкнулся с Лидой в коридоре редакции.
  -- Куда ты пропал?.. почему не заходишь?.. - спросила Лида.
  -- Зайду, обязательно зайду... вот только... - Поймав уклончивый, серо-синим взгляд Лиды, Пронин умолк.
   Кто-то запищал под ним.
   Он подпрыгнул на длинных ногах, вытаращился.
   Лида склонилась, поймала на руки крошечную собачку. Руки худые, пальцы костлявые, запястья в шрамах.
  -- Ты к отцу?.. - Она поправило волосы, покраснела, опустила глаза.
  -- Да...
  -- Хорошо... я подожду тебя...
  
   Обстановка в мастерской Лиды была скудная. Вдоль стены громоздились стеллажи с картинами, рамы, подрамники. У окна стояла узкая кровать. За дверью в нише громоздился шкаф, на котором пылился бюст Сократа и несколько битых кувшинов. На полу в проходе между кроватью и столом лежал пестрый вьетнамский коврик. Стены были оклеены бумажными обоями какого-то неопределенного цвета. Над кроватью висел портрет горбоносого мужчины, в багрово-красных тонах и маленькая жанровая картинка...
  
   В тот день Пронин и Лиза стали мужем и женой...
  
   Пронин работал, как вол, писал.
   В шкафу в железном ящике скопилось тьма рукописей, которые он переплетал сам. Он боялся воров и пожара.
   По вечерам, уставившись на жену каким-то диким, горячим глазом, он читал, репетировал:
  -- Ну что?.. а?.. - Он устало сутулился, мешковато падал в старое, изношенное кресло, и оттуда вглядывался, выискивал что-то, захватив лицо опухшими пальцами.
   Вдруг закатывал глаза.
   Уже он царапал воздух, как будто что-то писал и бормотал невнятно.
   Внезапно его как будто подбрасывало. Он бежал в прихожую, нервно напяливал на себя плащ на красной подкладке.
   Лида закутывала ему шею шарфом.
  -- Куда ты?..
  -- В монастырь... э-э... в бывший монастырь, там теперь интернат... прости, меня там ждут с лекцией...
   Пронин выступал с лекциями, держался на сцене неловко, неуклюже, но когда читал свои или чужие стихи, то преображался, ходил по сцене легким, взлетающим шагом, и приобретал голос сирены.
   Стихи Пронина нравились публике. Было в них что-то трогательное, нежное.
   Женщины вскакивали со стульев, свистели, что-то выкрикивали, вели себя как безумные.
   Он кланялся, испуганно, исподлобья подмаргивая, вдруг бросался к вешалке и исчезал.
   Его ловили уже на улице.
   Пойманный, он становился жалок, на вопросы отвечал сухо и даже грубо, неприятно...
  
   Через год жена Пронина покончила самоубийством, говорили, что под его влиянием.
   После похорон жены Пронин запил.
   Как-то в лунную ночь он блуждал по городу и наткнулся на женщину. Лицо тонкое, бледное, иконописное.
  -- Лида... - прошептал он неуверенно.
  -- Я не Лида... я Люда...
   Он брезгливо отшатнулся от женщины, как от гадины.
  -- Куда ты?.. - Женщина схватила полу его плаща рукой. - Что?.. хочешь... а не можешь... ха-ха-ха...
   Женщина отступила в тень, а он полетел вниз по улице, косолапо расставляя ноги и озираясь. Чудилось ему, что ловят его костлявые руки жены со шрамами на запястьях.
   Вскоре Пронина осудили за неуважение к властям и выслали из города.
   Он тайно вернулся и обосновался на кладбище у могилы жены.
   На вид совсем старик, хотя ему было всего 40 лет, лысый, щупленький, с туловищем ребенка, он сидел за оградкой, таращился, в окружении ворон и сам чем-то был похож на ворону...
  
   Над головой Романа мутнело небо, укрытое облаками. Из облаков выглянуло лицо Пронина с выпученными глазами.
  -- Э-эй... или как там тебя... помоги же мне выбраться из этой мышеловки... - воскликнул Роман.
   Пронин исчез.
  -- Куда же ты?.. вот черт, исчез...
   Через минуту-две Пронин появился, высунулся из облаков.
  -- Ничего не нашел, кроме этой доски... я сейчас...
   Пронин опустил доску в могилу и по ней съехал вниз.
   Роман отодвинулся, подглядывая за гостем. Глаза его перебегали как-то даже трусливо.
   Пронин заулыбался, захлюпал носом, присел на корточки.
  -- Ты что же это... предлагаешь мне... а ты?.. ну, не знаю...
   Недоверчиво улыбаясь, Роман взобрался на вздрагивающую спину своего неожиданного спасителя и выбрался из могилы.
   Вслед за Романом выбрался из могилы и Пронин...
  
   Край туч заалел.
   Глянув на небо, Роман вспомнил, о чем думал, сидя в могиле, и принужденно рассмеялся.
  -- Не может быть... бред... нелепица... кто бы мог подумать, где мы встретимся...
  -- Ты Роман?..
  -- А ты Йорик... я тебя сразу узнал, ты почти не изменился...
   За спиной Пронина мигал огнями неоглядный город, тонули, всплывали в грязно-мрачной влаге шпили, башни...
  -- Господи... как время летит... конечно, я помню интернат, одноглазого привратника, башню Августа, монахинь, которые пугали нас по ночам...
   Казалось, время съело всех без остатка, и вот вылез откуда-то на свет Пронин.
  
   Роман и Пронин пили вино и вспоминали прошлое.
   Длился день.
   Уже смеркалось, когда все слова были сказаны, а вино выпито...
  
   Дома Роман обнаружил в кармане плаща сверток. Он развернул его.
  -- Пляска со смертью. Поэма... - прочитал он и удивился. - Странное совпадение... а может быть и не странное...
   Недописанная пьеса отца Романа имела то же название...
  
   Из интерната Роман вышел вслед за Прониным и Игнатовым.
   Он бродил по городу в каком-то странном отрешении. По ночам кричал в подушку. Утром жмурился с блаженством, лохматил рыжие волосы, вспыхивал, но тут же и гас.
   После полудня он брел в город или бродил по окрестностям. Губы его лопотали что-то темное, смутное...
   Через год случай свел их снова, он же и разбросал по сторонам.
   А казалось, что сошлись они неразлучно.
   Они бродили по улицам города, шумели на театральной площади, выкрикивали стихи.
   Пронин в черном плаще на красной подкладке, забегал вперед, прыгал козлиным взбрыком, поражал редких прохожих жестами, мимикой, всхлипами неожиданных стихов.
   Игнатов в узком коротком пальто, по виду эстет, тонко щурился, улыбался, иногда укусывал Пронина хитрым словом.
   Роман рта не раскрывал, шел, под нос подшептывал свое.
   Часто просиживали они в склепе, комнатке Пронина.
   Маячили над синими клубами дыма тени, силуэты, чьи-то профили.
   Они философствовали, пили вино и поругивали смутное время.
  -- Поганое время... - бормотал Пронин, уткнувшись в рукопись.
  -- Дрянь... дрянь... - поддакивал Игнатов и, отпив глоток вина из кружки, гадливо передергивался, икал.
  -- Лучше не высовываться... - бормотал Пронин. Он уже задумчиво ходил вдоль стены косолапой поступью, вдруг бросился на Игнатова:
  -- Ты не понимаешь...
  -- Что я не понимаю?..
  -- Ты ничего не понимаешь... что такое время?.. время это мы... нас нет и ничего нет...
   Он припирал Игнатова к стенке, оскаливался мелкими зубами.
   Роман смотрел на них и молчал. Он мало что понимал в живописи, ужасался от Босха, шарахался от какой-то загрызающей тоски Брейгеля, краснел, смущенно ковырял ухо, разыскивая красоту у Кранаха Старшего.
   Однако сидения в склепе Пронина ему нравились.
   Вино он не пил, но пьянел от чувств. Голова его покачивалась тупо и честно.
   За честность Романа чтили и посмеивались над ним.
   Увертываясь от мышиного личика Пронина, Роман нырял куда-нибудь в тень.
   Там его ловил Игнатов, расставив свои тонкие длинные руки, дружелюбно, мягко, вкрадчиво обнимал, нашептывал с невинной улыбкой:
  -- Надо, брат, терпеть гениальных идиотов... Пронин у нас собаку съел в теории абсурда... умеет показать свой вкус и тонкость... где нужно... для рассеяния... исподтишка... хи-хи-хи... ха-ха-ха...
   Пронин не отвечал на уколы Игнатова.
   В свое время Игнатов окончил аспирантуру в институте искусств, преподавал эстетику, несколько раз пытался защитить диссертацию по западно-европейскому искусству, но каждый раз проваливался с треском. Мешали обстоятельства...
  
  
  
   * * *
  
   Утром Романа разбудили соседи, подняли шум, галдеж.
   Роман накинул пиджак на голое тело, выглянул в коридор. В полутемном коридоре полковник вколачивал гвозди в крышку гроба, морщинил черный креп, выкладывал цветы крылом, всхлипывал.
   Сунув кулаки в карманы пиджака, Роман выразил полковнику свое соболезнование.
  -- Они думают, что я ослеп... а я не ослеп... я видел, как он пришел и ушел...
  -- Кто?..
  -- Археолог... высокий такой в темной одежде, темнолицый и темноволосый... говорит, у вас тихо, как в могиле... он держал дверь, которую сквозняк пытался захлопнуть... а девы подглядывали за ним... я их насквозь вижу... они и за мной подглядывают...
   Дверь приоткрылась. Из щели высунулось лицо одной старой девы, потом другой.
   Приоткрылась и дверь комнаты модистки.
  -- Когда закончится это безобразие?.. - воскликнула она. Остальные ее слова нельзя было разобрать. Она разыгрывала сцену. Казалось, полковник заразил ее своим сумасшествием.
   Строго взглянув на полковника, модистка вдруг улыбнулась.
   Полковник жалко глянул на модистку, на дев, потом на Романа и зашептал:
  -- Старые вешалки... ненавидят меня... мстят... как будто я виноват в том, что они остались старыми девами... - полковник зашелся каким-то икающим кашлем. - Ты в редакцию?.. а то заходи вечером... помянем раба божьего Матвея... похоже, что труп его не нашел могилы...
  -- Так это гроб для археолога... его звали Матвей, как и вас... то есть, вы тезки... - Роман ковырнул ухо, обнюхал палец, поклонился, неуклюже. Он не знал, как освободиться от бесцельной повинности, и неловко было отказать.
   Из кармана его пиджака выпал комок бумаги, откатился.
   Проводив Романа взглядом, полковник пфыкнул дымом, уронил глаза под ноги, нагнулся, кряхтя, поднял листок, развернул.
  -- Танцы со смертью. Поэма... - прочитал полковник, выведенные красивым очерком буквы. Ошалело покрутив головой, он икнул и пошел, сам не зная, куда идет...
  -- Он опасно болен... у него горячка... - сказала Флора.
  -- Надо смотреть за ним, чтобы он не выбросился из окна...
  
   Полковник на самом деле был болен.
   Флора и Фауна заразились от него горячкой и обе умерли одна за другой в несколько дней...
  
   * * *
  
   До полудня Роман читал поэму Пронина.
   Полулежа на кушетке, приоткрыв рот в полуулыбке, шелестел он страницами, читал вслух, придавливая горло, обвязанное красным полотенцем.
   Стихи Пронина очаровывали.
  -- Он просто гений... - прошептал Роман, встал, вдруг взлетал на подоконник, долго вырисовывался, дымился на фоне окна.
   Лицо строгое, вытянутое в ореоле рыжих волос.
   Из окна открывался унылый, мутный вид на город и залив.
   Роман сполз с подоконника и сел на кровать, потом лег. Он лежал, скукожившись под лоскутным одеялом, и угрюмо посматривал на потолок, на котором раскачивалась тень от абажура. Ее раскачивали сквозняки...
  
   Проснулся Роман от звуков похоронной музыки. Под окнами играл духовой оркестр.
   Полковник пригласил на похороны археолога духовой оркестр.
   Он танцевал под окнами.
   "Танцует со смертью..."
  
   После полудня другого дня Роман пошел в редакцию пристраивать поэму Пронина.
   Он бегал по этажам, ухватывал за руки то одного, то другого, дико помигивая запавшими глазами, отплясывал, торопился словами.
  -- Тут такая история... совершенно случайно откопал... пленительная поэма...
  -- Совести у тебя нет... знаем мы все твои истории...
   Поджав губы, насупившись, отходил Роман, не понимая враждебности.
   Уже протягивался он с улыбкой к промелькнувшей мимо озабоченной, округлой фигуре, ломался, картавил.
  -- Ты не представляешь, как это гениально...
  -- Ах... это ты... извини... не ожидала... - Фигура приседала с некой грацией, красиво оглядывалась и спешила дальше безоглядно.
   Роман обошел все кабинеты, зашел и к старому приятелю времен "взлетов и падений".
   Когда-то он и сам пописывал, болтали, будто бы Роман писал за него.
   Роман приоткрыл дверь, просунулся в щель.
  -- Можно?..
   Приятель сидел в кресле, нависнув над бумагами, откинулся, пфыкнул дымом, зло прыгнул глазами на Романа, потом ковырнул бумаги.
  -- Рад, но... если только на минуту... - Он развел руки. - Сам видишь...
   Роман конфузливо стоял на пороге, дергал губами, выгибался.
  -- Ну, уж, ладно... докладывай... о причине своего столь внезапного появления... - проговорил приятель сипло, с паузами. Отъехав в кресле к окну, он бросил ногу за ногу, обежал Романа глазами.
   Вид у Романа был какой-то неубедительный.
   "Одни говорили, что он основал философский монастырь, другие - что спился... вдруг, он действительно что-то стоящее принес... а?.." - думал приятель.
  -- У меня тут... рукопись поэмы... стихи превосходные... - Изменившись в лице, Роман раскашлялся лающим кашлем.
  -- Ну, хорошо... оставь, я посмотрю...
   Роман порывисто сунул рукопись в бумаги, лежащие на столе.
   Отступая спиной на место к двери, он забормотал с тупой почтительностью:
  -- Не ожидал... премного благодарен... - Он толкнулся спиной в дверь, застрял, обернулся, блеснул зубами и исчез.
  -- Вот, черт, надо же... кем был и кем стал...
  
   * * *
  
   Впереди возвышалось внушительных очертаний здание грязно-красного цвета с огромными сводчатыми воротами.
   На воротах висел замок.
   На фасаде здания, заросшем травой, непостижимо как прилепилась березка.
   Роман засмотрелся.
   Зловеще скользила луна меж клочковатых облаков, тусклая, кроваво-красная.
   Вдруг он услышал пение. Нежный голосок напевал что-то трогательное с детской веселостью и безмятежностью.
   Роман кашлянул в кулак.
   Девочка вздрогнула, быстрым взглядом осмотрела его и довольная своими наблюдениями приветливо улыбнулась, поманила.
   Он приблизился, сказал:
  -- Какой у тебя красивый голос...
   Девочка потупилась, попыталась скрыть свое смущение...
  -- Ты добрый и ласковый...
  -- Ха-ха-ха... - услышал он убегающий смех по коридорам...
   Подбадривая себя, Роман протиснулся сквозь решетку, повлекся за девочкой.
   Пошатываясь, блуждал он по гулким галереям и коридорам, ожидая неведомых радостей.
   Каким-то сновидением представлялось ему окружающее.
   Высокие серые потолки, стены, украшенные выцветшими картинами, широкие мраморные лестницы, поднимающиеся куда-то в этажи, на небо, множество дверей и полное безлюдье...
   Он остановился, боязливо прислушиваясь.
   Тишина оглушала.
   Послышались голоса.
   Вспыхнул свет.
   Роман вздрогнул. Шорох за спиной испугал его.
   Мышь перебежала коридор, юркнула в щель.
   Он усмехнулся и побрел на свет.
   Толкнув створчатую дверь, он вошел в огромный зал, огляделся.
   Хрустальные люстры тихо позванивали, раскачивались от сквозняков. На стенах тускло мерцали фрески, рисующие сцены жизни и скорби.
   Роман невольно прислонился к колонне, пережидая головокружение.
   Где-то в коридорах хлопнула дверь.
   Он услышал веселый, детский смех и быстрый, убегающий топот ног.
   Не раздумывая, он устремился в коридоры.
   Он долго блуждал по лабиринту переходов, аукал.
   Никого.
   Недоумевая, он вышел на террасу и спустился во двор.
   У ржавых ворот, украшенных саламандрами, стояли двое в серых плащах. Они о чем-то говорили и как-то странно, подозрительно оглядывались.
   Как кошка, Роман скользнул в кусты и замер.
   Двое неторопливо приблизились.
  -- Ты слышал?..
  -- Что?..
  -- Так... ничего... показалось...
   Прячась за кустами, Роман уже крался вдоль забора.
   Стемнело. Дом казался сплошной черной громадой. Он обошел холодное, уродливое здание, остановился у парадного подъезда.
   Над входом висел огромный герб.
   Помедлив, он нерешительно придавил кнопку звонка.
   Замок щелкнул, и дверь медленно повернулась.
   Роман вошел, озираясь.
   Дверь с каким-то зловещим скрипом захлопнулись за его спиной.
   Он шел по пустым коридорам.
   Звук его шагов тонул в ворсистом ковре зеленого цвета с бахромой.
   Роман остановился.
   Уже час или два он блуждал и не мог выбраться из этого лабиринта коридоров с однообразными дверями, затянутыми паутиной, которые никуда не открывались.
   Где-то журчала вода.
   По крутой лестнице он спустился в подвал.
   Пересекая коридор, бежал ручей с илистым дном. Колыхались в воде рыжие водоросли, прыгали водомерки.
  -- Когда-то здесь была тюрьма... - услышал Роман и невольно вздрогнул. Голос принадлежал старику. Где-то хлопнула дверь. Отозвалось эхо. Повеяло холодом могилы. - А теперь здесь музей... картин... и привидений...
   Роман обошел круглую тумбу, оклеенную театральными афишами.
   Старик сидел за столом, заставленным телефонами. На нем какой-то несуразно длинный, почти до колен китель темно синего цвета, украшенный огромными латунными пуговицами и малиновыми петлицы.
   Старик встал, звякая связкой ключей.
  -- Вам что угодно?.. - спросил старик дребезжащим голосом.
  -- Даже не знаю, кажется, я заблудился...
  -- Сегодня музей не работает... - Старик изучал его, моргая красными веками. Лицо бледное, отдающее желтизной, ничего не выражающее.
  -- Вы кого-то ищете?..
  -- Нет...
   Послышался детский смех и быстрый, убегающий топот ног.
   Старик глубоко вздохнул, беспокойно повел головой.
  -- Это моя внучка резвится... у меня было семеро мальчиков... всех их война забрала, а ее Бог мне дал... утешение на старости лет... - Слеза скатилась по морщинистой щеке старика. - А бывало я... да, что говорить... а вот и она...
   Из-за колонны выскользнула девочка, гибкая, стройная. Она встряхнула головой. Рыжие волосы рассыпались по ее плечам.
   Нежно и приветливо она улыбнулась Роману. Щечки ее зарумянились.
   Старик поманил ее. С радостным смехом девочка подбежала к старику.
   Старик обнял ее.
   Рябь пробежала по его лицу, тронула, приподняла уголки губ. Он пытался улыбнуться.
  -- Что с тобой, козочка моя?.. как поблескивают твои глазки... - старик ласково обнял девочку. - Сокровище ты мое...
  -- Очень хорошо, только не пытайся меня задушить...
   Девочка прыснула в ладошку, раскланялась перед гостем, придерживая подол ситцевого платьица.
   В каком-то оцепенении Роман наблюдал за девочкой, которая взрослела на глазах и приобретала черты Лизы.
   Вид у него был довольно глупый.
   Мимо прошла старуха, гремя пустым ведром. Старик закричал:
  -- Эй... стой, куда пошла... сегодня же выходной...
   Старуха ухом не повела, проговорила довольно внятно.
  -- Бог знает, какую чушь нагородил... выходной... еще чего...
  -- Извини, наверное, я что-то перепутал...
  -- Пора тебе на покой... устал ты от самого себя...
  -- Что ты сказала?.. - На впалых щеках старика вспыхнули два пятнышка кирпичного цвета. Губы его запрыгали, но вместо слов выплеснули какой-то нечленораздельный лепет.
   Сделав над собой усилие, старик успокоился, отчетливо выговорил:
  -- Ничего я не перепутал... а ты опять нарушаешь порядок... в нашем учреждении порядок основа всему...
  -- Помешанный... - старуха качнула головой. - Заговаривается, сами видите... - обратилась она к Роману.
  -- Сама ты заговариваешься... сегодня понедельник, музей не работает...
  -- Сегодня не понедельник, а вторник...
  
