Аннотация: Ты молод, целеустремлен, полон сил? Вот и я - нет. (Повесть в работе)
― Дин-дон! ― в тишине раннего утра таймер духовки всегда звучит как удар хрустальной туфелькой по яйцам.
Из двери на кухню по пояс высовывается основательная повариха, сует в печь пятый противень и жмет на кнопку "продолжить готовку". За стеклянной дверцей уже восемь минут трепыхаются, вспучивая фигурные края и лениво разевая прорези с начинкой, булочки и слойки.
Кондитерская "Жюли" почти готова раскрыть свою дружелюбную, пропахшую ванилью пасть навстречу всем любителям сладкого и мучного: молодым и старым, худым и толстым (хотя по большей части все-таки толстым), счастливым и несчастным.
О, несчастные ― это наши любимые посетители. Пробежавшись растерянным взглядом по витринам, они почти всегда робко указывают пальчиком на самый яркий кусочек торта. Ты произносишь его название, тающее во рту, как сахар, и они кивают. А потом произносят его сами, добавляют еще одно и не могут остановиться до тех пор, пока пирожным хватает места в коробке. А у нас большие коробки, можете мне поверить.
Знаете, почему так много пирожных и тортов называются по-французски? Потому что этот язык делает съедобным и легким все: предательство супруга (адюльтер), три чемодана с вещами на два дня (багаж), плавающий в луково-масляной жиже кусок хлеба (крутон). Кажется, сложи горстку кошачьих экскрементов в корзинку и назови это "Мерд' де ша", и стареющие эстетки станут драться за право поставить такую корзинку на самое видное место в гостиной. Я знаю парочку таких, кто стал бы.
И вот ведь что интересно: когда наша несчастная посетительница (чаще за утешением в кондитерскую приходят все-таки женщины, мужчины почти всегда предпочтут конфетам с коньяком коньяк с конфетами) идет к двери, я через затылок могу увидеть, что в ее глазах смешивается тихая радость и растущая волна беспокойства. Где-то там, позади грушево-карамельного парфе и пирожного "Иль-де-Франс" уже маячит зловещий призрак целлюлита ("призрак бродит по Европе..."). Она понимает, что через неделю будет еще несчастнее, и вскоре у нас не найдется достаточно большой коробки, чтобы сложить в нее все желанные пирожные, а в ее шкафу ― достаточно большого платья, чтобы вместить всю нежеланную ее. Но ведь хочется, очень хочется прямо сейчас, сию минуту забить зияющую пустоту внутри чем-нибудь достаточно вязким! И она говорит себе: сегодня последний раз, а завтра - новая я. Но нет. Завтра - это только завтра.
До открытия пять минут, и, думая о несчастных посетительницах, я ни на секунду не перестаю раскладывать по витринам нежные булочки и хрустящие слойки. В первый день работы у меня аж глаза начали косить от такой красоты: здесь на тебя властно смотрит Сауроново Око свежей клубники, там хрустящий орех пекан так и кричит: "Съешь меня прямо здесь, на кухонном столе", а чуть в стороне стоит величественный, как стареющая куртизанка, торт "Дезир": "Я не буду звать тебя, ты сам придешь". Шесть десятков названий, шесть десятков вкусов, шесть десятков моих зарплат надо для того, чтобы навсегда насытиться этим великолепием.
Но так кажется в первый день. Через полгода ты понимаешь, что самое вкусное пирожное на земле ― черный хлеб, а если его еще посолить...
Думаю, после такого лирического отступления самое время познакомиться. Меня зовут Алекс. Вообще-то я Леша, вот уже двадцать пять лет как Леша, но мы, работники кондитерских, ведь все французы, так? Сегодня моя триста тридцать шестая смена. Возможно, последняя, особенно если учесть, что я только что посоветовал потенциальным покупателям есть черный хлеб (два с половиной десятка отечественных денежных единиц за булку) вместо нашей выпечки (самая простая финтифлюшка ― вдвое дороже). На верхней полке моего книжного шкафа стоит "Служанкина Библия" (вообще-то это "Гид по корпоративному этикету кондитерской "Жюли"", но мой брат настаивает на неофициальном названии). Это свод правил, которые нельзя нарушать, если хочешь улыбаться из-за кассы не только счастливо, но и долго.
"Старайтесь продемонстрировать покупателю все достоинства товара".
