Аннотация: Молодой светский журналист знакомится со скандально известным театральным режиссером и узнает о себе то, чего раньше не мог представить.
ГОД ПАВЛИНА. РАССКАЗ
- А ты чего, к этому едешь сегодня, к Петюну?
Вопрос выпускающего редактора подкупал своей оригинальностью.
- Ну да. Мы же вчера утверждали съемку с шефом, - я ещё раз для верности проверил календарик в телефоне. - Всё точно, в четыре интервью пишем. В семь у него премьера.
- Смотри, аккуратней там, - сказал выпускающий и усмехнулся. - Про него ТАКОЕ рассказывают...
Я отмахнулся. Про каждого второго, с кем мне приходилось общаться, можно было рассказать "такое". Про выпускающего говорят, например, что он бросил жену с двумя детьми ради какой-то студентки журфака. Врут, конечно.
...Ровно в три пятьдесят пять, когда ассистент уже выставил свет, оператор отстроил баланс белого, а я в десятый раз прокрутил в памяти все вопросы, дверь распахнулась, и в кабинет вплыл Петюн. Если бы я не знал, к кому я напросился на откровенный разговор, наверное, меня бы смутили его тёмные очки в толстой золотой оправе и пышная мантия из павлиньих перьев.
- Валентин Петрович, год Петуха же начался, - попытался пошутить я, кивая на его наряд.
- У меня всегда год Павлина, - сказал он. - Между прочим, эту мантию мне подарил сам Романо Ковальо. Ты хоть представляешь, сколько она стоит?
- Понятия не имею, - сказал я как можно серьёзнее. Кто такой Ковальо, я тоже представлял смутно, но постарался сделать вид, что потрясён.
- Десять тысяч долларов. Он сделал её специально для себя, такой больше ни у кого нет. Но когда он увидел моих "Плебеев", он БРОСИЛ её мне на сцену, когда я выходил на поклон. Я поймал. Вот так он стоит передо мной, как ты сейчас, вот так я. И я на глазах у тысячного зала надеваю эту мантию, и зал ревёт! И от меня такой поток света...
- Валентин Петрович, дайте мы хотя бы камеру включим!
- Как, ты ещё не снимаешь? Откуда вас таких берут только...
Валентина Петюна было не остановить. Он рассказал мне про свои мокасины из нежной телячьей кожи с подошвами из натурального золота - их ему завещал несравненный Джузеппе Гваданини перед самой смертью. Гениальный модельер поклялся, что ни дня не проживёт дольше своей любимой матушки, и как только она преставилась, он сразу же покончил с собой, и теперь даже в лютый мороз Петюн носил на ногах его великую смерть. Он рассказал мне про свой перстень, очки, серьгу, часы и прочие свои вещи. Каждая стоила целое состояние, хотя я при всём желании не смог бы отличить их от качественных подделок.
Это было, наверное, самое странное интервью в моей жизни. Большая часть разговора словно оставалась невысказанной, и мы по очереди произносили только какие-то обрывки фраз, смущая оператора с ассистентом.
- Но как же вы тогда...
- А ты что, думаешь, это так легко?
- Вовсе нет, но если вспомнить вас...
- О-о-о, нашёл о чем вспоминать...
Не представляю, как мне это потом монтировать. Зато я понял, каково это - общаться с гением.
В семь грянула премьера на новой сцене. Поговаривают, ради этого момента Петюн лет пять воевал с азербайджанской мафией - якобы бандиты пытались заполучить здание театра в свое пользование и построить здесь восточный ресторан. Редкий случай, когда желудок уступил поле боя высокому искусству. Впрочем, что-то мне подсказывало, что искусство тут совершенно не при чем...
Спектакль был такой же, как и наше с режиссером интервью. Обрывки снов и образов, вырываемые прожекторами из темноты, внезапные вспышки сознания посреди океана безумия, и тут же - сомнение в том, а было ли это на самом деле. Невообразимый грохот стульев и каблуков о жестяной пол, странные позы и агрессивный мейкап, руки, руки, руки, мужские, ни одной женщины, торжество кубиков пресса и бритых подмышек... Смотреть на это я мог, только подпирая пальцем висок. Оператор три раза менял план, хотя я понятия не имел, что буду делать с этим потоком то ли авангарда, то ли постмодерна. Софиты, вспышки, тишина перетекает в овации, все первые ряды - сплошь директора и худруки театров, все рукоплещут, довольно сдержанно. Петюн на сцене, весь в павлиньем. Народная артистка из третьего ряда отправляет ему воздушный поцелуй с размахом крыльев альбатроса, тот ловит его всем сердцем, как голкипер - мяч на Кубке мира. Он будто на миг молодеет на двадцать лет. Даже сквозь темные очки я вижу его старческие слезы.
