Роман

Часть первая

1

Когда Франц пришёл домой, первым делом он взял вещи Дарьи и вынес их на лестничную площадку - все, скопом, все плащи, шубки, костюмы, сумки и юбки, и прочее барахло, теперь уже не нужное, унылое и осиротевшее с уходом хозяйки. Всё это он сначала хотел отнести на помойку, но, сделав пару неверных шагов вниз по лестнице, отказался от этого намерения и просто свалил шмотьё под дверью. Затем он ураганом прошёлся по квартире, собирая вообще всё, что могло бы послужить напоминанием о жене, и сбрасывая в безразмерную сумку, с которой ездил на рынок за картошкой. В жертву приносилось любое, от настенных часов, привезённых Дарьей из Болгарии, до подаренных ей на его сороковой день рождения духов "Моруа" (разлитых в той же Болгарии, но якобы, конечно, французских). Духов был ещё почти полный флакон: с момента дарения прошло меньше месяца.

Закончив, Франц, не раздеваясь, рухнул в кровать и тут же, застонав, вскочил на ноги: постельное бельё тоже привезла Дарья и тоже из Болгарии. Франц с отвращением содрал простыни и, скомкав, швырнул в угол. Туда же последовала и подушка, хотя к её приобретению Дарья, в виде редкого исключения, причастна не была. Раздраконив постель, Франц скрючился в позе эмбриона, спрятав лицо в ладонях, и некоторое время лежал так, окруженный чёрной пустотой и тишиной.

Так прошло минут тридцать. Бездеятельное безмыслие накрыло Франца с головой, но вскоре и оно стало слишком тягостным. Он с трудом поднялся с места, доковылял до трюмо, извлёк из ящика флягу с коньяком, уселся и принялся смотреть на мутное отражение в зеркале.

Что же оно отражало?

Отражало оно круглощёкого, коротко стриженного сорокалетнего поляка, крепко сбитого, относительно высокого и нескверно сложенного, но сильно истощённого и как бы даже высохшего. Собственно, круглые щёки и были единственно круглым, что оставалось в нём: подобно тому, как в аравийской пустыне можно через три дня пути встретить неожиданный водоём. Своего рода топографическая (физиологическая?) аномалия. Нос - некоторой закорючкой, то есть, с одной стороны, "орлиный", но как бы ещё и не вполне. Огромные, мучительные синяки под глазами - следствие трёх полубессонных ночей и прочая и прочая и прочая. Большая внешняя схожесть с известным польским актёром Богуславом Линдой, правда, после того, как по тому проехался бы танк.

Тоскливые серые глаза.

Франц налил и немедленно выпил. Коньяк отдавал горелой пластмассой и был горьким как смерть, но Франц ничего этого не заметил и сразу же вновь наполнил стопку. Фляжка была маленькая и пухленькая. Как Даша. Это было, конечно, натуральным помешательством. Даша умерла, умерла вновь и, на этот раз, окончательно и бесповоротно; её тело, изорванное и истерзанное, было сожжено, а прах рассеян на безвестной полярной станции в Арктике. Ничего в мире (во всяком случае, в его мире) не оставалось, что могло бы послужить напоминанием о том, чего, в свою очередь, тоже не осталось. Только пустота везде.

Когда Даша умерла в первый раз, Франц, убеждённый коммунист и материалист, решил, что его коммунистическому и материалистическому мировоззрению нанесён фатальный удар, ибо он поверил в существования ада - по меньшей мере на земле. Однако после известия о второй её смерти старые представления Франца о мироустроительстве стали понемногу возвращать утерянные позиции. Ада не было: была чернота, холодная, космическая и всепоглощающая. Если в ад Франц ещё и мог проникнуть или хотя бы взглянуть со стороны, как оно там всё вообще устроено, то здесь - всё равно что смотреть внутрь чёрной дыры. Не-воз-мож-но. Так что остался он атеистом.

Он достал из портсигара папиросу, размял её в пальцах и закурил. Комнату наполнили эманации невыносимо удушливого дыма. Франц с гадливостью сделал несколько затяжек, затушил папиросу, извлёк вторую и выбил из гильзы махру. Достав кисет табака "Золотое руно", он на мгновенье задался вопросом, не привезла ли Даша и его из Болгарии, но, кажется, табак всё-таки привёз он сам. Он попытался набить папиросную гильзу табаком, но омертвелые пальцы плохо справлялись со столь деликатной работой. Изуродовав три папиросы, он плюнул, выкопал в ящике трюмо давно сберегаемую сигару "Капитанскую" и присосался.

Раздалось треньканье телефона. Франц проигнорировал его. Однако звонивший не сдавался, и Франц с отвращением взял трубку.

- Алё, Франта, ты? - заквакал в трубке голос Рахмона Сафарова, в недалёком прошлом его коллеги по Восьмому Отделу Коминтерна, а ныне - такого же почётного отставника и молодого пенсионера. Единственное кардинальное отличие - не вдовца.

Франц вяло ответил.

- Тут у меня это... вискаря бутыль завелась, - с мерзкой жизнерадостностью продолжал Сафаров. - Импортный. Нет желания распилить?

- Откуда у тебя такое? - бесцветно вопросил Франц. Желания видеть бывшего сослуживца у него не было.

- Лёня Вайнштейн привёз из Сиэтла, - охотно ответил Сафаров, - пять бутылок. Расскажу, как протащил, - ты уссышься. Давай я забегу, а? Всё, давай, я у тебя через пять минут. Я тут рядом.

- А... нет, слушай, я не... - начал Франц, но Рахмон уже бросил трубку.

Франц, словно проснувшись, оглядел мутным взглядом разгромленную комнату и начал с ненавистью прибираться. Однако уже через несколько минут он поймал себя на том, что просто перекидывает барахло из угла в угол, плюнул, отхлебнул из фляги и повалился в кресло.

Минут через десять раздался стук в дверь. Франц только ещё начал угрюмо восставать из кресла, а Рахмон уже копошился в прихожей - оказалось, что Франц забыл запереться. Войдя в комнату, Сафаров на мгновение сморщился брезгливо, но тут же его лицо приняло обычное своё радушное выражение (сторонний наблюдатель мог бы подумать, что это Франц пришёл в гости к Рахмону, а не наоборот), и он вытянул откуда-то из многочисленных складок своего широкого бежевого плаща бутылку виски "Джонни Уокер".

Франц слегка оживился. Они с Рахмоном разлили виски по стопкам и немедленно выпили. Франц скривился и занюхал рукавом. Узенькие глазёнки Рахмона на мгновенье стали ещё уже. Несколько секунд они молчали.

- Фу, курва! - выразил наконец Франц их общее впечатление. - Это что за пойло?

- "Джонни Уокер", - растерянно сказал Рахмон и повертел бутылку в руках. - Должен быть им, во всяком случае.

Франц встал, подошёл к трюмо и достал бутылку с коричневатой жидкостью скверного вида. Надпись на этикете гласила "Настойка горькая "Виски". Они сличили выпивку - и внешне, и на вкус содержимое обеих бутылок оказалось идентичным.

- Вот блядь, - налившись кровью, прошипел Рахмон. - Я знаешь что за эту бутылку отдал?

- Что?

- Неважно, - мрачно сказал Рахмон. - Ну я Леониду хрюкало отполирую. Козёл. У тебя выпить что-нибудь есть?

У Франца в недрах его бездонного трюмо лежала заныканная бутылка "Ахтамара", но раскупоривать её ради Сафарова ему не хотелось. Поэтому он отрицательно мотнул головой и вновь наполнил стопки "Настойкой горькой". Они выпили ещё по одной и ещё трижды повторили действие. На пятой стопке "Настойка горькая" уже начала и впрямь походить на "Джонни Уокер". Сафаров быстро захмелел и от этого стал казаться ещё более узкоглазым и сморщенным, чем был. Сам же Франц автоматически опрокидывал одну за другой без всякого видимого эффекта.

А ведь когда Дарья была жива, он, кажется, не пил вовсе. Бутылка шампанского на двоих в новогоднюю ночь, на Восьмое Марта, в её и его дни рождения, на годовщину свадьбы. Иногда бутылочку красного вина вечером. (И, разумеется, в постель после этого, и великолепная, яростно-расслабленная ночь, после которой наутро приходится выжимать пропотевшие простыни, и жизнь начинает играть новыми красками.) Вот и всё, пожалуй.

Когда же он начал дружить с Бахусом? Когда Дарья заболела своей полярной экспедицией? Нет, пожалуй, позже. Тогда он даже строил планы. Он уйдёт на пенсию, они вдвоём сядут в самолёт и отправятся в Советскую Арктику, может быть, даже на какой-нибудь сраный Шпицберген (хотя в принадлежности Шпицбергена к Советской Арктике Франц не был до конца уверен). Там они будут вести жизнь обычных советских (да и любых других) полярников, проводить какие-то там раскопки, отогреваться медовухой и жить в иглу. Или в деревянной избушке, которую Франц срубит сам, одним топором, без единого гвоздя. Хотя он слабо себе представлял, как бы ему это удалось сделать. Но тем не менее.

А потом выяснилось, что останки культуры, которая так интересует Дарью, залегают на глубине пары сотен метров в льдистой почве КАНАДСКОЙ Арктики... куда, естественно, путь Францу, как человеку в определённой мере невыездному, был бы явным образом заказан. А Даша рвалась туда - так рвалась, что едва ли вечно разбросанный во времени и пространстве Франц смог бы её удержать.

Он и не смог.

Вот тогда он и начал прикладываться. Не то чтобы он прямо-таки ежевечерне садился на кухне поболтать с бутылкой "Посольской" - до такого не доходило долго (хотя впоследствии и дошло-таки). Но фляга с коньяком стала его верной спутницей - более верной, нежели, собственно, жена. Сначала он говорил себе, что таким образом просто греется, потому что пресловутые русские морозы для поляка, дескать, чересчур крепки. Когда наступило лето с тридцатиградусной жарой, он перестал оправдываться перед самим собой - тем паче, что вот к тому-то мигу дело уже дошло и до диалогов с "Посольской".

А Даша пропала.

Франц вздохнул и опустошил ещё одну стопку. Тем временем быстро надравшийся чуть не до положения риз Рахмон ударился в слюнявые пьяные воспоминания: как было хорошо, когда они служили в Восьмом Отделе и он, Рахмон, собственноручно возил некоего майора КГБ по мордасам. В последние лет пять Франц выучил диатрибу в адрес вышеозначенного майора наизусть и знал наверняка: ровно через пять минут после фразы "А он, сталбыть, подходит, а на нём такой костюмчик сеееееренький" последует фраза "Так он жопой вперёд скрозь витрину вылетел", а через десять - фраза "А я ему - маёр, гришь? КаГеБе, гришь? Чо ты мне своё удостоверение тычешь? А хочешь, я поссу на твоё удостоверение? А? Хочешь, нет?" Всё это Франц знал до последнего слова: тема мордасов и сладкой жизни коминтерновцев из Восьмого мусолилась любым запьяневшим ветераном отдела уже совершенно автоматически - как, например, искушённые синефилы, едва налившись бормотухой, сразу же заводят ожесточённый спор о символике птиц в "Сталкере" Тарковского.

Сегодня, впрочем, элоквенции Рахмона были несколько более разнообразными: в частности, он уже миновал волнующий момент осквернения гэбэшной ксивы и добрался до одиннадцатого сентября 2001-го года. В этот день он в составе группы сопровождения Генерального Секретаря должен был посетить Всемирный Торговый Центр, но, в связи с очередным обострением международной обстановки, визит отменился и Сафаров с генсеком полетели в Вену - поздравлять тамошних коммунистов с победой на парламентских выборах. Это, как выяснилось, его спасло, однако Рахмон и тут умудрился пострадать: на митинге какой-то оголтелый (да и, как выяснилось, душевнобольной) антикоммунист метнул в генсека гнилой картофелиной - Рахмон героически прикрыл сюзерена своим телом, за что, впрочем, никак не был награждён и мнил себя несправедливо обойдённым.

Тем не менее, эту историю Франц не только знал во всех подробностях, но и собственными глазами наблюдал за полётом злополучной картофелины, так что сентиментальная болтовня Рахмона начала его раздражать. Он потянулся к бутылке и обнаружил, что она опустела. Тогда Франц посмотрел в глаза Сафарову и несколько оторопело понял, что бывший коллега абсолютно трезв, а взгляд его привычно внимателен и цепок.

- Так, - сказал Франц, чтобы что-то сказать. - Рахмоша, я же вижу, что ты не просто так пришёл. Виски это приволок... Ты мне скажи прямо - чего тебе надо от меня?

Узенькие глазки Рахмона на мгновенье заметались, но он моментально подобрался, и широкоскулое лицо его стало абсолютно непроницаемым.

- Ох, вот же оперативник в человеке никогда не сдохнет, - сказал он после некоторой паузы. - Ну да, я к тебе по делу. Хотя, честно сказать, ни хера не по делу. Ну, точней говоря, не совсем. Ну что, не может один старый отставник навестить другого, в самом деле?

- У меня, например, не было особого желания, - сказал Франц. - Что за дело?

Рахмон обиженно засопел, но Франц, в котором и впрямь ещё вполне себе жил оперативник, ничуть не растрогался этим - глаза у Сафарова не изменились. Повздыхав ещё немного, тот наконец приступил к делу.

- Франта, - начал он, - скажи-ка мне, тебе не приходилось ли бывать в Таджикистане?

Франц отрицательно помотал головой.

- Ну вот тогда тебе может представиться возможность там побывать, - сказал Рахмон и предложил насторожившемуся Францу сделку.

2

Франц сомнамбулически вышагивал по Невскому проспекту, смотря в темноту прямо перед собой и изредка спотыкаясь о неровности ландшафта. Попадавшиеся ему то тут, то там дружинники и прочие блюстители смотрели на него подозрительно, но чёрный костюм Франца придавал ему вид скорбящего, может быть, возвращающегося с похорон, и его не трогали. Собственно, в какой-то мере оно и соответствовало правде.

С момента гибели - второй гибели - Даши прошло уже более полугода, и раны постепенно начали покрываться неприглядной, но целительной коркой. Франц время от времени встречался с бывшими сослуживцами (справедливей сказать, бесполезными старыми огрызками, вроде него самого), участвовал в их импотентских посиделках с самогоном (непременно на травах, "тёща сама в дубовой кадке настаивает и забродившей клюквой заправляет"), вспоминал минувшие дни и битвы, где. Точней, сам Франц ничего не вспоминал и вспоминать не собирался: на каждой вечеринке он быстро напивался до потрясения основ, дожидался момента, когда ненависть к этим старым пачкунам достигнет критической точки, и, скомкано извинившись, покидал благородное собрание - ловить такси. Строго говоря, конечно, бывшие коллеги Франца никак не заслуживали подобного к себе отношения - ну, возможно, заслуживали, но, во всяком случае, не со стороны Франца, который едва ли чем-то от них отличался. Дело было просто-напросто в том, что Францу очень хотелось думать, будто в этой вселенной есть кто-то, кто заслуживает презрения в несколько большей степени, нежели он сам.

Итак, смерть жены была краеугольным камнем его нынешнего мира, но камнем, который потихоньку начинал зарастать мхом... не забвения, но, по крайней мере, некоего заменителя забвения. Суррогата. Самогон, презрение к отставникам Восьмого Отдела, унылые ночные моционы, сотни и тысячи сигарет - иной раз Франц, ещё не успев докурить одну, уже подпаливал свежую. Женщины? Женщин в жизни Франца не было. Он сомневался, что они когда-нибудь появятся. Даша была единственной женщиной на земле: с её уходом на земле остались только мужчины, к которым Франц обычно испытывал либо ненависть, либо брезгливость. Ну да, были ещё существа в юбках, с изрисованными помадой лицами, в чулках сеточкой. Франца они не заботили вовсе.

