Внук менестреля собрался провести ночь на перекрестке, где издавна водилась нечисть. Правдивы ли слухи об этом месте? И защитит ли юношу свет костра?
Над осенними полями, тускло-желтыми, ощетинившимися стерней, разгуливал ветер. Он трепал ворот куртки, упрямо задувал сбоку, разворачивая лацкан. Пуговица отлетела месяц назад и пустила корни где-то в лесу покойного ютула. Деревянная безделица была ерундовой потерей, если учесть, что вместо нее в тех краях мог навсегда остаться сам хозяин. Хмыкнув, Нарр прижал ткань ладонью и подкинул за плечами вязанку с хворостом, пристраивая удобнее.
Солнце стекало по лезвию горизонта, таяло, едва видимое за облаками. Шальной ветер принес запах дыма - совсем слабый. Это крестьяне жгли костры на мабон*, отмечая равноденствие и готовясь к наступлению длинных ночей. Впереди уже показалась развилка с путевым камнем, и Нарр остановился. Он замер, глядя на пятак, где сходились три дороги; так застывают, прежде чем сделать последний шаг к цели. Выдохнув, парень двинулся к перепутью. Когда он подходил, с макушки камня взлетел ястреб, упруго хлопнул крыльями.
Сбросив хворост на землю, Нарр проводил птицу взглядом, пока ее силуэт не утонул точкой в молоке неба. Понимая, что лишь тянет время, парень мысленно дал себе затрещину: перед смертью не надышишься. Распутав бечеву на вязанке, он достал чехол с таброй** и отложил его в сторону; часть хвороста оставив про запас, принялся разводить костер. Когда закончил, солнце скрылось за дугой далекой рощи.
Огонек разгорелся несмелый - робко обгладывал древесные косточки, будто спрашивая: "Можно?" Нарр еще с четверть часа подержал заледеневшие руки над жаром, но так и не разогнал кровь, потому что не ночной, но некий внутренний холод выстудил его от пяток до макушки. Даже в чаще Йолатана парню не было так страшно, как теперь, когда он решился на встречу...
Высвободив табру из чехла, Нарр устроился возле путевого камня и, не решившись сразу взять аккорд, провел кончиками пальцев по струнам. Влившись в едва различимый звук этого прикосновения, сухой шелест травы будто бы стал мягче. Парень пережал струны и завел нехитрый перебор, но непослушные пальцы, будто старые кривые корни, раскорячились на ладах, раз за разом извлекая из табры дикую фальшь, и Нарр в досаде остановился, ощущая себя полным ничтожеством. Для чего он прошел столько дорог, сыграл с самим чертом на свою жизнь и рвался потом через заснеженные фьорды, туманные горы и голые степи назад в Оденвальде!? Чтобы, сидя на перепутье в осеннем промозглом поле, перед издыхающим костром, с дедовской таброй на коленях, увязнуть одеревеневшими пальцами в струнах, тем самым перечеркнув весь проделанный путь?
Нет, он просто не имел на это права!
За всю свою никчемную жизнь он наконец-то мог сделать что-то важное, стоящее самой этой жизни. Может быть, только ради этого и родился. Для чего еще, если подумать? Сын бродячего певца, байстрюк*** - нежданный, нежеланный и никому не нужный ребенок. Мать он загубил своим появлением на свет, а для отца всегда был обузой. Зорн, как только смог, сбыл младенца с рук - пристроил его в семье хорошего друга в одном городке к западу от Эльденберга и вздохнул свободно. Отделался. Но какого бы мнения ни был Нарр о своем родителе, стоило отдать тому должное - он не исчез из жизни сына и время от времени появлялся в доме приятеля - приносил одежду и деньги; оставался на несколько дней. Нарр хорошо помнил вечера, проведенные на кухне у печи: отец играл по кругу свои старые баллады, представлял на дружеский нестрогий суд что-нибудь новое и говорил сыну о том, что наступит день, когда парень шагнет с ним на одну из бессчетных дорог и начнет "свой Путь Менестреля". Лет до десяти Нарр окунался в безоблачные грезы, воображая себя на этом Пути. Но со временем мир начал терять одни краски, приобретая другие, и пустозвонные речи отца утратили силу. Зорн перестал быть для парня примером, более того - Нарр отыскал в нем множество таких черт, какие вовсе не хотел бы унаследовать. Среди прочих была эта легкомысленная и неуемная страсть к дорогам, ради которой тот отказался от сына.
