Тумасова Нонна Михайловна : другие произведения.

Колибри

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть в жанре городского фэнтези
  
   - Мама, что такое чудо?
   -Это от Бога.
   - А волшебство?
   Из разговора в трамвае.
  
  
   В то утро мать разбудила нас с Петриком раньше обычного, надо было идти за молоком.
   - Погода хорошая ,- сказала она, раздвигая занавески,- а потом ты будешь занята, так что не откладывай.
   Да, через три дня экзамен по географии. Не самый трудный, но последний. К тому же, географичка - наша классная, так что надо постараться.
   Я быстро оделась и сдёрнула одеяло с Петрика. Брат пытается спрятать лохматую темноволосую голову.
   --Вставай, - я тормошу его, но он никак не может открыть глаза.
  Через мгновенье он опять падает на подушку. Придётся применить последнее радикальное средство, мокрое полотенце. Я очень осторожно, нежно прикладываю к его лицу смоченную в холодной воде ткань и мгновенно отпрыгиваю... По крайней мере теперь он точно встал.
   Бидон уже на крыльце.
  Война закончилась совсем недавно, страшные три года бомбёжек, голода, неизвестности. Теперь они позади, а впереди экзамены, новая взрослая жизнь. Мне радостно просто от того, что можно надеть лёгкое платье, которое я вчера достала и выгладила. Мысль, что придётся идти довольно далеко и стоять в очереди не портит мне настроения. Продукты, все кроме хлеба, ещё по карточкам, за молоком приходится ходить к железнодорожной станции. Это двадцать минут быстрым шагом, а обратно надо будет идти в гору с полным бидоном.
   Мы с Петриком завтракаем на ходу куском хлеба, намазанным тонким слоем патоки. У моего брата очень хмурый вид, и это не только из-за того, что он не выспался. Вчера кое-что произошло. Я возвращалась из школы, как всегда, срезав дорогу, через соседский участок мимо сарая, где мальчики с нашей улицы часто курили, выставив кого-нибудь караульным. Но в этот раз там были только двое - Петрик и коротышка Ганно, их возбуждённые голоса я услышала издалека. Ганно одноклассник Петрика, но они никогда не дружили. А в этот раз, похоже, и вовсе готовы подраться! Я увидела, как мой брат замахнулся, и только собралась крикнуть, но вдруг из-за угла появилась мама. Она вышла из-за сарая и оказалась прямо перед ними, но первым её увидел Петрик. Его кулак застыл в воздухе, а потом медленно опустился. Ганно, отступая назад, продолжал что-то говорить и замолчал только когда моя мать остановилась прямо перед ним.
   Я уже подошла. Но теперь все трое молчали, не обращая на меня внимания. И вдруг случилось то, чего я ожидала меньше всего. Моя мать сделала шаг к Петрику и коротко, несильно ударила его по лицу. Потом повернулась и ушла. Мой брат вспыхнул, а Ганно наоборот, побелел, повернулся и бросился бежать.
  Петрик и не думал его догонять. На меня он тоже не взглянул. У него были злые, сузившиеся глаза. Он запустил обе руки себе в волосы и слегка потянул их наверх, словно репетируя роль Мюнхгаузена в болоте, потом молча ушёл. Расспрашивать его о том, что произошло, было бесполезно.
   И вот теперь он шагал с пустым бидоном впереди, а я разглядывала его затылок с наметившейся уже "косичкой" (у семиклассников экзамены закончились, так что можно было не торопиться со стрижкой) и гадала, что же вчера произошло. Моя мать не стала бы бить по лицу сына на глазах у его ровесника просто за драку. И даже за курение не стала бы. Однажды мы разговорились с ней об этом, и она сказала, что лишняя строгость тут только навредит. Значит, причина - в разговоре с Ганно. Ганно был второгодник, старше всех в классе, хоть и ниже других ростом. Что же такого он сказал?
   Наконец мы подошли к грузовику, который по понедельникам привозил молоко в наш округ. Мы пришли рано, к счастью, очередь совсем небольшая, но всё-таки приходится ждать. Петрик мрачнеет всё больше, и чтобы развлечь его, я сообщаю:
   -Знаешь, я, наверное, не пойду на выпускной бал. Только маме не говори.
   - Серьёзно? - Он действительно удивлён. - Это из-за платья?
   - Нет, не из-за платья... Хотя немного и поэтому. - С выпускным платьем была проблема: мне пришлось пошить его из двух отрезков, оставшихся после заказов, которые выполняла мама, - красного и розового. Петрик, когда увидел меня на примерке, заявил, что я похожа на недоспелую клубнику. Теперь он виновато улыбается. Господи, мой младший брат уже догнал меня по росту, я вдруг обнаружила, что он не смотрит на меня снизу вверх, как раньше... К концу лета он, наверное, станет даже выше меня.
   - Точно не из-за платья?
   -Точно
   - Из-за денег? - не отстает мой брат, - хочешь, я дам тебе, у меня есть немного.
   - Да нет, не из-за денег.
   Наша очередь наконец подошла. Женщина-экспедитор проверила карточки на меня, Петрика и маму.
   - Только иждивенческие?
   - Да, только.
  Полтора литра на человека в неделю. Четыре больших ковша и один маленький половинный. Бидон кажется не тяжёлым, но это только в начале пути.
   Мы пересекли железнодорожное полотно, и мне уже надо поменять руки. Петрик снисходительно соглашается. Я даю себе слово не просить больше передышки. Но перед поворотом мой брат сам молча опустил бидон на землю.
   - Так что же с выпускным? Почему ты решила не идти?
   - А почему ты вчера чуть не подрался?
   Петрик отвернулся, помолчав, произнёс:
   - Это из-за отца. Ганно первый начал, заявил, что все пленные трусы и предатели...
   - Почему же мама тебя ударила?
   Петер по-прежнему смотрел в сторону, на рельсы, невысокую платформу за ними и привокзальную постройку под тёмно-красной, недавно восстановленной крышей.
   - Я сказал, что отец не трус и не пленный, что он погиб... Пошли-ка дальше, а то становится жарко, еще молоко скиснет.
   Шли мы медленно из-за постоянно попадавшихся на дороге выбоин и воронок. Станцию часто бомбили, особенно в начале войны. До дома еще было далеко, когда опять пришлось остановиться, но на этот раз не только из-за того, что я устала.
  Сзади к нам подходила колонна. Сначала я решила, что это военные, обычные солдаты. Но они приблизились, и мы с Петриком смогли разглядеть людей в странной, очень неодинаковой одежде.
   - Прусы! - выдохнул Петрик, - имперцы...
   Они поравнялись с нами, и один из охранников, тот, что шёл впереди, приказал остановиться. Это был немолодой обер-ефрейтор, он взглянул на меня, потом на Петрика.
   - Вы здешние, молодые люди?
  Мой брат кивнул. Я почувствовала, даже не глядя на него, как он напрягся. Теперь конвоир обращался уже только к Петеру:
   - Эта дорога ведет к карьеру?
   - Да.
  Офицер перевёл взгляд на меня. Неожиданно он улыбнулся, приложил руку к козырьку.
   - Благодарю вас! Юная дама...
   Я вежливо улыбнулась в ответ. Колонна пленных продолжила путь. Мы посторонились, насколько могли, но всё равно между нами и крайним в колонне было не больше метра.
   Мы никогда не видели столько живых врагов сразу, да еще так близко. Наверное, больше сотни человек медленно прошли мимо, выглядели они очень по-разному: в основном молодые, но были и осунувшиеся, сгорбленные фигуры людей среднего возраста, которые казались особенно измождёнными. На некоторых была почти новая желтоватая форма, на многих - ужасные обноски.
   Несмотря на такую пестроту, колонна пленных казалась чем-то целым, единым, многоногой гусеницей, которая проплелась перед нами, и, изогнувшись, пропала за деревьями. Последним исчез из виду замыкающий конвоир, молодой парень с винтовкой и коротконогой чёрной овчаркой на поводке.
  
   ***
  
  
   Только вечером перед сном Петрик вернулся к прерванному утром на дороге разговору.
   - Почему же ты всё-таки не пойдёшь на бал?
   Мы уже лежали в кроватях. Да, мы всё ещё спали в одной комнате, хотя мама время от времени пыталась это как-то изменить. Но я не могла представить себя засыпающей где-то кроме своей, нашей общей с Петриком спальни, где мы жили с самого рождения.
   Я глубоко вздохнула, обдумывая, что сказать брату. Наконец решила не врать.
   - Да в общем, тоже из-за папы. Надоели мне эти постоянные намёки, взгляды... Когда начинаются всякие речи и торжественные минуты, чувствуешь себя какой-то ущербной... Непонятно, неужели во всём городе только один наш отец пропал без вести?
   - В городе наверняка не один, а вот в наших двух классах - только он... - с неожиданной рассудительностью отозвался Петрик. Мы опять помолчали и вдруг он спросил:
   - А правда, что прусы под одеждой покрыты волосами, шерстью, как медведи и волки?
   Я рассмеялась -- нет, рано я причислила брата к взрослым.
   - Нет, конечно, где ты это слышал?
   - Так, ребята болтали.
   - Что еще говорили?
   -Что на них все раны заживают очень быстро, за один день .
   - А вот это, возможно, правда.
   - Да?! - Петрик даже привстал. - Откуда ты знаешь?
   И тогда я рассказала ему про один случай, приключившийся со мной во время войны. Это была вторая, самая тяжёлая зима, занятий не было, а в школе открылся госпиталь, куда я пошла работать санитаркой. Однажды я увидела койку в коридоре и немного удивилась, потому что как раз в тот период раненых было поменьше и свободные места в палатах оставались. Сначала я решила, что это инфекционное заболевание, но оказалось, дело в другом. Меня просветили в палате выздоравливающих - в коридоре положили прусского лётчика. Всё- то они знали, эти бывалые солдатики. Кто-то видел лётную форму, кто-то слышал, что этот прус был сбит и выпрыгнул с парашютом чуть ли не прямо в расположение нашей части.
   Меня, конечно же, одолело любопытство. Я осторожно разглядывала раненого издалека, но он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Когда раздавали чай, я вызвалась помочь и подошла к кровати пленного с кружкой.
   Очень худой парень с тёмно-рыжей щетиной лежал без движения, одна рука забинтована до самого плеча. Что же делать? Рядом не было ни тумбочки, ни табурета, поставить кружку на пол? За спиной раздался голос медсестры:
   - Пить ему нельзя, ранение в живот.
   Значит, только смочить губы. Я опустила в кружку кусочек марли и наклонилась над кроватью, в это мгновенье раненый повернул голову, и наши взгляды встретились. Моя рука остановилась в воздухе.
   Мы боялись друг друга. Да, это слово самое подходящее. Он, взрослый мужчина, боялся девочки, я боялась скованного болью человека. И всё-таки я заставила себя заговорить:
   - Это чай, вода, - прошептала я, притронувшись к своим губам. Он понял, опустил глаза.
   В ту ночь я осталась дежурить и в тишине старалась расслышать его стоны, но он молчал. А ведь я знала, что такое ожоги... Когда я пришла заступать в следующую смену, через сутки, кровать в коридоре оказалась пустой. "Неужели умер?"- растерялась я. И вдруг услышала громкую и незлую ругань уборщицы, доносившуюся из туалета. "Мой" прус стоял в дверях, прислонившись к косяку , и было ясно, что идти он не может. Я догадалась, от койки он добрался до туалета, держась за стену здоровой рукой, а для обратного пути нужна была правая, обожжённая. Нянечка протиснулась со своим ведром и ушла. Мне ничего не оставалось другого, нужно было довести этого раненого до койки точно так же, как и многих других, наших до него и после... И мы с ним вдвоём преодолели несколько метров по коридору под насмешливыми взглядами выздоравливающих из соседней палаты. Но я не обращала на это внимания, я давно привыкла к подначкам. Хотя шутили не зло.
   - Элька нас спасла от диверсии, - заявил голос на весь коридор, - перегородить вход в туалет! Только коварный прус мог такое придумать.
   Однажды медсестра, которая делала пленному перевязку, заметила с невольным восхищением "Даже не пикнул", "Держит марку имперец" - отозвался кто-то. Один паренёк процедил зло: "Небось если врезать...", но его одёрнули - пойди врежь, не навоевался?
   Он пробыл у нас три дня. На четвёртый палатный врач велел принести одежду, проверив нет ли температуры и не кровит ли повязка, махнул рукой - выписывать. "Но ведь он не выздоровел" - обратилась я к врачу. "Приказ, - пожал тот плечами, - и потом, среди своих он скорее поправится". Вот тогда в больничных разговорах я услышала впервые о прусских лекарях, но по правде говоря, не придала этому никакого значения
   И, конечно же, мне пришлось отправляться за имперской формой. И вот там, в кладовке сестры хозяйки выяснилось, что пропали ботинки, добротные, из буйволиной кожи лётчицкие ботинки с двойной застёжкой. Я вернулась в палату с парой сапог, которую удалось раздобыть. Пленный сидел, он уже почти оделся. Я поставила перед ним эти сапоги, он посмотрел на них, потом на меня долгим задумчивым взглядом. Я отчётливо помню, как сильно мне захотелось в тот момент провалиться сквозь землю.
  