   Пока старик перепирался со старухой, Роман украдкой следил за девочкой.
   Девочка подошла к нему, встала на цыпочки, заглянула в глаза.
  -- А ты не такой, как все... ты добрый и ласковый...
   Не один раз Роман видел все это во сне.
   Он смутился, покраснел.
   Девочка шепнула:
  -- Пошли...
  -- Куда?
  -- Сам увидишь...
  -- Как тебя зовут?..
  -- Не важно... - пролепетала девочка.
   Роман почувствовал в своей руке ее тонкую прохладную руку и отдался наваждению, повлекся за ней как сомнамбула с улыбкой спящего на лице.
   Они миновали огромный сводчатый зал и вошли в этажи первого круга.
   В полутьме едва различалась решетчатая дверь. Девочка легонько подтолкнула его вперед.
  -- Иди и смотри...
   Растерянно он переступил высокий порог...
   Открылись какие-то душные склепы...
   Он шел и слышал чьи-то шепоты, голоса, замурованные в камне и цементе, дикие исступленные крики, завывания, брань...
   Вдруг все стихло...
   Легкие шаги заставили его поднять голову.
   На мраморных ступенях лестницы он увидел стройную, изящно очерченную фигуру монашки в раздувающемся, хлопающем на сквозняке длинном черном платье.
   Видение спускалось откуда-то из этажей.
   Монашка остановилась в нескольких шагах от Романа, отвела мизинцем прядку вьющихся волос, белых, как лен, и превратилась в старуху...
   Детским голосом старуха спросила:
  -- Что, испугался?.. - и кокетливо качнулась к нему.
   Роман отшатнулся к стене, закрыл руками лицо, побежал, споткнулся и упал на гипсовую статую Венеры без рук и ног, распростертую посреди коридора.
   Он перевернулся на спину.
   Вверху зияла дыра неба, поблескивали звезды...
  -- Дай же мне руку... я отведу тебя в прошлое...
   Монашка склонилась над Романом.
   В ужасе он бежал прочь, прыгая через несколько ступеней.
   Вслед ему неслись зловещие хохоты...
  
   Роман спускался все ниже и ниже.
   Неожиданно огромные летучие мыши, хлопая крыльями, налетели на него.
   Он замахал руками, не устоял на ногах и... очнулся...
  
   Стерев несколько сцен, сон продолжился.
   Роман стоял на коленях, в каком-то бессмысленном отупении перед девочкой в раздувающемся ситцевом платье.
  -- Ты будешь жить вместе с нами?.. - спросила она и стала подниматься по лестнице.
   Безропотно Роман повлекся за ней.
  -- Ты кто?..
   Роман поднял глаза. Из-за решетки на него смотрело бледное лицо, окутанное облаком всклокоченных седых волос.
   Человек протянул тонкую руку через решетку, погладил его щеку холодными пальцами.
   Роман тупо улыбнулся. Он ничего не понимал из того, что видел перед собой...
   Одни арестанты связывали себя веревками, извивались, напрягая мышцы, яростно грызли зубами железо, другие осыпали себя ударами, с безумными криками налетали на стены, третьи на коленях умоляли его дать им умереть по-человечески, цеплялись за его одежду, обвивали шею окровавленными руками...
  -- Боже... зачем ты не пришел раньше...
  -- Что?.. нет, я не бог... - растерянно пробормотал Роман и очнулся. Рука его, нависшая над бумагой, дрогнула, и капля фиолетово-черных чернил соскользнула с пера, разбрызгалась...
   Роман потер лоб.
   Низкое солнце косо заглянуло в окно, разожгло его лицо.
   Он встал, размял затекшие ноги, потянулся.
   Услышав шелест, он пугливо оглянулся.
   Рукопись пьесы листали сквозняки.
   В этом было что-то жуткое...
  
   В дверь постучали.
   Роман вздрогнул. Он панически боялся стука в дверь.
   На цыпочках он подкрался к двери, прислушался.
   Тихо.
  -- Кто там?..
  -- Свои...
   В приоткрывшуюся дверь втиснулся Игнатов. Лицо его сморщилось, задвигало бровями.
  -- М-да... ну и ну... выглядишь ты так, как будто тебя пытали всю ночь...
  -- Ты выглядишь не лучше... у тебя какие-то проблемы?..
  -- Вряд ли это можно назвать проблемами... - Игнатов сел, подумал нерешительно: "Может зря я все это затеял?.."
   Где-то под старым, прогнившим полом скреблась мышь.
   Стул скрипнул под Игнатовым. Он заговорил невнятно:
  -- Ты знаешь...
  -- Что?..
  -- Говорят, будто бы открылась вакансия на место директора дома творчества... ведь вот свинство... все у них тайны... а я давно мечтал об этом месте...
  -- И опять мимо?..
  -- Ну, да... а ты как будто имеешь влияние на Авгия, от которого зависит окончательное решение...
  -- Скорее он имеет на меня влияние... - Роман забегал зрачками. Глаз защемило. Венка лопнула, окровавила глаз. Он потер заслезившийся глаз, через слезы посмотрел на Игнатова. - Но я могу познакомить тебя с его женой...
   С Катей, молодой женой Авгия, Роман познакомился на вилле Генриетты.
   Покачиваясь с пяток на носки, Роман читал отрывки из своей мистической поэмы и ощупывал ее взглядом. Она стояла у окна. За ее спиной билась буро-красная бабочка, пыталась проникнуть сквозь прозрачность стекла.
   Выглядела Катя хорошо. На ней было черное, вечернее платье, волосы гладко зачесаны, в ушах старинные подвески.
   "Усталая женщина, похожая на девочку 13 лет..." - подумал Роман.
   Буро-красная бабочка беспомощно соскользнула вниз...
  
   Роман обнял Игнатова за плечи:
  -- Пошли...
  -- Куда?..
  -- К жене Авгия...
   У дома, фасад которого украшали двуликие химеры, с ними случилось странное происшествие. Вдруг упала одна из химер.
   Острый обломок оцарапал лоб Роману.
   "Я едва увернулся... - подумал Роман. - Боже, как тебя понять?.. подай еще какой-либо знак?.. - Он потер глаз, оглянулся и увидел Лизу. Она стояла на горбатом мосту. Волосы ее золотились в тени от невысокого солнца.
   Удлиненное, готическое лицо Романа вдруг оскалилось какой-то собачьей улыбкой. Он повел головой. Левая бровь его дернулась, поднялась. Весь он как-то вдруг остановился, неожиданно дернулся и закружился на одном месте, путаясь в стесняющей движения одежде.
   Уже он бежал прочь...
  
   Игнатов догнал Романа на углу улицы.
  -- Что с тобой?..
  -- Ничего... - избегая взгляда Игнатова, Роман закурил, окутался дымом.
   "Кажется, я обознался..." - подумал он.
   Никто из них не заметил, откуда появился этот рыжий пудель. Он как будто вырос из-под земли, сел на задние лапы, тяжело, задумчиво вглядываясь в лицо Романа.
   Пудель не двигался и не менял позы, всем своим видом внушая недоверие и тревогу...
  
   * * *
  
   Вмешались ли какие-то высшие силы, или сыграла свою роль жена Авгия, неизвестно, но так или иначе уже через неделю Игнатов получил назначение на должность директора дома творчества.
   В тот день Игнатов проснулся чуть свет. Обмякшее, отяжелевшее от сна тело его лежало на пропахшей потом простыне, враждебно и чуждо осматривая недолговечную человеческую жизнь.
   Сон не принес ему облегчения.
   Он зевнул с криком.
  -- Не успел проснуться и уже устал... - пробормотал он и умолк, углубился в свои перспективы.
   Зазвонил будильник.
   Медленно, нехотя Игнатов встал, зевая, подошел у окну.
   На театральной площади шумела толпа.
   Мелькнуло в толпе лиц матово-бледное лицо Лизы, чистое, мучительно прекрасное.
   Игнатов сморщил нос и визгливо чихнул.
   Лицо Лизы потерялось, а тело его вдруг стало маленьким и жалким.
   Игнатов лег ничком на кровать, зарылся лицом в подушку, ощущая ее запах.
   Зазвонил телефон.
   Он потянулся, снял трубку и выслушал сообщение секретаря Союза о своем назначении...
  
  
  
  
  
   8.
  
   На улице было прохладно, небо мутное.
   Люди располагались малыми массами у остановок городского автобуса, чтобы чувствовать общее тепло и молча терпели ожидание.
   Авель миновал людское скопление, свернул под арку и вошел в дверь дома, где жил Роман. Он поднялся по лестнице и остановился у двери, обитой коричневым дерматином, постоял, успокаивая дыхание и привыкая к запаху общей жизни.
   Откуда-то сверху на лестничную площадку спустилась девочка. Она прижимала к груди щенка. Запястье ее левой руки было забинтовано. Девочка подняла голову, с любопытством взглянула на Авеля. Щенок вильнул хвостом, бессознательно засмеялся и лизнул ее подбородок.
   Авель обнял взглядом тощее тельце девочки, узнавая в ней будущего человека, и надавил на кнопку звонка.
   Дверь приоткрылась.
  -- А-а... собственно в чем дело... в такую рань... - Лицо Романа зевнуло и неожиданно бодро улыбнулось:
  -- Впрочем... заходите... вы кто?.. и по какому делу?..
   Роман не узнал Авеля...
  
   Спустя час Авель ушел...
  
   Роман прикрыл дверь, мучаясь неразличимыми чувствами, подошел к окну.
   Над пыльными зарослями горизонта вздымались каменные башни, горбились крыши, кружили стаи ворон, оглушая горожан хриплыми криками.
   Роман потянулся, длинно с криком зевнул.
   Настроение его не улучшилось.
   Ожидая перемены в настроении, он оделся и вышел на улицу.
   Маленькое, приземистое здание, в подвальном этаже которого располагалась мастерская Филонова, напоминало похоронную контору. Он раздумчиво постоял у подъезда и, глянув на небо, как-то косо улыбнулся.
   В темном небе разгорались праздничные фейерверки, плавали рыбьи тела дирижаблей.
   Роман шел и размышлял...
  
   Родители Авеля, вполне обеспеченные граждане, мечтали иметь девочку, но у них родился мальчик. Когда мальчику исполнилось семь лет мать, по настоянию отца, отдала его в интернат, из которого он несколько раз бежал. Его ловили, вшивого, грязного, возвращали родителям и снова он оказывался в стенах интерната.
   Наставники пытались образумить его.
   Тонкими пальчиками он разыскивал в кармане муравьев, водил глазами, смиренно выслушивая поучения.
   Побеги Авеля, ничем не объяснимые, вызывали раздражение, тревогу.
  -- Ты что?.. идиот... не понимаешь, чем это может кончиться?.. - пытался образумить его наставники.
   Авель молчал, не проявляя ни возмущения, ни любопытства.
   Наставники не доверяли его смирению, не выпускали его из виду, но он обманывал их бдительность. В обычное время малоподвижный, он вдруг приобретал ноги волка и крылья орла.
   Для наставников Авель оставался загадкой. Поражала его ленивая, вялая расслабленная походка, какой-то тупой, отстраненный взгляд, ушедший куда-то в общее неустроенное пространство. И в тоже время его нельзя было согнуть. Даже придавленный наставником лицом к парте, он умудрялся поднимать голову, выворачивал, вытягивал шею.
   В интернате у него не было товарищей. С малолетства он сильно заикался. Булькающая речь его и безумно выпученные глаза отпугивали желающих сблизиться с ним.
   В одиночестве он сидел у окна, сортировал муравьев, поглядывая на далекий, теряющийся горизонт, или рисовал на пыльном стекле тонкие, строгие линии, похожие на иероглифы.
   Когда Авелю было лет десять, а Роману чуть больше, они сошлись и как ни странно сблизились. Их звали Каин и Авель. Обнявшись, они часто шептались на чердаке башни Августа. Было холодно, пар шел от слов, но им было тепло, и они были счастливы. Они делились своими озарениями. Иногда они проводили там ночь
   Вглядываясь в темную бездну, иногда внушающую ужас даже богу, Роман находил свое вдохновение, а Авель отвыкал от заикания.
   Там же, на чердаке, в узком проходе между простынями, наволочками и сырым бельем они дали клятву друг другу, не расставаться, а потом, застигнутые Бесом, бежали, путая, обрывая бельевые веревки и опрокидывая табуретки с пустыми тазами.
   Спали они в разных кроватях, но им снились одинаковые сны...
  
   Бес, так звали одного из наставников, не смог поймать их, но теперь он следил за ними днем и ночью.
   Как-то две тощие фигурки юркнули в узкий лаз под крышу, не заметив крадущегося за ними Беса. Загородив дорогу к люку, он растопырился, собрался уже ловить их.
   Вдруг, вспышка под ногой, оглушительный треск.
   Ослепленный, Бес попятился, запутался в проволоке.
   Привидения возникли перед ним, тихо хихикая, и исчезли.
   После этого случая Бес затаил зло, ждал только повода, и вскоре такой повод нашелся.
   Произошло событие, перевернувшее всю жизнь Авеля.
   Кто из нас предчувствует свою судьбу?
   Однажды, слоняясь по этажу, Авель заглянул в классную комнату. То, что он увидел, ошеломило его.
   В углу копошилось что-то всклокоченное, злое.
   Авель осторожно приблизился.
   Нависнув над Романом, Бес бил его хлыстом, пыхтя и отдуваясь.
   Мальчик молча извивался под ударами.
   Авель в смятении зажмурился.
   Он вздрагивал от тяжелых, тупых звуков. Кончики его ушей подрагивали, разгорались.
   Вдруг весь его младенческий вид странно изменился. В слепом бешенстве он схватил что-то тяжелое, подбежал к Бесу со спину и ударил его.
   Бес обмяк, придавив Романа.
   На полу вокруг его головы начала накапливаться лужа крови...
  
   Не сознавая себя, Авель прыгнул в окно второго этажа и исчез.
   С тех пор Роман ничего не слышал об Авеле...
  
   Убийство в интернате наделало много шума...
  
   Прошло несколько дней.
   Темное пятно на полу классной комнаты смыли, и история забылась...
  
   В тесноте и суете жизни Роман забыл и Авеля, и эту историю...
  
   Когда Бес повалился на Романа, он струсил, притих.
   Спустя минуту или две он почувствовал, как что-то теплое, липкое ползет под рубашку. Он сунул туда руку, понюхал, лизнул ладонь.
   Это была кровь.
   Он все понял, оттолкнул от себя Беса, вскочил, озираясь, тихо, безумно хихикнул и вышел из комнаты.
   Он шел по галерее, покусывая ноготь, обдумывал, что же делать дальше.
   Все оборачивалось против него.
   В интернате давно знали о вражде между ним и Бесом. Роман даже грозился убить его, и как-то выкрикнул эту угрозу ему вслед, правда, каким-то сорванным, похожим на визг голосом.
   Товарищи рассмеялись, а Бес сделал вид, что не расслышал, приостановился, переспросил: "Что-что?.." - и усмехнулся, так как повторить угрозу Роман не рискнул.
   По галерее Роман осторожно подкрался к кабинету директрисы, подсмотрел в замочную скважину, прислушался.
   На месте Августа сидела полная, миловидная женщина. Она курила и листала какие-то бумаги.
   Поколебавшись, Роман поскребся, приоткрыл дверь, просунул голову.
  -- Там это... Бес убился... - сказал он, заикаясь, не своим голосом...
  
   Роман забыл все это.
   И вот теперь все вспомнилось.
   Воспоминания остановились, наткнувшись на Музу, племянницу Августа. Как-то боком, жеманясь, она подлетела к Роману. Она измучивала его своей любовью, но появился Йорик, прячущий свои дурные страсти под маской шута, и она оставила Романа.
   Роман завидовал Иорику. Вокруг него всегда собиралась толпа. Он рассказывал такие истории и с такими подробностями, что у его слушателей, ничего не видевших дальше своего носа, невольно округлялись глаза.
   Роман не один раз был свидетелем его триумфов.
   Не следует доверяться счастью, а тем более хвастаться им.
   Кончил Йорик плохо. Он спился и тихо угас в сумасшедшем доме.
   С Музой все было еще хуже...
  
   "Боже мой, сколько лиц прошло мимо за эти годы!.."
  
   Окруженный своими видениями, Роман оказался в месте, где располагался интернат.
   Мрачная, красноватого цвета башня, в которой обитал Август и совы, почти разваливалась. Можно было лишь догадываться о причинах, которые привели ее в это состояние.
   Роман постоял, разглядывая стену, у которой громоздилась куча траченных плесенью книг, обломки мебели, битое стекло.
   Вдруг заскрипела, приоткрылась дверь.
  -- Заходи... - заикаясь, проговорил Авель и исчез в темноте проема.
   Роман протиснулся в дверь, поднялся на чердак башни, озираясь и дрожа, подождал, что будет дальше.
   Неожиданно в тусклом пятне света от слухового окна появился Авель, как-то странно спеленутый. Его фигура с младенческим, похожим на маску лицом медленно приблизилась. Внезапно одежда спала с его плеч. Он воздел руки над головой и воскликнул:
  -- Покайтесь...
   Роман прижался к деревянной, трухлявой колонне, изъеденной жучком. Когда-то раскрашенная белой и красной краской, колонна напоминала женщину. Он почувствовал ее тепло, забормотал удушливо, с трудом дыша:
  -- Авель... Авель... я не понимаю, зачем все это...
   Авель рассмеялся.
   Роман прикрыл лицо руками. Все поплыло перед его глазами...
   Он увидел вращающееся колесо карусели, мигающие фиолетовые, желтые, зеленые огни, и среди огней фигуру отца...
   Как будто пробудившись от сна, Роман провел рукой по лицу, нерешительно осмотрелся.
   Рядом никого не было. Авель исчез.
   Он подошел к слуховому окну, высунулся наружу.
   Над интернатом кружили вороны.
   Густой туман, окрашенный какими-то фиолетовыми светами, медленно наползал на город со стороны Лысой горы...
   Роман спустился с крыши и пошел по темноту переходу, который уводил куда-то вниз.
   Роман повернул налево, потом направо, снова налево и оказался в часовенке, в которой царило запустение.
   Окна были выбиты.
   Порыв ветра поднял пыль, швырнул в лицо Роману.
   Он невольно вскрикнул.
   Летучие мыши в смятении закружили над ним.
   Роман закрыл голову руками и устремился прочь из прошлого...
  
