Потом камера отъезжает, белое пятно смещается, открывая кусок кирпичной стены, снова перекрывает экран, смещаясь в другую сторону. Камера продолжает отъезжать, и теперь видно, что пятно это - часть безупречно белой брючины.
Обладательницу белых брюк зовут Воображала, она сидит в проеме открытого окна - небрежно, боком, поставив на подоконник одну согнутую в колене ногу и чуть покачивая другой. Ей на вид лет двенадцать. Кроме белых брюк на ней голубовато-серые мокасины и темно-оранжевая футболка, на левом плече приколот голубой бант-эполет с оранжевой каемкой. У Воображалы густая шапка светло-рыжих волос, словно пронизанных солнечным светом, загорелое лицо с очень светлыми глазами неопределенно изменчивого цвета и ослепительная улыбка. Она качает ногой и грызет яблоко, улыбаясь и глядя вдаль и вниз. От улыбки на ее щеках играют ямочки.
Доев яблоко, она прицельно щурится с хитрой улыбочкой (левым краешком рта, чуть вытянув губы) и бросает огрызок.
Камера стремительно отъезжает и падает вниз, отслеживая его полет.
Окно, на котором сидит Воображала, расположено этаже на пятнадцатом очень накрученной высотки (большие блочные окна, террасы, плющ, голубые ели по бокам от зеркальных дверей фойе).
Огрызок падает точно в ведерко с мусором, ведерко звякает.
Камера немножко подает назад, показывая пожилого дворника в оранжевой униформе. Дворник смотрит на ведерко безо всякого удивления, потом переводит взгляд наверх. Снисходительно улыбается, качая головой. Похоже, к подобному он давно уже привык.
смена кадра
Оранжевая футболка со спины, рыжая макушка, белые брюки туго обтягивают тощую верткую задницу. Шум улицы.
Воображала на скейте, она движется легко и быстро, почти танцуя, камера отстает, оранжевая футболка и белые брюки мелькают уже где-то совсем далеко, без сопротивления проскальзывая сквозь густую толпу, словно капелька ртути среди тяжеловесных и неповоротливых гаек. Камера следует за стремительной рыжей каплей, постепенно приближаясь, но догоняет лишь в каком-то дворе, у спортивной площадки. Воображала замедляет движение, чтобы посмотреть, как гоняют в дворовой футбол полдюжины мальчишек разного возраста.
Мяч, брошенный неудачно, летит в ее сторону, она ловит его одной рукой. Игроки оборачиваются, только что полные злого азарта лица их расцветают улыбками, несколько голосов орут восторженно, перебивая друг друга:
- Воображала!!!
- Привет, Воображала!!!
- Воображала, играть будешь?!
- Воображала, кажи класс!!..
Улыбка Воображалы становится самодовольно-снисходительной, она спрыгивает со скейта и "кажет класс".
Грязный желто-серый мяч летает вокруг ее стремительного тела, словно привязанный, она играет с ним руками, ногами, головой, грудью, корпусом, за спиной, не глядя, она бросает его, не целясь, и ловит, не замечая, и под конец посылает в единственную на площадке баскетбольную корзину сложным тройным рикошетом.
Смеется, вытирает ладони о белые брюки, прыгает на скейт.
Мальчишки на площадке с завистливым восхищением смотрят ей вслед.
Они все, как один, пыльные и грязные, мяч тоже грязный, но на белоснежных брючках и яркой футболке Воображалы не осталось ни пятнышка.
Какой-то салажонок лет шести-семи в кепке и длинной растянутой майке спрашивает:
- А почему вы ее так обзываете?.. Она задавака, да?
Над ним смеются. Сосед натягивает кепку ему на нос.
- Сам ты... задавака! А она - Воображала, ясно?!
смена кадра
Школьный коридор.
В коридоре, перед дверью одного из кабинетов - группа ребят, среди них Воображала. У всех, кроме нее, настроение явно не праздничное. Только на ней даже в темном мрачном коридоре сохраняется отпечаток какого-то другого освещения, словно кусочек летнего дня, солнечного и яркого, намертво прилип к ее рыжей шевелюре.