  
  
   - Почему ты раньше об этом не рассказывала?
   - Случая не было...
   Петрик помолчал.
   - Знаешь, о чём я думаю? Этот лётчик, прус, он тоже для своих был предателем?
   - Не знаю.
   Петрик продолжал, рассуждая вслух: - Вот его вылечили и повезли на допрос, и он там выдал важные сведения, тогда он точно предатель... Но если он ничего не сказал на допросе? Мог же он ничего не сказать, как ты думаешь?
   Мне показалось, что Петрику было очень важно, предал этот пленный прусский лётчик своих или нет. Но я понимала, что все эти разговоры только бередят душу. Мог сказать, не мог сказать... Было ли ему вообще, что говорить...
   - Знаешь что, Петрик, давай спать!
   -Нет, я не смогу уснуть. Я должен додумать до конца. Тут действительно многое зависит от того, что человек знает. Папа был рядовым. Какие сведения может выдать рядовой солдат?
   - Я думаю, дело не только в сведениях. Дело еще в том, что если пленный дает показания, если он отвечает врагу на его вопросы, это означает, что он испугался, что он поддался, это значит, что его сломили... Это дает врагу право считать себя сильнее.
   - Ну допустим, пусть он считает себя сильнее. Что дальше? Может, это даже хорошо! Противник считает себя сильнее, чем он есть на самом деле и лезет на наши пушки и пулемёты!.. А? как ты думаешь, Эля?
   - Не знаю, может ты и прав.
  Петрик сел в кровати, в возбуждении запустив пятерню себе в волосы.
   - Послушай! Это же важно! Это очень-очень важно! Что требует устав от военного, от солдата? Выполнять свой долг с оружием в руках. Именно с оружием. У пленного нет оружия... В чём его долг? Неужели в том, чтобы умереть? Конечно нет, такая смерть бессмысленна, она не дает ничего... Теперь я всё понял.
   - Всё равно других ты не переубедишь.
   - И не надо. Мне не надо никого убеждать, главное, что я сам знаю: нельзя считать нашего отца трусом и предателем только потому, что он попал в плен.
   Довольный, Петрик плюхнулся на подушку.
   - Теперь я вижу, насколько мама была права. Она это всё понимает. Да, я уверен, она считает точно так же.
   Я молчала. Я знала, что маму в действительности больше беспокоит то, что и среди пленных папы, кажется, нет. Нам уже пришёл один отрицательный ответ на запрос.
  
  
  * **
   Мать Эббе приподняла покров
   Печальна и тиха
   Невеста, подойди сюда,
   Признай своего жениха.
   Баллада
  
   Наступил день последнего экзамена.
   До этого у нас всё было впервые - первый урок, первые каникулы, а вот теперь - последний, и не в этом году, а последний вообще в жизни школьный экзамен... В последний раз я надеваю свою гимназическую форму, в последний раз подхожу к кафедре и беру билет. И хотя я не раз уже все вопросы перечитала, всё таки волнуюсь, как обычно... Но всё хорошо! Я ответила одной из первых и выскочила в коридор - наконец свободна! Теперь можно идти домой , а можно подождать остальных... Но неожиданно из дверей показалась сама наша классная наставница и одновременно куратор экзаменационной комиссии госпожа Тэсс. Она негромко позвала меня:
  - Эля! У меня к тебе очень важная просьба! - Она дотронулась до моего плеча , - Дело в том, что сегодня приезжает из госпиталя Антон. Телеграмму принесли только сегодня утром... А я никак не могу отлучиться, ты же понимаешь... Я прошу тебя его встретить. Он после ранения, скорее всего ему понадобится помощь... Так получилось, что больше некого попросить.
   От неожиданности я потеряла дар речи. И в ответ на её вопросительный взгляд смогла только кивнуть. Она протянула деньги и ключи от дома.
  - На вокзале, я думаю, легко можно будет найти такси или какую-нибудь машину... Нет, лучше такси. - Я увидела, что она волнуется. - Когда доберётесь до дома, позвони в школу, пусть передадут, что всё хорошо.
   Ещё она дала мне листок с номером поезда и вагона: -- Можно не торопиться, ты спокойно успеешь.
  Но я не могла не торопиться, я не могла не бежать. Мгновенно были забыты и экзамен, и школа, и одноклассники. Антон, Антон Тэсс возвращается... И я иду его встречать. После госпиталя, после ранения, после трёх лет войны.
  Я прекрасно помнила, как мы провожали призывников на том же самом вокзале, куда я теперь спешила. Мы пришли туда всем классом, с цветами, впереди директор, госпожа Тэсс, другие учителя. Всё было торжественно. Кто-то читал речь по бумажке, кто-то очень взволнованно говорил от себя, играл марш. Я не могла отвести глаз от Антона.
  Антон Тэсс, высокий красавец с золотистыми волосами, густоте которых завидовали все девчонки... Он, сын уважаемой учительницы, всегда должен был быть примером для остальных. И действительно, он никогда не появлялся без форменной белой рубашки или в кедах, чем часто грешили другие ребята. Но вот волосы он старался стричь не слишком коротко, его причёска всегда была пышнее, чем у других мальчишек, сверкавших почти наголо выбритыми затылками.
  И вот его, уже студента, провожают на фронт.
  Тогда, в строю новобранцев на привокзальной площади его светлой шевелюры не было видно под форменным кепи. Но всё равно он был самым красивым, самым стройным и самым серьёзным в своей тёмно-серой форме с серебристыми нашивками.
  А теперь на перроне я жду его возвращения.
  Ни цветов, ни музыки, обычная вокзальная суета. Ведь это не специальный поезд с демобилизованными, а рядовой пассажирский состав. Я уже уточнила, он не опаздывает, идёт по расписанию и через пятнадцать минут должен прибыть на первый перрон. Так что искать ничего не надо, пятый вагон, это не далеко.
   Но ожидание становится всё более мучительным, меня понемногу начинает трясти... Чтобы отвлечься, я покупаю какой-то букетик и стискиваю его в руках. Я не могу думать ни о чём, только считать минуты. Вокзальные часы находятся как раз на том месте, где, как мне сказала продавщица цветов, останавливается пятый вагон. Поэтому, чтобы взглянуть на циферблат, мне приходится сделать несколько шагов в сторону. Время идёт невыносимо медленно. Стрелки просто отказались шевелиться. Я пристаю к остальным встречающим с вопросом "Который час?" до тех пор, пока какой-то господин не обрывает сердито:
  - Барышня, самые точные здесь вокзальные часы!
   И вот наконец гудок! Долгий, звонкий, торжествующий. Локомотив вырастает из дымки и паутины проводов , ажурных опор электропередач и переплетения рельсов и шпал. Через несколько мгновений состав из сине-зелёных вагонов заполнил пространство передо мной. Грохот колёс сменился гомоном человеческих голосов. Двери вагонов оживают, появляются проводники. Где же пятый вагон?
   Я не могу найти среди маркировки нужного номера. На мои вопросы никто не отвечает, начинаю считать от локомотива, но как быть с почтовым вагоном? Наконец я разобралась, однако пассажиры уже растекаются по перрону, среди них немало людей в военной форме. Я отчаянно верчу головой, бегаю среди поклажи, грузчиков , тележек - Антона нигде не видно.
   Беру себя в руки - надо встать у выхода, тогда никто не пройдёт незамеченным. Но вдруг Антон ушёл среди первых пассажиров, успел проскочить, пока я разбиралась с номерами вагонов? Нет, успокаиваю я себя, он ведь дал телеграмму, значит, ждёт встречающих и не мог убежать сразу... Но он надеялся увидеть мать, а не меня, конечно же... Надо быть внимательней, он здесь. Вот идёт человек на костылях , без одной ноги. Я холодею - неужели Антон? Но нет, это щуплый парень, он даже не смотрит на меня, хотя я пристально в него вглядываюсь.
   Людей всё меньше. Я рассматриваю каждого уходящего с перрона мужчину, кто-то весело задевает меня:
   - Не дождалась жениха, красавица?
   Я готова разрыдаться. Перрон почти опустел . Как же так? Что произошло? Я решила ещё раз пройти вдоль вагонов. Может , Антон задержался внутри, может, ему трудно спуститься по ступенькам... Вот пятый вагон, проводник уже поднимает скаты тамбура. На всякий случай я спрашиваю - но нет, там никого не осталось.
   - А в вашем вагоне ехал солдат из госпиталя, такой светловолосый?
   - Да-да, ехал, с медсестрой. Вот же они!
   Я посмотрела туда, куда показал проводник.
   Чуть поодаль, наискосок от вагонных дверей на скамье у зарешётченного окна зала ожидания сидели двое, мужчина и женщина. На ней был неприметный серый плащ, на нём мешковатая куртка и военное кепи без кокарды. Я шагнула в их сторону, напряжённо вглядываясь в лицо мужчины, наполовину скрытое козырьком и темными очками. Ничто в его внешности не напоминало Антона. Это был человек лет под сорок, сутуловатый, со странно неподвижным лицом.
   Я стояла уже прямо перед ними, и женщина обратилась ко мне:
   - Вы кого-то ищете?
   Я кивнула.
   - Кого же, милая? - спросила она мягко.
   - Меня послала моя учительница встретить своего сына...
   При этих словах сидевший передо мной человек повернул лицо, и я осеклась. Вся правая сторона была испещрена шрамами, словно грубой штриховкой художника- примитивиста, кожа губ казалась неестественно натянутой.
   -Вы ищете Антона Тэсса? Вы, наверное, из школьных волонтёров?- уточнила медсестра, и, не дождавшись от меня ответа, добавила:
   - Можете не беспокоиться, я его провожу.
   Она произнесла что-то негромко, уже обращаясь к своему спутнику. Оба встали. Антон (это был всё-таки он!) забросил за спину ранец, стоявший у ног. Он слегка задел меня, и я посторонилась. Потом он сделал какое-то движение рукой, и продолговатый предмет, который я до этого не замечала, с негромким щелчком превратился в белую трость. Медсестра взяла своего спутника за левый локоть, и они не спеша направились к выходу с вокзала.
   Я осталась смотреть в их спины и приходить в себя. А потом я совершила поступок, который долго не могла себе простить. Антон и медсестра уже подходили к лестнице, ведущей вниз с платформы, когда я, засунув руки в карманы, вспомнила про ключи. Теперь мне пришлось догонять их.
   - Я забыла, извините, тут ключи от дома и ещё деньги, чтобы доехать.
   Спутница Антона поблагодарила и опять заверила, что за них можно не волноваться.
   - И ещё госпожа Тэсс просила ей позвонить...
   Она кивнула мне уже на ходу и негромко предупредила Антона:
   - Осторожно, ступеньки.
  
  
   Я сидела на скамье всё на том же перроне. Я не могла идти домой, я не могла вернуться в школу. Я не могла даже думать. В голове крутилось одно: Антона больше нет, больше нет Антона. Есть какой-то другой, совершенно незнакомый мне человек, намного старше... И у этого человека своя, страшная для меня жизнь.
   Золотоволосый мальчик, у которого глаза сияли, даже если он был серьёзен, мальчик, о котором я мечтала... Этого мальчика больше нет на свете. Произошло что-то, противоположное естественному природному движению. Сверкавшая солнцем бабочка превратилась в куколку - спелёнутую, закрытую, глухую.
  