   Выбежав во двор, Роман облегченно вздохнул, отряхнул запыленную одежду. По тропинке, едва видной в траве, он спустился в овраг к каменному, грубо вырезанному изваянию идола.
   Камень потемнел, потрескался. Между трещин ползали муравьи.
   Роман вслух прочитал вырезанную на камне фразу. Несколько раз он повторил вслух эту фразу, даже не пытаясь понять, потом сказал:
  -- Меня продолжают преследовать сны и несчастья... к чему я уже привык... чем я занимаюсь?.. пытаюсь дописать недописанную пьесу отца... помню, как-то даже пытался сжечь ее...
  
   Шелестели листья травы.
   Стрекотали обезумевшие цикады.
   Стаями летали бабочки...
  
   Роман лег у идола.
   Он лежал и ждал встречи с Авелем.
   Он не заметил, как заснул и проснулся, почувствовал, что кто-то стоит над ним.
   Он нелепо замахал руками, закричал. Он защищался ногами, руками и голосом, вдруг затих, понял, что его напугала тень идола...
  
   Уже смеркалось, когда Роман вернулся в город.
   У подъезда дома его ждала Юлию.
   Увидев Романа, она расцвела.
   Роман обнял ее, потянул к себе.
   Они вошли в подъезд.
   Юлию как будто несли крылья. Она шла чуть впереди, оглядывалась, слепила улыбкой.
   Дверь открылась бесшумно.
   Хихикая, Юлия вбежала в комнату, вдруг остановилась, как-то неуверенно оглянулась. Роман увидел безобразное пятно на стене, косо усмехнулся, ногой сдвинул осколки стекла в угол.
   Покорные, отзывчивые губы Юлии приблизились, обнаженные руки оплели, спеленали...
  
   Роман видел Юлию неясно, как нечто, движущееся по комнате, разбрасывающее одежды, что-то напевающее...
  
   Обнаженные руки, грудь, тяжелые бедра, широко открытые глаза, блаженно счастливый шепот.
   Роман тронул губами грудь Юлии.
   Она улыбнулась, расстегнула, медленно стащила с него рубашку...
  
   Юлия ушла.
   Роман встал, подошел к окну, потянулся, зевнул с криком и замер, увидев под окном рыжего пуделя...
   "Прошлое не отпускает..." - подумал он...
  
   * * *
  
   Роман шел по узкому темному переулку, бормоча под нос стихи, как привычную молитву. Иногда он облизывал губы от вкуса дорожной пыли.
   Рыжий пудель привел Романа к дому Лизы.
   На том месте, где стоял дом Лизы, шел дождь.
   Роман постоял, увеча и истребляя мысли, и вдруг увидел, как из мутной стены воды вышла женщина в лиловом плаще.
   Бросив быстрый взгляд на Романа, она надвинула капюшон и исчезла.
   "Просто копия Лизы..." - подумал Роман, уже теряя сознание...
  
   Около недели бывшая актриса ухаживала за Романом.
   Она подобрала его на улице.
   Бог вернул Романа в прежнее состояние, но отнял память о том, что он уже жил.
   Роман смотрел в склонившееся лицо старухи и вспоминал детство, козу, выкормившую его вместо матери. Его подкладывали под брюхо козы, и вместо материнского запаха он привыкал к запаху козы, и орал во все горло от обиды и страха, если не слышал рядом знакомого блеяния.
   Когда Роман встал на ноги и начал ходить, коза ревниво следила за ним.
   Роман был тихим, уравновешенным среди окружающих со всех сторон соблазнов и побуждений, избегал рукоблудия. Он не хотел творить что-либо вредное и постепенно становился таким, каким делала его жизнь...
  
   * * *
  
   Тонкий и острый звук разбудил Романа. Он привстал, потер глаза, прислушался, потом почесал лодыжку, пытаясь вспомнить сон.
  -- Мы все в зале ожидания... Черная Дыра уже разверзла свою пасть, чтобы поглотить этот мир... - Сказав эту фразу из сна, он задумался.
  -- "Откуда это?.. из какого романа или из пьесы?.. и я говорил это так, как будто всегда это знал?.. а, собственно говоря, что я знал?.. что вся эта суетная жизнь лишь тень и дым... морок... и что мне предстоит увидеть ужасный тот огонь, и плач неутешный, и внешнюю тьму и тех карающих ангелов..."
   Требовательно и троекратно звякнул звонок в прихожей, потом послышался стук в дверь.
  -- А вот и карающие ангелы...
   Роман заерзал, заволновался, смял лицо ладонью, вдруг встал на ноги, но разбежаться было негде. Он уперся плечом в комод, натолкнулся на стол.
   Что-то качнулось, упало, разбилось.
   Он чертыхнулся, махнул рукой.
  -- Это они... я знал, я чувствовал, что они придут... и химера упала, и все эти сны, как знаки, предупреждения... - прошептал он. В груди что-то заскребло, сжалось, в глазах потемнело...
  
   Через час Роман входил в учреждение, внушающее уважение прохожим достоинствами лиц, которые в него входили и выходили.
   После непродолжительной беседы с дежурным следователем Роман очутился в камере, и глазок в двери стал для него глазом Бога, отца живых существ, а сама дверь, обшарпанная и оплеванная теми, кто с достоинством ощутил на себе непостижимую силу наставлений и пользу порядка, стала небом.
   Через известные промежутки времени глаз Бога открывался. Он был то карий с каким-то желтым отливом, то белесый.
   Но небеса были одного и того же цвета и не менялись, даже когда они разверзались и некая одушевленная сила требовала очистить парашу.
   Одушевленная сила имела такие же кости, и наросшее на них мясо ничем не отличалось от человеческого, и части тела ее были как у человека, но пользовалась она ими необычно и противоестественно.
   Был у этой одушевленной силы и голос, слитый с изменчивыми голосами змеи, собаки и быка...
  
   День или два Романа не трогали.
   На третий день он впал в ярость и с утра стал колотить кулаком в прикрытый веком глаз Бога, требуя вернуть его от небесных ворот и вечного блаженства к земной жизни и мукам.
   Веко приоткрылось. За ним что-то тускло моргнуло и погасло.
   Весь день Роман воевал и распалялся и взмок от напрасной траты сил.
   К вечеру, когда цвет глаза в двери изменился, он услышал лязганье запоров и эти звуки были для него сродни небесной музыке.
   Роман испытал радость. Ему, наконец, удалось вывести из равновесия и изменить существо непостижимой силы, заключенное в тело надзирателя.
   Мы не знаем и никогда не узнаем меру возможностей и жалких радостей человека.
   Надзиратель открыл дверь и, молча, ткнул Романа кулаком в пах, потом в лицо.
   Роман упал, забрызгав пол слюной и кровью...
  
   Часы на башне пробили полночь и Роман очнулся.
   Происходящее не вызывало у него приятных чувств и привязанностей.
   Но вот на небесной иконе вызолотился лик луны.
   Застрекотали цикады в обрызганной росой траве.
   Зажгли себя светляки.
   В дрожании паутины ожила мертвая красота.
   Неожиданно Роман расслышал чье-то путанное и нескладное бормотание.
   Он прислушался, и вдруг понял, что слышит свой надтреснутый голос, бормочущий стихи.
   Он сжал губы.
   Стало тихо и страшно...
  
   Взошло солнце, и увеличилась текучесть и непонятность вещей.
   Роман огляделся, как собака, обнюхал себя и только после этого дал увлечь себя другим чувствам.
   Солнце скрылось.
   За окном уже лениво и вяло шел дождь. Капли влаги стекали по сырой стене камеры, рисуя тонкие, истомленные фигуры мужчин и женщин, как на потухших фресках в монастыре...
  
   Роман закрыл глаза.
   Когда он открыл глаза, над ним стоял надзиратель. Ногой он шевелил его.
   Из-за спины надзирателя выглядывало лицо постороннего человека.
   Роман осмотрел сложение человека, его особенности: малый рост, пыльный цвет лица с плоским лбом, каким-то маленьким, глупым носом и вертлявыми глазами, отметил и все остальные умения ловкой, живо прыгающей твари, грызущей ногти и показывающей зад зрителям.
   Посторонний человек сел.
   Маленький рост человека отнимала, скрадывала теснота комнаты с низким, подгибающимся потолком, и лишь его несоразмерно большие ладони рук, подрагивающие на коленях, подчеркивали уродство и возвращали украденное.
   Не вспомнив никого в этом человеке, Роман отвернул голову к окну, затих среди пауков и мокриц, прислушиваясь к вялому стуку сердца...
  
   Надзиратель вышел и запер дверь.
   Подселенный к Роману человек, жил в тюрьме в свое удовольствие. Он натерпелся от свободной жизни. Всю ночь он складывал в памяти что-то неопределенное, неустойчивое, шаткое, кряхтел и плевал на пол.
   Искусный врач-гинеколог, обязанный своим искусством частной практике, человек приятный и остроумный в свободной жизни, он спал мало и никогда не ложился в холодную постель. Он слыл покровителем чужих достоинств.
   Все измерено и все у смертных имеет начало и конец.
   Свободная жизнь гинеколога кончилась в один день, и он вынужден был укрыться от мести в исправительном учреждении, когда под его ножом умерла одна из пациенток.
   Таков обычный удел счастливчиков.
   Второй раз Буколов, так звали этого человека, попался на изнасиловании. Он возвращался в Город после освобождения из тюрьмы. Проходя мимо одной из дачных деревень, он увидев тускло светящееся окно и заглянул в него.
   На столике у кровати стояла оплетенная бутыль вина, лежал хлеб на салфетке, кусок жаренной курицы и фрукты по времени года.
   Кровать была разобрана.
   У створчатого зеркала причесывалась женщина в длинной до пола рубахе без рукавов, босая.
   Буколов обмотал горло шерстяной тряпкой и вошел во двор.
   Женщина услышала шум, обернулась и увидела незнакомца.
   Женщина недолго искала, как уступить и дала ему руководить собой.
   Буколов принялся за дело и не один раз подлаживался и измучивал женщину.
   Окончив дело, он присел к столу, отер пот и выпил бокал вина. Он считал забавой и поводом для насмешек свой труд.
   Женщина искаженно улыбнулась, встала, чувствуя какое-то странное удивление, покружилась по комнате, сама не зная, где она, хотела крикнуть, но забыла, зачем это нужно.
   В конце концов, она села на кровать и стала ждать, что будет дальше, стыдливо и исподтишка слушая похвалы себе.
   Буколов постарался перевести разговор на другую тему и вскоре заснул, убаюканный сверчками и теплотой вина.
   Проснулся он в исправительном учреждении...
  
   После очередного освобождения из исправительного учреждения, которое еще никого не исправило, Буколов работал в кооперации, запасался в Городе лекарственным товаром хорошего качества и ходил по деревням с ящиком, предлагая его по сходной цене.
   В третий раз Буколов попался на ремесле повитухи...
  
   Всю ночь Буколов развлекал Романа историями своей жизни, которую он терпел, как и зависимость от чужой воли и помощи...
  
   Утром Романа вызвали на допрос.
   Он вместил в себя несколько чужих мыслей, потеснив свои собственные, и когда это произошло, понял, кто он и кому обязан своим теперешним положением.
   Характер и язык Зверева были хорошо приспособлены к условиям существования и тревогам здешней жизни.
   Доступными для каждого человека словами он объяснил Роману, где он и зачем он здесь находится, правда, утаил истинную причину ареста.
   Авгий просил Зверева припугнуть Романа для острастки.
  -- Пусть подумает... выводы сделает... и не лезет, куда не надо... нельзя же так...
   Как нельзя, Авгий не уточнил и теперь Зверев с любопытством вглядывался в лицо Романа. Он слышал, что Роман был близок к высоким кругам, но внешность поэта разочаровывала его. Лишь воспаленный взгляд намекал на нечто скрытое, запрятанное в заношенном теле.
   Соблюдая формальности протокола, следователь Зверев задавал вопросы, что-то писал, переспрашивал, рассеянно поглядывая на Романа.
   Улучив момент, он лукаво улыбнулся, блеснул перед талантливым человеком одной-двумя глубокими мыслями, изящно повернутыми.
  -- Хотелось бы услышать ваше мнение... да... гм... впрочем, подпишите эти бумаги и... вы свободны... передавайте привет своему дяде...
  
   Проводив изумленного Романа взглядом, следователь Зверев задумался.
   "Триумф, достойный проклятия..."
   Он стоял у окна, когда ему явилась Лиза в вечернем платье без рукавов, грациозная, стройная. Ее волосы вились вокруг головы рыжими змейками, искрясь и сверкая.
   Увидев Лизу, Зверев невольно отступил.
   Ангелы нередко облекаются в образы людей и входят в земные жилища.
   Из складок вечернего платья неожиданно выпорхнула девочка. Щебечущая как сорока, она повисла на его шее, одаривая поцелуями, как ливнем.
   Зверев нелепо всхлипнул и очнулся, полным ужаса взором все вокруг себя обежал и, никого не увидев, с облегчением вздохнул.
   Бледность покрыла его лицо, недавно пылающее жаром.
   Порывшись в бумагах, он нашел черновик письма к Лизе.
   "Если к вам придет белокурая бестия не первой молодости, непричесанная и не напудренная с разбитым сердцем, может быть, даже в халате и станет говорить неприятности, то не подумайте чего-нибудь... это моя жена... такая уж она, может и фурией стать...
   Да, я женат и это мое несчастье, потому что я безумно люблю вас, Лиза..."
  
   "Странный сон... и Лиза была просто дьявольски красива... впрочем, нет... особой красоты в ней не было, но ее взгляд и голос завораживали..." - думал он.
   На его щеках проступил румянец, прогнав бледность.
   И снова бледность на щеки его вернулась вместе с сомнениями, страхами и преступными мыслями.
   Воображение рисовало ему соблазнительные картины, когда в кабинет неожиданно заглянула жена следователя.
  -- Я на минуту...
   Увидев, что стол мужа завален газетами, она спросила:
  -- Что говорят, что пишут об этом маньяке?.."
  -- Ничего хорошего... - Зверев сунул письмо под бумаги.
   По его лицу бродила странная улыбка.
   Жена скорее догадывалась, чем понимала, о чем он думает.
   Когда жена ушла, Зверев лег на диван и, укрывшись газетой, заснул, доверив сну развивать свою историю.
   Сон воспользовался представившимся случаем и заменил его иллюзии бредом.
   Он сделал Зверева героем некой истории.
   Попав в эту историю, Зверев стал известным поэтом.
   Правда, к славе он относился с равнодушием философа. Он мог жить и без славы.
   Зверев спал и видел перед собой толпу, в которой, то тут, то там ему удавалось поймать оживленное пониманием и сочувствием лицо Лизы...
  
   Очнулся Зверев в лабиринте коридоров дома на песчаном берегу, в котором одинокие и отчаявшиеся люди вели странное существование. Он искал спасшуюся из рук маньяка свидетельницу.
   Коридор вывел его на сцену, где его окружили умалишенные.
   Он представлялся им неким божеством, которое они пытались распять.
   Несколько раз Зверев был на краю гибели. Его спасло чудо и бог, в которого он верил наполовину...
  
   Спустя час Зверев стоял в подъезде собственного дома у двери и рылся в карманах.
   "Не могу вспомнить, куда я дел ключи?.. и где я был ночью?.. кажется, я замешан в преступлении... может быть, даже и не в одном... и я потерял ключи..."
   Он надавил на кнопку звонка.
   Звонок получился робкий, запинающийся...
  
   Ночью спящего Зверева сорвал с ложа звук трубы, буравя уши.
   Нервный озноб пробрал его до костей.
   Жена спала. Ее питали сны и надежды.
   Какое-то время Зверев лежал, кусая губы, мрачный, бессильный и вглядывался в темноту, пытаясь увидеть свое будущее, потом встал, осторожно собрал вещи, почти не дыша, оделся и ушел.
   Он уходил все дальше и дальше от дома и очутился у дома на песчаном берегу в саду необорванном.
   Показалось, что кто-то окликнул его.
   С трепетом он оглянулся и узнал в спасшейся от маньяка незнакомке Лизу, ее глаза, походку, ее нежные руки.
   Оцепенев, полный сомнения он стоял и смотрел.
   Видение исчезло в воздухе, но безумие осталось.
   Зверев заметался по саду, принимая стволы яблонь за Лизу.
   Она виделась ему всюду.
   Она убегала и тотчас уже другая шла ему навстречу...
  
   День прошел.
   Солнце погрузилось в шипящие волны, и ночь простерлась над необорванным садом...
  
   Утро вернуло Звереву разум, но не весь.
   Он спал на плоском камне, напоминающем женщину.
   День улыбался и обещал много событий.
   Начался прилив.
   Зверев встал и пошел по воде, пока вода не окружило его со всех сторон, встала наподобие прозрачной стены, защищавшей его и справа, и слева, подобно тому, как это произошло с Моисеем и его народом в Красном море.
   Зверев остановился, не зная, как ему поступить, вернуться, или идти дальше по дну моря к другому берегу.
   Он пошел дальше...
  
   Обо всех этих событиях, в которые люди должны были поверить, чтобы обрести спасение накануне конца света, писали газеты.
   Газеты писали и об убийстве женщин.
   Маньяка нашли. Им оказался блаженный.
   На него находили внезапные приступы обольщения ума с разнообразными заблуждениями, вызывающие исступление, безумие и похоть. Он изображал из себя бога, иногда им и являлся и без сомнения внушал страх жертвам своим видом.
   Среди ночи он просыпался и погружался в вызванную собаками тьму, которая пугала обманчивыми тенями, таинственными вздохами.
   Он был и чешуйчатым, и рогатым любовником женщин, а однажды даже пролился на свою жертву золотым дождем, как Юпитер на Данаю. Об этом рассказала одна из несчастных, которая спаслась, притворившись мертвой, когда он залил ее лицо краской стыда и кровью.
   От блаженного у несчастной родился ребенок, который умер прежде, чем стал жить.
   Он еще не знал смерти и рассмеялся, увидев ее. И смерть рассмеялась. Танцуя, она ласкала и укачивала младенца, чтобы он ушел из жизни смеющимся.
   Блаженного судили.
   Суд установил сопутствующие обстоятельства, характер преступления, время и место, а также сообщников и соучастников.
   Судья был приведен в замешательство их множеством, но к смерти приговорил лишь блаженного, однако он по своей воле испустил дух вместе с проклятиями и воплем, упредив действия палача.
   В газетах писали, что в тот же миг погас дневной свет, хотя солнце было в зените, и окруженный облаком блаженный был взят на небо, где до сих пор блуждает скитальцем, не имея над собой царем ни человека, ни бога.
   Одни говорили одно, другие - другое.
   Были и такие, которые уверяли, что на небо блаженный не попал. Бог замкнул небо, и он погрузился в самый низ Тартара, который является темницей преисподних наказаний, где из-за темноты он не видел то, что есть, но видел то, чего нет.
   Впрочем, все это были одни разговоры. Никто не стремился докопаться до истины в этом деле.
   И блаженный не потому заслужил наказания, что был виновен, но потому, что был найден рядом с трупом задушенной женщины...
  