Даша совсем не пользовалась помадой. Аллергия.

Франц медленно, без единой мысли в голове, пересёк Невский и свернул в узенький неприметный переулок, который, вообще говоря, через пару сотен метров существенно расширялся, перетекая в довольно длинную и широкую улицу Андропова. Впрочем, Францу не было нужды в преодолении этих метров - заведение, куда он направлялся, располагалось гораздо ближе. Уже через пару минут весьма неторопливой ходьбы (шарк-шарк-шарк) он оказался перед скромной стеклянной дверью, увенчанной вывеской "Кафе-столовая "Лада". Вывеска в тусклом свете фонаря над дверью была едва различима.

Франц толкнул дверь и вошёл внутрь. "Лада" была одним из немногих заведений подобного рода, что работали круглосуточно (сам Франц знал о существовании в Ленинграде всего трёх таких кафе), и он привык видеть в забегаловке бесконечно презираемые им массы пролетариев, возвращающихся с ночной. Однако сейчас было всего два часа, массы либо ещё трудились на стройках социализма, либо корчились в мещанских постелях, прижимаясь к холодным телесам постылого бабья и ожидая утра, чтобы отправиться ещё на какие-нибудь стройки. Поэтому в кафе он обнаружил только мрачную официантку средней свежести и сидевшую за столиком у окна молодую пару - хорошо одетого, но какого-то расхлюстанного парня лет двадцати пяти и хипповатую девушку чуть помладше. Влюблённой парой они не выглядели. Юноша с отсутствующим видом вдохновенно вещал, впрочем, голос его был каким-то безжизненным; девушка грустно смотрела на него и время от времени вставляла в тираду своего спутника неразборчивые междометия, но в основном молчала.

Франц взял у насупленной официантки рюмку коньяку, стакан пива, лимон и закаменелую воблу, и уселся неподалёку от молодых людей. Девушка покосилась на него: взгляд её был печален, как у бродячей собаки. Парень, завлечённый в тёмную пучину собственных невесёлых элоквенций, судя по всему, ничего вокруг не замечал.

- ... Я совершенно не согласен с тем, что безответная любовь каким-то образом "развивает личность", - бухтел парень; его скрипучий, словно проржавевший голос не позволял усомниться в том, что тема безответной любви для него отнюдь не являлась абстрактной категорией. - Смотри. Я понимаю так: есть, например, некое устройство. Работает, условно говоря, от электричества. Энергопоток течёт из... блин, как это называется... из какого-нибудь там анода... скажем, в катод. Вот пока поток течёт из анода в катод, устройство функционирует нормально. Но вот катода, допустим, нет. И энергии некуда деваться! Она накапливается внутри устройства, накапливается, накапливается, и вдруг бум! Коллапс! Взрыв! И устройству кранты, понимаешь?

- Ну а как же, например, сублимация? - подала голос девушка, безрадостно глядя в сторону.

- Ха! - отреагировал парень с такой готовностью, словно всю четверть века своей жизни только того и ждал, пока ему зададут вопрос про сублимацию. - Сублимация! Да не может быть никакой сублимации! В принципе не может быть! Есть анод и катод, да? Сублимация - это если энергия вместо того, чтоб идти в катод, прёт в какой-нибудь... что там ещё бывает... в диод!.. Что чревато опять-таки этим самым "бум". Нет, Катюш, безответная любовь ни хера не развивает. Никакого там "духовного развития", тут диалектика не действует. Вот никак. Есть случаи, когда развитие не осуществляется посредством кризисов. Есть случаи, когда... когда ты начинаешь гнить изнутри просто-напросто.

Его голос вдруг сорвался. Девушка тоскливо посмотрела ему в глаза.

- Слушай, Жень, - сказала она. - Ну не любит тебя Дашка, ну и плюнь и разотри. Что, других девчонок на свете нет, что ли?

ДАШКА???

Молодые люди испуганно обернулись на Франца, который вдруг ударил воблой по столу так, что пиво расплескалось по скатерти. Лицо его было белым как простыня.

3

Домой Франц притащился под утро в совершенно подавленном настроении. Давно он не чувствовал себя так отвратительно. Беседа сопляков в кафе разбередила его коросту, и из страшного рубца у него на сердце вновь прыснула кровь и забрызгала самую его внутренность. Он очень много выпил в забегаловке пива, и теперь в голове его бешеный звонарь звонил во все колокола ада. Франц дотащился до кровати и, не раздеваясь, рухнулся в неё, как в озеро.

Ему живо представилась Дарья: маленькая плотненькая фигурка в неизменной клетчатой юбчонке (на три пальца выше колена) и синем жакетике. Коротко стриженные чёрные, иссиня-чёрные волосы, очень густые и пышные. У неё могла бы быть фантастической красоты коса, если б она захотела.

За три дня до смерти она написала ему, что обрилась налысо - вши. Франц чуть не сошёл с ума, напряжённо раздумывая, откуда на Крайнем Севере, в условиях вечной мерзлоты, взялись вши. Впрочем, когда, значительно позже, он получил ответ на свой вопрос, это и впрямь едва не заставило его пошатнуться рассудком.

Его любовь к Даше тоже не была взаимной. По крайней мере, первые десять лет их знакомства. Но зато каждый год из последующих тринадцати окупил предыдущие страдания десятикратно. Он-то влюбился в неё почти сразу. Втрескался, как будто ему было... а впрочем, ему и было-то девятнадцать лет. Самый походящий возраст для того, чтоб влюбиться раз навсегда или, по крайней мере, уверить себя в этом. Но Франц себя не уверял - он и впрямь влюбился, что называется, по гроб жизни. Правда даже в самых страшных своих снах Франц не мог предположить, что гроб первым появится в комнате его жены, его дорогой жены, первой и, возможно, последней женщины, с которой он был за все свои сорок два года. Подумать только - он воевал, штурмовал резиденцию мятежного президента Венгрии (пять из семи оперативников венгерского отделения Восьмого Отдела вернулись на родину в цинке), два года работал в Западной Германии под прикрытием, молоденьким лейтенантом участвовал в аресте Михаила Горбачева в августе девяносто первого - и не получил ни царапины! То есть вообще ни одной! Тогда как его жена, специалист в одной из самых мирных областей науки, археологии, мертва! Мертва и изорвана в клочья, а потом сожжена на погребальном костре! Мертва!

В половине восьмого утра Франц забылся хаотичным сном, но уже через час его разбудил звонком Сафаров: напомнить об их сделке, условиями которой Франц в последнее время некоторым образом манкировал. Рахмон раздражённо вопросил у Франца, не надоело ли ему получать ежемесячную прибавку к пенсии, которая превышает саму пенсию в десять раз (на самом деле в восемь раз)? Хочет ли он, Франц, по-прежнему каждое утро вкушать клубничное бланманже, запивая тридцатилетним божоле (никакого бланманже Франц в жизни не пробовал)? Или, может быть, его, Франца, соблазняет судьба Карлуши Антокольского, который некогда возил по мордасам не то что майора, а целого полковника КГБ, а теперь сидел вахтёром в организации "НИИ Гипроуголь"?

Франц мрачно сказал, что вахта "НИИ Гипроуголь" его вовсе не манит. Тогда Рахмон ещё более раздражённо напомнил, что Франц уже три дня как должен быть в Новосибирске, и спросил, когда же он всё-таки соблаговолит туда отбыть? Франц сказал, что завтра же. Рахмон неожиданно взбеленился и, насколько мог судить Франц, обрызгал слюнями телефонную трубку. Франц извинился и, сославшись на звонок в дверь, прервал разговор.

Осадок от разговора у него остался самый неприятный, но в целом Рахмон, конечно, был прав - Франц взял на себя обязательства и бесстыдно оными пренебрёг. Он несколько минут бессмысленно перемещался по комнате, потом достал из шкафа кейс и принялся собираться.

Работа, которую ему предложил Сафаров, не была особо сложной и даже отчасти напоминала его деятельность в рядах Восьмого. Франц должен был эскортировать курьеров с ценным грузом по территории Союза - как правило, из Таджикистана в один из крупных городов РСФСР или Прибалтики и обратно. Обыкновенно дело ограничивалось простым перемещением из пункта А в пункт Б, сдачей курьера на руки принимающей стороне (её чаще всего также представлял бывший оперативник Восьмого или отставник ГРУ, которые котировались чуть ниже), небольшим аскетическим загулом в одном из городских заведений и отбытием в обратном направлении. Всё было довольно просто.

Курьеры, которых сопровождал Франц, были наркокурьерами и перевозили из Таджикистана в центры распространения крупные партии героина.

Вот так вот Франц после двадцати лет службы в самой могущественной спецслужбе СССР стал представителем Синдиката.

Собственно говоря, Синдикатом Синдикат называл только Франц, сохранивший с юных лет почти болезненное пристрастие к переводным нуар-детективам про Мейера Лански и Аль Капоне со всей ихней свистобратией. Впрочем, как ещё было именовать преступное сообщество, подмявшее под себя девяносто процентов всего среднеазиатского наркотрафика и наполовину состоявшее из ветеранов разного рода спецслужб? Синдикат. Контора. Спрут. Подбери синоним. Строго говоря, почти тоже самое, что и Восьмой Отдел. Разнились только цели - задачи, чаще всего, ставились одинаковые. Раньше Франц охранял генсеков и партаппаратчиков высшего звена - теперь охранял мафиозных шишек, воров и продажных чиновников на службе у воров. Раньше Франц возил принадлежащую партии валюту и ценности в пристёгнутом к руке чемоданчике - теперь он также возил валюту, а то и наркотики, и тоже в пристёгнутом чемоданчике, только хозяева у этого чемоданчика были другие. Раньше Франц мотался по всему миру, устраняя тех, кого ему было поручено устранить, - теперь... и теперь он мотался по всему миру (по всему Союзу, во всяком случае), устраняя тех, кого ему было поручено устранить. Только поручения ему давали теперь, как правило, те, кого он устранял раньше.

Короче говоря, найди десять отличий.

Как ты дошёл до такого, Франц? Он взял электробритву и прислонил её к щеке, да так и застыл, загипнотизированный собственным отражением в зеркале. Он никогда не был особо румяным и исполненным витальности, но сейчас стал похож на мертвеца: кожа сделалась бледной до прозрачности, вены и застарелые шрамы стали выделяться ещё отчётливей, фиолетовые круги под глазами приобрели вид трупных пятен. Его серые глаза стали почти жёлтыми - странная патология, о причине появления которой Франц не хотел даже задумываться. Ему вспомнился виденный им несколько лет назад фантастический фильм "Звёздные войны" - в нём у коварных ситов, перешедших на тёмную сторону, глаза становились такими же жёлтыми.

Ты перешёл на тёмную сторону, Франц?

Он и сам не знал, что толкнуло его поддаться на уговоры Рахмона, когда тот пришёл вербовать его в ряды Синдиката. В деньгах он никогда особо не нуждался - его аскетической натуре роскошь скорее претила, к тому же теперь, после смерти жены, ему вдруг стало просто не на что тратить заработанное. Его нынешний статус не мог идти ни в какое сравнение с положением оперативника Восьмого Отдела. Кем он стал теперь? - остатки профессиональной и просто человеческой гордости не позволяли ему произнести очевидное - мальчик на побегушках у мафии, - но фактически дело обстояло именно так.

Впрочем, сам он предпочитал сейчас думать о себе как о механизме. Или даже нет. Механизм не осознаёт себя - вот что. Он делает то, для чего он предназначен. До поры до времени он лежит в своём футляре, бездействуя. Потом в него вставляют ключ, поворачивают - и вот механизм готов к использованию. На благо того, кто поворачивает ключ.

Жалко, Франц, что ты не умер вместо Даши.

Или даже просто - жалко, Франц, что ты не умер. Ты стал пистолетом в руке бандита. Или баллистической ракетой в арсенале ближневосточного диктатора, если такая аналогия кажется твоему самолюбию более адекватной. Впрочем, у тебя ведь и вовсе нет теперь самолюбия. Равно как и самоуважения.

Ответь на звонок, Франц, тебе опять звонят.

4

Звонил ему некто Ринат Измайлов, и звонил из Новосибирска. Франц немного знал его - Измайлов был майором КГБ (возможно, как раз одним из тех, кого когда-то отлупили ошалевшие от безнаказанности сотрудники Восьмого) и членом Синдиката. Пикантность его положения заключалась в том, что, в отличие от Франца с Сафаровым, Измайлов был сотрудником органов не бывшим, а самым что ни на есть действующим, служа двум богам с одинаковым рвением. В Новосибирске он курировал деятельность учёных тамошнего Академгородка и одновременно продавал наркотики их детям. Франц относился к нему с изрядной долей брезгливости, но коллег не выбирают, особенно в этой профессии, и потому Францу приходилось наступать своим предубеждениям на горло и играть в невозмутимого специалиста, своего в доску парня, радеющего за общее дело. Глупейшее, унизительное положение! Вновь и вновь Франц задавался вопросом, зачем он ввязался во всё это, и утешался своей универсальной мантрой: "Я - автоматическая машина, я - автоматическая машина, я - автоматическая..." Измайлов своим вкрадчивым, типично чиновничьим тоном осведомился, не болен ли Франц? В порядке ли посылка? В курсе ли непредвиденной задержки, без всякого сомнения, объясняющейся уважительной причиной, товарищ Сафаров? "Мудак, - подумал Франц, - да ты наверняка по пять раз на дню названивал товарищу Сафарову своему сраному, пся крёв". Он пообещал Измайлову завтрашним же вечером прибыть в Новосибирск и, быстро закончив свои приготовления, вышел из дома.

До поездки в аэропорт ему ещё предстояло завершить некоторые неотложные дела здесь, в Ленинграде.

Он дошёл до стоянки такси и сел в единственную свободную машину - бледно-голубую "Волгу" с шашечками. У Франца был свой автомобиль, невзрачный, но очень надёжный "Фиат" девяносто третьего года, но он не любил водить и даже на права сдал только с четвёртого раза. Водитель, отталкивающего вида грузин с пучками жёлтой ваты, торчащими из ушей, сразу что-то горячо забубнил о вчерашнем матче кутаисского "Торпедо" со "Спартаком", но Франц объяснил ему, куда ехать, и немедленно заснул.

Он спал по старой привычке чутко, не теряя ощущения времени, и потому заставил себя проснуться часа через полтора - в недоумении: отчего они так долго едут? Франц огляделся и со злобой и раздражением заметил рядом с собой мужика в плаще с поднятым воротником и надвинутой едва ли не на глаза шляпе. Лицо его было скрыто почти полностью - Франц видел только узкую полоску выбритой до синевы щеки. То ли таксист взял попутчика, то ли... Во Франце моментально пробудилась профессиональная подозрительность: в конце концов, что на старой, что на новой работе врагов у него скопилось не так уж чтоб и мало. Он незаметно сунул руку под пальто и одним пальцем расстегнул кобуру. Впрочем, попутчик его пока не выказывал враждебных намерений, и Франц принялся оглядываться по сторонам, пытаясь понять, куда они заехали.

По его прикидкам на Васильевский остров они должны были въехать ещё минут двадцать-тридцать назад; однако местность, по которой они ехали, едва ли напоминала примелькавшиеся ему за столько лет виды Васильевского. Слева от него виднелось огромное, серое, бурлящее волнами не то море, не то как минимум водохранилище. Время от времени в кипящую толщу воды ударяли молнии, рассыпаясь по воде фиолетовыми искрами. (Франц непроизвольно разинул рот.) Справа от них вовсе ничего не было видно за непроницаемой стеной дождя. Водитель, легонько покачиваясь из стороны в сторону, что-то негромко напевал себе под нос. Франц, справившись с секундным оцепенением, вознамерился хлопнуть таксиста по плечу, когда обнаружил, что его самого схватил, и довольно крепко - очень крепко! - его непрошенный попутчик.