Когда мальчишке исполнилось восемь, Зорн взялся обучать его игре на табре, но рвение быстро оставило родителя. У Нарра плохо получалось, и постепенно отец перестал придавать успехам или неудачам сына большое значение: не хвалил и не награждал подзатыльниками. Тот же, в свою очередь, не особо старался. Оба уже поняли, что Нарр не ступит на дорогу, извивами которой заплутал когда-то дед Фор, а теперь неизбежно удалялся от сына и Зорн.
Однажды утром Нарр, сам не ожидая, насчитал без малого пять месяцев с тех пор, как отец наведывался к ним. Потом к этим пяти прибавилось еще пять, и еще... Случилось то, чего мальчик втайне боялся каждый раз, когда с напускным безразличием провожал отца до порога - Зорн ушел навсегда. Боль потери ударила под дых, смяв в одночасье все стены, что воздвигал Нарр вокруг себя год за годом. Со злости он подумал бросить музыку, но Олли - дочери Кнота-бочара, в семье которого вырос парень - нравилось звучание табры. И Нарр продолжил учиться сам. Для нее.
***
Нарр ожесточенно потер ладони, сжал-разжал кулаки и коснулся струн. Сбиваясь, но не замечая ошибок, он стал наигрывать незатейливую крестьянскую мелодию, пытаясь восстановить перед внутренним взором образ Олли - такой, какой он помнил ее, пока она была счастлива. Но смеющееся лицо ускользало, терялось за мутной чередой совсем других картин - тех, которые хотелось бы никогда не видеть, не знать и не помнить.
***
Олли была самой веселой и видной девушкой в их городке, пока прошлым летом не начались приступы. Жуткие и неодолимые. Она внезапно оседала на пол и начинала биться, нанося себе раны и не видя ничего вокруг. В такие минуты у Нарра сердце стыло от мысли, что она не поднимется больше. Но то еще не была беда - беда ждала впереди. Их маленький городок был приучен к сплетням. Про Олли быстро узнали; а что еще хуже - она дважды упала на улице, и, пока судороги минули, слишком много чужих глаз насытилось зрелищем. Поползли нехорошие разговоры о том, что Господь отметил грешную душу. Но в чем крылась ее вина, какие такие грехи за ней числились, никто сказать не смог бы, сколько ни спрашивай. Если Всевышний кару послал, значит, за дело - вот и весь сказ. Некоторое время спустя патер**** Гоц внес свою лепту, а то и вынес приговор... На воскресной службе он вывел Олли вон из церкви и объявил перед Богом и людьми, что нечиста она, и в храм ей путь заказан, пока не вернет благоволение Господне. Что-то в ней тогда... изменилось. Закостенело.
Она все равно каждое воскресенье приходила к воротам церкви и простаивала там часами, пока длились проповедь и богослужение. Внутрь ее так ни разу и не пустили. Выходя, люди косились с опаской, сторонились, позже начали сквозь зубы цедить всякую дрянь; злословие расцветало на их языках, подобно сор-траве на благодатной почве. А Олли, всем вопреки, несла собственную службу. Она пыталась отстоять свое чистое имя, право человека на сострадание и любовь. Но никто не видел в ней больше добродетельную и светлую душу, потому что она давно не походила на себя прежнюю. Болезнь отобрала красоту, а запавшие глаза и незаживающие царапины на лице и руках лишь отпугивали людей - как пугает все, изобличающее хрупкость и несовершенство человеческих тел, все, напоминающее о смерти.
В один из таких дней у ворот церкви Олли упала на людях в третий раз.
