Аннотация: Концовка "Капитанской дочки" Пушкина производит неловкое впечатление. Ее абсолютное неправдоподобие заставляет предположить, что Пушкин добавил ее из цензурных соображений. Гораздо более вероятно, что Гринева и Машу ждала бы другая судьба.
Вышед из казанского острога, меня ждала кибитка, возле которой прогуливался фельд-егерь, который должен был сопровождать меня до места ссылки. Матушка бросилась ко мне на грудь со слезами. Она привезла для меня шерстяную фуфайку, связанную собственными руками, и сундучок со всяческой снедью в дорогу. Батюшка проститься со мной не приехал, чему я не удивился. Прощаться с "ошельмованным изменником" не позволяла ему его гордость. Я более удивился отсутствию Савельича, но матушка объяснила мне, что он отправился в Петербург сопровождать Машу, которая туда поехала в надежде выхлопотать для меня прощение. По наивности, я не придал тогда этим словам должного значения.
По окончании тягостного прощания, я уселся в кибитку с фельд-егерем, и кучер тронул лошадей. С затуманенными от слез глазами я все смотрел на сгорбленную фигурку матушки, уменьшающуюся по мере удаления кибитки. Наконец фельд-егерь нарушил молчание:
- Будем знакомиться, господин Гринев, путь нам с вами предстоит не малый, придется обвыкнуться друг с другом. Барон Йоахим фон Зельде, можете называть меня Ефимом Карловичем, ежели пожелаете. Расскажите мне вашу историю, чтобы скоротать дорогу, ежели, конечно, это вам не в тягость. Все, что я знаю о вас, это лишь то, что вы, будучи дворянином и офицером, перешли на сторону самозванца. Случай не ординарный, не так ли? Из вольнодумцев должно быть, замышлявших ниспровергнуть самодержавие?
Барон говорил по-русски без малейшего акцента, и как я вскоре узнал, происходил он из мелкопоместных дворян с острова Эзель в Эстляндии, но с юных лет служил в России. Я бесхитростно рассказал ему свою историю, не утаив и роль Маши, которую в нынешних обстоятельствах уже не было нужды скрывать. Барон сочувственно кивал, наслышавшись, как видно, за время своей службы не мало подобных слезоточивых рассказов.
- Не унывайте, молодой человек, Сибирь хоть и русская земля, но порядки там несколько иные. Грамотных людей там раз два и обчелся, непременно назначат вас для начала в письмоводители при местной канцелярии, а дальше Бог весть, от вас уже многое будет зависеть. При Петре Великом некоторые шведские пленные дослуживались там до высоких чинов, а иные сколотили не малые состояния, и вернулись на родину миллионщиками. А что сталось с вашей суженной? Последует ли она за вами в Сибирь?
Я сказал, что Маша отправилась в Петербург хлопотать за меня. Барон удивленно на меня посмотрел, покачал головой, но ничего не ответил.
Дни шли за днями, и я не переставал удивляться необъятным просторам нашей родины и ее безлюдности - порой неделями мы ехали по совершенно пустынной местности без всяких следов человека. Уже в Тобольске предсказания барона начали сбываться: меня радушно принял губернатор в собственном доме. За столом у него оказалось не мало ссыльных, в большинстве своем польских конфедератов, каковые жадно ловили каждое слово из моих рассказов о пугачевском бунте. Всякое несчастие, постигшее Россию, они трактовали как предвестие восстановления Польши. Не буду утомлять читателя всеми перипетиями нашего пути, казавшегося бесконечным.
В Иркутске мы пересели на барку, спускавшую по Ангаре товары, предназначенные для Охотска - единственного нашего порта на Тихом океане. Барка следовала до Илимского острога, каковой и был назначен местом моей ссылки. Возле Илимского острога начинался Ленский волок, по коему барки тащили до Усть-Кута на одном из притоков Лены, и сплавляли дальше на север. Сойдя на берег в конечном пункте плавания, я сразу увидел группу бритоголовых и закованных в кандалы каторжников, присланных из Илимского острога для волока нашей барки. Внезапно я услыхал доносящийся из их толпы крик: "Гринев!" Кричал бородатый каторжник, мало отличавшийся от остальных, и я не сразу узнал его.
Швабрин! Противоречивые чувства обуревали мною при виде этого человека. Сколько бед я претерпел из-за него! Но и увидеть здесь знакомое лицо было для меня отчасти приятной неожиданностью. Швабрин подошел ко мне и сказал:
- Не держи на меня зла, Гринев. Я всего лишь спасал свою шкуру. Ты, как видишь, отделался ссылкой, а мне грозила виселица.
