Под вечер легкий бриз принес еще не виданное в этом году тепло, и ему легкомысленно показалось, что он и не уходит никуда сегодня, что ему по-прежнему двенадцать или тринадцать - и рижское взморье дарит ему первые тайны своего неброского музыкального однообразия. Впрочем, то была лишь минута во власти парного послеполуденного сновидения - и душевный контраст, тем более явный, что на улице действительно стало теплей, и безоблачное небо порыжело в ожидании первой апрельской ночи - ударил его сильнее, чем прежде и заставил лизнуть языком внезапно выступившую простуду. За окном прел отдыхающий после служебных часов город. Что-то, кто знает что, шепнуло: "Оставайся!" Он шепнул в ответ: "Не могу, дорогая, прости!" Ах, какая истома, леность - подергивает ноги - не заболеть бы.
Нагревшийся от молодого тела валик был перевернут на одну из оставшихся трех живительно прохладных сторон - последняя попытка вернуться к ракушечно-песочному пляжу из сна - но все тщетно. Предсумеречная действительность поджала под себя хрупкий покров мечты и развернулась к Мартыну своим тесным волосатым лоном: потолок опустился до типовых двух с половиной метров, сизый горизонт сменился ничего не выражающей пестротой обоев...
За стеной соседи завели свою шарманку: из-за тонкой декоративной перегородки, из открытой форточки потянуло спертым музыкальным душком, который непередаваемым образом смешался с ароматом жарящихся на дешевом растительном масле котлет этажом ниже - родилась вновь эта адская смесь, из-за которой Мартын уже много раз маялся головной болью.
Впрочем, он знал, что спасенье существовало. Всеми силами погрузиться в музыку, лечь в дрейф и приказать своим мыслям течь соразмерно ритмическим фигурам. Звучало "Болеро" Равеля. Круги, круги, тяжелые тысячетонные грузовики, арматура, бульдозеры, грязь... Мартын поднялся с кушетки. Примерил одну позу - локтем прислонясь к стене вымучить из себя подобие полководца-дирижера этого смертельного танца, настроить мысли на государственный лад - не получилось, музыка нарастала. Он заходил по комнате на манер Гитлера, принимающего парад, мимо своих главных полководцев книг, туда и сюда, примечая каждую из них особенным взглядом: какую - насуплено из-под бровей, иную - с улыбкой снисходительности к своему бывшему фавориту, третью - с подобострастной угодливостью - это к старому опытному Маршалу, которому только вчера молодой главнокомандующий Мартын получил право приказывать. Друзья мои, думал он, книги, как мало вас, и не все любимые, а любимые самые спрятаны надежно, чтобы не касалась их ревностная и нервная рука матери и тупая, огромная и мозолистая рука отца. Чтобы не приходилось краснеть, находя недозволенную лежащей поверх стройного ряда дозволенных и встречая встревоженный материнский взгляд и тяжелые глаза отца трезвого или безвкусные - отца пьяного.
Звук нарастал, котлованы наполнялись песком вперемешку с перемолотыми частями человеческих тел. Ревели моторы, фабричные трубы играли дикий фокстрот. Стенка между квартирами истончалась, обои начали провисать - через несколько минут она будто вовсе исчезла - музыка стала невыносимой, кромешным адом повторений она бомбардировала Мартынов мозг, и за кругом круг стальной мануфактурный трос обматывал вокруг Мартына свои тесные кольца.
За окном совсем уже сгущался этот вязкий грязноватый кисель, от которого слегка рябило в глазах - все зримые объекты превращались в какие-то боязливые несмешные пародии на самих себя. Мартын довольно любил это постепенное мрение, хотя и не здесь, в городском предместье, а где-то на летней станции, в ожидании предпоследней электрички, когда солнце давным-давно уже скрылось под лесом за дорожным полотном, но еще легко различить отдельные ветки деревьев и кустарник, и, главное, ту небольшую, не имеющую четких границ, раскинувшуюся пластиковыми бутылками песчаную дорогу, по которой Мартын только полчаса назад спокойно шел (электричка 21:07 благополучно утопала десять минут назад), слегка утопая в колючем песке под тяжестью двух густо набитых рюкзаков - еще было совсем светло, и у зрения был свой кредит доверия, а теперь - где?.. что?..
