Я, Муза и Отражение
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Филипп Тропин. Апрель 2011.
Я, Отражение и Муза.
В темной спальне, в вальяжной позе на широком кресле расположился Я. Задумчив взгляд, рука подпирает колючую щеку. В этом измерении, во Вселенной воображения, где Я - всемогущий создатель, назначено свидание Музе. Обстановка уютной комнаты ограничивается креслом на ворсистом ковре, тусклым светильником на длинной ножке подле кресла, и где-то в темноте должно быть роскошное ложе. Украдкой подползает сумрак, наступает со всех сторон, ужимает ореол света слабой лампочки. Но Я не замечает уплощение мрака, расщепляющего мебель подобно кислотному раствору, не замечает и девичье лицо на расстоянии вытянутой руки от своего окаменевшего лика. Ее силуэт окутан нежным свечением, едва раздвигающим черно-коричневую толщу. Шелковые рукавчики-фонарики придерживают на предплечьях белое платье, облегающее хрупкий стан. Длинные волосы цвета белого золота подобны фате невесты, расширяющимися водопадом струятся до щиколоток. Наивные ярко-карие очи искательно смотрят в матовые глаза бурого цвета. Муза стала робко красться маленькими ладошками по его коленям, востренький носик почти соприкоснулся с носом Я.
Перед креслом возникло зеркало в человеческий рост высотой и шириной в обхват. Его Я заметил сразу.
- Что ты здесь забыл? - требовательно спросил он.
В отражающемся Я присутствуют все сходства с оригиналом, но отражение не пошевелило губами, отличен и взгляд, таящий насмешку.
- Услышал, как ты обращаешься ко мне, вот и явился.
- Поди прочь. Не мешай нам.
- Кому это "нам"?
Надменный взгляд прошелся по сторонам - Музы нет. Я приподнял руку над подлокотником, щелкнул пальцами и в следующую секунду на плечо легла ладошка. Он накрыл рукой тонкие пальчики.
- Исчезни, - приказал Я отражению.
Но тот остался, усмехнулся ехидно, кивнув в сторону Музы.
- Глянь.
Я скрипнул зубами, но все же повернулся, и тогда увидел руку по локоть - остальное растворилось во тьме, и это оказалась не ее рука. Он отшвырнул конечность манекена, сконцентрировался, светильник полыхнул ярым светом, став миниатюрным солнцем под торшером. Враз осветилось ложе, Муза сидит на нем, свесив ножки.
- Неплохо, - не без ухмылки подметило Отражение, подняв к глазам циферблат наручных часов.
Я протянул раскрытую длань, Муза поднялась и, сделав пару шагов навстречу, внезапно пропала, будто тьма заслонила ее.
- Четыре секунды... А вот это - плохо, - позлорадствовало Отражение.
Я решительно собрался с мыслями, переместился из спальни на лесную поляну. Над головой небесная синь, чуть покачиваются кроны. Эту привычную обстановку, скопированную из реальности, поддерживать просто, тратится меньше сил, которые ныне направил на детализацию облика Музы. Она должна появиться за спиной, Я приложил немало усилий для этого, и когда приготовления закончились, обернулся.
- Ее здесь нет. Только я, - констатировало Отражение, продолжая сидеть в кресле с черным фоном зазеркалья. - Была здесь, во всей красе, еще бы чуть-чуть - и ты бы ее застал.
- В чем дело?
- Хм... Давай разбираться.
Закряхтев по-старчески, Отражение поднялось на ноги, сцепило пальцы у живота, направилось к зеркальной поверхности, не сбавляя хода, переступило край рамы. Оно остановилось на мягкой земле, вздохнуло полной грудью, жмурясь в наигранном удовольствии, изображая освобожденного узника.
- Начнем с простого вопроса: зачем тебе все это?
- Уточни.
- Этот мир, - Отражение всплеснуло руками. - Зачем тебе он?
- Это моя творческая Вселенная.
- Да-да, припоминаю... Немножко писатель, чуточку поэт, начинающий художник и музыкант... Ничего не упустил?
- Не дерзи.
- А ведь "творческая Вселенная" - это не ответ.
- Этот мир - моя мастерская, в которой я творю.
- С какой целью творишь?
Я не стал отвечать, решил снова попробовать призвать Музу. И она явилась, веселая, лучезарная, бархатное свечение выделяет ее силуэт, будто контур. Провела пальчиками по щетинистой щеке, расслабив суровую мимику. Но стоило моргнуть, как снова осталось лишь Оно, ковыряющее со скуки почву мыском.
- Вы закончили?
- Почему она исчезает?
- Потому что тебя отвлекают посторонние мысли.
- Какие?
- Ты не замечаешь?
- Нет.
- Ладно, слушай.
Отражение заглянуло в глаза странным, пытливым взглядом. Потаенная мысль вернулась, отчетливо прозвучала в голове: "Какой романтичный, утонченный момент! Как бы вклинить его в рассказ? Надо бы как-нибудь поинтереснее обыграть, чтоб за душу цепляло". Я растерянно похлопал ресницами.
- Во-во, и я о том же. Так ответь же: для чего тебе искусство?
- ... Это смысл моей жизни - видеть многообразие мира, множество образов, сюжетов, персонажей. Я так чувствую реальность и особо воспринимаю творчество. Зачем? Да чтобы наслаждаться жизнью и посвящать ее искусству.
- Какой-то совсем уж сумбурный ответ. Давай разберем ту, скрытую мысль: да - поначалу ты наслаждаешься моментом, а потом - тут же переключаешься на его воплощение.
- По-твоему, думать о творении - плохо?
- Не так плохо, как концовка той мысли, к ней вернемся позже. А сейчас по поводу творений. Следуй за мной.
Оно передало видением образ, всего один неразборчивый кадр, Я запрыгнул в него, словно в проезжающий автобус, мгновенно оказался в новой среде, где перво-наперво огляделся. Это место похоже на детскую поликлинику: раскиданы игрушки, гладкие стены раскрашены мультяшными персонажами, что резвятся на едко-зеленом лугу с монотонным голубым небом. По центру стоит люлька со свисающими погремушками-самолетиками, медленно кружащими под звонкую мелодию заводного механизма. Проводника Я не увидел, зато встретил малыша лет шести, что возился на полу, вертя маленькими ручонками разноцветные кубики.
