Солнце стояло уже высоко, и городище давно ожило, впряглось в ежедневные заботы. Балемила не будила меня и тихонько суетилась у печки. Я не открывала глаза, прислушиваясь к звукам чужой жизни. Вот она, кипит вокруг меня, клокочет со своими радостями, горестями, заботами. Скрипит ворот журавля у колодца, в маленькой кузне стучит молот, спорят о чем-то женщины. А я?
ВСТАВАЙ
Уткнулась в перину носом, вдыхая запах дома, уюта, печки, человеческого тепла.
ВСТАВАЙ!
Громко, настойчиво. Так, что возражать нельзя.
Кто я такая? Кукла, чья-то марионетка с поломанной психикой. Куда иду, зачем? Так хочется просто понять, просто избавиться от гнета этого тупого состояния. Остановиться и просто, блин, по-нять! Откуда знаю то, что вызывает и смех и страх? Делаю, вроде, что должна, но даже понятия не имею, что творю. Откуда все это? Злые слёзы полились из-под закрытых век.
ВСТАВАЙ!!!
Сжала зубы и крикнула мысленно: НЕТ!!!
Я МОГУ СДЕЛАТЬ ТЕБЕ БОЛЬНО, ИВЭИН. ВСТАВАЙ!
НЕТ!
Голову сжало так сильно, что под закрытыми веками вспыхнули искры.
Твою мать! Я резко села, отбросив одеяло. Боль мгновенно прошла, но из носа на рубаху капнуло красным. Вот скотина!
Обтерла кровь, продышалась. Пригладив растрепавшиеся после сна волосы, оделась и вышла во двор. Балемила несла воду. Я хотела помочь, но женщина отказалась. Донесла сама, поставила деревянные ведра на лавку. Зачерпнув ковшом, полила мне на руки, помогая умыться. Подала вышитый по краям рушник.
Молча прошли в дом. И только за столом Балемила осмелилась задать мучавший её вопрос
-Ну как?
-А ты в овин не ходила что ли?
-Да как-то после вчерашнего боязно.
-Не боись. Корову свою напои хорошо. На ноги станет - на выпас выведи. Отойдет скоро.
-Дык что ж, значит, здорова уже?
-Здорова, здорова. - Я улыбнулась, видя, как недоверчиво смотрит женщина. - Только поухаживать за ней надо немного. Слаба ещё.
Я задумалась, прислушиваясь к себе.
- Балемила, мне бы к старосте. Разговор есть.
-Так поешь сначала. Потом и пойдешь.
Снова простая, но по-настоящему вкусная еда, прибавила и сил, и настроения. На этот раз Балемиле от помощи отвертеться не удалось. Мы убрали со стола и помыли незатейливую посуду. Без труда найдя самый большой дом в городище, я нерешительно переминалась с ноги на ногу. Как сказать? Да и поверит ли? Я поймала одного из бегающих перед избой мальчонок и попросила позвать старосту. Самой как-то неудобно было соваться в избу без приглашения.
Вскоре мужчина вышел. Я поклонилась.
-Здрав будь, голова.
-И тебе не хворать, ученица. - Смотрел, выжидая и не торопясь начинать разговор, зато мне заминки ни к чему.
-Разговор у меня к тебе, уважаемый. - Ляпнула так ляпнула. Ну не владею я тонкостями местной словесности и этикета. Тем более что даже не знаю, как мужика этого звать величать.
-Так присядем давай, - указал на завалинку. - В ногах правды нет.
Присели. Я долго мяться не стала.
-Спросить хочу: был ли у вас кто в городище, руки на себя наложивший?
Мужчина крякнул, но упрямиться не стал.
-Был. Памил как жинку костру предал, будто сломило его. Совсем плох стал. То на улицу носа не казал, а то вдруг ходит бестолку, склоняется как неприкаянный. Видно было, что без жены невмоготу ему. Столько кругов вместе прожили душа в душу. Один остался, ведь дитя боги не дали. Нашли лодку сначала... А сам уж потом всплыл.
-Сколько времени прошло?
-Чай седмицы две уже. - Староста запустил в бороду пятерню. Поскреб задумчиво. - Может боле.
-Значит, мор у вас тоже седмицы две как начался?
Мужик уставился на меня, явно прикидывая что-то, но боясь озвучить свою мысль. Я подбадривающе вскинула брови.
-Огню не предали?
-Не таков закон. - Насупился сурово. - Кто сам за богов решает, того Сварог к себе не берет.
Умники нашлись. Я встала с лавки.