  
  
  
  
   ***
  
  
   Дом, где жила моя учительница и её сын, я хорошо знала с детства. Это было одноэтажное строение из серого песчаника, окружённое садом. Сам дом мог даже показаться мрачноватым, но его украшала восхитительная деталь - витраж в верхней части входных дверей, светящаяся картина, изумрудный колибри среди жёлто-оранжевой листвы.
   Я помню, как увидела его однажды маленькой девочкой во время прогулки. Мама тогда объяснила мне: "Здесь живёт учительница, ты подрастёшь, пойдёшь в школу и будешь её во всём слушаться."
   Стеклянная картина заворожила меня. У неё было удивительное свойство - став школьницей, я часто её разглядывала - снаружи и изнутри она была разной. При взгляде с улицы вы видели блистающую густую листву экзотических джунглей. А когда смотрели изнутри, из коридора наружу сквозь витраж, тогда казалось, что в джунглях наступила осень, краски поблёкли, птица погрустнела и косится насторожённо.
   Экзотическая птичка не пережила бомбёжек, однажды я увидела вместо неё на входных дверях дома прибитый кусок фанеры. А вот сад уцелел. Пострадало только одно дерево, высокий серебристый тополь загорелся от бомбы, и теперь его чёрный скелет пугающе возвышался над калиткой. Казалось, даже запах гари всё ещё чувствовался.
   Сад был огромным и стелился у подножия горного склона. Ближе к дому росли фруктовые деревья, а дальше - акации, конский каштан, было даже удивительное ивовое дерево. Осенью урожай обязательно помогали собирать школьники, и каждый уносил с собой столько фруктов, сколько мог. Это были лучшие дни в году, кроме каникул, разумеется... А может, даже лучше каникул. Госпожа Тэсс обязательно готовила что-нибудь вкусное и устраивала на полянке настоящий пикник.
   Антон командовал ребятами , словно настоящий капитан бой-скаутов. Иногда он и сам довольно ловко лазил по деревьям, целясь яблоками в корзины, которые подставляли девчонки. Если девочка обдирала колено или руку, он непременно сам отводил её в дом, где на кухне мазал йодом царапину, и она возвращалась, сияя охровыми пятнами, как медалями.
   Мне иногда случалось бывать дома у госпожи учительницы и без класса. Моя мама, которая и тогда подрабатывала шитьем, иногда приходила с примеркой или готовым платьем. Если она брала меня с собой, это был праздник.
   Сад госпожи Тэсс был для меня заколдованным лесом , зарослями у замка спящей Красавицы. Бывало даже так, что мать уходила, не дождавшись меня, и тогда меня отводил домой Антон . А уж с Антоном было интересно всегда. Он показывал мне необыкновенные, никогда не виданные мною вещи из отцовского кабинета - маски, сделанные, как он меня уверял, дикарями из человеческой кожи, фигурки из мыльного камня, удивительное железное дерево, тонущее в воде...
   Или мы лазили на чердак, где была устроена рубка пиратского корабля, или арктического ледокола, или космического лайнера - в зависимости от того, какую книгу читал в данный момент Антон. Однажды он украсил свой чердак какими-то разноцветными лентами необыкновенной длины. Я вошла и ахнула - они свисали с потолка, образуя таинственные проходы и укромные беседки, вились по полу, окутанный ими обычный стул превратился в трон то ли волшебника, то ли сказочного короля...
   - Знаешь, куда ты попала? - Антон стоял за спиной и шептал мне почти в самое ухо. - Ты внутри лампы Аладдина, а я джинн...
   Я поёжилась от щекотки, а он наклонился ещё ниже: - Ты уже придумала, какое желание загадаешь?
   В хорошую погоду мы часами пропадали в саду . Как-то весной он уговорил меня пойти за фиалками. "Уговаривать" понадобилось потому, что я дала маме слово не выходить за ограду.
   - Ты и не выйдешь, - успокоил меня Антон. - И вообще, она ведь доверяет тебя мне?
   Поросшие кустарником склоны начинались, действительно, на территории участка Тэссов, там даже сохранились остатки старой ограды. Так что совесть моя была спокойна.
   Мы забрались довольно высоко. У меня долго не получалось разглядеть темно-лиловые цветы среди тенистой зелени, а Антон нарвал целый букетик. Наконец мы сели, и он угостил меня земляникой - он и её успел незаметно для меня собрать...
  Может быть, это были самые безмятежные минуты моей довоенной жизни. Казалось, мы парим не только над нашим городком, но и над самим временем, над всеми его заботами и скучными делами. Но вдруг, взглянув на часы (предмет зависти многих, на настоящем кожаном желтоватом ремешке), Антон заторопился, мы бросились бежать по крутому склону, сквозь кусты и ветки. Удивительно, но я не поцарапалась и не упала, мы благополучно достигли дороги. Антон посадил меня в автобус ("доедешь сама?") и убежал со своими фиалками. Кому предназначались тогда цветы?
   Я вспомнила о букетике, купленном на перроне. Кажется, он остался лежать на скамейке, там, перед вагоном, дарить его Антону даже не пришло мне в голову... Меня охватило отчаяние. Как я могла так легко его отпустить, отдать ключи?! Я вдруг поняла, что меня ничто больше с ним не связывает - госпожу Тэсс я уже не увижу, разве что на вручении аттестатов зрелости. Собирать у неё фрукты мне больше не доведётся, новые платья у мамы она давно не шьёт.
   Я побрела домой. Для меня теперь не существовало школы, одноклассников, выпускного бала с его глупыми проблемами. Фигура Антона на вокзальной скамье с походным ранцем у ног стояла перед глазами. Что он делает сейчас один дома? Бродит среди книг в кабинете отца? Постукивает своей складной тростью по тропинкам сада? Неужели его жизнь закончилась? Ему двадцать три года, но его жизнь закончилась, в ней уже никогда ничего не будет.
   Не будет, если так считает он сам. Если так будут считать окружающие... в том числе и я.
  
  
  
   ***
  
   Выпускной бал - наш первый праздник после окончания войны. Разглядывая в зеркале своё "земляничное" платье я вдруг заколебалась - может, остаться всё-таки после вручения аттестатов... Я представила себе наш школьный зал, украшенный цветами, музыку... Вряд ли мне доведётся ещё когда-нибудь в жизни вальсировать.
   Торжественная часть вечера была, как водится, скучноватой, единственное развлечение - разглядывать наряды девчонок. На многих материнские вечерние платья, которые смотрятся очень даже неплохо. Мальчики впервые не в школьной форме, почти все в строгих костюмах и галстуках, они кажутся такими взрослыми!
   Но меня по-настоящему волновало другое. Я не сводила глаз с нашей классной наставницы, ведь я не видела госпожу Тэсс после памятного экзамена по географии. Прошла уже неделя, как Антон жил дома, с матерью. Я пыталась прочесть по её лицу хоть что-то, угадать, что значила для неё эта неделя. Для неё и для него. Но она была непроницаема. Когда меня вызвали к кафедре, она улыбнулась точно так же, как и другим, поздравила меня:
   - Можешь идти, Эльвира. Желаю тебе хорошо повеселиться на балу.
   Я прошла к своему месту и села. Следующим вышел паренёк с задней парты. Когда он поравнялся со мной, я отчётливо услышала за спиной переговаривающихся громким шёпотом девушек: "Говорят, у неё сына изуродовало на войне...", и после паузы, совсем тихо: " И, кажется, кастрировало..."
   Я с трудом досидела до конца церемонии. Выскользнуть из здания школы не составило труда. Было тепло, но меня всё-таки немного знобило в моём легком платье. До телефонной будки было три квартала, я почти пробежала их, у меня было всё заранее приготовлено - номер записан на бумажке, припасена мелочь.
  И вот я внутри перед аппаратом, дверь прикрыта, на ручке ремешок сумочки (маминой) - я наедине ... с кем? С чем? С телефонной трубкой и безнадёжными гудками. Мне страшно не дозвониться и страшно дозвониться. Что сказать призрачному далёкому голосу? И будет ли он меня слушать? Может, это я для него - призрак.
   Но отступать нельзя. Такого случая больше не будет. Я в третий раз набираю номер. Я добьюсь своего, в конце концов он подойдёт к телефону!
   И вдруг щелчок. Трубку сняли, но молчат.
   - Антон? - голос у меня срывается.
   - Да, - неуверенный глуховатый ответ.
   Но я уже взяла себя в руки, стараюсь говорить спокойно и медленно:
   - Я Эля. Я была на вокзале, когда ты приехал. Ты помнишь меня?
   - Вам, наверное, нужна моя мать, её нет дома.
   - Нет, я хочу поговорить с тобой. Антон! Ты слышишь меня? - он молчит. - Мне очень нужно тебя увидеть... Мы дружили до войны, ты помнишь? Я дочь портнихи, мы живём за железнодорожной станцией... Помнишь?
   Он молчит.
   - Как нам встретиться, Антон? Можно, я приду?
   - Нет.
   - Только не клади трубку, пожалуйста!
   - Что тебе нужно?
   На этот простой вопрос мне нечего ответить. Что мне нужно? Чтобы было, с кем танцевать на балу?
   -Сегодня я получила аттестат об окончании школы. Но на торжественный вечер я не осталась, хотя у меня есть пошитое для него платье...
   Он молчит. Что я несу? Надо заканчивать разговор.
   - Антон, я позвоню завтра в это же время. Я прошу тебя, будь у телефона, мне очень важно, чтобы именно ты взял трубку... Если ответит госпожа Тэсс, у меня не хватит духу заговорить. Хорошо? До завтра, Антон!
   Я, помедлив, нажала рычаг. Он не произнес ни слова.
   Что я затеяла, что я скажу ему завтра? - Как прошёл день? - Никак , - ответит он и пошлёт меня далеко...
   Ну и пусть пошлёт. Пусть. Я должна продолжить то, что начала, иначе буду жалеть всю свою жизнь.
   Однако назавтра я не смогла выполнить обещание - не по своей вине.
   Когда я повесила трубку и повернулась, чтобы выйти, сквозь стеклянную дверь будки на меня весело и в то же время угрожающе смотрела чёрная собачья морда. Но, по правде говоря, я не успела испугаться. Проводник овчарки был тут же, он держал конец поводка и всего лишь на минутку отвлёкся. Глянув на меня серьёзно, без улыбки, он отстранил пса и показал, что я могу выйти. Я узнала: передо мной была конвойная собака, сопровождавшая колонну пленных в тот день, когда мы с Петриком ходили за молоком.
   Появился и начальник конвоя, тот самый обер-ефрейтор. Он внимательно разглядывал меня.
   - Ваше лицо мне знакомо.
   - Мы встретились недавно у железнодорожной станции, вы ещё спрашивали дорогу у моего брата.
   - Совершенно верно! - Военный улыбнулся, - что же юная дама делает здесь одна и в таком нарядном виде?
   - Иду домой с выпускного бала, - почти не соврала я.
   - Вот как, значит, для барышни не нашлось провожатого ...
   Разговаривая, мы дошли до кронштейна с меткой рейсовых автобусов.
   - Меня не нужно провожать, я всегда сама езжу.
   Пожилой военный не спешил уходить, молча меня разглядывал. Рядовой с овчаркой ждал чуть поодаль. Я уже начала немного волноваться и поглядывать, не едет ли автобус.
   - А тот паренёк, значит, твой брат?
   - Да.
   - Он еще учится?
   Я не могла понять, к чему этот допрос. Неожиданно обер-ефрейтор произнес:
   - Если тебе нужна работа, приходи завтра в пять часов вечера к воротам лесопилки. Спроси Бинда. Это моя фамилия. На кухне нужна помощница, запомнила?
  Я кивнула. Он улыбнулся, откозырял, они вдвоем пересекли улицу и не спеша удалились. Вскоре появился и мой автобус.
  
  
   ***
  
   Песочный город, построенный мной,
   Давным-давно смыт волной.
   Мой взгляд похож на твой,
   В нем нет ничего, кроме снов и
   забытого счастья.
   Из песни
  
  
   Такой шанс упускать было нельзя - работа, да ещё на кухне! Наша маленькая семья находилась не в том положении, чтобы выбирать.
   В назначенное время я была у лесопилки, когда назвала фамилию Бинда, меня пропустили. Я нашла здание администрации, небольшой домик с крылечком, как на даче. Там пришлось долго ждать, потом наконец мне дали заполнить анкету - фамилия, паспортные данные, сведения о родителях. Я пишу: мать портниха, отец... Написать "погиб"? Я решила не врать, будь что будет.
   Меня приняли. Позднее мне стало ясно - принимала администрация лесопилки, а не начальство лагеря военнопленных, те были бы куда строже.
   Итак, военнопленные, мне предстояло работать среди них. В день приёма я никого из прусов не видела, когда всё наконец оформили, было уже поздно. Из-за этого я не смогла позвонить Антону. Я, конечно, добежала до телефонной будки, но автомат "проглотил" подряд две монетки, попросить новую было не у кого, несмотря на летнее время в этом районе было очень пустынно. Мне пришлось вернуться домой. Какое несчастье, что у нас нет телефона!
  