Нарр везде сопровождал ее с тех пор, как началась болезнь, и тогда тоже был рядом. Он кинулся к девушке, выгибающейся до хруста в суставах, держал, как мог, пытался укрыть от взглядов... И мать, и отец, и сам Нарр понимали, что не стоило ей там показываться, но как они могли запретить? Ведь это было сражение Олли за себя... Она так сильно билась в тот раз и так кричала! - чужим голосом, дико, исступленно. Нарру казалось, эта волна никогда не схлынет, и судороги, ломающие тонкое - такое слабое и тонкое! - тело, никогда не отступят. Он ничего не мог сделать. Лишь держать. Накрыв собой, но не спрятав. Все смотрели. Невыносимо пристально, не скрывая брезгливость и страх. Нарр чувствовал, что в людских умах вершится некая страшная перемена, шаг на другую ступень. И он никак не мог остановить их в этом движении.
***
Парень с усилием разомкнул сжатые до боли челюсти. Воспоминания ворвались в его мысли и понеслись в диком плясе, зажигая все новые образы и выворачивая измученную душу.
***
Вечером того же дня, дома, Олли сбил с ног новый приступ. Никого не оказалось рядом, потому что домашние не ожидали повторения так скоро. Она упала с лестницы, ведущей на второй этаж, кувыркнулась и ударилась спиной. Когда пришла в себя, ноги ее больше не держали. Слухи быстро разошлись по городу, и все хором запели о том, что Господь окончательно запер перед ней ворота земных храмов, а значит, и врата высшего Храма - небесного - с тем отдав ее в обладание Князю тьмы. В приступах с криками и пеной у рта, в чудовищном истощении, сделавшим Олли похожей на тень, все легко усмотрели знаки того, что пожирает ее изнутри черный дух. Со временем даже родители начали вздрагивать под ее взглядом. Потом выяснилось, что патер уже давно обменивался посланиями с епископом епархии и в красках расписывал "случай одержимости". Дошло до того, что к ним направили экзорцистов. Вот тогда Нарр не выдержал...
***
Дрожь в струнах давно утихла, и пальцы больше не двигались. Горло перехватило. Нарр сидел в оцепенении перед чахлым костерком и не чувствовал больше никакого иного страха, кроме одного - муторного и леденящего, вросшего в его душу с тех пор, как полгода назад он пустился в путь за таброй деда Фора. Что он застанет, когда вернется домой? - вот от какого вопроса на коже парня выступал холодный пот. Он боялся даже на секунду задуматься о том, что уже опоздал и возвращаться некуда... и не к кому; что нет больше той, ради кого он решился сделать шаг, который унесет его в бездну на веки вечные.
Нарр тряхнул волосами, сжимая в ладони гриф: нет смысла думать об этом! Ведь он все равно пойдет до конца, что бы там ни было после. А сейчас надо растормошить пламя, отогреть пальцы и играть, не прерываясь, хоть до зари, пока не придет Хозяин путей, демон перекрестков - Подорожник, которому дед Фор когда-то сыграл на табре.
Парень отложил инструмент и потянулся за хворостом, как вдруг в тишине раздался незнакомый голос:
- Да с таким костерком ты к утру околеешь, менестрель.
Нарр вздрогнул и увидел рассевшегося напротив незнакомца - как только подобрался незамеченным? Тот уже деловито ворошил ветки, за которые еле держался слабый огонь.
"Погасишь!" - хотел крикнуть парень, но подавился словами, потому что пламя раздулось, взлетело вверх, хворост брызнул искрами и весело затрещал. Тепло укутало продрогшее тело и вмиг растеклось уже где-то внутри, убаюкивая и умиротворяя. Нарр позволил было неге увлечь себя, но тут же спохватился:
- Эй, так же все прогорит! И на час не хватит!
Незнакомец улыбнулся в бороду, от чего вокруг глаз скопились лучики морщин.
- Уже прогорело.