Эта разбавленная темнота, эти орущие истошные и истощенные чайки у мусорных контейнеров, эти девочки-латышки, года на два моложе Мартына, смеющиеся на той стороне улицы - все говорило, что уже пора. Звук, благодаря жалостливой, но запоздалой руке заметно приугас, "Болеро" закончилось и пошло Адажио Джацотто в незнакомой саксофонной обработке, та вещь, от которой Мартына благостно подташнивало и становилось легко в голове и кисло во рту. Он распахнул окно и внизу, среди стайки вполне обычных девушек ("в цвету", пошутил начитанный Мартын), увидал ту, живущую в его подъезде, белокурую "бестию", как он ее называл в сердцах. Прямо сейчас она, в своих милых и совсем уже не детских (как у ее подруг) брючках из бежевой вельветовой ткани и коротенькой джинсовой курточке, присела в преувеличенно-исступленном смехе, наклонив голову как-то набок, держась обеими руками за подругу, которая продолжала чем-то захлебываться, так что Мартын как раз застал тот момент, когда ее короткие вьющиеся волосы, отвечая акцентам в этой неведомой дурацкой шутке, сообщаемой ей подругой, то сбивались на лицо, то возвращались на свое место ленным движением руки, потрясающе естественно при отсутствии видимых наблюдателей. Звали ее Соня.
Учится почти отлично, умна, мать - школьный историк, отец... нет, кто отец, не знаю, бабушка, кот, раньше были попугайчики, два несомненных влажноватых взгляда на меня - совершенно точно - немножечко не то. Но надо отдать должное: внешность всего на полтона ниже моего идеала. Ах, избавь тебя твой католический Бог от скверны, не дай тебе превратиться в бледное подобие своей юности через три года, не погаси огонь бледно-голубых глаз (..."linger on, your pale blue eyes"); не серьезней, Соня, не предавай себя, оставайся хоть тенью чистого искусства в этом мире, дай ему насладиться чем-то в меру твоих возможностей непритворным!
Чтоб уйти незаметно, надо было торопиться, и любая проволочка могла выдоить решимость на все предстоящее. Порывисто вдохнув, Мартын принялся одеваться. Жалко, что нельзя взять их всех, подумал он. Но кое без чего уйти он не мог. Настольные, точнее пододеялные книги лежали в заранее выбранном наиболее целом пакете. Но его надежность оказалась обманчивой. Полиэтиленовые ручки вытянулись, порвались, и мигом скупой поток книг обрушился на пол. Несчастный, как плачущий тигр, Мартын заметался. В кухню, где в ящике хранились пустые мешки, похожие на использованные магазинные контрацептивы, из кухни в комнату, там торопливо хватая книги за корешки. У одной тот не выдержал, с отвратительным треском оборвался, обложка бесполезно осталась у Мартына в руках, а драгоценная внутренность упала. Мартын всхлипнул, выругался, и, не глядя на всю эту мерзость, кинул ее в пакет.
У соседей, прервавшись на пару секунд, Адажио превратилось в "Мелодию" Глюка. Мартын, стоя на коленях, сразу узнал ее с первой "соль". Некоторое время он бездвижно ощущал, что реальность будто ворочала свои изнаночные механизмы под его ногами...
Пока Мартын спускался по лестнице, "Мелодия" еще звучала где-то в его голове. Он чувствовал некоторую слабую эссенцию благодарности к соседям, грусть расставания с застеночными тенями которых только он сейчас и чувствовал. Ничто, и даже комната, в которой он мучительно рос, не вызывала в нем этого.
Улица дыхнула на него приторным теплом куриного бульона, привкусом дворовой пыли, весенней суматохой в отсутствии людей. Вконец сбитый полумрак сокрыл вылетевшую из-за угла прямо на Мартына фигуру. Мартынова тень и тень нападающего соединились чуть прежде того, как теплое дыхание скользнула по его лицу и внезапно его чувства подверглись таинственной перемене.
"Stop!", крикнул смеющийся девчачий голос и отзвуком ему ответил сдержанный радостный визг девчонок с другой стороны улицы.
Незнакомые руки обвили его шею, привлекли к себе, что-то мягкое и влажное ткнулось в его щеку и, уже отпуская, кудрявая светлая прядь коснулась кончика его носа. После чего все это куда-то разом делось.
Реальность рухнула на Мартына светом вспыхнувшего на первом этаже окна, но не смогла до конца проломить непрочную скорлупу его сознания. Мартын ощущал, что световой антибиотик до конца не растворился в крови, и цвета темной сливы ступор чифирным привкусом шелушился во рту - настолько там пересохло.
Непонятный стыд и тоска запульсировали в его голове, Мартын почувствовал, как его руки безвольно и отчужденно болтались. Механические шестеренки кинопроектора Мартыновой памяти все же прожевали застрявшую между ними угловатую помеху и недавнее ужасное воспоминание высветилось на внутренней стороне его мозга. От досады Мартын сквозь сжатые зубы шумно втянул свистящий воздух. Ах, Соня, пронзительно и нежно подумал он, неужели ты меня таким и запомнишь?! Зачем все так случилось?