  
   Нельзя сказать, что работа по приготовлению пищи была мне незнакома, но на производственной кухне всё другое, даже если это маленькое производство. В первый день я устала так, что еле доплелась до кровати. Но по-немногу привыкла, познакомилась с некоторыми сотрудниками и подружилась с работавшей на кухне Ленни. У неё был мальчик лет 8-9 , почему-то звали его Соней. Он проводил на лесопилке всё время. Когда я спросила, почему его так зовут, это имя или прозвище, мать расхохоталась - "Это призвание!".
   На третий день моей работы случилось то, что, наверное, было неизбежно: я порезалась, снесла с указательного пальца целый лоскут кожи.
   - Молодец, поработала, - услышала я за спиной насмешливо-укоризненный голос Ленни, - ты что так побелела, крови боишься?
   Я не боялась крови. Может быть, меня потрясло как раз её отсутствие - обнажилось розоватое, ничем не прикрытое мясо, кровь пошла только когда я пошевелила пальцем. Подбежал Соня:
   - Надо Йонтаса звать.
   Ленни кивнула - Давай!
   До этого я почти не сталкивалась с пленными, видела их только издали, даже во время обеда. Работало здесь всего двадцать человек, они принимали пищу на воздухе, под навесом. Разливал обычно Соня.
   Пленные вели себя тихо. Основной лагерь находился на каменоломнях, сюда, на более лёгкую работу отправили самых слабых. Но вот теперь мне, очевидно, предстояло более тесное общение. Через пару минут на пороге появился белобрысый Соня, а за ним худощавый человек в круглых очках. Пленным нельзя было первыми заговаривать, даже здороваться, и он остановился молча, только снял свою пилотку.
   Ленни подвела к нему меня со стиснутой в локте рукой, которую я сжимала, чтобы остановить кровь. Выделили два стула, освободили краешек стола, нашёлся йод и чистый носовой платок. Потом я узнала, что этот человек был фельдшером. Он не выказал ни удивления, ни сочувствия, вообще никаких эмоций, но при этом быстро и почти безболезненно вытер кровь, края раны смазал йодом, а саму рану прикрыл кусочком чисто вымытой луковичной шелухи и перевязал.
   Но на этом процедура не закончилась. Йонтас положил мою руку на ладонь своей правой, лежавшей на столе и накрыл сверху левой рукой, откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Наверное, целую минуту ничего не происходило, потом я почувствовала очень лёгкое покалывание, незаметно оно усилилось, в какой-то момент стало почти больно рядом с раной , и тут же он убрал ладони. В это мгновение наши взгляды встретились - мой удивлённо-радостный и его испытующий. Он удовлетворённо кивнул и встал. Ленни, которая вместе с сыном всё это время стояла рядом, угостила Йонтаса куском сала. Когда он ушёл, она поинтересовалась:
   -Н у как?
   Рука почти не болела.
   - Что это было? - спросила я.
   - Не слыхала раньше про прусских лекарей? Йонтас многим помогает...
   В тот день меня поставили разливать обед. Соня показал, как зачёрпывать, чтобы попало равномерно и гущи и жидкости. Пленные подходили молча, протягивали свои разномастные котелки и плошки, никто не поднимал головы, не смотрел в глаза, даже не разговаривал. Правда, я заметила среди в чём-то похожих друг на друга немолодых лиц нового человека - парня, который стоял рядом с Йонтасом, он выделялся не только молодостью, но и торчащими, как парик клоуна рыжими волосами. Как оказалось, дней десять назад сгорел мотор малой циркулярной пилы, и это случилось как раз тогда, когда на ней работал Пинцер (так звали рыжеволосого) . Его отправили в наказание назад на карьер, но Йонтас каким-то образом смог уговорить Бинда и другое начальство его вернуть.
   Пинцер стал попадаться мне на глаза довольно часто - он носил теперь уголь и воду на кухню. Глядя на него, я представляла себе, как тяжела работа на каменоломне. Этот молодой парень выглядел гораздо хуже других пленных, и в первые дни после возвращения всё время был страшно голоден. Когда он зашёл на кухню с ведром угля, то замер как вкопанный при виде буханок хлеба, приготовленных к нарезке, забыл даже ведро на пол поставить. Я просто не могла не дать ему кусок горбушки. Он вдруг страшно смутился, быстро забросил уголь в печь и убежал.
   После обеда я отложила ему варёную картофелину, почти деликатес! Но он отвёл глаза и мотнул головой, хотя вообще-то он был совсем не стеснительный парень, этот Пинцер. Он всегда приветливо улыбался, появляясь утром со своим неизменным ведром, и я старалась положить ему в его миску чуть-чуть больше, чем другим.
   Прошла неделя, я получила первое жалованье и все деньги потратила на то, чтобы починить провода телефонной линии, тянувшейся к нашему дому, потом предстояло купить сам телефонный аппарат. Но пока надо было обойтись без разговоров с Антоном, когда я звонила вечером из автомата, трубку всегда брала госпожа Тэсс. Оставалось одно - просто решиться пойти к ним домой.
   В воскресенье после обеда, небрежно бросив маме: "Схожу за книжкой", я направилась в район особняков, где жил Антон. Госпожа Тэсс не удивилась, увидев меня, она была занята на кухне, выглянула, держа на весу испачканные в тесте руки:
   - Антон в саду, там где кусты, ты помнишь?
   Кусты смородины, конечно, я помню... Я прошла по знакомой дорожке, за черешневыми деревьями небольшая полянка, открытый солнцу пятачок и скамейка, точнее, деревянный топчан.
   Он лежал, но, услышав мои шаги, поднялся и нацепил свои округлые непроницаемые очки.
   - Привет! - я остановилась в нескольких шагах. Он не ответил. - Я не смогла придти раньше из-за работы. Теперь я работаю на лесопилке, там кухня для военнопленных... Представляешь, целый день готовлю для пруссов.
   Он сидел передо мной, как тогда на вокзале, немного ссутулившись, повернув лицо чуть в сторону. Светскую беседу поддерживать он явно не собирался. Я подошла ближе.
   - Можно, я сяду? - он подвинулся, я села слева от него. Теперь его шрамы мне почти не видны, но я всё равно не смотрю на него. Я чувствую, как он напряжён, руки зажаты между колен. Почему-то я думаю о том, что он, наверное, не может постричь себе ногти... Однако, надо продолжить разговор.
   - Аттестат у меня без троек, но пока другой работы нет...
   Опять тягостная пауза.
   - Антон, - шепчу я, - ответь мне, пожалуйста, скажи что-нибудь.
   Он поводит плечами:- Что сказать?
   - Хотя бы просто назови моё имя. Ты помнишь его?
   - Мне не нужны ничьи имена. Даже своё.
   По правде говоря, после таких слов остаётся одно - встать и уйти.
  Но если бы моя капитуляция означала его победу...
   - Знаешь,- бормочу я, - а я ждала тебя, готовилась. Даже печенье испекла, хочешь попробовать?
   Внезапно он резким движением руки сбросил коробку на землю и навалился на меня, больно прижав лопатки к доскам. Кажется, я вскрикнула.
   - Печенье? - прошипел он, - а может мне тебя попробовать?
   Я изо всех сил старалась не разреветься.
   - Откуда ты взялась, маленькая идиотка? Что тебе нужно?
   -Ничего -,прошептала я, - ничего...
   Он столкнул меня на траву:
   -Уходи!
   Я даже не встала, только немного отодвинулась. Нет уж, я не сдамся. Главное, чтобы в голосе не было слышно слёз.
   - Я три года тебя ждала... Три года мечтала, как мы в этом саду...
   - Гуляем и нюхаем цветы!?
   - Что же плохого в цветах?
   - То, что я их не вижу.
   - Но нюхать-то можно.
   Он не нашёлся, что ответить. Неужели раунд за мной? Нет, я ошиблась.
   - Ничего нет, - крикнул он зло, - ни цветов, ни деревьев, ни сада, ни неба! Ничего!
   - А что же есть?
   - Палка, земля и вот эти доски.
   - И я. Я тоже есть, Антон.
   - Ты выдумала всю эту любовь, всё ты выдумала.
   - Может быть... Может быть, любая влюблённость это самообман, но ведь переиграть ничего нельзя, вот в чём дело...
   Слышал ли он меня? Мне казалось, он просто ждал, когда я уйду.
  Я стала подбирать разбросанное в траве печенье.
   - Я так давно здесь не была, с самого начала войны... Помнишь наши набеги за фруктами? Кстати, черешня уже поспела. Если ты позволишь мне встать ногами на скамейку, я угощу тебя черешней... Той, которой нет.
   Я потянула к себе ветку и сорвала несколько ягод.
   - Ты ведь больше не будешь толкаться, Антон?
   Он молчал. Я старалась понять, что он чувствует, но лицо-маска непроницаемо. Неужели любые слова причинят только боль? Неужели любые?
   - Мы всегда после экзаменов приходили сюда... И потом в сентябре... Как же мы объедались! Наверное, мы походили на саранчу. А потом неделю не вылезали из туалета.
   Я положила ему в ладонь ягоды на сдвоенном черенке.
   Мне показалось, или он действительно улыбнулся.
   - И здесь же ты меня поцеловал. Помнишь? Мы играли, и я спряталась в пустом курятнике...
   - Это был крольчатник.
   - Ты вытащил меня за ноги, и моя юбка задралась почти до подбородка.
   - Неправда, это было зимой , и на тебе были шаровары с резинками. Они могли открыть только щиколотку.
   - Ах ты хитрюга! Ты всё помнишь, Антон!
   - Зря ты это затеяла, - он выпрямился и что-то в его лице изменилось, - я не гожусь в женихи, Эля.
   -Я ничего не затевала, я просто пришла тебя повидать.
   Он провёл ладонью по скамейке, потом потянулся к земле - его трость лежала под ногами, но он нащупал не её, а перевёрнутую жестянку из-под печенья. Я подала ему то, что он искал - напоминающий очень узкую подзорную трубу цилиндрик.
   - Забавная штука... Надо на кнопку нажать?
   - Да, сбоку.
   С приятным шелестом цилиндрик превратился в белую, сужающуюся к низу трость. Антон встал. Я подняла коробку со злосчастным печеньем.
   - Я не буду тебе докучать, раньше следующего воскресенья я всё равно не смогу появиться. Ведь ты не против, если я приду через неделю?
  
  
  
   ***
  
   Ленни заболела, и я оказалась на кухне одна. С завтраком еле управилась, к счастью, Бинд разрешил Пинцеру остаться на весь день. Кухня импровизированная, воду нужно носить от колонки, так что не присядешь... Только после обеда появилась минутка передохнуть и поесть. И вот мы с Пинцером рядышком, хлебаем суп, совсем как двое однокашников в школьной столовой. Он очень здорово мне помогал весь день, и незнание языка совсем не мешало, вообще он очень услужливый и симпатичный парень... Я почему-то вспомнила, как учителя еще недавно нам рассказывали о фронте, пруссах ужасные вещи, например, что из вражеских окопов выгоняли собак с кусками человеческих тел в пасти, потому что пруссы приучили их питаться трупами наших убитых солдат. Интересно, видел ли Пинцер этих собак, существовали ли они вообще? Он поймал мой взгляд, немного удивлённо улыбнулся. Приходилось ли вот этому мальчику убивать людей? Или Антону? Убивать в упор, глядя в глаза? Каково это?
   Я показала жестом, что Пинцер стреляет в меня, и я падаю. Улыбка сползла с его лица.
   - Стрелял? - спросила я.
   Он покачал головой.
   - Как же! Не верю!
   Он не отвёл взгляда.
   - Как же ты мог не стрелять? Не в женщин, но в солдат ведь стрелял?
   - Зольдат?
   Он жестом очень выразительно показал: вдали бегут солдаты, он прячется, стреляет, опять прячется. Мой запал спорить исчез.Он так забавно-испуганно выглянул из-за стола, словно из-за бруствера, что я не выдержала, рассмеялась и бросила в него морковку. Пинцер неожиданно шустро увернулся, я нашла морковку покрупнее... Пинцер напялил на голову кастрюльку. Я пустила в ход тяжелые снаряды, которые профан мог посчитать картофелинами. Он ловко прятался за столом, выставив в мою сторону только дуло шумовки-карабина, перебегал, набив карманы воображаемыми боеприпасами, окапывался за табуреткой с помощью всё той же шумовки, которая стала теперь саперной лопаткой. Но наши силы почувствовали себя увереннее, ведь у меня появилась поварёшка-пулемёт, и перешли в наступление... Кухонная война закончилась в углу у плиты, где поверженный и деморализованный враг выбросил белое полотенце... Потом, как и положено пленному, он убирал поле недавнего боя. Несмотря на то, что физиономия Пинцера то и дело расплывалась в улыбке, он, видимо, принял своё поражение всерьёз и решил, что мне положена контрибуция. Через несколько дней, улучив подходящий момент - Ленни с сыном уже вернулись на работу - он протянул мне маленькую коробочку, завернутую в пёстрый журнальный лист. Внутри, в пустом спичечном блоке лежала изумительная вещь - тёмно-золотистая роза, поблескивавшая на подкладке из синего плюша как драгоценность.
   Я онемела. Еще никогда мне не делали подарков мужчины... Это, правда, не какой-то там мужчина, это Пинцер, вообще-то пленный враг... Но откуда он взял украшение? Оказалось, цветок сплетён из проволоки, обычной медной проволоки, которая была частью индуктора сгоревшего электромотора - того самого, из-за которого он чуть не вернулся навсегда в каменоломню. Пинцер показал мне моточек, чтобы я убедилась, что всё честно. А потом он приколол мне розу к воротнику как брошь. Она действительно очень красивая. В его глазах гордость, радость и... нежность?
   Нет, это мне ни к чему. Я сняла цветок и положила обратно.
   - Спасибо, но... Лучше я не буду это здесь надевать. Хорошо? Потом как-нибудь.
   Он отвернулся. Неужели обиделся? Чтобы развеселить Пинцера, я угостила его домашним бутербродом с вареньем. Он взял хлеб и задержал мою руку в своей совсем немного, почти незаметно. Но это никуда не годится!
   Я решила держаться от Пинцера подальше, не оставаться с ним наедине. Это нетрудно, потому что теперь он, как и раньше, только носит уголь по утрам и воду.
  