Нарр не сразу понял его и лишь когда скользнул взглядом вниз, увидел, что огонь, щедро даря тепло и свет, полыхал над горсткой золы. Крайние языки его вырастали прямо из утоптанной до твердости камня дороги там, где хвороста и в помине не было. Понимание накатило холодной волной. Нарр сидел, потупив взор, и не знал, что делать дальше. Недавняя решимость, больше походившая на отчаяние, пошатнулась. Он множество раз представлял себе, как разведет костер на перекрестке и будет играть на табре, надеясь привлечь внимание духа, знавшего звучание именно этих струн. Да только все попытки в деталях вообразить себе саму встречу и ее исход заканчивались ничем.
Будто читая мысли, существо по ту сторону костра заговорило:
- Знакомая табра. Давно не слышал ее пения... Сыграешь?
Нарр заполошно вскинул взгляд на собеседника и кивнул. На этот раз пальцы верно взяли аккорд, и звук вышел чистый. Перебор родился из ниоткуда, незаученный, незнакомый. Парень играл, чувствуя на себе взгляд нечеловеческих золотисто-зеленых глаз, и в груди росло острое осознание - приближалось время, когда табру придется отложить и начать разговор, к которому Нарр так долго шел.
Струны, дрогнув от последнего прикосновения, умолкли. Молодой человек убрал инструмент.
- Рассказывай, - тихо предложил Бекке*****.
Нарр долго молчал, словно вел борьбу с собой и не мог ни отступить, ни одержать верх.
- Я хочу продать душу, - вымолвил он, наконец.
Бекке помрачнел и как будто отшатнулся.
- Что взамен думаешь получить? - едко поинтересовался он, и поскольку Нарр снова замешкался с ответом, то предположил сам: - Деньги, славу, смерть врага? Любовь чью-нибудь, тебе не предназначенную?
Парень отводил глаза и хмурился, но когда прозвучали последние слова, он вскинул непримиримый взор.
- Не нужно гадать. Сам скажу.
Бекке смотрел из-под кустистых бровей и ждал продолжения.
- Есть одна девушка. Очень мне дорогая... Ее убивает болезнь и людская молва; даже бывшие друзья вторят толпе и клеймят одержимой. Готовы травить. Только учуют, что момент пришел, и сорвутся... - парень тряхнул волосами, оборвав себя: - Я не знаю, жива ли она еще, но попытаться должен. Что же касается души - она моя, и никому больше до нее дела нет. Как распорядиться - только мне решать. И я уже решил.
Нарр замолчал. Бекке отвел взор, направив его в степную сумеречную даль. Через некоторое время он посмотрел на парня:
- Понял. Мне лишь не ясно, зачем меня позвал. Спросить совета? Скажу тогда, что задумка твоя к добру не приведет. Ваши демоны молоды и ненасытны, а потому изворотливы. Стоит им учуять добычу - они сделают все возможное, чтобы получить больше, чем ты готов отдать.
- Но... - Нарр казался сбитым с толку. - Ты как же тогда... Почему так говоришь? Словно...
Бекке сокрушенно покачал головой.
- За демона меня принял? И зря. Я дух земли и трав. Рожден этим миром, а не свергнут в бездну из мира иного.
Нарр обомлел, понимая, что допустил ужасную ошибку. Он шел не к тому и надеялся впустую. В голове завертелись, как безумные, мысли: "Куда теперь?.. И что мне?.. Невозможно! Не может быть!"
- Ты знаешь? Знаешь, где мне искать Его? Как позвать? Куда идти? - Нарр кинулся к огню, и пламя отступило, чтобы не обжечь.
Бекке долго всматривался в молодое измученное лицо, решая, остаться здесь, оградив парня от беды, или уйти и позволить случиться всему, что дОлжно. Он мало знал поедающих души и не был уверен, способны ли они дать хоть что-то взамен. Но людям виднее - в конце концов, это их вера, их новый бог и его отвергнутые дети. Не ему, духу древней Матери-Земли, вмешиваться в игры преходящих божеств.
Бекке поднялся, отступая за круг света.
- Жди здесь. Он сам придет... - дух помолчал, прислушиваясь к чему-то, и добавил, прежде чем раствориться в темноте: - Уже скоро.
