Аннотация: Сентиментальное путешествие по позвоночнику.
Накануне 17 лета
Когда она родилась, меня еще не было в живых. Комментарий детства - "Я с тобой". Небольшой шрам на ее голени был неуязвим для загара. Милые волшебные фокусы с бумагой и клеем, когда мне семь и новая куртка, дразнящая ребят во дворе. Мы идем за руку - теплая и большая. Красивые, музыкальные пальцы. "Сыграй мне что-нибудь". Она выше меня. Я хотел наоборот.
Нет ничего важнее того, чему сам придаешь значение. Эту истину я уяснил лет в 15. Она была рядом. Ранний грохот в сердце вместе с первым трамваем. Полураскрытые летнему утру окна. Тупая тяженсть дня к обеду.
Потом мы стыдились нашей красоты. После такого завидного единодушия в комнате становилось душно. Она отходила открыть окно и всегда возвращалась. Так ко мне понемногу приходило чувство. Вещи приобретали совсем другие очертания. Точнее, открывали мне новый свой смысл. Времени не существовало. Когда ей все-таки надо было уйти, вакуум был громогласен. Раскрываясь, огромные створки шкафа дарили ей цветные обывки тканей, и она, улыбаясь, махала мне рукой с порога. Закрывалась тяжелая и высоченная дверь. Затихающий в неизвестности стук каблуков. Я срывался к окну. Она выходила и всегда оборачивалась посмотреть в мою сторону. Точечная инженерия слова, словотворение, словосложение и слововычетание - все полетело к черту от ее улыбки. И еще долго я провожал ее, пока поворот на главную улицу не оказывался сильнее. Надо ли? Оставшийся вечер был мучителен. Голова моя оказывалась удивительно бесполезным, отдельным организмом, становясь постоялым двором для любых мыслей - от самых простых, до возвышенных. До одури.
Дойти и докатиться - разница огромна. Я докатился. Слабый или честный? "Сыграй для меня что-нибудь". И она играла. Я молча смотрел. И часто в такие вечера в голове картинкой-молитвой искрилось нечто мне незнакомое, когда я шепчу ей: "У меня большие теплые ладони. Я подхожу к тебе сзади и кладу их тебе на плечи. Ты закрываеь глаза. Тебе становится тепло и добро. Потом открываешь их. Мы с тобой в Палермо. Лето, жара, крошечные кафе на уголках прямых улочек... Скоро вечер. Чайное время...". Может, мне стоит это записывать? Так появились блокнот и ручка. Ей доставляло веселье смотреть на мои каракули. Я не отступал. Однажды она расплакалась от каих-то вчерашних строк и обняла меня. Это был первый успех. Многим после плакал уже я - "Лена, почему меня не печатают, я же талантлив!".
Профессионального любителя жизни из меня не получилось. Вышло другое. "Скажи мне что-нибудь". Я говорил: "Слушай, я вот помню, лет двести назад в южном городке, где я был случайно проездом, моему взгляду подвернулась милая девушка, помогавшая, как мне показалось, своему отцу собираться в дорогу, пакуя его скромные вещи в дорожный мешок. Ее улыбка еще долго жила рядом со мной, витая над правым моим плечом. Помогала в трудные моменты моей замечательной жизни. Она была твоей. Это твоя улыбка. Я узнал ее." Она улыбалась. Я делал ее нежнее. Тревожный симптом превращения в человека. Бытовая теософия на 20 квадратных метрах. Работы в Боголомнях. Маленькие любители бессмертия.
Точечная инженерия слова, словотворение, словосложение и слововычетание. Я хотел быть инженером. Я хотел быть Гауди. Я хотел описать карандаш так, чтобы он стал не просто живым, а грохнулся на пол. Описать мяч, чтобы потом его нельзя было отыскать в комнате, где кроме него ничегоне было. Главным стало не что писать, а как. Опиши мне полет стрелы и я упаду перед тобой мертвым.
Утром она принесла мне цветов. "Мы сумасшедшие", сказала она. "Конечно", говорю. Ее загорелый живот казался мне полигоном.
Потом со мной случились стихи. Оценить я их не мог. Лене не понравилось. Тогда я подумал, что это от страха. Решил не рисковать.
Огромная пропасть между мыслями и возможностью их передать. Ужасная мука. Невозможность объяснить звук, обрисовать запах, свернуть шею читателю от резкого стука в дверь. Мои предложения становились тяжелее. Подсчет глаголов и существительных. Надежда на прилагательные. Презрение к спасению многоточия, выдоху тире. Кстати, многоточие несет оберегательную функцию - когда сказать уже больше нечего, и кажется, что так и надо. А вот и нет. Просто не можешь написать. Пусть работают за тебя! Оно должно состоять из четырех точек. По количеству гвоздей.
