В девятом классе у нас долго не было уроков литературы. Мы порядочно отстали и разболтались. И вот, в конце года у нас появилась новая учительница. Первые же уроки удивили нас. Здесь не было привычной строгости, но дисциплина почему-то была. Не было репрессий, но мало было и восстаний. Но, самое удивительное было в другом: это был первый человек, который не только не мешал нам думать, но и поощрял нас к этому. Даже, я бы сказал, заставлял. "А Вы, имярек, что об этом думаете?" - таков был обычный вопрос новой учительницы. Думать, да ещё детям! Думать, когда всё уже сказано авторитетами. В учебнике же всё правильно написано! Учебник по литературе пришлось забросить. Я больше уже никогда не открывал его. В советской, в общем-то, хорошей школе. Возьму на себя смелость сказать - лучшей школе современности, -- думать не учили. Давали знания. Учиться заставляли всех. Тянули всех бездельников, но не бросали. Что-то всё-таки вдалбливали в упорно избегавшие стрижки головы. Но думать не учили. Для нас это нововведение было поразительно. Мы стали понимать, что мы что-то значим, что мы что-то можем сказать. Мы можем думать! Мало того, на наши сочинения писались рецензии, ни одной из которых, увы, не сохранил до настоящего времени. Можно было не только излагать свои мысли, можно было получить за это оценку по пятибалльной шкале, да ещё приложить невидимую духовную линейку: знания и совесть нашего учителя.
В те времена господства соцреализма о партийности литературы не было сказано ни одного слова ни на одном уроке. На свой страх и риск (вернее, учителя литературы) мы быстро "проскочили" "Мать" Горького, зато "основательно задержались на "Преступлении и наказании". Мало изучали пролетарских поэтов, но большое внимание уделили Блоку. Ирина Владимировна относилась ко мне по особенному, прощая мне глупые выходки на уроках, типа: "Владимиров, как Вам кажется...." - "Мне ничего не кажется, а, когда кажется, то перекрестись" - сгрубил я, чем-то раздосадованный, о чём и теперь ничуть не сожалею. Не сочтите меня грубияном, просто сейчас я рассматриваю это как маленькое пророчество. Забыто много всего хорошего и важного, а эту маленькую дерзость запомнила Ирина Владимировна, запомнил и я навсегда. Как она рассказывала мне потом, в этот период она по-интеллигентски изучала христианство, а крещена ещё не была. Но в те времена, да ещё школьному преподавателю, даже это грозило "запретом на профессию". И она испугалась, приняв мою развязность за осведомлённость. Далее я закончил школу, и пути наши разошлись, я оставил добрые воспоминания о Ирине Владимировне, но не думал, что нам придётся ещё раз встретиться, да как встретиться!
Один мой школьный приятель как-то раз предложил зайти к ней в гости. Мы зашли. Это незначительное событие оказалось вехой в моей жизни. К тому времени, а мне тогда было уже около 24 лет, духовные искания привели меня к тому, что истину надо искать в христианстве. Но, к христианству я подходил с философской точки зрения. Ирина Владимировна была тем человеком, через которого я вошёл в Церковь. Это была дверь для меня. С порога она буквально выпалила о своей вере, даже с нескольким как бы вызовом. Я стал приходить к ней в гости всё чаще и чаще. Она и её супруг Александр Иванович (впоследствии священник Александр) составляли удивительную пару: она -- открытая, общительная, решительная и он -- скромный и задумчивый, но непримиримый ко всякому виду зла. Дверь их дома, казалось, не закрывалась, тут можно было встретить и бывших учеников, и соседей по лестничной клетке, какого-нибудь уличного знакомого, человека несчастного или просто ищущего. В этом доме не было чужих. Здесь я стал опускаться на землю: узнал о необходимости Таинств и, в первую очередь, Крещения. Брал и читал книги о вере, слушал других людей. Много говорилось об истории России, о покаянии, о конце света. Здесь хочется сделать маленькое замечание. Уже то время представлялось последним: вот-вот начнутся гонения... И тогда... Казалось, ничто не предвещало того, что последовало потом: открытия храмов и относительной, пусть только внешней, свободы Церкви. Мы готовились к катакомбам, а пришлось выйти на площади. Если бы мы сильно тогда увлеклись такими настроениями: делать что-либо уже бесполезно, потому что уже конец, -- то нам пришлось бы ничего не делать, "заморозить" себя лет на десять-пятнадцать. А такой духовной остановки не может быть: это духовная смерть. Поэтому, несмотря на близость времён, и сейчас до последнего момента нельзя бросать пахать и сеять, разумею под этим и духовное, и физическое.