Сердце Нарра пропустило удар и стало медленно набирать ход, пробиваясь сквозь липкий холод нахлынувшего ужаса; но через минуту оно уже неслось вскачь, окатывая жаром. Парень остался один. Костер горел над золой, не угасая, хотя казалось, будто мрак сжимает кольцо, подбираясь со спины сухими тонкими ветвями, шурша в подсознании. Скованный страхом, Нарр не мог заставить себя осмотреться, поэтому вслушивался до звона в голове, пытаясь ощутить приближение демона.
Но ему не удалось.
Темнота за чертой света сгустилась, несколько раз дрогнула, будто рваное знамя на ветру, и к огню шагнул светловолосый мужчина. Он криво улыбнулся, любуясь ошарашенным выражением на лице парня, и присел туда, где четверть часа назад сидел Бекке.
Нарр с усилием расцепил онемевшие челюсти, чтобы выдавить лишь одно слово:
- Отец?
- Некая часть его во мне есть, - медленно произнес Подорожник, словно прислушиваясь к звучанию своего голоса.
Смысл сказанного неотвратимо проникал в разум Нарра, вытесняя воздух из легких, а существо по ту сторону костра, слегка склонив голову к плечу, изучало человека.
- Тебя смущает этот образ... Я могу выбрать другой. Множество других.
Не успел Нарр остановить демона, как тот неуловимо изменился, приняв облик пожилого мужчины в монашеской рясе. Парня покоробило от этой выходки, но он постарался не подать виду.
Подорожник качнулся вперед, вытянув шею, и заявил:
- Слышал, ты предлагаешь обмен.
Замолчав, он снова сел прямо и по-птичьи дернул головой, словно приготовился внимательно слушать.
Нарр сглотнул и, прочистив горло, заговорил:
- Да. Так и есть. Душу в обмен на... - он запнулся, потому что глаза демона расширились, и лицо исказила алчная гримаса. Вспомнив предостережение Бекке, парень продолжил, следя за словами: - На здоровье моей названной сестры.
- Она не одержима, а больна! - вскинулся Нарр. От того, как гадко демон прокатил по языку ее имя, парня даже передернуло.
Подорожник повел седой бровью, окинув человека издевательским взором, и обронил:
- Тебе, конечно, виднее.
У Нарра от лица отхлынула кровь. Что если эта тварь права, и Олли борется с темной сущностью внутри себя? Нет смысла просить о здоровье для того, чью душу пожирает дьявольское отродье. Но как узнать? Поверить падшему?!
Нарр прикусил язык, обдумывая слова, которыми мог бы правильно выразить цену обмена. Наконец, он неуверенно промолвил:
- Я хочу, чтобы она стала прежней: здоровой и чистой - чтобы освободилась от припадков и их причины до конца своих дней.
- Все?
Парень в смятении еще и еще раз прокрутил в голове сказанное и не увидел никакой лазейки для демона, используя которую он мог бы перевернуть слова договора с ног на голову или как-нибудь уклониться.
- Да. И... - Нарр все-таки не удержался: - Расскажи, что будет со мной.
- Ты получишь год жизни с момента заключения договора. По истечении срока вернешься сюда. Если нет - я приду сам и буду гораздо голоднее, чем в первом случае. - Демон, сузив глаза, разъяснил: - Голод порождает злобу, а злоба толкает любое существо к неоправданной жестокости. Я возьму плату и сам выберу между теми, кто будет мной отмечен.
- Отмечен? Кто и как?
- Узнаешь...
- А потом?
Подорожник пожал плечами, как бы удивляясь вопросу.
- Никакого "потом" для тебя не будет. Больше никогда и нигде.
Нарр с внезапной ясностью осознал значение прозвучавших слов: "Никогда и нигде". Ни в одном из миров, ни в одном из времен его душе не возродиться больше. Она навсегда останется в утробе Подорожника, и он будет примерять ее под настроение, как одну из тех масок, которых у него уже набралось бессчетное множество.