Франц обернулся к нему. За мгновение до того, как увидеть показавшееся из-под полей шляпы лицо, он почувствовал то, что, по идее, должен был ощутить уже давно - чудовищный смрад, исходивший от его соседа. Так пахнет из холодильника, который был отключён недели две, но всё это время сохранял в себе медленно гниющую свинину. Грязь и гниль. Франца замутило; однако, стоило ему увидеть лицо мужчины на соседнем сидении, с ним и вовсе приключилось настоящее умоисступление.

Бывший руководитель отделения "А" Восьмого отдела Коминтерна полковник Дьёрдь Морозговани - а именно он и сидел рядом с Францем в такси - некогда был непосредственным начальником Франца и даже в своё время пил коньяк у него на кухне. Проблема заключалась в том ("Проблема? - завопил кто-то тоненький и испуганный до одури внутри Франца. - Проблема? Да это же грёбаный пиздец!"), что полковник Морозговани, к тому времени уже представленный к званию генерала, погиб, был разорван в клочья, во время приснопамятного теракта в мадридском аэропорту в мае две тысячи шестого - семь лет назад. Франц, бывший тогда в группе сопровождения министра иностранных дел, лично опознавал тело несостоявшегося генерала - точней сказать, фрагменты человеческого мяса, поместившиеся, по большому счёту, в мешок размером со спортивную сумку. Опознание было в техническом плане несложным - лицо полковника Морозговани практически не было затронуто взрывом, если не считать оторванной и повисшей на ниточке плоти щеки. И именно на эту щёку, грубо подшитую к распадающемуся лицу толстыми чёрными нитками, сейчас закоченевшим взглядом таращился Франц.

"Она не выбрита до синевы, - вертелась в голове Франца сумасшедшая, режущая мысль. - Она просто синяя. Как тогда, в Мадриде. Начала портиться, вот что. Пришить он её пришил, но на большее его умений не хватило..."

Разумеется, всё это было полнейшим бредом, и всё ещё живущий во Франце оперативник Восьмого, крепкий, жёсткий профессионал, знающий, что почём, отчётливо осознавал всю невозможность происходящего. Франц присутствовал на похоронах полковника: гробовых дел мастера проявили почти немыслимую виртуозность, и Морозговани хоронили в открытом гробу - напомним, того самого Морозговани, останки которого уместились в небольшом пластиковом мешке. Щека полковника была аккуратно подшита крохотными, незаметными стежками, да ещё и скрытыми тональным кремом. Непонятно, был ли такой эффект намеренным, но губы его кривились в странной, не то презрительной, не то ехидной полуулыбке - при жизни на лице полковника она была нечастой гостьей. С уверенностью можно было утверждать, что в момент входа во врата Гадеса мёртвый полковник Дьёрдь Морозговани выглядел куда более живым, нежели то смердящее, словно бы состряпанное из кусков чудище, что держало Франца за плечо своими раздутыми, перебитыми во многих местах пальцами.

Но, однако же, полковник был здесь и сейчас, в машине, - безотносительно к тому, как и когда кто-то там выглядел. Он был в машине и вцепился в плечо Францу стальным, но и в то же время каким-то мерзко податливым захватом. Франц продолжал сомнамбулически пялиться на кусок щеки, пришитый к лицу Морозговани; между парой стежков был довольно большой зазор, сквозь который виднелось что-то красно-коричневое - Франц и думать боялся, что именно. Перехватив его взгляд своими застылыми жёлтыми глазами, полковник ощерился, и от этого несколько ниток, натянувшись, лопнули.

У Франца внутри тоже что-то лопнуло.

Морозговани поднял взгляд на таксиста и произнёс несколько отрывистых фраз на непонятном языке. Вроде бы, насколько знал Франц, Морозговани кроме русского и английского знал только родной венгерский (хотя в Венгрии за всю жизнь был пару раз), но, может быть, он и говорил сейчас по-венгерски? Водитель, по крайней мере, всё понял (или сделал вид, что понял) и закивал головой, не прекращая петь. Выглядел он спокойным, словно каждый день возил на заднем сидении разлагающихся монстров на Васильевский остров. Не прекращая напевать, он прибавил скорость, и море за окном превратилось в размытое серое пятно.

Франц мотнул головой, силясь прогнать страшное наваждение, и медленно сдавил рукоятку "Стечкина" под пальто. Морозговани явным образом это заметил и помрачнел.

- Франта, Франта, - промолвил он голосом, ничем не отличавшимся от голоса того, прежнего Морозговани, - голосом, абсолютно невозможным, если учитывать, что в горле у него была дыра, сквозь которую Франц видел стекло у него за спиной. - Я к тебе по-доброму, а ты... О-хо-хо. Отпусти пушку, не гневи бога.

Франц честно попытался разжать пальцы, сжимающие рукоятку пистолета, и не смог. В сгустившейся вокруг его ирреальности "Стечкин" был единственным предметом, на который Франц мог с некоторой определённостью опереться.

- Ладно, - грустно промолвил полковник. - Я к тебе, собственно, вот по какому делу. Как из Мадрида вернёмся, сам понимаешь, я на повышение уйду. Ковалёв сказал, что бумаги на присвоение генерала уже подписанные лежат. Соответственно, многие дела, которыми я занимаюсь сейчас, мне уже будут как бы не по чину. Кого на моё место поставят, я пока не знаю. Вот думаю тебя представить. Ты как?

Франц вытаращил глаза ещё сильней, хотя, казалось, дальше уже было некуда. Чудище в обличии полковника Морозговани, похоже, знать не знало о семилетней давности взрыве в мадридском аэропорту "Мадрид-Барахас", перечеркнувшем столь многообещающую карьеру. Подобный же разговор, Франц помнил его почти во всех подробностях, он завёл за неделю до вылета в Испанию, но его прервали, и разговор остался неоконченным.

Сейчас, видимо, Морозговани решил его закончить.

- Я... я не знаю, - сипло каркнул Франц, сам поразившись звуку собственного голоса. - Вряд ли я... подойду на... на такую должность.

Полковник помотал головой, отчего с его щеки на Франца брызнуло несколько жирных капель.

- Всё в твоих руках, - мягко сказал он. Губы его неприятно плямкали, когда он выговаривал некоторые согласные. - У меня есть некоторые соображения по программе "Белый Молох", и я бы хотел, чтобы эти соображения были рассмотрены тобой.

Франц оторопело моргнул, затем ещё и ещё раз. Сам факт того, что он участвует в начатом семь лет назад служебном совещании с полуразложившимся мертвецом, слепленным из кусков, словно чудовище Франкенштейна, сводил его с ума.

- Вот так, - сказал Морозговани. - Думаю, лучше тебя с этим проектом никто не справится. И знаешь, что я тебе про эту программу расскажу, майор?

Франц вышел в отставку в звании подполковника, но предпочёл не заострять на этом внимание - в конце концов, на том свете Морозговани едва ли получал сводки о присвоениях званий. Поэтому он просто помотал головой, стараясь не смотреть бывшему начальнику в глаза.

Морозговани наклонился к Францу так близко, что того едва не вывернуло от исходившего от полковника смрада, и тихо зашептал ему в ухо. Франц некоторое время вслушивался, пока не понял, что Морозговани говорит, судя по всему, по-венгерски - во всяком случае, он не смог разобрать ни единого слова. Франц хотел было сказать полковнику, что ничего не понимает, но зловоние стало таким невыносимым, что у него потемнело в глазах, и он, вероятно, потерял сознание, потому что всё вокруг вдруг залил ослепительный жёлтый свет.

5.

- Приехали, - сказал таксист. - Васильевский.

Франц продрал глаза. Первым его побуждением было - посмотреть налево, туда, где сидел полковник; вторым побуждением было - ни в коем случае туда не смотреть. Пересилив себя, он всё-таки осторожно скосил взгляд на соседнее сидение и, как и следовало ожидать, никого там не обнаружил. За окном, как и следовало ожидать, стояло высокое полуденное солнце. Вместо раздираемого волнами моря, как и следовало ожидать, виднелись серые дома Пятой линии Васильевского острова. В машине витал слабый аромат хвойного освежителя - никакого трупного амбре. Как и следовало ожидать.

Он пошатываясь вышел из машины и сделал несколько неверных шагов. В голове у него кружила то ли снежная пурга, то ли мириады мелких серых мошек. Он пошёл к подъезду, когда его вдруг окликнул таксист.

- Эй, дядя!

Франц глубоко вдохнул и медленно, очень медленно повернулся, пребывая в полной уверенности, что на месте водителя сидит гниющий монстр с жёлтыми глазами и зелёным облачком испорченного воздуха, вырывающимся из разорванной щеки. Однако он увидел только лишь таксиста, который курил плюгавую беломорину и очень неприязненно смотрел на него.

- Чего, командир? - прохрипел Франц возможно более спокойным тоном, но не выдержал и всё-таки в конце дал петуха.

- А что, коммунизм уже построили, да? - буркнул таксист, презрительно щурясь. - Платить не надо уже по счётчику?

Франц мотнул головой, пытаясь собраться с мыслями. Он задержал в груди воздух и, стараясь выглядеть спокойным, расплатился с таксистом. Он и выглядел спокойно и только, передавая водиле деньги, непроизвольно, но очень мощно хекнул. Таксист покосился на него, но ничего не сказал и уехал. Франц смотрел вслед машине, покуда она не скрылась из виду. На мгновенье ему показалось, что на заднем сидении промелькнул неясный серый силуэт с размытыми чертами лица, но это видение исчезло так же быстро, как и появилось.

Франц долго стоял на месте, раскуривая сигарету - сделать это ему мешал сильный ветер, тушивший спичку всякий раз, как Франц её зажигал. Франц извёл с десяток спичек, пританцовывая на месте и прикрываясь пальто, потом сдался и пошёл в парадное.

Подъезд у майора госбезопасности Симбирцева был грязный и зассаный. Воняло экскрементами, причём отнюдь не кошачьими, плесенью и дешёвым табаком. Стены были исписаны матюгами и названиями зарубежных рок-групп. На одной из площадок довольно талантливый художник изобразил схематичный рисунок обнажённой женщины, распятой на кресте; несколько менее талантливые художники уже подрисовали ей соски, лобковые волосы и сигарету в уголке рта. На двери лифта была смачно намалёвана жирная чёрная свастика.

Симбирцев встретил его приветливо, как, впрочем, и всегда. На памяти Франца это, пожалуй, был вообще самый добродушный человек из всех, кого он знал. Единственное, что Франца в нём раздражало, - так это его извечные барские замашки, причём абсолютно ничем не обоснованные: происхождение Симбирцев имел самое что ни на есть рабоче-крестьянское. Ещё мальчишкой, году в восьмидесятом, он приехал в Ленинград откуда-то с Урала, да так и осел тут. Франц не знал, каким он был в юности - едва ли таким же, как сейчас.

Сейчас же на майоре Симбирцеве были мягкие вельветовые брюки, домашние туфли, атласный халат алого цвета с цветком в лацкане и блестящий галстук с яхтами и якорями, который мучительно хотелось назвать по-старорежимному: галстухом. Франц не видел Симбирцева года два, и за это время майор успел отрастить себе какие-то совершенно невообразимые бакенбарды. Франц на мгновенье представил себе, как он запускает в эти бакенбарды пальцы и с треском их отрывает. При этой мысли он не смог сдержать ухмылки. Симбирцев заметил её, но, видимо, не отнёс на свой счёт. Он угостил Франца свежесваренным кофе (который так же мучительно хотелось назвать кофием), и они расселись в мягких английских ("аглицких") креслах. Майор достал из шкафа самую знаменитую свою трубку (их у него было больше, чем бывает звёзд на небе) с таким великолепным мундштуком матового эбонита, что, едва только он доставал эту трубку, уже совершенно ни на что нельзя было более смотреть, кроме как на этот мундштук; он закурил табак "Данхилл" с латакией, который ему привозили из Англии, и начал тихонько пыхать, наполняя кабинет ароматными эманациями копчёного колбасного сыра.

Они завели светскую, клубную, весьма неторопливую беседу со многими ветвлениями и переходами от одной темы к другой. Времени у Франца было в обрез, но едва только он пытался как-то направить многословные излияния Симбирцева в конструктивное русло, как перед его глазами немедленно вставал страшный, появившийся из дождя и тьмы призрак, и Франц, дабы уберечь рассудок от распада, сразу же вновь инстинктивно перескакивал обратно на их с майором салонную медитацию. Симбирцев уже скурил одну трубку и принялся набивать следующую.

- А не хочет ли товарищ подполковник выпить горькой? - неожиданно спросил он у Франца. Тот не сразу нашёлся, что ответить.

- Вась, я... - растерянно сказал он и моргнул. - Вась, я бы, конечно, да, но у меня рейс вечером, я и билеты уже заказал. Я же в Новосибирск лечу сегодня.

- И что? - недоумённо поднял бровь майор. - А то я не знаю, как вы у себя там летали - синие в сопли. Да и до вечера далеко, ещё три раза проветриться успеешь. Я тебя потом на служебной машине прямо в Пулково и отправлю. Ну давай, давай уже, а?

Франц пару минут колебался, после чего махнул рукой и велел Симбирцеву разливать. Они выпили по одной, и майор вновь закурил трубку. Франц достал сигареты, но Симбирцев замахал руками и попотчевал Франца кубинской сигарой. Приятели усердно запыхтели и вскоре практически исчезли в густых клубах белого дыма.

- Ладно, Франта, - сказал через некоторое время Симбирцев, приминая табак в трубке эстетским цилиндриком из бивня мамонта, - я, конечно, всегда рад тебя видеть, но, я так понимаю, ты всё-таки приехал по делу, а не просто с утра пораньше побухать.

- По делу? - механически переспросил Франц; за всеми треволнениями утра он и думать забыл о деле, которое привело его к Симбирцеву.

- Ну да. Ты же так настаивал, чтоб мы именно утром встретились, говорил, что, мол, разговор не телефонный, что нужно обязательно поговорить, пока ты не улетел... А?

- А, ну да, - сказал Франц, икнув. - Точно. Видишь ли, Вась, в чём дело...

Собственно, суть вопроса заключалась в следующем: некий (средней величины) босс Синдиката в последнее время глубоко озаботился усилившимся вниманием органов госбезопасности к своей персоне. Основания интересоваться им у КГБ были: означенный босс имел давние и прочные связи в Прибалтийском Особом Военном Округе, откуда в огромных количествах под видом списанного вывозилось оружие для нужд Синдиката. Поэтому было достаточно логичным, что органы взяли босса под колпак. Францу же было поручено напрячь уже свои давние и прочные связи и указанный колпак несколько приподнять. Сделать это было несложно - тот же Симбирцев был обязан Францу если не жизнью, то уж точно своей должностью, а ведь именно он курировал разработку доморощенных ленинградских оружейных баронов. Сроки поджимали, у босса на носу была крупная сделка, и избавиться от слежки в ближайшее время являлось для мафиози жизненной необходимостью. Этим и объяснялся столь поспешный визит Франца к майору.

Франц раскрыл рот, чтобы выложить карты на стол, но, начав говорить, со страхом понял вдруг, что произносит что-то странное и совершенно ни с чем не сообразное, причём как бы против собственной воли. Словно кто-то поменял диски в магнитоле, и вместо чаемого концерта Рахманинова оттуда завизжал Оззи Осборн.