"Внешний вид сотрудника должен располагать к себе. Одежда и маникюр неброских тонов, умеренное количество косметики, украшения некрупных размеров. Помните: лучшее украшение работника кондитерской "Жюли" ― улыбка".
И не важно, что единственное достоинство нашего товара ― изящная форма преподнесения всё тех же жиров и углеводов. И ничего, если улыбка мешает говорить. И вовсе не страшно, что фраза "желаете пирожных" звучит как новый вид сексуального извращения. Главное ― не отступать. Беги, Форрест, беги к светлому будущему сферы обслуживания. "Я знаю: есть остров за морем, волшебный затерянный брег,// Где Время забудет о нас и Печаль не отыщет вовек...".
Это Йейтс. Не тот, что снимает фильмы про Гарри Поттера, после которых хочется изобрести заклинание логичного мышления. Другой. Мертвый Йейтс. Черт знает, почему вспомнился. В наш век бытового постмодерна уже и не понять, откуда берутся мысли. Знаешь только, что приходят не вовремя и уходят в никуда: неуместные, недопонятые и ненужные.
Уильям Батлер Йейтс ― моя студенческая любовь. Курсе на втором-третьем у нас случился бурный роман, через два года вылившийся в дипломную работу. О, да, я был филологом, работающим в кофейне, до того, как это стало мейнстримом. Как и десятки других юнцов, покинувших стены языковой гимназии, я мечтал "глаголом жечь сердца людей" или, на худой конец, "ласкать и карябать". Я мог часами насиловать бумагу своими виршами и отрабатывать перед зеркалом таинственный и отрешенно-мудрый взгляд Творца (ну, мне же надо будет давать интервью, когда мир признает во мне гения)...
А теперь самые счастливые минуты моего дня ― это минуты между открытием дверей кондитерской и приходом первого посетителя. Когда можно молчать, и хмуриться, и одаривать отрешенно-мудрым взглядом сияющую чистотой витрину.
Первый покупатель ― это точка невозврата. Иногда его приходится ждать четверть часа, но зато потом сукины дети идут потоком, который лишь изредка прерывается на минуту-другую. И тогда я протягиваю воображаемые пальцы и щелкаю воображаемым рычажком, включая автопилот и переставая думать о пустяках вроде своей жизни.
― Эй, Алекс, ― шипит Антон.
Я оборачиваюсь.
― Забьемся? ― карие глаза блестят, как у ребенка. Три недели назад Антон узнал от соседского пацана слово "забьемся", и с тех пор оно не отпускает его мозг. Мы уже в девятый раз спорим на десятку о том, кто будет первым клиентом дня.
― Мужчина, ― говорю, ― лет сорок-пятьдесят, с портфелем.
― Нет, брат, ― а это, кажется, уже конструкция из лексикона папы соседского пацана. ― Это будет девушка. Хор-рошенькая...
Антон не обидится, даже если уже знает, что такое "губошлеп". Он у нас главный инструмент в борьбе за сердца клиенток: высоченный широкоплечий камерунец, живой символ "хорошего расизма". Когда Антон был еще стажером, администратор Лена ― сорокалетняя девушка с хищными ногтями - хотела напечатать на его бейдже "Антуан". Антон одарил ее пристальным взглядом и сказал: "У меня на Родине вас за такое предложение бросили бы крокодилам". Администратор сглотнула и попятилась. Антон остался Антоном. Крокодилы остались живы.
― Можно и мне? ― убрав с лица растрепавшуюся челку, спрашивает Аляска.
― Мечтать или губами шлепать? ― интересуюсь я, опираясь на локоть.
В глазах Аляски пляшут самки белых медведей. Человек, не гоняющийся за натянутыми метафорами, назвал бы их "искорками веселья", но я не таков. Я ведь специалист по англо-ирландско-шотландской поэзии, мы любим говорить "ступай легко" и при этом делать так, чтобы сдвинуться с места было максимально сложно.
― Забиться, ― разинув белоснежную пасть в широкой улыбке, молвит Антон.
― Именно. Забиться.
― Ну, давай.
― Я тоже думаю, что это будет девушка, ― говорит Аляска.
― Э, нет, брат, так дело не пойдет, ― выдает Антон.
Аляска (на самом деле Алиска, конечно, в честь Алисы Селезневой) фыркает и выходит из кондитерской. На позднеоктябрьский холод в одной униформе.
― Куда это она?
