Аннотация: Зарисовка. Принципиальным ненавистникам Kелегорма и Куруфина ловить нечего.
От врага отрывались медленно и с трудом. Орки, выполняя волю своего хозяина, осмелились даже приблизиться к Нан-Дунгорфеб, в который обычно соваться не рисковали.
В эти долины не совался никто, слишком уж жуткие вещи творились там, где сталкивалось волшебство Мелиан и чары Моргота. Рассказывали о чудищах, которым не было названий, и о мороках, сводящих с ума любого...
Опасность вокруг чувствовали все: маленькие дети кричали во сне, взрослые старались вести себя тише даже днем, лошади шли вперед неохотно, и даже Хуан жался ближе к хозяину...
Келегорм пропадал в арьергарде, прикрывая беженцев: врагам было мало выбить их с Аглона и перекрыть все пути на восток или юг, их хотели уничтожить до последнего младенца, перебить всех, беспощадно, не надеясь даже на смерть, по рассказам, притаившуюся в туманных долинах вдоль Эред Горгороф.
Постоянные изматывающие схватки, бесконечный поход... Келебримбор почти потерял счет времени, пока они все шли и шли, уходя все дальше от своих земель. Куруфина сжигал яд, он метался в болезненном забытье, шептал бессвязные слова еле слышно. А целители только разводили руками: ничего нельзя было сделать на ходу, а возможности остановиться не было, каждая секунда промедления была на руку врагу...
Только сегодня Келегорм объявил, наконец, что можно устроить привал. Они пришли к спуску в долины, и орки, потрепанные засадами, отступились от погони еще на предыдущем перевале.
Вокруг было жутко: странные хлюпающие звуки доносились откуда-то снизу, заунывный тихий вой тварей, которых и представлять себе не хотелось, туман, который даже от огня костров отступал неохотно, с едва слышным шипением, и страх, ощутимый кожей, непреодолимый, липкий ужас.
И все же деваться им было некуда, разве что на орочьи клинки.
Поставили всего несколько больших шатров: для лордов, для раненых, для нисси и для нэри. С собой у всех было разное количество вещей, у некоторых не было ничего, у некоторых только свитки и книги. Кому-то не хватало одеял, кому-то теплой одежды, одна дева шла в нарядном когда-то платье, другого у нее не осталось. Воины не снимали кольчуг, дозорные по привычке сжимали оружие. Тягостная тишина, разрываемая только чуждыми звуками, да редкими стонами раненых, укутала лагерь.
Келебримбор обошел посты и как только освободился, поспешил к отцу. Лекари колдовали над Куруфином, и Тьелпэ, просидевшего в шатре с полтора часа, в итоге все же выгнали за едой. Лайрендил, ставший старшим целителем, заявил, что не будет тратить лекарства на Келебримбора, если тот сам себя заморит до истощения, и буквально вытолкал наследника Куруфина из шатра.
Тьелпэ потоптался у входа, но все же пошел к костру, где уже приготовили скудный ужин. Ему положили больше хлеба, и он не сумел отказаться, слишком настойчивы были женщины.
Келебримбор поел, сполоснул миску и решил найти дядю, который как вернулся в лагерь, так и не зашел в их шатер. Тьелпэ недоумевал, как вышло так, что Келегорм не нашел времени для брата, но кого бы он ни спрашивал о Тьелко, его никто или не видел, или только что с ним расстался. Наконец у шатра целителей мелькнул знакомый алый плащ, показавшийся Келебримбору странно неуместным среди окружающей серой мути.
Келегорм обнимал какую-то деву, Тьелпэ ее не знал. Совсем юная, растрепанная, в кое-как заштопанном прогоревшем платье, она цеплялась за руки лорда и что-то торопливо говорила, покачиваясь из стороны в сторону. Слов Тьелпэ не разбирал, а ближе подходить не решился.
Ему показалось, что в ответ Келегорм утешает ее, как успокаивал напуганных лошадей, но через мгновение Келебримбор осознал разницу.
В голосе дяди было не только безмятежное, стальное спокойствие, но еще и невероятная нежность. Девушка заговорила вновь, почти закричала, вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась, уткнувшись в грудь Келегорма. Тот гладил ее по спутанным волосам, что-то шептал: шевелились губы.
А когда она, наконец, отстранилась, пошла к костру, проводил ее полным неожиданной боли взглядом. Прикрыл глаза рукой, одернул длинные рукава и направился ко входу в шатер с ранеными. Тьелпэ поспешил следом, чувствуя и неловкость, и толику удивления, и отголосок ревности, и жгучее чувство вины за это, и вновь всколыхнувшуюся обиду...
Когда он вошел, Келегорм стоял у кушетки с раненым Хэстанаро. Над верным склонился лекарь, а Тьелко держал в руках чашу с каким-то отваром. Лицо его было спокойно, и даже слабая улыбка кривила красивые губы. Келебримбора остановил раненый, спросил, вернулся ли в лагерь его брат, назвал имя... Тьелпэ ответил, хотел было как-то поддержать воина, но вдруг не нашел слов. Поднял голову: Келегорм беседовал о чем-то с целителем и качал головой, хмурился.
Наконец заметил племянника, но не подошел, направился вдоль кушеток, говоря что-то, а иногда просто молча опуская руку на покрывало и останавливаясь. Около одного вдруг остановился надолго, вглядываясь в неподвижное, бледное лицо лежащего. Потом медленно поднял покрывало и накрыл им мертвого с головой.
Келебримбор закусил губу и вышел, почти выбежал из шатра. На мгновение ему стало страшно, но он справился с собой, привычно загнал скорбь и боль куда-то вглубь души. Он хотел дождаться дядю, но Тьелпэ позвали дозорные, и он подсел к едва теплющемуся костру.
Келегорм помог вынести тело, отдал свой плащ совсем юному целителю, зябко обнимавшему себя за плечи: в одной тонкой рубахе в ноябре не походишь... Распорядившись по поводу погребального костра, Тьелко вскинул голову резко и твердым шагом направился к женщинам, хлопотавшим над вещами у одного из шатров. Скоро оттуда донесся горестный стон, и нолдиэ окружили рыдающую, оттащили ее от лорда, которого она все спрашивала, почему, почему именно ее муж...
Келегорм не мог ей ничего ответить. Сжав кулаки так, что пальцы побелели, он развернулся, пошел проверять дозоры. Отвлечься, только бы отвлечься, ведь скорби и горя так много, и каждого живого нужно утешить, а мертвого - похоронить.
Только в середине ночи, когда воины сменили уставших у костров по краям лагеря, Келегорм добрался до собственного шатра. Целители уже ушли, и Куруфин спал. Ополоснув руки, Тьелко легко коснулся лба брата и выдохнул с облегчением: жар начал спадать.
Он придвинул кресло к постели Атаринке, накрыл его ладонь своей и сидел, пока не потух маленький огонек светильника.