- Вася, ты... ты что-нибудь слыхал про такую программу - "Белый Молох"? - в ужасе от самого себя промолвил он и торопливо затянулся сигарой.

Симбирцев от неожиданности глотнул дыма и надсадно закашлялся, исторгая из ноздрей толстые сизые струи. Он пару минут сипел и заходился в кашле, одну за одной выпивая лошадиные дозы коньяку. Франц, нахмурясь, смотрел на него. Он вовсе не собирался спрашивать Симбирцева ни о какой программе "Белый Молох" и искренне недоумевал, откуда и из каких глубин подсознания выполз у него этот вопрос. Тем не менее, вопрос был задан, и, каким бы неуместным он не казался, ответ на него у Симбирцева, видимо, имелся. Франц покорился и стал ждать, пока майор прокашляется.

- Ну... ну да, слышал что-то там такое, - просипел Симбирцев. Он был весь красный от кашля и коньяка. - Честно скажу, не шибко много. А чего ты вдруг спросил?

Глаза майора бегали, а его тон показался Францу не вполне искренним. Совсем неискренним, если откровенно.

- Всё-таки, что именно ты знаешь? - продолжал наступать он. - Я тебе потом объясню более детально. Но эта информация мне нужна именно сейчас.

"Не нужна! - истошно завизжал маленький Франц внутри Франца большого - Франц, известный под именем "Я делаю только то, что мне велят, и стараюсь особо не высовываться". - На хер мне эта информация! Я приехал договориться о протекции для мафиозного босса, и ничто более меня не интересует! И уж тем более меня не интересует никакой "Белый Молох"! Я даже и знать об этом ничего не хочу! Ясно вам? Ясно?"

Однако, как бы то ни было, майор Симбирцев, несмотря на свой недюжинный практический ум, отнюдь не был человеком тонким в такой степени, чтобы отреагировать на столь изощрённые рефлексии. Голосов он никаких не слыхал; единственное, к чему было приковано его внимание, - это конкретный вопрос Франца, отвечать на который ему, может быть, и не слишком хотелось, но и каких-то категорических причин не отвечать у него тоже не было. Он несколько минут молчал, обдумывая ответ. Франц, тоже молча, ждал. (Внутренний Франц, конечно, не молчал, продолжая зудеть.)

- В общем, - наконец сказал Симбирцев, - я об этом действительно слышал мало. В основном, когда взаимодействовал с вашими по этому вопросу, году в две тыщи шестом или седьмом, сейчас уже не вспомню. У нас эта программа под другим код-нэймом проходила. Как ни странно, "Чёрная Дыра". Видимо, у нашего ведомства с вашим прямо-таки полярные различия в представлении этого проекта. - Он ухмыльнулся, но невесело, и вновь раскурил потухшую трубку. Франц весь обратился во внимание. - Короче говоря, суть в чём...

6.

Выйдя от Симбирцева на полусогнутых, Франц сел в заботливо предоставленную майором служебную машину (её вызов стал последним осознанным действием майора перед провалом в коньячное небытие) и отправился в аэропорт. Какое-то осмысление рассказа Симбирцева если и присутствовало, то где-то в самой глубокой подкорке - там же, куда отправилась приснопамятная беседа с полковником Морозговани. Коньячные пары бушевали в голове Франца с такой силой, что глаза его беспрестанно то разъезжались в разные стороны, то сходились у переносицы. Он забыл дома у майора все свои вещи, вплоть до шляпы и портсигара, и, если бы не сумрачный шофёр с профессионально незапоминающимся лицом, так бы и отправился в Новосибирск налегке. Водитель был, по всей видимости, истинным специалистом в своём деле: он опустил стекло, чтобы бесчувственного Франца обдувал ветер, подстелил полиэтиленовый пакетик на случай, если поляк вдруг захочет опорожнить желудок, и вообще предпринял все меры к тому, дабы у Франца не было возможности наделать в салоне каких-нибудь глупостей. До аэропорта они доехали с ветерком, но всё же не в такой мере с ветерком, чтобы Франц почувствовал тошноту большую, чем он уже чувствовал. Впрочем, к концу поездки поляк уже несколько проветрился. Во всяком случае, на борт белоснежного ТУ-154 Франц взошёл без посторонней помощи и трудностей с прохождением таможенного контроля тоже не изведал.

Размещаясь в узком кресле авиалайнера, Франц вдруг подумал, что за последний год прилично похудел: в свою бытность агентом Восьмого отдела он порой испытывал немалые проблемы с подлокотниками самолётных сидений, врезающимися в его, Франца, пухлые бока. Он всегда был несколько склонен к полноте, хотя сейчас о былых телесах напоминали только пухлые щёки - впрочем, и они уже начали проваливаться мрачными чёрными впадинами. Франц не задавался вопросом о происходящих с ним физиологических пертурбациях, но если бы всё же задался, то смог бы охарактеризовать их одним кратким словом - гниение. Его зубы, некогда жемчужно-белые, за один год заметно пожелтели, а некоторые и начали пошатываться в своих гнёздах. Желудок всё чаще стал напоминать о своём бедственном положении острыми резями - провозвестием будущей язвы. Пошаливала печень. Однажды ночью, после традиционных возлияний в кругу бывших сослуживцев, Франца скрутил такой мощный почечный спазм, что он обмочил постель и смог прийти в себя, только пролежав час в обжигающе горячей ванне. Свой образ жизни Франц, однако, не изменил. Хотя и подумывал об этом... да нет, ни черта он не подумывал.

Соседка Франца по перелёту ему не понравилась, причём сразу и безоговорочно. Явно богатенькая сука, возможно, жена какого-нибудь партийного деятеля или директора крупного завода. За годы службы в эскортных подразделениях Франц на таких насмотрелся. Лет пятьдесят, не меньше, но выглядит максимум на тридцать пять. Кожа благоухает лавандовым мылом и французскими духами - Франц откладывал с трёх месячных окладов, чтобы купить Даше маленький пизырёк таких. А эта наверняка сразу вылила на себя полфлакона. Ни грамма лишнего жира, никаких тебе возрастных морщин, дряблой кожи. Франц был душу готов заложить дьяволу, что на всём теле у неё ни единого лишнего волоска: бреется импортными, может быть, западногерманскими бритвами. Когда Франца на полтора года перевели на внутреннюю службу в Ярославском отделе, без командировок и, соответственно, возможности привозить импортное барахло, Даша пару раз доблестно пыталась брить тело мужниной "Невой", но потом оставила эти мучительные попытки и вовсе перестала брить подмышки и лобок. Нельзя сказать, что Франца это как-то раздражало, более того, он находил в этом особый, сладостно-первобытный эротизм, но Дарья из-за этого явно чувствовала себя не в своей тарелке. Женщины. Франц злобно посмотрел на соседку. Эта сука вряд ли когда-либо испытывала подобные неустройства. Она перехватила его взгляд и приветливо улыбнулась. Франц мрачно зыркнул на неё и закрыл глаза.

Стюардесса, красивая броской блядской красотой блондиночка, которую, впрочем, сильно портила большая коричневая бородавка над верхней губой, ненатурально улыбаясь, объявила взлёт. Франц зажмурился плотней и в безотчётном, атавистическом ужасе вжался в кресло. За годы службы он несколько раз облетел земной шар по экватору, но до сих пор не смог приучить себя реагировать на полёты нормально. Франц никогда не страдал ни одной из известных человечеству фобий, не боялся пауков, замкнутых пространств, мёртвых людей, собственного тела - и только одно всегда заставляло его по-военному коротко стриженые волосы вставать дыбом: страх попасть в авиакатастрофу. Он стал свидетелем одной, когда в глухом заснеженном лесу под Иркутском разбился самолёт, в котором летел начальник КГБ СССР генерал Вострецов. Франц, коченея от холода, делал вид, будто помогает разбирать заваленные обгорелыми деревьями обломки "тушки", хотя в действительности в задачу его входил поиск любых уцелевших в катастрофе документов; ему на всю жизнь запомнилось зрелище беззащитных кусков людей (некоторые трудно было и телами-то назвать), некогда бывших его коллегами, можно сказать, братьями по оружию. Они погибли не в бою, не во время проведения спецоперации, не защищая своими телами тех, кого считали своим долгом защитить. Они и себя-то не могли защитить, и не выручили их ни годы тренировок, ни боевой опыт, ни табельное оружие, ни положение в обществе, ничто. Это было хуже, чем на войне: сколь бы ты ни был умён, храбр и профессионален - это не имело никакого значения. Хотя больше всего Франца потрясли тогда не скрюченные, обугленные останки всевластного главы второй по ранжиру спецслужбы Советского Союза, нет - самое гнетущее впечатление, такое, что Франц напился вусмерть сразу после отчёта начальству, на него произвели ноги, красивые женские ноги в капроновых чулках. Наверное, это были ноги одной из девочек-стюардесс. Собственно, кроме ног ничего от неё и не осталось. И опознавать её предстояло по ногам. Франц тогда долго пил и пытался представить себе, как это можно - опознать человека по ногам? Может быть, у неё на ноге давний, ещё полученный в одной из детских игр шрам? Или, может, она красила ногти каким-то особым, изумрудным, например, лаком? А вдруг у неё была полидактилия, и на одной ноге было шесть пальцев, а не пять? Красивая стрижка на лобке? Одна нога короче другой? Версий много. И вот после этого случая у Франца и начали трястись руки всякий раз при посадке и почти всегда - при взлёте.

Тряслись они и сейчас.

Женщина в соседнем кресле попыталась завязать с Францем разговор (с того момента, как они заняли места в салоне, она то и дело бросала на Франца заинтересованные взгляды, которые вполне можно было счесть похотливыми), но Франц встретил её трупным ароматом утреннего загула, и она на время притухла. Франц попытался заснуть, но у него вдруг ужасно разболелась голова: неужто последствия пьянки? Они с Симбирцевым выпили ничуть не больше обыкновенного, и то был дорогой армянский коньяк, а не сомнительный самогон, которым Франц привык наливаться на встречах сослуживцев. Почему бы теперь такое? Он нередко летал не то что с похмелья, но и вовсе в дымину пьяным, и за всё время его даже ни разу не вырвало. А сейчас вот очень даже могло.

Стюардесса, та самая, с бородавкой, принялась разносить напитки. Франц взглянул на неё: у неё были стройные, красивые ноги. В капроновых колготках. Он вдруг представил себе, что её будут опознавать по этим ногам, если самолёт взорвётся, и её роскошное тело и уродливая бородавка сгорят в адском пламени. Что было такого в её ногах помимо округлых икр, длинных стройных бёдер и милых полненьких коленок, что могло бы помочь в её опознании? Вот, допустим, самолёт загорается, с рёвом разваливается в воздухе на куски, и пассажиры с воплями сыплются с неба, словно этакий чудовищный вариант манны небесной. Вот Франц умирает и встречается с этой девочкой, которой едва ли есть двадцать пять лет, у врат ада. Встречается с тем, что от неё осталось, верней сказать. Сможет ли он понять, что это именно её ноги, увидев их? Вспомнит ли, как она улыбнулась ему, наливая тёплый дюшес в пластиковый стаканчик? А она? Как она узнает его, если не сможет его увидеть? Если у неё не осталось ни глаз, чтобы увидеть, ни мозга, чтобы вспомнить? Выслушает ли обвинительную речь Сатаны с ледяным спокойствием, не сказав ни слова в свою защиту? Конечно, что же ей ещё останется делать, если у неё просто не будет возможности что-то сказать? Если обвиняться будут её ноги, молчаливые беспомощные ноги, которым инкриминируют излишнюю длину, или чрезмерную красоту, или то, что они слишком часто раздвигались в усладу весёлых длинноволосых рок-музыкантов? Они будут приговорены, эти ноги, потому что если ты - это не голова, не тело, не бессмертная душа, а пара обгоревших конечностей, то в отношении тебя действует презумпция виновности. Если уцелели только твои ноги и стыдные органы промеж них, о каком спасении может идти речь? Если не сохранилось потенциально спасаемой души, то возможно ли...

- Спасение манды, - пробормотал Франц, забывшись, и тотчас обнаружил на себе хищно-заинтересованный взгляд женщины в соседнем кресле. Стюардесса наклонилась к пожилому, одышливому мужчине через проход от них; взгляду Франца предстали её роскошные крупные ягодицы, обтянутые синей форменной юбкой. На мгновенье ему с невероятной чёткостью, как в кино, представились её ноги и зад, одиноко и бесприютно стоящие на голом чёрном берегу реки Стикс или робко, нерешительно пытающиеся вслепую ступить на борт Хароновой лодки. Безумная тоска, охватившая его, была столь острой, что Франца вновь затошнило. В желудке закололо с такой силой, что боль эхом отдалась в позвоночнике. Он торопливо поднялся, перелез через продолжающую таращиться на него соседку и, пошатываясь, направился в туалет.

Его вырвало, едва лишь он успел закрыть за собой дверь. Вырвало удачно: в раковину, а не на пол и, слава богу, не на себя. Желудок скрутило узлом. Отдышавшись, Франц тщательно прополоскал рот и тут же пожалел о своей поспешности, ибо его незамедлительно вырвало вновь, с ещё большей силой. На этот раз он стоял, склонившись над раковиной, до тех пор, пока рвотные позывы совершенно не прекратились. После этого он привёл в порядок себя и окружающее пространство и отпер дверь, намереваясь выйти.

Не тут-то было.

На пороге туалета стояла женщина, летевшая в соседнем с ним кресле. Жена то ли партийного деятеля, то ли директора завода, а может, и генерал-полковника танковых войск. Не чуя сперва неладного, Франц попытался миновать её (он даже понадеялся, что в туалете не слишком сильно пахнет остатками его полупереваренного завтрака), когда вдруг заметил, что её блузка расстёгнута снизу доверху, а в глазах застыло полубезумное выражение, свойственное людям, совершающим "преступление на сексуальной почве". Прежде чем Франц успел выразить своё негодование, она толкнула его в грудь с такой силой, что он плюхнулся задом на унитаз, и захлопнула за собой дверь.

Франц вылупился на неё. Если что-то и выдавало в ней её возраст, так разве только дрябловатый животик. Возможно, она родила нескольких детей. Её груди, вываливающиеся из замысловатых кружев бюстгальтера (явно забугорной выделки), были грудями молодой девушки и не уступали красотой, например, юному, упругому бюсту стюардессы с бородавкой. Ему вспомнилась Дашина грудь: полная, тяжёлая, крепкая, хотя и слегка обвисшая со временем, с большими розовыми сосками, похожими на виноградины. Крестьянская грудь. Единственная обнажённая грудь, до которой он в своей жизни дотрагивался, строго говоря.

Ах, возможно, те груди, которые он сейчас видел перед собой, были самыми роскошными грудями, им виденными, но что это меняло?..

Ничего.

Тем временем женщина рухнулась перед ним на колени, словно набожная католичка пред ксёндзом, и хищно ухватила его в паху. Затем она принялась тереться гладкой, пахнущей духами щекой о его промежность, закатив глаза и постанывая. По лицу её рассветными красками разлилась поистине неземная нега. Дрожа от ненависти к самому себе, Франц внезапно ощутил мощную эрекцию - первую после их с Дашей последней ночи. Острое, почти совсем забытое ощущение. Эрекция возникла как по мановению волшебной палочки; даже Дарье, при всей её удивительной сексуальности (тем более удивительной, что долгие годы она была поставлена на службу лишь одному мужчине), редко удавалось так быстро его раскочегарить. Это было одновременно сладостно и отвратительно. Всё-таки больше отвратительно, чем сладостно.