- Осмотрись, - пророкотал глас Отражения.
Я и до наставлений пошел к ребенку.
- Похож на меня, - умильно сказал он.
Но стоило опуститься перед мальчиком на корточки, как холодок пробежал по спине. Ребенок глянул на отца глазами без век, без надбровных дуг, без самих бровей, а вместо рта - рисунок мелом на натянутой коже. Глазки шустро бегают от кубика к кубику, а едва пошевелит головой - туловище начинает раскачиваться, вот-вот упадет, будто она весит значительно больше тела. Он быстро потерял интерес к отцу, Я ошарашено поднялся.
- Этот еще удачным уродился. Загляни в кроватку.
Сердце воспротивилось, но ноги решительно повели, а не моргающие глаза приготовились ко всему. Увиденное все равно заставило глубоко вздохнуть, унимая нервную дрожь: люлька кишмя кишит голенькими младенцами, эмбрионами-уродцами, одни кажутся обычными, другие уместятся в спичечном коробке. В копошащейся массе попадаются безрукие, безногие, безголовые, но бездвижны лишь мертвые, сливового цвета. Лица веселые, капризные, с раззявленными немым криком ртами, но стоило прислушаться, как по ушам стегнула жуткая какофония звонкого смеха и заливистого плача. Сердце похолодело, побелело лицо, кто-то подошел из-за спины, приподнял правую руку и прижался к боку теплым плечом. Муза прильнула ушком к груди, обняла за талию, умиротворенным взором склонилась в кроватку. Рука Я так и зависла в приподнятом положении.
Разрывая оковы оцепенения, горячим импульсом пронеслась по телу безрассудная злость, сверкнула в глазах. Я сотворил канистру, торопливо вытряхнул содержимое над люлькой, распространяя резкий запах бензина. Блестящим боком сверкнула газовая зажигалка.
- Стой! - прокричало Отражение. - Посмотри что ты делаешь!
Все развеялось в миг, подобно оборвавшемуся сновидению, и сам Я, теперь из плоти и крови, очнулся в ванной комнате. В левой руке охапка исписанных листов, снизу занялось пламя. По бумаге расползается угольно черное пятно с коричневой огранкой, опережает языки огня, ползущие кверху, оставляющие за собой седой пепел, осыпающийся на раковину невесомыми перьями. В правой руке та самая зажигалка, накалом обжигает сдавивший педальку палец. Человек бессознательно таращится на сгорающую рукопись, на бескровно бледном лице лихорадкой сверкают глаза, дрожат губы. Руки затряслись, пепел посыпался на пол вместе с тлеющими угольками, огонь лизнул пальцы. Человек суматошно открыл кран, залил пламя. От рукописей остались мокрые клочки с обугленными краями, он прочел обрывки предложений, попытался погрузиться в те миры, но увидел лишь коллаж сюжетной линии под драматичную музыку, а под конец - Музу, убаюкивающую обгоревшее тельце на руках. Он рванул из видения, спасаясь в реальности. Что теперь делать с этими обрывками? Не спускать же в унитаз.
Человек оставил их на стеклянной полке, выступающей из края настенного зеркала. В нем он увидел свое отражение, поймал взгляд усталой тоски.
"Я высок, у меня сильный руки, привлекательное тело, завидное здоровье. Я наверняка стал бы успешным, если бы избавился от этого... душевного недуга. Я ведь не какой-то хилый неудачник..."
"Это важно для тебя?"
"... имею спрос у женского пола..."
"Спрос?! Ты проститутка, что ли?!"
"... но все рушится, когда дело касается моего... сумасшедшего внутреннего мира. Зачем я цепляюсь за свою бесполезную болезнь?"
Человек отступил на шаг, споткнулся о коробку с неразборчивыми рассказами и набросками стихотворений. Отмахнувшись с болезненной миной на лице, пошел в комнату, залез с ногами в замшевое кресло и, обхватив колени, какое-то время бездумно таращился в темное окно балконной двери, покачиваясь взад-вперед. Поуспокоившись, человек распрямил спину, поставил стопы на палас, руки разложил на подлокотниках, выровнял дыхание и посерьезнел, будто готовясь, что кресло тронется и понесется вагончиком по американским горкам.
Веки опустились. Голос Отражения отчетливо зазвучал в темноте:
- Нашел место для кремации! Еще пожар устроил бы в доме, вот уж действительно - разрушительная мощь искусства, ха-ха! И что за методы такие - сжечь все к чертовой матери?
Я расслабил глаза, опустил второй слой внутренних век, тьма сгустилась и поплыла подобно помешиваемому мазуту.
- Знаешь, начинать с чистого листа, так сказать - "налегке", дело, конечно, хорошее. Но зачем? Да - корявые! Но их предназначение не в том, чтобы жить. Они лишь этап эволюции творчества и им от этого ни хорошо, ни плохо. Забавно то, что снизу, под калеками, можно найти более-менешных, и если захочешь, то сможешь их вылечить. А уничтожать их стоит лишь тогда, когда решишь бросить искусство. Тогда да - беги, сжигая мосты.
- Такого не случится.
- Почему?
- Я уже говорил - это смысл моей жизни.
- Вот как?! Что ж тогда называешь его болезнью?
Наступило сосредоточенное молчание, нарушенное нетерпеливым тоном Отражения:
- Ну же! Думай! Ты уже близок.
- Покажи мою настоящую болезнь.