   Преследуя маньяка, блаженный наткнулся на тело женщины, упал и потерял сознание.
   Светало, когда он очнулся.
   Он лежал, обнимая полураздетое тело рыжеволосой женщины.
   Она назвала его по имени, которое он уже забыл.
   Взгляды их встретились.
   Блаженный невольно вздрогнул, как будто заглянул в бездну.
   В глазах его мелькнул ужас.
   Лицо незнакомки вытянулось, побледнело, глаза померкли, дыхание сделалось прерывистым.
   На какое-то время блаженный снова потерял сознание и очнулся, когда все чувства женщины угасли, которые он не оценил и которые предал.
   Блаженный узнал женщину. Это была его сестра.
   Жил он тогда один. Как блаженный он что-то понимал в жизни, а как человек чего-то не понимал. Не хватало ему знаний, которые он брал из книг. Он читал все, что попадалось ему в руки. Начитавшись, он засыпал и оказывался где-нибудь далеко от города, иногда на небе. Там царил жуткий холод, и он возвращался на землю, чтобы согреться и вспомнить себя, но и тут он замерзал от одиночества.
   Все чудесные видения исчезали, и он видел себя на том месте, где он был.
   Окно в его комнате выходило во двор.
   Пахло то гарью, то морем, и он то засыпал, то просыпался.
   Сновидения создавали ложные впечатления. В них он создавался из ничего и превращался в ничто. Он был как бы невидим, но обладал телесной плотностью.
   Во всем остальном он ничем не отличался от других людей, верил, что благо снисходит от властей и от бога.
   Жизнь блаженного была печальна и бедна событиями. Он был, как сор для жизни, пока ему не представился случай испытать себя с женщиной.
   Случилось так, что он сошелся со своей сестрой.
   Чрево сестры день ото дня набухало, становилось тяжким, тревожным, беспокойным даже во сне.
   Блаженный не чуждался всего этого, воспринимал происходящее как приключение для него странное.
   Жизнь шла своим чередом и не давала править собой. Он переносил унижения так же, как и славу.
   Как-то среди ночи он проснулся от крика сестры и ужаснулся при виде младенца, появившегося на свет увитым своими пеленами...
  
   Услышав приближающиеся шаги, блаженный отполз в кусты и замер, боясь выдать себя.
   Город тонул в золотистой утренней дымке и мерцании.
   Наползли тучи и город изменился. От всей его красоты ничего не осталось, разве только то, что люди не могли у него отнять - море и траурные кипарисы.
   Снова пережив зачатие, тягость и роды сестры, и все события ее жизни, блаженный на какое-то время потерял сознание.
   Когда начался дождь, он очнулся, встал и пошел. Он шел, утопая в грязи, перестав понимать, кто он и где он.
   Длился день.
   Это был самый обычный день.
   Дома блаженного никто не ждал. Он закрыл дверь на задвижку.
   В коридоре было шумно. Соседи говорили о ночных убийствах женщин.
   Блаженный пил чай и размышлял о сестре, и так хорошо и жалобно.
   Иногда он как-то странно оглядывался.
   Мебель и голые стены не радовали взгляд.
   До вечера блаженный сидел и размышлял, пока не заснул, обессилев от безделья. Во сне он нашел себе дело, стал рыть могилу. Края могилы осыпались, и он проснулся и рассмеялся сну. Тошно ему стало от такого смеха, но лучше смеяться, чем горевать и прятать свои ощущения. Поискав очки, он стал читать псалтырь. Прочитав несколько страниц, он задумался, потом достал из-под матраца портрет сестры и повесил его на голую стену.
   Выглядел он спокойным и утешившимся.
   Ночь ушла.
   Светало.
   Блаженный подошел к окну.
   Город предстал перед ним в радостной сияющей дымке.
   Блаженный потер виски. Он все еще не мог опомниться. Картины минувшей ночи смутно брезжили в его памяти подобно теням.
   "Как такое возможно?.. - думал он. - Или она была всего лишь призраком моей сестры, явившемся мне в утешение?.. но мог ли призрак обнимать столь пылко?.."
   Блаженный закрыл глаза.
   Воображение рисовало ему сцены любви.
   Створка окна распахнулась и захлопнулась с жутким стуком.
   Повеяло ледяным дуновением, и он увидел сестру.
   Сестра выглядела бледной и испуганной...
  
   Такой эту историю увидел адвокат блаженного в суде. Путаясь в паутине кажущихся случайностей, он пытался найти истинного преступника, сделавшего блаженного причастным к преступлению.
   Неизвестно, кто поставлял факты прокурору, на которые он оглядывался, чтобы подкрепить свою аргументацию, в том числе и о разврате блаженного с сестрой.
   Все дело было неясно и неубедительно и едва не рассыпалось, когда стало известно, что главная свидетельница обвинения рожала и подкидывала сыновей, чтобы их подобрал, сжалившись, какой-нибудь прохожий.
   Таких детей называли упавшими с неба.
   При оглашении приговора в зале суда неожиданно погас свет, вызвав ощущение нереальности происходящего. Когда снова зажегся свет, выяснилось, что блаженный исчез. Темнота поглотила его...
  
   Блаженный скитался в темноте и едва не умер от страха, наткнувшись на чудовище, у которого было много голов, ног и рук, как у толпы.
   Ужасное и цепенящее зрелище.
   Блаженный бежал и очутился на скале, далеко выдававшейся в море, в месте, которое в детстве они называли престолом бога.
   Бога он там не нашел и отправился искать его на небе.
   Никто не видел бога, чтобы описать его формы, однако бог часто является зримым для избранных, представая перед ними в таком виде, в каком им лучше его видеть.
   Блаженный плыл по воздуху, точно по воде и греб крыльями, как веслами.
   Воздух был густой как вода.
   Ему показалось, что он заплыл за пределы мира, дозволенного людям, и возвращение назад уже невозможно.
   От этой жуткой, невыносимой мысли он очнулся.
   Весьма изумленный и встревоженный сном, он сидел на престоле бога, подобно птице, ожидая радостей или напастей.
   Ночь не наступала и день не кончался.
   На море стоял полный штиль.
   Вода была как зеркало, в глубине которого блаженный увидел Небесные чертоги.
   Он различил колонны, арки, галереи.
   Увидев ангелов в образе языков пламени, которые сопровождали души, расставшиеся с телом в глубины Преисподней с ее казнями, он как-то нелепо всхлипнул и умер...
  
   * * *
  
   Авгий ходил тяжелой поступью по коридорам общественного здания, распространяя кругом страх и трепет.
   "Мечты, мечты, где ваша сладость... - думал Авгий и все больше раздражался. - Противная девчонка... к тому же косая... неужели она на самом деле моя дочь?.. надо будет вызвать на откровенность ее мать... бедная девочка, что с ней будет после смерти матери... трудно даже представить... жить она еще не научилась... надо ей мужа найти... или купить... не знаю... - Авгий остановился у зеркала. Настроение его изменилось. Он почувствовал себя лучше, и даже стал выше ростом. - Только дети дают смысл нашему бессмысленному существованию... боже мой, какой пыл, какое красноречие... нет, ты на самом деле поэт... но к чему ты все это говоришь?.. Генриетта удивится, не поверит, скажет, зачем весь этот маскарад?.. но даже и без чуда это просто будет устроить... и фальшь, ложь всей моей жизни будет заглажена... - Авгий вздрогнул, как будто испугался своих мыслей. - Такое впечатление, что я схожу с ума... я безумен... я как будто всю жизнь искал страданий... а мои грехи казались мне блаженством..."
  -- С Генриеттой все вышло... а с Лизой ничего не вышло... - вслух сказал он. - Осталось только чувство какой-то неловкости... неудовлетворенности... - Поток мыслей вдруг оборвался. Глянув в окно, Авгий удивился, что день прошел так быстро...
  
   Ночью Авгий увидел действительные, а не воображаемые жертвы, от которых он хмелел, как от вина.
   Он сидел, сгорбившись, понурив голову, и размышлял.
   "Все в прошлом, а в настоящем безумная жена и все прелести жизни... осталось застрелиться, покончить с собой и никто не узнает, как я отвратительно, постыдно несчастен... не удалась эта жизнь... одни живут, страдают, терпят испытания, чтобы сегодня или завтра умереть и достигнуть чего-то прекрасного... а другие не помнят ни о Боге, ни о Суде, ни о Царстве Божием... спят, пьют, удовлетворяют все желания плоти в этом мире наслаждений, даже не догадываясь, что их ждет, когда этот мир поглотит Черная Дыра и он пропадет как сон пробудившегося..."
   Авгий подошел к зеркалу, выпрямился во весь рост, придал себе вид знающего и основательного человека.
  -- Хоть и пожил я достаточно, но мне этой жизни мало... - сказал он своему отражению в зеркале. - Мне нужна вечность... я еще не разгадал загадок Сфинкса и не был в гроте Венеры... не знаю только, как смерть убедить... ведь у нее ни стыда, ни совести нет... она равнодушно смотрит и на человеческую трагедию, и на божественную комедию... но иногда она танцует... - Авгий принужденно улыбнулся. Ему вспомнился сон, в котором смерть танцевала перед ним, а он бился крыльями о стену вечности, точно багрово-красная бабочка о стекло...
  
  
  
  
  
   9.
  
   Впечатления от жизни увели Романа из города за горизонт, как в свое время они увели Августа.
   Пыль плескалась у него под его ногами как вода.
   Поднявшись на холм, он оглянулся.
   Над городом висела темная пелена.
   Петляя, дорога привела Романа к пруду, наполненному небом.
   Он стоял и смотрел на небо, как будто там для него были начертаны знамения.
  -- Небо - это только оптическая иллюзия... - пробормотал он.
   Услышав детский крик, он вздрогнул.
   Цыганка обмывала только что выпавшего из нее ребенка и собиралась сама купаться. Она отложила ребенка в сторону и торопливо срывала с себя юбки одну за другой.
   Между ног ее сновали два-три малыша.
   Еще несколько скрытых в песке мальчишеских головок громко и возбужденно переговаривались, потом выползли из-под тяжести песка и стали драться, пуская в ход кулаки, ногти и зубы.
   Цыганка что-то крикнула им уже из воды.
   Пятки одного из малышей окрылились и густой, слитый в одно тело клубок распался. На берегу остался лишь грязный, затоптанный песок.
   Роман перебрался через ручей и направился к дому лесника.
   Дом пустовал.
   Роман выпрямил гвоздь, вбитый за дверью, повесил пиджак, лег, растянулся на полу с хрустом в скелетных костях. Сонная одурь одолела его.
   Он спал и проснулся у входа в интернат. У ворот, украшенных саламандрами, сидел привратник с собакой. Единственный его глаз смотрел холодно и высокомерно.
   Из-за спины привратника выглянула девочка с тощими косичками. Она коснулась его щеки пересохшими губами, потом вдруг поцеловала его в губы, прижалась к нему.
   Роман глуповато улыбнулся и пришел в себя.
   Вечер уже одел небо в траур...
  
   Всю ночь дом лесника потрескивал, стонал, как живое существо.
   В темноте обитали тени, призраки. Они неумело терлись телами друг о друга, ощущая лишь разочарование и стыд.
   Примерно то же самое ощущал и Роман.
   За ночь он ничего не создал, если не считать кошмара...
  
   Утром Роман вернулся в город.
   На театральной площади было людно.
   Вместо блаженного оратор вопил, как выпь...
  
   * * *
  
   До полудня Роман правил рукопись, поглядывая в потолок. Иногда он напевал что-то сквозь зубы.
   В ритм мелодии он покачивал большим пальцем ноги, выглядывающим из рваного носка.
   Неизвестно откуда возник посыльный, серьезный с виду человек.
   Вскользь глянув по сторонам, он неодобрительно покрутил головой, хмыкнул и вручил Роману запечатанное письмо.
   Взяв от Романа расписку, посыльный откланялся.
   Роман разорвал конверт, перечитал письмо.
   В письме было приглашение из секретариата Союза.
   Роману нужно было явиться на собрание.
   Роман перечитал письмо, засомневался: "Нужно ли?.." - Потом, как будто что-то вспомнив, заторопился, привел себя в божеский вид и вышел из дома...
  
   В зале собраний сидело несколько десятков писателей. Сидели кучками, шептались, ждали без скуки и нетерпения начала собрания.
   После собрания намечался банкет.
   В числе разных вопросов, предложенных в повестку дня, было и персональное дело Игнатова.
   Собрание шло гладко. Лишь когда началось рассмотрение дела Игнатова, поднялся шум.
   Председатель долго вызванивал колокольчиком.
  -- Прошу тишины... успокойтесь... иначе мы до второго пришествия будем рассматривать это дело...
   Неприятное, металлическое звяканье постепенно успокоило население зала, и Игнатову была предоставлена возможность оправдаться.
   Он заговорил, волнуясь, и коснулся того, чего не следовало трогать. Он задел председателя, обвинив его в профессиональном невежестве и в сознательном укрытии некоторых вещей.
   Лицо Председателя побагровело.
  -- Вы в своем уме?.. - оборвал он Игнатова. - Уберите это из протокола... - сказал он рыжеволосой женщине неопределенного возраста, которая исполняла навязанную ей роль секретаря собрания.
   С некоторых пор председатель брезгливо сторонился женщин. Он полагал, что женщины начало всякого сомнения и несчастья. Надо сказать, что когда-то у него была жена, сын, но столкнувшись лицом к лицу с неподдельной реальностью, он, вдруг оказался в сумрачном лесу. К своему ужасу, он увидел, что все красивые идеи были ложью. Он надел траур и окружил себя стенами. Одиночество и отчаяние его не пугало. Он находил в нем все, что нужно человеку для жизни, даже какое-то утешение. Как-то во сне одиночество представилось ему преданной и любящей женщиной. Он был смущен и удивлен этим сном. Не умея его объяснить, он поспешил замаскировать его шаблонной ничего не значащей фразой. Однако сон набросил тень сомнения на его одиночество. Ночью он не мог заснуть, тьма пугала его таинственным шумом, видениями, судорогами, и он завел себе женщину, с которой спал, не раздеваясь, иногда даже не снимая сапог. Делал он это тайно, подобно преступнику и снова забывал и людей, и жизнь. Он говорил женщине, что любит ее, даже воображал себя ее благодетелем. Женщина принимала эту ложь, потому что не нуждалась в правде. Прошло несколько лет. Постепенно женщина вошла в его жизнь такой, какой она была. Иногда они вместе плакали, но больше молчали. Есть вещи, о которых можно думать, но нельзя говорить. Женщина вернула в мысли председателя порядок и гармонию вместо хаоса и произвола, но и царство каприза, неопределенности, а также множество совершенно неизведанных наслаждений. Какая-то роковая сила влекла его к неизведанному. Это была не совсем нормальная жизнь. Должность председателя не только не соблазняла, но и пугала его, и все же он принял предложение, отыскал в себе еще неиспытанные силы, вышел на сцену, и стал говорить о том, о чем люди обычно молчат. Он делился с ними мыслями, наполнявшими его голову, чтобы потом самому же посмеяться над собой...
   "Что-то надо сказать этому... как его... и этому... а эти и рады... бабье... гадины... - Председатель пошатал языком гнилой зуб. - Видел я вас всех... слетелись как вороны на вонь падали..." - Облизав губы языком, он заглянул в бумажку, которую ему подвинула секретарь, поискал кого-то в зале, после чего зачитал список, записавшихся для прений, и впал полное безразличие, почти в отупение, чтобы отдохнуть от смущающих его мыслей.
   Желающие говорить стеснились гурьбой у сцены.
   Первый оратор встал в позу и заговорил.
   Говорил он недолго, махнул рукой и спрыгнул со сцены вниз, в спертый воздух зала.
   Первого оратора сменил второй, который объявил, что красота и безобразие уже не существуют, их заменили выражения обыкновенное и необыкновенное, причем с обыкновенным соединяется представление о пошлости и ненужности.
   Третий оратор не знал не только предмета, о котором шла речь, но не понимал даже того, где он и что сам говорил.
   Дошла очередь до Германа.
   Без всякого напряжения и усилия, он взошел к трибуне, минуя некоторые ступени, пощекотал себя под мышкой, в паху, скорчился так, как будто он ехал верхом на мерине, и, толкая коленями трибуну, заговорил тонким, скрипучим голосом.
   Из речи Германа стало ясно, что личность Игнатова больше подходит для дома терпимости, нежели для Дома творчества.
   Шестого оратора освистали.
  -- Глумитесь, глумитесь, только знайте, что у каждого только жизнь - и все... и та, что у вас, уже почти пройдена...
   Седьмой оратор просил собравшихся единогласно проголосовать за исключение Игнатова из числа присутствовавших. Гноящимися глазками он порылся в лице зала, как в мусоре, и отступил, сел в первом ряду.
   Председатель собрания чувствовал себя прескверно, ошеломленный напором этого стада невежд. Он избегал чересчур глубоких вопросов, а простые вопросы разрешал более или менее предположительно.
   Окинув взглядом собрание, он предоставил слово очередному оратору.
  -- Не понимаю, с какой стати мы должны слушать этого проповедника... пусть он обращается к богу со своим негодованием... - заговорил господин в берете, сидевший рядом с Романом. - Ненавижу всех этих добрых и справедливых...
  -- Отчего же?..
  -- Оттого, что они не стыдятся своего счастья... бросают, как милостыню, несчастным свое навязчивое сострадание... и отворачиваются... это они умеют, отворачиваться от всего страшного и учить покорности и смирению... все эти слова были выдуманы не для них, а для нас... я сам был несчастным, и видел, что их сострадание намного ужаснее обычного равнодушия... от них все зло... дают, словно в насмешку и требуют себе похвал и гимнов... не ведают, что их чертово добро творит только зло... я бежал от них как от опаснейших чудовищ... жил по-своему, пытался что-то найти в этом мусоре, и едва не переступил роковую черту... ненавижу счастливых... и несчастных я ненавижу... за их уступчивость и трусость, готовность принять сострадание, которое им предлагают в утешение... и, в конце концов, трагедия уступает место комедии, а потом и обыденности...
   Внимание Романа привлек господин с оранжевым шарфом. Он казался всем и каждому богатым, но только не самому себе.
  -- Что вы так на меня смотрите?.. завидуете моему богатству?.. а я нищий... что?.. нищие вызывают у вас презрение?.. да, я нищий, но скрываю свою нищету под аристократической внешностью и манерами...
  -- Простите... однако, несмотря ни на какие манеры, нищий остается нищим...
   Записанные в список ораторы один за другим восходили на трибуну.
   Еще не открыв рта, они вызывали к себе ненависть или презрение собрания.
   К трибуне вышел господин, голову которого прикрывала бархатная шапочка, за что он изысканно извинился перед председателем и начал свою речь в защиту дела Игнатова.
   В его речи не содержалось никаких тайн и откровенностей, а если оратор и предстал в ней обнаженным, то лишь очень аллегорически.
   Сказав речь, оратор сел с чувством человека самоотверженно исполнившего тягостную обязанность.
   Поднялся со своего места в президиуме господин, грудь которого покрывали бесчисленные награды, как латы. Он говорил долго и нудно.
  -- Говорят, он имеет не меньше жен, чем наград...
  -- И все же для его потребностей это не достаточно... он превратился в раба своих жен и страстей...
   Господин, грудь которого покрывали награды, сел.
   Возникла пауза.
   Со стороны Иудина болота донеслось мелодичное кваканье лягушек.
  -- Бре-ке-кек... коак-коак...
   Заря почти погасла.
   Женщина в платье с кринолином или фижмами прочитала стихи, причем игриво и с таким изяществом, что примирила многих.
   Некий господин, закоренелый прожигатель жизни, отличающийся чрезмерной вольностью языка, в ответном слове испытал вожделение к ее бедрам и ее устам и пожелал сплестись в объятьях с ней. Он преподнес ей розы, как бутоны ее губ и обещал сжечь свои стихи на огне, как менее изящные.
  -- Ну не безумен ли он?.. говорить здесь о подобных вещах...
  -- В стихах он еще бесстыднее...
  -- А как вам ее стихи?..
  -- Прекрасные стихи, я даже ни разу не зевнул...
  -- Вы знаете ее?.. он назвал ее Лесбией...
  -- Она одна как две Венеры... и обе общедоступны...
  -- Это не ее стихи... это стихи Игнатова... - сказал господин в круглых очках, который уже ко всему пригляделся и по большей части бескорыстно занимался чужими делами, не проявляя при этом никакой навязчивости.
  -- Кто это?..
  -- Вы не знаете, кто это?.. сейчас объясню... правда, в это трудно поверить... он пытается создать Царство Божие на земле... - нервно заговорил господин в бархатной шапочке.
  -- Ну что же, может быть и так... успокойтесь, я не хотел сказать ничего обидного... не надо так волноваться из-за пустяков...
  -- Это не пустяки...
  -- Признаю, пожалуй, я был неправ...
  -- Господин председатель, надеюсь, вы позволите мне высказаться?..
  -- Подождите... вы не в списке... что?.. что я должен понимать?.. я не понимаю?..
  -- Вряд ли у нас хватит терпения, а у меня - слов...
  -- Вы хотите открыть нам глаза?..
  -- Да кому он нужен со своим Царством?.. - перебил господина в бархатной шапочке господин с козлиной бородкой и с некоторой запальчивостью потребовал разъяснить, что именно он имеет в виду.
  -- Довольно, замолчите, наконец... о вас я и слова не сказал... а хотя бы и сказал... что?.. неужели я сказал это вслух... простите, это невольно... что?.. сейчас объясню...
  -- Нет, это невозможно... - заговорил мужчина лет сорока. - Вы все спятили...
  -- Я знаю, но ничего не могу с этим поделать...
  -- Дайте же мне договорить...
  -- Очнитесь и подумайте, что вы говорите...
  -- Помолчите...
  -- Вы все подгоняете под себя, чтобы вам было приятно и удобно...
  -- А ну повтори, что ты сказал...
   Господин с козлиной бородкой повторил и еще многое добавил.
  -- Я ухожу... я решительно не способен понимать, что бы то ни было...
  -- Простите, разве я говорю бессмысленные вещи?..
  -- Кто-нибудь из нас понимает, что делает?..
  -- Мы бы никогда ничего не сделали, если бы понимали, что делаем... - выкрикнул господин с козлиной бородкой.
  -- Ты говори от себя и не приписывай свое мнение другим...
   Председатель смеялся и возмущался.
  -- А что вы думаете?.. почему вы молчите?..
  -- Я скажу, если мне позволят сказать...
  -- Да, да, говорите...
  -- Разница заключается в том, и при том существенная разница, заметьте...
   В центре зала возникла ссора.
  -- Ах, оставьте, не трогайте меня... если вы ударите меня, я... я не знаю, что сделаю... я покончу с собой...
  -- Это просто кошмар... откуда его сюда занесло?..
  -- Ясно откуда, из желтого дома...
  -- Пусть возвращается туда...
  -- Там не хуже, чем здесь... - огрызнулся сумасшедший. - Откуда я вас знаю?.. вы были на войне?.. - спросил он Романа, близоруко вглядываясь в его лицо. В уголках его губ скопилась пена.
  -- Нет, только в тюрьме... - ответил Роман.
  -- А была ли у вас жена, дети?..
  -- Никогда не имел такого счастья... хотя, все возможно...
  -- Вы читали поэму Пронина?..
  -- Нет, а вы?..
  -- Я прочитал...
  -- И что?..
  -- Ничего... одни жалобы и слезы... причем умышленные...
  -- Может быть, он так видит...
  -- Скажите мне, зачем в нас есть это нечто, внушающее стыд?..
  -- Нет, он все сознательно перекрашивает... белое делает черным, а черное - белым... искусство понимается им как фальсификация действительности... чему вы улыбаетесь?..
  -- Но какая грациозная игра образами, какая покоряющая виртуозность изложения...
  -- И какое недоверие к жизни... вы находите в этом прелесть?.. он же симулирует и любовь, и веру... не понимаю только, зачем ему нужны такого рода приемы?.. зачем эти страдания, разочарования, пресыщения одиночеством?.. куда они ведут?.. или от чего они уводят?.. да кто он такой?.. подкапывается исподтишка, мол, блаженны нищие духом... нет ни героев, ни гениев, ни святых...
  -- Вы хотите посадить его на цепь?..
  -- Нет, но...
   "Театр абсурда..." - думал Роман, рассеянно слушая историю сумасшедшего...
  
