Аннотация: Просто записал приснившийся сон. Про K&K, надо ли уточнять?..
Пустые, огромные каменные залы. Масштаб невероятный, иногда не то что потолка, и противоположной стены не разглядеть: теряется в темноте. Слабый серый свет не уходит никогда, и невозможно закрыть глаза, ведь у фэа нет глаз.
Невозможно представить что-то, забыться в грезах. Невозможно забыть. И отступиться тоже невозможно.
Вдруг где-то там, за стеной, в такой же бессмысленной, бесконечной пустоте кто-то из братьев, друзей, верных. Точно так же существует, не способный отвлечься, не думать, не перебирать в который раз случившиеся события, до мельчайших деталей восстановив картины происходившего.
А может быть, они уже поняли что-то, что до сих пор ускользает от тебя самого? Решили эту задачу, если это, конечно, задача, которую можно решить? Повинились или, наоборот, отстояли свое мнение? Избавились от бесконечности, от бессмысленности? Хорошо ли, если так?
Раньше Келегорм часто думал, что рассказывают о нем там, не в Мандосе. Что говорят и говорят ли. Каким стал его образ, каким его помнят, и есть ли, кому помнить... Теперь эти мысли почти не приходят. Мыслей почти не осталось, только память. Он потерялся во времени, застыл, и иногда считал, что скоро совсем исчезнет, сольется с этой серой пустотой.
Тогда он злился, и злость давала сил. Бывало, поддавался на мгновение слабости, думая, что если перестанет сопротивляться, то что-нибудь да поймет. Но не понимал.
Раскаяться не мог. Не в том, что считал правильным.
Устал бродить по залам, лабиринту нескончаемых огромных комнат. Устал так, как не уставал никогда до этого. Просто не думал, что усталость фэа столь похожа на усталость роа, но безнадежно неизлечима. Уже ничего не ждал, не искал выхода, не хотел видеть нового, ничего не хотел так, как закрыть глаза и провалиться в сон без сновидений, без осознания, безо всего.
Не быть, вот чего ему хотелось больше всего. Потому что быть здесь он не мог. Исчезал, истаивал, растворялся в пустоте.
И исчез бы, если бы не память. Последний долг, неважно даже, кому. Себе ли, отцу, братьям, верным... Неважно, но помнить - единственное, что осталось.
Спускающиеся к озерам зеленые холмы невероятного изумрудного цвета. Леса, древние, светлые и теплые, полные жизни и спокойного достоинства. Луга, где цветы достают почти до пояса и тонкий аромат меняется с каждым шагом, при каждом вдохе... Аман?
Высокие сосны, запах хвои, замерзшие прошлогодние иголки, хрустящие едва слышно под сапогами. Снег, искрящийся на вершинах гор, воздух такой чистый и прозрачный, что видно далеко-далеко. Холодный ветер, бросающийся в лицо, треплющий волосы, заставляющий смеяться неведомо чему... Аглон?
Келегорма словно ударили, видение было мимолетно, мгновенно, и пропало слишком быстро. Отчаяние навалилось с новой силой, будто в первый раз. И новая вспышка.
Узкие ладони, полные земляники. Улыбка и блеск пламенно-рыжих кудрей, голос, одно звучание которого наполняет счастьем и нежностью. Хитрый и веселый одновременно прищур темно-серых с отливом в синеву глаз. Статная, стройная, быстрая, красивее всех женщин на свете, потому что словно светится изнутри теплом и любовью. Мама...
Если бы можно было прижать ладони к вискам, почувствовать, как болят от непролитых слез глаза. Но нельзя. Нельзя.
Отец. Заразительное веселье, строгое, суровое лицо и смеющиеся глаза, уверенные руки, безжалостность к ошибкам сына и гордость его успехами. Такая его радость, ради которой все стерпишь, лишь бы он еще раз так на тебя посмотрел, кивнул и бросил кратное "неплохо".
Близнецы. Притихшие, сосредоточенные. Один прикусил кончик языка, второй склонился над плечом брата и дышит тихо-тихо. Оба замерли, будто статуи: маленький Питья кормит белку орехами с руки. Зверек осмелел, шустрой рыжей молнией взобрался на плечо мальчика и только оттуда - на низкую ветку соседнего дерева. Близнецы в восторге, облепили Охотника, наперебой делятся впечатлениями, перебивая друг друга.
Морьо. Валяется в цветущих ромашках, болтает в воздухе босыми ногами и забывает поправить венок, который съехал на ухо. Рядом груда свитков, губы измазаны тушью: вечна его смешная привычка грызть в минуты задумчивости кисточку для письма. Увлекся, кажется, ничего вокруг не замечает, ветер шевелит необычно короткие, чуть не достающие до мочек ушей волосы. Придумывает новые фонари для предстоящего праздника.
Старшие. Только что доиграли в шахматы. Кано выиграл и напевает тихонько шутливый гимн, только что сочиненный для своей белоснежной костяной армии. Майтимо спокойно складывает фигурки в коробку, а заметив непривычно тихого наблюдателя, улыбается и зовет подойти ближе. Вдвоем с Макалаурэ они снова расставляют шахматы на доске, рассказывают правила. Про каждую статуэтку придумывают историю, чтобы было проще запомнить...