  
  
  
  
   Lux in tenebris
   Свет во тьме
  
  
  
   Я стояла перед дверью, на которой кусок тонкой упаковочной фанеры заменил изумрудного колибри, и боялась нажать на звонок. А если откроет Антон? Вдруг он вообще меня не впустит? Но мне отворила хозяйка, госпожа учительница.
   - Проходи, - кивнула она.
   Я сразу заметила, что выглядит она не так, как неделю назад, лицо было усталым и каким-то серым. Мы прошли на кухню.
   - Хочешь молока?
   - Да, спасибо.
   В доме было очень тихо, и на кухне как-то слишком чисто и прибрано, как будто здесь особо ничего и не готовили.
   - Как ваше здоровье? - спросила я, чтобы не сидеть в тишине.
   Она не ответила. Молчание было невыносимым.
   - Антон в саду? - решилась я еще на один вопрос.
   И опять мне ничего не ответили. Но, помедлив, госпожа Тэсс встала и прошла по коридору, остановилась у двери, взялась за ручку, потом передумала и постучала. Ответа не последовало. Она посмотрела на меня, словно спрашивая совета. Я твёрдо знала, что должна увидеться с Антоном. Тогда она просто отступила. А я, глубоко вздохнув, нажала на ручку двери и преступила порог.
   В комнате стоял полумрак, но Антона я увидела сразу. Он сидел в кресле, вытянув ноги, когда я вошла, повернул ко мне лицо. Очков на нём не было, и он не стал их искать. Я чувствовала, как он физически ощущает мой взгляд. Его лицо стало напряжённым и ещё более неподвижным, чем обычно.
   Срочно заговорить о чём-нибудь... В простенке за креслом Антона висели часы в тяжёлом резном футляре и рядом в простой раме, напоминавшей неглубокую коробку, модель корабля. Раньше я не обращала на него внимания, но сейчас рассмотрела, это был колёсный пароход. А часы стояли.
   - Никогда не видела таких моделей, - сказала я. - Обычно делают парусники.
  Он немного откинулся назад и расслабился, голос его зазвучал почти естественно:
   - Такие пароходы плавали по рекам на экваторе. Это сделал когда-то мой отец.
   Отец Антона умер задолго до войны, он был намного старше его матери.
   - А часы не ходят?
   - Я их остановил, мне мешает тиканье.
   Повисла пауза, стало так тихо, как бывает, когда остаёшься один в чужой комнате. Все обдуманные заранее слова и темы вылетели у меня из головы. Неожиданно Антон спросил:
   - Может, ты хочешь выпить?
   - Я уже пила молоко.
   Он усмехнулся: - Нет, не молоко.- И встал,- я сейчас.
   Уверенно, ни на что не натыкаясь, он прошёл к двери и спустился в кухню (из кухни в коридор вели три ступеньки). Стало тихо, потом послышались голоса
  Антона и его матери. Мне показалось, что она сказала что-то с нажимом, кажется "зачем?", он ответил негромко, потом послышалось звяканье, еще какие-то слова тихо спорящих людей. Наконец он появился в дверях с бутылкой и двумя бокалами, поставил их на стол.
   - Что это? - спросила я.
   - Не бойся, всего лишь пунш.
   Наполнил, опять же довольно уверенно, не разлив ничего, оба бокала, он один оставил передо мной, а с другим направился к дивану. Теперь он сидел в глубине комнаты, гораздо дальше от меня, лицо его оказалось в тени.
   - Выпьем за окончание войны.
   - За победу...
   - Нет, не за победу. За окончание войны. - Он выпил залпом и тут же налил себе опять. Я и не заметила, что бутылку он унёс со стола. - А теперь я выпью за тебя, маленькая, отважная и глупая Эля.
   - Я не глупая.
   - Ты выпила?
   Напиток оказался довольно приятным.
   - Выпила,? - настойчиво повторил он. Я сделала большой глоток.- Хорошо.- Он опять потянулся к бутылке, но тут уж я вмешалась, успела в последний момент спрятать выпивку за спину. Антон с досадой поморщился:- Ты передвигаешься бесшумно, прямо как фея с цветка на цветок...
   - Над цветами летают пчёлы, а не феи.
   Он откинулся на спинку дивана: - Ладно, чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня, маленькая ведьма, маленькое цепкое чудовище?
   Я почти как на экзамене проговорила тихо, но отчётливо:
   - Я хочу сесть рядом с тобой, и чтобы ты обнял меня за плечи.
   - Садись! - Он раскинул руки. - Справа? Слева? С какой стороны ты рискнёшь сесть? Может, ты даже решишься меня поцеловать? Проверь, достаточно ли ты выпила. - Он выглядел сейчас, в полумраке, почти как раньше.
   Я не стала выбирать, с какой стороны сесть, я стояла прямо перед ним и просто опустилась на корточки, а руки осторожно, очень осторожно положила ему на колени. Он вздрогнул, хоть и едва заметно.
   - Помнишь, я зацепилась юбкой, когда мы собирали корольки, ты помог мне спуститься, подхватил меня и опустил на землю как пёрышко. Интересно, ты заметил, как на меня тогда смотрели девчонки, как они мне завидовали...
   - Теперь это не пришло бы им в голову.
   - Теперь я сама себе завидую. Я всю войну мечтала о тебе. Десять лет жизни готова отдать, чтобы только подержать твою руку в своей...
   - Только за это? Десять лет жизни? - Он взял мою руку в свои ладони. Его лицо приблизилось и оказалось в полосе отраженного от окна света. Вытекший правый и невидящий левый глаз. Множество мелких и крупных крестообразных шрамов на правой стороне лица и шеи, при слабом боковом свете они выглядели чудовищно.
   - Вот я держу твою руку, - произнёс он, - и никаких десяти лет мне не нужно...
  Я прикрыла глаза. В его дыхании чувствовался запах алкоголя, но заговорил он тихо и трезво:
   - А что дальше? Ты подумала? И что ты делаешь со мной, чёрт побери, ты подумала? - Внезапно он провёл пальцами по моим сомкнутым векам и резко откинулся назад.
   Никогда в жизни мне не забыть, какое у него было в эту минуту лицо. Через мгновение он закрылся от меня порывистым детским жестом, жестом, переворачивающим душу.
   Но я вдруг стала почти спокойной. Я прижалась щекой к его колену в мелком рубчике вельвета.
   - Однажды на уроке литературы нам дали задание написать письмо на фронт, поддержать молодых солдат, о которых думают и на которых надеются в тылу. На доске было написано, как должно выглядеть начало: "Здравствуй, незнакомый фронтовой друг! Несколько слов о себе..." В общем, учительница продиктовала нам всё от начала до конца и только подписи мы поставили разные, причём и мальчики и девочки писали почти одно и то же... Я тогда в классе писала вместе со всеми, но ночью в постели я сочинила совсем другое письмо. Письмо для тебя. Это было два года назад... Я стала писать тебе каждую ночь, накрывшись одеялом. Наивно звучит, но это были минуты счастья... Даже рифмы складывались. Знаешь ли ты, что такое не спать Ночью под вой ветра, Знаешь ли ты, что такое молчать, Когда все слова об этом... Антон, я не буду тебе врать, что не замечаю твоих шрамов. К такому нельзя быстро привыкнуть... Но когда ты держал мою руку, я была самой счастливой идиоткой на свете. Знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего? Просто быть рядом и чувствовать тебя... Может, тебе этого мало, а мне в самый раз. Не обижайся! Дай мне немного времени, не торопи меня, пожалуйста.
   Я почувствовала, как его рука легла рядом с моим лбом, слегка задев волосы. В комнате стало совсем темно.
  
  
   Темнота была почти полная, только вытянутый тёмно-фиолетовый прямоугольник окна угадывался сбоку. И опять было очень тихо.
   - В такой темноте мне всегда кажется, что время остановилось...
   - Значит, для меня оно остановилось навсегда.
   - Может, это совсем не плохо? Возьмёшь меня в своё время?
  Вместо ответа он потянулся за сигаретами, щёлкнул зажигалкой, нарушив и тишину и тьму. Диван был узковат для двоих, он лежал на спине, а я на боку, прижавшись лицом туда, где плечо и шея образуют изгиб. Я смотрела одним глазом на красный кончик сигареты, который, описав в воздухе плавную дугу, приблизился к лицу Антона. Он затянулся и спросил:
   - Тебе приходится работать, отца убили?
   - Пропал без вести.
   Антон выдохнул дымную стройку.
   - Хорошо звучит - пропасть без вести... Без вести, без следа, без звука. Просто исчезнуть, раствориться , не быть... Если бы можно было распасться на атомы одним усилием воли... Тебе никогда такого не хотелось?
   Я пожала плечами. Антон не унимался.
   - Это хороший способ умереть. Сначала пропасть без вести, близкие рано или поздно привыкнут , и сообщение о смерти уже не будет шоком...
   Неужели он этим и занимается тут целыми днями? Думает о разных способах ухода из жизни, расхаживая по отцовскому кабинету, наполненному самыми удивительными вещами, которые мне приходилось видеть.
   - Ну что скажешь, маленькая волонтёрша? Что ты об этом думаешь?
   - Я надеюсь, что папа жив.
   - Он может быть, а вот я ...
   - Судя по тому, как мы провели последние полчаса...
   - А ты не такая уж скромница, юная фея!
   Я прижалась к нему теснее. Как же меня дурманил его запах! Вкус его кожи... И даже то, что отдавало пуншем, мне нравилось.
   - Поцелуй меня...
   Он поцеловал меня в висок. Я стала перебирать его пальцы. На тыльной стороне ладони тоже прощупывались крестообразные шрамы.
   - Не больно?
   - Теперь уже нет. - Он затянулся в последний раз и стал шарить под диваном в поисках пепельницы. До этого он преспокойно стряхивал пепел на пол.
   - Мне уже надо идти, - сказала я , не двигаясь с места. Его пальцы сжались.
   - Я знаю.
  И после паузы, без всякой связи с предыдущим он выпалил:
   - Я очень тяжёлый человек. Жить со мной нельзя.
   - Хорошо. Я не буду с тобой жить, я буду к тебе только приходить.
   - Для чего тебе это, Эля?
  
  
  
  
  
   ***
  
  
   Подаренная мне медная проволочная брошка лежала в кухонном шкафу, в далёком углу за мешками крупы и соли. Я вспоминала о ней каждый раз, когда Пинцер появлялся на пороге. Произошла странная вещь. Чем больше я старалась не обращать на него внимания и не думать о нём, тем труднее мне это удавалось. Я чувствовала его спиной, я ощущала, как он ловит мой взгляд, даже не боковым зрением, а кожей затылка. Но я твёрдо решила: ничего не может и не должно быть. Ничего не может быть с этим мальчиком, чьего языка я не понимаю, с этим пленным, заброшенным сюда войной. Только вот вопрос, что же это - верность первой любви или подлая женская трезвость.
   Между тем на лесопилке всё шло своим чередом. Я привыкла к работе, познакомилась со служащими, и даже кое-кого из пленных запомнила по имени. Но чаще всего я стала думать о Йонтасе, который так чудесно мне помог. Сложная рана заживала бы никак не меньше недели, а благодаря ему всё прошло за два дня. Может, он и для Антона мог бы что-то сделать?
  