Худая девчонка рядом с Воображалой (вечно недовольное лицо, узкие вельветовые брючки в цветочек, темный блузончик с претензиями, обесцвеченная челка) смотрит на дверь без энтузиазма, скулит ноющим голосочком:
- Воображаю, как это больно...
Крупным планом - искренне недоумевающее лицо Воображалы:
- Зачем? Лучше вообразить, что это щекотно!
Из-за двери доносится сдавленное хихиканье.
Голос медсестры, недовольно:
- Следующий!
смена кадра
Воображала натягивает оранжевую футболку.
Школьный спортзал, часть которого временно переоборудована под нужды плановой медкомиссии при помощи разнокалиберных столов и перегородок. За раздвинутой ширмой - шведская стенка, на полу маты, спортоборудование сдвинуто в угол.
За одним из столов что-то пишет медсестра. У другого стоит врач, смотрит на Воображалу хмуро и слегка озадаченно. Та улыбается и говорит скороговоркой:
- Спасибо-до-свиданья!
У нее это выходит одним словом.
Врач - дядька глубоко за сорок, явно переживающий кризис среднего возраста - лицо замотанное и остервенелое, в глазах тоска, лоб гармошой, и залысины уже вполне себе на этом лбу утвердились и торят дорогу к затылку. Улыбчивая и слишком радостная пациентка его раздражает, он смотрит ей вслед недовольно и почему-то растерянно. Хмурится. Вид у него неспокойный, словно он то ли никак не может поймать ускользающую мысль, то ли мучительно пытается что-то вспомнить.
Медсестра фыркает, говорит, продолжая писать:
- Дети сегодня какие-то ненормальные! Словно им не прививки делали, а пятки щекотали! Никакой серьезности. Впрочем, вокруг этой Конти всегда что-нибудь... Я не удивлюсь, если это она и сегодня...
- Конти? - у Врача взлетают брови. - Не может быть...
Он смотрит на захлопнувшуюся дверь, потом - на свой стол. На столе - открытый журнал регистрации. Крупным планом - имя и фамилия в последней графе.
Виктория Конти.
Врач говорит, но уже не так уверенно, словно пытаясь убедить сам себя:
- Этого просто не может быть...
Его голос перекрывает доносящийся с улицы смех.
Врач смотрит в окно. Во дворе играют дети, среди них мелькают белые брюки и оранжевая футболка.
Крупным планом - лицо Врача, сосредоточенное, нахмуренное, со сжатыми губами. Резкий взгляд из-под сдвинутых бровей прямо в камеру. Голос что-то решившего для себя человека:
- Дайте-ка мне ее карточку...
(ретроспекция)
Салон движущейся легковой машины (камера на уровне лобового стекла). На улице пасмурно, дождь, по заднему стеклу бегут капли. За стеклом время от времени мелькают размытые неяркие огни города.
В салоне звучит тихая музыка, слева - плечо шофера в форме. На заднем сиденье - молодая, хорошо одетая женщина. Лет двадцать пять, не больше, светло-серый жакет, белый свитер, светлые волосы небрежно собраны назад, выбившаяся прядь все время падает на лицо, женщина постоянно отбрасывает ее привычным движением головы. Она красива, но устала и раздражена, курит длинную сигарету в светлом мундштуке - пальцы у нее тоже длинные и светлые.
Слева от нее, прямо за шофером, - девочка лет двух-трех. Стоит коленками на сиденье, обернувшись к заднему стеклу и положив локти на кожаную спинку. На ней светло-оранжевый комбинезончик-шорты и белые колготки. Волосы у нее такие же светлые, как и у сидящей рядом женщины, на макушке - крупный голубой бант с оранжевой каемкой в тон комбинезончику. Девочка тянется рукой к бегущей по стеклу капле. Проводит пальцем по стеклу, прослеживая ее короткую дорожку. Голос женщины - усталый, с ноткой раздражения:
- Сядь нормально, кому сказали? Горе ты мое...
Но в голосе нет той особой персонально направленной злости, с которой лучше не спорить, да и усталости в нем куда больше, чем раздражения - и потому девочка игнорирует этот голос, продолжая ловить прозрачных змеек.