― Плакать, ― говорю, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь завешенное рекламными плакатами стекло витрины. ― Ты оскорбил ее, назвав мужиком.
― Не-э-эт, ― стонет камерунец, до сих пор теряющийся в дебрях чужого языка. ― Как я должен был сказать?
― Лучше всего: "Нет, о, прекрасная дева" или "Душа моя, это невозможно". Но достаточно было бы простого "Э, нет, так дело не пойдет".
Входная дверь растворяется, и на пороге стоит Алиса. Деловой походкой направляется к кассе, любопытно глядит на витрину, едва не касаясь стекла своим смешным, острым носом.
― А это пирожное у вас вчерашнее или сегодняшнее?
― Сегодняшнее, ― басит Антон.
― Хм, хм. А это?
― Тоже.
― А вот это?
― Это вкуснейшее пирожное тоже выпечено сегодня.
― Врете вы, Антон. Я его сама из холодильника доставала.
― Вот черт, зачем ты так тупо соврал? ― бью кулаком по стойке. ― Теперь придется ее убить.
― И самим убирать со столов? ― хмыкает Антон. ― Нет уж, пусть живет. Но ты должен мне десятку.
― Пятерку.
― Почему это пятерку?
― Ты сказал, что девушка будет хорошенькая.
― Ах, ты, гад! ― пищит Алиска и пытается хлестнуть меня по плечу еще не надетым фартуком.
― А она не хорошенькая, ― уворачиваюсь я и, укрывшись за кофе-машиной, добавляю: ― Она прекра-а-асная.
Дама, кажется, довольна. Щечки, по крайней мере, порозовели. Аляска работает в кондитерской третий месяц, и вот уже четвертую неделю у нас с ней что-то вроде брачных танцев таитянских гусей: шаг вперед, два назад, два шага вперед, присесть, откатиться, увернуться, отвернуться. Согласно "Служанкиной Библии", флиртовать с коллегами нельзя. Но "Кодекс Братана" говорит: если очень хочется, то можно.
Хочется очень.
У нее длиннющие ноги и обезоруживающая улыбка, фигурно выточенные губы и ярко-зеленые глаза. И хотя под удручающе плотной униформой официантки почти не видно плавных изгибов, я готов спорить еще на десятку, что девочка одарена природой не слишком щедро, но с душой: грудь явно второго размера, и хочется верить, что при выборе лифчика Аляска обошлась без противных идеалам гуманизма поролоновых вставок. Она умна и проницательна. Учится на инязе и две недели назад поймала меня на том, что я пытался выдать "В полях, под снегом и дождем..." за свое стихотворение. Я так удивился, что чувство стыда так и не пришло.
― Подхалим, ― улыбается она и, оборачиваясь, сверкает на меня зеленым глазом. ― Помоги завязать фартук, у меня руки замерзли.
"Лооооожь!" ― орет полиграф в моей голове.
― Да что ты врешь-то? ― вторит ему Антон. ― У тебя другое место замерзло.
― Завидуй молча, мой шоколадный друг, ― перекрещивая завязки на пояснице Аляски, говорю я.
― Не могу. Я тоже хочу, чтобы мне завязывали фартук. Вот здесь, чуть ниже пупка.
Мужской фартук, завязывающийся спереди, ― это цветочек на могиле нашей мужественности. В кондитерской вообще принято иногда позволять самцам помнить, что они самцы. Фартук ― один из вторичных половых признаков в этой юдоли розовой глазури. Фартуки девушек прикрывают тело от груди до колен, крепятся тесемкой на шее и короткими завязками на талии. У мужчин начинаются от талии и спускаются до середины голени. А завязки позволяют обмотаться на два раза. Ну, или просто по-человечески завязать узел, если "купил обруч ― а он как раз" ― это ваш случай.
Половинчатый фартук ― этакая тряпичная борода на гладко выбритом лице сотрудника-мужчины. А по мне, так это очередная насмешка над нами, не имеющими мало-мальски значительных сисек, которые можно было бы испачкать в муке.
А вообще нам, мужчинам из кондитерских, иногда очень полезно напоминать о том, что под нашими тошнотворно-розовыми поло бьются сердца хамов и бабников, охотников и бойцов, любителей футбола и неполиткорректных анекдотов. Потому что, проработав здесь хотя бы несколько месяцев, начинаешь ловить себя на том, что действительно видишь разницу между оттенками "золотисто-желтый" и "солнечный персик", а ежевечернее поправление собственного маникюра становится совершенно естественным занятием. Еще через несколько месяцев ты вообще перестаешь себя на чем-либо ловить.