- Так ты и в Белгородской спасал свою шкуру, присягая самозванцу, а я здесь по твоей милости оказался без всякой вины.
- Ты поверил Василисе Мироновой, что меня сослали в Белгородскую за дуэль. Так это далеко от истины. Я перешел на сторону Пугачева по глубокому внутреннему убеждению. Поговорим еще, когда свидимся.
Илимский острог гораздо больше походил на крепость, чем Белгородская: это было квадратное укрепление, окруженное бревенчатой стеной со сторожевыми башнями. Внутри располагались каторжная тюрьма, церковь, канцелярия губернатора и домишки местных жителей, в одном из коих мне отвели квартиру. Как и предсказывал фон Зельде, меня определили письмоводителем в канцелярию губернатора. Каторжники довольно свободно разгуливали по острогу, и Швабрин нередко заходил ко мне. Первое, о чем он спросил меня, было, что сталось с Машей. Я рассказал ему о ее поездке в Петербург.
- Ты с ума сошел, Гринев, что согласился на это! Да ты ведь, должно быть, и "Простодушного" не читал. Но я-то знаю нравы царско-сельского двора и легко могу себе представить, что ее ждет. Ее обесчестят и обманут, и тебе ничем не помогут.
- Если бы не твои кандалы, я бы снова вызвал тебя на дуэль! - вспылил я в ответ.
Увы, Швабрин был прав. Вот какое письмо я вскоре получил от Маши:
Любезный Петр Андреевич,
Прибыв в Петербург, я отправилась к князю В., вашему родственнику и благодетелю. Князь принял меня радушно и даже прослезился, выслушав мою историю. Он сказал, что сам он не имеет никакого влияния при дворе, но передаст мое прошение графу Р., влиятельнейшему царедворцу. Граф принял меня у себя во дворце и сказал, что нет ничего проще, как получить от государыни прощение для вас, но добавил при этом:
- Милочка, за всякое благодеяние есть расплата. Вот письмо о полном оправдании вашего суженного. Завтра же я передам его на подпись государыни, но прежде вы должны мне отдаться.
Я ответила:
- Ни за что я не претерплю бесчестия, граф! Да и жених мой не женится на обесчещенной.
- Чего ж вы добиваетесь, сударыня, чести для себя, или свободы для вашего жениха? Предположим, что он откажется жениться на вас, но вы, по крайней мере, добьетесь его оправдания. Выбирайте, голубушка.
Я по наивности согласилась. Нужно ли говорить, что на следующий день меня во дворец не пустили, и никакого письма о вашем освобождении я не получила.
Государыня определила мне пенсию, как дочери погибшего за родину капитана Миронова, так что я теперь не пропаду. Прощайте, Петр Андреевич, не поминайте меня лихом. Желаю вам счастия.
Мария Иванова Миронова
Обливаясь слезами, я показал это письмо Швабрину. Он сказал, насупившись:
- Ну, и что же ты собираешься теперь делать, Гринев?
- Что я могу теперь сделать? Не могу же я жениться на обесчещенной.
- Ты мерзавец, Гринев! Если бы не эти кандалы, я бы вызвал тебя на дуэль. Позволь мне написать письмо Маше. Я люблю ее.
Письмо Швабрина Маше:
Милая Мария Ивановна,
Я очень виноват пред вами и искренне раскаиваюсь в своем недостойном поведении в бытность мою комендантом Белгородской крепости. Вы тогда не пожелали понять моих мотивов перехода на сторону Пугачева, а мне не удалось вас убедить. Однако, теперь-то вы на собственном горьком опыте убедились, что собой представляет образ правления страной, за которую ваш батюшка сложил голову. Гринев отказался от вас, оставаясь в плену нелепых предрассудков, свойственных той среде, которая его воспитала. Мое же предложение руки и сердца остается в силе. Я люблю вас, милая Маша. Если любовь ко мне и не проснулась в вашем сердце, проявите хотя бы милосердие к бедному каторжнику. Приезжайте сюда в Илимский острог и выходите за меня замуж. Простите меня великодушно.
Всегда ваш покорный слуга,
Алексей Иванов Швабрин
Маша приехала примерно через полгода, и местный священник обвенчал ее со Швабриным в острожной церкви. Не могу предать словами чувства, обуревавшие меня. По моему ходатайству Швабрина перевели на службу в губернской канцелярии. Однажды вечером Швабрин вбежал ко мне в сильном волнении.