Она принесла мне книги. Так я стал читать. Развитие зависти. Мне ничего не понравилось. В моем словаре появилось слово - "книжка". Чувство болезненного превосходства.
Сладкий чай и хлеб с маслом. Я хотел с вареньем. Она сказала, что последнюю банку отдала. Так я узнал, что у нее есть мать. Все как у людей.
Она играла мне почти каждый вечер. Музыка больших людей. Огромный Бах. Юркий Телеманн. Вежливый Гайдн. Скромняга Гендель. Я хотел своего следа. Слово "люди" пишется с большой буквы. Промелькнули в голове мысли давно забытого свойства. Я бы и хотел им откликнуться, но с тупым ужасом нашел, что это невозможно. Что-то внутри меня - разумное и жестокое точно пережав горло не подпускало этого живительного кислорода. "Оставайся на месте! Ты и так слишком много знаешь!" Мне стало не по себе. Но штука вся в том, что в этом желании испытать те забытые переживания, проверить себя на пульс, таились хорошо мне известные механизмы, точно если бы актеру предложили сыграть самого себя и порадоваться собственной удали. Получилось бы у него? И так ли, как хотелось бы?
Я боялся быть неинтересным. Мне хотелось быть старше. Бритье с пеной и классической бритвой - похоже на то, как дворник расчищает от снега лобовое стекло автомобиля. Показывается чуть порозовевшая кожа. За стеклом же - что угодно.
Я стал выдавливать из нее слова своего страха. "Тебе хоршо со мной?". "Да. А почему ты спрашиваешь?". Молох занес свое чрево.
Новая запись в блокноте. "Конфорка - это огнедышащая мишень. Похожа на прицел крупноколиберного пулемета времен правления Ози. Круг, а вокруг него усики наводки". Какой-то Ози. Почти наверняка дрянь.
В моем желании перекричать свет участие принимала и она. Каждый раз спрашивала, что у меня нового в голове. Постепенно я учился делить пирог своих чувств. Ей доставалось лучшее. Тогда так было нужно.
Походы на пляж делали из меня мужчину. Нас видели вместе. Единение солнца и моря на ее лице. Она стеснялась своих веснушек. Меня же они забавляли. Мы смеялись вместе. Я целовал ее в нос. Она точно становилась младше. Я быстро загорал и чувстворвал превосходство. Нежная скво. Упоительное желание шлепнуться в зарево ее свежести, натягивало канаты моей шестнадцатилетней вселенной. Незрелая хурма здравого смысла вязала рот, и я не мог произнести ровным счетом ничего связного. Ленка!
В школе меня ждали некрасивые полные девочки и первая двойка за сочинение. Как я мог провести лето? Авиационный снаряд раздражения. Лена переживала: "Что, тебе совсем нечего было написать?". Точно у егеря спросили бы - "что, тебе совсем нечего было срубить нам к рождеству?". Было что. Но зачем же рубить. Зачем писать. Неужели, нельзя оставить в памяти. Нетронутым и светлым. Или вместо елки принести домой ее веточку? Написать, что ходил на пляж, купался и играл в волейбол? И что потом? Залезть, точно под юбку, и открыть свои подарки, несщадно сдирая оберточную и кружевную бумагу?
Так я учился уважать свои чувства. Точнее, ревностно к ним относиться. Да. Я ревновал свои мысли, когда они попадали к кому-то на глаза. Казалось, что их смогут использовать против меня, что их отберут. Оставят одного в комнате. Заброшенного и старого. Мне было безумно жалко с ними расставаться. Я считал гениальным почти все, что делал. Лена говорила, что это нормально. Нельзя умереть раньше времени.
Во мне боролись две силы. Первая заставляла меня описывать свои мысли с фотографической достоверностью, заставляла превращать свет в слова, пленку - в строки и рассказы. Читатель должен был видеть перед собой ни больше, ни меньше как фильм. Он должен забыть, что ему приходиться читать. Он не должен спотыкаться на запятых, растягиваться на тире, перепрыгивать через многоточия, от которых я так и не освободился из-за своей неумелости. Вторая же, не пускала делиться с другими хоть чем-то неготовым, сырым, боясь похоронить идею, отравиться, запихнуть запазуху что-то мне новое. И так - описывать я был не в состоянии. Не мог. И делиться тоже. Получалось самое страшное. Получалось, что я пишу для себя! Даже Лена заметила мою скрытность.
Однажды я рассказал ей, что думаю. Так мы стали еще ближе. Шестое чувство ударилось об лобовое стекло.
***
Вы заметили, что рассказ все это время превращался в гвоздь? От шляпки, к острию последней точки. Его осталось только забить. Но с этим можно не торопиться. Есть дела, которые всегда совершаются вовремя. Удивительная магия невозможности опаздать.