Крупным планом - бегущие по стеклу капли. За ними - вечерний город, неясно и размыто, в быстром движении.
смена кадра
Крупным планом - бегущие по стеклу капли. За ними - неясно и размыто - вечерний город. Но движения нет, это уже не стекло машины.
Камера отъезжает и показывает просторную комнату - мебель светлой полировки, светлый ковер, световые панели на потолке и светлых стенах, окна квадратные, полукруглый эркер. Мельком - журнальный столик у одного из окон, на нем ярким пламенем светятся лежащие алые гвоздички и стоит светло-коричневая ваза.
Камера скользит по обстановке, меняя фокус, и останавливается на стоящем у огромного зеркала мужчине в темно-сером плаще и черных брюках.
Камера показывает зеркало от окна, через столик (нерезко), мужчина со спины тоже сначала не в фокусе, резко - его отражение. Он высокий, черноволосый и кареглазый, с подвижным волевым лицом. Видно, что он знает, чего хочет от жизни, и привык добиваться желаемого всегда и во всем. Он вполне доволен своим внешним видом, своей работой, своей квартирой - да и жизнью своею в целом он тоже весьма доволен.
Диссонансом по цвету и стилю - приклеенный скотчем к зеркалу яркий журнальный разворот, фото явного папарацци. Трое на берегу реки. Черноволосый мужчина улыбается в камеру слегка принужденно, молодая женщина в белом купальнике смотрит неприязненно и надменно из-под светлой челки, девочка в голубых шортиках сидит на зеленой траве. Ее лицо наполовину закрыто оранжевой панамкой. Часть заголовка, крупные буквы: "Эдвард Конти и его вторая..."
Мужчина перед зеркалом берет шляпу, оглядывается и замечает цветы на столе (резкость переходит на гвоздики, они на первом плане, потом камера наплывает на вазу и тут же откатывается назад, - ваза уже в руках у мужчины, видны только эти крупные руки с безупречными ногтями и посверкивающими запонками на манжетах). Руки ставят вазу в раковину и включают воду. Струя возникает мгновенно, словно стеклянный прут, живое стекло разбивается в брызги боком светло-коричневой вазы.
Но вместо звуков льющейся воды слышны отдаленные сигналы машин, смутные звуки ночного города, скрип тормозов, звуки движения и дождя, тихая музыка, что уже звучала в салоне машины и устало-раздраженный голос светловолосой женщины, голос, в котором усталости больше, чем раздражения:
- Я кому сказала - не трогай!..
Камера потихоньку отъезжает, теперь видны стоящие в вазе гвоздики и обстановка кухни.
Кухня тоже выдержана в светлых тонах, но не бежевых, как гостиная, а скорее розовых, местами даже откровенно красных, как, например, красные ромбы на кафельных плитках, оранжево-алые кастрюльки на полках и что-то светло-бордовое на полу. Гвоздики кажутся здесь гораздо более уместными, чем в гостиной.
Конти мельком глядит на часы и протягивает левую руку к крану, одновременно правой берясь за край вазы.
Голос женщины:
- Я кому сказала...
Конти выключает воду и поднимает вазу.
Визг тормозов.
Женский крик.
Ваза неловко цепляется за край раковины, наклоняется. Выскальзывает из пальцев, медленно падает.
Женский вибрирующий крик продолжает звучать на фоне визга мокрой резины по асфальту. Грохот удара, скрежет ломаемого металла, звон стекла. Крик сначала теряется в звуках аварии, потом начинает снова нарастать, вибрируя и становясь все выше и выше.
На светло-бордовом ковре расползается темно-вишневое мокрое пятно, оно увеличивается, незаметно занимает весь экран, становится более насыщенным, почти черным.
смена кадра
Женский крик усиливается, становясь окончательно неживым и незаметно переходя в вой сирены "скорой помощи". В правом верхнем углу черного экрана появляется светлое пятнышко, слабый серый огонек, оно растет, перемещается к центру, и камера вылетает из черного туннеля в дождливый вечер.