- Как тебе? - спрашиваю оператора.
- Я на крупняках подобрал немного, думаю, на сюжет наберется.
- А спектакль?
- Так я не смотрел...
В фойе толпилась почтенная публика, сновали официанты, стоял ровный гул голосов. Праздничный фуршет, только что разрешили брать со стола. Кто успел взять больше, взял, кто не успел - поспешил уйти и утешить себя каким-нибудь "ну и что" или "потом". Оператор с ассистентом сворачивали свет.
- Мы всё?
Раздался звонок от Ани, моей продюссерши.
- Сейчас узнаю... Да, алло.
- Привет! Ну как у вас?
- Да всё ровно. Мы всё?
- Слушай, Саш, я только что общалась с его пиарщиком, они нам дадут ещё эксклюзив и даже на гастроли с собой возьмут. Им очень нравится то, что мы делаем. Может, фильм снимем, как считаешь?
- Про Петюна?
- Да. Я обо всем договорюсь, будет круто! Тебе надо только включить обаяние. Подружись с ним, это же твой шанс! Потом будешь ТЭФИ получать и меня благодарить.
- Да, фильм...
Я нажал "сброс". Оператор и ассистент нетерпеливо мялись с ноги на ногу, глядя на меня. Обоих дома ждали семьи и оба побаивались, что я скомандую продолжать съемку.
- Поезжайте пока без меня, я ещё тут побуду... - сказал я, и коллеги покинули меня быстрее, чем я успел выдохнуть.
ТЭФИ - это хорошо, это прекрасно, думал я. Софиты, вспышки, тишина перетекает в овации. Генеральные продюсеры и редакторы каналов в первых рядах. Уважение. Пожалуй, это было бы забавно. В кои-то веки побыть по эту сторону. Может, даже самому дать кому-нибудь интервью. Интересно, что бы я говорил, если бы кто-то всерьез спросил мое мнение? Попросил рассказать что-то о себе. Нет проще способа сбить кого-то с толку, чем сказать: "Расскажите что-нибудь о себе".
- В номинации "Лучший документальный фильм" побеждает...
И звучит мое имя. Я специально сел у прохода, поближе к сцене, чтобы не пришлось протискиваться между прижатыми к спинкам кресел коленками, заставлять почтенных господ вставать. Я сказал что-то новое, увидел не так, как все. Может, где-нибудь во ВГИКе в курилке молодые бездельники будут обсуждать, скажут: "Вот, нам надо так же..."
- О, так ты не ушел ещё? - Петюн изучал меня сквозь очки. - Что не пьешь?
- Так разобрали шампанское, Валентин Петрович. Да и вредно.
- Вредно забывать, что мы - частицы замысла. Вредно жить - и не знать о себе ничего, кроме своей биографии, - назидательно проговорил режиссер и сделал глоток из бокала. - А пить не вредно.
- Хорошо сказано, Валентин Петрович. В таком случае, буду рад как-нибудь выпить с вами рюмочку. Здесь сейчас шумновато.
Петюн пристально посмотрел на меня сквозь очки, мне стало неуютно.
- Не уходите слишком рано, молодой человек. Я думаю, мы сможем что-нибудь придумать. Лиличка! Душа! - и Петюн бросился в объятия очередной пожилой артистки.
"Боже, гений, гений, какой гений!" - только и слышал я кругом. Интересно, каково это, когда тебя с утра до вечера называют гением, преклоняются перед тобой, как перед богом? Я только родился, а он уже ставил своих "Плебеев" перед верхушкой партии, плевал на цензуру, на катаклизмы и путчи. Он сгребал охапки цветов, а через дорогу гремели взрывы, и солдаты грузили трупы в машины. И всюду раздавалось: гений, гений, гений...
Через час я стоял перед театром со стороны черного хода, кутаясь в пальто, и общался с Аней по телефону.