-Вот что староста: в городище у вас не мор а Ырка орудует. То душа утопленника вашего, который, как ты говоришь, за богов все решил. А что обряд по праву не справили, то остаться его обрекли. Теперь жизни ему хочется. А где взять как не у живых? Спасибо скажи, что к коровам пошёл молоко да кровушку их попить, а не к людям твоим. Где упокоили?
-Дык за выселками, у леса.
-Разройте да отправьте по человечески. Чтоб и тризна была, и хатка с подаянием. Сегодня сделайте. А не то ещё кто-нибудь без кормилицы останется. Переведутся коровы - за вас примется. Не тяни голова. Дело серьёзное. Павших животин почищу. Балемила свою глядишь на выпас скоро погонит.
Двенадцать коров обреченно прикрывали глаза, пока я обтирала их соломой и стаскивала черноту. Две сдохли.
Капище находилось недалеко. Нужно было лишь спуститься к озеру и, пройдя вдоль кромки, подняться на соседний, не очень крутой и высокий холм. Повела меня Балемила, и вскоре мы оказались на достаточно просторной площадке. С неё открывался красивый вид и на озеро, и на леса, окружавшие городище.
В диаметре круглая площадка, наверное, была метров шесть-семь. По периметру, развёрнутые лицом к центру, стояли, вырезанные из дуба идолы. Дуб был самым подходящим для этого, ибо именно он олицетворял род. Своей силой, могучестью и долголетием, поистине считался покровителем городища. Идолы из него были крепкие и хоть потемнели от времени, но это лишь говорило, что вышли они из-под руки мастера давно. А до сих пор стоят, участвуя в жизни народа.
Во главе стоял Световид-род, а немного поодаль от него расходились по кругу Даждьбог, Велес, Сварог, Ярило, Купало, Лада, Макошь, Семаргл, Хорс и легендарный Перун с длинными выбеленными усами. У подножья каждого идола горел костёр и располагался небольшой каменный алтарь с высеченными символами: бегущим солнцем - несколько дугообразных линий, расположенных радиально, были похожи на колесо с изогнутыми спицами, символы воды, земли, папоротника, родовика, огневика и небесного креста.
Венчал капище большой восьмигранный шатер. Святилище имело три входа. Западный - Привход предков. Чёрт! Я заставила себя не удивляться таким познаниям, просто расслабиться и впитывать в себя происходящее не более чем хорошо рассказанную историю. Задолбало просто ловить себя на мысли: как? откуда? что происходит? Понять, видимо, все равно не дано, так зачем напрягаться? Итак, не отвлекаемся! Южный - требный Привход и восточный - Привход Ярилы солнца.
В капище проводились обряды взывания к богам и покровителям, выливающиеся из просьб и чаяний. Здесь вершилась судьба рода и принимались важные решения, здесь держали совет по спорным вопросам и вершили суд, призывая богов принять участие и не обделить справедливостью судящих. Здесь же, только чуть ниже под холмом творилась тризна и стояли хатки предков.
Ырку принесли на свитых еловых ветках, завернутого в грубую тряпину. Положили на помост, сложенный из тонких бревен. Каждый из жителей городища держал в руках одну-две сухие ветки. Когда волхв - седой бородатый дядька в длинной рубахе - возвел глаза и руки к небу и стал что-то говорить тихим торжественным голосом, народ потянулся к помосту. Все поочереди стали складывать под него хворост.
Позже молодой помощник волхва поджег сухую кипу, и та вспыхнула быстро и яро, будто только этого и ждала. Вскоре занялись и жерди. Потянуло паленым. Ырка и так пах не очень, а теперь преданный огню вонял нещадно. Народ, отдавая дань своему бывшему соседу, лишь прикрывался рукавами, но не уходил. Когда пламя взревело, я коснулась волос.
-Огонь Сварожич! Яр Огнебожич! Спали боль хваробу, очисть утробу. Удача людины, всей животины. Распри крыла во сто зол зола, по долу огня, оберег творя. На море-окияне, на острове Буяне у бела каменя горят три пламени. Как первый горит - грусть-тоску гонит. Как другой горит - от нежити хоронит. Как третий горит - благословить велит. Ты, первый пламень, ярче гори. Ты, другой пламень, крепче храни. Ты, третий пламень, богам душу нести. Гой!
Никто не ушёл до тех пор, пока от погребального костра не остались лишь черепки да пепел. Помощник подошёл и толстой палкой завершил то, над чем не захотел трудиться огонь. Разбитые в прах останки и пепел были сложены в глиняный кувшин, и волхв собственноручно запечатал его. Отнес в свежесрубленную хатку, поклонился ей и отошёл в сторону, разрешая желающим поднести дары. Кто-то оставил бусы, кто-то цветы и ягоды, кто-то положил пояс. Никто не обидел родича подношением.