Сирена продолжает звучать, камера вместе со "скорой" стремительно проносится по мокрым улицам, влетает на больничный двор (быстрый обвод фасада, светящихся окон, стоящих и отъезжающих автомобилей, - и камера возвращается к приехавшей машине, но уже немного со стороны).
У машины - короткая деловая суета, обрывки фраз:
- Давление?..
- Давление падает...
- Противопоказания не отмечены...
- Проверьте еще раз...
Санитары с носилками, рядом - девушка, несущая капельницу, быстрым шагом (камера на уровне носилок, вид немного снизу). Распахнутые двери, яркий свет в коридоре, жмущиеся по стенкам встречные медсестры. Свет становится все ярче, последний поворот, еще одни двери, белый стол, столики с инструментами, какие-то медицинские агрегаты. (Камера быстро проходит по спирали вверх, цепляет операционные лампы - наполовину включенные - и возвращается к столу, но уже не снизу, а немного сверху, и теперь видно, что на этом столе что-то очень маленькое, гораздо меньше взрослого человека).
Свет усиливается до ослепительной вспышки, чей-то гаснущий голос:
- Давайте наркоз...
смена кадра
Свет медленно гаснет, становится прерывистым.
Это мигалка на крыше патрульной машины.
(Камера отъезжает, дает общий план.)
Улица города, мокрый асфальт, в серовато-сиреневых мокрых сумерках режет по глазам ядовито-желтая форма патрульных. На первом плане - временное ограждение и знак объезда. Самого места аварии не видно, его загораживают машины дорожно-патрульной службы и "скорой". Мигалка на крыше "скорой" погашена, в движениях копошащихся рядом медиков нет обнадеживающей торопливости. Один из них курит у лобового стекла. Двое возятся рядом с открытыми дверцами.
Здесь уже никто никуда не спешит.
Камера придвигается к санитарам, теперь видно, что они укладывали в машину черный полиэтиленовый мешок. Другой такой же лежит прямо на мокром асфальте. Молния на нем расстегнута. Рядом, на корточках, - молодой врач. Поднимает голову, говорит, обращаясь к курильщику:
- Давай еще разок, а? Ну просто, на всякий пожарный...
Курильщик пожимает плечами, прижимается плотнее к машине, стараясь спрятаться от дождя. Молодой врач вздыхает, встает, сворачивает и убирает в машину какие-то провода, вздыхает еще раз, наклоняется, тянет за кольцо (слышен характерный звук закрывающейся молнии, камера надвигается, чернота закрывает весь экран.)
смена кадра
Характерный треск открывающейся молнии, крупным планом - разъезжающиеся черные зубчики. Камера отъезжает, становится виден кусок стены, руки, а потом и весь Эдвард Конти. Он по-прежнему в темно-сером плаще, сидит на кушетке у стены, лицо бледное и растерянное, шляпы нет, от идеальной прически не осталось и следа. А черная молния - это молния кожаного бумажника, который он теребит в руках - то откроет зачем-то, то закроет.
Наконец, убирает бумажник, трет пальцами лоб.
Вскакивает навстречу вышедшему хирургу - тот снимает маску, улыбается успокаивающе, говорит неуверенно, словно продолжая убеждать сам себя:
- Ей страшно повезло, практически нет никаких внутренних повреждений, а остальное - заживет, у детей заживает быстро... В конце концов, главное ведь, что жива осталась и скоро будет здорова...
Тон у него явно противоречит словам, сочувственный и почти испуганный.
Это тот же самый Врач, что делал прививку Воображале, только на десять лет моложе - а по виду так и на все двадцать. Он устал и небрит, под глазами темные круги, но морщины на лбу только-только намечены, ни на какие залысины нет и намека, а главное - он еще не растерял умения сопереживать и чувствовать себя виноватым, когда никакой вины вроде бы и нет.
За окном ночь постепенно выцветает, превращаясь в раннее утро.
смена кадра
За окном светло.
Резкий телефонный звонок, шум голосов.
Врач стоит у окна, держит в руках телефонную трубку. Лицо у него недовольное, прошлая небритость превратилась в короткую ухоженную бородку.