- Он предложил мне с ним выпить.
- Ого. Ну круто. Это же такой экспириенс! Представляешь, потом будешь внукам рассказывать, как бухал с самим Петюном.
- Я тоже так подумал. Но он предложил выпить у него дома.
- Оу, ну ты же не стал ломаться, как девочка на выпускном? - за этот ироничный тон я был готов её прибить. Где-то в трубке фоном раздавался детский плач.
- Нет. Я же профессионал.
- Во-о-от, и я о чём. Ладно, мне пора ребенка укладывать. Завтра на летучке обсудим. Хорошего вечера! Смотри мне там...
Я вздохнул и убрал телефон в карман, огляделся. Зрители постепенно расползались по домам. На морозе я порядком продрог, так что даже немного пожалел, что бросил курить. Дверь распахнулась, из театра, шаркая золотыми подошвами, вышел Петюн. Под руку его вёл водитель, высокий мускулистый парень с бритыми висками, на вид чуть младше меня. Увидев меня, Петюн будто ожил.
- О-о, Саша, вот вы где. Я боялся, что вы ушли.
- Н, мы же договорились, Валентин Петрович.
- Валентин. Просто Валентин. Вот, садитесь.
Мы сели в шикарный черный майбах и поехали по московским пробкам. Из окон такой машины городские огни вдруг показались мне особенно красивыми.
- ...И они начинают снимать с себя кольца, часы, цепочки, и бросают, бросают на сцену. Я за кулисами стою и кричу актерам: "Не все берите себе, мне хоть что-то оставьте!" А потом зовут, зовут меня, на своем языке, ни слова не понимаю, только свою фамилию. И ту исковеркали... И мы с Разумовской стоим, и такой свет от зала идёт, даже их космоса нас можно было увидеть. И король такой под аплодисменты выходит на сцену и вручает мне синюю ленту, у них это знак высшего признания. А Настя мне говорит: Валя, будь я лет на тридцать моложе...
- Взяла бы тебя замуж...
- Да... Откуда ты знаешь?!
- Я всё о вас знаю. Я же профессионал.
Режиссер удивленно посмотрел на меня, после чего отвернулся и надолго замолчал. Я тоже глядел в окно.
- Саша, я давно не встречал такого человека, как вы, - наконец, нарушил он молчание. - Это удивительно, удивительно. Кстати, вы бывали в Большом на последней премьере "Иоланты"?
- Я вас проведу! П-ха, вы еще спрашиваете! Я вас с режиссером познакомлю, мы раз в месяц с ним ходим в одно место, о нём в Москве знают всего несколько десятков человек. Вы себе и представить не можете... П-ха! Запишите мой телефон. Девять, восемь, шесть, пять...
Я достал смартфон и приготовился записывать.
- Нет-нет, девять, восемь... - бормотал Петюн со все нарастающей паникой. Через минуту он был едва ли не в истерике. - Забыл. Номер забыл, старый дурак! Представляешь?!
И великий режиссёр вдруг зарыдал.
- Так опозорился перед ним... А он же такой... Да как же это... - бормотал он под нос.
- Валентин Петрович, успокойтесь. Я спрошу у вашей помощницы завтра.
- Правда? - Петюн мгновенно успокоился. Как ребёнок. - Нет, ты правда спросишь?
- Конечно. Мы хотим снимать про вас фильм...
И я рассказал Петюну, как всё себе представляю. Премьерный показ в одном из известных залов, фуршет, вспышки камер. Я выхожу и со скромной улыбкой произношу слова благодарности тем, без кого бы наше кино не состоялось. Потом фильм, и главное - аплодисменты. И уважение.
Петюн слушал, кивал, периодически перебивая полуфразами-полувыкриками: "Ах вот да...!", "Позвольте-ка!", "П-ха!", сразу же извинялся и просил продолжать. Я редко могу припомнить, чтобы кто-то слушал мой рассказ так долго. Казалось, идея с фильмом ему понравилась.
Когда я отпустил водителя и помог режиссёру дойти до подъезда, обычная репортерская решительность вдруг изменила мне. Что я здесь делаю?
- Валентин Петрович, я, пожалуй, пойду...
- Как?! - воскликнул он, интонацией напоминая старого ворона. - А по пятьдесят?!