Этим же днём на ноги стали несколько коров, а Балемила и вправду повела свою буренку на выпас.
Остатки дня прошли незаметно. Мы с Балемилой сделали кое-какие домашние дела. Решившись, я спросила у женщины:
-А этот...
- Казимир? - Сразу нашлась Балемила.
-Да. Зыркает на тебя. Глазки то горят.
-Да будет тебе! Не до того нам - ни мне, ни ему.
-Что так?
-Вдовец он, вот и привечаю иногда по доброте. Сосед ведь. - Я было улыбнулась, но взгляд Балемилы стер ухмылку с моего лица. - У меня мужики в доме не водятся. Как нареченной была, на охоте суженый в медвежью яму угодил. Потом ещё один был. И вроде сердцем прикипела, поверила, а он к Марфе подался. Потом... Эх, да что говорить? Бабылкой живу.
-Так может с Казимиром сложится?
-Куда там? Он только как воин да охотник хорош, да хозяин славный. А как до дела сердечного доходит, то что дитя малое, двух слов не свяжет. Только рдеет, как девица красная.
-Так то ж от смущения. Приручила б ты его что ли? А потом глядишь - к покрову и со свадебкой управились бы.
-Ну, так подкармливаю потихоньку.
Только приготовили ужин, как в дверь хаты постучали, и вошёл Казимир.
-Здрав будь, хозяюшка.
-И тебе не хворать, Казимир.
Мужчина слегка поклонился в мою сторону. Показалось даже: явно с уважением.
-И тебе здоровья, ученица. - Он немного помялся. - Тут такое дело...
-Да проходи ты, присядь. Что у порога мнешься? Негоже на выходе дела оговаривать. - Балемила как всегда засуетилась при виде здоровяка.
Казимир неловко уселся на лавку и, помяв немного шапку в руках, посмотрел на меня исподлобья.
-Ну, - подтолкнула я нерешительного мужика.
-Прасковья меня послала. Раз говорит, от мора избавила, так и сына моего на ноги поставит.
-А что случилось то?
- А кто ж его ведает? - За мужчину ответила Балемила. - Лежит парень. Уже месяц не раз сменялся. Такой силушкой наделен был, а сейчас одни глаза остались. А у них четверо девок в семье. Теперь чай без опоры. А такой ладный, красивый, девок столько вилось, что в пору вилами отгонять было.
Ох, за что мне счастье такое?
-Отведешь?
Казимир кивнул. А Балемила только руками замахала:
-Куда? А вечерять?
-Так Казимир отведет меня да и назад. -Я пихнула здоровяка в бок. Тот залился краской, но возражать не стал, только кивнул коротко.
Прасковья жила ближе к озеру. Во дворе долбенка, заваленная плетенками для рыбной ловли. Низкая хата была широкой. Не смотря на то, что солнце ещё только собиралось садиться, красиво расписанные ставни на окнах уже были закрыты. Без лишней тягомотины Казимир провел меня в избу.
Несколько зажженных лучин и дымящаяся лампадка, разгоняли уютный полумрак. Прасковья засветилась, скомандовав дочерям, чтоб ставили на стол угощение. Провожатый мой тут же стал отнекиваться и, поблагодарив, ушёл. Я же попросила показать больного.
Хозяйка провела меня за перевеску из расшитого сукна. На широкой, застеленной периной лавке лежал молодой парень. И вправду красавец: густые соболиные брови, прямой нос, красивые губы, волосы цвета спелой пшеницы. Даже чрезмерная, болезненная худоба не скрывала сейчас гармоничности и красоты телосложения.
-Давно лежит? - Девчонок я выгнала, оставив только мать.
- Шесть седмиц завтра. Раньше метался, разговаривал, все рвался куда-то. Потом есть перестал. Силой зубы жмем да кое-как кормим.
Я подошла к ложу, села рядом с парнем.
-Как зовут его?
-Нарослав.
-Кто в дом приходит?
-Да никто не приходит. Раньше девки соседские забегали, вертихвостки. То на посиделки позвать, то так - на глаза лишний раз попасться. Пригожий у меня соколик. - Прасковья всхлипнула, а потом вдруг бросилась мне в ноги, запричитала.
-Пособи ты ему. Акромя Нарославушки нет у нас опоры боле. На глазах тает, что снег по весне. Все что хочешь проси...