"Эй, ты что делаешь!", хрипло донеслось из-за спины.
Мартын вздрогнул. Обернувшись, он увидел позади себя старика, держащего на поводке сморщенную морду ротвейлера.
"Как ты посмел ударить девчонку?".
Мартын заметил, что собака, поскаливаясь, натянула поводок так, что старик едва ее удерживал. Не дожидаясь развития этого идиотского сюжета, Мартын поспешно удалился, стараясь не слушать вдруг прорвавшийся собачий лай за спиной.
-2-
Как начать, с чего начать, читатель? Жизнь Мартына последние пару лет представляла собой мучительную попытку бессмысленного существования в мартеновской печи. Изначальное детство его не могло ничем отличаться от детства таких доступных праздному взгляду судеб книжно-реальных Саш, Петь, Сонь... Что мог сам Мартын сказать особенного о своих первых ощущениях, когда ранний ледокол самоосознания только отделял неглубокой еще трещиной его, безымянного, от остального мохнато-желтого мира? По одну сторону нескончаемо множились блошки упреков, порождаемые неприспособленностью Мартына прилаживаться к строго возвратно-поступательному, но холостому ходу жизнесуществования, по другую - зрел беззвучный протест. И хоть трещина эта поначалу не была для него заметна, она выявилась с первыми книгами, в которых авторы описывали противоречивый и не всегда благополучный, но восхитительный и свободный мир, так не похожий на то унылое пространство, в котором обитал маленький Мартын: однообразный завтрак на провонявшей бытом кухне, постоянные понукания матери, мясистое лицо пьющего отца и все, все - и немногочисленные одинаковые своим маршрутом прогулки вместе с матерью, слишком короткие и зависящие от нелепых капризов погоды, и прочее. Избавление от всего этого обещали книги, но очевидная невозможность слияния Мартына с их содержанием еще больше отравляла его.
За всю свою жизнь Мартын не был свидетелем ни одной по-настоящему серьезной родительской ссоры. Битье посуды, рукоприкладство, поэтому осталось для него чем-то этаким из современных книг: недоступным, как и многое другое - и потому казалось даже заманчивым. Синяки и ссадины, тщательно скрываемые его соседом по парте, были в начальных классах еще одним предметом непонятной зависти Мартына, тем более что отец товарища, долговязый интеллигент, производил впечатление человека застенчивого и безобидного. Мартын отчетливо представлял себе как тот, сам будучи учителем, недовольный недостаточным усердием сына в занятиях на фортепьяно, с тонкой улыбкой на бескровных губах, бил наотмашь по его рукам какой-то специальной указочкой, при этом стараясь не попасть по коротко-остриженным ради правильной игры пальцам. Все это еще больше провоцировало все ту же зависть.
Мартыновы родители находились в неком перманентном, ничем не разрешавшимся состоянии размолвки, ими обоими, впрочем, не сознаваемом. Отец приходил и уходил когда вздумается, и мать, по-видимому, не делала вида, занимаясь в его долгие и поздние отсутствия спокойно своими делами, и не перечила ничем ему, капризному и пьяному, возвращавшемуся домой после отлучки. Впрочем, отца нельзя было назвать главным в семье, покупками и деньгами распоряжалась мать, получавшая от отца каждый месяц зарплату с аккуратно недостающей суммой.
Вспоминая те времена, Мартын вовсе не испытывал чувства шаблонной теплой ностальгии по талонным очередям на последней акт трагедии под названием "Умирающая Перестройка". Во всем: в вечно-слепом небе, в том как молочно - мглистая морозная метель метала мелкий мусор между мерзкого месива машин перед магазином, который вместе с очередью на улице напоминал сперматозоид, неоплодотворивший-таки яйцеклетку реформы - ощущался тлеющий дух неблагополучности.
Презрение ко всему этому зародилось слабой искрой довольно рано - в семь лет, когда, маясь под бессонным одеялом, пристально всматриваясь в полоску света под дверью в комнату еще не спящих родителей, которая тянула Мартына как неопытного мотылька. Голова, кружась в духоте летней ночи, слышала незнакомую музыку (позже, много позже, Мартын изумленно опознал в ней гершвинский "Summertime"), он погружался в нежные глубины сновидения, но, спустя мгновение яви, падал с екнувшим сердцем на скомканную простыню - и так почти каждую ночь. Мартын мучительно долго не мог заснуть, в родительской комнате уже гас свет, а он все вспоминал те неведомые тропы, по которым он вроде бы брел, те горные озера, в которых он вроде бы купался - безо всякой уверенности, успело ли ему это присниться или это услужливое воображение подсовывало ему эти яркие картинки.