- Уже поздно, завтра на работу...
- Нет уж, вы мне обещали опрокинуть со мной по бокальчику, а я вам обещал показать нечто необычное!
Я задумался. Все знают, что Петюн не пускает журналистов домой и вообще крайне скрытен. Удостоиться такого эксклюзива, тем более поглядеть на то, что сам режиссер считает необычным... Слишком заманчиво.
- Ну хорошо. Раз обещал, слово надо держать.
- Ну вот, другое дело...
Шикарная квартира Петюна находилась в сталинском доме в двух шагах от Кремля. Она досталась ему бесплатно, еще в пору, когда мои родители были студентами. С виду она больше напоминала то ли музейное хранилище, то ли лавку антиквариата. Трудно было представить, что здесь живет человек. Бесконечные портреты Петюна, фото с великой Разумовской, афиши, плакаты, картины устилали стены от пола до потолка, кругом валялись старые пыльные книги по истории театра, сборники стихов, какие-то альбомы, тут и там по углам стояли статуэтки каких-то африканских красавиц с кольцами в носу, китайские вазы и сувениры от поклонников, бутылки с недопитым коньяком. Но больше всего меня впечатлила горка золота на журнальном столике в прихожей. Перстни, цепочки, кулоны, наручные часы лежали прямо на столе небрежной кучкой. Разувшись, первым делом Петюн подошел и стряхнул в неё все свои украшения, как стряхивает с рук воду врач перед операцией. Среди разных рубинов и топазов в золотой оправе я увидел покрытые пылью часы очень необычной формы. Видел похожие совсем недавно... Точно. Такие же пару раз надевал на публике сам премьер-министр. В мире их насчитывается всего двадцать или тридцать штук, и стоят они, по прикидкам расследователей, полмиллиона долларов. От контраста небрежности и заоблачной стоимости мне стало не по себе.
- Проходите, располагайтесь, - сказал Петюн и удалился в дальнюю комнату. Я уселся на диванчике перед столиком, заваленным какими-то таблетками и каплями от сердца.
- Во-о-от, - прокряхтел режиссёр, появившись передо мной в домашнем халате от Дольче Габана. В одной руке у него была непочатая бутылка виски, а в другой - кривой кинжал. Едва увидев идущего ко мне с кинжалом человека, я очень быстро просчитал все самые неприятные варианты развития событий. На диванчике рядом со мной лежала подушка, ею можно закрыться в случае чего. Ворох таблеток и бутыльков неплохо сгодиться, чтобы на миг ослепить и вывести из равновесия... Словом, когда Петюн, кряхтя, уселся рядом, я уже был готов ко всему.
- Держи, - Петюн осторожно протянул мне кинжал. Я тут же взял его и сразу почувствовал себя намного спокойнее. Лезвие было обоюдоострым, сантиметров двадцать в длину. Кажется, дамасская сталь. Рукоять из неизвестной мне породы тёмного дерева, очень легко и приятно лежала в руке. Но главное, взяв кинжал, я тут же почувствовал его странную энергетику. Не смогу ухватить чувство, посетившее меня. Пожалуй, точнее всего его можно было бы описать как отчаяние.
- Это кинжал моего близкого друга, - сказал Петюн, доставая из-под столика несколько бокалов, рюмок и бутылку колы. - Его звали Пабло, он был актером. Великим.
- Его больше нет? - спросил я, разглядывая кинжал. Петюн мрачно кивнул. Он пытался открыть виски, но бутылка никак не поддавалась сухим и слабым пальцам маэстро. Сделав ещё пару попыток, он сдался и обреченно поставил бутылку на стол. Я осторожно положил кинжал рядом, взял бутылку и без труда открыл.