   История сумасшедшего была длинной и запутанной. В ней переплетались мотивы славы и стыда. Фома, так звали сумасшедшего, вел беспокойную скитальческую жизнь и постоянно нуждался. В 27 лет он испытал несчастную любовь, пытался покончить с собой, но бежал от смерти, притворился другим, отказался от своего происхождения, и выбрал себе другое имя и судьбу. Несколько лет он вел насмешливую жизнь и очутился в доме на песчаном берегу, в котором провел почти год. Он везде плохо уживался и, в конце концов, едва не погиб в песках.
   "Все человеку судьба посылает и случай... и лучший способ защищаться - не уподобляться..." - Роман встал и направился к выходу, надеясь в уединенном месте дождаться обещанного после собрания банкета...
  
   В вестибюле было сумрачно.
   Роман подошел к окну, из которого открывался вид на город.
   Небо было пасмурное. Уже который день шел дождь.
   "Вот, собрались, но зачем?.. высказать свое одобрение или неодобрение... и все останется таким же, как и раньше, если не хуже... - думал Роман. Жизнь делалась для него все более неясной, чуждой, нереальной. - И можно ли надеяться, что когда-нибудь я пойму, для чего все это?.. для кого я коплю свои чувства..."
   Роман задумался...
  
   Стены исчезли, и перед ним открылось лицо бездны. В нем было что-то пугающее и окрыляющее. Забытые идеи, чувства, которые давно перестали его волновать, вдруг приобрели смысл, притягательность. Множество тонких иносказаний обнаружилось в том, что еще минуту назад казалось пустым бредом.
   "Такое впечатление, что мы лишь тени, силуэты самих себя в какой-то другой жизни..." - подумал Роман.
   Взглянув на свое отражение в стекле, он сделал невинное, по-детски простодушное лицо, потом искушенное, прирученное скептицизмом и пессимизмом, и снова не опасное, усмиренное.
   "Поразительна бедность воображения перед лицом этой бездны..."
   Внезапно Роман почувствовал, как в него заползают сомнения вместе с холодом и усталостью.
   Он повел плечами, как от озноба.
   От увиденной красоты в памяти осталось совсем немного, почти ничего...
  
   Почувствовав взгляд невидимого свидетеля, который стоял за спиной и улыбался, Роман обернулся.
   За его спиной стоял Игнатов.
  -- Ну, как там?.. просвета все еще не видно?..
  -- Ты меня напугал...
  -- Что ты думаешь по поводу всего этого?..
  -- Это какой-то кошмар... театр абсурда... и не только здесь, но и там... этот пейзаж с руинами монастыря... эти жалкие, жмущиеся друг к другу дома... это траурное небо...
  -- А я все еще под впечатлением от речи Германа... мне кажется, этот романист слухов и сплетен будет окликать меня и в могиле... нет, я со своей стороны прекрасно его понимаю, но мои объяснения могли только все запутать...
  -- И что ты такое написал?.. роман, поэму, пьесу... что они так взъелись?.. - Роман сочувственно взглянул на Игнатова.
  -- Даже не знаю, на что это похоже... это и поэма, и симфония, и фреска...
   Игнатов казался постаревшим, измученным, выражение лица чуть ли не трагическое. Он стоял, позвякивая мелочью в кармане.
  -- Ты, как я понимаю, не читал ее?..
  -- Нет...
  -- Фабула поэмы - это история жизни нашего блаженного, которого, кстати, зовут Адам...
   Пауза.
  -- А ты?.. что-нибудь пишешь?..
  -- Немного пишу... в духе Мильтона... пытаюсь дописать одну недописанную пьесу... - Роман говорил и слушал себя как бы со стороны, испытывая ощущение, что говорит не он, а некто посторонний, против его воли проникший в него. Это ощущение породило в нем ужас. - Впрочем, все это вздор... все мы что-то пишем... одни пишут доносы, другие - допросы...
  -- Что она здесь делает?..
  -- Не понимаю, о ком ты говоришь?..
  -- О женщине, что стоит у афишной тумбы... такое впечатление, что она сошла с афиши...
  -- Это Анфиса... у меня с ней был роман в детстве... как это случается со многими, в особенности с поэтическими натурами, которые воображают, что все женщины ангелы и у них нет срамных мести, я влюбился в нее... мне было 13 лет, может быть, чуть больше, когда это случилось... да, я любил ее... вот, я это сказал... но она оттолкнула меня... я был в отчаянии, даже пытался покончить с собой... впрочем, все это слова, слова, пустые фразы, которыми мы обманываем себя и других...
  -- У меня голова идет кругом... и, кажется, я сейчас начну хохотать... нет, нет, я не пытаюсь тебя задеть... это истерика...
  -- Смотри, что у меня есть... - Игнатов развернул сверток.
  -- Это же Лиза...
  -- Я нашел этот портрет в одной из комнат заброшенного дома... когда-то в ней жил калека, урод... однажды встретив его уже не забудешь до смерти... он работал то ли в нотариальной, то ли в похоронной конторе... увлекался астрономией, находил в этом звездном хаосе медведей, овнов, козерогов... в телескоп он увидел Лизу и влюбился... он заказал мне ее портрет по фотографии в одежде невесты...
  -- Вылитая Лиза... хотя нет, но похожа... - заговорил Роман, не сводя глаз с портрета. - Тоже смуглая, волосы рыжие... тогда рыжие волосы были в моде... была и исчезла, как в воду канула... темная история и мне не удалось пролить свет ни на одно из темных мест в ней... и о судьбе калеки мне ничего известно...
  -- О калеке мне рассказал странный тип, которого я встретил на кладбище... нет, не поп, но в его манере держаться было что-то от попа...
  -- Это, наверное, Яков...
  -- Может быть... он предсказал мне все, что сразу же и случилось со мной... калека, как и многие другие, любил Лизу почти до обожания, до идолопоклонства... я еще удивлялся, как в этом нелепом безобразном теле могла возникнуть такая любовь... эта страсть довела его до помешательства и нервного срыва... дорога, по которой он шел, и не только он... привела его совсем не туда, куда он шел... он впал в отчаяние и покончил с собой... странно, но факт... в записке, которую нашли в его руке, он сожалел лишь о том, что не способен был сочинять комедий... такое впечатление, что он знал о нелепости своей страсти...
  -- Мне как-то не по себе... - Роман провел рукой по лицу. - Всему виной погода... и этот пейзаж...
  -- Прости, я увлекся... не стоило засорять твою голову воспоминаниями... да и мне нужно идти... надо зайти к жене, пока она еще не успела измениться так, что я ее не узнаю...
   Игнатов ушел.
   Он шел и размышлял.
   "Роман копия своего отца... как я копия моего отца... отец умел лгать красиво и обольстительно... и этот обман нужен был ему, чтобы не потерять веру в себя... правду он говорил только наедине с собой... и все это длилось, пока его любовь к себе не превратилась в ненависть... и ему уже невозможно было помочь... как и мне... даже смирительная рубашка его спасла... бессмысленная и нелепая жизнь... такая же была и смерть..."
   Перед Игнатовым встало болезненно искривившееся лицо отца: "Понимаешь, я не нужен этой жизни... и мне страшно... кто вернет мне мою жизнь?.."
   Игнатов увидел и себя, что-то лепечущего, пытающегося возражать.
   Отец сказал Игнатову страшную правду о жизни.
   Вспомнив все это Игнатов даже прослезился.
   "Это был его приговор и себе, и жизни... и он был близок к истине... спасет не вера в бессмертие души, а смерть, охраняющая людей от этого счастья..."
   Игнатов даже остановился, поняв, что он думает как его отец.
   "Приведут ли меня эти мысли хоть к чему-либо путному?.. лучше помолчать... и послать к черту все эти истины и учителей... если и есть бессмертие, то не для меня..." - Игнатов вздохнул и кто-то в нем вздохнул с облегчением.
   Так ему показалось.
   Он огляделся.
   Вечер возводил перед ним пропасти и стены...
  
   И Роман шел и размышлял:
   "Зачем Игнатов мне все это рассказал?.. все мое безобразное прошлое вспомнил... зачем?.. и почему он не вспомнил Ивана Аистова, отца Лизы?.. знает ли он о том, что у этой истории, которая закончилась, если верить распространенному в городе мнению, есть продолжение?.. вопросы, вопросы... а калека, на самом деле, не был жертвой, наводящей уныние... он был просто человеком и со смехом смотрел в лицо смерти... и умер он, как человек... увы, люди время от времени умирают и достаются червям... и случается это вовсе не из-за любви... хотя, и из-за любви тоже... Зверев, говорят, умер из-за любви... глаза у него были всегда широко открыты не столько от изумления или в надежде на откровение, сколько в ожидании опасности... и Филонов умер из-за любви... и Август... с ним у меня было много общего... и нос, и рыжие волосы, и склонности... до восхождения на Башню он жил в провинции и ничем не выделялся... лишь после женитьбы история Августа стала достаточно богата событиями... а после смерти жены он жил как в сумрачном лесу, но, увы, он забыл, куда завели эти сумерки автора божественной комедии..."
   Мысли Романа вернулись к пьесе, у которой уже было несколько авторов.
   Он думал, как и какими чарами вызвать ее из небытия.
   Рукопись пьесы он потерял, но остался комментарий к ней, некий словесный туман.
   Автором этого тумана был Иван Аистов.
   "Отец был гением, почти богом... если это преувеличение, то не очень большое... за что ему такая честь?.. именно за то, что он так и остался ребенком, невоплощенной надеждой на будущее... он умер, исчез, оставив описание абсурдного мира, мира без Бога, без смысла, который закончится не взрывом, а всхлипом... остается вопрос, возможен ли танец со смертью?.. нет... все это даже сочувственно настроенным читателям может показаться бредом, но это не бред... все нереальное имеет право на существование... все возможно... впрочем, в этом абсурдном мире даже нереальное стало настолько буднично, что его легко спутать с тем, что понимается под реальностью..."
   Роман остановился у обрыва.
   Перед ним лежал город, который он когда-то мечтал покорить, как и его отец.
   За много лет город почти не изменился.
   Воздух был полон звуков. Он слышал шелест, шепот, пение, голоса, смех.
   "Может быть, Лиза где-то там?.. смотрит оттуда... - подумал он, вглядываясь в пустоту. - Впрочем, она была уверена, что реально лишь видимое нами..."
   Пытаясь превратить пустоту в реальность и слиться с ней, Роман занял место в этом адском хороводе теней. Танцуя, он заговорил верлибром, просто от сознания собственного физического присутствия среди теней. Он вел диалог с тенями, которые его окружали, и дыхание которых он ощущал, избрав умышленно монотонную интонацию, которая порой делалась пронзительной или становилась приглушенной, бормочущей. Он, как будто читал и перечитывал одну и ту же фразу отражениям и темным подобиям Лизы, которые множились, ходили по кругу...
  
   * * *
  
   И этот день прошел.
   Роман шел и совещался сам с собой.
   Свернув в переулок, он наткнулся на человека невысокого роста с редкой рыжей бородкой, тронутой сединой. Трудно было поверить, что в него могла вместиться вся сущность человека.
   Отец этого человека пожелал остаться неизвестным, а мать умерла от родов. Его матерью была коза. До 7 лет он пас с дедом коз на отрогах Лысой горы, ползал на четвереньках и, подражая козам, щипал траву. Когда дед умер, он переселился в детский дом. Одно время он пел в хоре. У него было многообещающее бельканте.
   Человек тронула Романа за рукав.
  -- Вы Роман?
  -- Д-да... А в чем собственно дело?..
  -- Вы встречаетесь с моей женой, и я хочу вас предупредить... вы, наверное, не знаете?..
  -- Что я должен знать?
  -- Что она больна...
  -- Кто больна?.. ничего не понимаю... потрудитесь объясниться...
  -- Так вы ничего не знаете...
  -- Знаете, я, как бы это сказать... давно уже не по скромности, а по природе воздерживаюсь от распутства... жаль, конечно, что не по привычке, но ничего не поделаешь... и все же, вы меня заинтриговали... она больна, но кто она?..
  -- Юлия...
  -- И чем она больна?..
  -- А вы не догадываетесь?..
   Роман растерянно проводил взглядом человека с редкой рыжей бородкой. Его нелепый вид привлекал внимание и вызывал комментарии.
   Он не шел, он летел, избавившись от лишней тяжести и оставив только то, что нужно было донести до могилы, то тайное, естественное и общее. Полы его плаща развевались точно крылья.
   "Сцена достойная картины... кто же донес ему?.. или он сам подслушивал под дверью голос жены и скрип кровати... без меня она так и осталась бы девой... он думал, что судьба ему улыбнулась, когда жена родила ему дочку... или сына... нет, он прав, возмущаясь... однако лучше бы она другого осла нашла для этой роли... вон как он отомстил... надо бы уши заткнуть, а я их развесил, болван... и что теперь?.. смеяться мне или рыдать?.. в голове туман... куда я иду?.. может быть, мне нужно свернуть прямо на кладбище... дом мне не нужен, хватит и гроба... боже, насколько же ничтожно тело... прежде всего, станет безобразно и гадко лицо... оно станет даже не похоже на лицо... щеки обвиснут, как у старика, покроются струпьями вместо кожи, но хуже всего слабоумие..."
   Роман не мог отвлечься мыслями куда-нибудь в сторону. Он смотрел на удаляющуюся фигуру человека с редкой рыжей бородкой и слушал, как кто-то верещал и вопил в нем жалко и страшно.
   "Надо бы где-то посидеть... а еще лучше полежать..."
  -- Что с вами?.. - обратилась к Роману женщина неопределенного возраста.
  -- Ничего страшного... не стоит беспокоиться... иногда так приятно почувствовать себя несчастным... вот, только бы не было так холодно...
  -- Да, ужасная погода...
   Женщина ушла...
  