― Алиса, помоги мне с фартуком, ― жалобно скулит камерунец, сверкая глазищами.
― Главное правило холостяка ― помоги себе сам, ― отрезает Аляска и, шлепнув ладонью по стойке, убегает на кухню.
Я беру тряпку и с видом увлеченной домохозяйки стираю со стойки след ее ладони. Ухмыляюсь. Горжусь. Сам не знаю, с какой стати, но именно горжусь. Мне лестно, что эта зубоскалка принадлежит к одному со мной биологическому виду.
Рядом Антон, напевая себе под нос очередной гимн нью-йоркской гопоты, поправляет леденцы в баночке у кассы ― "чтобы было красиво". Нет, ну, как после этого не верить в необходимость мужских фартуков?
― Поберегись! ― кряхтит за моей спиной повариха Мариам. Спеленутыми прихватками ладонями она вынимает из духовки лист с персиковыми волованами. Собственно, персиковыми они станут только когда остынут, а пока это просто слоеные гнездышки с заварным кремом. Но горячие, как черти. В свой первый день я имел счастье задеть противень неприкрытой рукой. Красный вспухший рубец протянулся через половину предплечья. Буду рассказывать внукам, что дрался с огнедышащим тигром, синеусым кипятошником или чем-то вроде того. Не знаю, во что будут верить дети через сто лет. А раньше стать дедом мне, пожалуй, не светит.
― Что-то ты печальный, ― косится на меня Мариам. ― Влюбился или голодный?
Я улыбаюсь и качаю головой. Мариам напоминает всех матерей и бабушек мира одновременно. У нее всегда теплые руки и платок на голове (чтобы не приправлять выпечку кудрявыми волосами, темными с сединой), а глядя на ее ноги, невольно думаешь, что она в двух парах чулок. Одни ― бежевые капроновые, другие ― синие сосудистые.
У нее пятеро детей и беременная невестка. Прекрасный стимул для того, чтобы дарить людям радость в кокосовой посыпке, несмотря на усталость. Здесь у каждого своя мотивация. Меня дома ждет старший брат, мой маленький гибрид Нила Патрика Харриса и Рори О'Шея. По большей части он лежит на широкой жесткой кровати, потому что сиделке Маше не хватает сил пересадить его в кресло, а я по утрам часто не успеваю этого сделать. Лежит и смотрит в потолок; курит, когда Маша ему разрешает; матерится, когда она не разрешает; подпевает дурным голосом каждой третьей песне по радио и плюется от каждой второй...
Он отличный парень, мой брат. Но был еще лучше, пока не лишился возможности самостоятельно почесать себе... ну, скажем, нос. Это случилось в двадцать семь. Началось раньше ― с онемения пальцев рук, с дрожи в ногах после тяжелого дня. Поначалу он звонил мне и говорил: "Ты бы меня видел. Я как Элвис!". И смеялся, глядя на свою прыгающую ногу. Я тоже смеялся.
А теперь он плачет, когда думает, что я не вижу. Но ему позволительно: он и раньше был чертовски чувствительным. Однажды, лет в тринадцать, разрыдался, найдя на школьном дворе мертвую собаку. Та была уж стара - взлохмаченная ветром шерсть так и пестрела сединой - и померла, наверное, от счастья, потому как из-под остывающей губы выглядывал не дожеванный телячий позвонок. Угостили добрые люди.
Сашка сел рядом с собакой и завыл, как о родной.
― Фу, баба! ― визгливо протянул Пашка Егозин. У него как раз начался гормональный бум: голос ломался, а пузцо с каждым днем все настойчивее пыталось раздвинуть границы дозволенного.
― Ревет, как педик, ― поддакнул Генка Бородин, тощий и длинный. Мой брат называл его Гельминтоз, и тот до девятого класса был уверен, что это "крутое погоняло". Преподаватель биологии, новоиспеченная выпускница педагогического училища Леночка Сергеевна, решила не рассказывать детям про круглых червей, потому что они противные, а она беременная. Но потом Леночка ушла в декрет, в школу пришел новый учитель биологии, и раскрывшимися от удивления глазами Генка по-новому оглядел свою жизнь, полную самообмана, лжи и предательства. Я уверен, что только нехватка мозгов тогда спасла его от петли: он просто не знал, как правильно вешаться.