- Мы познакомились лет сорок назад, когда я впервые приехал с гастролями в Италию. Я тогда ставил "Трамвай "Желание"" Уильямса, это был второй или третий раз, когда эти выпустили меня за границу. В Милане я давал всего два спектакля, и после первого он пришел на репетицию, я даже не сразу его увидел в темном зале, но я его почувствовал. Он сидел где-то на заднем ряду, и я вот вдруг затылком почувствовал этот свет от него. Если бы это был кто-то другой, я бы сразу его прогнал - никто не может мешать мне во время репетиций. А ему я помахал вот так рукой: иди, иди скорее сюда, что ты там сидишь? Садись вот здесь. И он подошёл и сел. Я не знал итальянского, а он русского, только пару общих фраз, но это и не нужно было. Как-то все было понятно по глазам. Я вообще иногда удивляюсь, зачем люди придумали языки, если есть глаза? И вот он сел, а продолжил репетировать с другими актерами, и все время чувствовал затылком этот его тёплый свет. Он был и на первом, и на втором моем спектакле, а потом ещё на один приехал в Рим. Там он пригласил меня на один камерный спектакль для своих, играли всего трое, включая него, а зрителей было всего человек пятнадцать... Это были разные сцены из пьес Чехова, представляешь? На итальянском... Из того, что они говорили, мне были понятны только имена, но они играли так, что я забыл обо всем на свете. Из моих друзей только Настя Разумовская так играть могла, ну и Вадик ещё... Хотя нет, даже он так не мог. Царствие небесное... Это было счастье, слышишь меня? После выступления я подошёл к нему и крепко его обнял и поцеловал, и сказал: спасибо тебе большое, грация милле, мио карро амико...
Я молча наполнил рюмки виски и бокалы колой. Петюн трясущейся рукой взял рюмку.
- За что?
- Не знаю, - растерялся я. - За встречу?
- Не смеши.
- За свет? За моменты?
- За нежность. Балда... - сказал Петюн, чокнулся с моей рюмкой и выпил. Следом за ним я залпом опрокинул стопку виски и запил глотком колы из бокала.
- Боже, как он пьет... - пробормотал Петюн и отвел глаза.
- А что стало с Пабло? - спросил я, прикидывая, смогу ли как-нибудь незаметно включить диктофон. Может, когда он куда-нибудь ненадолго выйдет...
- Мы с ним дружили много лет. Несколько раз он приезжал ко мне в Москву, последний раз году в девяносто восьмом... Знал бы ты, чего это стоило. В основном, конечно, мы виделись на западе, когда я ездил с гастролями. Италия, Испания, Австрия, Франция, Англия, США. Он видел все мои постановки. Некоторые помногу раз. Пока был жив. Когда я впервые начал ставить "Плебеев", я вдруг поймал себя на мысли, что делаю это для него. Так, чтобы он почувствовал то же, что и я. И после премьеры в Риме он пришел ко мне за кулисы в слезах и сказал: именно о такой пьесе я всегда мечтал. Я даже предложил ему исполнить главную роль, но он отказался...
- Почему?
Петюн посмотрел на меня с каким-то сожалением, чуть скривившись.
- Какой же ты всё-таки бесчувственный.
- Извините, - проговорил я, мысленно обругав себя за бестактность. - Расскажите про кинжал.
- Не торопись ты. Кинжал... Его мне прислали по почте общие друзья месяц спустя после того, как он... В общем, у Пабло диагностировали рак. Не крайняя стадия, еще можно было что-то сделать, мы предлагали ему лечь на операцию, я был готов лично покрыть все расходы. Но он опять отказался. Для него это был своего рода знак... Это долгая история.
Я быстро наполнил рюмки виски и протянул Петюну.
- За нежность? - осторожно предложил я. Петюн с подозрением посмотрел на меня, взял рюмку и, подумав, кивнул.
- За нежность.
Мы выпили.
- Как он пьет, - пробормотал Петюн и снова отвернулся. Проследив за его взглядом, я увидел на одном из шкафов небольшую фотографию в рамке. На ней еще довольно молодой Петюн в каких-то нескладных брюках и клетчатой рубашке с коротким рукавом стоял у большого фонтана с высоким смуглым лысеющим мужчиной, который улыбался так радостно, словно ребёнок.
- У него всегда была мечта, которую он долго не мог себе позволить. Он был родом из Вероны и с детства мечтал сыграть Джульетту.
- Джульетту Шекспира?
- Да, ту самую Джульетту. Ты слушаешь?!
- Извините, - проговорил я и приказал себе заткнуться.