  
  
   В ту субботу мне удалось уйти чуть раньше, и я решила прямо с работы пойти к Антону.
   Он сам открыл дверь, и его лицо мне сразу не понравилось. Когда я захотела прижаться к нему, он отступил назад.
   - Нужно поговорить, - произнёс он, остановившись у дверей кухни. И тут же выпалил: - ты должна уехать!
   Я молчала, не понимая, что происходит. Он дошёл до кухонного стола и повторил, проводя ладонью по краю столешницы:
   - Ты должна уехать, иначе это никогда не кончится.
   - Что не кончится? - прошептала я.
   - Хочешь, я дам тебе денег...
   - Денег!? - я не верила своим ушам.
   Он вдруг вскрикнул, так резко, что я вздрогнула:
   - Я не могу, не могу!.. У меня внутри всё словно узлом стянуто. Господи!.. А тут еще ты со своей любовью. Заболтала меня, задурила... Мне никто не нужен, понимаешь, никто! Я сам великолепно справлюсь со своей чёртовой жизнью.
   Он дёрнулся.
   - Уходи, уходи, уходи! - он повернулся, и внезапно в меня полетела какая-то книга. Она пересекла комнату, как суматошная птица. Твёрдая обложка больно ударила по щеке. Я повернулась и выбежала прочь. Как ни странно, слёзы мои высохли.
   - Не собираюсь ни на кого вешаться! - крикнула я уже во дворе.
   Я шла домой, и одна единственная мысль пульсировала в голове "все кончено, все кончено". Эта мысль билась, как язычок о стенки колокола. И всё тело раскачивалось в такт. "Не любит, всё кончено, не любит"... Может, он был пьян - сознание откуда-то из глубины протянуло мне соломинку. Но нет, не похоже было, да и какая разница, в сущности.
   Я дошла до дома, как во сне. Услышав, что открылась дверь, мать позвала меня ужинать. Я посидела за столом, глядя в тарелку.
   - Что случилось? - спросила мама. Но её вопрос дошёл до меня уже в дверях спальни.
   - Ничего, - отозвалась я. - Ничего.
   Она вошла вслед за мной.
   - Ничего- повторила я, - но жизнь моя кончена.
   Мать присела рядом на кровать, я вяло ждала допроса с пристрастием, но неожиданно она спросила: - Ты завтра работаешь?
  Иногда выходные объявляли рабочими, и тогда мы трудились обычно в очередь. Завтра как раз должна была выйти Ленни.
   - Я позвоню ей, что будешь работать ты.
   Я отвернулась к стене. Как некстати восстановили телефонную линию! Мать погладила моё плечо: - Не забудь проснуться вовремя.
  Я лежала, глядя в потолок. Слёзы наконец полились, не принося облегчения. Капельки закатывались в ухо, подушка казалась раскалённой. Какая бесконечная ночь! Права была мама: скорее бы рассвело, скорее бы на работу.
   Появился Петрик. К моему удивлению он, всегда шумный, сейчас лёг, только чуть пошелестев покрывалом. Но, видимо, он не заснул и, почувствовав, что и я не сплю, подобрался ко мне .
   - Чего тебе?
   Петрик замялся.
   - Хочешь, я его на дуэль вызову.
   - Что!?
   - Не посмотрю, что он инвалид...
   - Не называй так Антона.
   - Я всё равно могу его побить.
   - И после этого он ко мне вернётся?
   - Нет, но... Я ведь должен.
   - Что должен?
   - Отомстить за тебя.
   - Прекрати, Петер, - хотя слёзы ещё не высохли, я готова была рассмеяться.
  
  
  
   Я шла не торопясь - было очень рано - по безлюдной воскресной улице. Начинал моросить дождь. Еще недавно мне казалось, я не смогу дышать, если мне скажут, что я больше никогда не увижу Антона. И вот это, можно считать, случилось. И что же? Я не только дышу, как ни в чём не бывало, но и живу, в общем, так же, как и раньше. Иду себе спокойно на работу. И мне даже приятны прохладные капли. Я видела себя как бы немного со стороны - одинокая девушка, влюблённая и несчастная...
   Я запрокинула голову. Как он тогда сказал? Если бы можно было просто раствориться, исчезнуть, испариться, как дождь в пустыне. Говорят, там бывают дожди, но над раскаленным песком вода просто исчезает. Под моими ногами асфальт, и капли падают на него бесшумно, но вполне зримо, оставляя маленькие тёмно-серые кляксы.
   На обочине опавшая листва, и снующие туда-сюда воробьи, тоже серые, почти неотличимые от пожухлых, свернувшихся в трубочку листьев. Неужели Антона больше никогда не будет в моей жизни? Его дом был в получасе ходьбы, но мне его не увидеть никогда.. Он недостижим, недосягаем.
   И все-таки мне казалось, что не все связи с ним оборваны, осталась какая-то, может очень тонкая, невидимая нить. Может, он о ней не подозревает, но я её чувствую.
  Я люблю его. Странно, раньше я никогда не произносила этого слова, даже про себя, оно казалось не моим, слишком взрослым, слишком серьёзным. Люблю. Теперь я знаю, что люблю, он мой... Но я не его.
  
  
  
   Дождь усилился, и весь день с неба лились монотонные струйки. Обычно в выходной работали до обеда . Готовили из разогретых консервов, так что у меня уже всё кипело на плите, когда вдруг со стороны бревнохранилища раздался странный и грозный шум. Все бросились туда. Взглядам сбежавшихся пленных, охранников и обслуги предстала страшная картина: одно из креплений лопнуло, и огромные, в пол-обхвата сосновые брёвна рассыпались как спички. Под одним их них лежал Пинцер.
   Конечно же, опять он! Среагировали быстро, приподняли в несколько рук, подсунув лом, конец бревна, двое оттащили пострадавшего. Йонтас начал его ощупывать. Я всматривалась в их лица - кажется, всё не так уж страшно.
   После обеда решали, что делать. Кость у Пинцера была цела, но ходить он, конечно же, не мог. Надо было сооружать носилки. Я, между тем, покончив с раздачей, набрала сухофруктов, оставшихся от компота - раз в неделю пленным полагался десерт - и пошла проведать своего приятеля.
   Он был уже не так бледен и испуган, хотя нога страшно распухла. Я присела рядом и протянула угощенье. Пинцер слабо улыбнулся, поблагодарил кивком. Он выглядел таким жалким, волосы, френч перепачканы в грязи. Я достала платок, чтобы оттереть хоть немного. Когда я дотронулась до него, он поёжился как зверёк, взял мою руку, прижал к щеке. Несмотря на то, что нас могли увидеть, я не решилась вырваться. Ах ты, хитрюга! Уж не нарочно ли всё это подстроил?
   Наконец он отпустил меня, вернее, он взял мою ладонь двумя руками и опустил её, и я почувствовала что-то между пальцами, что-то маленькое, лёгкое... Господи, кольцо. Искусно сплетённое из той же само медной проволоки, прелестный ажурный перстень, вместо камня сияющее сердечко. Улыбка пересекла физиономию Пинцера от уха до уха, он надел мне кольцо на палец.
   Когда же он успел это сделать? А отполированное сердечко? Пинцер показал мне недостающую на мундире пуговицу. Чудесный подарок, но я не могу его взять, нет, не могу. Ведь это почти обручение... Я вернула ему перстень и встала.
   - У меня есть жених, - сказала я. - Правда, он слепой. И глухой. И ещё безмозглый.
   Пинцер смотрел на меня снизу вверх. Мне было очень неловко и очень жаль его, но теперь лучше уйти.
   В тот миг, когда Пинцер поёжился от прикосновения моей руки, я почувствовала, ощутила всем существом, какую власть женщина может иметь над мужчиной. Увы, над Антоном у меня такой власти не было. Наоборот, это он имел надо мной власть... Но и не думал воспользоваться ею. Ему стоило пошевелить пальцем, чтобы я выполнила любое его желание. Но он не считал нужным даже позвонить.
  
  
  
  
   На следующее утро Пинцер не появился, что, конечно же, никого не удивило. Ему разрешили отлежаться. А меня не покидала мысль о том, что Йонтас мог бы помочь Антону. Как именно, не знаю, но мог, я чувствовала. И я решилась поговорить об этом с господином Биндом.
   Обычно он появлялся в конце дня, когда приходило время конвоировать пленных, основным местом его работы был лагерь в каменоломнях. Но иногда обходились и без него. На моё счастье в этот день Бинд появился, и я подловила его в воротах.
   - Господин Бинд, можно с вами поговорить?
   Он немного удивился. Я подождала, пока он отдавал приказ и двое конвойных строили и пересчитывали пленных. Колонна двинулась вперёд, я зашагала рядом с Биндом, торопясь пересказать ему историю Антона.
   - Значит, ты считаешь, что этот прусский лекарь может помочь твоему другу?
   - Да, - ответила я твёрдо.
   -Это очень сомнительно, он всего лишь фельдшер.
   - Любая поддержка Антону сейчас пригодится... А он умеет то, чего не знают врачи.
   - Ладно, я подумаю.
   У меня подпрыгнуло сердце - первый шаг сделан! Но теперь надо поговорить с матерью Антона и надо, чтобы она потом уговорила сына... и делать это всё не по телефону, разумеется. Задача была сложной. Госпожа учительница считала, что это я виновата в кризисе. "Ты слишком влюблена, - сказала она мне как-то, - это пугает."
  Надо было встретиться с ней. На следующий день я отпросилась на час и побежала в школу.
   И вот мы стоим с ней в так хорошо знакомом мне школьном коридоре.
   Она почти не смотрит мне в лицо. Вид у неё измученный, в глазах бесконечная, граничащая с безразличием усталость. Но в голосе по-прежнему слышатся учительские нотки.
   - Я не понимаю о чём ты, какой-то пленный... Как он может помочь Антону?
   -Он врач, - я уже вру напропалую, - он на моих глазах поднял на ноги человека, которому раздробило ногу!
   -Я не знаю, не знаю... - Она заглядывает в класс, где ребята начинают всё громче переговариваться, потом неуверенно смотрит на меня. Я обещаю не приближаться к Антону, даже не входить в дом.
   -Хорошо-, мне кажется, она спешит отделаться от меня, - я поговорю, позвони мне завтра вечером.
   Госпожа Тэсс исчезла за дверью, а я побрела обратно на работу. Мне остаётся утешиться мыслью, что я сделала всё, что могла, больше от меня уже ничего не зависит. Следующим вечером я позвонила, почти уверенная в отказе, но неожиданно голос госпожи Тэсс произносит:
   - Приходите, я жду.
   Еще через три дня господин Бинд заглянул на кухню и вызвал меня.
   - Не передумала? - спросил он.
   - Нет.
   - Тогда сделаем вот что. Завтра в пять часов будь у ворот, я снаряжу конвоира. Ровно в 19.00 поверка в лагере, все должны быть на месте. Поняла?
   Я кивнула.
   И вот мы втроем направляемся к дому Антона. Дому, с которым у меня было столько связано! Неужели всё напрасно? Неужели я не увижу его больше никогда?
  Госпожа Тэсс вежливо здоровается со всеми. Она приглашает нас на кухню и предлагает что-нибудь выпить. Но мы все по разным причинам отказываемся. Она смущённо поглядывает на невозмутимого Йонтаса.
   - Извините, сударыня, - торопит конвоир, - у нас очень мало времени, проводите врача, мы подождём здесь.
   Йонтас и госпожа Тэсс ушли. Конвоир вышел на крыльцо курить. Я осталась сидеть, уставясь в лежащий на кухонном столе толстый сборник рецептов. Это была та самая книга, которую Антон в меня бросил, корешок у основания сильно надорвался. Я вдруг отчётливо представила, как госпожа Тэсс входит в двери кухни, останавливается у распростёртой на полу книги и с недоумением поднимет её.
   Наконец хозяйка и пленный вернулись. Что там произошло, мне осталось неизвестно. Антона я не видела. По лицу госпожи Тэсс ни о чём догадаться не могла, по лицу Йонтаса тем более - он был немного бледнее обычного, только и всего.
  Позже, вечером я позвонила к ним домой и мать Антона произнесла тогда умоляющим голосом:
   - Прошу тебя, Эля, не звони сюда больше, спасибо тебе за всё, но, пожалуйста, не звони!
   - Как Антон?- выкрикнула я, но она уже повесила трубку.
   Напряжение последних дней кончилось ничем, неизвестностью, пустотой... А мне даже ждать больше нечего.
  