   Через полчаса Роман стоял у двери дома Юлии.
   Помедлив, он осторожно надавил на кнопку звонка, который булькнул, что-то возвещая, и умолк.
   Дверь распахнулась и мимо изумленного Романа прошествовала компания каких-то серых личностей.
   Дверь осталась открытой и он вошел.
   В прихожей царили сумерки. Откуда-то из недр коридоров доносились звуки пианино.
  -- Это ты?.. - Юлия близоруко сощурилась.
  -- Добрый вечер... ну, и вечер... боже, что за погода...
  -- Да, ужасная погода... как мило, что ты пришел... я так рада, так рада... - Она склонилась. - Кошка куда-то запропастилась... хожу, ищу ее по коридорам... не дом, а лабиринт... мужа я прогнала, так что располагайся, чувствуй себя как дома...
  
   Спустя час Роман сидел на террасе и пил кофе, поглядывая на незнакомку.
   "Она просто очаровательна... и вовсе не похожа на тех девиц, что выползают на улицу вместе с темнотой и почти даром раздают удовольствия..." - Вообразив, как одна из девиц потащила его в темноту арки, он спросил незнакомку.
  -- Вы меня не узнаете?..
  -- Нет... хотя, кажется, узнаю... вы Роман...
  -- А вы?..
  -- Я Катя...
  -- Где вы были?..
  -- В Израиле... служила в армии... а вы?..
  -- А где ваш муж?..
  -- Сошел с ума, пока меня не было... вырыл яму, лег в нее и попросил засыпать его землей... почему-то он решил, что под землей найдет себе лучшую жизнь...
   Роман улыбался и внимал, ловя каждое слово незнакомки, эхом отзывающееся в его ушах, и находил радости вокруг себя, в том мире, который не зависел от его фантазии.
   Проводив взглядом незнакомку, Роман заказал мартини с водкой.
   На город со стороны залива надвигалась полоса тумана...
  
   Роман пил вино и думал о незнакомке, терся подбородком о ее бедра, ласкал ее лоно.
   Утолив жажду и немного развеяв тоскливые мысли, Роман глянул вокруг.
   На пустынной улице появилась девочка 13 лет, весьма милое создание. Она толкала коляску, в которой сидел парализованный калека. Каждое утро девочка оставляла коляску у афишной тумбы и незадолго до темноты увозила.
   В сквере дети играли в войну. На лавочках сидели старики, умиротворенные, погруженные в свою усталость.
   Среди стариков появился Авель. Он был в шляпе, галстуке и с афишкой на груди. В этом было что-то неуместное, театральное.
   "Говорят, он снова женился... и на женщине с родословной... хомут на себя надел... меня догоняет, я уже трех жен сменил... шею натер хомутом... и на ноги я стал слаб... не понимаю, что за толк в этих родословных, какая польза выставлять эти порченные молью холсты или почерневшие гипсовые портреты родственников, некоторые из которых без ушей или без носа... для меня все равно, кто бы они ни были, хоть и другой крови..." - Роман изобразил себя в тоге с собакой, в такой позе, будто совершил что-то героическое, и повесил портрет в воздухе перед собой.
   Неизвестно, что заставило Романа глянуть в сторону Цепного моста, протянувшегося через залив, но так или иначе он был удивлен, когда на мосту появилась Лиза.
   Роман догнал ее и заговорил:
  -- А ты все та же, ты совсем не изменилась, даже для приличия... а я вот изменился... получил все, как говорится, от бога, но был не слишком счастлив... и стал жалкой тенью, привидением... от меня осталась одна пустота, идея, которой я до сих пор кланяюсь как китайский болванчик... ты меня предупреждала, но я не слышал или не понимал твоего предостерегающего голоса... я вырвал из себя все воспоминания о счастье, смеялся над ними... и до изнеможения колотился головой об стену... зачем?.. чтобы дописать эту проклятую пьесу... ты знаешь, и это довольно странно, но факт... все, кто коснулся этой рукописи, умирали не своей смертью... кстати, где она?.. - Роман ощупал карманы плаща. Рукопись исчезла...
  
   * * *
  
   Длилась ночь.
   Роман спал. Во сне он сталкивался с непредвиденными обстоятельствами, которые время от времени возникали сами собой, словно ниоткуда. То он терпел себя в обличье старика, запаршивевшего от голода и старости, в коросте и струпьях которого копошились черви, то переселялся в другие тела.
   Замороченный таинственными превращениями, он очнулся.
   Сознание беспомощности и страх смерти произвели в его душе переворот.
   Он вспомнил сон, в котором он сначала смеялся, потом выл, рычал, снова перешел на смех и умолк, увидев на небе огненные буквы, которыми писал бог. Он хотел разрыдаться на груди Лизы, оказавшейся прохожей женщиной, как рыдают в театре, но его смутил и оттолкнул скверный запах.
   Шагнув в сторону, он наткнулся на стену и пришел в себя.
   Со страхом он нашел, ощупал, осмотрел лицо, руки, почесал кожу, тронутую сыпью.
   В осмотре принимала участие и птица, которая уже несколько дней жила у него. Склонив голову, она сидела на карнизе.
   Всей мудрости птицы было мало, чтобы распознать увиденное, заставляющее человека чувствовать свою ничтожность.
   Вынужденная признать, что ничего не понимает в этом жалком и худшем из всех известных ей существ, птица отвернулась и погадила...
  
   "Все творится и совершается так, как мы это видим... и в осадке на дне - лишь одиночество и смерть..." - написал Роман, и, опустив босые ноги в тазик с горячей водой, потом на пол и заходил, заскрипел полами.
   Он додумывал финал недописанной пьесы и вел себя как безумный, зачем-то открыл окно, забрался на подоконник, постоял и сполз на пол...
  
   Убедившись в неразумии поднадзорного, птица посчитала свою роль оконченной, хрипло каркнула и улетела...
  
   * * *
  
   Нонна, модистка, нашла Романа среди грязи и сора, из которого рождались его стихи, почти нагого, испорченного нервной болезнью. Он стонал и сотрясался, как будто его топтали ногами. Нонна узнала силы, на которые он мог рассчитывать, и выпустила на его кожу горсть пчел. Укусы пчел должны были надолго отвлечь Романа от нервной болезни...
  
   У Нонны была своя история.
   Ее отец женился поздно, успел привыкнуть к шуму одиночества. Смуглое лицо отца, обезображенное оспой и слегка сутулую фигуру, запрятанную в серый плащ, часто можно было видеть на площади. Он бродил по каменной мостовой, поросшей мелкой зеленью, чуждо и осмотрительно трогая взглядом прохожих. С болезненным любопытством он смотрел на беспорядок жизни, вглядывалась, вдумывалась в каждую отдельную жизнь.
   Когда пришло время жениться, он бросил монету за спину и женился.
   Муж он был тихий, но ревнивый. В ревности он прожил с женой несколько лет, терпя все общие тяготы и неудобства, и решил притвориться умершим, чтобы открыть истину и узнать правду о жене.
   Проснувшись, жена обнаружила смерть мужа. Она позвала соседку. Перетащив мертвого мужа на стол, они обмыли тело. Соседка ушла, а жена села на табурет и задумалась.
   Пока это происходило, покойник ничем не выдал своего притворства, лежал, затаившись, ждал, что будет дальше.
   Год был засушливый.
   Солнце жгло необычайно, и жара стояла невыносимая.
   От духоты покойник потел, и жена несколько раз протирала его лицо и удивлялась.
   Где-то после полудня покойник задремал и уснул. Во сне от неудобства и непривычки лежать на спине, он едва не задохнулся запавшим в горло язычком, закашлялся, привскочил, хотел опереться, вдруг опрокинулся и...
  
   Очнулся он в луже крови.
   Острым краем опрокинувшийся стол пробил висок жене и вся кровь из нее вытекла.
   Жизнь от природы зыбка и изменчива.
   Душа мнимого покойника натерпелась страха и успокаивалась рядом с дочкой.
   Жили они не в достатке, но в радости.
   Дочка вырастала красавицей. Она была младшей в семье. Кроме нее было еще два мальчика и девочка. Братья умерли в детстве, а девочка родилась слепая. Однажды во сне она увидела женихов, домогавшихся ее руки, пошла за ними и утопла в болоте.
   Одно время Нонна пела в хоре, но бросила это занятие, потому что пение искажало ее лицо.
   Однажды отец увидел ее обнаженной, узнал, какая бывает красота и стал тянуться к ней нечистой мыслью.
   Как-то ночью он напал на нее сонную и добрался туда, куда всех влечет безрассудство.
   Гадкое и отвратительное дело он совершил.
   Нонна от стыда и обиды сунулась в петлю.
   Отец вытащил ее.
   Нонна покричала и притихла, а вскоре ушла от него. Долго она блуждала, пока не попала в дом свиданий.
   От плотских утех она бледнела, недомогала и чувствовала совершенно противоположное тому, что должна была чувствовать, и тело ее не укреплялось, а худело.
   Однажды, отец напился, забрел в этот дом, и так уж случилось, что они снова испытали друг друга.
   Среди ночи Нонна проснулась, как от толчка, узнала отца в дышащем рядом с ней человеке.
   Она потихоньку встала, порылась в вещах, отыскала нож и воткнула его отцу в горло.
   Долгое время она укрывалась в разных местах под чужими именами, пока Господь не позвал ее. Исхудавшая и тощая, она постригла волосы и поселилась в пустынном общежитии для дев и жен, стала жить за каменными стенами.
   Через год святостью и строгостью к себе она превзошла многих монахинь, состарившихся в подвигах на пути к небесным обителям. Ей стали доверять работу по устройству монастыря и другие дела, угодные Богу.
   В одну из поездок в Город она снова встретила отца, растрогалась, но сделала вид, что не узнала его, прошла мимо.
   Отец чудом выжил, правда, не мог говорить, хрипел.
   Жил он тем, что давали на паперти у церкви.
   Она проследила за ним и узнала, где он живет.
   Жил он в доме на Болотной улице с кошкой.
   Улучив момент, она покинула обитель и пришла к отцу, сама еще не зная зачем.
   Старик в вялом и сонном безделье тратил остаток жизни. Зимой он жил милостыней, а летом уходил из Города, как скот, объедал поля и посевы, чтобы накормить в себе терпение человека.
   В ушах старика, где когда-то был целый народ, было тихо. Лишь шелестели пауки, поселившиеся там. Пауки были судьями его мыслей.
   Нонна вошла в комнатку. Старик близоруко сощурился, вдруг заплескался, узнал свою дочь. В горле его что-то забулькало, и он умер, захлебнулся радостью.
   Нонна похоронила отца и вернулась в дом.
   Она лежала и смотрела на голую стену, на которой рисовались картины Страшного Суда с множеством достоверных кошмарных подробностей.
   Вдруг она увидела в толпе грешников отца.
   Охваченный безумием в каком-то гибельном восторге он шагнул в пламя, и слился с ним.
   Нонна закричала и очнулась.
   Какое-то время она сидела на кровати, все еще ловя руками пустоту, пыталась обнять и спасти отца.
   Она вспомнила, где была во сне, вострепетала от страха и от того, что ей открылось, когда услышала глас трубы с неба, превосходящий всякий гром, взывающий и побуждающий от века уснувших. Услышав глас трубы с неба кости мертвецов восстали со своего места и устремились на место суда. Земля отдала своих мертвецов, а вода своих. Суд всех собрал и тех, кого пожрали птицы, и кого расхитили рыбы и звери. И с высот сошел Владыка всех веков судить мертвых, в тесноте и страхе ожидающих суда. Отверзлись книги, где были записаны все дела их, слова и мысли, и что думали они скрыть, и начался суд.
   "Бедственной разлукой будут разлучены все друг с другом... и каждый пойдет в переселение, из которого нет возврата... и грешники, наконец, будут изгнаны в преисподнюю, будут идти, принимая от бесов толчки и побои, скрежеща зубами и все чаще и чаще оборачиваясь, чтобы увидеть то, отчего они отлучены..."
  
   Нонна решила вернуться в обитель.
   Она состарилась, совсем высохла обликом, много молчания в себе накопила, прежде чем решилась вернуться, чтобы увидеть тех, кто прошел сквозь тесные врата, вводящие нас в мир, и кто был уже на пути оставить его, но лучше бы ей не возвращаться...
  
   Авгий брел в темноте походкой лунатика. Тайный, бессознательный, зародившийся где-то в глубине его души голос говорил ему, что он идет не туда, прямо в пропасть.
   Беспокойство Авгия росло.
   Непонятная темная сила влекла его в беспросветную тьму, как в пропасть. Он шел весь во власти дурных страстей, горя всеми огнями необузданной плоти. Он не мог пробудиться от кошмара сна, ничем не отличимого от реальности.
   Он шел, в уверенности, что ничего кроме чудовищ не встретит. Все кроткое, мягкое, нежное осталось по ту сторону кошмара.
   Карлик следил за ним, напрягая все силы, чтобы сохранить возможное спокойствие.
   Внезапно Авгий остановился и прислонился спиной к кирпичной стене. Он стоял с закрытыми глазами в тупом страхе. Он не знал, что от себя ожидать.
   Открыв глаза, Авгий увидел Нонну и случилось то, что случилось...
  
   Очнулся Авгий на кладбище.
   Светало.
   Подняв голову, Авгий глянул в темноту, в которой обитал бог.
   Он видел в боге строгое, но понятное и справедливое существо.
   "Он бог несчастных и отчаявшихся, утративших надежду... значит и мой бог... бог был мне не нужен до тех пор, пока у меня была надежда своими силами устроить свою жизнь..."
   За деревьями что-то происходило.
   Авгий протер стекла очков.
   Смерть танцевала перед ним со скорбным лицом.
   Авгий потер глаза, и смерть превратилась в скорбную Генриетту, которая пришла на кладбище к мужу.
  -- Хорошо, что я встретил тебя... - заговорил Авгий.
  -- Не вижу ничего хорошего... - Генриетта невнятно улыбнулась.
  -- Я должен спасти тебя... правда, я и сам ищу спасения...
   Картина, изображенная Авгием, была крайне мрачна.
  -- О твоем клубе самоубийц уже ходят легенды... и хорошо, что вы прячетесь, не смеете показываться на людях... - невнятно бормотал Авгий. - Некоторые воспринимают твою секту как проявление нелояльности государству и опасную, преступную дерзость... вы пугаете людей концом света, огненным потопом и погибелью... откуда этот бред?..
  -- Бог создал мир... он может его и разрушить... - сказала Генриетта и отвела взгляд.
   Доводы Авгия мало трогали Генриетту. В ее глазах власть была лишь сплетением насилия, коварства и жестокости.
   Авгий вовлекся в диалог, говорил на одном дыхании и часто не успевал заметить, что он сказал.
   Он остановился у статуи, украшенной венком, сказал, глядя на тонкую, призрачную фигуру Генриетты, волосы которой переливались золотисто-красным цветом:
  -- Ты знаешь, она была моей женой...
  -- Безмерно сожалею, но я вынуждена тебя покинуть...
  -- Ты уже уходишь?.. но я еще не все сказал тебе... в этом деле все слишком запутано и сомнительно...
  -- Я рада, что ты не боишься в этом признаться...
  -- Да, не боюсь... и не скрываюсь, хотя мог бы... скрываются, как правило, только для дел преступных и постыдных... - Авгий умолк, задумался, вспоминая, как он приобретал опыт жизни, трудной и безжалостной к одиночкам, не разделяющим всеобщего энтузиазма...
  
   Генриетта ушла.
   Ушел и Авгий.
   В доме царила тишина, и на Авгия нашло вдохновение. Час или два он писал сонет, вознамерился создать нечто из ничего, то есть занимался делом бога.
   Он творил и прислушивался.
   Блаженный молчал.
   "Как-то странно и тихо стало в городе после исчезновения блаженного..."
   Авгий вдруг завопил.
   Вопль и проклятия прозвучали глухо и невнятно...
  
   * * *
  
   Было лето. Жара стояла невыносимая.
   В субботу, устроив свои дела, Авгий вместе со свитой уехал из города на охоту.
   Увлекшись преследованием зайца, он оказался между двумя холмами у края болота, поросшего кустарником.
   Он был поражен неожиданным зрелищем.
   На лужайке он увидел обнаженную женщину с головой Медузы.
   Он смотрел на нее и не мог отвести глаз.
   Женщина была высокая и стройная как кипарис, кожа белая, волосы отливающие золотом.
   Красота ее была не доступна ни описанию, ни изображению.
   Авгий потерял способность мыслить и чувствовать.
   Незнакомка, встряхнула головой, рассмеялась и поманила Авгия. Он шел за ней как сомнамбула и оказался в пещере нимф.
   По условному знаку из всех щелей словно рой ос высыпали находившиеся в засаде люди и подняли крик, вознесли свои голоса чуть ли не до неба. Они оглушили Авгия криком, и он бежал, предоставив им возможность наносить удары ему в спину.
   Появился Карлик на осле. Он опоздал.
  -- Где этот картавый?.. куда он делся?.. - Карлик был готов сойтись с Авгием в рукопашной схватке.
   Осел Карлика был утомлен и не мог ни бежать, ни преследовать Авгия.
   Соскочив с осла, Карлик подбежал к лошади Авгия и попытался забраться на нее.
   Авгий вертелся, стремясь ударить карлика хлыстом, но у него ничего не выходило, потому что Карлик все время оказывался у него за спиной и избегал ударов.
   Когда же рука Авгия устала разить пустоту, он отдал себя в руки врагов.
   Его стащили с лошади и поволокли как добычу к Генриетте.
   Авгий являл собой поистине жуткое зрелище.
   Исполненный страха за свою жизнь, он был похож на безумного.
   Связанный, он лежал у ног Генриетты и жаловался на свои несчастья, но она оставалась глухой к его жалобам.
   Карлик готов был убить Авгия, кричал и размахивал серпом.
  -- Отдайте мне этого картавого, и я сделаю его кастратом... что смотришь?.. этому искусству я обучен, как ты искусству притворяться невинным...
   Авгий попытался смягчить гнев карлика льстивыми словами.
  -- Я знаю, ты мстишь мне из-за этой девочки, но я не виноват, меня оболгали через подставных лиц, а девочка, не жертва насилия, а моя дочь и твоя несчастная сестра...
  -- Она такая же жертва насилия, как и я... хочешь забраться ко мне в душу?.. и не пытайся... кем ты себя возомнил?..
   Оказавшись в затруднительном положении, Авгий попытался привлечь на свою сторону Генриетту.
   Со страхом и доверием он смотрел на нее и ждал.
   Генриетта велела ему признаться во всем.
  -- Пусть изложит свои признания в письменном виде на бумаге... - воскликнул карлик.
   Появился некто, исполняющий у Генриетты обязанности секретаря, и положил на камень перед Авгием чернильный прибор и бумагу.
   Авгий под разными предлогами уклонялся, говорил, что устал за целый день и напишет донос на самого себя ночью...
  
   Часы пробили шесть раз. По радио начали передавать последние известия.
   Не раздеваясь, Авгий упал ничком на кровать и заснул.
   Во сне он упражнялся в танцах со смертью, правда, долго не соглашался танцевать со смертью в паре.
  -- Извините... - бормотал он. - Я не танцую...
  