- Послушай, Гринев, 13 Северо-Американских колоний восстали против английского короля. Они воюют теперь за свободу. Там мое место! помоги мне бежать. Я уже сговорился с местными тунгусами, которые взялись домчать меня на оленях до Охотска, а там океан, и все пути открыты.
- На Россию, стало быть, ты надежду потерял?
- Да, что тут говорить? Была надежда, да еще какая! Как же я умолял Пугачева идти на Москву сразу после взятия Казани, но, увы, он - казак, и сам испугался размаха крестьянского восстания. Пойди он тогда на Москву, миллионы бы поднялись. А коронуйся он в Кремле, кто поручится, что Катька не прозрела бы и не признала в нем своего покойного супруга?
Глубокой ночью я проводил Швабрина и Машу за ворота острога, и оленья упряжка унесла их неведомо куда. Еще через полгода я получил от него письмо следующего содержания:
Милостивый государь, Петр Андреевич,
Добрались мы до Охотска без приключений. По дороге якутский кузнец расковал меня, а в Охотске поднялись мы без лишних расспросов на борт купеческого корабля, следовавшего в Уналашку. Там меня встретил Иван Максимович Соловьев, сказав:
- Не спрашиваю, как вы сюда попали, хотя и догадываюсь. Тут всякие люди попадаются. Слыхали, может быть, о бунте Беневского на Камчатке? Поляк этот ссыльный захватил корабль и стал теперь королем Мадагаскара. А соратник его, Герасим Григорьевич Измайлов теперь у меня служит картографом.
Я поведал ему о своем стремлении добраться до мятежных Северо-Американских колоний, на что он ответил:
- Эх, Алексей Иванович, вы, должно быть, лишь понаслышке знаете о Северо-Американских колонистах, а я их здесь воочию насмотрелся. Чем, скажите мне, рабство негров лучше нашего крепостничества? За свободу, говорите, воюют, свободу для кого? Нет там сословий, это - правда, но вместо них есть цвет кожи. Только белый - человек, а черных и краснокожих за людей не считают. А у нас тут, что вы думаете? Жалование мне императрица платит? Как бы не так: купец Шелихов. И что ж вы думаете, он здесь полновластный хозяин? Тоже не так: его конкурент, Лебедев не менее влиятелен, а я уж маневрирую между ними, как могу. Вот она - свободная Россия, о которой вы мечтали! И это только начало. Я планирую экспедицию на остров Кадьяк, а там и на материк переберемся. Мы делаем историю! Оставайтесь с нами, англицкие корабли вам, как я понимаю, не подходят, а французские и гишпанские редко сюда заходят. Да и супруге вашей в ее положении я бы не советовал совершать столь долгое плавание.
Соловьев убедил меня, и я остался в Уналашке. Маша вскоре родила дочь, которую я назвал Селенга, что значит по-тунгусски "дочь снегов". Сам же я отправляюсь на остров Кадьяк воевать с кoлошами.
Алексей Швабрин
С восшествием на престол императора Павла, я был освобожден из ссылки и вернулся в родовое имение, не застав уже батюшку и матушку в живых. Последнее письмо от Швабрина я получил много лет спустя уже с Сандвичевых островов:
Милостивый государь, Петр Андреевич,
Судьба занесла меня в сие райское место в южных морях. Вот как это приключилось. Король северной части Сандвичевых островов, Каумуалии просил помощи Русско-Американской компании против короля Камеамеа с южной части этих островов. Егор Николаевич Шеффер отправил туда экспедицию, к которой я присоединился, оставив Машу в Ново-Архангельске. Здесь мы основали форт Святой Елизаветы на острове Кауаи, а моя дочь Селенга вышла замуж за принца Лиолио, сына короля. Нисколько теперь не сожалею, что остался в русской Америке. Свободная Россия существует и процветает от Ново-Архангельска на Аляске до форта Росс в северной Калифорнии, а теперь и до форта Святой Елизаветы на Сандвичевых островах. Да, Баранов правит здесь железной рукой, но ведь и от Пугачева я ничего другого не ожидал. Главное, что все здесь равны - дворяне, купцы, казаки, алеуты и кoлоши. Боюсь только, что сие предприятие недолговечно. Наше близорукое правительство не понимает величия момента и отказалось наотрез позволить поселение вольных хлебопашцев в форте Росс, этой житнице всей русской Америки. Без подвоза же хлеба оттуда русская Америка скорo задохнется. Надеюсь, что хотя бы на мой век хватит.