- Так, вот, он мечтал сыграть эту роль. Но у него всё никак не получалось. Возможности не представлялось. Узнав про рак, он понял, что откладывать дальше уже не сможет. Он написал мне несколько писем с приглашениями. На первые два я извинялся, при всем желании я не мог вырваться из своего чудовищного графика, на третье я ответил и пообещал приехать, чтобы увидеть его игру. И в тот самый день, когда он выступал, я... опоздал на самолет. Представляешь? Из-за пробок приехал за десять минут до вылета, и эти... эти хамы меня не пустили! Я постарался сесть на другой рейс, но все равно опоздал.
На секунду Петюн замолк, а потом резко повернулся ко мне.
- Он заколол себя этим кинжалом прямо на сцене. На глазах тех же самых людей, с которыми я бок о бок сидел и наслаждался его игрой, когда мы только встретились. Все как один сказали, что это было лучшее, что они когда-либо видели... Он стал Джульеттой на сцене, он полюбил на той крохотной сцене так, как только могла полюбить одна Джульетта... И он погиб от этой любви.
Я был в полном смятении.
- Почему об этом ничего не известно?! Я много читал про театр, такая история точно не ускользнула бы от прессы...
- Милый мой, ну ты чего, какая пресса... Все обставили так, будто у него был приступ. Там ведь не простые люди сидели в зале, сам понимаешь... Потом оказалось, в завещании Пабло оставил мне этот кинжал. Больше всего на свете он хотел, чтобы я увидел его последнюю игру. Но я не увидел.
Мутные глаза Петюна совсем потухли. В мыслях он был в этот момент где-то совсем далеко, и я не решался его оттуда возвращать, осмысливая услышанное. Если мне удастся уговорить его рассказать эту историю перед камерой, ТЭФИ у меня в кармане. Пауза затягивалась, нужно было что-то делать, поэтому я не нашел ничего лучше, чем спросить:
- Валентин Петрович, как вы думаете, что такое любовь? - мне правда было интересно, как он ответит, но в сложившейся ситуации вопрос прозвучал как-то жалко и неуместно. Петюн вырвался из своих воспоминаний и посмотрел на меня презрительно.
- Я рассказал тебе историю, которую ещё никому из журналистов не рассказывал, а ты меня спрашиваешь, что такое любовь?
- Простите, - уже в который раз за вечер смутился я, не зная, что еще сказать, чтобы не вывести режиссера из себя. Тогда я просто стал неуверенно улыбаться, подлил Петюну ещё виски. Это подействовало, режиссер немного смягчился. Наполняя бокалы, я чувствовал, как он внимательно разглядывает меня, мое руки, мое лицо. Это был совершенно определенный взгляд, и он понимал, что я это понимаю.
- Вы очень умный молодой человек, - сказал Петюн после того, как мы снова выпили. - Но вы совершенно не умеете чувствовать.
- Похоже, меня этому не научили, - пожал я плечами и снова улыбнулся. Петюн, уже не отворачиваясь, разглядывал мою улыбку и практически не моргал. Сначала мне показалось, что под этим пристальным взглядом мне будет неуютно, но внезапно я ощутил нечто совсем другое, чего я от себя совершенно не ожидал. Это был азарт и удовольствие от своего превосходства. Похожее чувство испытываешь, когда приходишь в дорогой магазин примерить роскошный костюм и смотришь, как старается тебе угодить продавец, не подозревая, что у тебя пусто в карманах. В этих старческих глазах я видел ту же надежду, с которой я разглядывал каждую новую девицу из "Тиндера", с которыми периодически пересекался в любимом баре на Маросейке.
- Нельзя научиться что-то делать и вместе с тем каждый миг запрещать себе это, - проговорил Петюн. Он сказал что-то ещё, но я на какое-то время выпал из разговора. Я словно стоял на краю огромной чёрной пропасти и пытался в неё вглядеться, замечая в её темноте какие-то смутные нечеткие образы. Ну что ты, как девочка, расхныкался? Настоящие мужчины не плачут... Терпи, казак, атаманом будешь... Это ещё не любовь, в твоем возрасте рано любить... Веди себя прилично! Ты реально осмелился сделать это при всех, ты что, идиот? Держи себя в руках! Слезами горю не поможешь... Хера ты лыбу тянешь, тебе чё, больно весело? Когда ты уже перестанешь удивляться? Ты же профессионал... Фразы, словно прутья решетки, одна за другой городили длинный и прочный забор, за которым я чувствовал себя всё более уверенно и спокойно. Став собой, я ощутил, как мне казалось, истинное умиротворение. Все вокруг стало простым и понятным, не нужно было напрягаться, чтобы определяться, что же делать дальше. Я начал предугадывать реакции наперед и быстро научился обходить острые углы, и жизнь вдруг стала невероятно комфортной. Вот уже несколько лет я ни с кем по-настоящему не ссорился, ни один из тех, с кем я сталкивался, не мог бросить мне упрека. Даже за спиной все говорили обо мне исключительно хорошо или нейтрально. Скорее, нейтрально.