   Проснувшись, Авгий сжег свои признания, сказал Генриетте, что бумага сгорела от упавшей свечи и ему не на чем было писать, кроме того в темноте он разлил чернила и утерял перо.
  -- Донос на меня уже написан, правда, не мной... он лежит в сейфе... я помню, что там написано, могу рассказать...
   Генриетта слушала Авгия с ужасом и недоумением и думала:
   "Он выдумал весь этот бред..." - думала она. Она не верила признаниям Авгия.
   Карлик с раздражением и плохо скрываемой тревогой следил за Генриеттой. У него было достаточно опыта и наблюдательности, чтобы понять, что Генриетта готова все простить Авгию.
   "Она готова расплакаться и рассказывать ему историю своих преступлений... у кого их нет?.." - Карлик знал характер Генриетты, ее отзывчивость и способность к перевоплощению и не раз наблюдал странную непоследовательность в ее поступках.
   В голосе Авгия послышалась истерика, появились высокие ноты, почти крик, отчаянный, захлебывающийся.
  -- Это все ложь... и не просто ложь, а умышленная ложь... - воскликнула Генриетта и отошла, ступая медленным шагом, обессиленная происходящим. Ее тонкие губы подрагивали. Она была взволнована признаниями Авгия. Окликнув конюха, который подставил ей спину, она забралась на лошадь и уехала...
  
   Генриетта пыталась понять Авгия.
   "Эти ужасные преступления требуют объяснения... - думала она и видела Авгия с мрачным лицом, выбритой головой, с цепями на руках. Его окружала толпа женщин. Одни пытались ранить его, чтобы узнать, вправду ли он черт. Другие дергали, щипали, изливали на него свое негодование. - Кто примирил его с его совестью?.. только не Бог... не надо беспокоить Бога... я думаю... и это вполне возможно, что совершаемые им преступления для него были вовсе и не преступлениями... не он ли был автором выдвинутых против блаженного обвинений?.. который, кстати, благополучно исчез... и все же все надо делать по закону... надо остановить карлика... плевать он хотел на все эти законы, сильные только человеческими слабостями... его серп уже видит рану..."
   Генриетта повернула лошадь.
  -- Стой, остановись... - закричала она карлику, который уже достал свой серп. - Так недолго и до убийства дойти... мы не властны его судить, оставим все закону... не хочешь же ты из героя, поймавшего маньяка, который терроризировал весь город, превратиться в обыкновенного убийцу... стать преступником, лишиться сна... оставь его... слепая страсть тебя ведет... слышишь, бесы уже хохочут и с нетерпением ждут, чтобы начать над ним расправу... - Генриетта увидела, как море превратилось в кровь и на мгновение ей стало страшно. - Ты хочешь стать убийцей, погрузиться в кровь, но ты еще не знаешь, как страшно это сознавать...
  -- И что же?.. о нем поговорили, даже удивились и забыли?.. как исказила ты лицо... страх тебя пугает или жалость к убийце?.. успокойся, все просто, он убийца, а я палач... роль палача считается позорнейшей только по недоразумению...
  -- Я прошу тебя, остановись, иначе не миновать тебе ада... там все равны... и стоны жертв не менее ужасны, чем стоны палачей...
  -- Все это твои фантазии, ад не там, а здесь... в груди...
  -- И что ты хочешь сделать с ним?..
  -- Во-первых, я хочу, чтобы он являлся тебе не в фантастическом свете, а в осязаемом, реальном и понятном виде, а во-вторых... - Карлик проверил остроту серпа.
   Генриетта взглянула на Авгия и увидела всю свою сбивчивую нелепую жизнь.
   "И я любила это чудовище... Он же все это делал регулярно... когда же он перешел черту?.. когда бросил меня беременную, не догадываясь, что за все надо будет платить..."
   После окончания университета Генриетта была жрицей всего прекрасного и высокого, пока ей не пришлось принять жизнь такой, какая она есть.
   В газетах оплевали и втоптали в грязь все ее идеи.
   Лишь осторожное, почти незаметное вмешательство Авгия спасло ее от тюрьмы и ссылки.
   "Тогда в моей душе было лишь отчаяние и никакой надежды... никакого просвета... я говорила ему, что я счастлива, но это была неправда... я только притворялась счастливой... а он ревновал и в своей ревности переходил через всякие границы... Его любовь, заботливость и ревность - это были одни лишь нервы... он просто играл комедию, лицемерил, обманывал себя и других... и говорил со мной таким тихим, ровным голосом, как будто он проник во все тайны жизни... отчего мы разошлись?.. от разнообразных причин, весьма, впрочем, неважных во всех отношениях... он принимал меня за что-то другое... не меня он любил... а может быть, он никого не любил, да и не способен вообще любить... ничего не осталось от той осени... и от той любви... узнав, что я беременна, он думал только как приличным образом выпроводить девочку на тот свет... и поглубже зарыть ее, чтобы она не могла обеспокоить его сон... еще и могильным камнем придавить... кто станет думать о мертвецах?.. пусть себе спят в своих гробах, а живым нужно жить... он уже тогда боялся призраков, чудовищ... и сам стал призраком, чудовищем... отчего я не покончила тогда с собой?.. слишком мало я жила, чтобы разочароваться в жизни... так и прошла мимо нее, не узнанная и не оцененная... А где же карлик?.."
   Карлик бесследно исчез.
   Люди озирались по сторонам, чтобы увидеть его, а некоторые даже бросились вслед, желая догнать его, однако вынуждены были вернуться ни с чем...
  
   Постепенно чудаковатость карлика превратилась как бы в помешательство.
   Он умел заглядывать в будущее и что-то изменять в прошлом. И погоде он навязывал свою волю.
   Увы, мы ничего не знаем о тех силах, которые приводят в действие наши мысли...
  
   Как-то Генриетта увидела карлика на театральной площади. Он изображал ад.
  -- Говорят, у чертей нет задней части тела, так как они все время вертят передней частью... а вы как думаете?.. - обращался он к женщинам. Лицо его смеялось, а глаза были грустные, как у собаки...
  
   Год спустя карлика нашли танцующим в объятиях смерти, прикинувшейся бессмертной...
  
  
   * * *
  
   Роман рылся в бумагах и размышлял.
   "Странно, куда делась недописанная пьеса... и куда делась поэма?.. который день не могу ее найти... впрочем, не важно... читатель не много потеряет, если эта поэма останется в голове ее автора... - Он глянул в окно. - Надо бы навестить Генриетту, может быть, я у нее ее оставил?.. заодно расспросить ее о запутанных обстоятельствах моего рождения... поразительная женщина, мне кажется, она родилась с уже заготовленными убеждениями, и у жизни ей учиться не пришлось..."
  
   У дома, фасад которого украшали двуликие химеры, Роман остановился.
   Он стоял и разглядывал изображения химер.
   Кто-то тронул его за плечо.
   Он пугливо оглянулся и увидел незнакомца.
  -- Авгий просил вас зайти к нему проститься... поспешите, вы можете опоздать...
  
   Увидев Романа, Авгий принужденно улыбнулся и сказал:
  -- Плохо я пользовался своей жизнью...
   Лицо Авгия исказилось. Он стал биться в судорогах, метаться и издавать бессмысленные звуки.
   "Как будто бес из него высовывается и лает..." - подумал Роман...
  
   Авгия похоронили и забыли. Лишь Генриетта нашла слезы, чтобы оплакать его. Она узнала о его смерти из газет.
   Отложив газету, она задумалась и не заметила, как очутилась там, где не ожидала очутиться. Она очутилась на лобном месте.
  -- Не могу я простить тебе твои грехи... - сказал бог со вздохом, и Генриетта очнулась, пытаясь стряхнуть с себя навеянное сном наваждение. Во сне она претерпела казнь без пролития крови. Ее сожгли на костре как ведьму.
   "Все это одно воображение... мираж..." - подумала она, вспомнив, что бог был погож на Авгия.
   Генриетта отогнала наваждение, но не страх, что сон сбудется. Она уже имела случай убедиться в том, что ее сны сбываются.
  -- Успокойся, сон есть сон и знать нельзя, что он принесет с собой... в нем и Авгий может оказаться не мертвым, а живым... будет уродовать и пытать меня, чтобы я выложила перед ним, как на духу, все свои сокровенные желания... - Вспомнив, как она отбивалась во сне от полчища фурий, Генриетта уже не говорила, она кричала:
  -- Невероятно, как мог бог унизиться до того, чтобы принять образ Авгия... впрочем, для бога все возможно... и не стыдно...
   Услышав звонок, Генриетта испытала страх, который обессилил ее и довел до полуобморочного состояния.
  -- Кого-то черт принес... говорят, чего мы боимся, того мы и желаем... - Мысленно она вернулась в сон. Увидев себя в объятиях Авгия и даже испытав то, что уже давно не испытывала, она отрывисто рассмеялась и закрыла лицо ладонями.
   Она размышляла о том, что в мире есть какая-то сила, равнодушно отнимающая у людей самое для них дорогое.
  -- А такой силы, которая возвращала бы отнятое, увы, нет...
   Снова звякнул звонок.
   Генриетта глянула на свое отражение в зеркале.
  -- Боже мой, во что я превратилась... - пробормотала она, кусая губы. Отражение показалось ей пугалом, призраком, пришедшим из иного мира. - Жалкая тень, обиженное привидение... нужно встать и идти... надо же хоть куда-нибудь идти... но куда?.. - спросила она себя, и рассмеялась сквозь слезы. Ноги отказывались ей служить.
   Звонок снова булькнул и умолк...
  
   Прошел час или два.
   Генриетта рыдала и что-то писала. Из ее слез вырастали стихи. В них она искала себе убежище от ужаса и холода одиночества.
   Об этих своих опытах она никого не оповещала.
   Писала она о страданиях, разочарованиях и пресыщениях.
   Пальцы свело судорогой.
   Она скомкала листки и рассмеялась. И заколыхалась от смеха вся ее длинная, унылая тень, похожая на ее жизнь, мучительную, одинокую.
  -- Ничего нет за душой, кроме унизительных воспоминаний о прошлом и страха перед будущим... но кто хочет знать правду?.. никто... когда был жив муж, было кого злить и раздражать своим видом и идеями...
   В идеях и было ее несчастье.
   Генриетта отнесла себя к разряду безнадежных, ненужных людей и легла в холодную постель.
  -- Заползла как змея в цветы и притихла... остается вопрос: есть ли у змеи змеиное жало или нет?.. об этом можно узнать, если только кто-нибудь наступит на меня пятой... увы, некому наступить... никогда не могла понять, как можно любить ближних?.. именно их-то и невозможно любить... а дальних тем более... кругом одни враги... это немыслимо, непонятно, нелепо, но факт... - проговорила она с болезненно искривившимся лицом и вспомнила Авгия. - Зачем было доводить его до нелепых признаний?.. всякий другой нашел бы возможность как-нибудь извернуться, не брать на себя вину за все эти ужасы, а он написал донос на самого себя... а потом отделался шуткой... понятно, почему у него был такой убитый вид, когда он писал эти пугающие признания, тем более что никому до них не было никакого дела... никому они не были нужны... и никто ими никогда не воспользуется... и все же не следовало ему об этом говорить... у всех есть что-то темное на совести...
   Монолог Генриетты казался бесконечным и сводился к тому, чтобы оправдать несчастья и вернуть жизни радость, но никто ее не слышал в эту глухую полночь.
   Начав говорить о чем-то важном, Генриетта оборвала себя на полуслове, не нашла в себе сил быть до конца откровенной.
  -- Это совершенно не нужные и вредные излишества... зачем говорить о том, о чем люди молчат?.. надо уметь забывать и проходить мимо... однако люди останавливаются, одни от скуки или из любопытства, другие по привычке... и верят по привычке в очевидные нелепости...
   Генриетта бессознательно лицемерила, играла несвойственную ей роль жертвы обстоятельств.
   Она провела рукой по лицу.
  -- Такое впечатление, что стены исчезли... и меня охватывают волны бесконечности...
   Генриетта не знала, что с ней происходит, видела ли она иную жизнь, манящую, обещающую и пугающую, или ей все это грезилось.
   Она стояла одна, когда появился Авгий, черный как эфиоп с мрачными глазами.
  -- Выслушай, если хочешь узнать правду... я и прежде ничего не скрывал от тебя и теперь не скрою...
   Генриетта стояла и слушала.
   Авгий начал будто бы заигрывать.
   Она притихла, когда он бесстыдно обнял ее и, целуя, прошептал:
  -- Мы только что сочетались браком... давай возляжем, чтобы и ты насладилась мной, и я бы насытился твоей красотой...
   "Ему бы изображать огородное пугало и отпугивать ворон..." - подумала Генриетта и потеряла сознание, а когда пришла в себя и почувствовала, что он с ней делает, улыбнулась и расцвела, как в своей юности, и стала подстрекать его поцелуями к продолжению соития, словно одержимая.
   Когда все кончилось, она оттолкнула Авгия и очнулась.
  -- Так это был сон?.. прочь, летите прочь порхатые сновидения...
   Генриетта лежала и прислушивалась.
   "Странная тишина... потому что не слышно голоса блаженного... вот кто знал всю правду о жизни, но увы, исчез..." - думала она.
   Будущее и прошлое постепенно сливались с настоящим и превращались в вечность.
   Генриетта впадала в полное безразличие, почти отупение.
   Она постепенно остывала и забывала себя, пока не окоченела и не превратилась в тонкую грациозно изогнутую ледяную сосульку...
  
   * * *
  
   Каждое утро Роман просыпался, мочился в горшок, размышляя о полезной цели привычки, потом пил чай и садился за стол.
   Он пытался дописать пьесу "Танцы со смертью", черновой вариант которой он уже опубликовал, рискуя прослыть сумасшедшим.
   За окном дети играли в войну, а он писал с истинно ангельским или ослиным терпением...
  
   Пока Роман писал, Жанна шила платья, а потом обходила город, собирала слухи и монеты, которые ей подавали. Она раздавала их убогим на паперти, чтобы им было что тратить.
   Как-то она принесла и рассыпала монеты у ног Романа.
   Она производила странное впечатление.
   Иногда Роману казалось, что она не в своем уме.
   В тот вечер Жанна принесла ему цветы и певчую птицу.
  -- Это тебе подарок от дев и полковника... - сказала она и улыбнулась уголком губ. Сегодня ровно год, как их похоронили.
   Весь день птица перелетала с места на место, развлекала Романа песнями и клевала его, если он засыпал, а во сне, вдруг, покрывался холодным потом, и начинал часто и страшно дышать.
   Так они жили несколько месяцев...
  
   Иногда Роман прогуливался в скалах, где было всегда прохладно и между серыми валунами росли орхидеи.
   Он пел литания и пророчествовал, и его пророчества сбывались...
  
   * * *
  
   Прошло еще несколько месяцев или лет.
   Роман завершал уже свой седьмой круг.
   Дети все еще играли в войну, а бог созерцал...
  
   Глянув в окно, Роман увидел Авеля. Он шел по улице, опустив голову.
   "Боже мой, Авель... он стал моей копией..."
   Роман провел рукой по лицу.
   Перед глазами встало детство, интернат. Жить вечно они не хотели и ограничивали себя двумя, тремя жизнями при условии, чтобы они не оказались такими же обидно незначительными как нынешнее их существование.
   Авель выделялся. Он был похож на пророка. Правда, предсказывал он очень неумело, обещал одно, а выходило совсем другое.
   И вдруг это бледное, страшное привидение.
   "Кто вызвал его из подземного царства, где привидениям полагается скрываться?.."
   Пророк стал слабым, растерянным стариком, страдающим одышкой и подагрой.
   Роман не мог поверить такому превращению.
   "Впрочем, почему нет... Соломон, автор притч и царь над Израилем в Иерусалиме стал же Экклезиастом и назвал дела человека суетой и томлением духа... и нет от них пользы... помню, как Авель уверял, что он был с Творцом при начале Его пути и видел как Он изготовлял небеса и проводил круговую черту по лицу бездны..."
   Одно время Авель увлекался философией и называл себя философом. Назвав первое встреченное им заблуждение истиной, он успокоился, убежденный, что больше искать нечего, да и ненужно, потому что все равно ничего не найдешь...
  
   Жил Авель один.
   В доме царила тишина.
   Лишь иногда тишину нарушали вопли блаженного. Он вопил, чтобы привлечь внимание равнодушного бога.
   Как-то Авель попытался убедить его, что бог его не слышит.
   Блаженный слушал Авеля, как слушают радио, не ловил его на противоречиях, не спорил, не требовал доказательств.
   Из разговора с ним выяснилось, что он читал Платона, интересовался Леонардо да Винчи, Боттичелли, заглядывал и в священное писание.
  -- Ну, стану я знаменитым как Пушкин или как Шекспир, наконец... - заговорил блаженный. - И что дальше?.. - Блаженный умел говорить громко и тоном человека, знающего какую-то тайну, но не склонен был посвящать в свои тайны посторонних лиц.
   Иногда по ночам Авель тоже разговаривал с богом об условиях спасения своей души, и прибавлял себе добродетелей, которых у него не было. Бог требовал раскаяния и смирения, но он не готов был отречься от греховных желаний.
  -- Что дальше?.. - Авель вскользь глянул на блаженного. - Дальше ничего... нужно просто жить... правда, для успеха даже в малом деле необходимы разного рода иллюзии...
  -- Выходит так, что все ложь и притворство... - Блаженный покачал головой, усмехнулся и умолк.
   Всю ночь блаженный молчал и завопил шепотом только под утро, а потом весь день показывал себя без всяких прикрас, даже без фигового листка.
   Голос его звучал тихо и страшно.
   Но иногда его голос потрясал, был выразителен, содержателен и строг.
   Бывало и так, что он дрожал и прерывался от волнения и сдержанного чувства...
  
   * * *
  
   Жанна стояла у окна и прислушивалась к бессмысленным, ни для чего ненужным, всем докучным воплям и взываниям блаженного, которые раздражали, тревожили и пугали ее.
   "Кажется, блаженный вернулся... снова вопит и проклинает..."
   Ей вдруг открылось, что блаженный чувствует.
   "Он вопит, потому что знает, что он погиб и проклят из-за зла, которое в нем... и он чувствует гибель... и это его не останавливает, а вдохновляет... тут есть о чем задуматься, хотя никто об этом не задумывается... и я чувствую смерть, но молчу из трусости и слабости... нужно мужество, чтобы отречься от всего ради вечности... чтобы глядеть в глаза безумию и смерти, нужно мужество... и вера..." - Слепо блуждая в поисках очков, она наткнулась на стену и разрыдалась...
  
   Блаженный все еще вопил и вопрошал.
   Жанна легла на кровать, укрылась, погтом откинула одеяло. Ей захотелось пойти взглянуть на блаженного.
   "Хоть издалека..." - Она хотела встать, но не смогла даже пошевелиться и не решилась откликнуться на его вопли.
   "Он вопит о том, о чем мы все молчим... или его вопли и проклятия - это щит, охраняющий его от искушений любви... как и беззубый рот... и вопит он, потому что не может откликнуться на зов плоти, сорвавшейся с цепи, остервеневшей... и притворяется безумным, потому что бессилен..." - думала она и всматривалась во мрак.
   И все же Жанна встала и, накинув на плечи плед и даже не рассчитав своих сил, без оглядки устремилась на крик, точно ее змея ужалила...
  