- Да, это я... Да, я понял, кто это... Ну что вы от меня хотите, я просто хирург... Да, делаем все возможное... Нет, гарантировать не могу... Это живой организм, как тут что-то можно гарантировать! Я вообще ничего не могу гарантировать, тем более... Да, все возможное, и невозможное тоже... Да, если привезете - обязательно учтем его мнение, но особой необходимости... Нет, еще рано судить... Подождите хотя бы, пока снимут швы...
смена кадра
Темный коридор. Дверь кабинета. Тот же Врач, но видно, что прошло довольно много времени. Бородка его уже успела основательно отрасти и закурчавиться - аккуратненькая такая, можно даже сказать - солидная. Да и прическа теперь другая, волосы подстрижены короче и зачесаны назад. Может быть, именно это придает его внешнему виду легкую агрессивность. Несильную, но вполне ощутимую. И в тоне его больше нет ни следа былой неуверенности и сочувствия.
Врач возится с ключами, запирая дверь кабинета, говорит немного раздраженно, поглядывая в камеру через плечо - брови высокомерно приподняты, взгляд чуть свысока:
- А чего вы, собственно, хотели?.. Я нейро-хирург, а не косметолог! Мы и так сделали все возможное... Да ее же пришлось буквально по кускам собирать, где тут было думать о...
Пожимает плечами, добавляет с усилившимся раздражением:
- Обратитесь к специалистам, в администрации вам дадут адреса. Но я бы на вашем месте не торопился, дождался окончательного выздоровления... Зачем заранее впадать в панику, может, там половина сама собой рассосется, известны же случаи... Организма молодой, восстанавливается легко, это в нашем возрасте, знаете ли, а у нее... Ткани еще мягкие, быстро растущие... Ну, и физиотерапия, конечно... Я бы на вашем месте просто подождал. Полгода - не такой уж большой срок, дайте организму отдохнуть, у нее же и так там шов на шве...
Врач уходит по темному коридору. Он идет очень быстро, можно подумать даже, что убегает, но голова его поднята гордо и независимо, а незастегнутый белый халат бьется за спиной, словно накрахмаленные крылья.
Конти смотрит ему вслед.
У него странное выражение лица - очень спокойное. Очень-очень спокойное, даже слегка застывшее в этом спокойствии.
Больница живет своей жизнью - по коридору проходят люди, кого-то провозят в инвалидном кресле, пробегает молоденькая медсестра со стопкой затребованных кем-то папок. У окна две пожилые женщины в не слишком свежих белых халатах - то ли медсестры, то ли санитарки, то ли просто дежурные. Говорят о чем-то своем (камера фокусируется на них, приближается).
Одна из женщин замечает медленно идущего по коридору Конти, расширяет глаза, толкает другую локтем в бок, шипит краем губ:
- Глянь-глянь, отец пошел! Да вот же он, куда ты смотришь?!..
- Тот самый?.. Ужас-то какой, ой-ты, господи!.. - вторая моргает подслеповато, качает головой в мелких фиолетовых кудряшках. Поджав тонкие накрашенные губы, добавляет: - Горе-то какое!
Но любопытства в ее голосе намного больше, чем сопереживания. Первая морщится, словно разжевала лимон. Шипит сквозь зубы, глядя вслед Конти почти злорадно:
- Я всегда говорила - зря тогда запретили эвтаназию. Как же - негуманно, нарушение прав человека!.. Вот теперь и... уж лучше бы сразу, вместе с матерью... Она же вся переломанная... Вся, просто живого места... Как ей теперь с такой-то вывеской?.. А если еще и дурочкой останется?! Нет, уж лучше бы сразу...
- Ай, не скажи! - вторая опять трясет фиолетовыми кудряшками, в голосе ее последние капли сочувствия исчезают под мощным наплывом зависти, - Это же не мы с тобой - это же сам Конти! С их-то деньжищами - и не сделать своей доченьке новой мордашки? Как же! Сейчас из любой уродины тебе такую конфетку склепают - будьте нате! Только плати. Мало ли, что она не реагирует... логопедов наймут, профессоров там всяких... С их-то деньжищами!.. Выучат, вылечат, и личико подштукатурят, и ножки удлинят - сейчас все можно! Если деньги есть.