Женщина уже преодолела последний барьер, отделяющий её от предмета её вожделения, и трясущимися пальцами копошилась во Францевой ширинке. Всё происходило в полнейшей тишине. Франц остановившимся взором смотрел на её макушку. Даша никогда не стояла перед ним на коленях. Она считала это унижением её (да и его, в конечном итоге) достоинства.

ДОСТОИНСТВО!

Он вскочил на ноги, задев коленом челюсть женщины так, что у неё клацнули зубы, грубо отпихнул её и вывалился в салон - как был, с торчащим из брюк, налившимся кровью членом. На его счастье, никто не обратил на него внимания. Франц кое-как заправил член в штаны, выпустил рубашку, прикрыв выпуклость в промежности, и поволокся к своему креслу. Спустя несколько минут его соседка тоже заняла своё место. Франц успел заметить боковым зрением, что у неё красные глаза, а тушь сильно размазалась. Он зажмурился, притворяясь спящим; впрочем, через несколько секунд он и впрямь заснул и на протяжении всего оставшегося времени в полёте видел во сне стройные крепкие девичьи ноги в капроновых чулках и обрывках синей юбки, сиротливо переминающиеся в одиночестве на каменистом берегу Стикса.

7.

Франц выбрался из самолёта в новосибирском аэропорту Толмачёво в совершенно разобранном состоянии. Его приключение в воздушном сортире оказало на него едва ли не большее воздействие, чем приснопамятная встреча с покойным полковником Морозговани в дьявольском такси. По крайней мере, с каждым минувшим часом визит мертвеца становился в его памяти всё более нереальным, именно что призрачным; что же касается инцидента в самолёте, то про него так сказать было, к сожалению, нельзя.

Франца мутило, но не от выпитого и не от перелёта. Он чувствовал страшную гадливость и всепоглощающую ненависть к себе. Подумать только, у него встало! Встало в первый раз за год, и на кого? На старую похотливую шлюху! Мерзкую развращённую тварь, которая за свою жизнь больше отсосала членов, чем Франц выкурил сигарет! Тьфу, курва! Он вспомнил её яркую помаду и, представив, как эта помада размазывается по его причинному месту, содрогнулся от отвращения. У них с Дашей была вполне нормальная, здоровая сексуальная жизнь: два, а то и три раза в неделю они исполняли супружеский долг - возились под одеялом, бывало, что и всю ночь. Иногда они даже не выключали свет, хотя такое случалось редко и не иначе, как после пары бутылок шампанского. Они никогда не предохранялись: во-первых, секс ради самого секса они оба считали занятием безусловно безнравственным и заслуживавшим всяческого порицания, во-вторых, и это главное, - они очень, очень хотели ребёнка. Ребёнка, который так и не был им дан.

Какими бы они были родителями? Франц не задумывался об этом. С их постоянными разъездами, с беготнёй Франца по лезвию ножа, с командировками Даши то в Антарктиду, то в Месопотамию, то ещё в какие Зажопинские Выселки... Наверное, они не были бы хорошими отцом и матерью. Даже скорей всего - не были бы. Но они могли хотя бы попытаться.

А теперь у них уже не было такого шанса.

Он взял такси и сразу же, не заезжая в гостиницу, отправился к Измайлову. Времени было - пять утра, и он поехал прямо к майору домой. Дорога была долгой, новосибирский Академгородок, где жил майор, отстоял от аэропорта на несколько десятков километров, и Франца на протяжении всей поездки клонило в сон (пары часов нервной дрёмы в самолёте ему явно не хватило). Но заснуть он так и не смог: воспоминания о предыдущей поездке в такси были слишком свежими, и всякий раз, как у него начинали слипаться глаза, ноздри его щекотал еле уловимый трупный запах, исчезающий сразу, едва только Франц тряс головой или щипал себя за руку. Чистая психосоматика или чего там ещё. Ну и что с того?

Чтобы занять чем-то разгорячённый мозг, Франц вызывал в памяти повествование майора Симбирцева и принялся обдумывать его слова. Что-то в этих словах беспокоило и раздражало его, как раздражает маленький, застрявший в ране осколок - не болезненный, но нервирующий. Франц пытался уцепиться за него, выдернуть пинцетом, но всё никак не мог ухватить.

"Значит, у нас это называлось "Чёрная Дыра" почему-то, - рассказал ему Симбирцев, пыхая трубкой и подливая то себе, то Францу коньяк. - В принципе, мы этим проектом занимались постольку поскольку, ну, взаимодействие там обеспечить, какие-то совместные мероприятия провести, ну, ты понимаешь. Как у нас всегда это делается. Но изначально это целиком и полностью была ваша программа, Восьмого Отдела. Я, конечно, знаю мало, но вроде как её открыли сразу же, как Коминтерн заново сформировали. То есть не поздней девяносто третьего. И вели её все эти годы. Насколько я понимаю, программа до сих пор не закрыта. Может быть, как-то законсервирована, но активна - это точно. Особой секретности там никогда не было, не то третий уровень, не то четвёртый. То есть такой проект... неброский, вроде и не шибко секретный, но и не на слуху. Ты же знаешь, когда у нас, да и у вас, что-то хотят хорошо запрятать, то так обычно и делают. - Он довольно долго молчал, задумчиво прикрыв глаза. Когда молчание слишком уж затянулось, Франц обнаружил, что майор попросту заснул. Франц распихал его, и Симбирцев продолжил: - Вот. Суть программы, в целом, заключается в том, что где-то за Полярным Кругом, в Арктике..."

В АРКТИКЕ! Франц едва не хлопнул себя по лбу, тяжело дыша и часто моргая глазами. Вот во что он должен был вцепиться, и вцепиться плотно, как клещ, ещё тогда, дома у Симбирцева, вот он, тот самый осколок! Теперь Франц искренне недоумевал, как он мог счесть этот кусочек непонятной ещё правды маленьким и не стоящим внимания. Это был не осколочек - это была целая сраная баллистическая ракета с ядерной боеголовкой! Франц сморгнул и принялся мучительно, раз за разом, снова и снова прогонять перед собой их разговор.

"В общем говоря, во время археологических раскопок где-то в Коми, куда-то там совсем к северу от Воркуты, пропала целая экспедиция. Девятнадцать человек плюс пятеро геологов-изыскателей. Вместе со всем лагерем, с вертолётом, с палатками, с припасами... как сквозь землю провалились. Ну, собственно, так оно и оказалось. На месте лагеря нашли огромный провал, в который, судя по всему, они все и ухнули. Сначала решили, будто это какая-то старая ГУЛАГовская разработка, но впадина была слишком уж здоровой. Бездонной прямо-таки. Зэки так, конечно, не копали. Экспедицию так и не нашли, дно впадины перерыли, но, когда проваливаться начали уже поисковики, всё это дело наглухо законсервировали. Но! То ли археологи, то ли, скорее, уже поисковые отряды раскопали там что-то такое, из-за чего к игре сразу же подключились наши. А потом и ваши. Причём наших сразу же деликатно отодвинули. А ты знаешь, что это такое, когда ваши наших двигают. Дело серьёзное. Совсем серьёзное, значит. Вот, ну и сразу же, под вашей эгидой снарядили ещё несколько экспедиций туда же, но я о них уже совсем ничего не знаю. Не по чину, так скажем. Единственное, что слышал краем уха, что вроде бы ещё одну экспедицию отрядили уже в Канадскую Арктику, но там уже, сам понимаешь, такая была секретность, что ого-го. Вот, наверное, и всё, что я знаю".

"В каком году отправилась экспедиция в Канаду? - мелькнула в голове у Франца вроде бы никчемушная мысль, но её сразу же заслонила собой другая: - В каком году Дарья отправилась в Канаду???"

Он чуть не подавился. Предположение было абсурдным, и наверняка одно с другим никак не было связано, но... Он стал думать, пока за окном неслись фабричные здания и полуразваленные деревянные домишки по обеим сторонам шоссе, соединявшего Новосибирск и Академгородок. Даша пробыла в своей командировке год, плюс полгода прошло с момента её смерти... значит... получается... полтора!.. Он даже хлопнул себя по коленям, обрадовавшись, как ловко ему удалось сложить вместе полгода и год. Полтора года назад она уехала в экспедицию. Нет, не сходится. С момента запуска программы "Белый Молох" минуло, выходит, порядка двадцати лет. И неужто столько времени прошло до отправки экспедиции в Канаду? С другой стороны, ну и что в этом такого удивительного? Всех обстоятельств Франц не знал, сколько может занимать подготовка к такому сложному проекту - он понятия не имел. Пятнадцать лет? А почему и не пятнадцать? Ну да, всё логично. Но почему Даша? Она не была звездой археологии, всего два раза возглавляла экспедиции единолично, не имела ни одной самостоятельной публикации - пять книг, но все в соавторстве... Хотя это тоже логично, да. Например, едет туда светило, корифей вроде академика Цыванюка или профессора Горбовского. Это же... большой бум! Тяжеленный булыжник, брошенный в воду, круги от которого будут расходиться на десятки метров! Первые полосы всех профильных журналов! "Леонид Аркадьевич... э-э-э... господин профессор, я имел честь узнать про вашу экспедицию... Я считаю своим долгом предложить вам свою посильную помощь... Э, нет, господин Кавагути, с сожалением спешу уведомить вас, что наша экспедиция является в высшей степени секретной и патронируется Восьмым Отделом Коминтерна... Приношу свои извинения за то, что затронул эту тему, но, я надеюсь, власти Канады надлежащим образом проинформированы об этом деликатном обстоятельстве? О, разумеется, господин Кавагути, наша разведка работает в теснейшем сотрудничестве с соответствующими органами принимающей стороны..." Очевидный абсурд. Но кто заметит поездку рядового доктора наук в командировку, подобные которой АН СССР выписывает каждый день по десяти штук оптом? Простой, напрашивающийся ход, вполне в духе Восьмого... да что там Восьмого, любой спецслужбы мира. В конце концов, чем в первую очередь характеризуется хорошая спецслужба? Умением пудрить мозги лучше всех прочих! Франц вспомнил свою работу под прикрытием в Западном Берлине. Чью роль он исполнял? Майора милиции, сотрудничающего с правоохранителями ФРГ в деле поимки каких-то, фиктивных, разумеется, "советских мафиози". Что называется, "играл самого себя". Весьма удобно и практично.

Такси подъехало к дому майора Измайлова - серой панельной хрущобе, неказистой на вид, но зато расположенной почти что посредине кедрового леса. С ветки на ветку то и дело шныряли жирные белки, за которыми гонялись не менее жирные дворовые коты. После тяжёлого, сырого смога, мёртвой хваткой сжимающего горло в Ленинграде, здешний воздух казался чистым почти до прозрачности. Даже привычное побуждение Франца закурить показалось ему, после некоторого раздумья, почти кощунственным. Он поднял валявшуюся под ногами шишку; она оказалась вылущенной до последнего орешка, и Франц несильно запустил ей в кота, сидящего на скамейке перед подъездом. Кот с шумом взвился в воздух и запрыгнул на перила, а оттуда - на козырёк, с которого и принялся сверлить Франца раздражёнными взглядами.

Франц ухмыльнулся и извлёк из-за пазухи мобильный телефон "Вектор-М" - новейшей модели, но всё равно тяжёлый, как кирпич. Телефоны "Вектор" выпускал некий оборонный завод в Калуге, который, вообще говоря, специализировался на армейских радиостанциях, но, в связи со снижением госзаказа, перепрофилировался. Францу на мгновение вспомнилась финская "Нокия", которую его жена привезла из поездки в Карелию года три назад, - крохотная, компактная, легко умещавшаяся в ладони. "Вектор-М" вполне можно было использовать в качестве весомого (в буквальном смысле) аргумента в уличных боях, например. Вместо булыжника. Поди найди сейчас хороший булыжник!.. Он вытащил зубами антенну, набрал номер Измайлова и принялся слушать громкие гудки. Светало, двор уже начал просыпаться. Из подъезда выполз дворник с лопатой и принялся заниматься важным делом: счищать тоненький слой снега со свежей, ещё непрочной ледяной корки. Франц наблюдал за его действиями с пренебрежением и брезгливостью. Дворник был, судя по всему, из неформалов: молодой, прыщавый, с противной жидкой бородкой и грязными сальными волосами, забранными в пони-тейл. Поймав взгляд Франца, дворник хмуро ощерился и начал едва ли не намеренно швырять снег в его сторону. Франц заскрипел зубами, но тут Измайлов ответил.

- Товарищ Пазура, это вы? - спросил он, прежде чем Франц успел раскрыть рот. - Я вас вижу из окна. Подождите, пожалуйста, пять минут, я сейчас к вам спущусь.

Франц сперва изумился тому, как это Измайлов сразу понял, кто ему звонит, но тут же догадался, что у майора наверняка дорогой импортный мобильный с функцией определения номера. Францевский "Вектор-М" обладал двумя опциональными возможностями: звонить и принимать звонки. Иного предусмотрено не было.

Измайлов спустился даже раньше декларированных пяти минут. Несмотря на раннее время, он уже был в костюме, при галстуке и сильно пах хвойным одеколоном. Он пригласил Франца в богато, но безвкусно обставленную квартиру, и они устроились на кухне с висящим на стене непременным "Утром в сосновом лесу". Жена майора, молодая татарка восхитительной красоты, но с отчётливо виднеющимися усами и бакенбардами, разлила им ароматный кофе, и они закурили. Рассевшись на мягком диванчике и попивая горьковатый напиток, Франц немного расслабился. На него вдруг навалилась нечеловеческая усталость: последние несколько дней выдались весьма насыщенными. Он передал Измайлову посылку, и тот, как бы знаменуя тем самым окончание официальной части, немедленно накапал в кофе коньяку. Они разговорились - Франц сперва отвечал против воли, но Измайлов оказался довольно интересным и эрудированным собеседником, и Франц даже на мгновение позабыл о своей антипатии к нему. Они поговорили о внешней политике, о валютном курсе (который скакнул ни много ни мало до шести рублей за доллар), о победе на выборах во Франции президента-коммуниста и прочих животрепещущих вещах.

В глубине квартиры затренькал телефон. Усатая жена Измайлова, которая выглядела невероятно сексуально, пока не поворачивалась к Францу лицом, унеслась в мужнин кабинет и вернулась оттуда с изящной трубкой радиотелефона в руке. Измайлов извинился и приложил трубку к уху.

- Алло, - заговорил он. - Да. Я. Да. Да, товарищ Сафаров. Да, у меня. Да, посылку передал. Что? - Он непроизвольно оглянулся на Франца; на лице его читалась обеспокоенность. У Франца вдруг засосало под ложечкой. - Да. Вот как... Да. Да. Сейчас передам. - Он протянул трубку Францу. - Товарищ Пазура, это вас. Товарищ Сафаров.

Францу ужасно не хотелось разговаривать с Сафаровым, но он с усилием взял трубку и промычал в неё что-то невразумительно-приветственное.

- Алё, Франтишек? - раздался в трубке квакающий голос Рахмона. - Ты там как, нормально у тебя всё?

Франц не сразу нашёлся, что ответить.

- Ну... ну да, почти, - сказал он наконец.

- Почти? - незамедлительно вцепился в него Сафаров. - А что такое? Что-то не так?

- Да всё так, - открестился Франц, думая, впрочем, о происшествии в самолёте и явлении вестника из мира мёртвых. - Всё у меня так. Ты чего звонишь?

Русский язык у Франца был, безусловно, таким же родным, как и польский, но слово "звонишь" давалось ему всё так же с боем - ударение на "о" он ставил по-прежнему через раз.

- Скажи, Франта, - не стал тянуть резину Сафаров, - ты же перед отъездом вроде как планировал заехать к этому своему другу... майорчику из ГэБэ? Симбирцеву?