Мрак пришел в движение, словно Я плавно покатился внутри трубы водной горки. Сзади донеслось надменное: "Наконец-то". Впереди засветился круг, стал надвигаться на глаза, разрастаться в стороны, уже видны предметы того мира. Когда им заполнилось все пространство, Я узнал маленькую комнату бабушкиной квартиры, принадлежавшую ее сыну. Старомодный интерьер доподлинно сохранился в воспоминаниях, именно здесь Я тайком посмотрел первую видео кассету с фильмом для взрослых. Комната в точности как тогда, но сейчас в ней гостят его друзья нынешнего времени, утрамбовались на коротком диванчике, кому не хватило места - примостился на полу, на ветхом письменном столе, облокотился на подоконник. Я остановился в дверях, никто не посмотрел в его сторону. В этом мире он был незримым призраком, избрав роль наблюдателя.
Зрители собрались перед стареньки телевизором, уставились в экран, на котором Я с трудом узнал экранизацию одного из своих последних рассказов. Смущением окрасило щеки - произведение явно страдает от избытка пафоса, в некоторых местах сюжет становится столь шаблонным, что панорамы и персонажи кажутся фанерными. Он робко глянул на озадаченные лица друзей, ища хоть какие признаки одобрения, может, что-то их зацепило.
- Лишь один, по-своему, но видит то, что ты старался передать, - констатировало Отражение. - Еще один пытается это сделать. Остальные напряженно выстраивают предположения, что сподвигло тебя написать то, что написал. Им до коликов интересно спросить: "Ты это придумал или это с тобой случилось?"
- Будто я не способен сотворить сюжет сам.
- И прямо сейчас каждый работает над отзывом, который затмит само произведение своей проницательностью, самовлюбленно сглаживают фразы, которые тебя непременно обидят.
- Твари...
- Вовсе нет. Ты дал им задание - рассказать о впечатлениях. Вот они исполняют просьбу друга.
- Я не давал задач! Я поделился своим искусством!
- А зачем ты это сделал?
- Чтобы дать испытать эстетическое удовольствие и подумать о мыслях, которые я нашел интересными. Чтобы появилась возможность узнать их умозаключения и развить идею сюжета.
- Фальшивая причина. Приготовься, сейчас я ее сломаю.
Комната дяди превратилась в опрятную кухню однокомнатной квартиры, которую Я давно не вспоминал. Молодая мать стоит у плиты в разноцветном фартуке, к ней подбежал радостный сынишка, в руках листок в клеточку, заверещал звонким голосом:
- Мам! А я сочинил для тебя стихотворение! Послушаешь?
- Давай.
- Только ты внимательно слушай.
- Хорошо. Слушаю очень внимательно.
- Слушай. Кхм-кхм...
Тебе стишочек подарю,
И пред тобою пропою,
Что всех сильней на свете я люблю
Самую лучшую мамочку мою!
... Ну как?
Ласково улыбаясь, мать опустилась на корточки, заключила в теплые объятия.
- Какой же ты у меня молодец.
- Тебе понравилось?
- Очень.
- Здорово. А ты заметила, что у меня рифма в каждой строчке?
- Конечно заметила.
- Я старался. Мам...
- Что, мой хороший?
- А можно мне в приставку поиграть?
- Нет. Ты же знаешь, что наказан. Я уже тысячу раз просила не обманывать меня.
- Я больше так не буду, обещаю!
- Это я уже много раз слышала, а ты все равно продолжаешь меня обманывать.
Мальчик насупился и пробубнил:
- Значит, зря я тебе стихотворение посвятил...
- А ты только для этого его написал?
- ... Да.
- Тогда зря, - произнесло Отражение устами матери.
Я поднял пристыженный взор, что тут же сделался суровым. На кухне нет ни матери, ни сынишки. Оно, в серой майке, синих подштанниках и дырявых тапочках, по-хозяйски уселось за стол, пригласило панибратским жестом, и, придвинув две чашки, деловито наполнило красным напитком из электрического чайника, развеяв по кухне пряный запах глинтвейна. Поначалу Я хотел отказать, но решил потренироваться, взял чашку и долго сосредотачивался, глядя внутрь, потом осушил мерными глотками. Удалось почувствовать и вкус, и то, как горячее вино вливается в горло, а после пришло послевкусие, в животе растеклось тепло. Отражение одобрительно кивнуло, вытащило из кармана рюмку, снова плеснуло из чайника, но уже зеленой жидкостью.
- Сахарок топить будем, или так опрокинешь?
- Вернемся к нашей проблеме.
- Ишь, как метко подметил: "нашей"! - Отражение посмотрело на собеседника цинично "мудрыми", подпитыми глазами. - Я те вот что скажу, этот стих был самым первым твоим творением. Вот так незадача: проба пера - и в качестве взятки! Но пока ваял, творчество откликнулось в тебе, - твердый палец тыкнул Я в грудь. - Ты переставлял слова местами в поиске благозвучия, долго возился, чтобы рифма связывала все строки, хотя в конечном счете ее там и нет, ну да не суть. Да, выражаясь нынешним языком, в твоем искусстве оказалось слишком много коммерции, но, все же это было творчеством, перенявшим частичку души творца. Уловил? Вернемся к нашим баранам.
Отражение попыталось столкнуть ладони вместе, но при первой попытке те прошли мимо, на второй раздался хлопок - свет покорно погас. Щелкнул рычажок выключателя, зажегся тусклый прожектор. Голубоватый луч одиноко осветил Я, сидящего на кухонном стуле с закинутой на колено ногой. Он очутился в центре сцены школьного актового зала. У дальней стены подсвечены запертые двери выхода, зрительные места скрыты тенью, в темноте угадываются стулья первого ряда. Некоторые места заняты публикой - друзьями Я, но жизни в них не больше, чем в пластиковых манекенах.