Дом Дубининых напоминал обширное жилище какого-нибудь патриция-христианина первых веков, в который стекались христиане: и богатые, и убогие... Хотя это, конечно, была просто двухкомнатная квартира. В их доме я познакомился с Вадимом, человеком много знавшем о вере, о Церкви. От него впервые услышал о Царе Николае как мученике, о св.прав. Иоанне Кронштадтском и преп. Серафиме Саровском. Это было для меня первым православным катехизисом. Так я постепенно подготовился к принятию Святого Крещения. Ирина Владимировна была мой крёстной матерью. С тех пор прошло много лет, и у меня в доме много икон, но икона Святой Троицы, подаренная мне Ириной Владимировной в день крещения, стоит на самом лучшем месте. Я воспринимаю её как пророчество, ибо вся моя последующая жизнь проходит под покровом Святой Троицы. Через Ирину Владимировну произошла и моя встреча с моим духовником, тогда игуменом Алексием. Интересный момент: Ирина Владимировна так благоговейно к нему относилась, что считала его старцем лет семидесяти. А, на самом деле, он был чуть старше её. В ту пору семья Дубининых переживала трагедию: в тяжёлых муках умирала старшая сестра Ирины Владимировны, умирала от болезни, от которой впоследствии пришлось умереть и ей самой. Она, как бы предчувствовала, что она умрёт от такой же болезни. Как-то раз она рассказала мне о молодом монахе из Лавры, умершем от рака, и каким-то особенным голосом добавила: "Какая хорошая смерть: успеваешь подготовиться к ней".
Ирина Владимировна была человеком решительным: встав на путь веры, она никогда больше не оглядывалась назад. Это стало её жизнью, стало как бы самой её сущностью. Как-то на её вопрос, что она может сделать для Церкви, ей был дан ответ: бросить курить. А Ирина Владимировна в ту пору курила. Она отрезала эту слабость, да так, что трудно представить, что это страсть когда-то владела ею. Этому можно у неё поучиться. Для меня, человека в ту пору только стоящего на церковном пороге, было удивительно, когда Ирина Владимировна, оставив довольно выгодную работу преподавателя на подготовительных курсах, ушла в храме петь на клиросе. Там она скоро стала регентом. Здесь открылся её новый дар -- приносить мир. Будучи тезоименитой миру, который пишется через "иже", она умела тушить самые "пламенные" души. Ни разу не слышал о каком-либо конфликте с настоятелем храма, где она пела, с о.Аркадием Станько. Он относился к ней даже как-то заботливо. Но тут произошла первая трагедия, ставшая предвестницей второй, последней. Ирине Владимировне пришлось много петь на открытом воздухе и это, видимо, было одной из причин болезни. Пели они в деревянной часовне, воздвигнутой на Красной площади рядом с возрождающимся храмом Казанской иконы Божией Матери. В этот период у Ирины Владимировны совершенно исчез голос. Безо всякой видимой причины. Ей нужно было искать новый путь. Вскоре она пошла работать в Данилов монастырь. Её духовник о. Алексий был назначен туда наместником, и Ирина Владимировна стала секретарём эконома. Видно, что эта новая должность давалась её нелегко. Да и трудно было представить её на подобной работе. Теперь её приходилось видеть за столом, снимавшей поминутно телефонные трубки и разговаривающей тут же с посетителями. Один раз даже я видел, как она срезает цветы с клумбы: для какой-то очередной встречи или поздравления. Тут уж было не до разговоров... Это раньше мы могли засиживаться далеко за полночь, имея одну и ту же тему для разговора, никогда неисчерпаемую для всех, идущих к истине. Мне порой её деятельность казалась суетной и ненужной, несоответствующей нашему идеалу. Но это просто говорило о моей незрелости. Христианин в любой ситуации должен оставаться христианином. Даже при рабстве тела иметь свободу духовную. Этим даром и обладала Ирина Владимировна. Она собрала вокруг себя людей, которые вместе с ней совершали движение от советской "духовной нирваны" к спасению. Внешняя "сжатость" Ирины Владимировны в то время, удивлявшая меня тогда, теперь стала легко объяснима. Было две причины: обилие общения с людьми, тянувшимися к вере и болезнь, которая уже тогда начала своё разрушительное действие.