Франц машинально кивнул, забыв о том, что Сафаров не может этого видеть. В желудке у него уже окончательно вызрело предчувствие даже не беды, а каких-то далёких, но неизбежных грядущих катастроф.

- И долго ты у него пробыл? - продолжал жалить вопросами Сафаров. - Когда ты ушёл?

- Ну днём, днём ушёл! - не вытерпев, рявкнул Франц. - Что стряслось, холера ясная? Случилось что-то? С Васей?

- Убили Симбирцева, убили, - проговорил Рахмон, помолчав. - Во сколько ты, говоришь, ушёл?

Франц долго не мог произнести ни слова, а только то и дело перекладывал трубку из одной потной ладони в другую. Закончилось всё тем, что он выронил телефон из рук, - тот, по счастью, упал на толстый ковёр туркменской работы с вышитыми на нём какими-то пошлыми верблюдами и сайгаками. Франц уселся на диван и вновь поднёс трубку к уху.

- Франта, алё? - беспокойно хрюкал в трубке Сафаров. - Алё, алё, Франта?

Но Франц уже пришёл в себя. Ему доводилось хоронить друзей - с некоторыми из них он дружил ещё с лейтенантских времён, - и известие о гибели Симбирцева, конечно, несколько выбило почву у него из-под ног, но не подкосило: разве только разболелся желудок. Оперативник в нём взял рычаги управления в свои надёжные руки и делал то, чему был обучен.

- Значит, я уехал от Симбирцева в десять минут четвёртого, - сказал Франц твёрдым голосом. - Мы сильно выпили, и Василий вызвал мне служебную машину. На ней я уехал в аэропорт.

- Франта, - тревожно прокряхтел Сафаров. - Я тебя не подозреваю, ты пойми...

- Я понимаю, - сказал Франц. - Они с водителем вместе довели меня до машины. Я сел в неё, а майор зашёл в подъезд. Мы сразу уехали, и больше я Василия не видел. Это может подтвердить водитель... да, и бабуси, которые сидели на лавочке. Я их хорошо запомнил - человек пять. Меня ещё поразило, как они в такую метель на скамейке сидят.

- Да? - переспросил Сафаров. - На лавочке? Это хорошо. - Голос его потеплел. - Это славно. В общем, Франц, думаю, ничего тебе не угрожает, так что ты можешь возвращаться. Или можешь немного в Новосибирске побыть, если тебе... если немного прийти в себя хочешь.

- Я, пожалуй, вернусь, - сказал Франц. - Да... Рахмон... Как это случилось? Как он был убит?

Сафаров долго молчал, тяжело сопя.

- В общем... В общем, его убили... трубкой.

- Чем? - не понял Франц. - Трубкой? Телефоном?

- Нет, - промычал Сафаров после некоторой паузы. - Курительной. Забили трубку ему в горло. Он задохнулся.

У Франца на лбу выступила испарина. Его страшно зазнобило.

- Ладно... Ладно, Франта, давай, - торопливо сказал Сафаров. - Вернёшься, поговорим. Ну давай, пока.

- Давай, - сказал Франц, не слыша собственного голоса.

В трубке послышались гудки. Франц протянул телефон хмуро взиравшему на него Измайлову и попытался подняться на ноги. Внезапно желудок его пронзила чудовищная боль, такая острая, что у Франца перехватило дыхание. Он ещё успел мельком подумать - какая ирония судьбы, если он тоже сейчас возьмёт и задохнётся, - но тут в глазах у него вспыхнуло страшное, жёлтое, как яичный желток; Франца стошнило себе под ноги, и он всем своим весом рухнул на ковёр с сайгаками. Верблюд, на которого Франца вырвало, укоризненно смотрел на него грустным карим глазом.

8.

Обратный перелёт прошёл без происшествий, если не считать того, что от соседа Франца невозможно разило потом и сивухой (это было тем более удивительно, если учесть, что означенный сосед выглядел вполне респектабельно и даже носил бордовую бабочку в белый горошек). Большую часть времени в полёте Франц проспал и очнулся только по прибытии в Пулково. Проснувшись, он автоматически отметил, что сосед с бабочкой смотрит на него в упор. Взгляд у соседа был неприятный: мутный, с какой-то гнусной поволокой. Впрочем, едва только Франц поднялся с места, как сосед тут же потерял к нему всяческий интерес и присосался к извлечённой из кармана фляжке с корабликом и надписью "Ленинградский клуб парусного спорта "Нева". В голове у Франца на мгновенье мелькнуло некое стародавнее воспоминание - где-то он уже вроде как видел такую же флягу, - но тут же исчезло, оттеснённое в сторону более актуальными проблемами. Он прошёл к выходу и принялся спускаться по трапу.

Ленинград встретил его туманом, таким густым, что непонятно было, как пилот отважился сажать самолёт в таких условиях. Франца охватила запоздалая паника, которую он, однако, быстро подавил. Он немного посидел в буфете, листая "Советский Спорт": "Динамо" проиграло "Пахтакору" с неприличным счётом 0:4 и за два тура до окончания чемпионата распрощалось с чемпионским титулом, который, вероятней всего, переходил к днепропетровскому "Днепру" - в следующей игре украинцам достаточно было у себя дома скатать ничейку с могилёвскими одноклубниками. Францу, впрочем, было всё равно - он болел за ЦСКА, а армейцы в этом сезоне прочно завязли в турнирном болоте и никаких серьёзных задач не решали.

Выпив пару чашек кофе и дочитав газету, Франц вышел из здания аэровокзала и направился к стоянке такси. Ни одной свободной машины не было, и он набрал номер знакомого армейского капитана, который, выйдя в отставку, вложил всё нажитое непосильным трудом в покупку новых "Жигулей" и теперь прирабатывал "бомбилой". Они условились о встрече через полчаса. Франц хотел было вернуться в буфет и посидеть там, но решил всё же подождать на улице и встал на обочине - подальше от оккупировавших стоянку человеческих стад.

Дул промозглый ноябрьский ветер. Совсем уже смеркалось. Невзирая на такие катаклизмы, трое мужиков в спецовках прямо по обочине тянули из ниоткуда в никуда бесконечный тонкий трос - он выходил из жёлтого влажного тумана и в тумане же исчезал. Глядя на этот трос, Франц погрузился в размышления. Мысли его были мрачны. Когда убили Симбирцева? В чаду принесённых Сафаровым дурных вестей Франц совсем забыл спросить об этом и теперь ругал себя на чём свет стоит. Сколько времени прошло с того момента, как Франц уехал в аэропорт? Если убийца навестил майора сразу... Конечно же, размякший от выпитого Симбирцев не мог оказать даже символического сопротивления. Чего там, даже Франц, едучи в аэропорт, чувствовал, что все его мышцы как будто превратились в желе - и это тренированный оперативник с двадцатилетним стажем; что тогда говорить о кабинетном служаке, весь полевой опыт которого сводился к препровождению запуганных диссидентов в подвалы Лубянки! Ну на кой ляд они так напились?

Однако вовсе не чувство вины снедало сейчас Франца. Мысли его крутились вокруг одного: что послужило причиной убийства майора, причём убийства такого страшного и изуверского? Его профессиональная деятельность или...

Франц помотал головой. Годы службы в Восьмом Отделе научили его многому, и в первую голову тому, что любые теории заговора, какими бы броскими или логичными они ни были, никогда не стоили хоть сколько-нибудь пристального рассмотрения. На семинаре по философии (в Академии Государственной Службы, выпускниками которой комплектовался Восьмой, был и такой предмет) Францу рассказали о "бритве Оккама", навсегда приучив его не умножать сущности сверх необходимого. В конце концов, кто мог узнать об интересе Франца к программе "Белый Молох", если Франц и сам не подозревал о таковом интересе до тех пор, пока не открыл рот и не спросил об этом майора? Подслушивающее устройство? Но как же споро нужно было среагировать, чтобы сразу же послать к Симбирцеву убийц? С другой стороны - а так ли споро? Сколько прошло времени с... а, холера!

Франц стукнул себя кулаком по бедру и громко выругался, но, заметив, что с остановки на него воззрилась пара дюжин любопытных глаз, взял себя в руки и вернулся к своему анализу. Версию "Белого Молоха" он не то чтобы отметал категорически, но задвинул покуда её в дальний угол - до тех пор, пока не разузнает у Рахмонова подробностей убийства. Возможно ли, что Симбирцевым занялся, не дожидаясь результатов миссии Франца, тот самый оружейный барон? Метод расправы не походил на те, что были в ходу у мафии. Однако же, ещё меньше это напоминало стиль работы спецслужб - это Франц мог засвидетельствовать со всей убеждённостью. Конечно, за те три года, что Франц был в отставке, нравы в контрразведке могли и поменяться, но он не думал, что таким уж разительным образом.

Вдалеке, на шоссе, ведущем в аэропорт, показалась одинокая машина. Франц напряг глаза, пытаясь разглядеть, - не "десятка" ли это отставного капитана? Та была вроде как вишнёвого цвета, а приближающийся автомобиль - синий, но ведь капитан мог её и перекрасить? Впрочем, через минуту Франц увидел-таки, что машина не только не являлась "десяткой", но и вовсе была выпущена за рубежом. Это был "Фольксваген" - точно такой же Франц водил, когда работал в Западном Берлине в начале двухтысячных. Франц поморщился и взглянул на часы. С момента его звонка капитану прошло уже сорок минут. Он сунулся за телефоном, намереваясь набрать номер "бомбилы" и поинтересоваться, где там его черти носят, как вдруг "Фольксваген" поравнялся с ним, и вот тут события стали разворачиваться с такой скоростью, "...как будто развернулся свиток и со всеми иероглифами ужасов упал к ногам".

Сперва Франц почуял запах: слава богам, не тот сладкий, трупный, что сопровождал полковника Морозговани в их последнюю встречу, но ничуть не более приятный - смесь тухлого, застарелого пота, ливерной колбасы и сивухи. Пытаясь вспомнить, кого он встречал в последнее время, кто был бы окружён таким амбре, Франц начал разворачиваться и краем глаза рассмотрел у себя за плечом тёмную фигуру в длинном чёрном пальто с поднятым воротником. В ней не было вовсе ничего примечательного, когда бы не одна деталь, в которую внутренний оперативник Франца вцепился, как бультерьер: бордовая бабочка в белый горошек. Это был сосед Франца по перелёту. И не успел Франц подумать о том, что в последнее время все эти одноразовые знакомцы занимают в его жизни слишком много места, как человек в чёрном пальто шагнул к нему и со всей силы пихнул его прямо под колёса несущегося на них "Фольксвагена".

Спасли Франца отнюдь не его тренированные рефлексы, и даже Госпожа Удача вряд ли приложила к делу его спасения свою холёную ручку с наманикюренными ноготками на тонких пальчиках. Выручил его трос. (Значительно позже, в изрядном подпитии вспоминая этот момент, Франц долго думал над тем, какой же длины должен быть этот трос, чтобы его тянули беспрестанно на протяжении сорока минут, и пришёл к парадоксальному выводу: трос был закольцован, циклически опоясывал аэропорт, а тянущие его рабочие передвигались по кругу). В тот самый момент, когда вонючка в галстуке-бабочке толкнул его под машину, трос вдруг натянулся, Франц зацепился за него носком ботинка, совершил удивительной высоты и протяжённости кульбит, перелетел через капот "Фольксвагена" и рухнул на проезжую часть, прямо на разделительную полосу. При этом он поразительным образом ухитрился ничего не сломать и даже не особенно ушибся. Не было даже шока, подобного тому, который Франц испытал во время приснопамятного теракта в Мадриде, когда прямо перед носом у него в стену аэровокзала вонзился толстый кусок обшивки одного из самолётов - стой Франц парой метров правее, и от него бы осталось едва ли больше, чем от его начальника, которого в буквальном смысле пришлось отскребать от стен. Тогда Франц ходил, оглушённый и потерянный, пару часов, что он сам, впрочем, приписал действию сильной контузии. Сейчас ничего подобного он не испытал. Более того - ещё до соприкосновения с землёй (которое, конечно, на несколько мгновений всё-таки выбило из него дух) он уже сунул руку под пальто, хватаясь за рукоятку "стечкина". Шмякнувшись оземь, Франц содрогнулся всем своим существом, но пистолет не выпустил. Тип в бабочке дёрнулся было к нему, но, заметив движение Франца, истолковал его вполне однозначно и запрыгнул в притормозивший "Фольксваген". Водитель, в толстых профессорских очках и с немыслимой бородой, на которую, должно быть, ушли все стратегические запасы конского волоса, дал по газам, и автомобиль растаял в тумане так быстро, как будто бы вовсе и не появлялся - от него не осталось даже выхлопного дыма.

Франц, дрожа, отполз с дороги на обочину и, усевшись на землю, нашарил в кармане пачку "Стюардессы". При падении пачка переломилась надвое, и Франц, набив полный рот табаку, прикурил половинку сигареты без фильтра. Вокруг него уже столпились люди, и каждый считал своим долгом его ощупать. Франц поднялся на ноги, довольно решительно пресёк поползновения очевидцев вызвать "скорую" и извлёк из кармана мобильный, сделав вид, что звонит в милицию (от телефона остались рожки да ножки, но окружающим Франца людям знать это было ни к чему). Его оставили в покое, и он принялся выкуривать одну за одной, меланхолически наблюдая за то взлетающими, то садящимися самолётами.

Когда через пятнадцать минут к Францу подъехал на своей красной "десятке" капитан, он был неприятно поражён тем, что Франц толкнул его в грудь с такой ужасной силой, что капитан рухнул прямо в свежий сугроб на обочине.

9.

Франц перекатился с боку на бок и зажмурился. Не помогло. Полтора часа он безуспешно пытался заснуть - глаза слипались, но сон никак не приходил. Простыня свернулась в длинный мокрый жгут, сбившийся куда-то к изножью. Ноги у Франца сильно вспотели и издавали не самый приятный аромат - что-то вроде благородного итальянского сыра с плесенью. Франц некоторое время раздумывал над своего рода моральной дилеммой - попрыскать в воздухе освежителем или сходить ополоснуться, выбрал второе и отправился в ванную. Он не планировал этим вечером сильно напиваться - хотел сохранить ясность мыслей, - но, видимо, свежая голова в этот вечер ему была скорей помехой. Так что решил он всё-таки напиться.

Водка у него не пошла - после первой же рюмки сильно и гадко загудело в висках, - и Франц достал приберегаемую им до особого случая бутылку греческой "Метаксы". Сегодняшний случай едва ли можно было назвать особым, но, с другой стороны, не пивом же ему было наливаться? Коньячок улёгся во францевом желудке не в пример благостней - как говорится, босиком по раю. Франц, плебейски закусывая крупными кусками лимона, довольно скоро захмелел. Его голова медленно клонилась к столу и через какое-то время устроилась на разделочной доске, выпачканной осклизлыми остатками ливерной колбасы.

Бесконечная, как сама вселенная, чёрная пустота окружала Франца бесконечное же время. Когда же он очнулся, чернота сменилась страшным белым-зелёным светом. Самое себя Франц не ощущал вовсе - словно бы обратился в бесплотный дух, наблюдающий из некоего астрального далёка... наблюдающий за чем? Он весь обратился во внимание.

Место, где он находился, являло собой бескрайнюю ледяную долину, раскинувшуюся, насколько хватало глаз. Восходящее солнце заливало окрестности адским, беспощадным свечением, одновременно и ярким, и словно пробивающимся сквозь какую-то полупрозрачную пелену. Франц решил, что именно такой свет и должен озарять преисподнюю. Воздух дрожал в ужасном ледяном мареве. Арктика.