  
   ***
  
   Гриф ему выклевал правый глаз
   И крови его напился.
   Но Герман летел и летел вперед
   К милой своей торопился.
   Баллада
  
  
   На лесопилке удивительная тишина, в воротах никого нет, в кухонном блоке тоже. Я остановилась, озираясь по сторонам. Что происходит? Вдруг раздался голос сторожа за спиной:
   - А ты ничего не знаешь? Лагерь закрывают.
   Я сначала шла быстро, потом очень быстро, потом бежала. Едва приблизился карьер, услышала неумолкающий, остервенелый лай. Столько овчарок сразу я никогда не видела. Конвоиров было, как мне показалось, не намного меньше, чем пленных, и все незнакомые. Я остановилась, задыхаясь. Собаки рвались с поводков, солдаты кричали и подгоняли пленных автоматами, те толкались, торопливо строясь в колонны. Я смотрела на всё это с отчаянием, подойти, попрощаться - не стоит и думать.
   Наконец колонна по четыре готова двигаться. Я разглядела Пинцера и Йонтаса в одном из первых рядов и , кажется, они тоже меня увидели. Вот и всё, что нам остается - бросить друг на друга прощальный молчаливый взгляд. Дана команда "Вперёд!", собаки немного успокоились, колонна начала движение. Конвоиры не обращают на меня внимание, пленные в основном тоже, они испуганны , не знают, что их ждёт, им не до меня. Я провожаю взглядом знакомые лица, некоторые всё-таки смотрят на меня, еле заметно кивают. Рыжая голова Пинцера всё ближе. У меня подпрыгивает сердце: он не сводит с меня глаз. Вот он почти поравнялся со мной и, кажется, ближайший конвоир чем-то недоволен. Если Пинцер повернёт ко мне голову, это заметят! И знака никакого подать нельзя, я понимаю, чувствую инстинктивно, что лучше не шевелиться, замереть... Зря я пришла.
   Вот Пинцер уже рядом, на расстоянии вытянутой руки. В его глазах столько тоски, что невольно делаю шаг назад - мне кажется, он готов на безумство. Но нет, он проходит мимо, он уже не смотрит на меня. Мгновенье - и его заслоняют чужие спины. Колонна приближается к повороту дороги, сейчас они исчезнут навсегда. Внезапно над головами взметнулась рука, и тут же хрипло залаяла овчарка. Он оступился, просто оступился, может, подвела травмированная нога, и, как любой человек, падая, инстинктивно сделал шаг в сторону падения, и оказался вне строя.
  Выстрела я почему-то не услышала, хотя Петрик мне потом говорил про короткую очередь, но я не слышала, мне просто показалось, что он споткнулся еще раз, споткнулся и упал, полетел вниз с насыпи, вытянув руки. Я бросилась вниз, вот я уже перед ним на коленях, хватаю его - надо встать, обязательно надо встать! Помогите - хриплю я вместо того, чтобы кричать. У пруссов потрясённые лица, но никто не останавливается, конвоиры понукают пленных - вперед, вперед.
   Взгляд Пинцера упирается в меня, вся нижняя часть лица и зубы в крови. Что делать, что? Я раскачиваюсь над ним, сжимая его руку в своей. Колонна ушла. Стало тихо. Кровь, кажется, больше не вытекает. Она перестала толчками выливаться изо рта. Хорошо это или плохо? Я не знаю, Боже, я не знаю! Я могу только держать его руку, чтобы она не остыла. Пусть хотя бы одна его рука будет тёплой, может, тогда ещё останется надежда... Да, наверное, еще можно что-то сделать, вот только я не знаю, что...
   Вокруг тишина. Вокруг абсолютное, полное безмолвие. Только я и человек, который уже никогда не отведёт от меня взгляда. И поэтому я не имею права отпустить его руку.
   Кто-то трогает меня за плечо. Это Петрик, он тянет меня - Вставай!
   Нет, я не могу, я должна греть его руку, иначе он умрет совсем. Совсем, окончательно умрет.
   Петрик обнимает меня, что-то говорит. Меня начинает бить озноб, ноги слабеют. Я вижу со стороны неподвижное тело и своего брата рядом с ним. Он что-то делает, но я не пойму, что. Он может спасти? Слабая надежда, очень слабая. Нет. Он только присыпает тело камнями. Тело Пинцера, его грязно-жёлтую куртку без последней пуговицы. Петер снимает рубашку и майку, накрывает рыжеволосую голову белым.
   Я не могу отвести глаз от мёртвого лица, оно проступает через ткань, очерчивая красным линию подбородка. Брат толкает меня, кричит, потом бьёт по лицу коротко, несильно, как тогда ударила его мать. Я смотрю на Петера, но вижу перед собой белое лицо, наполовину, как маской, залитое кровью.
   Наконец мы идём домой. Я еле передвигаю ноги. Хочется кричать, обливаясь слезами, но я не могу.
   Весь день, всю ночь передо мной лицо, накрытое белой петрикиной майкой. Я уже злюсь на себя: да что это такое, в конце концов я почти не знала этого человека.
  Утром, едва одевшись, я направилась к дому Антона. Нет, "направилась" не то слово, я брела, не зная, что мне на самом деле нужно. Рассказать ему, как это страшно, когда чужая рука холодеет в твоих ладонях? Наверное, он видел намного более страшные вещи.
   Прохладный воздух действовал отрезвляюще. У калитки я совсем оробела. Наверное, ещё слишком рано для визита. Я пошла вдоль ограды. Вдруг за деревьями сада показались фигуры, послышались голоса. Госпожа Тэсс склонилась над большой корзиной, рядом незнакомая девушка в клетчатом платье. Пока я собиралась с мыслями, моя учительница заметила меня.
   - Эля? Что-то случилось, ты больна?
   Я покачала головой.
   - Мне нужен Антон.
   Её брови удивлённо приподнялись.
   - Это не самая лучшая мысль.
   - Мне он очень нужен...
   Она отвернулась от меня, потом бросила через плечо:
   - Иди домой, Эльвира.
   Я стояла, оглушённая. Она вернулась к ограде, повторила мягче:
   - Иди домой.
   Вот так. Нет больше Пинцера, нет работы, нет Антона. Жизнь моя опустела. Последнюю зацепку выдернули из-под ног.
   Я падала в безвоздушное пространство.
   Пространство без воздуха, без звука, без света. Без движения. Могила? Нет, свет есть, серый и вязкий. И движение есть . Что-то приближается ко мне, что-то, похожее на птицу или летучую мышь... Это книга! Её листы странно, не по -бумажному шелестят и поблескивают, и вдруг начинают отделяться от картонного переплёта-крыльев... Да это и не страницы вовсе, это сурикены, это тонкие, отточенные лезвия пилы-циркулярки. Они вращаются всё быстрее и несутся на меня, чтобы вцепиться в горло. Но я не могу кричать, не могу пошевелиться... Что это? Кошмарный сон? Я на земле, я лежу без движения и напряжённо прислушиваюсь. Мне чудится свист проносящихся над моим лицом стальных смертоносных крыльев, отвратительный, визгливый звук. Я боюсь шелохнуться, боюсь вздохнуть. Вдруг кто-то тянет за руку -" Вставай!". Рыжеволосый Пинцер, почему-то в тёмных очках: - "Мне нужна помощь, меня нужно вывести отсюда... Пойдём, пойдём!" - он настойчиво тянет меня. Я делаю усилие над собой, нечеловеческое, небывалое усилие и вырываюсь.
  
   ***
  
  
  
   Неужели ты не слышишь,
   Как весёлый барабанщик
   Вдоль по улице проносит
   барабан
   Марш школь-
   ных рекрутов
  