― Точно, педик! ― заржал Егозин (его все называли Пахан: во-первых, потому что Паша; а, во-вторых, потому что первого, кто крикнул ему "Пузан", в медпункт пришлось нести). ― Вырастет ― точно педиком станет.
Черт его знает, имели эти дети представление о том, кто такие "педики", или нет, но в тот день мой брат впервые задумался: если на одной чаше весов лежит возможность стать Паханом, а на другой ― педиком, для него выбор довольно прост. Но геем он стал, конечно, не поэтому. Хотя я никогда не спрашивал, почему. Я ведь работаю в половине юбки, у меня и так риск велик...
Теперь брат мой утратил способность подтереть собственный зад, но пока не утратил способности шутить над этим. В прошлую среду, когда я смывал мыльную пену с его лучших частей, он секунд пять смотрел на меня не отрываясь, а потом задумчиво произнес: "Леша, какие у тебя пронзительные голубые глаза". При этом ему почти удалось не скривить рта в неотвратимо надвигающемся смешке.
Я тупо поглядел на него секунду-другую, потом заржал, нечаянно отпустил его плечо, и он мигом сполз по скользкой стенке ванной и наглотался воды и мыльной пены. Я не знаю, кто из нас больше испугался. Я постоянно забываю, что он беспомощен, как ребенок. А я ведь так и не успел захотеть детей...
― Здравствуйте, ― раздается над моим ухом.
Я вскидываю глаза и встречаюсь взглядом с немолодой, скромно одетой дамой. Черт, неужели я так задумался, что не услышал, как она вошла?
― Здравствуйте. Готовы сделать заказ?
Наверное, я еще и вздрогнул ― она кажется смущенной. Покрасневшим от мороза пальцем заправляет под шапку каштановую прядку, и в мягком свете ламп кондитерской почти не видно, что с полдюжины волосков ― седые.
― Простите, я... Мне два круассана с шоколадом и орехами, отрубной батон и кофе. Нет, кофе не надо. Только круассаны и хлеб, пожалуйста.
Я складываю то, что она называет, в бумажный пакет с полиэтиленовым "окошечком", ― синхронно с ее речью, как хороший переводчик. Пять секунд ― заказ готов. Десять секунд ― чек и пакет в руках у посетителя. Потому что время ― деньги. Здесь вообще все ― деньги: мука, время, чистота. Даже люди ― либо покупатели, либо человекочасы. Я, конечно, давно не бродил по улицам, но подозреваю, что теперь так везде.
― Приятного аппетита.
― Спасибо.
Она обнимает пакет бережно, как больного ребенка. Уходит, глядя себе под ноги, и у входной двери едва не втыкается носом в могучую мужскую грудь третьего размера.
― Извините, ― лопочет, уворачиваясь.
― Да ничего, я не против, ― довольный произведенным эффектом мужчина утробно хохочет. Паркетные доски вяло постанывают под его ногами. Я чувствую крупный чек.
Через семьдесят три минуты, когда в сплошном потоке спешащих по делам посетителей, наконец, образуется брешь, мы с Антоном синхронно косим глаза и глядим друг на друга. Утро понедельника всегда вызывает желание позвонить маме и спросить: "Ты действительно хотела меня рожать?". Но мне звонить некому, а Антону - дорого. Приходится поддерживать друг друга.
Утро вторника немногим легче, честно говоря. Просто люди как-то... спокойнее. Идут на работу уже без экзистенциального ужаса в глазах. "Все нормально, все как всегда. Это не та жизнь, о которой ты мечтал, но ведь все живут именно так, правда? Правда?". А в понедельник они шальные. Дух выходных еще не отпустил их. Они помнят, что такое свобода. Они хотят жить.
Говорят, труд сделал из обезьяны человека. Мне кажется, сейчас этот процесс идет вспять. На каждого орла-буддиста, нашедшего свое истинное предназначение и парящего над миром, приходится по сто, двести, триста обезьянок, которые просто прыгают с ветки на ветку в метро, пытаясь добраться из пункта А в пункт Б кратчайшим путем, потому что в пункте А можно поспать, а в пункте Б - красная кнопка, выдающая деньги в конце месяца, если достаточно сильно и регулярно на нее жать. И чем дольше обезьянки сидят в пункте А, тем настойчивее мысль о том, что в пункте Б их попросту используют. Что нажатие кнопки в пункте Б вырабатывает ток, который идет на обогрев золотой пальмы верховной обезьяны, которая может целыми днями делать то, что захочет, не утруждая себя рутиной, а они так всю жизнь и будут прыгать по веткам просто для того, чтобы через десять, двадцать, тридцать лет получить право собственности на пункт А. В котором они только и успевают, что поспать.