Он в Арктике?

Посреди долины расположился дом, грубо сколоченный из чёрных, будто бы обугленных, брёвен. Франц двинулся к нему - не оставляя следов на ледяной корке. Рядом с домом стоял простой деревянный стол, на котором резала колбасу... Даша?! Франц кинулся к ней, но, не доходя буквально пять-десять шагов, наткнулся на невидимую, неосязаемую, но от того не менее непреодолимую преграду. Даша подняла глаза. То ли она увидела его, то ли почувствовала - было непонятно, но она улыбнулась ему и воткнула нож в стол. Воздух вокруг неё трещал от лютого мороза, но сама Даша выглядела так, как будто окрест них раскинулся черноморский пляж. Она словно страдала от жестокого зноя: на ней была только простая серая футболка и такие же шорты, лоб покрывала испарина, а в подмышках расползлись влажные пятна. Франц увидел её маленькие ножки с крохотными розовыми пальчиками - обувь Даше с её тридцать пятым размером приходилось покупать в "Детском Мире". Босиком!.. Франц задохнулся и попытался продраться через невидимую завесу, продавить её - тщетно. Даша посмотрела на него (или просто в его сторону), вновь взялась за нож, нарезая колбасу толстыми кругами, и заговорила певучим голосом, обращаясь непонятно к кому, будто читала лекцию большой аудитории:

- Как известно, столица Ассирии Ниневия была взята коалицией Мидийского и Вавилонского царств в 612-м году до нашей эры, а уже в 605-м году Ассирийская империя была полностью разгромлена и уничтожена как государство. Менее известна история так называемого "Великого Стального Похода" - события малоизученного и не оказавшего большого влияния на ход исторического процесса, но, в своём роде, крайне интересного. В чём же заключается суть этого события? В 605-м году, когда были получены известия об окончательном поражении армии Ашшур-убаллита под Каркемишем, командующий одним из последних ассирийских гарнизонов в районе города Халеб собрал под своим началом крупные силы - порядка двух десятитысячных корпусов - и, вместе с большим количеством примкнувших к нему беженцев из центральной части империи, предпринял попытку стратегического отступления в Южную Финикию. Имя командующего, к сожалению, не расшифровано по сей день, и в исторической науке он фигурирует под условным именем псевдо-Синшари-ишкун. Исходя из того, что настоящий Синшари-ишкун был вторым сыном известного царя Ашшурбанапала, можно предположить, что в своё время псевдо-Синшари-ишкун являлся одним из претендентов на царский трон, и именно поэтому в доступных нам нарративных источниках эти люди нередко отождествляются. - Даша сделала большую паузу, насадив на лезвие кусок колбасы и отправив его в рот. Прожевав колбасу с видимым отвращением на лице, она продолжила: - Возглавляемые псевдо-Синшари-ишкуном силы, по-видимому, охотно признали его царём, каковым он, учитывая постоянные узурпации трона в самой Ассирии, мог считаться с не меньшей долей легитимности, нежели все остальные "цари". Итак, собирая по пути всё новые и новые группы войск и гражданского населения, опасавшегося террора со стороны вавилонян и мидийцев, псевдо-Синшари-ишкун двинулся на запад, постоянно преследуемый передовыми частями вавилонской армии. Учитывая всю тяжесть лишений, которым подверглась группа Синшари-ишкуна, голод, нехватку воду и постоянные нападения арабских кочевников и сепаратистов из числа жителей бывшей империи, можно утверждать, что до стен Тира добрались не более пятидесяти процентов тех, кто изначально выступил в поход, причём это касается в первую очередь нонкомбатантов - ядро эвакуируемых, состоящее из боевых частей, прибыло в Финикию в хорошей комплектности. Синшари-ишкун инициировал переговоры с властями Тира о выделении его группе квартала в черте города, но дипломатическая миссия не увенчалась успехом. Тогда ассирийцы, действующие в жестоком цейтноте, разграбили окрестности Тира и начали приготовления к штурму города. Учитывая значительный боевой опыт ассирийских соединений и их безвыходное положение, принуждающее драться до последнего, исход штурма мог оказаться для тирийцев весьма плачевным. Сообразуясь с этим, власти города пошли на существенные уступки. Они предложили вождю ассирийцев следующее: тот отказывается от намерения поселить своих людей в городе. Взамен Тир снабжает беженцев провизией и припасами, а также сдаёт Синшари-ишкуну в аренду флот, достаточный для перевозки большей части ассирийцев в финикийскую колонию в Северной Африке. На это ассирийцы были согласны и, взяв предварительно значительное число тирийских граждан в качестве заложников, отправились в долгий морской переход в Тунис на финикийских кораблях с финикийскими же командами. Суда были переполнены вплоть до потери остойчивости, однако, насколько можно судить, флот добрался до Северной Африки без особых потерь. Во всяком случае, костяк группы, войско, опять-таки не пострадал.

Даша вновь прервалась - на этот раз для того, чтобы наклониться, зачерпнуть пригоршню снега из-под ног и растереть по мокрому от пота лицу. Она вся раскраснелась.

- Зачем ты мне всё это рассказываешь? - визгливо закричал Франц, брызгаясь слюной, немедленно замерзающей прямо в воздухе. - Мне этой херни по горло хватило, пока... - Он хотел сказать - "пока ты ещё была жива", но не смог и просипел: - ...Пока мы были женаты!..

Даша не обратила на него никакого внимания, а может, обратила, но не подала вида. Она ещё несколько минут молча размазывала по телу хрустящий снег, затем глубоко вздохнула и стащила с себя майку, обнажив пышные, тяжёлые груди и маленький округлый животик. (Несмотря на всю очевидную невозможность и противоестественность этого, Франц моментально ощутил сильнейшую эрекцию). Даша села на стол, подтянула колени к подбородку и заговорила вновь:

- Однако в Африке Синшари-ишкуна ждал крайне неприятный сюрприз. Карфаген, к тому времени уже в известной степени вышедший из-под власти своей метрополии и начинающий перерастать её, не только не согласился принять беженцев на своей территории, но и декларировал, что ассирийцам предписывается в кратчайшее время покинуть подвластные городу земли и удалиться на расстояние не менее тридцати дневных переходов на юг. Таким образом, беженцы обрекались на почти неминуемую гибель в пустыне. Синшари-ишкун вновь попытался разыграть карту агрессивных переговоров, столь удачно сработавшую против Тира, но карфагенское ополчение, закалённое в боях с нумидийскими и ливийскими племенами, представляло для уставшей и истощённой ассирийской армии куда более серьёзную угрозу. В конечном итоге (как долго продолжались дебаты в ассирийском стане, неясно) Синшари-ишкун снял лагерь с места. Он предпринял неожиданный рейд на Утику и, захватив (видимо, в качестве рабов) большое количество пленных, погрузил своих людей на корабли. Дальнейшие намерения ассирийского вождя не вполне прояснены историографией, но, во всяком случае, известно, что флот Синшари-ишкуна прошёл через Мелькартовы Столбы в Атлантику. Последующие события представляются малореальными, но результаты всех последних археологических экспедиций подтверждают то, что прежде казалось невозможным: ассиро-финикийский флот пересёк Атлантический Океан и достиг территории Северной Америки приблизительно в районе нынешнего штата Коннектикут. Что толкнуло Синшари-ишкуна на такой невероятный шаг, остаётся пока только строить гипотезы. Профессор Лев Иаковлевич Эйдеман высказывает предположение, что, будто бы, изначально флот двинулся в сторону Британских Островов, давно известных финикийцам, но сбился в пути из-за грубых ошибок в навигации; однако, учитывая высочайшую компетентность финикийских мореплавателей, представляется абсурдной версия, что они перепутали стороны света и вместо востока двинулись на запад. Этот вопрос в будущем ещё получит должное освещение в историографии. Как бы то ни было, Синшари-ишкун расквартировывает своё мобильное государство на территории современной Новой Англии. Далее, буквально в течение месяца, в рядах ассирийцев, по-видимому, произошёл раскол, причины которого пока не прояснены. Часть ассирийцев, ведомая непосредственно Синшари-ишкуном, вновь снимается с места и, взяв некоторое количество кораблей, отправляется ещё дальше на север, огибая мыс Ньюфаундленд, и движется в Арктику. Там следы флота теряются более чем на две с половиной тысячи...

Даша вдруг резко оборвала свою речь. Она слезла со стола и пошла в сторону Франца. С ужасом Франц увидал, что она меняется на ходу самым чудовищным образом. Сказать, в чём конкретно заключались эти изменения, он не мог, ибо страшное небесное марево арктического солнца окружило его жену плотной взвесью ледяных кристаллов и тумана, почти непроницаемой для взгляда. Но одно было точно - она менялась, и эти изменения были столь страшны, что Франц, дрожа всем телом, быстро попятился назад. В последнюю секунду он увидел, что лицо его возлюбленной трансформируется в некое подобие длинного, узкого, вытянутого клюва, а кожа её становится белее белого. "Текели-ли! Текели-ли!" - прокричал монстр, бывший его женой, а в следующий миг Франц провалился под лёд. Холодная вода полилась ему за шиворот.

- Франта! Франта! Просыпайся!

Франц разинул глаза. Над ним стоял Сафаров со стаканом воды. Стакан был наполовину пуст. Хотя Сафаров наверняка назвал бы его наполовину полным. Франц закрыл глаза, и тогда Сафаров вновь брызнул на него водой из стакана.

Не открывая глаз, Франц сунул руку в ящик кухонного стола и нащупал там пистолет Макарова - один из трёх, хранившихся у него дома ещё с коминтерновских времён. Не глядя, он навёл его куда-то в сторону Сафарова и нажал на спусковой крючок. Выстрела, однако, не последовало, а Франц ощутил, что на его голову обрушилось что-то вроде кувалды. Рука у Рахмона была тяжёлая. Франц ткнулся лбом в остатки ливерной колбасы на столе и пробормотал непристойность.

- Это нехорошо, товарищ Пазура, - бесстрастно промолвил Сафаров и вырвал пистолет у Франца. Тот не сопротивлялся. Голова его трещала так, что Францу хотелось только одного - чтобы Сафаров из этого же пистолета его и пристрелил. Но Рахмон, разумеется, не стал стрелять. Вместо этого он уселся рядом с Францем и внимательно уставился на него. Его узенькие глазки превратились в две крохотные щёлочки.

Франц тоскливо посмотрел на него.

- Ты бы закрывал дверь, что ли, - сказал Сафаров с неудовольствием. - Мало ли кто к тебе вот так зайдёт.

- Плевать, - прохрипел Франц с ненавистью. - Чего припёрся?

Рахмон принял самый деловой вид.

- Ну, я, собственно, за чем, - сказал он. - Смотри, что я тут нашёл. - Он сунул руку за пазуху плаща, извлёк оттуда старую чёрно-белую фотографию и бросил её на стол перед Францем. Франц посмотрел на неё - сперва безучастно, потом всё более тараща глаза. На фотографии был запечатлён... он сам в обнимку с Дашей? Франц не помнил этой фотографии. Он вообще редко фотографировался - считал себе нефотогеничным, да ещё и вечно моргал от вспышки. Больше того: они с Дашей позировали на фоне, кажется, большой ледяной горы или айсберга, а он мог с абсолютной уверенностью сказать, что он никогда не был в подобных местах. Даша - да, но не Франц.

- Откуда это у тебя?

Рахмон помотал головой.

- Это не важно, - сказал он. - Проблема в другом - я нашёл ещё одну.

Он бросил на стол вторую фотографию. На ней было всё то же самое, за одним исключением - Франц стоял перед айсбергом один и обнимал ледяную пустоту рядом с собой. Поза его была бы естественна, если бы подле него, как и на предыдущем фото, была Даша. Но её на снимке не было. Через весь снимок красным маркером или, скорее, губной помадой было написано:

ТЕКЕЛИ-ЛИ!

Пьяное оцепенение окончательно покинуло Франца. Он вскочил на ноги, едва не опрокинув стол... и застыл на месте.

Сафарова рядом с ним не было. Франц был на кухне один. Не было и фотографий, но на размазанной по столу ливерной колбасе были выведены две буквы: Б.Ф. Франц долго смотрел на них, затем окунул палец в вязкую массу требухи и облизал его.

Б.Ф. Белый Ферзь.

10

Франц ехал по Невскому проспекту со скоростью порядка восьмидесяти, время от времени раздражённо демонстрируя непристойные жесты торопыгам, пытавшимся его обогнать. Учитывая его крайне невысокую водительскую квалификацию, можно сказать, что Франц летел так, будто за ним гнался сам дьявол на адской колеснице. Было раннее утро, и машин на трассе было немного, но Францу всё равно казалось, что стоит ему на секунду отвлечься, как он тут же влетит в бок или поцелует в задний бампер какого-нибудь зазевавшегося лихача.

Основания спешить у него имелись. В пять утра он должен был прибыть в кафе "Лада" на встречу с агентом под кодовым именем Белый Ферзь.

В бытность Франца сотрудником Восьмого Отдела Ферзей в коминтерновской номенклатуре всегда было двое, причём Чёрный традиционно занимался операциями на Юге земного шара, а Белый - на Севере. Предыдущего Белого Ферзя Франц знал лично - это был маленький неприметный человечек в звании, кажется, майора, язвительный и неприятный в общении. Он пропал при невыясненных обстоятельствах, обследуя странную аномалию, найденную при глубокой разработке алмазного карьера в городе Мирный в Якутии.

Франц и сам не знал, какого рода ответы он хочет получить от агента. Он даже не был в состоянии сформулировать чёткие вопросы. Впрочем, он считал, что при личной встрече проблемы целеполагания как-нибудь утрясутся сами собой. Тем более, что у Франца сложилось впечатление, будто Белый Ферзь хочет этой встречи ещё сильней, нежели он сам.

Франц устало сморгнул. Он не выспался, и глаза его были будто бы засыпаны песком. В последние минут десять ему навстречу не попалось ни одной машины, да и обогнала его лишь одна - жутко завывающая карета "Скорой Помощи", что Франц, с недавних пор ставший довольно суеверным, счёл недобрым предзнаменованием. Сейчас же на трассе машин вовсе не осталось - лишь одинокий велосипедист, посверкивающий в тумане фонарём, - он ехал в некотором отдалении от Франца уже минут двадцать.

Франц покосился на него. В этом велосипедисте было что-то не то. Что же? Или Франц начал превращаться в параноика?

Он вздохнул и увеличил скорость. Было без десяти пять. Белый Ферзь, скорее всего, уже ждал его в условленном месте. И нервничал. Франц на мгновенье представил себе, как он сидит за столиком, смотрит в черноту за окном, барабанит пальцами по столешнице, грызёт твердейшую тараньку, как будто найденную археологами в окаменелости времён палеолита. На третий раз перечитывает засаленный позавчерашний "Советский Спорт". Курит.

Ну, что ещё можно делать, сидя в задрипанной ночной столовке?

Франц нервно покосился на велосипедиста за спиной. Что же с ним не так? Велосипед как велосипед, "Чемпион", или "Юность", или ещё какое барахло времён очаковских и покоренья Крыма. Самого седока в предрассветном тумане было не разглядеть: вроде как синяя джинсовка, белое пятно майки-алкоголички, лохматые седые волосы, как у Эйнштейна или сумасшедшего профессора из фильма "Назад в будущее". Пенсионер-бодрячок решился на утреннюю велопрогулку. И всего делов. Почему бы это так вдруг взволновало Франца?

Ответ пришёл сам собой, да такой, что Франц чуть не съехал в кювет.

Последние двадцать минут Франц ехал со скоростью порядка ста километров в час. Всё это время велосипедист ехал за ним НЕ ОТСТАВАЯ.