Повернув голову влево он, как и ожидал, увидел потрепанное временем фортепьяно. Я пошел к нему, волоча стул за спинку, бросил перед инструментом, плюхнулся на сиденье. Ладони медленно погладили лакированную заслонку, отворили, оголив белые зубы клавиш. Растопыренные пальцы осторожно опустились на клавир, готовясь сыграть первые ноты "Лунной сонаты", но никак не решались надавить. На передней панели инструмента отражается его сосредоточенный лик, рядом с ним появился светлый облик Музы в лоне прожекторного луча. Я увидел легкую улыбку и сопереживание в больших карих очах, захотел оглянуться, но побоялся не застать. Она чуть кивнула, подбадривая, вселяя уверенность. Он вдохнул до краев, задержал воздух в раздутых легких, а когда выдох плавно заструился - зазвучала печальная музыка. Одухотворенная мелодия столь естественна, она будто струится тихим ветром летней ночи, обволакивает умиротворением, рождает в сердце тонкую чувственность. Память понукает ускорить темп, отыграться, но Я сдерживает, остужает внутренним ритмом. Глаза оторвались от клавиш, чтобы глянуть в отражения на панели, застали Музу, кружащую в танце. Легкие волосы искрятся золотистыми волнами, обвивают тело и вновь взметаются гибкими крыльями. Ее грациозные движения ведут повествование дивной истории, и сложные па отзываются внутри Я неуловимой тревогой, смятением, а затем Муза затанцевала о робкой радости, о самоотверженной любви, о невесомой легкости, да так проникновенно, что сердце сжалось от щемящей истомы. Я с головой окунулся в счастье, вспомнил с улыбкой о том, что лишь ей удается даровать душевную гармонию.
Идиллию потревожил шелестящий шепот из зала, по ряду пробежал смешок, словно крыса во время бала. Я злобно зыркнул на друзей, тут же сфальшивил, а зрители не шелохнулись, остаются бездвижны. Руки перестали играть, музыка смолкла. Он резко обернулся, но сцена уже опустела. Сердитая обида скривила лицо в гримасу, сердечная истома болезненно оборвалась, словно с него содрали пластырь. Мог ли шепот показаться?
- Конечно же нет.
Звеня бубенцами пестрого шутовского наряда, отдернув занавес, на сцену выкатилось Оно, выполняя колесо, достало из-за пазухи картонную корону и криво нахлобучило на свою взъерошенную макушку. Оно молодецки уперло кулаки в бока, залилось арлекинским гоготом, но сухо закашляло, согнулось, тяжело отдыхиваясь:
- Ох.... Староват я для таких вот...
- Хватит паясничать. Это ты шептал и хихикал?
Оно примирительно замахало перед собой ладонями.
- Что ты! Меня вообще здесь не было.
- Кто тогда?
- Может, они? - Отражение кивнуло в зал.
Я еще раз посмотрел на публику, а когда раздался возмущенный возглас басовых нот, запоздало сообразил, что Отражение разыграло его. Оно переместилось на крышку фано, наступило на клавиши, упираясь ладонями в колени, вытянулось вперед лицом к лицу Я. Взгляд Я скользнул вниз и вернулись обратно, успев заметить ботинки с закрученными в спираль мысами, с которых жирными шматками стекает грязь, уже капает на пол. Оно дико, словно перед стоматологом, оголило зубы, сверкает шальным взглядом.
- А может, это ты шептал? - проговорило Оно на ухо и странно всхихикнуло. - Для чего тебе искусство?
- Чтобы чувствовать свободу. Чтобы испытывать эмоции. Чтобы в редкие минуты быть счастливым.
- Итак, - Отражение приготовилось отгибать пальцы. - У нас набралось: "просто я таким вижу смысл своей жизни" - раз, "чтобы делиться чувствами и мыслями с другими" - два, "чтобы быть счастливым и свободным" - три. Главного ты увидеть не хочешь, прикидываешься дебилушкой, чуешь паленое, но трусишь признать, сопротивляешься изо всех дрисенок, а...
- Что это?
- Лучше скажи мне, что это за свобода такая, исчезающая от какого-то шепота?
- Что это был за шепот?
- А давай послушаем.
Громоздкие колонки у края сцены, чихнув пылью, оглушительно зафонили, непереносимый свист резанул уши, вонзился в барабанные перепонки, стал погружаться в мозг, и, на последней капле терпения, стих, оставив шум помех от включения максимального уровня звука, насмешливые голоса на его фоне зазвучали едва уловимо:
- Писателем себя называет, а сам и рассказика не опубликовал...
- И хорошо, что не опубликовал...
- Можно не волноваться, все равно не опубликуют...
- Зачем только зря время тратит, пора бы уже повзрослеть...
- Лоботряс он и гедонист, вот и придумал оправдание, чтобы не работать, как все...
- Да он всю жизнь старается быть не "как все"...
- Показушник, и талант его показушный...
- Да, мастак повыпендриваться...
- Хе-хе...
- Хи-хи...
Когда голоса смолкли, и прошло недоумение, Я побагровел от злости, заскрежетали зубы, побелели стиснутые кулаки.
- А что ты бесишься? Это все твои собственные мысли. А даже если и не только твои, почему они так сильно тебя задевают? Мало ли кто где позлословил про тебя - почему твоя свобода зависит от чужого субъективного мнения?
- Мне приходится прислушиваться к чужим суждениям о моих работах, чтобы совершенствовать свои навыки, - сдавленно прошипел Я.
- Не оправдывай жажду одобрения стремлением к развитию. Вообще, называй вещи своими именами. Каждый раз, делясь своими новыми работами, ты ждешь изумления, восхищения, зависти. Наивысший кайф - это когда твой читатель признает свою ничтожность рядом с твоей гениальностью.
Оно дало время осмыслить услышанное, наклонилось к Я, ухватив макушку, повернуло его голову на себя, чтобы впиться взглядом и, добивая барьер отрицания, презрительно всадило слова в сознание:
- Ты презираешь всех тех, от кого ждешь одобрения. И ты никогда не насытишь эту амбицию. Ты, и вправду, показушник.
С этими словами Оно надело на Я картонную корону.
Кулак метнулся в нахальную рожу, Отражение отпрянуло, спасая лицо, но не ожидало второй молниеносной атаки, влепившей по грудной клетке. Лютый удар отбросил Оно в распрямленные кулисы, ткань колыхнулась высокой волной, прошедшей по всей поверхности. Отражение шмякнулось о твердый предмет в закулисье, но не упало, а зависло над полом, как повисшая на нитях марионетка, кукла-шут. От потолка нагрянул злорадный хохот.