― О, стервятники уже на месте, ― вдруг замечает напарник.
И точно. Неделю назад прямо рядом с выходом из нашей кондитерской расположили свою стойку рекламные агенты фитнес-клуба. Со снисходительными улыбочками они оглядывают дам и господ, несущих в руках хрустящие бумажные пакеты. "Да возьмите Вы флаер, после всех этих углеводов он вам точно пригодится", - так и читается в их глазах.
Первый агент - накачанный красавчик с серьгой в ухе. Я только что применил слово "красавчик" к другому мужчине, но это вовсе не значит, что я неспроста отличаю "золотисто-желтый" от "солнечного персика", ясно? У него ровный искусственный загар, белые зубы (опять же, ровные и искусственные), синие глаза, густые волосы и подбородок в форме хомячьей жопы. Что еще нужно женщинам?
Второй - метросексуальный дрищ. Очевидно, спортивный бизнес переживает нелегкие времена, раз такой бракованный спартанский мальчик рекламирует фитнес-клуб. Те посетители, что все-таки не могут заглушить в себе чувство гастрономической вины и берут рекламные листовки, предпочитают ту стопку, что лежит поближе к Тарзану. Дрищ периодически ревниво косится в его сторону и старательно выравнивает стопки по высоте.
Вообще-то меня умиляет нынешний культ мускулистых мужиков. Окей, этот парень смог добиться того, что на его прессе можно тереть морковь, как на терке, но ведь на этом практическое применение его мышц и заканчивается. Бицепсы размером с голову христианского младенца дают крайне сомнительный перевес в драке с парой тощих каратистов; они вряд ли произведут на закрытую банку больший эффект, чем обычные мужские руки, да и сломавшийся унитаз вряд ли заработает быстрее при виде рельефных мышц.
Женщины любят раскачанных мужиков просто потому, что это... красивенько. Но неужели "красивенько" - это аргумент? Почему умение вычислить силу тока в цепи с переменным напряжением или к месту процитировать Гомера ценится прекрасными дамами меньше, чем способность задорно дернуть левой титькой?
Они ведутся на всех этих надувных красавчиков, но, как говаривал мой сосед-нутриолог, одной сиськой сыт не будешь. В итоге почти каждая современная женщина живет не с одним условно универсальным, а сразу с маленькой армией узко специализированных мужиков: когда нужно усладить свой взор созерцанием прекрасного, в свет софитов выходит качок; когда нужно поговорить по душам, в телефонной трубке всегда найдется щуплый старый друг ("с которым у меня никогда ничего"); а когда сломался унитаз, хозяюшка вызывает жиробаса с гаечным ключом. Самое смешное, что зачастую есть еще один, этакий Федот ― "ни красавец, ни урод, ни в парше, ни в парче", но в кольце. Он лежит на диване и позволяет современной эмансипированной женщине гордо смотреть в глаза представительницам своего биологическго вида: меня замуж взяли, со мной все в порядке.
Мужчины в этом смысле, конечно, тоже молодцы. Мы тоже какого-то черта выбираем не скромных страшилок с доброй душой, а тех, кто мнит себя королевой. И потом, в один прекрасный день осознав, что рядом с нею мы не короли, а пажи, корим себя (хотя больше все же ее) и восклицаем про себя (а после пары бутылок пива и вслух): "Все, больше никаких красивых куриц. Надо искать женщину, которая тебя ценит".
А следующим утром ищем в толпе очередную единственную, почему-то привычно глядя куда -то в район коленей. Ведь как иначе узнать "свою судьбу и мать своих детей", как не по стройным ногам, правда?