Франц дал по газам, увеличив скорость до ста двадцати. Велосипедист словно бы понял, что его маленький обман раскрыт, и принялся сокращать расстояние. При этом, насколько мог видеть Франц, он даже не прилагал никаких особых усилий - крутил педали в обычном прогулочном темпе. Вскоре он поравнялся с Францем и несколько страшных секунд ехал рядом с ним. Всё это время Франц неотрывно смотрел вперёд, вцепившись в баранку, как если бы от этого зависела его жизнь. Возможно, так оно и было. Лоб его покрыла испарина, задница сжалась. Наконец велосипедист издевательски легко обогнал машину Франца и, не оглядываясь, покатил дальше, с каждой секундой убыстряясь. Вскоре он исчез за горизонтом.

Франц ударил по тормозу так, что машина пошла юзом, и несколько минут стоял, тяжело дыша и уткнувшись лбом в руль.

- А, подполковник, - кивнул Францу Белый Ферзь. - Запаздываете.

- Были... обстоятельства, - пропыхтел Франц, тяжело плюхнувшись на стул. Белый Ферзь посмотрел на него - внимательно, но без осуждения. Франц тоже уставился на него, и несколько секунд они молчали. Кроме них в помещении никого не было - официант, с пренебрежением наливший им коньяку, сразу после этого скрылся в подсобке и включил там магнитофон с бесконечно закольцованной песней Боба Дилана "Времена меняются".

Агент Белый Ферзь решительно отличался от того образа, что успел сконструировать Франц в своём воображении. Не было ни тараньки, ни пенящегося от немыслимой концентрации соды пива, ни даже "Советского Спорта". Белый Ферзь был высоким худощавым черноволосым мужчиной, красивым, аристократичным и даже несколько франтоватым, с пробором, в безукоризненно подогнанном чёрном костюме и даже с галстуком-бабочкой. Однако же в державе Датской была, пожалуй, и некая гниль: костюм был мятоват, манжеты - сероваты, пробор - не так и идеален, щёки украшала трёхдневная щетина, уголки воротничка загнулись кверху. От него попахивало, как будто он несколько дней не был в душе. Вероятно, это соответствовало истине. Костяшки пальцев Белого Ферзя были разбиты. Он выглядел спокойным, но внутренний оперативник, живущий во Франце, моментально распознал, что спокойствие это - напускное. Верней даже сказать, оно не было показным, рассчитанным на Франца - скорей, Белый Ферзь пытался уверить самого себя в том, что всё идёт по раз навсегда заданному плану и беспокоиться нечего. Этакий аутотренинг.

Что могло его так взволновать?

Белый Ферзь закурил и жестом предложил Францу последовать его примеру. На столе перед ним лежал портсигар с десятком элегантных сигарилл или маленьких сигарок, чёрных, с колечком золочёной фольги на каждой. Франц угостился, с наслаждением вдыхая ароматный горький дым. Такой дым был уместен скорее в кают-компании роскошного трансатлантического лайнера, вкупе с чёрным кофе элитных сортов или виски "Бушмиллс". Франц пыхал медленно, смакуя; его же визави затягивался нервно, торопливо, будто курил какую-нибудь паршивую "Стюардессу". Руки его, над которыми явно трудился хороший маникюрный мастер, еле заметно подрагивали.

- Итак, - заговорил Белый Ферзь, выкурив свою сигару раза в три быстрей Франца, - наколько я понимаю, подполковник, у нас обоих есть что предложить друг другу, вы так не думаете?

- Думаю, - сказал Франц. - Но я уже не подполковник. Можно просто - Франц.

- Франц. - Агент натянуто улыбнулся. - Вы же знаете, коминтерновцы не бывают "бывшими".

- Я вот именно "бывший", что бы там кто не думал, - инстинктивно ушёл в защиту Франц. - И возвращаться не планирую.

- Если бы вы были "бывшим", - агент особо выделил это слово, - я бы вообще не стал с вами вести разговор. А мне нужны именно вы, Франц. Вы понимаете, что, какие бы связи у вас ни оставались в Восьмом Отделе, вы не смогли бы войти в контакт со мной, если бы я сам этого не захотел. Мне нужен именно такой человек, как вы: не активный сотрудник отдела, но и не плюнувший на всё и вся отставник, которому уже давно ничего не нужно.

- В общем, как у Киплинга, кажется, - усмехнулся Франц. - Ни рыба ни мясо, волосатый анахронизм. Но вы ошибаетесь во мне. Мне как раз таки уже давно от отдела ничего не нужно.

- Если б вам ничего не было нужно, разве искали бы вы встречи со мной? - резонно возразил Белый Ферзь. - Вокруг вас творится что-то странное, и вы пытаетесь доискаться до причин. Это не так?

- Так, - не стал уворачиваться Франц. - Но я не возьму в толк, что вам-то от меня потребовалось?

Белый Ферзь несколько секунд нервно молчал, затем достал из кармана фляжку и отхлебнул. Руки его уже заметно дрожали.

- Знаете, - сказал он, - я никак пока не возьму в толк ВАШИ мотивации в этом деле, а вот мои-то как раз очень прозрачны. - Он непроизвольно оглянулся по сторонам и понизил голос, будто герой шпионского детектива. - Меня пытались убить дважды за последние двое суток. - Он показал Францу два пальца, как гротескный символ победы. - Два раза. По одному покушению в сутки - многовато для меня. Я хороший оперативник с большим стажем, но в этом и всё дело: я знаю, что если меня всерьёз решили убрать, то рано или поздно так и произойдёт. Скорее рано. - Он вновь отхлебнул и убрал флягу в карман. - Так что я хочу до всего докопаться. Только и всего.

Объяснения агента ничего не прояснили - Франц по-прежнему мало что понимал.

- Но почему я? Почему не пошли по линии начальства? Уж им-то было проще вас защитить в случае чего.

- Вы не поняли. - Агент помахал пальцем под носом у Франца; ноготь на пальце был обломан. - В обычных условиях я сам бы смог себя защитить. Проблема в том, что я уверен, что именно моё начальство и организовало оба покушения. И организует третье, а потом четвёртое. Эт цетера. Вот потому мне и нужны ВЫ.

Франц некоторое время молчал, не зная, что сказать.

- И как, по-вашему, мы можем помочь друг другу? Особенно с учётом того, что я даже сам не знаю, что мне нужно?

- Ох, ну, это просто. Смотрите: я обладаю некой информацией, которой хочу поделиться с вами. В полном объёме и безвозмездно. Многое из того, что я расскажу, знаю я один. Будем знать мы оба. Далее, когда вы станете обладателем этой информации, мы с вами начнём выстраивать необходимую нам стратегию. Я так полагаю, что теперь нам придётся поработать в связке. - Он вновь закурил и выпустил в потолок длинную струю дыма. - Так что вот давайте я немедля и начну с вами делиться.

- Слушаю вас, - сказал Франц.

11.

- Итак, - начал Белый Ферзь, - насколько я понял, вам уже известна подоплёка возникновения программы "Белый Молох". Я уверен, что человека, рассказавшего вам о ней, убрало наше с вами начальство. Более того, я также убеждён, что небезызвестный вам подполковник Сафаров принял в его устранении прямое и деятельное участие. (Франц напрягся). Чего вы не знаете - так это того, что Сафаров, во-первых, никакой не отставник, и, во-вторых, имеет самое непосредственное отношение к программе "Белый Молох" с момента её активации.

- Погодите, что за чушь? - прервал его Франц. - Он мой ровесник, когда бы он успел?

- Подполковнику Сафарову пятьдесят пять лет, - жёстко сказал Белый Ферзь. Франц разинул рот. - В органах госбезопасности он служит с восемьдесят первого года. В Восьмом Отделе Коминтерна - с момента его формирования в девяносто третьем году. Собственно, сама программа "Белый Молох" послужила одним из катализаторов создания в Коминтерне своего оперативного органа, не подчинённого ни одной из служб безопасности СССР. Подполковник Сафаров, что, полагаю, тоже не должно быть вам известно, является заместителем начальника департамента собственной безопасности Восьмого Отдела. Об этом знает крайне ограниченный ряд лиц. Официально он давно в отставке, что позволяет ему, не привлекая ненужного внимания, заниматься, скажем так, мониторингом высокопоставленных отставников Отдела. А проект "Белый Молох" - цель приоритетная. Это его детище. Я также абсолютно уверен, что моего предшественника, предыдущего Белого Ферзя, устранил именно он.

- Замечательно, - пробормотал Франц, до головокружения затянувшись сигаретой. - Зачем?

- У меня почти нет информации, - сказал Белый Ферзь. - А уж если её нет у меня, будьте уверены - её нет ни у кого. Кроме тех, разумеется, кто её закрыл.

- Мне плевать, кто её закрыл, - сказал Франц вяло. - Мне нужно знать, в чём заключается суть программы.

- В двух словах, - сказал Белый Ферзь. - В девяносто третьем году в Арктике был обнаружен саркофаг, доставленный туда, очевидно, финикийскими моряками. (Франц вздрогнул, вспомнив свой давешний сон). Его обнаружение стало причиной бесследного исчезновения археологической экспедиции и нескольких поисково-спасательных отрядов...

- Саркофаг? - перебил Франц. - Что за саркофаг?

- Огромный. - Белый Ферзь помолчал. - Больше Ленинского Мавзолея.

Франц на мгновенье замер, ослепленный явленной ему картиной.

- Как это возможно? - спросил он, запинаясь. - Больше Мавзолея, что за чушь?

Белый Ферзь затянулся сигариллой и несколько секунд меланхолически пускал к потолку кольца белого дыма.

- А как возможны Великие Пирамиды? - ухмыльнулся он. - Или, скажем, Сфинкс? Вы были внутри пирамиды Хеопса? Я был. - Он покачал головой. - Вы даже не догадываетесь...

- Одно дело пирамиды! - перебил его Франц, разгорячившись. - Их построили в Египте! Никто их никуда не перевозил!

- Я не уверен... - начал Белый Ферзь и кашлянул. - Мы не были уверены в том, что саркофаг перевезли. Есть вероятность, что его сразу возвели на месте.

- Да что за чушь! - каркнул Франц. - В Арктике? Как вы себе это представляете? Вы вообще понимаете, что вы несёте? Вы вообще... вы можете представить финикийцев в Арктике? Да они бы там через час коньки отбросили!

- Тем не менее, - голос Белого Ферзя налился стальной уверенностью, - это научно установленный факт. Следы ассирийской и западно-семитских культур обнаружены в большом количестве как в Советской, так и в Канадской Арктике. Финикийцы жили там, и жили куда дольше, чем можно было предположить до...

Он вдруг осёкся.

- Давайте, договаривайте, - буркнул Франц. - Мы вроде договорились не секретничать? До экспедиции, в составе которой работала моя жена, так?

- А, ну вы в курсе, - сказал Белый Ферзь. Он как-то сразу обмяк. - Да, разумеется. Хотя эта экспедиция была не единственной. Насколько известно мне, в рамках программы "Белый Молох" с девяносто третьего года только в Советскую Арктику было отправлено четырнадцать экспедиций, последняя - в этом году. В Канаду - не меньше четырёх.

Франц устало облокотился на стол и уставился Белому Ферзю в глаза.

- Что мы там ищем? - спросил он. - Вы знаете, что именно находится в этом саркофаге?

- Да, - коротко сказал Белый Ферзь. - Молох.

Франц нахмурился.

- Прошу прощения?

Белый Ферзь сморщился, и его лицо на мгновенье превратилось в лицо древнего старика.

- Молох, - повторил он скрежещущим голосом, от которого Франца пробрал мороз. - В саркофаге захоронен Молох.

- Что это значит? - напрягся Франц.

- Ну, это не более чем условное обозначение, - сказал Белый Ферзь. - Может быть, это Ваал. Впрочем, их всё равно нередко отождествляют. Или вообще Мелькарт, Царь Города. Семитское высшее божество

- То есть, я не понимаю, - помотал головой Франц. - Это храм? Ему там поклонялись?

- В том числе и храм, - сказал Белый Ферзь натужно. - Знаете, я вам сейчас расскажу одну интересную деталь. Об этом мало кто знает. Собственно, упоминание об этом есть только в одном источнике - отчёте поисковой экспедиции, которая обнаружила саркофаг. Итак... - Он замолк и молчал довольно долго; слова давались ему с трудом. - В общем, это был не только храм. Ещё и нечто вроде тофета... Знаете, тофет. Место всесожжений. Финикийцы, как считается, сжигали там детей. Хотя в современной науке это подвергается сомнению, тот же Циркин полагает... - Он заметил нетерпение на лице Франца и оборвал себя. - Ну да, не время для лекций. Так вот: когда поисковая экспедиция вышла к месту где стоял саркофаг... они нашли это место по столбам дыма на горизонте. Жертвенный костёр на вершине саркофага сильно дымил.

Франц подался к нему.

- Костёр? Что ещё за...

Он не успел договорить - помещение вдруг залил ослепительный жёлтый свет, такой яркий, что Франц зажмурился. Когда спустя секунду он открыл глаза, в руке у Белого Ферзя уже был пистолет. Франц потянулся за своим "стечкиным", но тут с улицы послышался громовой, усиленный мегафоном голос:

- Говорит подполковник Филимонов! Здание оцеплено! Всем выйти с поднятыми руками! ЗДАНИЕ ОЦЕПЛЕНО! ВЫХОДИТЕ С ПОДНЯТЫМИ РУКАМИ!

Белый Ферзь вздохнул.

- Всё нормально, - сказал он. - Я всё улажу. Но вам бы я не советовал высовываться. Вы отставник, с вас и взятки гладки. Сидите пока здесь, оружие уберите куда-нибудь подальше. Как Майкл Корлеоне, ага? - Он ухмыльнулся и кивнул на туалетную дверь в глубине помещения. - Я всё сделаю.

Он достал из пачки последнюю сигариллу и закурил. Тон Белого Ферзя был более чем уверенным, но руки выдавали его - ходили ходуном. Франц на мгновенье встретился с ним взглядом и замер - глаза у Белого Ферзя были омертвелыми. Он весь побелел.

- Удачи, - сказал Белый Ферзь тихо и, пыхая сигариллой, пошёл к выходу, на ходу поднимая руки.

- НЕ СТРЕЛЯТЬ! - гаркнул он с такой силой, что затряслись стёкла. - РАБОТАЕТ ВОСЬМОЙ ОТДЕЛ! Я ВЫХОЖУ! НЕ СТРЕЛЯТЬ!

Он пинком распахнул дверь и застыл в дверном проёме.

В следующий миг автоматный огонь буквально смёл его с лица земли - Белый Ферзь спиной вперёд полетел внутрь кафе и сбил собой столик. Франц не видел, как агент упал - он уже полз по-пластунски под столиками через лужицы пива и разбросанные бычки, как солдат ползёт по полю боя, усеянному стреляными гильзами и залитому липкой пенящейся кровью. Над его головой свистели пули. Не обращая на них внимания, Франц упорно продвигался к двери туалета. Боб Дилан из подсобки продолжал гнусавить о меняющихся временах.

Наконец Франц достиг цели и вполз внутрь. Белый Ферзь действительно был очень хорошим оперативником - Франц сразу же понял, на что агент намекал. Огромное окно, глухо закрашенное чёрной краской, было приоткрыто, и внутрь уже лез бугай с "калашниковым" и в маске с прорезями для глаз. Подскочив к окну, Франц выстрелил ему в челюсть, втащил внутрь, затем, быстро высунувшись наружу, уложил ещё двоих бойцов, карауливших снаружи, после чего выскользнул на улицу - в чёрное ноябрьское утро.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