-Да ты что? - Я опешила, поднимая женщину. - Что ты? Если смогу - помогу. Посмотрю, что сделать можно. А ты чем причитать как по покойнику, иди лучше Велесу лампадку зажги.
Женщина утерла слезы и вышла, а я со вздохом глянула на парня. Он слегка застонал и приоткрыл глаза, лучистые яркие, как в лихорадке блестят. Даже цвета какого непонятно. Я приложила ухо к его груди: сердце, что воробей трепыхается, спотыкается, прыгает. Ни о чем мне собственно это не сказало. Ну не ученик я Гиппократа, чтоб по сердцу болячки определять. Но именно к сердцу меня и тянуло. Растерла ладони так, что горячими стали, положила парнишке на грудь. Вздрогнул и устало закрыл глаза, отвернулся к стене. Тут же руки запекло. Да жаром таким, что казалось, сейчас ладони отсохнут. Итить твою!
Отдернула, только что не опалилась. Засучила прядку у виска и в её свете увидела, как в груди у парня шевелится тугой красный комок. Сухота. Воно как против тебя красота твоя обернулась.
-Прасковья.
Мать парня вмиг очутилась рядом. В глазах страх и вопрос, и мольба.
-Принеси три щепочки, чистой воды побольше, тряпицу красную, да нож острый. Только над огнем проколи, чтоб чистенький был.
Женщина кивнула и тенью выскользнула из закутка. Вскоре вернулась, принеся нужное. Я разогрела ладони и взяла щепки, подержала, согревая своим теплом, ощущая шероховатость поверхности и колючие сколы по краям.
-На море-окияне есть остров Буян, на острове камень Алатырь. У того каменя баня огненна, а в той бане три доски. А в печи тридцать три тоски. Тридцать три тоски по наветчице, тридцать три тоски по наговорщице. Пусть горят тоски, как те три доски! Пусть уйдут тоски с внучка Даждьбожьего Нарослава. С ретивого сердца, с думного чела, с ясных очей, с соболиных бровей. Как на те три доски напускаю тоски! Тоски тоскучие, тоски плакучие, чтоб не мучали, не гнули, не сушили, с пути не сводили внучка Даждьбожьего Нарослава. Как сгорят три доски, так уйдут и тоски! Слово мое твердо, Матерью-Землею хранимо, ветрами неиссушимо, водами неразмовимо. Быть посему. Гой!
Приложила щепки к груди Нарослава. Подержала немного, ладонями помогая сухоте перекинуться на дерево. Затем отдала матери, чтоб сожгла в печи. Заговорила воду, силком напоила парнишку, обтерла смоченной в ней же тряпицей. А теперь самое интересное. Парень встанет на ноги, но если не узнать кто такое чудо сотворил, кто сухоту в сердце ему забросил, то все может повторится снова.
Я взяла руку Нарослава в свою и сделала тонкий разрез на его запястье. Парень даже не дернулся. Позволив крови спокойно стечь на тряпицу, заговорила ее. Той же тряпкой перевязала ранку. Теперь в закутке мне больше делать было нечего.
Прасковья уже сожгла щепки и смотрела мне в рот, ожидая не то приговора для сына, не то обнадеживающих слов. Глядя в налитые слезами глаза, у меня язык не повернулся сказать что-нибудь из первого. Да и незачем было, к счастью.
-Встанет на ноги скоро. Но ты должна будешь кое-что сделать. - Прасковья закивала головой и приготовилась слушать. - Сын твой пригожий и немудрено, что девок много вилось возле. Может обидел какую. Не знаю. Но только сухота на твоем соколике была. Сильная. Жизнь из него тоской тянула. Я ее вытянула, а ты сожгла. С этим все.
Водой, что в жбане три раза в день пои, омывай. Сейчас тряпица на нем с заговором на крови в оборот заговорщице. Завтра в оба гляди. Если девка какая во двор ваш придет с левой рукой обвязанной, за космы ее - и в дом. Она это будет. Пусть нерадивая скажет, что сделала, что где спрятала. Возьмет то наговоренное и на капище сожжет. На дым наговор пусть свой скажет только наоборот, как на отсуху. Раз присушить смогла, как сказать обратное знает. И скажи этой... - Прасковья сжала губы и по ее лицу я поняла, что ЭТОЙ она не только скажет, но и космы проредит знатно. - Скажи ей, что ожоги пройдут только если сделает то, что надо. А иначе покроется язвами вся. Поняла?
Прасковья кивнула и снова в ноги пыталась броситься. Не удалось.