А вообще не берите в голову. Накачанные мужики ― это отлично. Девушки с красивыми ногами ― это прекрасно. Просто я одинокий дрищ и ничего не могу с этим поделать, вот и бешусь. Новая волна покупателей, нахлынувшая на кассы, только усугубляет мою социально-морскую болезнь. Впрочем, не только мою. За частоколом укутанных в куртки плеч изредка мелькает лицо Аляски ― задумчивое до суровости. Она убирает со столиков. Я легко могу поверить в то, что в этот миг она представляет себе, как сметает мокрой тряпкой в ведро всех посетителей кондитерской. Бывают дни, когда все они дико раздражают. У нас сегодня третья, последняя рабочая смена. Мы провели здесь все выходные и ненавидим мир со вчерашнего вечера.
Выходные в кондитерских ― это ад на земле. Лучше, чем две рабочие смены в субботу и воскресенье, могут быть только две смены в субботу и воскресенье, плавно перетекающие в рабочую смену понедельника. Вальяжные субботние посетители сменяются шумными воскресными семейными компаниями, чтобы позже уступить место будто по затылку понедельником стукнутым людям в футлярах. И все бегут-бегут-бегут-бегут, на ходу хватая кофе и круассаны, и у всех цейтнот, фальстарт и прочие страшные немецкие слова... Ты бесишь их просто потому, что не можешь вручить им заказ на бегу, не задержав ни на секунду. И еще потому, что улыбаешься сраным утром понедельника. Ну, правда, кто по своей воле улыбается утром понедельника?
Но вы не подумайте, мы ненавидим не всех. Бывают и у нас свои "маленькие радости". Лицо Аляски снова возникает в просвете, и на этот раз она смотрит в сторону кассы, отставив в сторону руку с тряпкой. Улыбается: одновременно умиленно и печально. Так улыбаются только бездетные женщины при виде особенно хорошеньких детей.
Виновница мимического торжества стоит в очереди к моей кассе.
― Мама, я хочу вот эту булку, ― говорит она. Светлые, почти белые тонкие волосы назойливо липнут к воздушному шарику (странно, наверное, идти по улице с воздушным шариком в такую холодину). Любопытный нос едва дотягивается до стойки, а над ним ― ярко-голубые глазищи, блестящие, как стоящие рядом леденцы.
― Это называется "Штрейзель с малиной", ― поправляет мама.
― Я хочу эту булку с малиной.
"А король-то голый". Хорошо, что я стою к ним спиной, колдуя над кофе-машиной: если бы мать увидела мое выражение лица, "булка с малиной", возможно, осталась бы лежать на витрине. Я торжествовал.
Я люблю детей. Я просто о-бо-жаю детей. Они еще не умеют притворяться. Для них булка ― это просто булка. Она может быть вкусной, может быть невкусной, а может ― нормальной. Нормальная такая булка. Слоеная или сдобная. С малиной, ежевикой и бог еще знает, чем. Это просто кусок теста с начинкой. Его нужно есть, а не разглядывать. Разглядывать можно цветы под теплым от пальцев стеклышком, ползущего по школьному крыльцу отвратительного жука или худые коленки соседки по парте. Но никак не еду. Дети как никто другой понимают, что основная функция еды ― войти и выйти. Желательно через разные двери, но это как пойдет.
В этом мире, где большим культом, чем еда, окружена только худоба, дети остаются единственными адекватными людьми. Единственное, что может сбить их с толку ― яркие цвета. "Булка с малиной" ― зелено-желто-красная ― лежит рядом с "булкой с персиком". Персиковый волован, по-моему, куда вкуснее. И немного дешевле. Но он "взрослый": едва заметно блестит на свету желатиновыми краями, расчерченными матовыми ниточками глазури. Дети его не хотят. Дети хотят булку в костюме спайдермена.
Из кухни доносится оглушительный металлический грохот и женский вскрик. Колено рефлекторно разворачивается в сторону двери, но мозг будто плетью хлещет несчастный мениск и обращает ногу обратно к кассе. "Служанкина Библия" ясно дает понять: твое дело ― работа с посетителями. Даже если за спиной фашистские войска прорывают оборону кухни, чтобы с черного входа напасть на Родину, ― не оборачивайся. Ты принадлежишь кассе. Привыкни к кассе. Полюби кассу. Стань кассой.
Я отправляю в бумажный пакет малиновый штрейзель и вензель с орехами. Подаю предыдущему посетителю готовый латте в шероховатом картонном стаканчике. Спустя пару секунд на кухне раздаются тихие разговоры. Видимо, все живы. Нападения на Родину удалось избежать.
На циферблате ― десять пятьдесят. Мы не отработали еще и двух часов...
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)