- Ха-ха-ха! Давай! Злись! Злись на самого себя! Так и нужно!
Входные двери агонично задергались, неистовый ураган сорвал с петель, хищно ворвался в зал, разметав стулья, пошвырял в сцену. Я заслонился руками, ветрище теснит к кулисам, заталкивается в легкие, не дает выдохнуть.
Ураган приутих сам, а когда Я опустил руки и огляделся, вокруг оказались снежные пики гор, недосягаемые зеленые долины под ногами, ярчайшее солнце на чистейшем небосводе, а он стоит на пятачке диаметром в три шага и, похоже, это самая высокая точка мира. Ветер заострился, бросает в лицо пригоршни ледяных крошек. Свет, что всюду отражается снегом, прошибает сквозь опущенные веки. Холод заползает в поры, озноб моментально перешел в колотун. Я потоптался, похлопал по плечам, подышал густым паром на коченеющие пальцы, и вдруг удивился собственной глупости. Он повелел глазам адаптироваться к сиянию, заставил тело прогреться, будто растопил печь. Стало приятным, что ветер треплет волосы, орошает лицо, торс и руки водяной пылью, испаряющейся от соприкосновения с коже. Я сел, скрестив ноги, положил локти на колени, стал созерцать величественную панораму.
"А ведь и впрямь, еще не закончив черновой вариант, прямо в процессе написания, начинаю думать о том, кому и за что должно понравиться мое творение, смогу ли с его помощью разбогатеть, стать известным. И, конечно же, мои фантазии на этот счет оказываются весьма преувеличенными. Наверное, это и есть показуха, отравляющая своим ядом мои поступки, гасящая краски чистых эмоций. Словно приглашаешь девушку куда-нибудь, обещаешь подарить незабываемый романтический вечер, а сам планируешь банальное соитие. Да, в этом показуха схожа с похотью: твердишь об эстетике, а ждешь низменного поощрения. Нет. Не показуха. Это зовется корыстью. А корыстное искусство, как и корыстная любовь - лишь акт социальных отношений, и никакая это не свобода.
Но причем тогда показуха? Что преследует моя корысть? Признание людьми моих талантов. А что есть показуха? Стремление привлечь к себе внимание..."
Я тоскливо вздохнул, зорко огляделся, вбирая последние мгновения покоя из безмятежной панорамы.
- Приди, - повелел Я.
- Давай лучше ты к нам, - слова прозвучали в ухе, но будто по рации.
Из тишины разросся свист вертолетных лопастей. Снизу плавно поднялся винт, смазанный в окружность с четырьмя мерцающими полосами радиуса, что будто едва вращаются, но тогда бы они не поднимали снежный смерч. Лезвия винта прошли в паре сантиметров от лица, но потревожили только челку, заставили волосы неистово плясать.
- Сам ты показушник... - буркнул Я.
Когда кабина военного вертолета поравнялась с Я, он увидел в кресле второго пилота обмякшую куклу-шута, а на месте первого - Оно в камуфляжной униформе и белом шлеме с дужкой микрофона вдоль щеки. Отражение прямо посмотрело на него, подняло кулак с оттопыренным большим пальцем и наставнически улыбнулось:
- Нет. Я - эстет. Запрыгивай.
Фюзеляж развернулся боком, дверь отъехала в сторону, приглашая внутрь. Я встал, напружинил ноги и выстрелил собой четко вперед. Руки приотстали, вытянулись за спиной, подогнув правое колено, он с усмешкой подумал: "Наслаждайся, эстет". Я смотрел в салон, когда тот начал отдаляться. А тело уже на излете, притяжение закругляет траекторию. Я вытянул руку, вытянулся весь, коснулся края борта, но тот дернулся, выскользнул. Полет обернулся падением в бездну.
- Ха-ха-ха! Шутка!
Летательный аппарат остался наверху, удаляться от Я начала отвесная стена горы, сначала быстро, потом вроде бы перестала, но поверхность стремится водопадом, мелькают растущие кверху ногами деревья - Я летит головой вниз. Может отрастить крылья и воспарить орлом, что потребует много концентрации, оставит акцент на ощущениях и навредит самостоятельности мира. Решение проблемы непринужденным способом пришло также естественно. Я растопырил руки, воздушный поток вернул в привычное положение, взгляд вскинулся к яркой небесной синеве, выхватил искорку света, что пробежала по блестящей поверхности сноуборда. Доска ретиво догоняет, словно пущенная из арбалета, пронеслась мимо, притормозила и бумерангом бросилась в протянутую длань. Рассматривая рисунок, глаза замечают, как впереди неуклонно вырастают горы, поднимаются вместе с горизонтом, видно, что времени осталось мало, но - плевать, хочу другую! И даже не сноуборд, а сноублейд! Он развернул доску креплением от себя, а там, - о чудо! - скотчем прикреплен меньший по размерам сноублейд цвета темного изумруда. Я рывком развел доски в стороны и острый металлический кант разрезал клейкую ленту, а восходящий ветер выхватил сноуборд. Крепление защелкнулось на последней секунде, когда каменная стена перешла в заснеженную горку. Я мягко состыковался с крутой поверхностью пружинистыми ногами, согнутыми в коленях, не много потеряв в скорости, распрямил плечи, грудью встретил воздушный поток, раскинул руки крыльями, подобно резко снижающемуся коршуну. Прямоидущая доска нервно задрожала, понуждая кантовать, и тело плавно накренилось, движение по линии перешло в динамичный слалом, иногда Я наклонялся так глубоко, что чиркал пальцами по снегу. Он ловко огибал пушистые ели, лихо сигал с откосов, за ним гнались маленькие лавины, Я то улюлюкал от восторга, то ревел разъяренным медведем, входя в особо напряженные повороты, когда от пропасти отделяет миллиметр, а потом, злорадно хохоча, показывал солнцу средний палец с криком: "Утрись, Вселенная!"