- Скажи, - спросил парень, не уверенный, что хочет услышать ответ, - за что отдал душу мой отец?
- За то, чтобы твой Путь привел тебя к дому, где ты обретешь все, что упустил он, выбрав когда-то Путь менестреля.
Нарру потребовалась минута, чтобы совладать с прыгнувшим к горлу сердцем.
- И это правда? Ты исполнишь обещанное? Я обрету то, что упустил он?
- Это в твоих руках... Так что? Уговор?
- Я согласен, - шепнул Нарр, утратив власть над голосом.
Демон улыбнулся и протянул руку над костром ладонью вверх. Парень, помешкав, так же вытянул руку навстречу, и сухие жесткие пальцы обхватили его запястье. Странно, но жар от огня совсем не ощущался... Взгляд Нарра прикипел к безобразному шраму на руке монаха, чей облик принял Подорожник - рубец шел от внутренней стороны запястья почти до локтевого сгиба. Самоубийца. Кто еще мог оказаться во власти демона?
"Твой отец, - всплыло холодное напоминание. - И ты".
Давление на запястье усилилось, желтые старческие ногти Подорожника удлинились и стали острее, прокалывая кожу. Резко царапнув когтями, демон отдернул руку и облизал испачканные пальцы.
- Теперь я знаю твой вкус, - ровно произнес он, словно заученную фразу ритуала.
Выхватив горсть золы из-под пламени и плюнув на нее, он скатал между ладоней плотный комочек и, обойдя костер, склонился над парнем. Нарр хотел отстраниться, но заставил себя сидеть не шевелясь. Подорожник дернул ворот нарровой куртки, оголяя ему шею, просунул ладонь под рубашку и приложил к груди над сердцем. Парень вскрикнул, но не от боли - это было какое-то другое неописуемое чувство, гадкое и мучительное.
- Теперь ты носишь мой знак. Договор заключен, - демон убрался на свое место, но почему-то не ушел.
Нарр отвел воротник рубашки и увидел на груди под левой ключицей черное пятно. Кончиками пальцев овладел зуд: захотелось коснуться и оттереть, расцарапать, вырвать этот мерзкий сгусток из-под кожи! Парень торопливо поправил одежду, не доверяя себе, и поднял глаза на Подорожника. Тот смотрел с легким прищуром, без тени насмешки или торжества; в его взгляде читалась только скука. Нарр смутился, и что-то дрогнуло в потаенном уголке пока еще живой, но уже проданной души - сомнение в сделанном выборе.
- Почему ты не уходишь? - выдавил парень, едва удерживаясь от того, чтобы отвести взгляд.
Демон нахмурился.
- Нет, это ТЫ почему не уходишь? Тебе надо спешить домой к Ол-л-ли, если хочешь успеть.
От этих слов внутри у Нарра все перевернулось. Он взвился на ноги, спешно зачехлил табру, а когда вновь глянул на Подорожника, то вздрогнул, потому что вместо незнакомого монаха у костра снова сидел отец - демону зачем-то вздумалось поиграть масками.
Нарр проглотил досаду, собираясь отвернуться, только не смог. С неясным чувством он рассматривал знакомые черты. Что бы он ни говорил самому себе, вспоминая отца, как бы ни перебирал его недостатки, изо всех сил цепляясь за детскую обиду, Нарр все еще любил его. Он не знал, что хотел найти в обличье демона - может быть, отражение когда-то поглощенной им души - но родное лицо оставалось пустым и холодным.
Неизвестно, сколько бы времени Нарр таращился на Подорожника, если бы тому не наскучило играть роль ожившей картинки из прошлого.
- Убирайся уже, - бросил он парню, раздраженно прищелкнув языком. - Увидимся на следующий мабон.
*Мабон (Второй урожай, Винный урожай) - неоязыческий праздник. Отмечается в день осеннего равноденствия (22 или 23 сентября), символизирует освобождение от всего отжившего: "старение" природы, приближение зимы.
**Табра - струнный музыкальный инструмент, вымышленный (авт.). Впервые упоминается в рассказе "Перекресток".