Первая смотрит в окно.
На улице яркое солнце отражается в лужах. Ярко-зеленая трава на газонах и еще по-весеннему полупрозрачные деревья.
Черная машина с тонированными стеклами - у самых дверей. Шофер предупредительно распахивает дверцу. Конти, помедлив, садится.
Беззвучно захлопывается дверца, машина медленно трогается.
Первая санитарка смотрит вслед уезжающей машине. Говорит очень тихо:
- А я бы все равно не хотела - вот так... Даже со всеми ихними деньжищами впридачу...
И вторая не находит, что на это ответить, сразу теряя весь свой напор. Только поджимает губы и опять встряхивает фиолетовыми кудряшками...
смена кадра
Камера движется вдоль темно-серой стены, на стене - пара кашпо с яркими неживыми цветами, какие-то выцветшие плакатики разъяснительно-предупредительного содержания о вреде курения, алкоголя и чего-то там еще. За коротким коридорчиком - просторный холл зоны ожидания. Мягкие кожаные диваны, телевизор, аквариум, столики с журналами.
Людей в зоне ожидания не слишком много - пожилая женщина с недовольным выражением лица, рядом с ней - толстая девочка лет семи, она ест банан, очень сосредоточенно и целеустремленно, с видом человека, занятого чрезвычайно важным делом. Перед каждым новым укусом пухлые губы на миг застывают, а потом резко смыкаются - решительно и неотвратимо. Вот она открывает рот очередной раз - и замирает, забыв про свое важное дело и буквально вытаращив глаза на что-то, пока находящееся за кадром. Женщина одергивает ее, но и сама исподтишка бросает в ту сторону любопытные взгляды, поджимает губы.
Камера отъезжает. На следующем диванчике за аквариумом - девушка с глянцевым журналом, мальчик в очках и старушка. Девушка перестает читать, мальчик моргает, снимает очки, начинает их протирать, старушка просто смотрит - смотрит жадно, в упор..
Мимо них проходит Конти (высокий, очень прямой и напряженный), ведя за руку девочку лет трех. (Девочка со спины, белые колготки, оранжевое платье, голубой бант с оранжевой каемкой). Девочка прихрамывает, и поэтому Конти идет медленно. Но Конти все равно предпочитает не брать ее на руки, словно от этого зависит что-то важное.
Сидящие в холле смотрят им вслед. На лицах - нездоровое любопытство, интерес и отвращение, что-то неуловимо одинаковое, несмотря на разные оттенки...
Камера скользит вдоль ряда этих лиц, сначала медленно, потом слегка ускоряя движение.
Смена кадра
Ощущение непрерывного движения - сначала вдоль стены, потом в открывшиеся двери.
В кабинете движение не останавливается, его продолжает встающая навстречу вошедшим полная женщина-врач, она глядит только на Конти, игнорируя девочку, качает головой:
- Сожалею, но Виталий Павлович просил передать, что не видит смысла продолжать процедуры, за последнее время улучшений не зафиксировано, так что ничем больше не можем вам...
Камера, продолжая движение, делает разворот к дверям, двери раскрываются...
Смена кадра
Двери раскрываются, на них накладываются другие раскрывающиеся двери - другие двери другого кабинета.
Старик за столом (высокий, худой, нескладный), все время смущенно хмыкает:
- Сожалею, что вы... хм... проделали такой... хм... путь...
Выбивает пальцами дробь на столешнице.
Пока он говорит, камера делает быстрый объезд кабинета, на секунду задерживается на девочке у окна.
Девочка смотрит в окно. Окно выходит на Дворцовую площадь, вид немного сверху, этажа с четвертого. Вокруг Александрийского столпа - шумный митинг. Бьются транспаранты, конный отряд блюстителей порядка пытается прорваться сквозь толпу. Камера меняет фокус, теперь резко видно стекло, мутно - панораму. По стеклу бегут крупные капли - на улице идет дождь.
Смена кадра
На улице дождь. Капли бегут по стеклу.