Впереди показался одноэтажный сруб с треугольным чердаком. Жилище расположилось на ровной поверхности ступени горного спуска, из-за дома высунулись пара лопастей и хвост вертолета. Сноубордист направил лыжу к парадному входу, резко затормозил, подняв снежную волну, остановился у коврика. Крепеж расслабленно щелкнул, Я миновал незапертую дверь, прошел в просторную и безлюдную комнату, совмещающую кухню с гостиной. Винтовая лестница в прихожей привела на уютный чердак, слабоосвещенный одним окном, до верхней потолочной балки можно дотянуться рукой.
Здесь его ждали двое. Со скрещенными на груди руками, прислонившись спиной к бревенчатой стене, стоит Отражение в обычной человеческой одежде: темно-синих ботинках-кедах, черных джинсах и белом свитере с черными ничего не значащими брендовыми надписями. Оно встретило Я холодным взглядом в дощатый пол. В треугольной стене вырублено окно, над ним нет перекладины, чтобы повесить занавески, под ним разложен диван, застеленный белоснежным спальным комплектом. На нем сидит Муза, все в том же белом платьице, большие карие глаза добро смотрят на вошедшего. Я плюхнулся в кресло-качалку напротив Музы, улыбнулся ей и задорно обратился к Отражению:
- А где у вас тут можно руки помыть и ноздри продуть? Да и твой волшебный чайничек пригодился бы.
- Прекрати паясничать.
Интонация Оно такова, будто случилось что-то фатальное, но Я не придал значения новой манере интригана, расслабленно откинулся на спинку кресла, качнулся на дугах-ножках. Вдруг изображение светлого окна на долю секунды исказилось, словно негатив фотоснимка, двадцать пятым кадром мелькнула картинка белой балконной двери с черным стеклом. Я плотно зажмурился, провел пальцами по векам, потер слезники, после этого жеста не осталось и следа от беспечного выражения. Он пригляделся к окошку, небо теперь - будто подменили - провисает под собственной тяжестью, набухло комками, словно мокрая вата. Пророкотало, зашумел пологий ливень, застучал по жестяной крыше. В теплой комнате обострилась тишина, размеренно поскрипывают половицы под полозьями кресла, будто отмеряют свое, тягучее, время.
- Давно, когда мать отдала меня на воспитание бабушке с дедушкой, я перешел в подготовительную группу поселковского детского сада. До этого моя жизнь проходила в Москве, вдвоем с матерью. Несмотря на тяготы безденежья, меня избаловали, когда еще в пеленках был - мать могла сутки голодать, лишь бы сынишке было хорошо. И в сад меня перевели, где воспитателем группы была моя сердобольная бабуля. Друг рассказывал, что когда наступало время тихого часа, все начинали канючить, их силком загоняли на раскладушки, мне же позволялось играть в игрушки. А я, вдобавок, злорадствовал над несчастными. Может, и не злорадствовал, может, друг приукрасил, сам не помню, но мог, мог... Каждый раз, когда меня задирали мальчишки, я бежал ябедничать бабушке, а та заступалась и заставляла принимать в игры. Так у меня появились друзья, которые меня периодически колотили всей гурьбой и называли это такой игрой, чтобы я не обижался.
- Зато с тобой дружили девочки.
- Да. Этажом выше моей квартиры жила Маша. Да и сейчас, наверное, там же живет. Наши семьи ладили, вот и сдружили нас. А у Маши был такой авторитет среди сверстников, что даже мальчишки избегали конфликтов с ней. Дружили с ней все, а я был ее лучшим другом.
- Покровительство девочки, "юбка" бабушки, самоотверженная забота матери...
- Маша затащила меня в свои девчачьи компании, в них я почему-то прижился быстро и крепко, стал важным звеном. Ладно, сейчас это не имеет значения...
- Ты прожил у бабушки до окончания пятого класса. Мальчишки дубасили тебя, а ты не менялся. Но когда мать забрала тебя к себе и устроила в шестой класс московской школы, ты решил больше никогда не ябедничать и не давать себя в обиду. И в первый же день, прямо на школьной линейке, ты втюрился в девочку, которую тоже только перевели. Помнишь, вас поставили в конец колонны и велели взяться за руки.
- Конечно помню. Таня... Так ее звали?..
- Ну ты, блин...
- Хех. Я вдруг стал влюбчивым, но московские девочки не замечали моего существования, сторонились. С ними я стал замкнутым и стеснительным, мальчишки считали меня чудаковатым и вспыльчивым, но издевок с их стороны не было и постепенно стали появляться друзья, которые теперь были без особой надобности, потому что голова забилась девочками. Подруги же были лишь в поселке, куда я приезжал каждые выходные. Но для меня они так и оставались не более чем просто подругами... Так прошли шесть лет двойной жизни: четыре с половиной дня в неделю - драчливый изгой-затворник, "не подходи - убьет", - и два с половиной - весельчак с похабными шуточками, остряк, душа девчачьей компании, избегающий пересекаться с ребятами. Все это время душа металась в поисках какой-то справедливости, мозг прощупывал закономерности, жаждал понимания устройства мира. Меня мучила нехватка чего-то, чего сам не понимал. Я искал Истину, так называл это нечто.
- Ты решил, что терзания даны тебе неспроста. Ты сказал, что боль - наилучший мотиватор к развитию. Ты стал считать себя "иным", не таким, как большинство, и своими поступками, иногда нарочитыми, иногда импульсивными, доказывал разницу между собой и ими, все сильнее увеличивая разрыв. Даже когда ты показушничал, процесс захватывал тебя и даровал новые, необычные впечатления. Вскоре появилось злое презрение ко всем, кто тебя не понимал и высмеивал, но в большей степени оно было обращено на самого себя. Внутри укоренилась злость, порой безрассудная, лютая.
- Чтобы хоть как-то гасить ее огонь, я стал остервенело заниматься физическими упражнениями, каждый день доводя тело до такой стадии изнеможения, что валился на пол без чувств. Лежа на ковре в оглушенном состоянии, дыша собакой, я познал небывалое ощущение, аналогом которому можно назвать медитацию. По сути, мои отжимания и были медитацией. И каждый раз, когда подламывались руки, я воздевал себя силой, берущийся из агрессивной неприязни к себе, жалкому ничтожеству.