   Я не умерла. И даже не заболела. Хотя, после закрытия лагеря с лесопилкой поступила на швейную фабрику и работала в полторы смены. Мой организм оказался прагматичным и несентиментальным. Почки и печень в порядке? Лёгкие функционируют, сердце сокращается? Всё, живи.
   Я могла сколько угодно воображать себя на смертном одре, чахнущей, слабеющей, угасающей на глазах. И Антона, глотающего слёзы раскаяния над моей подушкой и приносящего цветы на мою могилу. В действительности я каждый день отсиживала положенные часы в цеху за швейной машинкой, потом ещё подметала или мыла пол. По воскресеньям мама тоже мне спуску не давала, и понемногу её терапия помогла. Боль свернулась калачиком где-то под грудью и как будто затихла . И я старалась её не тревожить, обходила дом госпожи Тэсс за три квартала.
  Так прошла слякотная, промозглая зима, приблизилась годовщина окончания войны. Для нас это был грустный рубеж - об отце по-прежнему никаких известий. Но на парад, который готовился в день победы, мы с Петриком собирались пойти. Брат хотел посмотреть на вертолёты, об их готовящемся выступлении много говорили, а на моём присутствии настояла мама. Она боялась, что Петрик ввяжется в какую-нибудь очередную драку.
   По правде говоря, я с удовольствием гуляла по нарядным улицам. Здесь, в центре города так всё изменилось! Дома покрашены, от руин не осталось и следа, появилось много легковых автомобилей. Ближе к центральной площади движение перекрыто, машины разноцветным диагоналевым рядом отделяют тротуар от проезжей части, которая тоже полна людей. Петрик разглядывает их с удовольствием - попадаются новые модели и даже иностранные марки. Людей всё больше, становится тесно, трудно проталкиваться вперёд. Я поняла, что парад мы скорее всего не увидим, слишком плотная толпа, не пробиться.
   - Ну хотя бы вертолёты разглядим! - Петер подпрыгивает на месте, пытаясь понять, что происходит на брусчатке. Нам почти ничего не видно, но, правда, хорошо слышна музыка и голос ведущего, который комментирует происходящее:
   - Наш народ верил в победу и потому погнал несметные вражеские орды, очистил осквернённую землю... - дикторский баритон форсирует в голосе сталь, потом появляются нотки теплоты, - вот проносятся наши орлы, наши короли полей, наша непобедимая и самая лучшая в мире техника... Танкетки, самоходные установки, наши лёгкие, средние, тяжёлые танки! - голос из репродуктора гремит ликованием, прорываясь даже сквозь грохот моторов. - Так ковалась победа! Пришёл черёд наших элитных пехотных подразделений...
   Кто именно проходит парадным шагом мимо трибун, где собралось руководство города, можно догадаться и по тому, какая музыка звучит. Знакомые чеканные ритмы, "Звон победный небывалый" - это гренадёры, "Весёлая солдатская" - маршевая пехота...
   - А вот наша любимая! - я дёргаю Петрика за рукав , - "Неужели ты не слышишь..." , мы пели с папой у костра, ты помнишь, Петрик!
   Но брат вырывается и вдруг поворачивается ко мне спиной: - Пойдём отсюда.
   Он уходит, не оглядываясь на меня. Я догоняю его. Всё ясно, это из-за школьных рекрутов, они всегда маршируют под "Барабанщика". Петер мечтал туда попасть, но его не приняли, объяснили отказ "злостной недисциплинированностью". Это звучит странно, потому что отряды школьных рекрутов для того и создаются, чтобы обуздать и перевоспитать драчунов. Я хорошо понимаю брата, он мог бы сейчас маршировать в строю, в красивой синей форме, под восхищёнными взглядами взрослых и ровесников... Но вместо этого мы плетёмся , толкаясь в толпе, а звонкий и немного грустный голос затихает за спиной со словами когда-то любимой песни. Давно я её не вспоминала, песню одинокого барабанщика. Почему-то этот высокий мальчишеский голос звучал не очень весело, когда юный рекрут шагал по пустынной улице, ожидая, откроются ли окна и двери домов, пойдёт ли за ним кто-нибудь.
   Шум парада стих. Я решила купить нам с братом хотя бы мороженого в утешение. Чтобы отвлечь его, заговорила об автомобилях. Мороженое оказалось вкусным, и Петрик вроде бы повеселел. Мы свернули в боковую улицу, где людей было намного меньше. И здесь около кафе, среди выставленных на тротуаре столиков я встретилась с Антоном. Он сидел буквально в двух шагах от меня рядом с каким-то человеком в форме.
   Первым, как ни странно, его увидел Петрик, и, когда он оборвал себя на полуслове, я проследила за его взглядом. Это было так неожиданно, что казалось, на какое-то мгновенье я перестала воспринимать окружающее. Что-то похожее на очень короткий обморок. Но уже через долю секунды я отчётливо услышала слова брата: "Я пошёл", а потом то, что говорил Антон человеку в военной форме.
   - Ковали победу, вот, оказывается, чем мы были заняты...
   Перед ними стояли два стакана и две бутылки пива. Губы Антона презрительно кривились.
   - Кузнецы-молодцы... Да, я побывал в этой кузнице, только мне не повезло. Поверишь? Я угодил прямиком на наковальню.
   - Выпей, солдат! - ветеран в форме подлил из бутылки. Антон взял протянутый стакан, сжал в руке.
   - Между нашими и их позициями было метров семьдесят...
   - Это где, на Западном?
   - Нет, я попал в горы с самого начала... При артобстреле мы дрожали не меньше имперцев.
   - Тебя тогда ранило?
   Антон мотнул головой.
   - Когда пошли в атаку. Колючую проволоку велели подрывать зарядами, но она оказалась заминирована. Меня хлестнуло целым мотком... Шипы, как лезвия, ну ты знаешь не хуже меня... Правда, крупные осколки не попали.
   - Считай, повезло.
   - Может быть, - Антон отодвинул свой стакан. - Спасибо за компанию.
   Он поднялся, его трость была при нём. Он обошёл стоявший рядом стул и оказался прямо передо мной. Остановился, почувствовав чьё-то присутствие. Я не шевелилась, выдохнув воздух, боялась сделать вдох. Антон шагнул немного в сторону и задел меня, - "Простите" - прошёл ещё немного и опять остановился. Я наконец глубоко вздохнула. Он повернулся ко мне.
   - Эля? - произнёс очень тихо, одними губами.
   Антон приблизился, поднял руку и коснулся моего плеча, потом пальцы его скользнули вниз, к запястью.
   - Пойдём! - и не я его, а он меня повёл за собой.
   Мы пошли по улице, обходя припаркованные как попало машины.
   - Здесь где-то есть сквер, - Антон по-прежнему крепко держал мою руку.
   Наконец мы нашли тихое место и сели.
   Теперь я молчала не потому, что не могла говорить. Я ждала, но и Антон не заговаривал первым. Хотя, он показался мне довольно спокойным. Он вообще изменился к лучшему, даже шрамы немного сгладились.
   - Ну? - наконец не выдержала я.
   - Понимаешь, - он глубоко вздохнул и опять замолчал. Он волновался, просто скрывал это лучше меня. - Понимаешь, я как-то привык справляться со своей жизнью... (Ну, это я уже слышала.) Мне кажется, в одиночку это лучше получается. А ты была такая восторженная глупышка со своими стихами и вздохами.
   - Я умирала без твоего звонка.
   - А я звонил.
   - В будний день?
   - И еще один раз в воскресенье.
   - И опять никто не взял трубку?
   - Взял твой брат.
   - Я убью его, - прошептала я, улыбаясь сквозь слёзы.
   - Я был уверен, что он сказал тебе.
   Он помолчал.
   - Эта девочка, Милена... Я был с ней, - он подумал, - несколько раз. Но когда она уехала, я почувствовал облегчение. Если не спишь ночами, уж лучше быть одному.
   Он опять надолго замолчал.
   - Однажды мне пришлось ударить заступом в лицо пруссаку... И его товарищу. Они, один за другим прыгнули в окоп, а винтовку заклинило. Через час я о них уже не думал. Теперь очень часто они выползают из-под кровати, так же, один за другим. Или валятся на меня из окна... Наверное, это звучит по-детски, ("нет" - сказала я), но я ни за что не поверю, что они не могут меня убить. Я абсолютно точно знаю, что если не ударю по их мясным лицам, то острая лопата проткнет мне горло. Ты знаешь, я даже иногда ложился спать с молотком под кроватью...
   Он усмехнулся.
   - Вначале я пугал мать чуть не до обморока, теперь научился молчать. Но бывают более страшные сны... Это когда я вижу. Просто вижу всё: свою комнату, узор на ковре под ногами, коридор с лампочкой над дверью туалета... Вот когда просыпаешься и хочется выть.
   Он помолчал и вдруг нехорошо рассмеялся.
   - Напугал я тебя? Ладно, мне пора. Приятно было повидаться.
   Он поднялся.
   - Вот как? Я тебя слушала битый час, искусала себе губы, и вдруг до свиданья!
   Он уже был в нескольких шагах от меня.
   - Чего же ты ждёшь от меня, Эльвира, признания в любви?
   - Да. Да! Я вот уже целых пять лет жду именно этого!
   Он качнул головой:
   - Поздно.
   - Разве? Всего лишь третий час.
   Неуклюже я пошутила. У Антона на лице такое беспомощное выражение, мне хочется броситься у нему, но я сдерживаюсь.
   - Я видела твоё лицо, когда ты меня узнал, и я ни за что не поверю, что безразлична тебе.
   - Ты моё видела, а я твоё - нет.
   Я смотрела на своё отражение в его очках.
   - Ты хочешь сказать, что не веришь мне? Неправда! Всё ты прекрасно понимаешь и всё прекрасно чувствуешь... Знаешь, о чём я мечтала все эти годы? Запустить свои пальцы в твои волосы... Чёрта с два ты сейчас сбежишь, ты во второй раз мне попался и теперь не уйдёшь. Ты мой, мой! Девчонки звали тебя Антон Бельведерский, (он хохотнул с непередаваемым выражением сарказма) но ты достался мне... Благодаря войне, может быть... Мне плевать, плевать на всё, на твою слепоту, на разговоры и сплетни... Я ничего не боюсь!
   Он сжал мой локоть:
   - Ты сошла с ума, Элька!
   - Да? Может быть. А может, я сейчас самая трезвая и разумная девушка в мире. Пойдём!
   Теперь я потянула его за собой. Мы двинулись по мостовой. Некоторое время шли молча, и я совсем успокоилась. Захотелось заговорить о чем-нибудь несерьёзном.
   - Знаешь, Антон, о чём ещё я часто вспоминала, когда думала о тебе ... Помнишь , ты мне показывал одну вещь, вырезанный, или выдолбленный из чего-то замок, из какой-то пористой породы... Вернее, крепость или грот, с замысловатыми ходами, какими-то нишами... Помнишь?
   - Нет, не помню.
   - Ну как же! Величиной с кукольный домик. Я так любила его разглядывать... Там в глубине горела лампочка, и мне казалось, что внутри живёт кто-то. Я представляла себе, что птичка колибри по ночам оживает, слетает с витража и превращается в эльфа... И он бродит по пустынным лабиринтам своего замка...
   - Ну и фантазия у тебя, Эля.
   Мы подошли к моему дому.
   - Мы пришли, - сказала я - Не бойся, сейчас тут никого нет и не будет до вечера.
   Антон усмехнулся:
   - Чего мне бояться?
   Мы поднялись по ступенькам, я отперла дверь, и вот мы внутри.
   - Я покажу тебе свой любимый уголок.
   Это была мастерская отца. Наружная стена рухнула от взрыва, и почти все вещи пропали. Но мы с Петриком привели в порядок то, что уцелело, заделали досками проём, поставили старый диван. Я любила бывать в этом моём логове. Зимой здесь было очень холодно, но весной и летом - чудесно. В солнечную погоду свет падал сквозь прибитые вразнобой доски и дощечки, образуя на полу и стенах замысловатые геометрические узоры.
   Я оглянулась на Антона, он неподвижно стоял в дверях. Я отобрала у него трость и сняла очки. И в этот раз мне не пришлось его просить поцеловать меня. Он привлёк меня к себе властно и нежно. Время слов закончилось.
  
  
  
  
  
   Кажется, я задремала, а когда проснулась, первое, что пришло в голову - Антон, наверное, ушёл... Я испуганно подняла голову. Нет, он лежал рядом, правда, уже в брюках, и курил. Выходит, он поднимался, искал свою одежду в незнакомой комнате, и всё это проделал так тихо, что я не проснулась. Он услышал, как я двигаюсь, и обнял меня. Мы долго лежали молча, и я следила за струйками дыма от сигареты. Вдруг он произнёс:
   - Я вспомнил, о чём ты говорила, когда мы сюда шли... Это было убежище....
   - Ты о чём?
   - Тот каменный замок был тайным убежищем муравьиного принца.
   - Какого принца?
   Он усмехнулся.
   - Я когда-то сочинил целую хронику муравьиной страны. Там у короля была сотня наследников, из которых надо было выбрать будущего правителя страны. Для этого придумали три поединка - с самым крепким борцом, лучшим охотником и метким лучником .
   - И твой наследник не смог победить?
   - Нет, он победил в кулачном бою, выследил хитрую дичь быстрее опытного охотника, и ему осталось третье испытание - попасть из арбалета в хрустальную звезду.
   - И он промазал?
   - Не всё так просто. - Антон затянулся, - эта звезда была в головном уборе придворной красавицы. В тот день, последний день испытаний, они танцевали в саду танец невест, потому что та, на ком звезда, самая красивая из всех, стала бы женой принца, если бы выстрел был успешным.
   - Но она рисковала жизнью!
   - Стать принцессой нелегко.
   - И она пала жертвой неточного выстрела?
   - Нет, выстрел был точным, но он сломал ей шею. Дело в том, что кокошник со звездой должен был едва держаться на голове, но его закрепили слишком надёжно. Кто-то из подруг это сделал по незнанию или из злого умысла.
   - Какая печальная история!
   - И принц муравьёв удалился от мира в уединённый замок, где остаток дней скорбел о свое возлюбленной.
   Антон поднялся.
   - Мне тоже пора идти.
   - Я провожу тебя.
   - Не стоит. Я вызову такси. Покажи мне только, где телефон.
   Я прикусила язычок. Он уверенным движением набрал номер и, уточнив у меня адрес, сделал заказ.
   - Ждать три минуты, - сказал Антон.
   Он сидел очень прямо, держа свою трость, словно это была шпага. Тогда, когда он звонил, я, глядя на него, поняла, что вместе нам не быть. Я ему не пара. Подъехала машина , действительно, очень быстро, раздался гудок. Он протянул вперед руку, и я провела его через крыльцо к дверце такси.
   Ещё полминуты - и я осталась одна на ступеньках крыльца перед пустой пыльной улицей. Мне вспомнилась песня, звучавшая на параде, когда маршировали школьные рекруты, песня о барабанщике, из старого забытого фильма. Когда-то мне очень нравился этот голос, такой юный... Я представляла себе паренька с войсковым потёртым барабаном. Только он был не весёлым, а очень серьёзным и одиноким. В его голосе звучало что-то затаённое, несмотря на бодрый ритм и слова. Словно он предчувствовал - хлестнут по глазам, ударят в живот, оглушат взрывом и бросят на дно траншеи...
   Появился Петрик. Ещё издали он закричал - Я забыл, совсем забыл тогда об этом звонке!.. - Брат сел рядом и заискивающе обнял меня. - Всё из-за толстого Филиппа, мне пришлось его побить, а потом здорово влетело от филиппова отца... И я совсем забыл!
   - За что побил-то?
   Петрик вздохнул:
   - Не помню.
   Мы помолчали.
   - А я всё-таки посмотрел вертолёты.
   - Здорово было?
   - Ага.
   Уже ночью, лёжа в постели, я поняла - он не барабанщик, он принц муравьёв. А вот кто я? Уж точно не придворная красавица.
  
  
  
  
  
   Говорят, если человеку плохо, и он при этом горбится, опускает голову и ходит с унылым лицом, то ему становится еще хуже. Душа резонирует с телом и отрицательный эффект усиливается. Я научилась выпрямлять спину, высоко держать голову и изображать на лице полуулыбку. А взгляд должен быть весёлым и злым. Да, вот так, злым и весёлым. Тогда ни одна живая душа на свете ни о чём не догадается.
   А еще я запретила себе смотреть на телефон и считать дни. И вспоминать. И вообще думать. Потому что нет прошлого, и нет будущего. А о настоящем думать не нужно, в нём надо просто жить.
  
  
  
  
   В тот день я вернулась с работы как обычно, но не успела взяться за ручку двери, как она распахнулась и Петрик, подпрыгивая на месте от нетерпения, схватил меня за рукав:
   - Пойдём, пойдём скорее! - он потащил меня в нашу комнату, и я увидела на кровати коробку размером с не очень большой радиоприемник.
   - Что это?
   -Это тебе посылка, - Петрик уже орудовал отвёрткой и садовыми ножницами, вскрывая плотный картон.
   Внутри оказались скомканные газеты, а под ними что-то из шероховатого, пористого светло-серого камня. Ещё минута - и передо мной предстал очищенный от обрывков бумаги игрушечный замок - с донжоном, сторожевыми башнями и откидной лестницей. Петрик, дрожа от восторга, перенёс сооружение на столик, еще немного повозился с каким-то проводком и за вырезанными в каменных стенах бойницами вспыхнул жёлтый свет.
   - Элька! - выдохнул он восторженно, - с ума сойти!
   Я без сил опустилась на кровать брата. Прощальный подарок Антона, вот что это. Если какая-то слабая тень надежды еще оставалась во мне, то для неё наступила последняя минута. Я смотрела, как Петрик возится с игрушкой, поворачивает её, включает и выключает свет. Потом я встала и сняла плащ. Надо было идти на кухню обедать. В дверях Петрик окликнул меня:
   - Ты не забыла, что тебя ждёт такси?
   - Кто ждёт?
   - Ну, таксист, который привёз эту посылку. Он ждёт в машине...
   Жёлтое такси с шашечками действительно стояло у обочины. Когда я вышла на крыльцо, водитель обогнул капот и открыл дверь с пассажирской стороны.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  10.06.10.
  Москва.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"