Молодой женский голос говорит на не очень твердом, излишне правильном русском:
- Мы были бы рады, но правила устанавливаются не нами, и если вероятность благополучного исхода менее тридцати процентов...
Камера меняет фокус. За окном (видно, что это первый этаж) - старая улочка маленького европейского городка, угол ажурной решетки, старый фигурный фонарь, лепнина на стенах.
Камера отъезжает.
Девочка по-прежнему смотрит в окно, она и одета почти по-прежнему - платье, хоть и другого фасона, но тоже оранжевое. Камера делает объезд кабинета, явственно направляясь к дверям. Цепляет Конти и молоденькую, очень серьезную девушку за столом. Девушка продолжает говорить:
- Существует еще Совет Учредителей, и если вы обратитесь лично, может быть...
Но камера уже в очередном коридоре.
Движение нарастает, пока еще очень медленно, почти незаметно. Вдоль стены сидят какие-то люди, они оборачиваются, отвлекаются от своих дел, на лицах - все те же страх и нездоровое любопытство.
Смена кадра
Новый кабинет.
Девочка (со спины) сидит на высоком белом стуле с ажурной спинкой, ее ноги в белых колготках и светло-голубых туфельках далеко не достают до пола. Рядом с ней - маленький юркий человечек в белом халате и с гривой таких же белых волос. Он вертит сухонькими ручками ее голову, мнет лицо, поворачивает, приподнимает, щупает кожу. Ему для этого даже не приходится наклоняться. Наконец, поднимает голову, пожимает плечами:
- Боюсь, что не могу вам ничем...
(Все это - очень быстро, камера только успела объехать их с девочкой вокруг и вновь устремилась к дверям, окончания слов уже не слышно).
Вновь коридор, движение убыстряется, лица у стены почти сливаются.
Лица - другие.
Но выражение на них - то же самое...
Смена кадра
Снова кабинет.
Профессор с бородкой разглядывает черные пластинки рентгеновских снимков, складывает их в стопочку, кладет на стол, руки у него жесткие, с твердыми пальцами. Говорит что-то по-немецки, коротко и отрицательно. Пожимает плечами.
Лицо у него отстраненно-скучающее.
Смена кадра
Крупным планом - снимки.
К ним тянется пухлая рука.
Камера отъезжает назад.
Но не делает попытки устремиться к двери.
И вообще, в этом кабинете есть что-то необычное. Может быть - то, что Конти сидит на стуле (до сих пор его показывали только стоя).
Может быть - раскрытые окна, в которые врывается слабый шум прибоя - окна выходят прямо на пляж, по которому разбросаны какие-то беседки, скамейки, зонтики и шезлонги, а чуть подальше - еще пара одноэтажных домиков. Может быть - сам врач, толстый китаец неопределенного возраста.
Или то, что этот китаец улыбается...
По контрасту с Конти, одетым в темно-серый костюм при галстуке и накрахмаленных манжетах, на китайце что-то легкое и легкомысленное (белые полотняные брюки и майка с короткими рукавами).
Китаец откладывает снимки. Пожимает плечами. Продолжает улыбаться. Голос у него мягкий и слегка виноватый:
- Я врач, а не Господь Бог...
Но движения к двери не возникает, этому мешает доносящийся из окна смех и шум прибоя. Звуки вдруг становятся громче, привлекая внимание, камера переходит на окно и девочку (со спины).
Девочка смотрит в окно.
За окном - пляж, море, солнце. Несколько загорелых молодых людей играют в ручной мяч. Шум прибоя и смех становятся несколько тише.
Голос китайца, заканчивающего фразу:
- ... именно ко мне?.. В Питере и под Арзамасом есть пара неплохих клиник, я уже не говорю про Южно-Сахалинский Центр, почему бы вам...
Камера возвращается в кабинет. На лице Конти - жесткая невеселая улыбка, китаец понимает ее без слов, его тон несколько меняется:
- О-о... Но и в Европе есть неплохие специалисты... Вы не были в Копенгагене?.. О-о... хм-м... Ну, а в Южной Словении?.. Этот Иртрич... говорят, он просто творит чудеса...