Что было еще хуже, еще безнадежнее, так это мысли о Мартыновой "инакости", ненормальности своих переживаний - и то, что прошло неизменным подтекстом сквозь набирающую ход изнурительную юность - уникальность эмоций. Мартына мучила невозможность узнать, что же творится за фасадом разнообразных лиц, таких кротких, благостных, суровых, веселых. Могло ли статься, что кто-то переживает то же самое и мечта найти того, сделать его каким-то специальным другом, питалась Мартыновым желанием лет до десяти. Но, всматриваясь в родителей, в их разухабистые, искривленные позы во время сна, в их открытые, извергающие храп, рты - он больше не верил в возможность этого. И каждый вечер, ложась спать, Мартын пытался настроить себя так, чтобы в один момент прекрасной дремы, осознать себя в ней, и, возможно, навсегда в том беспечальном мире и остаться.
Не стоит и говорить, что попытки эти были тщетными. И годам к пятнадцати эти сновидения окончательно прекратились, уступив место вполне обычным снам. Как и случается с такого рода переменами, для Мартына они прошли вполне безболезненно. На какое-то время все предалось забвению, да и Мартын сам не пытался их вернуть, разуверившись в их волшебстве.
Ему было всего четырнадцать, когда он прочел свою первую набоковскую книгу. И по чистой случайности это была не "Лолита", не "Защита Лужина", не "Подвиг" (над которым многим позже Мартын искренне смеялся), а, в общем-то, малоизвестная "Камера обскура". Роман неожиданно поразил его. Начав с утра и прочитав книгу за восемь упоительных часов, Мартын вышел на улицу. Февральская вечерняя метель рвалась в его уши, не защищенные забытой дома шапкой, оглушая, и, запрыгнув в первый попавшийся троллейбус, забитый до отказа возвращающимися после работы людьми, стоял он, притиснутый к запотевшим дверям с суетящейся темнотой за ними, в голове от перепада температуры звенело, Мартын совсем уже прижимался к стеклу, силясь разглядеть что-то помимо шаркающих огней обгонявших их машин, но видел лишь неясные тени. С недавно появившейся необходимостью проверять, посягать на достоверность, все поразившее его из прочитанного, Мартын, подобно набоковскому герою, пытался разглядеть то, о присутствии чего он совершенно точно знал, изображая, тем самым, слепого с открытыми глазами, но видя лишь, чуть отодвигаясь, свое отражение за стеклом. Да, этот ярко освещенный троллейбус и был той самой камерой, вызывающей ту искусственную слепоту, которой он и добивался. В общем-то, вне троллейбуса в этом мире ничего реально не существовало, кроме отражения его лица и чужих спин, а лишь угадывалось в маленьком окошечке объектива. И, что оказалось еще более жутким, если все же допустить вполне очевидный факт, что за окном жил вполне обычный город, так это то, что город совершенно ясно видел насквозь освещенный троллейбус, похожий на того фатально незащищенного слепца, узника вероломства.
И тогда, и много раз позже Мартын во всем: в закономерности движения облаков, в банальной ряби на воде от булькнувшего и ушедшего в глубину камня, в неизбежной трагедии падающей листвы, в натиске подгоняющего ветра - во всем усиленно провоцировал фальшь. Понимал он и то, что ему нечем было возместить образовавшуюся пустоту. Да и чем ее можно было заменить, если кроме нее оставался только Мартын? Заменить собою весь мир?
И лишь страх потерять то самое далекое, ту память, которая, как он считал, фактически и являлась его естеством, не давал ему даже прикоснуться к тем, самым детским и плотно забытым воспоминаниям, чтобы ненароком не нарушить остаток равновесия, окончательно не выбить из-под себя почву. Мартын боялся думать о них, силясь защитить их от своего беспощадного в своем пристрастии ума. Но ум его, как голодный зверь, все равно не отставал от своей намеченной жертвы, с каждым днем становился все изощреннее. И во сне его сознание отступало, обнажая спонтанные воспоминания, и Мартынов зверь понемногу мог питаться ими. Впрочем, как это зачастую и бывает, легкая перемена в его поведении, связанная с этой борьбой, осталась незамеченной окружающими.