   Валявшийся в траве блаженный оказался не менее просвещенным, чем греческие философы. Он ухитрился переманить Жанну на свою сторону и заставил слагать гимны.
   В другой жизни блаженный был священником, что не помешало ему быть и богатым, и женатым, и всеми уважаемым. Он как будто спал и проснулся, когда дети умерли, а жена потеряла рассудок. Он даже не подозревал, какие ужасы таит в себе жизнь и что могут рассказать о жизни смерть и безумие.
   Точно завороженная, Жанна слушала блаженного.
   Плед упал с ее плеч, и она предстала перед ним почти нагая.
   Она так неожиданно и так наглядно обнажилась перед ним, что голос блаженного прервался.
  -- Бог с Сатаной заодно... - прошептал он. - Творит соблазны для меня... - завопил он.
   Гром был ответом бога и смех ответом толпы.
   Воплем блаженный отогнал толпу, но толпа вернулась.
   Блаженный услышал от Жанны удивительные вещи, но когда он начал допрашивать ее подробно, то понял, что она сама не понимает, что говорит. Словно в забытьи она отвечала ему не своим голосом, и не словами, а почти нечленораздельной речью о чем-то недолжном, ущербном, порочном.
   Какая-то страшная власть отняла у нее честь и гордость.
   Она хотела быть грешной, нечистой, жалкой.
   Почувствовав весь ужас бесправной и незащищенной жизни, вся в слезах она прикоснулась к блаженному, и он превратился в тень...
  
   В ту ночь все, к чему бы Жанна ни прикасалась, превращалось в тень...
  
   Под утро Жанна вернулась домой.
   Ее блуждающий взгляд наткнулся на портрет матери, написанный Филоновым. Он изобразил ее невозмутимой и аристократичной.
  -- Кажется, я обнимала блаженного... и почему я остановилась?.. голос мне внушил, что дальше идти некуда, да и не нужно... тем более что он относится к женщинам так, как будто они неодушевленные предметы... и все же, что было бы, если бы я пошла дальше?.. может быть мне открылось бы нечто... или ничто... что-то ужасное... то, что подстерегает нас на каждом шагу... безумие и смерть... - Она провела рукой по холсту. - Он изобразил мать невинной... бедный Филонов... помню, как он говорил, что миром правит Черная Дыра, перед которой склоняются все - и тварь, и Творец... она наш бог, темная основа, остающаяся невидимой, все превращающая в темноту...
   Жанна вскользь глянула на себя в зеркало.
   Из зеркала вышла другаяЖанна, скрывающаяся там.
  -- Я падшая грешница... - сказала она и не ужаснулась этому.
  -- Обвинение требует и доказательств... и разъяснений... и как я понимаю, ты не можешь представить ни тех, ни других, так что на небесах тебе обрадуются больше, чем десяткам и сотням праведников...
  -- Плавать я могу, но летать... увы... и что мне делать на небесах?.. Бог меня не простил, хотя и простил тех, которые его распяли...
   Пауза.
  -- Он не простил тебе твои грехи только по недоразумению, может быть, и не вполне неумышленному...
   Донеслись вопли блаженного.
  -- Как ты думаешь, почему он вопит?.. - обратилась Жанна к своему отражению в зеркале.
  -- Он вопит и кричит о том, чтобы люди искали в жизни не радость, а скорбь... вот, послушай...
  -- Лучше вам сойти с ума, чем испытать наслаждение... - вопил блаженный.
  -- Это точно... наслаждение хуже всякой беды, какая может с нами случиться...
   Обнявшись, Нонна и ее отражение поплакали, покричали и замолчали.
   Умолк и блаженный.
   Иногда он умолкал и прислушивался. Ему казалось, что бог, который хоть и сделал его блаженным, но несчастным для этой жизни, откликается на его вопли, но, увы, Бог молчал.
  -- Почему Бог слышит его вопли и проклятия и молчит?.. - обратилась Жанна к своему отражению в зеркале.
  -- Потому что Он может только грозить и требовать, в лучшем случае - умилять...
  -- Чуда, хочу чуда, а не назидательных речей... меня влечет к чуду... и к богу, для которого все возможно... - Жанна говорила, все повышая голос, она уже вопила...
   Длилась ночь.
   В эту ночь Жанна дерзнула взглянуть и в глаза безумию, и в глаза смерти...
  
   * * *
  
   Сквозняк захлопнул створку окна и снова распахнул ее.
   Пахнуло холодом.
   Роман поднял голову и глянул в окно.
   Авель стоял у афишной тумбы. Вскользь глянув на Романа своими впалыми глазами, он опустил голову и пошел дальше.
   Вслед за Авелем мимо окон прошла старуха с распущенными волосами, бывшая актриса. С ней была ее приемная дочь, косоглазая девочка с куклой. Рыжие волосы девочки были неумело и неровно острижены.
   Старуха постригла девочку после того как девочку изнасиловали в третий раз. Стрижка превратила ее в нечто нелепое и уродливое.
   Полистав рукопись недописанной пьесы, Роман что-то дописал, зачеркнул и прислушался.
   Откуда-то доносились странные неуверенные и какие-то ненужные мешающие звуки. Они путали его мысли.
   Это был все тот же голос, который он слышал, еще не родившись, только и им овладела усталость. Голос ослаб. Слишком долго он говорил. Однако он продолжал говорить едва слышные странные непонятные ни ему самому, ни другим слова. Ни на один человеческий язык нельзя было перевести то, о чем он говорил.
  -- Все это надо сжечь... все эти истины давно стали ложью... - Роман тупо глянул на рукопись, которую листали сквозняки. - Никому ненужные бредни пациента из желтого дома... кому нужны все эти бессмысленные восклицания, странные намеки... весь этот мусор, сваленные в кучу осколки случайно разбитой человеческой жизни, пришедшей неизвестно откуда и ушедшей неизвестно куда...
  -- Кому-нибудь да пригодятся... - отозвался голос. - Мало кто знает, как нужно жить до Страшного Суда?.. и что будет после суда?..
  -- Кто ты?..
  -- Человек, потерявший все и сохранивший только дар речи, искусство говорить, находить слова утешения...
   Сгорбившись, с глупым видом Роман бормотал чуть слышно о своих требованиях, а голос устало повторял уже известную ему историю о том, как он едва заметными намеками подтолкнул и без того падавшую в пропасть первую жену, что сделал со второй женой, и где бросил третью жену. Голос говорил и о многих других преступлениях Романа, законом не наказуемых.
   Незаметно подкралась ночь со своими страхами.
  -- Воспарить бы туда, к звездам... - прошептал Роман. Звезды казались ему настоящей родиной его души. Он нелепо замахал руками, но, увы, тело не отпускало душу и все больше запутывало ум.
   Роман с трудом забрался на подоконник.
   Внизу лежал город, поблескивали шпили, башни.
   Он потоптался на одном месте.
   Духу не хватало ступить в пустоту.
   Ему показалось, что кто-то стоит рядом и смеется.
   Он резко обернулся, покачнулся и воспарил...
  
   Спустя час или два весь исцарапанный Роман выполз из кустов, испытывая такое чувство, как будто он достиг еще недостижимых для него высот.
   Глянув по сторонам, он улыбнулся.
   Ему показалось, что его окружала толпа.
   Люди улыбались, радовались, и воображаемые и умершие и даже еще не родившиеся...
  
   * * *
  
   Длилась ночь.
   В эту ночь многих мучили кошмары.
   Нонна, модистка, подверглась казни сожжением. Она сгорела как ведьма на сырых дровах и испытала жуткую боль и страдания, что позволило ей спуститься в последние глубины...
  
   Подвергся испытаниям и Роман.
   Его душа томилась в теле как в саркофаге.
   Он выл, метался по постели и лишь под утро заснул, а когда проснулся, почувствовал, что под ним что-то сухо шуршит.
   Во сне короста отошла от него.
  -- Неужели все это было сном?..
   Роман спустил ноги на пол, осмотрелся.
   Недописанная пьеса "Танцы со смертью" лежала на полу, как вялые цветы.
   Ее читали сквозняки.
   Птица топорщилась на подоконнике, подняв лапы к небу.
  -- Сдалась смерти... - Роман настороженно глянул в мутное настенное зеркало, в котором ему почудилось движение.
   Зеркало тускло мерцало в полутьме и могло превратиться в окно, выходившее в Гефсиманский сад или в картину, изображающую Царство Небесное.
  -- Что вверху и то и внизу, как отражение в воде, только перевернутое вверх ногами...
   Чтобы не искушать себя, Роман уткнулся лицом в подушку и попытался заснуть.
   Его окружила беспросветная хмарь, лишающая пространство глубины и перспективы.
   "Сразу не поймешь, где верх, где низ... впрочем, все сверху донизу одно и то же, и из того же..." - думал он.
   Скрипнули полы.
   Роман привстал и увидел в зеркале женщину.
   Она следила за ним, повторяя каждое его движение.
  -- Или мне померещилось?.. ну, конечно, померещилось... но сходство просто поразительное... просто вылитая Лиза...
   Они встретились взглядами в зеркале.
   Уголки тонко очерченных губ женщины едва заметно приподнялись.
   Она что-то сказала, улыбнулась и исчезла.
   Роман окликнул ее и очнулся, отрезвел, сообразил, что это сон, подумал:
   "Как говорил Филонов, и спящие - работники и сотрудники мировых событий... где они все?.. сколько их ушло в яму... уверенных в себе, хитрых, надменных, насмехающихся... - Роман провел рукой по лицу, он словно хотел удостовериться в своей реальности, потом подошел к зеркалу. - И какой смысл в этой беготне напуганных мышей, дерганье кукол за нитки?.."
   Голос что-то сказал, но Роман оборвал его и он умолк.
   Роман думал о Лизе, когда она как наваждение явилась ему из холодно поблескивающего стекла, как будто это была дверь.
  -- Лиза?.. - прошептал он и взглянул на нее испуганно, стеснительно.
  -- Я вижу, ты удивлен...
   Слабая искра мелькнула в ее глазах и угасла.
   Роман потерялся, не знал с испугу, что сказать в свое оправдание, попытался обнять ее.
  -- Ах, оставь... лучше позаботься о Жанне... - Лиза села на кровать, потом легла, сложила руки на груди и вытянулась. Сознание погасло в ней вместе с чувствами, которые он не оценил и предал.
   Роман опустился на колени, заговорил, заикаясь, теряя слова, обнаруживая все признаки того, что попал в чуждую, незнакомую ему область, где приходится двигаться наугад и ощупью.
   Помедлив, он потянулся губами к ее холодным рукам.
   Расточая ласки, он пытался вернуть ей жизнь.
  -- Все напрасно... но нет, кажется, она шевельнулась... чудеса возможны...
   Веки Лизы дрогнули, приподнялись. Испуганно с изумлением она взглянула на Романа, как если бы видела его впервые, потом вновь смежила веки и вздохнула.
   Лиза с трудом приходила в себя.
   Она стала еще красивее и обаятельнее с тех пор, как они расстались.
   Взгляд ее был невинен, губы смущенно подрагивали.
   Когда он нежно обнял ее, она попыталась вырваться, но силы покинули ее и она затихла...
  
   Вокруг царили тишина и мрак.
   Мрак просветлел. Зажглись уличные фонари, пугая рогатыми и крылатыми тенями.
  -- Все это обман... галлюцинация... прельщения искусителя... рыщет, искушает соблазнами... - Вспомнив Лизу, Роман вскользь глянул в зеркале и отвел взгляд.
   Какое-то время он бездумно наблюдал за игрой зыбких, обманчивых теней на стене.
   "У них фигуры, как на фресках в монастыре..."
   Он боялся смотреть в зеркало, в котором могла появиться Лиза, и все же опасливо взглянул.
   Зеркало превратилось в окно, выходившее в Гефсиманский сад, потом в картину, изображающую Царство Небесное, и стало дверью, которая никуда не открывалась.
  -- Неужели это я?.. превратился в старика с морщинистой кожей и опухшими ногами... и это в неполные 65 лет... даже седьмой круг жизни еще не одолел... - произнес Роман дрогнувшим голосом. Он изменился в лице, побледнел и задышал часто, услышав едва уловимый шепот, отозвавшийся у него в ушах зловещим эхом:
  -- Это еще не конец... не все кончается со смертью, есть еще ад и чистилище...
   Смахнув с глаз слезы, Роман взял себя в руки и стал править рукопись, оставляя место лакунам и умолчаниям...
  
   Послышался шорох шелка.
   Испуганно вздрогнув, Роман глянул в зеркало и увидел Лизу, ее лицо, меняющее очертание и все больше наливающееся темнотой.
   Он прижался лбом к стеклу зеркала и замер в мучительном ожидании и сомнении...
  
   Погасив напрасно горевшую лампу, Роман лег на кровать. Он лежал, как камень, постепенно погружаясь в темноту неоконченных снов.
   Во сне он был другим.
   Одни приравнивали его к Хаму, сыну Ноя, по своей злобности и зависти, другим, кому довелось видеть или слышать его, он казался чудом. Они называли его Орфеем, который приводил в движение скалы и деревья своим пением. Он бежал от них на край ночи. До конца дней его ждала участь беглеца, не имеющего ни собственности, ни жены. Случайные связи с женщинами он не отвергал, как блуд.
   Он нашел убежище у бездетной вдовы и стал удобным источником тем и сюжетов для ее мужа, бывшего редактора местной газеты. Он являлся ей по ночам и говорил с ней на птичьем языке.
   Как-то ночью вдова проснулась, на цыпочках подошла к Роману, отвернула у него в ногах одеяло и легла.
   Роман проснулся еще затемно, до того как человек может что-то различать, и в страхе обнаружил в ногах женщину.
   Он дерзнул совлечь с нее одеяние. Открылись очертания ног, лоно, грудь, плечо, извив шеи, рука.
   Женщина повернулась к луне, выставившей свои тонкие рога, и открылась красота ее вся целиком.
   Роман вошел в нее и дал ей зачать.
   Женщину звали Лизаветта. Она стала ему женой, родила сына и умерла.
   Похоронив жену, Роман положил сына на колени, еще неспособного отличить правой руки от левой, и стал его выхаживать, но младенец вскоре умер.
   В отчаянии Роман взмолился Богу о смерти и услышал раскаты грома.
   Разразилась гроза.
   Он уже не говорил, а кричал не своим голосом, что только верой, одной только верой человек спасется. Он приветствовал и громы небесные, и молнии, и трубные звуки.
   Бог послал с неба молнию, которая попала в дерево, в тени которого лежал Роман и сон превратился в кошмар, от которого Роман проснулся с ощущением, что эта действительность не подлинная, а только сонное видение, обман, иллюзия, от которой проснуться было не куда.
   "Все кончено... - думал он. Молния лишила его дара речи. - Осталось только глядеть и холодеть... можно еще молиться, но кому?.. бога нет, его убили, если верить Ницше... теперь наш бог Черная Дыра, которая сотворила эту змею, галактику... она начальник тьмы и судья над всеми... она никого не может любить или ненавидеть... равнодушная, ко всему безразличная она может только испытывать темные вожделения..."
  
   Длилась ночь.
   Роман лежал и размышлял.
   Тучи ушли. Во мраке повсюду с небосклона срывались россыпью звезды, как брызги.
   Он попытался встать, но сил не было.
  -- Что со мной?.. я не могу пошевелиться... - От сознания своей беспомощности и бессилия выступили слезы. - Такое впечатление, что я сплю или умер... оставил жизнь, которую успел сделать ненужной, употребив дар Божий совсем не так, как Бог хотел...
   Роман закрыл глаза и очутился в театре.
   Театр был полон людьми, которые пришли себя показать и на других посмотреть. Люди сидели на ступенях, на приставных стульях и стояли в проходах.
   На сцене вместо артистов играли статуи, картины, зеркала и другие украшения. Во всем блеск, пышность.
   Не смущаясь, характерными для сцены изнеженными телодвижениями Роман вышел из кулис.
   По природе своей он был нежным и тонким.
   На нем было платье Киры.
  -- Бога нет, души нет, а свобода - это миф... я связала себя с призрачными идеями... - заговорил Роман голосом матери. Он подделал голос, возраст, походку, пол. Он стал Музой, потом Лизой и снова Кирой. Он проливал слезы и испускал вздохи. Он умел, где требовалось недоговаривать и избегать ненужных сопоставлений. Но он увлекся и не выдержал, разбил, испепелил и обратил в прах, в смрад все то, чем дорожил, что наиболее всего ценил и любил, чему поклонялся.
   Роман сказал почти все, что накопилось в душе за долгие годы молчания, и с легкостью оставил жизнь, которую успел сделать ненужной для себя...
  
   Где-то распахнулось окно.
   Сквозняк опрокинул светильник.
   Занавес вспыхнул.
   Изображенные на занавесе лицедеи, облаченные в огненные ризы, извивались в огне как саламандры в танце.
   Пожар обнял все здание и еще полнеба.
   Это было пышное зрелище для толпы зрителей. Одни - ужасались, другие - смеялись...
  
   В другой жизни Роман жил для Бога, испытывая загадочные озарения и внезапные прозрения, и очнулся, разбуженный проклятьями и воплями блаженного.
   Душа его вернулась к месту заключения.
   Он попытался встать и понял, что лежит в луже.
  -- С небес, как говорится, упал в дерьмо... - Он с трудом встал. - Где я?..
   В этот час ночи тени казались действительностью и он сам себе казался тенью.
  -- Говорят, мир от Бога, но все мирское от дьявола... все от него родимого... - бормотал Роман, ощупью продвигаясь в темноте.
   В небе что-то происходило и так, как если бы судьбой Романа кто-то вдруг озаботился.
   Он решил перебраться на другой край ночи, нанял барку и поплыл.
   Бог поднял на море бурю. Волны сверху обрушивались на барку. Барка скрипела и трещала под ударами волн, часто уходила под воду, а он спал в трюме и даже храпел. Ему снился сон, как будто Бог послал огромную рыбу, внушающую ужас, которая, выставив свой хвост и гребень, проглотила его, но не найдя в нем вкуса, выплюнула, и он очнулся в темноте вод, уже подступающих к горлу. Казалось, из этой тьмы уже нет пути назад. В отчаянии он огляделся, увидел свет и устремился к свету.
   Свет ослепил его, и он очнулся на одном из птичьих островов. Рядом с ним в песке тонул ржавый остов барки.
   Чтобы обойти остров, ему потребовалось три дня.
   Остров был необитаемым. Лишь птицы населяли его.
   Небо было уже почти целиком среди ночи. Звезды мигали, удивляя блеском. Не было среди них неприглядных.
   Роман оделся птицей, устроил себе навес и заснул, в ожидании, что случится дальше.
   Рядом с его ложем выросла лоза, прямо над его головой нависли пурпурные виноградные грозди, как звезды, украшение ночи, от которых исходило ощущение чуда.
   Он потянулся губами из сна к виноградным гроздьям и очнулся, потряс головой, чтобы освободиться от наваждений блаженства.
   Пока Роман спал, в небе над городом появилась луна, и как будто не на своем месте.
   Сморгнув, Роман увидел под рогами луны озаренный город, не имеющий необходимости ни в солнце, ни в луне, и шествие к нему людей в туманной перспективе...
   Он улыбнулся и, прижав к груди рукопись недописанной пьесы, закрыл глаза, в ожидании сна...
  
   Рукопись упала на пол. Ее листали сквозняки. Они пытались что-то исправить, дописать...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Юрий Трещев "Упавшие с неба"

  

62

  

1

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"