- "Вставай, никчемная тварь!", получается, мантра?
- Я осмысливал и раскладывал на составляющие каждый поступок, каждое событие.
- В ту пору, как бы фоном, зазвучала музыка. Она отгораживала от внешних раздражителей, замыкала пространство, где ты спокойно погружался в размышления, и, в то же время, подавала море идей для разбора.
- Все свободное время - в наушниках, несвободное - тем более. Засыпал, просыпался, шел в школу, ехал в поселок, возвращался домой, наводил порядок в доме, катался на велосипеде, делал домашку, гулял по лесу, читал книги - все под песни, тексты которых не понимал, да и не стремился понять, отвергая русскоязычных исполнителей. Но, все равно, я улавливал в композициях чувства и ощущал, что музыка меня понимает. Она была той могущественной и таинственной магией, что заботливо вытаскивала из лап тоски и апатии, унимала горе одиночества, выхаживала, когда я был растерзан, а когда снова собирался броситься в бой с реальностью - благословляла и заряжала такой силой, уверенностью, что никакие трудности не пугали, а невзгоды не могли сломить дух.
- Поначалу, на долгий период, ты избрал суровый жанр "тяжелой" музыки, замешанный на металле, альтернативе, хард-роке. Этот "жесткач" четко вписался в затяжное состояние непримиримости и, в принципе, его отражал. А потом, как-то невзначай, вклинился эйсид джаз, слюнявая попса, поп-рок, и понеслось. Ты стал меломаном, и когда музыка шептала, что можно разжать кулаки, ты превращался в ранимое существо, изливающееся слезами то радости, то горести.
- Мое восприятие утончилось, во всем обнаружились скрытые контексты, потаенные смыслы, голова пошла кругом от многообразия оттенков чувств...
- И ты понял, что искал именно это.
- Мне стало безразлично, что обо мне думают другие.
- Тебе доставляло удовольствие идти против течения.
- Одиночество стало желанной обстановкой.
- Где только ты и Муза, вдвоем в безграничной реальности. И в этом счастье.
На губах застыли мечтательные улыбки. Призрачные воспоминания явились в виде живых картин, эти полупрозрачные прямоугольники проплывают над головами как мыльные пузыри - смотришь на один, а он вдруг да лопнет бесследно, так и пропадают один за другим.
Мягкий оранжеватый свет льется конусом с потолка. За окном стемнело, день угасал медленно, но когда Я обратил внимание, то застал завершение вечера и почерневший небосвод с редкой россыпью остреньких звездочек. Комната сделалась еще уютней в окружении сумрака, сузились границы мира, а вместе с дождем иссякла и ностальгическая грусть и теперь внутри стало чище и легче, словно умыло грустью. Муза слушает внимательно, но глаза остаются живыми, и даже не проронив слова, ее присутствие в диалоге всецело. Оно не сдвинулось с места, от плеча до пояса легла пористая тень, затенила, но не скрыла смурное лицо - улыбка не задержалась на нем.
- А потом судьба поступила самым коварным способом - дала тебе то, чего ты хотел изначально: уважение парней, симпатии девушек, теперь старшие поколения находят интересными беседы с тобой, как и поэты, и художники. Слабые тянутся за помощью, запутавшиеся - за объяснением устройства мира. Твоя внешность, которую считал убогой, провоцирует дам на решительные поступки, женщины восхищаются галантностью и обходительностью. И теперь только ты решаешь - с кем и какого рода отношения заводить. Ты даже не понимал этого сразу, но в студенческую пору стал пользоваться этим, стал коварным, самовлюбленным, стал манипулировать людьми, читая их чувства и распознавая потребности. Ты делал их зависимыми от себя, и сам стал зависимым от них, становясь не свободнее тех, кого привязывал к себе. Правила новой игры, игры во взаимоотношения, досконально изученные тобою, поменяли твой внутренний мир, когда стал их применять, возродили комплексы. Обретя общественное одобрение, ты уцепился за него, всеми силами растил и множил. И по сей день растишь и множишь, вот только оно медленно покидает тебя, потому что ты больше не тот волевой и самодостаточный индивид. Раньше ты развивал мир творчества за счет показушничества, теперь же показуха развивается за счет творческого мира, паразитирует на искусстве. Ты готовишь своих детей для оценки - это главная цель твоего творчества. Ты уже не стремишься быть один, а ведь одиночество - это свидание с Музой.
Подавленный взгляд Я прячется в стороне, но дернулся случайно, столкнулся с карими очами и будто обжегся о чистейшее доверие, без пятнышка сомнений. Он закинул голову, делая вид, будто заметил что-то в движущемся мраке, сообразив вскоре, сколь нелепа попытка утаить смятение - они же все понимают. Я вновь опустил суровый и одновременно пристыженный взор.
- О чем ты думаешь, когда остаешься наедине с ней? О тех, кому будешь бахвалиться близостью с искусством? Готовишь речь, мысленно редактируешь анонс, пока наивные глазки Музы вглядываются в твой отстраненный взгляд? А ведь твой главный цензор - твоя Муза. Ты же позоришь ее своей показушной писаниной. Слепил пластилиновый колобок, руки в боки уткнул и гордо заявляешь: я - скульптор! Ты продался! Продался даже не за деньги, а за "ну так, не плохо". Продался сам и вместе с Музой. Не порочь хотя бы ее, ведь ей никуда от тебя не деться, всегда будет верна, даже подонку.
Стиснулись зубы, жгучие слезы кипят на веках, одна раздвинула реснички, упала на дощатый пол. Я сидит на краешке кресла, широко расставив ноги, опираясь локтями о колени, голова удрученно склонилась, пальцы сцеплены в замок, а большие с силой упираются друг в друга, словно борются.