Мозг человеческий все же не стремится к своей гибели со скоростью реактивного истребителя. Облегчение, дарованное каждодневной рутиной, не обходило Мартына стороной. Случалось, в более позднем возрасте, он почти по месяцу не вспоминал о своей инакости. Книги, музыка, футбол - все это отвлекало. Проглатывая двести страниц за вечер, носясь до изнеможения за мячом - тогда он мало чем отличался от обыкновенного начитанного подростка. А еще они с приятелями свистели и улюлюкали вслед проходящим мимо девчонкам. Те оглядывались.
В общем, Мартын в своей поношенной футболке совсем не выделялся из этой простецкой компании - так, обычный невысокий темноволосый паренек, даже не первый среди равных.
Но вот что отличало его. Его товарищи по футбольной команде, приходя домой после тренировки, как ему представлялось, словно застывали в единении с извечными телевизионными передачами, компьютерными играми, порно-журналами под одеялом, спорами с родителями, органично вплетаясь во всю эту белиберду. Хотя, надо сказать, что все эти представления не до конца являлись его собственными, а были частью почерпнуты из молодежных журналов и тех же телепередач, а частью - производными того, что Мартыну хотелось о них думать. Задним числом, он мог бы даже признать, что, возможно, кто-то из его друзей думает так же о нем самом - ведь он нарочно своим поведением никак не выдавал чувство своего превосходства. Разве только это могло произойти по неосторожности. Конечно, в упоении игры Мартын любил их, считал своими. Он даже прощал тех из них, кто зимой издалека закидывал снежками понурых стариков, когда снаряд глухо разбивался о туго укутанные бока. Не мог он только что терпеть их заносчивость и пренебрежение, сквозившие в почти каждом разговоре, когда речь заходила о девчонках. Мартына особенно задевала та нагловатая легкость и охотность, с которой слушатели давали завести себя в лабиринт этих сдобренных сальноватыми шутками правд-неправд, из которого не была выхода, потому что его никто и не искал. К презрению примешивалась досада за свое молчаливое согласие - ведь, стало быть, этим и он поддерживал сложившийся уклад.
Он не любил это чувство, но другого, которым можно было его заменить, Мартын не находил.
Возвращаясь домой, еще в подъезде, довольно, кстати, чистом и светлом, он ощущал эту затхлую безысходность, особую какую-то тоску. Впереди маячил вечер, и смертельно раненное солнце в агонии било сквозь окна лестничных площадок, а пляшущая в предзакатных лучах пыль тем временем точно издевалась над своим Создателем. Проходя сквозь нее, Мартын слегка улыбался, радуясь торжеству ничтожного, мнимому и глупому, происходящему во всем мире, но дающего надежду на свободу. Правда, тщетную, ведь за ней скрывалось если не небытие, то, по крайней мере, противоположность свободы - "освобождение" пылинок могло состояться только в случае, если их божество было низвергнуто в Тартар, но это означало и гибель самих вероотступников. К тому же, погружение солнца за горизонт вовсе не свидетельствовало о его гибели, а лишь о краткой смене объектов, к которым направлена его милость, тогда как хрупким пылинкам это сулило мрак и забвение.
Немногим позже, когда Мартын оставался один на один с обитой дерматином дверью, ко всему прежнему набору чувств прибавлялась еще постыдная слабость в коленях. Какое-то время он просто стоял напротив, пытаясь угадать, что ждет его сегодня за ней. Как обычно, ничего хорошего не представлялось. Палец тянулся к кнопке звонка, и глухим звуком за дверью оживали передвижения.
Уже потому как скрипел замок, как открывалась дверь, он, по понятным только ему одному тонким приметам, понимал, насколько и в этот раз его ожидания оправдались. Впрочем, привычка наделила Мартына неким неохотным бесстрашием, когда опасений больше не оставалось, а было лишь стойкое желание отсрочить, по-возможности, свое появление.
Лето кончалось. Но обратно не тянуло. Мартын, вообще-то, был равнодушен к сменам времен года, которые, по его мнению, были слишком нелепо привязаны к сменам календарных дат. Первое сентября, например, из-за каких-то капризов атмосферных фронтов, даже будучи теплее тридцать первого августа, все равно несло в себе однозначное ощущение всеобщего затухания и начала осени, и для всех было абсолютно ясно, что кривая года, достигнув точки возврата и моментального восторга и азарта, как на американских горках, когда люлька на мгновение застывает у бездны на краю, - уже рушится вниз и только незначительный всплеск необязательного бабьего лета может ненадолго приостановить неизбежное падение. Но это, его пятнадцатое лето, оставляло после себя больше вопросов, чем ответов. Такое обстоятельство не могло не радовать Мартына.