Ещё я видел возможности. Совместный поход в театр, я беру эксклюзивное интервью у примы Большого... Мы вместе на закрытой тусовке, куда входят те, о ком даже вслух не всегда говорят... Мы в заграничном турне, и я на одной дорожке со звездами первой величины... Я на похоронах, нотариус зачитывает завещание, в нем - моя фамилия... Картинки чужой жизни, с одной стороны, такой далекой, а с другой... Я вдруг точно понял, что не раскрою дверей, которые ведут в эту жизнь. Я положу ключи от этих дверей на полку и никогда к ним не прикоснусь. Но почему? Что мешает?
Мне стало интересно, и я заглянул еще глубже, чтобы узнать. Страх. Не хотим играть с тобой... Главное, чтоб не стал... Не такой, как все? Сжигать сердца! Ты там в своей Москве совсем... Как, и этот тоже?! Я не верю! Куда мир катится... Заполонили планету... Совсем нормальных не осталось... Грешно, грешно... Посмотри на него. Мужику сорок лет, а до сих пор ни жены, не детей. И чего хорошего?! Ну чего ты отворачиваешься, смотри, какие они прикольные! Спокойно, свои! Таких на нашем канале быть не может. Да выйдите на улицу, спросите, вам любой скажет: этого в нашей стране нет и не было никогда. Сто четыре года было артисту, а так и не признался до смерти, что половину Театра Русской Армии... А вдруг тебе это понравится? А что потом? Оно тебе надо?
Есть двери, которые не стоит открывать.
- Валентин Петрович, поздно уже, завтра на работу, - вдруг сказал я, оборвав Петюна на полуслове. - Я пойду.
- Как?! - снова каркнул он. Я уже был в дверях.
- Спасибо вам за интервью и за вечер. Спектакль был замечательный, - проговорил я и внимательно посмотрел ему в глаза. Петюн выдержал взгляд.
- Ты так и не понял, - наконец, обреченно проговорил он и отвернулся.
- Может быть. Или наоборот, понял слишком хорошо. Доброй ночи.
Кивнув на прощание, я прошел к выходу, стараясь не наступить на разбросанный тут и там хлам, напоследок бросил взгляд на покрытую пылью кучку золота, притворил за собой дверь и спустился на улицу. В свете фонарей падал лёгкий снежок, хотя было довольно тёпло. Наверное, от выпитого виски.
Дома меня ждала привычная чистота и тишина. Девственно чистый стол из "ИКЕИ". Ничего, кроме макбука и настольной лампы, не нарушало его строгий и сосредоточенный облик. Черный офисный стул. Тщательно заправленная и накрытая пледом кровать. Пять-шесть книг из "джентельменского" набора на почти пустых полках. Возможно, когда-нибудь именно здесь будет стоять мой бронзовый Орфей... Белые стены без картин и обоев, барная стойка с двумя чистыми бокалами на подставке. Большие окна с видом на московскую ночь. Я очень много времени потратил, чтобы отыскать именно такую студию. Раздевшись и аккуратно сложив одежду в шкафу, я разрешил себе уснуть.
- Ну и как всё прошло? - спросила меня Аня на утро. На губах её играла насмешливая улыбка. Ещё вчера я бы, наверное, напрягся, но сейчас чувствовал абсолютное спокойствие.
- Никак. Я проводил его до дома и поехал домой.
- И всё?! - разочарованно протянула продюсерша. - И вы даже не выпили?
- Не имею привычки пить в середине недели. И да, мы не будем делать о нём фильм. Сюжета будет достаточно.
- Но почему?!
- Одно из двух. Или на интервью он сказал всё, что мог...
- Или что?!
- Или я не профессионал.
Аня разочарованно посмотрела на меня и ушла за кофе. Больше к этому разговору мы не возвращались.