- Я стал руководствоваться... - запинаясь проговорил Я, выдавливая слова через боль, - не своими понятиями о плохом и хорошем... а общественными... непрерывно следя за своими поступками и думами взглядом постороннего человека... Я стал бояться... быть не таким... и потерять достигнутые отношения с людьми... потерять шкуры... авторитет... И еще... Я остро хотел человеческого тепла... телесной близости...
Муза неожиданно поднялась. Ничего не говоря, взялась за подол, потянула кверху. Она стянула платье через голову, длинные волосы упали на спину и на плечи сверкающим водопадом, пряди застенчиво прикрыли обнаженную грудь. Белая ткань растворилась туманом, Муза предстала в одних лишь белых трусиках, опустилась на край ложа, упираясь руками за спиной, попятилась к середине. Справа и слева от нее растеклись золотистые дорожки локонов, огибающие гладкую гору - так выглядят подогнутые ножки.
Я уставился ошарашенными глазами, метнул прицельный разъяренный взгляд в Оно, вскочил с кулаками:
- Как ты посмел?!
- Это не я! - вскрикнуло Отражение, отпрыгивая в тень, словно спасаясь от брошенного топора. - Я здесь не причем?
- Хочешь сказать, что это какая-то моя эротическая фантазия?!
- Мне откуда знать?!
Оно действительно выглядело удивленным и перепуганным. Я удивлен не меньше, но Муза объяснила сама. Едва зазвучал мелодичный голос, как Я охватила такая нежность, что сердце сжалось от восхищения.
- Когда человеку холодно, он идет к огню. Но холодный пламень вожделения не может согреть. Если ты замерз - возьми мое тепло.
Муза простерла руки, и даже расставленные пальчики старались увлечь в распахнутые объятия. Я увидел в ней невинного ангела, решившего самоотверженной любовью успокоить сжигаемую похотью душу.
Мир сократился до размера ложа, он подсвечен рассеянным светом. Непреодолимо хочется уйти из тьмы, где уже нет ни кресла, ни Отражения. Я сделал неуверенный шаг, занес колено на постель, подкрался к Музе и растерянно замер, не решаясь приблизиться, хотя неведомая сила притягивает, как магнит с противоположным зарядом, но он сопротивляется изо всех сил, не зная почему.
"Почему?!"
С каждым миллиметром тяга растет, Муза уже прижмурилась, его губы чувствуют ее дыхание.
Тишину разрезал шепот.
Я дернулся, свирепо огляделся - вокруг собралась толпа зевак, тень скрывает глаза и макушки, на одних видны насмешки, ехидные, ироничные, на других застыло отвращение, презрение, иные злы, искривлены негодованием. Кто-то качает головой, кто-то тычет пальцем, кто-то сплевывает на пол, они нашептывают друг другу в уши, от хохота трясут плечами.
Я оскалился затравленным хищником, люто заорал:
- Пошли прочь!!! Вон отсюда, уроды!!! Мне наплевать на вас и ваше голимое мнение!!! Я видел ваши души - они убоги!!! Не смейте мне указывать, гнилье!!! Недоноски!!! Убирайтесь к черту!!! Гр-р!!! Голова!..
Я уткнул ладони в виски, словно череп расходится на половины, стиснутые челюсти выдавили острые скулы. Он взревел от боли, и мир испарился, как роспись на холодном стекле по влажному следу от выдоха.
Он резко очнулся в мокром от пота кресле, словно выпрыгнул из липкого кошмара. Тело взмокло, но мерзнет, язык лизнул пересохшие синюшные губы - осталось ощущение, словно облизал пемзу. Руки стискивают подлокотники, а спина вжалась в спинку, будто бы несся по автомагистрали под триста километров в час. Дыхание с хрипами, сердце бьется уже не часто, а натружено разбухает и рывком сжимается, словно все это время легкие удерживали дыхание. А может и впрямь не дышал. Усталость навалилась пудовыми гирями, человек осторожно расслабил натянутые мышцы, сполз по креслу, растекся, как расплавленный воск.
"Нет времени на отдых! Чем дольше я здесь - тем дальше оттуда. Соберись! Пусть даже это последний вздох. Я должен".
Влажная ладонь с размаха шлепнула по щеке, оставив красное пятно на бледной коже.
"Пошел!"
- Главное не уснуть, - бубнил Я.
- О! Ты уже тут!
- Главное не уснуть, - заговаривал себя Я.
- Что ты там лопочешь? Эй! Слышишь меня?!
- Главное...
Я содрогнулся, судорожно огляделся в черном пространстве, не найдя ничего, кроме роскошного зеркала, в котором Оно восседает на кожаном кресле, приложив щеку на расслабленный кулак поставленной на подлокотник руки. Так же, как и Я, Отражение оголено по пояс, в зеленых штанах, босоногое, со взъерошенной прической.
- Что, все никак не разберешься в себе?
- Кое-что прояснилось...
- И что же это?
- Нет никаких людей в моей Вселенной. Видимые образы - лишь визуализация моей неуверенности, растерянности, метаний. Это я сам шепчу себе, что сумасшедший, сам же отвергаю себя от общества, сам же стараюсь заслужить его расположения.
- И что будешь делать теперь?
- Пока не знаю.
- А может ну его, это творчество, а? Подумай, ты уже давно стал социально пригодным. Выбери нишу и займи. А там, глядишь, и до простого человеческого счастья рукой подать: заведешь жену, собаку, детей. Будет у вас дом и хлопот невпроворот, будешь с иронией вспоминать нынешнее дурачество.
- Нет.
- Почему нет-то? Зачем тебе искусство?
- Чтобы быть с Музой.
- Что ж тебе мешало раньше?
- Я боюсь, что она окажется плодом воображения, "невидимым другом", что ее чувства ко мне обусловлены лишь моим желанием.
- Эх-х... Ты такой... нерешительный! Ладно, давай проверим: представь свой идеал женщины. Представил? Дай угадаю: она и Муза близняшки?
- Она и есть.
- А почему Муза и идеал одно и то же? Тебе не кажется странным слияние этих двух, различных по задачам, образов?