Только в последние годы или месяцы, точно не знаю, Ирина Владимировна отдалась полностью любимой работе -- литературе. Она писала сама, редактировала, перерабатывала... Всем кто её знал, было известно, что она писала стихи. Хотя мне она их никогда не читала. Знал я также, что она писала дневники и, опираясь на них, кое-что напоминала нам ради шутки лет через десять. Ирина Владимировна любила шутить. Помню, даже, когда я навешал её в Боткинской больнице, и было уже ясно, что дни её сочтены, всё равно разговор проходил в шутливом тоне, как будто смерть не стучалась в её ворота. Она и её сестра умерли от одной болезни, но какие это разные кончины! По свидетельству матери Александры Николаевны её старшая дочь её умирала тяжело, ужасно кричала. Ирина Владимировна переносила страшные боли с улыбкой. Когда я посетил её за два-три дня до кончины, то только бледный, как бы прозрачный, вид её лица возвещал о приближении смерти. Мы беседовали втроём, как обычно, непринуждённо. Хотя, конечно, больше мы беседовали вдвоём с о.Александром, Ирина Владимировна вставляла реплики, просыпаясь. И было такое впечатление, что это просто уставший человек, который поминутно засыпает на полуслове. И её смерть, пришедшая в субботу под Фомино воскресение, в тот час, когда затворяются Царские врата, была для меня полной неожиданностью. Хорошо помню и отпевание в Даниловом монастыре, которому может позавидовать любой архиерей. Было сказано четыре слова, одно из которых произнёс архидиакон Роман, последовавший в обители вечные за своим секретарём точно в девятый день.
Один мой знакомый сказал, что наше современное христианство носит "оборонительный" характер. Мы боимся поднять голову из окопа, чтобы не быть сражёнными "языческой пулей". Боимся читать, боимся писать, боимся говорить, чтобы не увлечься чем-то недостойным. Боимся проповедовать, потому что не окрепли в вере. Боимся колдунов и экстрасенсов. Боимся, вообще, что-либо делать. Боимся и властей, и тёмного народа. Мы не расстаёмся с грехом нашего времени -- с унынием. Волю Божию подчиняем планам масонства и еврейства, считая, что всё запланировано. Боимся поступать по духу, а не по букве, ибо не знаем Духа. Ирина Владимировна могла жить по Духу. Она могла подниматься из окопа, рискуя получить пулю. Не только поднималась, но и была как бы нашим разведчиком, ходившим в тыл врага. Она стала залогом того, что мы когда-нибудь начнём наступление, пусть малыми силами.
Сегодня может показаться, что святость покидает кафедры, слегка задерживаясь в алтарях и притормаживая на амвонах, что она идёт к бедным и убогим, к незаметным людям, не облечённым никаким саном, кроме сана православного христианина, который мы уже ни за что и не принимаем: крещёный, ну и хорошо, можно отпевать или венчать. Святость сегодня почивает на убогих и юродивых, на мирянах, малозаметных людях, каких-то бывших преподавателях или "несостоявшихся литераторах". Святость обретают люди, способные к проповеди, самой сильной проповеди, проповеди сердца, проповеди любви. Наверное, это и был главный дар Ирины, и это подтвердят сотни людей, знавших её.
Пишу эти строки с надеждою на нестрогий суд своего учителя, который взирает из далекого недалека, пишу с надеждою на троечку. Со святыми упокой.