Келегорм улыбается. Ведь чувство, которое вызывает улыбку, не зависит от роа... Повезло.
Шум водопада. Мягкий свет зарождающегося цветения Тельпериона, успокаивающий гул воды... Они сидят вдвоем на высоком берегу озера, Келегорму немного холодно, и брат, как всегда внимательный, без слов делится своим плащом. Они оба устали от долгой прогулки, но Куруфин думает о новой огранке, а Келегорм почти спит, опустив голову брату на плечо. Глаза слипаются, море травы спускается к воде и сливается с изумрудными волнами озера, ладонь Куруфина приятно греет плечо, и спокойствие почти осязаемо...
В комнате полумрак, у большого камина расстелена медвежья шкура, шерсть мягкая и пахнет багульником. Куруфин устал от тяжелого дня, он до позднего вечера занимался делами Аглона и теперь спит. Они лежат под большим пледом, так близко, что Келегорм чувствует чужое дыхание и слышит ровный стук сердца, бьющегося в унисон с его собственным. И кажется, что все еще будет хорошо, как тогда, в Эльдамаре...
Больно. Больно вдвойне, потому что эту муку никак не выразить. Келегорм развернулся к стене и приблизился к ней вплотную. Прикосновение холодного камня неощутимо, но так хоть не видишь этот вечно пустой, такой же, как и сотни ему подобных, зал.
И вдруг отшатнулся: локоть коснулся шершавой поверхности. Протянул руку, по привычке, ни на что не надеясь. Такое уже было, странное наваждение, словно он снова живой, и может дотронуться до чего-то...
Но на сей раз в кончиках пальцев появилось какое-то покалывание, и хотя стена по прежнему осталась только видимой, что-то поменялось. Вместо гулкого слова "покой" иногда звучавшего из ниоткуда, послышался шепот. Такой знакомый, ускользающий голос Атаринке. Lin nuvanye voronda oiale.
Откуда?
Келегорм обернулся, разглядел в конце зала дверь, но не двинулся к ней, боясь потерять этот шепот. Может быть, ему показалось, ведь теперь в Чертогах царила привычная гулкая тишина... Но разбить и этот морок Келегорм не мог. Отказаться от этой иллюзии было выше его сил.
Идея появилась неожиданно, Келегорм даже не успел ее оценить, а когда он, не сделав ни одного движения, уже стоял у дверей в такой же пустой зал, сомнения забылись. Получилось!
Единственный образ остался в голове. Куруфинвэ.
И Тьелко решительно отмахнулся от окружающей действительности, словно рывком сдернул повязку с глаз. Он не думал, что сможет так легко отказаться от зрения, не думал, что сумеет когда-нибудь ощутить такое. Мир смялся, смазался, поплыл куда-то, чтобы в следующее мгновение оказаться непроницаемой чернотой и ослепительным светом одновременно, абсолютной пустотой и совершенной наполненностью. Образы мелькали с невероятной скоростью, их нельзя было увидеть, осознать, только почувствовать, и тут же отбросить. Не то.
Келегорм знал, что ищет, знал, чего хочет, и когда вспышка безумного узнавания озарила его, он понял, что нашел.
Но его тут же потянуло назад, с неумолимой силой навалились и каменные стены Чертогов, и сероватый мутный свет, и гулкое "Покой", которое он столько раз слышал. Сопротивляться было почти невозможно, и Тьелко с ужасом понял, что теряет только что обретенное, необратимо теряет...
Если бы не ответный порыв, его бы утащило обратно, но вместо сумерек Мандоса вдруг больно ударил по глазам яркий свет. Келегорм лежал на траве, крепко сжимая руки на плечах Куруфина, который вцепился в брата с такой же силой, а над ними колыхалась свежая листва, через которую просвечивали солнечные лучи.
От шока они оправились только через несколько мгновений и, казалось, разорвать объятия и оторваться друг от друга не смогут никогда.
Но наконец Келегорм отстранился, нашел в себе силы оглядеться, прикрывая рукой глаза: от света было слишком больно.
- Как думаешь, где мы? - слышать собственный голос оказалось почти забытым откровением.
- В роще, - хрипло откликнулся Куруфин, пряча лицо на плече брата. - А выйдем из нее, узнаем еще что-нибудь.
И тут Келегорм рассмеялся и расплакался одновременно. Слезы катились по щекам, накопленные за все неисчислимое заточение в Чертогах, слезы горя, и дарующие освобождение слезы безудержного счастья.
А Куруфин молчал, улыбался, и обнимал брата все то время, пока он не успокоился. Наконец Тьелко вытер слезы, взял Атаринке за руку и переплел его пальцы своими.
- Знаешь, я услышал твой голос и...
Куруфин покачал головой, не дав ему договорить.
- Lin nuvanye voronda oiale. Oiale. - беззвучно прошептал он, улыбнулся и повел Келегорма из рощи.